Любовь поправшие I. 3

Маша Игнатьева – бойкая синеглазая гимназистка, стройная, затянутая в корсет жемчужно-шафранового бального платья с перчатками до локтя и открытыми худыми плечами, выстукивающая белыми туфлями - «лодочками» звонкую озорную чечётку о паркет танцевального зала. Тухачёв познакомился с ней в 1911 году в Пензе на рождественском балу, устраиваемом в Первой мужской гимназии на Дворянской, где он до этого учился с 1904 по 1909 гг. Теперь он два года уже был кадет Первого Московского Императрицы Екатерины II кадетского корпуса и приехал домой на каникулы, досрочно сдав положенные курсу экзамены. Его тянуло к бывшим однокашникам, чтобы покрасоваться перед ними новеньким, ладно сшитым по нему чёрным мундиром, пощеголять своей строевой выправкой и снисходительной улыбкой успешного и перспективного красавца, сразить воображение провинциальных барышень, лишив их покоя и сна. Он, словно его тёзка и выросший в Тарханах пензенский земляк Мишель Лермонтов, напустил на себя холодность и высокомерную гордость изгнанника, отчуждаясь от окружающих загадкою своего непостижимого таланта. Парней это раздражало, девушек привлекало в нём. Михаил свысока, по-печорински отстранённо оглядывал вальсирующую публику, прохаживаясь в углу танцевальной залы, теребя в руках белые замшевые перчатки. Напускная и наигранная усмешка лёгкого презрения витала на его, покрытом юношеским румянцем и пышущим физическим здоровьем безусом лице. Взгляд его говорил, что он в любой момент готов вызвать всякого на дуэль или померяться силой в атлетической борьбе. Он уже успел в толпе увидеть знакомые лица учащихся и бывших выпускников. На глаза ему попались Александр Малышкин, 1892 года рождения, Алексей Шеншин, ещё старший на год уже двадцатилетний студент университета, Роман Гуль, пятнадцатилетний сын председателя родительского комитета гимназии, и братья Кутузовы, сыновья помощника классного наставника и всегдашние отличники девятнадцатилетний Александр, семнадцатилетний Георгий и четырнадцатилетний Пётр. Все они рисовались и выброжали по своему перед девицами, приглашёнными в мужскую гимназию на рождественский бал со всех гимназий и училищ города. Он же, Михаил, демонстрировал им всем, кем он стал, как приобразился, и гордо горел в своём одиноком величии.
Но вся его московская юношеская спесь, которой он задавался франтово перед провинциалами, вдруг куда-то разом исчезла, как только в залу впорхнула она…
Михаил сразу вспомнил свою мимолётную встречу с ней летом 1911 года в Пензе в Летнем парке имени Белинского. Он тогда не знал эту девушку и она как таинственная незнакомка вскружила ему голову. Тухачёв сидел на скамейке на одной из тенистых аллей под живописными стройными липами, словно колоннами, расставленными вдоль посыпанных абразивной пемзовой крошкой и разбегающихся в разные стороны дорожек. Он только что приехал тогда из летнего кадетского лагеря, закончив шестой класс обучения в корпусе. Измотанный в весеннее-летних походах, молодой и счастливый кадет глядел на всех барышень влюблёнными глазами. В конце аллеи увидел он вдруг девушку-гимназистку, по виду лет пятнадцати-шестнадцати, стройную, изящную, с летним зонтиком, в соломенной шляпке канотье. Она шла мимо, как ладья по реке, слегка качаясь своими роскошными формами в коричневом приталенном платье с плиссированной юбкой до колен и в белой батистовой пелерине на шее. В больших миндалевидных её глазах отражалась голубая вышина неба, а неуравновешенность пылкой натуры игриво бурлила в редких смешках, прячась в ямочках на бархатистых персиковых щёчках. Девушка была одна, кого-то высматривала по сторонам и ждала, искала свободную скамейку. На удивление, проходя мимо Тухачёва, несколько раз взволнованно качнулся из стороны в сторону её ридикюль, украшенный ручной вышивкой в стиле «ар-нуво», висящий через плечо на длинном шёлковом шнуре, и она присела рядом, не взглянув на него. Михаил на зло своей гордости вдруг стушевался, как мальчишка, и сидел, краснел, не зная, что делать, искоса разглядывая с любопытством её красивую фигурку, чёрные бархатные башмачки с позолоченной пряжкой, длинные сведённые вместе девичьи ноги в чёрных чулках, укутанные тайной плиссированной завесы, белый бант на косичке, распустившийся цветком из под шляпки, распиравшие платье молодые упругие груди и губы, жадно-сдержанные, припухлые. Михаил чувствовал, как загорается внутри него пламя, но тушевался всё больше и не мог ничего придумать, чтобы сказать. Только отчаяние скакало в мозгу, да кровью обливалось сердце от своей беспомощности в таких делах. «Не умею кадрить, сволочь»! – ругал и проклинал себя Михаил. А она, видимо, ждала с его стороны какой-то реакции, вызывала на действие, громко вздыхая, краснея иногда, в руках перебирая шнурок сумочки, запутывая из него чудные узлы. Они не смотрели в глаза друг другу, но следили искоса с жадным любопытством. А как только кто-либо из них поворачивал, как ни в чём не бывало, к другому голову, то в свою очередь испуганно отворачивался. Так они сидели минут пять, молча разглядывая панораму округи. Наконец, ничего не дождавшись, девушка встала и робко пошла дальше, теребя в руках сумочку, оглядываясь ещё на него. Он проглотил этот взгляд, краснея. «Что со мной происходит?!» - удивлялся он. «Что такое?! Как мальчишка, струхнул!» - негодовал он. Рядом, напротив на скамейке сидела супружеская чета каких-то интеллигентов.
- Эх! Мне бы сейчас лет на тридцать помолодеть! – встрепенулся пожилой человек в шляпе и солидном плаще, в руках держа газету.
- А что такое? – подняла от книги на него глаза супруга.
- А ты смотри! – тот указал на девушку, оценивая её в превосходной степени, потом перекинул свой взгляд на Михаила, говоря глазами: «Эх ты! Капуша! Упустил такую девушку! Даже не заговорил с ней».
Жена его, тоже разглядывая Михаила, странно улыбнулась: «Что же ты, парень?! Иди же! Познакомься с ней!» - как бы говорил её взгляд. Михаил слышал их полушёпот и ловил на себе упрёки их лиц. Ему было не по себе. Ненавидя себя за своё смущение, проклиная себя и весь свет, он всё-таки встал и пошёл в ту же сторону. Девушка оторвалась далеко вперёд. Он чуть не бегом, по- сумасшедшему топая ногами, её догонял. Её помятая от сидения рядом с ним и ещё не оправленная юбка щемила сердце. Михаил морально грыз себя и ругал за своё малодушие. Он не смог познакомиться с девушкой! Не смог легко и непринуждённо пофлиртовать с ней! Он ненавидел себя и бесновался над собой, над своей некудышностью. «А ещё в генералы метишь!» - издевался он над своей гордостью. «Какой из тебя, к чёрту, генерал, если даже такой победы над собой совершить не можешь!» И это была пытка для Тухачёва.
Он её уже почти догнал. Она дёрнулась, повернулась в его сторону и жадно вонзила в него свой изучающее-любопытный, нисколько не испуганный, улыбающийся и нескромный, плотоядный взгляд синеглазой охотницы. Выходит, она ждала его, всем телом чувствуя его приближение! Но тут откуда-то с аллеи Михаила вдруг окликнули его братья: Александр и Игорь, искавшие его в парке. Они радостно подбежали к нему и потащили куда-то прочь по пустяшному бытовому поводу. Девушка, тоже сначала остановившись, печально как-то ему улыбнулась, поймав его взгляд, и ушла, плавно растаяв в знойной одури сочного лета. Уныло скулило сердце у Михаила, когда он провожал её глазами.
Он искал её потом во всех четырёх женских гимназиях города. Так взволновала сердце кадету эта ясноглазая и вздорная характером и нравом будущая «домашняя наставница». Михаил исходил весь старый крепостной квартал Пензы, весь центр, все его зелёные улочки в каштанах и липах. Бродил вечерами возле 6-го женского начального училища на углу улиц Суворовской и Никольской, кружил в надежде её увидеть даже возле Епархиального женского училища на Дворянской улице. Но всё тщетно. Канула в небытиё, словно мелкая проказница-рыбёшка в предрассветной Суре плеснулась в искрящейся воде перламутровым бочком, возбудив голодный азарт рыбака.
А оказалось, что эта девочка, Маша Игнатьева, ученица пятого класса семилетней частной женской гимназии наставниц Е.П. Шор и М.Ф. Мансыревой, открытой с марта 1906 года на улице Пешей, дом 20.
На балу она была с подругой-брюнеткой, шестнадцатилетней чёрной глазастой гимназисткой, которая, не смотря на суровые взгляды классной дамы, кокетливо-развязно поигрывала умеренно-полными бёдрами и грудями, колышущими белые крест-накрест косынки и значок гимназии.
К Михаилу подошёл поприветствовать его давнишний хороший знакомый, единственный, пожалуй, приятель и одноклассник по Первой Мужской гимназии Николай Кулябко. Они вместе когда-то живо интересовались музыкой, и Кулябко как-то даже ездил на каникулы к Тухачёвым во Вражское и очень понравился бабушке Михаила Софии Валентиновне своим живым непосредственным характером и пытливым умом, а также вкусом отменного знатока-музыковеда истинных музыкальных шедевров.
- Здорово, Мишка! Сколько лет, сколько зим! Тянет всё-таки в родные пенаты, а?!, - улыбнулся он, приветствуя товарища крепким рукопожатием.
- Здравствуй, Коляныч. А ты здесь, я погляжу, в таком цветнике гуляешь. Столько барышень к вам захаживает хорошеньких, что просто глаза разбегаются!
- Ну, этого добра, пожалуй, везде хватает. В Москве что ли меньше красавиц?
- Ты мне лучше скажи, что вон та за девица?
- Которая?
- Та, с накрученной причёской.
- Игнатьева Мария. Второй год уж у нас танцует.
- Ты не находишь, на сколько она прелестна! Художник, выдумывающий красоту, и тот не смог бы найти ничего подобного, а природа сотворила такой шедевр.
Девушка, видя, как её обсуждают гимназист и кадет, и взволнованно поглядывая на Михаила, набравшись смелости, сама к ним подошла вместе с подругой.
- Нино, - нарочито громко и развязно выпалила брюнетка, - неужели этот красавец-кадет был тем гадким утёнком, головастиком, большеголовым уродцем, что до этого учился в этой гимназии?
Мария прыснула, залившись румянцем, но деликатно осадила подругу, невинно склонившись перед юношей в глубоком реверансе.
- Господин кадет! Позвольте Вам представить мою лучшую подругу Нину Михайловну Лебедеву!
- Маруся, - просто, по - босяцки протянула Михаилу и Николаю руку в бальной перчатке фривольная брюнетка. Чувствовалось, что она была немного под кокаином.
- А вас как зовут, мадемуазель? – спросил по-французски Тухачёв Марию.
- Мари, - гимназистка ещё раз поклонилась, немного засмущавшись.
Он долго держал её ладонь в своей руке, не отпуская, а потом, волнуясь, пригласил на танец. Она легко и весело закружилась с ним в вальсе. Он чувствовал аромат её духов, трепет её тонкой талии в своих набирающих уверенность и влажных от волнения руках. Русые локоны её бальной причёски игривыми завитками щекотали ему кожу лица.
Запах мандаринов и конфет, густой аромат свежей хвои от большой рождественской ёлки со свечами и бумажными гирляндами. Столы с чаепитием и пирожными, шёпот в волнении бравады на ушко друг другу всяких нелепых наивностей.
- Скажите, а как вас зовут, мой таинственный кавалер? – лепетала она ему в танце.
- Михаил Тухачёв, кадет седьмого выпускного класса 1-го Московского Императрицы Екатерины Второй кадетского корпуса! – по-военному рапортовал он своей избраннице.
- А, скажите, Михаил, а почему вы летом испугались подойти ко мне и познакомиться в парке? Помните?
Они оба смутились этому вопросу.
Вихрем кружатся танцы. Вихрем кружится голова. Нине Лебедевой наскучило уже бахвалится перед Николаем Кулябко своими успехами в учёбе. Пользуясь моментом, когда Маша убегает из зала «попудрить носик», брюнетка начинает свою охоту и на кадета. А стиль и приёмы у неё совсем иные, и весьма экстравагантные.
- Вы знаете, Мишель, мой самый любимый предмет в гимназии это гимнастика.
- Неужели! – Михаил с этой фурией старался быть тоже развязным.
- Я тоже люблю гимнастические упражнения и первый в своём классе по подтягиванию на турнике.
- Браво! Вы – мой герой! А как вы относитесь к недавнему убийству в Киеве председателя Совета министров Столыпина? И к нему самому, и к его карательной деятельности на посту главы правительства? – Лебедева лукаво улыбалась.
Михаил пожал плечами. Гимназистка явно провоцировала его на конфликт, прекрасно понимая, что он, как человек в погонах, обязан быть лояльным представителю императорской власти, а девушка, судя по всему, занимала нигилистически-народническую, симпатизирующую радикальным революционерам позицию.
- Я знаю, что он был по линии бабушки троюродным братом моего любимого поэта Михаила Юрьевича Лермонтова, а его жена, Ольга Борисовна, праправнучка Суворова Александра Васильевича. А, как человек военный, я должен вам сказать, что отношусь к террористам, убивающим государственных людей, крайне отрицательно. Они разрушают государственность, а я этого не приемлю.
Михаил повернул голову по сторонам, ища глазами Марию. И, не найдя её, уже начинал немного нервничать в её отсутствие с такой опасной и острой на язычок развязной собеседницей.
- Значит, вы защищаете этого палача, вешателя народа и его военно-полевые суды?! А вы знаете, что депутат Третьей Государственной Думы кадет Родичев в ноябре 1907 года обозвал его виселицы «столыпинскими галстуками»? А писатель Лев Николаевич Толстой в ответ на эту жестокость палачей написал свою гневную гражданскую статью «Не могу молчать!» Вы читали её?
- Мне кажется, мадемуазель, что для ваших лет вы слишком глубоко погрузились в политику. Не рано ли? Это мужское дело и вам, ребёнку, там делать нечего.
Тут лёгким ароматом весеннего цветущего луга вновь появилась в кружевном платье Мария. Она улыбалась и неотрывно глядела на Михаила, приближаясь к нему, летящей походкой.
Он тоже улыбнулся и шагнул ей навстречу, чтобы пригласить на новый объявленный танец. Она поклонилась его предложению и поддалась увлечь себя за руку в волшебный упоительный вихрь кружения. А Лебедева, отпуская своего собеседника, демонстративно выказала гримасу презрения.
Михаил был опьянён и счастлив этим балом. У него появилась долгожданная и выстраданная ещё детским сердцем первая любовь. Такая наивная и платоническая, ничего не требующая и дурманящая пока только присутствием и взглядом любимого человека. Находясь в эйфории романтической влюблённости, Тухачёв галантно провожал до извозчика в синей мгле рождественской ночи свою избранницу. Парадная лестница большого трёхэтажного здания архитектора Гесса лучшей гимназии в Пензе – Первой мужской на Дворянской улице, во всех окнах которой горел в люстрах электрический свет, вся была освещена электричеством от фонарей в саду. Периметр всего здания, состоящий из парадного фасада в девятнадцать окон и боковой стены из трёх кабинетов, в каждом по два окна, при полном освещении впечатлял широтой архитектурного размаха. Бегущие до калитки по диагонали дорожки были заботливо обметены от снега. На фонарях и старинных липах гимназического сада нахохлились шапки сугробов. Высокий и массивный забор с каменным фундаментом и чугунными решётками закрывал двор от проезжей улицы, где уже храпели разгорячённые лошади, переступая копытами, и пар клубился возле саней, заранее подогнанных для отъезжающих гостей кучерами в овчинных тулупах до пят и больших бараньих шапках. Девушка улыбнулась кадету на прощанье, шепнула по-французски «мерси», подарив ему нежный многообещающий взгляд, и пожала руку.
А Лебедева, пылающая иступлённым угаром, поделилась с Игнатьевой на следующий день своими тайнами. Мария как городская пензенка или пензячка, как их дразнили иногородние, пришла из дома в гости к Нине в женское общежитие, где волостная гимназистка жила во время учёбы. Сначала Лебедева, вся красная от возбуждения и кокаина, спросила у Игнатьевой у Тухачёве.
- Ну, что, Машка, как ты находишь этого Михаила Тухачёва?
- По-моему, он – душка.
- Хм! Из таких солдафонов государство штампует алчных до кровавой славы держиморд.
- Ну, что ты такое говоришь, Нина?! Он очень прекрасно сложен и галантный кавалер. А как он танцует!
- Ничего особенного. Удивительно, как это такой увалень-медведь умудрился не наступить тебе на туфли своими лапами! По-моему, урод, большеголовый и лупоглазый.
- Ты не права, подруга и очень строга к нему. Стоит Тухачёву надеть фуражку и он – красавец!
И тут вдруг Лебедева показала Игнатьевой свой дамский браунинг, завёрнутый в носовой платок.
- Что это? – ужаснулась Маша.
- Автоматический восьми зарядный пистолет Браунинга.
– Откуда он у тебя и зачем?
- Неважно! – как паровоз пыхтела в волнении Нина. – Я – эсерка-максималистка, Машка! На выпускной встрече с нашим курсом я убью губернатора!
- Ты с ума сошла?! – Мария в страхе закрыла лицо руками. – Тебя же казнят или отправят в кандалах на каторгу!
- И пусть! Я, как Мария Спиридонова, Зинаида Коноплянникова и Анастасия Биценко, накажу этого мерзавца за народные мучения! Умру, но прославлюсь, как Каракозов! Ты плачешь? Ну, что ты, дурёха! Помнишь, как у Некрасова:
«Ему судьба готовила…
Путь славный, имя громкое
Народного заступника,
Чахотку и Сибирь»?
- Но за что ты хочешь сделать такое зло?
- Так я отомщу им всем за своего родного дядьку, повешенного в 1907 году по решению военно-полевого суда за то, что палил помещичьи усадьбы, озаряя алым пламенем ночную Пензу. Будут знать! Попомнят меня, гады! Недаром у нас в Пензе за один только год с января 1906 по май 1907 года были убиты начальник гарнизона генерал-лейтенант Лисовский, полицмейстер Кандауров, ректор духовной семинарии архимандрит Николай и два губернатора: Хвостов и Александровский! И нынешнему я тоже покажу Кузькину мать!
Последнюю фразу Лебедева снабдила страшными ругательствами, никогда не слышанными Машей, так что она в ужасе отстранилась от своей бешеной подруги.
В тот вечер они скоро расстались. Кутаясь в доху и замотав голову шерстяной шалью, Лебедева, крадучись, вышла из общежития. Она хотела попасть на явочную квартиру. Но проезжающий мимо в пролётке студент свистнул ей подождать его и, соскочив на ходу, расплачиваясь с лихачом без сдачи, выбежал ей навстречу. Взяв её под локоть, свёл с мостовой на тротуар.
- Маруся, дело – дрянь! За мной идут по пятам шпики. На силу оторвался на лихаче. На явку не ходи, там засада. На, вот, записку от Лешего. Бумажку сожги. Команда – лечь на дно, схорониться. А лучше уехать из города.
- Куда? Что случилось?!
- Нас кто-то сдал из своих! Ну, всё, пока, увидимся! – и парень исчез в подворотне.
Соратники по партии социалистов-революционеров дали ей весточку, что за явочной квартирой филёры установили прямую слежку, что Поволжское районное охранное отделение из Самары прислало в Пензу своих агентов, что тайным осведомителем слиты в охранку эсеровские планы теракта на губернатора, что собрания партийной ячейки временно не будет, что начались повальные аресты и надо упасть на дно, схорониться и переждать. В голове стучат фразы сожжённой записки: «Явка провалена. Повальные аресты. Схрон»! На душе разочарование и тупая давящая боль от безысходности. В одночасье рухнули полугодовые планы, надежды, бережно вынашиваемые, словно дитя под сердцем. Та ненависть и отчаянная злость, которой только и жила девушка в последний год, и училась в гимназии по инерции, только затем, чтобы выстрелить в губернатора, давила на грудь, не давала дышать, требовала выхода. Губернатор стал её главной мишенью, той целью, которая тянула её неподъёмную, опустошённую в новый день. До сумасшествия она жаждала его смерти, которая стала буквально её наваждением. За этим Нина ходила в притоны и ночлежки, путаться стала с уголовниками, училась стрелять на стрельбах в лесу с боевиками-эсерами и всё не ради того, чтобы отомстить за его карательные операции по губернии в революцию 1905-1906 гг., не за развёрнутые им в уездах военно-полевые суды, по решению одного из которых и повесили её родного дядьку, непутёвого, так и не вставшего на ноги в жизни морально опустившегося человека, разграбившего по пьяни и спалившего в волости барское поместье с собутыльниками и лихими людьми, по которым каторга плачет. Не о нём, не о дядьке жалела и не за то мстила она. Мстила девушка за свою не сложившуюся и неудачную жизнь. Мстила в лице губернатора всей сложившейся государственной системе, покрывающей безнаказанно зло и глумление сильных мира сего над простыми людьми и над бедной жизнью. За насилия и домогательства к таким же, как она, бесправным, беззащитным девицам, за погромы еврейские и мордвы, за лишения и обман трудового народа, за чиновническое безнаказанное взяточничество и воровство, за безгласность общества, за произвол властей, за полицейские мордобои в арестантских застенках с переломами рёбер и кровоподтёками невинных жертв, за то, что родители её жизнь подорвали, здоровье на фабриках и умирали в нищете и забытости от чахотки и пьянства. За то, что она, молодая девушка, щедро одарённая от рождения способностями для больших дел и великих свершений, вынуждена была безвыездно прозябать лучшие свои молодые годы в этой дыре – в Пензе, где люди жили как скот в одной ежедневной нужде, в мыслях о том, где бы и что бы достать пожрать, в то время, как где-то процветали далёкие страны, манили в неоновом блеске небоскрёбы Америки, свободная молодёжь Англии и Франции потребляла в достатке все разнообразные достижения европейской цивилизации и культуры. А тут, в этой дремучей и жестокой стране, человек до самой старости и преждевременной смерти обречён был влачить жалкое, бесперспективное существование, ежечасно унижаясь, добывая себе кусок хлеба. И главное, что больше всего бесило Нину, так это то, что власти с важным видом и жирным достоинством личных незаслуженных благ позиционировали себя и свои действия как узаконенное величие, которое именно таким и должно было быть, как предусмотренное божественным законопорядком неизменное бытие, и бесконечное, громоздкое, варварское чинопочитание и угодничество, раболепие, холопство и барство процветали их молитвами и должны были неизменно всегда существовать. «Ну, уж нет!» - негодовала в отчаянии девушка. «Хрена вам лысого»! И всю свою ненависть к существующему порядку, ко всей его гнилой обречённости и безнадёги, готовилась вложить в одну пулю, направив её в грудь или в голову губернатора.
Когда она спала после лекций у себя в общаге, то и во снах ясно видела, как она достаёт свой браунинг и, глядя прямо в трусливые глаза губернатора, ошарашенного от неожиданности и чудовищной простоты совершаемого принародно убийства, хладнокровно, в упор стреляет в него… Нет, лучше расстреливает, чтобы убить наверняка. И не важно, что будет потом. Пусть тюрьма, пусть суд, виселица или каторга. Жанной д Арк гордо вступит она на свой эшафот, как на пьедестал начинающейся славы. И вдруг всё это в одночасье рухнуло. Какой-то предатель-доносчик, которого бы своим судом повесить следовало на осином суку, смог разрушить все её планы, всю её жизнь девичью, вспыхнувшую на жизненный подвиг.
До ночи она бродила по городу, не зная куда пойти. Общежитие уже закрылось и идти туда, и стучать сторожу, глухому и глупому старику, не имело смысла, только привлекать внимание. А время уж было заполночь. Закрывались харчевни, буфеты и рестораны, трактиров и прочих питейных заведений с разрешением обер-полицейместера ночной работы  по близости в околотке не было, и городовые недобрыми, подозрительными взглядами провожали одиноко бредущую фигуру, инстинктивно  порываясь заключить её уже под стражу и сопроводить в участок. Горело в бреду, металось девичье сознание. Куда выместить злобу, в кого стрельнуть? Глаза, тупо и дико блуждая, шарахались по ночной улице. Вьюга задувала озноб под доху. Близорукие ученические глаза, начитавшиеся призывов Герцена, Чернышевского, Кропоткина и Чернова, слезились от мороза. Иней покрыл шаль, ресницы и брови. Впереди под тусклым светом фонаря маячил трёхсменный пост городового. Лебедева, ничего не соображая, медленно поплыла туда, словно июльская ночная бабочка, привлечённая манящим светом. Часовой на перекрёстке следил за ней хищным взглядом. Второй городовой дремал в будке подчаском. Крупный мужчина средних лет. Нина знала его. Студенты дали ему кличку «Банзай» за то, что был егерем на Русско-Японской войне и много желтолицых поколол штыком под Ляояном. Безжалостный и жестокий садюга, он многих студенток и гимназисток, по слухам, как говорили студенты, насиловал и принуждал к оказанию интимных услуг, был половой извращенец, страдающий приапизмом и содомией. В прошлом году он, будучи часовым и находясь на посту у провиантских магазинов, застрелил одну женщину, собиравшую щепки. Целое множество неотмщённых ему грехов, каких не замолить никакими молитвами, постами и подаяниями, множество таких зверств бесчеловечных висело на нём, сколько девиц с поруганной честью кончали из-за него в петле или реке, не найдя правды или управы на этого саблезубого пещерного зверя, на его полицейский произвол и безнаказанное злоупотребление властью. Холёная, сытая морда, откормленная ста пяти десятью рублями годового жалованья, жёсткие закрученные усы и глаза хитрого проныры-зверька, грызуна, тырящего и хомячащего лишь в свою выгоду, в свою нору. «Ну, гнида, держись, Банзай!» - шепчет Нина и стучит к нему в будку. Городовой выходит. Наглый, самодовольный хам. На нём серая солдатская шинель с застёжкой на крючках и перпендикулярными контр-погонами, чёрными с оранжевым кантом, и чёрная же мерлушковая  круглая шапка с никелированной бляхой за номером шестьдесят шесть и гербом города Пензы, шашка и револьвер. Поверх контр-погон видны плечевые оранжевые шнуры с двумя посеребрёнными гомбочками.
- Тебе чего? – бурчит он спросонья. – Ты кто такая? Почему ночью в неустановленные часы по улицам шляешься?! – надвигается мощной тушей, наваливается на неё, думая, что это проститутка пришла просить у него за какого-нибудь нарушителя с предложением расплатиться натурой. Мало ли он всяких гадов доставлял околоточному надзирателю, делая облавы на хулиганов и уголовников, сколько уже политических с жандармами, домовыми дворниками и ночными сторожами изловил, служа уже пятый год по вольному найму низшим чином стражи в полицейской команде, отставной егерь Фёдор Базанов. Мало ли к нему обращалось и днём, и ночью девиц приблудных, прося за арестантов и подсудимых родственников или любовников. Мзду его они знают и сами идут, предлагая себя и щедро расплачиваясь за скупые их близких грешки.
- Мне нужно… я пришла просить вас за студента Егорова, задержанного сегодня в пьяном виде. Он не дал себя опознать и сейчас сидит в вашем участке. - Нина, играя роль бесправной жертвы, хочет его испытать и лепечет робко какую-то нелепицу.
- И чего в такую пору?! - городовой с силой заталкивает её внутрь помещения.
Сам выходит на улицу, перекурить с часовым. Гимназистка окидывает взглядом комнатку. На столе недопитый чай с бутербродом, раскрытый журнал «Вестник полиции», на стене инструкция городового:
«Городовой есть блюститель порядка и благочиния и страж, оберегающий личность и собственность каждого. Чтобы оправдать на деле столь высокое назначение, всякому городовому необходимо:
- питая в душе своей непоколебимую преданность Государю Императору, исполнять службу Его Императорского Величества по совести, заботясь постоянно о том, чтобы находиться при деле не для виду только, а для действительной пользы…»
Кругом по стенам развешаны инструкции и предписания: порядок зажигания фонарей, езды по улицам, ремонта домов, вывоза нечистот, забора нищих, перевозки мяса; правила наблюдения за газетчиками, разносчиками, питейными заведениями, публичными домами.
Снова скрипит дверь за городовым, закрываемая им на ключ. Базанов вешает шинель на крюк, расстегивает и снимает ремень с шашкою и револьвером и, захмелев возбуждением, тянет к себе девчонку. Уже в предвкушении сладенького наливается его голодное тело - полковым конём чует жеребец трубу. Она слабо противится.
- Не ерепенься! – охватывает её руками Банзай.
Но тут происходит непредвиденное. Дева распахивает доху, но не обнимает его, а упирает ему в мундир маленький ствол дамского пистолета. Бывший егерь отчётливо чует на своей груди его твёрдую сталь. Свой револьвер им оставлен в прихожей. Там же брошена шашка, осталась висеть, словно бессильной рукой опавшая книзу. Толком и не успел ничего сказать городовой, крякнул что-то нечленораздельное, хрюкнул, а девушка в нервной судороге возбуждения уже спустила курок. Тихий и острый выстрел лопнул и утонул, поглощённый тёмно-зелёным сукном двубортного полицейского мундира.
- Ах ты, сволочь! – прохрипел городовой и грузно осел на пол.
Умирая, он услышал, как эта семнадцатилетняя девочка ему, как змея, прошипела в ответ, в ненависти плюясь ядовитой пеной.
- За кровь народа – смерть, падла!
Забрала полицейский револьвер и спокойно вышла на улицу, чтобы не привлекать внимание часового, всё ускоряя и ускоряя шаг прочь в темноту, подальше от фонарей.
И оттуда, из темноты, бешеная от сумасшествия радости содеянного одурь рвёт её криком через всю улицу, словно нашкодившего школяра, готового дать стрекача от преследователей. «Эй, ты, бляха!» Свисток часового пронизывает ночную тишину. Шумный топот ног по улице. Городовые, дворники, ночные сторожа преследуют убегающую гимназистку. Слышны выстрелы и крики, пугающие тихую, мирную, провинциальную ночную тишь. Её не поймали. Она, как сквозь землю провалилась, растворившись в глухих переулках частных домов на окраине Пензы.
А вскоре Нину Михайловну Лебедеву как террористку, готовящую убийство высшего представителя императорской власти в губернии - пензенского губернатора, действительного статского советника и камергера Анатолия Павловича Лилиенфельд-Тоаль, арестовали при попытке скрыться из города, судили и отправили этапом на каторгу в Сибирь, в Акатуе, недалеко от Читы.