Воспоминания об отце. Часть 2

Из того, что я рассказывал в первой части моих воспоминаний об отце http://proza.ru/2021/08/07/87, может сложиться впечатление, что моё воспитание было всецело пронизано религией, монархией и антикоммунизмом. Конечно, это не так. Я изложил в первую очередь в концентрированной форме всё, что в нашем общении относилось к области религии и мировоззрения. Но в самой счастливой поре моего детства игры и занятия с папой отличались разнообразием.

Когда я был совсем маленьким, самым любимым развлечением для меня являлись битвы с синим котом на ковре, расстилаемом для занятий утренней физкультурой.

Папа научил меня определённому набору физических упражнений, которые мы вместе, стоя друг против друга, в строгой последовательности делали перед завтраком. Если я хорошо себя вёл, и папа был не очень уставший, вечером, или днем в выходные, к утренней гимнастике добавлялась борьба на ковре. Папа управлял котом, а я лупил его из всех сил, так, что он периодически рвался, и из него сыпался поролон. Но, подчеркну, имело место не «избиение кота», а «борьба на равных». Мне иногда тоже доставалось, и я приучался терпеть боль, не обижаться и не плакать. Это было очень увлекательно и весело и сопровождалось различными ироничными замечаниями со стороны кота, озвучиваемыми папой. Как ни удивительно, кот выжил во всех этих баталиях и до сих пор пребывает на почётном заслуженном отдыхе в мансарде на даче.

Отец поощрял мою любовь к строительству домиков из конструктора, являющегося подобием современного «Lego». Он объяснил мне, как складывать эти кирпичики, чтобы стены были крепкими, и я придумывал разные архитектурные конструкции.

А вот отцовская любовь к технике мне не передалась. Даже к  игрушечным машинками я оставался довольно равнодушен. У папы была шикарная по советским меркам (и действительно, очень хорошая) машина «Волга» - ГАЗ-21, с оленем на капоте. Её приобрёл ещё дедушка. Папа очень тщательно и со знанием дела за ней ухаживал и содержал в полном порядке. Я любил кататься на машине, но ни к вождению, ни к ремонту никакой тяги не испытывал. То же самое касалось мотороллера «Электрон». Это средство передвижения было неважного качества. Мотороллер плохо заводился. Когда его всё же удавалось «раскочегарить», мне тоже доставляло удовольствие кататься вместе с папой. Но сам я предпочитал велосипед. После смерти отца мотороллер простоял много лет без дела, занимая место в сарае, и мне так и не захотелось его освоить. Наконец, мама подарила «Электрон» соседу, но, кажется, мотороллер уже не подлежал реанимации…

Иногда мы вместе с папой читали книги. Правда, литературные занятия со мной он в большей степени предоставлял бабушке и маме. А сам предпочитал придумывать собственные повествования. У нас было две основные сюжетные линии: серия рассказов про мангуста Рикки-Тикки-Тави (я любил слушать виниловую пластинку с записью постановки спектакля по рассказу Р. Киплинга, но мне хотелось продолжения приключений отважного зверька и вящего посрамления зловредных кобр Нага и Нагайны) и забавные истории про выдуманных уже лично нами человечков Фуки и Муки, к которым потом добавился почему-то Русланчик.

Когда я стал постарше, мы собирали коллекции монет и марок, систематизируя их по странам и темам. У папы было несколько альбомов, составленных им ещё в детстве, когда он отклеивал марки с конвертов, получаемых дедушкой из разных стран мира. Он объяснил мне принципы составления коллекций и покупал в почтовом отделении новые марки, которые я уже самостоятельно сортировал и раскладывал по альбомам. Потом эти навыки пригодились мне и в архивной работе.

О выжигании по дереву я уже упомянул. Ещё одним из наших любимых занятий была игра в «Калах» - адаптированный для западных людей вариант древней семьи восточных игр манкалы.

Довольно долго в наших играх существовал своего рода «ритуал волшебства». Из командировки в Китай дедушка привёз фарфор и некоторые сувениры, а среди них - палочки для еды. Но ими никто не пользовался, одна палочка потерялась, а вторая осталась. Она была покрыта рисунками и иероглифами и производила загадочное впечатление. В моих детских фантазиях это была волшебная палочка, с помощью которой можно осуществлять желания. А колдовать этой палочкой умел только папа. Иногда он заранее выведывал мои мечты, иногда сам покупал мне какую-то игрушку. И когда моё поведение заслуживало поощрения или у папы было хорошее настроение, и ему хотелось меня порадовать, он извлекал из своего ящика волшебную палочку, я произносил желание, он «колдовал», а потом мы начинали искать наколдованное по принципу «тепло-холодно». Это тоже составляло часть игры. Наконец, я находил сюрприз. Если это было то, что я ожидал, это укрепляло меня в убежденности, что палочка, действительно, волшебная. Но всё чаще папа приучал меня заказывать не что-то конкретное, а – что будет, то и будет.  Уже учась в школе, в глубине души понимая, что никакого волшебства нет, а подарки покупает папа, я соблюдал «правила игры».

Наверняка найдутся строгие критики, которые скажут, что в этой игре были какие-то оккультные элементы, что она противоречит традициям православного воспитания. Но я, анализируя прошлое, могу сказать, что таким образом, через сказочное восприятие, вроде бы далёкое от истинной веры, с которой колдовство даже в шуточной форме несовместимо, папа ненавязчиво приучал меня к пониманию слов молитвы Господней: «да будет воля Твоя». Во всяком случае, воспоминания об этом «волшебстве» ассоциируются у меня именно с таким пониманием жизни: следует радоваться тому, что тебе ниспосылается, а не только обязательному исполнению именно того, чего ты хочешь.
 
Папа прививал мне любовь к животным. Он состоял в союзе охотников, у него было разрешение на владение оружием и охотничье ружьё, но я никогда не видел, чтобы он на кого-то охотился, и не слышал, чтобы кто-то из родных упоминал о его поездках на охоту. В детстве у него жили любимые домашние питомцы – кот Тимошка, эрдельтерьер Басмач, кролики. У меня же в детстве развилась сильная аллергия на любых зверьков, и держать их в московской квартире не представлялось возможным. Но на даче у нас селились приходящие вольные коты и кошки, которых я подкармливал. Мы следили за жизнью обитающих в нашем маленьком лесу ежей, белок, разных птиц. Читали книги Э. Сетон-Томпсона и Д. Даррелла, М.М. Пришвина, К.Г. Паустовского, В.В. Бианки и других «певцов природы».

Важным элементом воспитания было посещение кладбища. До смерти дедушки я там не бывал. Но на его могилу меня уже привозили. Я помогал убираться на нашем участке, а также ухаживал за находившимися рядом двумя заброшенными могилками каких-то неизвестных людей. Это поощрялось: меня хвалили. Обязательной частью пребывания на кладбище было возжжение лампадки на расположенной поблизости могиле протоиерея Алексия Мечева. Её в советское время полутайно посещали его почитатели. Мы с папой после уборки на своем семейном участке шли на могилу отца Алексия. Если лампадка горела, то просто смотрели и кланялись. А если огонёк не теплился, подливали маслица и зажигали. В 2000 году протоиерей Алексий Мечев был канонизирован в чине праведного, его мощи торжественно извлекли из могилы и перенесли в храм Святителя Николая в Клённиках на Маросейке.

Из ярких эпизодов моего детства, связанных с папой, хотел бы ещё упомянуть землетрясение 1977 года, поездку 1978 года в заброшенную деревню Лесово в Тверской области и события 1980 года.

Вечером 4 марта 1977 года в Румынии произошло сильнейшее землетрясение, именуемое и Будапештским, и Карпатским, и Вранчанским. Оно повлекло за собой гибель ок. 1500 человек и ранение более 11.000, разрушение и повреждение 35.000 строений, в том числе 33 многоэтажных домов в Бухаресте. В Болгарии, в г. Свиштов также обвалился дом, похоронив под своими руинами 100 жителей. Отголоски землетрясения докатились до Москвы и Ленинграда.

Меня в этот день уже уложили спать, и вдруг разбудили. Я заметил, что люстры покачиваются, а в серванте дребезжит посуда. Дедушка и бабушка сказали, что они останутся дома, а молодое поколение на всякий случай выпроводили на улицу. Папа, мама и я пошли в Голицынский сад (с 1922 года и доселе, к сожалению, именуемый «Сад им. Н.Э. Баумана»), где обычно всегда гуляли в дневное время, и бродили по его тёмным аллеям. Там собрались и другие люди, обменивавшиеся слухами и мнениями. Я недоумевал: сначала заставляли ложиться, потом растолкали и подняли, пошли на прогулку ночью -  что-то очень странное выдумали эти взрослые… Через некоторое время, поняв, что особой опасности нет, мы вернулись домой, и меня опять отправили в кровать.

В декабре 1977 года умер дедушка Петя. Перед тем, как его увезли в больницу, мне пришлось стать свидетелем проявления его болезни. Я играл на диване в их комнате, а дедушка лежал на своей кровати и читал. Вдруг он повернулся ко мне и попросил позвать бабушку. Я понял, что происходит что-то необычное, начал кричать и стучать в стенку. Бабушка пришла с кухни. Дедушка попросил её принести какую-нибудь ёмкость. Она быстро вернулась с попавшейся под руку банкой, но не успела. У дедушки на губах выступила темная кровь, он наклонился набок, опершись на локоть, и эта кровь потекла на пол – целая лужа. У него открылось внутреннее кровотечение. Бабушка стала помогать ему, вызвала скорую помощь. Из клиники он уже не вернулся. 13 декабря 1977 года, хорошо это помню, я болел и лежал с температурой, мама сидела рядом в тревожном ожидании. Вошёл папа и сказал, что из больницы сообщили о смерти дедушки. Причиной смерти оказалась хроническая язва луковицы двенадцатиперстной кишки.

В 1978 году научный руководитель папы В.Е. Дементьев, у которого в Тверской (тогда - "Калининской") области жили родственники и знакомые, предложил познать опыт «экстремального туризма». Он со своей женой и сыном, а мы всей семьёй, вместе с бабушкой Надей, которой было тоскливо оставаться одной после смерти дедушки, на машинах поехали в этот край. Помню ранний выезд, прибытие и ночлег в селении Ранцево, где нужно было оставить автомобили, путешествие на телеге, запряженной лошадьми, по разбитой и размытой дороге, непроезжей для современного транспорта.

В деревне Лесово не осталось жителей. Электрического освещения не имелось: провода давно срезали. Вода – из колодца-журавля. Отопление – русской печью. Дома ещё стояли крепкие. Мы выбрали один из них, а Дементьевы – другой неподалёку. Летом там жило три старушки. Двух из них дети на зиму увозили в город, а одна, самая выносливая, баба Груша или Груня, жила круглый год. Она виртуозно колола дрова, использовала неформальную лексику и рассказывала о жизни весьма интересные вещи. Как нам потом сообщили, через несколько лет после нашего знакомства её убили какие-то злодеи, пришедшие в заброшенную деревню в поисках наживы.

Леса, окружавшие деревню, богаты грибами и ягодами, в особенности клюквой. Детям не разрешалось уходить без старших, чтобы мы не заблудились или не были ужалены змеями. Но около дома мы бегали. Заходили в опустевшую школу, где на советских подобиях парт Эрисмана ещё лежали потрёпанные учебники…

 Дни, поведённые в Лесово, врезались в память на всю жизнь.

В 1979 году я пошёл в первый класс. Сначала меня записали в школу № 325, где учились бабушка и папа с мамой. Но там преподавали английский язык. А я под влиянием бабушки, которая немножко научила меня некоторым выражениям по-французски, вдруг проявил настойчивое желание поступить во «французскую» школу. Папа решил пойти навстречу этому, в общем, взбалмошному детскому желанию. Приём уже закончился, но каким-то образом ему и маме удалось уговорить директора школы № 10 в Лялином переулке с углубленным изучением французского языка принять меня на собеседование. По итогам этой встречи я всё-таки был зачислен именно в это учебное заведение и отучился в нём все 10 лет, несмотря на то, что после смерти папы мне по семейным обстоятельствам пришлось несколько лет жить у бабушки Веры Макариевны в Новых Черёмушках.

1980 год оказался насыщенным. На данный момент я ещё не добрался до сохранившихся за этот год документов семейного архива, поэтому не могу сейчас в точности описать все события. О праздновании Нового года, летнем отдыхе в Севастополе, Олимпиаде, смерти В.С. Высоцкого, произведшей большое впечатление на общество того времени, и ряде других событий напишу позже. Однако не могу не рассказать, хотя бы по памяти, о совершении надо мною и мамой таинства Крещения.

Как я уже упоминал в первой части своих воспоминаний об отце, он хотел, чтобы я запомнил своё крещение, и ждал, пока я подрасту. В 1980-м году этот час, по его представлениям, настал. А может быть, Господь послал ему предчувствие, что он должен осуществить задуманное, пока не подкрался смертельный недуг.

Большой радостью для папы стало согласие моей мамы также принять крещение.

Ныне, спустя 30 лет после крушения коммунистического режима, многие уже не представляют себе, в каком положении находились верующие в СССР. Лютых гонений с пытками и казнями, как в 1920-е – 1930-е гг., уже не было, но любое проявление религиозности считалось крайне предосудительным и в большинстве случаев влекло за собой огромные неприятности. Даже обычное посещение храма, если о нём узнавали на службе, подвергалось осуждению. В зависимости от антирелигиозного рвения начальства, последствия колебались от просто неприятной «воспитательной беседы» до самой настоящей травли и слома карьеры и судьбы человека.

Папа был человеком не робкого десятка, но всё-таки не решился явно идти вразрез с порядками, существующими в богоборческом государстве. Он понимал, что если он устроит совершение над нами крещения в самой Москве, то сведения об этом поступят в учреждения, где служили и он, и мама, со всеми вытекающими последствиями. Более безопасным было договориться со священником в области, чтобы тот (на свой страх и риск) воздержался от извещения «кого следует». И папа избрал один из самых бедных храмов Московской епархии – церковь Святого Великомученика Никиты в Строкине.

Храм известен с 20-х годов XVII века. Как гласит предание, в болотистой местности на кусте можжевельника была обретена икона святого великомученика Никиты – небесного покровителя прародителя Дома Романовых Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, родного брата Царицы Анастасии Романовны, отца Святейшего Патриарха Филарета и деда правившего тогда Царя Михаила Феодоровича.

Жители окрестностей вдохновились этим явлением и пожелали построить церковь на возвышенности. Однако икона трижды чудесным образом переносилась именно на место, где её обнаружили в первый раз. Усмотрев в этом указание свыше, храмоздатели приложили дополнительный труд, осушили почву и воздвигли деревянную церковь. Около неё образовался погост Лужки. Эта земля в Каменном стане Московского уезда принадлежала суздальскому Покровскому девичьему монастырю, в котором приняли постриг первая супруга Василия III Соломония Юрьевна (св. преп. София Суздальская; урожд. Сабурова), пятая супруга Иоанна IV Анна Григорьевна (урожд. Васильчикова) и многие другие царственные и знатные особы. Впоследствии рядом сложилось село Строкино, к которому погост Лужки присоединили при св. Императоре Николае II Страстотерпце в 1912 году.

Храм оставался деревянным до середины XIX века. Из-за крайней ветхости его пришлось разобрать, и в 1864 году с дозволения и благословения Святителя Филарета (Дроздова) Митрополита Московского и Коломенского на «доброхотные» пожертвования построили каменное здание с двумя зимними приделами – во имя Архангела Михаила и Святителя Николая.

С 1922 года храм Святого Никиты подвергался систематическому и последовательному разграблению и разорению большевиками. Они захватили и отправили в переплавку серебряное Распятие и оклады с икон, колокола (главный весил 209 пудов). Но службы в церкви совершались. Сохранился резной иконостас. Имел место перерыв в Богослужениях в первый год Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., но уже в 1942 году они возобновились.


Кто в 1980 г. служил в Никитском храме и совершил надо мною и мамой таинство крещения, я, конечно, по малолетству не сохранил в памяти. Надеюсь найти папины записи и по возможности всё уточнить.  Сам помню, что мы приехали туда на машине. Храм был пустым, никого, кроме священника и нас (папа, бабушка Надежда Сергеевна, мама и я) там не было. Мы купили новые алюминиевые крестики, но на меня батюшка возложил привезённый старинный семейный золотой крестик, с которым крестили бабушку и папу. Ещё мне запомнилось, что священник причастил меня Святых Христовых Таин сразу же после крещения.

Папа был счастлив. На память об этом дне он подарил мне маленькую перламутровую икону с изображением Божией Матери, которую он благоговейно хранил в самом заветном ящике стола, приклеив к обороту бумажку с датой нашего с мамой крещения. К сожалению, эта бумажка отклеилась и затерялась…

В последние годы жизни папа страдал всё усиливавшимися головными болями. В конце 1980 г. они стали особенно изнуряющими. Его обследовали и обнаружили опухоль мозга. Первая операция как будто дала надежду: он вернулся домой похудевшим, побритым наголо, со шрамами на черепе, каким-то изменившимся и сжавшимся, но, как казалось, обретшим волю к жизни. На какое-то время ему стало легче. Мы вместе гуляли, и я чувствовал новую ответственность: как бы не папа теперь водит меня на прогулку, как прежде, а я папу. Он старался побольше со мной общаться, всё время что-то мне рассказывал, строил планы на будущее. Но рак неумолимо делал своё зловещее дело. Однажды папа упал на кухне, потеряв сознание. Я в это время был дома и задремал после обеда. Вдруг бабушка разбудила меня и позвала на помощь. Зрелище было пугающее – папа лежал на полу в судорогах, рядом валялись осколки разбитого стакана, который он взял перед неожиданным приступом. Мы подложили ему под голову подушки. Он очнулся и выглядел совсем растерянным.

Потом такие припадки и судороги стали повторяться всё чаще. Его положили в больницу и прооперировали вторично. Это уже не привело к положительному результату. Мама, преодолевая запреты и препоны, пробиралась к нему в палату, постоянно ухаживала за ним. Рядом с папой в клинике, увы, было много таких же обречённых, которых оставили их родные, и они могли рассчитывать только на грубоватое обхождение санитарок. Что приходилось переносить этим одиноким умирающим больным, мама рассказала мне потом…

Папу, который ещё сохранял ясность мысли, угнетала больничная обстановка, он всё время просился домой, и мама настояла, чтобы его воля была исполнена, хотя в домашних условиях организовать уход за лежачим больным значительно труднее.

Меня решили отправить к бабушке Вере Макариевне (маминой маме) и её мужу Василию Яковлевичу Чугунову в Новые Черёмушки, так как мама не могла уделять мне достаточного внимания, и атмосфера дома была тяжелой, а помощь в такой ситуации я при всём желании мог бы оказать мизерную. С началом лета мы с бабушкой Верой и Василием Яковлевичем уехали на дачу. 2 или 3 раза меня привозили в Москву пообщаться с папой. Я собирал ему в лесной части участка  полный гранёный стакан земляники и кормил с ложечки. Но даже такую пищу он принимал с трудом, чисто символически.

19 июня 1981 года я видел папу в последний раз. Не уверен, что он ориентировался в окружающей действительности. Меня вроде бы узнал, однако отнёсся к моему появлению как-то безучастно. Но на его кровати лежали новенькие красивые деревянные шахматы, и мама с бабушкой сказали мне, что это подарок папы на день моего рождения. Я по-детски удивился – ведь мой день рождения будет только через месяц. Папа перепутал, - подумал я. Только потом мне стало понятно, что родные предполагали, что ещё месяц ему не прожить. Однако он угасал ещё почти три месяца.

Мама не хотела, чтобы я запомнил папу в совсем бессознательном состоянии. Она навещала меня на даче крайне редко и кратко, так как не могла отлучиться. Мы через день ходили с бабушкой Верой и Василием Яковлевичем на железнодорожную станцию и звонили в Москву из телефонной будки, чтобы узнать, как чувствует себя папа. Мне мама говорила, что обязательно вылечит его. А бабушка, естественно, знала, как обстоят дела фактически – всё хуже и безнадёжнее. 

К 1 сентября 1981 года мы вернулись в Москву, но не домой, а опять к бабушке Вере. Я спрашивал, когда же мы навестим папу?

14 сентября он умер. На следующий день меня привезли домой, провели в комнату бабушки Нади. Я сидел на диване и ждал, когда меня поведут к папе в нашу комнату. Пришла мама, обняла меня, заплакала и сказала: «Папы больше нет». Смысл этих слов не сразу дошёл до меня. И тогда, и, тем более, потом, в более зрелом возрасте, мне не нравилось, когда о умершем человеке говорят: «Его больше нет».

У Бога все живы. Смерть – это только временное расставание. Мы не можем знать точно, какова загробная участь каждого, но чаем воскресения мертвых и жизни будущаго века, и уповаем на милосердие Божие.

Мой отец ушёл из земной жизни рано, не осуществив большую часть своих стремлений и намерений. Но память о нем осталась у меня, у его родных, у тех, кто его знал. И мне радостно, что в основном это память светлая. А сам я обязан ему твёрдой верой  в Бога с самого детства и самыми главными составляющими моего мировоззрения, основы которого он успел заложить.