Любовь поправшие I. 6

Михаил поступил в Александровское военное училище на полное казённое содержание без экзаменов как выпускник кадетского корпуса, подав в приёмную комиссию с прошением на высочайшее имя свой екатерининский аттестат, метрическое свидетельство о рождении и крещении, документы о благородном происхождении и справку медицинского освидетельствования на предмет годности к военной службе. И с чувством выполненного долга, с радостью, что он теперь совершенно не зависит в материальном плане от отца, с гордостью и высоко поднятой головой вышел из здания училища, свернув на Пречистенский бульвар. А мимо него сновали перевозбуждённые выпускники-гимназисты с нервически взвинченными своими многочисленными родственниками, подающие документы в приёмную комиссию и узнающие условия приёма и поверочных экзаменов для поступления в училище. Ещё и ещё раз, как бы не веря своему счастью, Тухачёв посмотрел, внимательно разглядывая все детали фасада, на белое двухэтажное здание, выходившее на Знаменку, где ему предстояло теперь учиться два года и стать по окончании настоящим офицером, устремившись вперёд навстречу мальчишеской мечте. Но пока наступили каникулы и он поехал домой во Вражское, уже ощущая себя героем. До лагерных сборов у него было в распоряжении целых полтора месяца и всё это время он решил посвятить отношениям с Машей. Их вспыхнувшая, как ему казалось, обоюдно симпатия тлела непонятными искорками потаённых желаний, романтических грёз, недосказанных смыслов и витиеватых намёков. Парень уже хотел объясниться наконец с избранницей своего сердца и в то же время боялся, что она ему ответит отказом, высмеяв открывшиеся ей наивные и сокровенные излияния его робких чувств. Сколько раз думал он о ней тёмными кадетскими ночами, проклиная тюремно-лагерные казённые казематы своего интернатства. Она не писала ему в корпус. Вообще, их романтические встречи прекратились, по сути, и не начавшись, ограничившись парой-тройкой недолгих свиданий после того рождественского бала. А его кадетское отсутствие в Пензе отдаляло дату их объяснений. Сомнение одолевало влюблённость Михаила. «А, вдруг, она меня не любит и я всё это выдумал? Глупо. Глупо!» - думал он, не переставая, и вновь, и вновь возвращаясь к этому сложному, неразрешённому вопросу. Он написал несколько стихотворений и задумал предложить ей почитать свой альбом. Он знал, что она увлекалась лирикой Мирры Лохвицкой и поэтому писал в том же запредельно-космическом, неземном романтическом стиле, оторванном от реальной жизни.
Михаил рассчитывал сразу же, на другой день по приезду домой отправиться в Пензу и начать конфетно-букетные ухаживания, но семейная трагедия омрачила его планы. В начале июля умерла его семидесяти девятилетняя бабушка София Валентиновна и траурные дни приготовления фамильных похорон отсрочили его влюблённые помыслы. Он, конечно, любил свою бабушку, но в глубине души ловил себя на постыдной и кощунственной мысли, что был зол и взбешён внезапностью и несвоевременностью её кончины, мешающей ему увидеть Машу. Как будто бывает в жизни своевременная смерть! Михаил сидел перед гробом бабушки, разглядывая её поблёкшие и по церковному убранные черты, и вспоминал их доверительные отношения. Как он рассказывал ей полушёпотом свои грандиозные планы и сюжеты будущей жизни, которые непременно должны были с ним случиться. Она пела внуку старинные песни, романсы, писала ему в Москву в корпус длинные письма, насыщенные её житейской философией и рассуждениями о смыслах жизни и бренности человеческого бытия. В одном из последних писем, которое он получил от неё весной, она опять предлагала ему сойтись с Машей и жить вместе до бабушкиной смерти у её троюродной племянницы по линии рода Хитрово где-то под Тверью. Михаил не успел ей ответить тогда, думая обсудить этот деликатный вопрос с глазу на глаз дома. А теперь поздно уже было что-либо обсуждать, нужно было как-то действовать и Тухачёв, набравшись решимости, кое-как переждав, перетерпев всю эту похоронно-поминальную церемониальность и церковную обрядность соборования и отпевания поехал в Пензу.
Маша жила с родителями, бабушкой и младшим братом в своём доме за высоким свежевыкрашенным забором с резными воротами и узорной калиткой, за которыми густыми зарослями буйствовал вишнёво-яблоневый сад. Калитка была полуоткрыта и Михаил, дёрнув её, прошёл садом к дому. Зажиточно жил пензенский деповец. Кудрявый огородишко, пристройки банно-амбарные, кое-какая даже поскотина – всё говорило о том, что времени и сил здесь хватало не только на железнодорожное дело. Михаил, сжигая мосты своих сомнений, постучал в дверь. Открыла Маша, держа в руке чайное блюдце. Увидев Тухачёва, она от волнения выронила блюдце из рук, которое разбилось у порога, где раскрасневшийся в смущении застыл Михаил.
- На счастье! – неизвестно откуда выпорхнула Машина мама, крепкая и бойкая моложавая женщина, и замела осколки в совок. – Проходите, садитесь к столу! У нас как раз самовар поспел к чаю. Манечка, принимай же гостя!
Игнатьева мигом опомнилась, выйдя из замешательства девичьего смущения, и так же шустро, как мать, стала проявлять хозяйскую хватку, усаживая Михаила за стол и предлагая ему разные блюда.
- Рассказывай, откуда ты! Только что из Москвы? Ну и как там белокаменная? – руки её проворно мелькали перед его глазами, выставляя на стол новые угощения, быстро и ловко убирая использованную посуду.
Мать была чуть поодаль, занималась каким-то своим делом, как бы давая возможность молодым пошушукаться после разлуки вдосталь. И в то же время она жадно ловила каждое слово их разговора, и зоркие взгляды дочериной ревнивицы бросала на появившегося ухажёра, явно стремящегося увести её кровинушку из под материной властной опеки.
После вкусного обеда молодые одни вышли погулять по вечерней Пензе. Смеркалось и от недалёкой Суры тянуло болотным душком стоячей в тине воды, в густой ковровой ряске которой тихо качались от рыбьего всплеска цветущие кувшинки. Михаил, глядя себе под ноги, начал издалека.
- Маша, - слова медленно выдавливал из себя. – Можно тебе задать один вопрос?
- Конечно, задавай!
- Как ты относишься к стихам?
Он не видел в тот миг её лица. Он вообще во время того разговора боялся посмотреть ей в глаза, но всю дорогу прогулки чувствовал, что нежная смущённость связывала их сердца. Только он, Михаил, мог вызвать в ней такую смущённость. Никогда до этого и после Мария так не краснела и глупо не улыбалась. То ли показавшаяся наивность Михаила, то ли его проявленная робость, слабые эти человеческие качества, ставшие в последнее стремительное время смешными пороками прошлого века, делали революцию в её таинственной душе. Она, задерживая дыхание, прошептала: «Положительно».
- А как ты относишься к стихам, посвящённым тебе?
Михаил не услышал её ответа, его понесло вдохновение. Главное, он получил от неё одобрительный ответ, заинтересованность прочесть его стихи.
- Я был увлечён тобой, - продолжал он свою мысль.
- Надо же! А я и не знала! – на выдохе пролепетала она.
В тоне её ответа он почувствовал что-то необъяснимое, но такое, что ему, как глупцу, показалось предлогом к их любовному роману.
Никогда раньше не был так счастлив он, как в ту ночь. Они гуляли до утра, держась за руку, сидели у реки и от речной прохлады выбежавшей гулять Маше в одном лёгком ситцевом платье, Миша заботливо накинул на плечи свой выпускной парадный кадетский мундир. Они говорили обо всём на свете, тараторили без умолку, жадно впитывая тембр голоса, интонации собеседника, не понимая порой из всего услышанного смысла. И всё же Михаил смог понять, что Маша закончила шесть классов гимназии, что весной ей исполнилось семнадцать лет и ей ещё остаётся один выпускной седьмой класс.
- Ты также пошла в гимназию с одиннадцати лет, а не с девяти, как и я? –улыбнулся парень, сжав её ладонь в руке.
- В Первую и Вторую гимназии мест не было. Мои родители не знали, что делать. А тут на Пешей улице открылась частная гимназия и меня отдали в 1906 году туда.
Потом, рассказав почти всё о себе, словно на исповеди перед причастием, утаив разве что несколько своих сокровенных сердечных тайн, Маша стала расспрашивать Михаила о его родословной, о нём самом. И он рассказывал увлечённо, как оратор с пафосными жестами и интонациями о своих предках и своём великом предназначении.
- Вот увидишь! Я к тридцати годам обязательно стану генералом! – бахвалился он. – Или застрелюсь!
Маша вздрогнула, на миг вынимая свою ладонь из его горячей руки.
- По-моему, эта чересчур пышная фраза – всего лишь домашняя заготовка твоего тщеславия. Не стоит говорить об этом так пафосно.
- Я говорю это затем, Маша, чтобы ты поняла всю глубину и страсть моего незаурядного помысла.
Уже щебетали вокруг в густой кроне клёнов и лип узорчатыми переливами с посвистом на разную трель радующиеся восходу солнца неугомонные птахи, а Михаил всё не отпускал Машину руку, всё держал её в своей. На прощание девушка подарила ему поцелуй, быстро, зажмурившись, чмокнув его в губы, и убежала во двор, громко хлопнув за собой калиткой.