Гранитный мальчик

Ранним январским утром жена послала Марьина скупиться на рынок. Отсчитала она ему несколько тысяч из шкатулки с их сбережениями, которую от всякого захожего гостя держала подальше в шкафу, на верхней полке антресоли, да и спровадила мужа на мороз.

А морозило-то спозаранку ещё будь здоров! Деревья, нагие, беззащитные, стояли облепленные инеем. Сугробы, которые за ночь укрыли землю белесым покрывалом, посверкивали на солнце, взошедшем только что на безоблачное небо, озолочённое лучами в голубой вышине. Холодный воздух ощерился, точно чья-то невидимая рука в него острых иголок подкинула, заколол, защипал лица. Укутанный шарфом, в овчинном тулупе и рукавицах, Марьин стойко принимал на себя все его хлёсткие удары.

На рынке он прошёлся в разноголосой, шумной и галдящей толпе народу по лоткам да по прилавкам, накупив всего по чуть-чуть аж на четыре пакета. А когда шёл обратно, насвистывая себе под нос мотивчик какой-то весёлой песенки, кто-то вдруг одёрнул его позади за локоть.

— Федя! Ты ли это, брат мой!?

Марьин обернулся. Человек, окликнувший его, улыбался во всю ширь. Невысокий, полноватый, в застёгнутом на все пуговицы пальто. Лицо грубоватое, подбородок щетинистый, но взгляд такой светлый, такой добрый. Марьин всмотрелся в него, и тут его как обухом по голове шарахнуло.

— Веня! — воскликнул он. — А я и не понял сначала, то ли глаза мне забрехали, то ли это и вправду ты передо мной.

Старый его приятель, с которым Марьин водил дружбу до последних школьных лет, до аттестатов, заполучив которые, разошлись они по разным в жизни дорогам, — теперь уж не просто Веня, а Вениамин Аркадьевич Пизанкин, — по-товарищески крепко пожал ему руку.

— Ну, рассказывай, брат, как ты?

— Ничего, — отвечал ему Марьин. — Потихоньку-полегоньку. Женился вот в прошлом году. Душа в душу живём, хоть иногда и пререкаемся, бывает, в особый, так сказать, момент.

— А детки есть?

— Нет пока. Планируем, — усмехнулся он.

— Я вот тоже за эти годы и на должность хорошую устроился, — начал Пизанкин. — И семьёй, как и ты, обзавёлся. И ребёночком…

На мгновенье примолкнув, он вдруг предложил:

— Слушай, что это мы всё лясы на холоде точим? Пойдём-ка лучше в кабачок. Я тут знаю один. Неплохое местечко. Там хоть в тепле и по стакану пенного можно за встречу.

Марьин подумал, покумекал минуту, и согласился. В самом деле, друга ведь давнего встретил, так чем не повод это обмыть?

В кабачке застояло пахло солёностями и хмелем. Посетителей было немного, но все на вид проверенные завсегдатаи. Марьин с Пизанкиным сели за столик в уголку, заказали по стакану пива с таранкой и кальмарами.

— Сколько твоему-то лет уже? — спросил Марьин, когда от всей их пирушки осталась разве что половина.

— Пять годков всего… было, — с волевым усилием Пизанкин проглотил подступивший к горлу комок. Марьину показалось даже, что он как будто всхлипнул.

— Умер, да? Отчего?

— Болезнь его сразила с самого рождения страшная, редкая, — говорил Пизанкин дрожащими устами. — Уж и не припомню, как называется, проклятущая. Лечили мы Ванюшку, лечили, и помогало вроде бы поначалу. Мы уже понадеялись, что он, пусть больной, пусть хворый, но будет жить. И ходить будет, и говорить. С трудом, но мы б это преодолели. И читать научили бы его, и писать. Ан нет, утянуло всё-таки Ванюшку моего в землю.

— Мда, друже… — Марьин одним сильным движением разломал напополам таранку. — Выпало же на долю твою испытание. Тяжёлое, трудное испытание. И ничего ведь не поделаешь. Скрепиться только да смириться.

— Уже смирился, — произнёс опечаленный Пизанкин. — Времени уж сколько прошло, год целый. А рубец на сердце-то на всю жизнь останется. Иногда, особенно как выпью, как откроется, как закровоточит.

Допили они до дна, доели до пустых тарелок и встали уходить.

— Мы вот с женой собираемся памятник ему поставить, — пробормотал как бы невзначай Пизанкин. — Красивый, гранитный. Форму подобрали — сердце. И чтоб с фотографией, и ангелочек над ним был, на том свете его оберегал. Да всё никак не поставим. Посчитали — дорого слишком получается.

— А сколько не хватает вам? — спросил Марьин. — Глядишь, помогу, может, чем.

— Пятнадцать тысяч не хватает, Федя.

Марьин постоял в задумчивости.

— Есть у меня, Веня, одна мыслишка… Выручу я вас. Слово даю, выручу.

— Если поможешь, век тебе буду благодарен. Найдёшь меня тогда на Ландышевой, в десятом доме, квартира тридцать семь.

Возвратившись домой, Марьин застал жену за гладильной доской. Ведомый её нежной, тонкой рукой утюг исправно уничтожал складки на постиранном белье, попыхивая время от времени паровозным дымком.

— Наконец-то, — сказала она. — Ты где пропадал? Ещё часа два назад должен был вернуться.

— Да вот, Маш, друга школьного повстречал. Веньку Пизанкина.

Больше вопросов не последовало. Марии и так было всё очевидно по терпкому хмельному запаху, прокравшемуся в комнату вслед за мужем.

— Беда с ним приключилась ужасная, — продолжил Марьин. — Горе такое, что не приведи Господь кому ещё пережить. Сына схоронил, пяти лет от роду. Теперь памятник на могилу ему задумал установить. Не простой только, поэтому дорого очень выходит.

— На что ты намекаешь? — спросила Мария, бросив глажку. — Хочешь денег ему занять?

— Не занять, а выручить. Поможем ему, Маш, — принялся убеждать её Марьин. — Кроме нас, больше некому.

— И во сколько нам эта помощь обойдётся?

Марьин промолчал. Подойдя к платяному шкафу, он встал на цыпочки, чтобы дотянуться до дверцы антресоли, и, отворив её, просунул туда руку. Отыскав шкатулку, он плюхнулся с ней на диван, положил её на колени, открыл и вытащил ровно столько, сколько необходимо было Пизанкину.

— Этого хватит, — сказал он.

Мария в возмущении вытаращилась на него, уперев руки в боки.

— Ты спятил? Это же пятнадцать тысяч! Мы же на ремонт откладываем…

— Никуда он не денется, твой ремонт. Подождём чуточку, снова подкопим, потом всё и отделаем. А перед Веней я, однако ж, обязался, и обязательства своего не нарушу.

— Да как же… — Мария не могла подобрать подходящих слов, чтобы в достаточной мере выразить обуявшее её негодование. Одна нецензурщина на языке вертелась.

— По-человечески, Маша, вот как, — сказал Марьин. — Все бы этим руководствовались, так, может быть, и жилось бы людям полегче. — И с деньгами в кармане поспешил к товарищу.

Заходить к нему не стал, вызвонил по домофону. Пизанкин вышел под подъезд заспанный, промаргивая глазами. Видно, как пришёл, так сразу и провалился в сон.

— Бери, — Марьин передал ему из рук в руки пачку купюр. — Не в долг даю, а от чистого сердца и по честной совести.

Весной, по прошествии пасхальной недели, они свиделись вновь. В воскресенье Марьины пошли на кладбище проведать родителей, вспомнить былые дни детства, отрочества, юности и первой молодости, когда они ещё были рядом. Неподалёку, напротив маленькой могилки, стояли молча, склонив головы, Пизанкины. Стояли, глядя неотрывно на улыбающегося с чёрного как смоль гранита, объятого ангельскими крыльями, своего сынишку.