ФОМА

Фома

Перед тем как написать новую литературную (я надеюсь что таковую) типа вещь с привязкой оной к определенным реальным персонажам, я испросил разрешения у одного из них на написание оной.
Вот привязалось словечко…
Но не том
 Однажды мы с автором вышеупомянутого разрешения путешествовали из Москвы в Крым и обратно. У нас к моменту поездки было на троих (присутствовал ещё друг наш наитеплейший Валера Зуев) всего три рубля и с чем-то копеек. Типа ровно столько, сколько у нас осталось после посещения «Стрелецкой слободы (1) ». Откуда мы выходили не на одних бровях…
И так получилось, что нас всех занесло к Курскому вокзалу. И у Фомы родилось желание посетить Крым.
«Вот, говорил он, что я в этой жизни видел? Какую-то сраную заставу на Кольском полуострове и придурков-геологов, наливавших мне нормальный спирт, когда я представлялся старшим наряда? Пока старший, жопа дембельская и ленивая, не хотел досматривать проходящих геологических проходимцев самостоятельно? Вот мне дались эти лыжи, на которых я бегал два года по Мурманской области, охраняя границу Союза и так далее республик на вверенном мне участке, и эти сраные геологи...»
Короче.
Идею посетить Советский Крым выдал Серега.
Валера остался при своих.
Я?
Типа фиг его помнит
 Но именно с тех пор, пока мы путешествовали (о чём, я надеюсь, ещё напишу, но, опять же, с разрешения друга моего) в нашем кругу появилось такое выражение.
«Слышь, а ему уже пора сиделку…»
Это они, заразы, обо мне. Типа, хватит, погулял и в свои тридцать три тебе вполне можно на заслуженный отдых с сиделкой, которой ты можешь рассказывать все свои ветхозаветные (Сереге и Валере в те поры было всего по 20-ть) истории.
Вот я и рассказываю.

Было черно безнадежно и бесперспективно. Фома шел вперед. В принципе он точно не знал, что вперед, но очень на это надеялся. И, самое смешное, ещё ни разу не споткнулся.
«Вот, сучья темень, - подумал он, - и какого хрена я здесь? И, если честно, не верится мне в такую сплошную черноту, которая сейчас меня окружает…»
Как подумал, так перед его левой ступней нарисовался светлый круг. Нет, вы прикиньте: идет себе человек в кромешной мгле, боится лишний раз двинуть членом, а тут!
Фома уставился на светлый круг, шевельнул другой ногой и перед ней нарисовался аналогичный участок пути из темного царства к…
«Полная херня, - подумал Фома, - не верю… Или я таки допился до белой горячки?»
И он, чтобы идентифицировать свое присутствие в данной болезненной ситуации, просто смело шагнул вперед.
Светлые участки пути перед Фомой расширились, они объединились, и скоро Фома по кличке «близнец» мог идти вперед без всяких сомнений на предмет препятствия черных предметов на пути его следования и мешающих оному.
Опять словечко.
Ну да фиг на него.
Поелику тут следует отступить и от словечка в частности, и от темы в целом, дабы сделать несколько пояснений.
Во-первых, мы описываем не просто Фому, но Фому апостола.
Во-вторых, как всякий апостол, наш Фома изначально был нормальным человеком и поэтому легко мог отличить белую горячку от насморка или геморроя.
В-третьих, Фома считался близнецом не потому, что у него имелась родня подходящего наименования, но потому, что он был человеком двоящейся природы. Так, во всяком случае, объяснял большой ученый – по церковной и прочей (прилагающейся к ней) части –  господин Лопухин.
В-четвертых, Фома господина Лопухина не уважал, предпочитая ему Набокова (2) .
В-пятых, Фома ни слухом – ни духом не ведал о том, что он апостол.
Но подозревал.
Но не о его подозрениях речь, а о том, как наш Фома шел дальше. Откуда, куда, зачем, – хрен его знает или Бог весть, однако движение нашего героя продолжалось, он сам не понимал, зачем это делает, однако какая-то сила толкала его вперед и…
«Какого хрена!» - чисто с апостольским смирением, но мысленно, воскликнул Фома, долбанувшись головой о какое-то очень твердое препятствие. Потерев лоб, Фома уже вслух выразил свое мнение по поводу случившегося с помощью ещё нескольких апостольских (в духе смирения и нормативной лексики) предложений.
Нет, он никому ничего не предлагал, а просто выражался. А заодно удивлялся происходящему. А заодно обнаружил себя, стоящего вплотную с каким-то гадским столбом
- Да чтоб тебя! – высказался Фома, отошел от столба и разглядел его в свете непонятого источника. В том смысле непонятного, что где он? Потому что черно оставалось как в заднепроходном отверстии афроамериканца. Или евронигерийца. Или обыкновенного тамбовчанина. Ставшего таковым после окончания сельхозакадемии имени Мичурина в одноименном Мичуринске и решившего не возвращаться в родную Буркина-Фасо.
В общем, чтобы не морочиться с толерантностью, скажем просто: кругом было темно хоть глаз коли… в жопе негра. Однако Фома уже успел натоптать какой-то высветленный участок пути. Но кругом этого участка оставалось черно как…
Гм!
- Фигня какая-то! – сказал Фома и снова потер ушибленный лоб. – Да и не верю я ничему тому, что сейчас со мной происходит…
Да, Фома не отличался большой доверчивостью. Наверно потому что был большим скептиком. И сейчас, рассматривая столб с указательной табличкой типа «Мост железнодорожный с дополнительным пешеходным переходом 50 метров», он продолжал недоверчиво хмыкать и идти вперед. Иногда он энергично выражался. Но, опять же, не греша против апостольского смысла всяких высказываний.
Тем временем стало так светло, как это случается тогда, когда человек привыкает к любой тьме без видимых источников света, но исключительно в спектре «ночного видения», и начинает чувствовать себя в данной тьме с минимальной комфортностью. Однако в случае с Фомой и окружающей его жопой негра произошли дополнительные метаморфозы: то есть, он, наконец, увидел небо. Вернее – звезды на нем. Но в очень редком исполнении.
«Наверно, облачно», - подумал Фома и продолжил путь по высветленной перед ним дорожке. Какой хрен её высветил, Фома не понимал. И ни черта в эту непонятную освещенность не верил. И с удовольствием констатировал, что его неверие сильнее его непонимания. В принципе, Фома старался отвергнуть любое свое непонимание чего бы то ни было. Потому что обладал изрядной силой духа и аналогичной крепостью тела. И, даже не зная что он апостол (нет, он подозревал, но до полной веры дело ещё не дошло), он не боялся всякого непонимания, легко избегал всяких сомнений любого свойства, и в таком, условно говоря, мероприятии, его поддерживало чистосердечное неверие всего, что могло быть лучше его представления того же самого.
Пройдя половину из заявленных пятидесяти метров, Фома увидел некую конструкцию. Он замедлил ход, «навострил» взгляд и определил, что перед ним некое мостовое сооружение. Типа, две фронтальные колонны, предполагающие удерживать фермы и полотно остального мостового «хозяйства». В общем, Фома увидел то, что увидел: довольно изношенное железо несущей конструкции и некую паутину остальных металлических сплетений за нею. Одна передняя колонна стояла вкривь по отношению к своей инженерной горизонтальной составляющей. Вторая стояла «ровно», но её верхушка, надломленная чуть ниже окончания колонны, висела почти перпендикулярно к своей основе, и первое звено прилагающейся к ней фермы выглядело довольно зловеще. В плане свержения и звена, и остальной фермы туда, куда им свергаться совершенно не полагалось. Вся эта «архитектурная» фигня показалась Фоме какой-то ненастоящей или просто ненадежной. В плане использования данной конструкции для выполнения заявленных на вышеупомянутом заявлении функций в виде железнодорожного моста с прилагающимся к нему пешеходным переходом.
- Да, я бы по такому пешком не пошёл, - глубокомысленно сказал Фома. – И уж точно не поехал бы по нему на поезде. Или даже на дрезине…
Он потоптался на месте, невольно глянул на небо и увидел, что оно стало чище. Типа, стало больше чистой черноты, высвечиваемой промеж неё большим количеством больших и малых звезд. Однако и некая хмарь продолжала присутствовать. Очевидно, всё те же облака. Или тучи. И луна всё не показывалась. Или её не должно было быть? В принципе, Фома не был астрономом. Ни как обычный человек, ни как апостол. Поэтому он, глянув на ночное небо и даже вспомнив, какой нынче день недели, все равно задался бы вопросом:
«А где эта чертова луна или её хотя бы полумесяц?»
И ничего смешного.
Потому что Фоме – фомово, а астроному – астрономову. И пусть его бодается с новолуниями, фазами и прочими полными затмениями, а наш герой продолжит свой путь, железно не веря тому, что видят его глаза.
Кстати о них.
Они, стоило их опустить и снова поднять наверх, вдруг увидели, черт бы её побрал, луну! Вернее, её часть в виде характерного осколка в характерном ореоле в просвете между вышеупомянутыми облаками. Но ведь хоть что-то… Стало, в общем, гораздо светлей, и в данном свете Фома, продолживший нескорый ход к началу мостового сооружения, с небольшим удивлением обнаружил, что фронтальная часть его полностью избавилась от своей первоначальной ущербности.
- Да ведь не верю же! – повторил Фома. Он остановился, присмотрелся и понял, что – сколько не смотри – хуже не станет. А луна продолжала выползать на свет божий. Вернее, на тот свет, который от неё самой. Данный свет выявил часть моста, расположившегося на ближнем к Фоме берегу не то реки, не то одного из рукавов какого-то замысловатого залива, не то обычного озера, но удлинённой конфигурации. Вроде тех, по которым плавают лохнесские чудовища или итальянские рыбаки (3) .
- Угу, - с сомнением молвил Фома и продолжил путь, усиленно разглядывая приближающееся к нему сооружение. Луна, кстати, полностью показалась на небе, затмив своим сумеречным сиянием близлежащие к ней (условно говоря, потому что сотня парсеков это не очень близко) звезды. И светло стало как в жопе бедуина. То есть, Фома с удивлением обнаружил, что былая ущербность начала железнодорожного моста с заявленным на нем пешеходным переходом не просто испарилась, но превратилась в блестящую совершенность любой инженерной конструкции и даже отсвечивала нахальной непогрешимостью в виде хорошо смазанных железных конструкций без единого намека на ржавчину.
- Эге, - с ещё большим сомнением произнес Фома и встал на край – условно говоря – моста. И что он увидел? Да именно то, что подтвердило его врожденное неверие в лучшее того что он видел. В общем, дальше своего начала с ближнего берега чего-то там мост выглядел довольно плачевно: искривленная несущая конструкция для путепровода с железнодорожным полотном на ней и якобы пешеходным переходом, и совершенно порушенные дальние опоры, на которых должны были «крепиться» и сам путепровод, и верхние фермы для усиления жесткости.
- Ну вот! – удовлетворенно молвил Фома, прикидывая разочарованно плюнуть на движение вперед и повернуть назад. Но как только он собрался это сделать, как случилось чудо: железнодорожное полотно объединилось из нескольких рваных звеньев в одной идеальное – в плане инженерной конструкции – целое, рядом «пристроился» пешеходный переход, снабженный всеми прибамбасами для обеспечения безопасного хода в виде всяких поручней с перилами, а дальние колонны симметрично выпрямились и приобрели нормальный параллельный или горизонтальный вид, но, разумеется, с учетом перспективы. Аналогично на них и с совершенно безмятежно уверенным видом «повисли» две навесные фермы.
Больше того: всё это конструкционное великолепие осветилось полагающимися сигнальными и осветительными фонарями.
- Ну, зрассь-те, - недовольно буркнул Фома, - однако всё равно не верю…
И он, одинаково твердо не веря, с одинаковым упрямством пошел вперед. Больше того – ускорил ход.
«Вот сейчас, - с каким-то садистским вожделением подумал он, - ступлю на эту сраную пешеходную дорожку и – хрясь! И провалюсь к чертям собачьим! И вниз! А так как до низа…»
Он кинул заинтересованный взгляд в одно из «окон» огораживающего переплёта на то, через что был перекинут мост, и увидел безмятежно отливающую лунным светом и прочими полагающимися в ночном спектре оттенками воду.
«…Метров тридцать, то мандец мне однозначно!»
Фома, с каким-то непонятным удовольствием ожидая пусть и плачевного, но схожего с его недоверчивыми настроениями результата, встал на вышеупомянутую дорожку и ни черта плохого с ним не случилось. Или хорошего. Но это как кому, но Фоме такая фигня не понравилась.
- Да пошло оно всё! - в сердцах воскликнул он и пошёл вперед, таки надеясь, что рано или поздно его железное неверие во все хорошего того, что хорошим быть просто не может, таки свершится.
Однако путь продолжился, Фома никуда не провалился, он даже переступил последний «порог» моста на той стороне не то реки, не то удлинённого озера и – вот!
На той стороне моста нарисовались такие безрадостные руины чего-то бывшего, что Фома чисто по-апостольски возрадовался и весело сказал:
- Ага!
Он хотел присовокупить к своему краткому восклицанию что-нибудь подобающее типа «мать твою перемать» или «едрена колокольня и святые угодники», но решил не портить лишним елеем открывшуюся перед ним благодать в виде то ли бывшего поселения этрусков, то ли недавнего совхоза имени товарища Луначарского, над которыми поработали время, стихии и новые русские реформаторы.
Но сегодня Фоме явно не везло.
Потому что руины самым бессовестным образом трансформировались в некий симпатичный поселок городского типа явно европейского происхождения. Почему европейского? Да из-за кирхи, торчащей посередине поселка, встроенного в два ряда домов. Дома были освещены уличными фонарями, они почти не отличались друг от друга ни роскошью архитектуры, ни убожеством построек, а тот ряд, который стоял вдоль берега не то реки, не то озера, имел в своем составе одно казенное здание и одну забегаловку. Казенное здание, единственное в поселке, не было освещено внутренним светом, а рядом с ним имелся флагшток. Забегаловка же вяло бурлила поздней вечерней жизнью. Фома слегка напряг зрение и прочел надпись на вывеске забегаловки «Пиво и страждущий путник».
- Это точно! – без всякой брюзги констатировал Фома и, забыв о своих подозрениях о причастности к апостольскому званию, рванул в сторону забегаловки. А спустя три минуты блаженно вдыхал характерные запахи жареной трески с вареными горохом и картофелем. И пиво, пиво!
Но… - споткнулся на месте, не дойдя до пивного крана, Фома. – А деньги?
Он сунул руку в карман и вытащил оттуда кожаный кошель. Кошель имел вес. Фома раскрыл его и обнаружил довольно приличную кучку талеров.
«Не верю!» - хотел воскликнуть Фома, но потом послал сам себя в задницу и вальяжно подканал к «рулевому».
- Два шнапса в одну посуду и кварту с прицепом баварского, - заявил он и брякнул о стойку золотой талер.
- Будет сделано, дорогой господин! – услужливо возразил «рулевой» и шевельнул наливной ручкой. – Чего изволите откушать?
- Чего-нибудь, - буркнул Фома и выпил полпорции шнапса. Затем полирнул его баварским и оглянулся по сторонам, выискивая наиболее удобное для позднего ужина место. Надо сказать, что Фома не был привередлив в еде. Но выпить-таки любил…
В забегаловке свободные места имелись в достатке. Но Фоме приглянулся именно тот стол, за которым уже прохлаждались два заседателя. В общем, это были вполне колоритные личности. Один в характерном кафтане и прочих панталонах с чулками-башмаками какой-то процветающий бюргер, второй – довольно жалкая личность. Типа, он тоже был не из простых, и даже из очень военных, поскольку имел на себе форму инженерного офицера, однако без сапог, но в шлепанцах с чужого, условно говоря, плеча. А вся его жалкость выражалась его суетным поведением и постоянно шмыгающим носом. В то время как первый сидел горделиво, пил-ел неторопливо, однако и он являл собой не самое полное олицетворение обычного земного счастья.
- Мое почтение, - сказал Фома. – Могу я присесть за ваш стол?
- Да, конечно, - согласно кивнул черной с проседью бородой бюргер.
- Что, мест других нет? – вякнул второй.
- Кто будете, сударь? – спросил первый.
- Я – Фома, - представился Фома, занял плацкарту и снова повторил со шнапсом и баварским. Желудок наполнился приятной тяжестью, она волной пошла по телу вверх до головы и Фома с редким удовольствием человека желчного понял, как ему стало хорошо.
- А вот я – Зюсс, - печально молвил бюргер. – Еврей Зюсс. Слышали?
- Да, что-то такое где-то там. Не то у Фейхтвангера, не то у Ганса Фаллады (4) …
- Какой там Фаллада! – ещё больше пригорюнился Зюсс. – Вот бы я тут парился, если бы обо мне написал Фаллада…
- А я – Герман! – встрял в беседу инженерный вояка в шлепанцах. – Пока что на мели, поэтому принимаю и шнапсом, и пивом.
Зюсс и Фома с одновременной предупредительностью схватились за карманы, но как-то так получилось, что Фома, худой и совершенно неприветливый на вид, успел достать свой кошель раньше Зюсса, который был и толстым, и благодушным. И, вообще, вся его большая фигура, облаченная в добротную одежду, выражала такое участие к бедолаге Герману, что можно было не сомневаться: свой «портмоне» господин бюргер не вытащил раньше Фомы только в силу своей анатомической неуклюжести. Впрочем, о доброте Зюсса по отношению к мерзавцу-Герману Фома узнал из дальнейшей ознакомительной беседы. Дело в том, что Герман, действительно инженерный офицер, был большим картежником. То есть, раньше он им не был, но потом-таки стал. А ещё он укокал одну старуху и соблазнил её внучку. Типа, пообещав жениться на бедной девушке. Но не женился. А начал играть в карты. И докатился до того, что даже проиграл свои сапоги. Но перед тем, как проиграть, пытался передергивать. За что был бит товарищами по клубу и оказался в одной из редких сточных канав данного поселка городского типа. Без сапог и денег. Но рядом с собой он обнаружил шлёпанцы. Их ему принесла сердобольная девушка, которую он подло обманул. Шлепанцы бедная девушка завернула в шелковый платок, а узелок перевязала золоченой тесьмой. Очухавшись, подлец-Герман исследовал узелок, обулся в шлепанцы и отправился в забегаловку. И обменял платок с тесьмой на полпорции дешевого светлого пива. Он хотел толкнуть за полкорца (5)  шнапса и шлепанцы ручной бухарской работы, но так как в забегаловке клиентам босиком быть не полагалось, то хозяин забегаловки шнапса Герману таки не дал. Тот, злой как собака, выдул пиво и стал приставать к посетителям. Однако быстро получил в свою скандальную репу и угомонился. И хотел было линять из забегаловки. Но в это время её посетил еврей Зюсс. Еврей пребывал в весьма расстроенных чувствах, зачем-то пожалел Германа и вскоре они стали пить вместе как закадычные дружки-приятели. Герман что-то орал про старуху, которая вот как его надула, а еврей рассказывал о том, как он таки и не получил сословное звание от гнусного герцога Вюртемберга. И о своей бедной дочери Ноэми, покончившей жизнь самоубийством всё из-за того же мерзавца-герцога.
Время от времени Герман подхватывался и бежал затеять с кем-нибудь драку. Но снова получал по голове, падал под общий с евреем стол, еврей его оттуда заботливо доставал и пьянка – за счёт еврея – продолжалась. А потом к ним подсел Фома. А так как Фома любил выпить, но был немногословен, то несостоявшийся вюртембергский дворянин и инженерный офицер продолжили свой треп.
- Тройка, семерка, туз! - орал Герман, хлопал очередной стопарь шнапса, занюхивал его бахромой измочаленного эполета и лишь затем чинно съедал кусочек трески. – Да в гробу я видал такие наколки! Или какого хрена я должен жениться на Лизе? Да если бы не эта старая сволочь, я бы уже был полковым командиром! И мог бы жениться на любой купеческой вдове даже первой гильдии!!!
- А я ей и говорю, - тряс бородой Зюсс, - Ноэми, детка, да не бросайся ты с этой чертовой крыши. А давай я лучше отправлю тебя в Зальцбург. Но ведь бросилась, кровиночка моя, а меня эти евреи совсем достали: дай денег да дай денег на общее дело сионизма которое вот-вот накроется медным тазом. Да по мне хоть деревянной шайкой… Типа, накроется…
- Душно здесь, - встрял со своей репликой Фома.
- И то, - икнул Герман, высморкался в давешнюю бахрому давешнего эполета и вопросительно посмотрел на Зюсса.
- Вообще-то, у меня есть своя рессорная колясочка, - раскололся Зюсс, - можно прокатиться…
- Во! – завопил Герман. – Давай на ней доедем до следующего города, а оттуда обратно на поезде. А в поездах, я слышал, такие буфеты бывают!!!
- А что, здесь и железнодорожное сообщение имеется? – осторожно поинтересовался Фома, памятуя свое давешнее знакомство с первоначальными руинами одного только железнодорожного моста, не говоря уже о дальнейших путях рельсового следования в обе стороны. Или хотя бы в одну хотя бы до следующего города.
- А как же! – дружно возразили Зюсс с Германом и, обнявшись, подались на выход из забегаловки. Герман, правда, пытался выдраться из медвежьих объятий своего собутыльника, но тот не дал. Поэтому Герман лишь платонически обругал остальных заседателей сволочами и пообещал набить им всем морды. Когда-нибудь…
Заседатели миролюбиво послали Германа подальше, и скоро троица громоздилась в очень приличный экипаж Зюсса. Правил какой-то хмырь по прозвищу Харон, компания приняла на посошок по четверти пива с литром на троих шнапса и скоро все спали. Часа четыре, не меньше. Когда прибыли на станцию, Харон их всех разбудил, троица вылезла из экипажа, Зюсс купил три билета и спустя пятнадцать минут все заседали в буфете, расположенном между пятым и седьмым вагоном некоего скорого поезда, направляющегося невесть откуда и незнамо куда. В принципе, какое-то название в виде табличек на вагонах поезда имелось, но ни Фома, ни Зюсс, ни, тем более, Герман, не удосужились познакомиться с содержанием данных табличек. Да и какая на фиг разница? Если пиво лилось рекой, а стопари хлопались одна за другой, всё это слегка закусывалось и – мчалось и мчалось под характерный умиротворяющий стук колес.
«Что-то тут не так», - вдруг подумалось Фоме.
- Ещё по одной? – влез с оригинальным предложением Герман.
- Братцы, а не пройтись ли нам в локомотив? – вдруг осенило Фому.
- Пройтись! – заорал Герман. – И как я сам до этого не додумался?!!
- А стоит? – заосторжничал Зюсс. – Я ведь-таки степенный финансист, а не какой-нибудь экстремал…
- Да чё там экстремального? – схватил Зюсса за рукав Герман. – Посидим в кабине машиниста, и всего делов…
- И всего делов, - задумчиво пробормотал Зюсс и  компания направилась в голову поезда. Проходя состав, Фома обратил внимание на полное отсутствие пассажиров. Впрочем, время было позднее, однако проводники тоже куда-то подевались. А за окнами коридоров вагонов, по которым продвигались нечаянные приятели, мелькала сплошная чернота без каких бы то ни было признаков сигнального освещения. Или освещенных полустанков, переездов и прочая. И если бы не обнадеживающий мерный перестук колес и особенное их «ударение» на стрелках, можно было бы представить, что поезд просто мчится в черноту ночи или ещё чего-то там по направлению аналогично неизвестно к чему.
«Я так и думал,  - злорадно подумал Фома, - что вся эта мудня изначально неладно ладилась…»
К тому времени троица тормозила у двери в локомотив.
- Эй, ты, открывай! – орал Герман. – А то хуже будет!
«Щас он тебе откроет», - подумал Фома.
Еврей Зюсс тоже думал, но что, по его постной роже не читалось.
Однако дверь в «задний проход» локомотива открылась, оттуда даже сверкнуло улыбкой с донельзя чумазого лица и ответило:
- Да заваливайте, господа хорошие!
Фома и сопровождающие его лица завалили. В локомотиве оказалось просторно и уютно. Сверху бросала свет на поместительное помещение огромная люстра. Кругом стояли столы, буфеты и стеллажи с полными собраниями сочинений «Брокгауза с Эфроном» и всемирной историей (6) . В дальнем переду локомотива отсвечивало сильней, чем в остальном его помещении, там суетилось двое служащих и что-то там делали с помощью каких-то инструментов.
«Каких-то инструментов, - свалился на привычный мысленный ироничный треп Фома, - обычные совковые лопаты, с помощью которых подбрасывают в топку уголь. А вся эта видимость библиотеки конгресса США на обычном паровозе – всего лишь – видимость… А машинисты… Блин! Да это же примитивные черти…»
- Чего изволите? – склабился один из них.
«Во, попал!» - подумал Фома и посмотрел на спутников.
Зюсс смотрелся меланхолично. И то: он уже давно просёк фатальность ситуации и теперь прикидывал пойти во вторые вечные жиды. Герман держал под мышкой бутыль явно не с камфарным маслом, которую успел где-то спереть, и ему было вообще всё по хрен. Фома выглянул в «смотрящий» фонарь локомотива поверх чертового машиниста и увидел, что все его фантазии насчёт железнодорожного моста с прилагающимся к нему пешеходным переходом через реку или озеро и уютного городка рядом с мостом превратились в первоначальное неверие Фомы в то, чего быть не могло. Типа, поверх головы впередисмотрящего железнодорожного черта Фома увидел такие руины, через которые и на ведьминой метле перелетать было бы рискованно. А уж что касается придуманного городка рядом с мостом, где Фома встретил еврея Зюсса и Германа, говорить не приходилось.
- Да, - сказал вслух Фома, - какие-то Зюсс с Германом?
Он кинул взгляд по сторонам и увидел их же. Один продолжал держать бутыль, второй прикидывал задвинуть первого вечного жида на второй план. А черти – всего двое – весело скалились и подбрасывали в топку уголь.
«Да по фиг, - решил брать пример с Зюсса Фома, - ведь я же апостол…»
К этому моменту он уже уверовал в свое апостольское предназначение.
«…И уж если я лично свидетельствовал чье-то воскрешение, то в свое собственное…»
Тем временем поезд улетел в закономерные тартары. А Фома проснулся и услышал свою храпящую супругу. Потом он её, ясное дело, увидел. И одновременно начисто забыл о своих подозрениях насчёт своей принадлежности к апостольскому званию. Типа, что-то такое в его памяти возникло, но с улицы донесся нелицеприятный вопль:
- Фома!
Фома вылез из-под одеяла, вышел на балкон и глянул вниз. Внизу бесновался Герман с бутылью в руках. Рядом стоял еврей Зюсс. Он ничего не держал ни в руках, ни между ногами, но всем своим благонадежным видом давал понять: что – да! если бутыль Германа сдохнет, он, еврей, материализует новую.
«А почему нет», - подумал Фома и стал собираться на выход. Но потихоньку…

1.41. местного времени типа рязанского, 13.09.2021 года
 Сергею Фомину посвящаю

 






 (1) Просто офигенный пивняк





 (2) Набоков и Лопухин жили примерно в одно время (плюс-минус 50 лет), но писали совершенно о разных вещах. Если учесть такие произведения как перевод Фомы Кемпийского Лопухина и «Машенька» Набокова





(3) Лох-Несс и Лаго-Маджоре





 (4) Немецкий писатель, он же Рудольф Вильгельм Фридрих Дитцен, годы жизни и смерти почти как у Леона Фейхтвангера, написавшего о еврее Зюссе сиречь Оппенгеймере, только первый умер в Берлине, второй – в Лос-мать-его-Анжелесе, куды был вынужден эмигрировать





 (5) полтора литра





(6) Автор в своё время мечтал обзавестись полным собранием советского издания мировой истории, всего 16 томов