Любовь поправшие I. 8

Приказом по Александровскому военному училищу от 29.08.1912 года, стр.3 Михаил Николаевич Тухачёв, 1893 года рождения поступил на службу в Русскую Императорскую Армию (РИА) юнкером рядового звания на правах вольноопределяющегося 1-го разряда из воспитанников-кадет Первого Московского Императрицы Екатерины Второй кадетского корпуса, нижним чином – в Александровское военное училище.
И далее начались суровые армейские будни. Для первокурсников полным ходом пошла подготовка к присяге. Первого сентября на внутреннем дворе училища на плацу был построен весь батальон юнкеров. Перед ними выступил начальник училища генерал-майор Геништа Николай Иванович. Высокопарно, с ораторским пафосом он говорил о присяге, о долге перед Родиной, на защиту которой её сыны как герои встают по первому зову все, как один. Говорил о солдатской службе, намекнув недвусмысленно, что юнкера – те же солдаты и за грубую провинность будут отчислены из училища по неуспеваемости или за систематическое нарушение уставов и дисциплины и отправлены не «к мамке домой», а прямо в солдаты в действующую армию. Говорил и об офицерской чести, о том, что по прошествии трудных, но славных двух ближайших лет, каждый из александровцев, кто сможет преодолеть достойно все нагрузки учебной и строевой подготовки, выйдет из училища с первым производством в подпоручики. И снова заканчивал на высокой ноте ораторского апофеоза о присяге, о клятве, данной царю и Отечеству. После Геништы училищный священник с седой, словно козлиной бородкой, начинает как-будто блеять своим гнусавым голосом молебен. А после училищный оркестр, известный на всю Москву с традициями прежних эпох накрывает округу старым егерским маршем юнкеров, который так откликается в душе Михаила, что он взволнованно еле сдерживает обуревающие его эмоции возбуждения, умиления и восторга. Такой волнительный и лёгкий этот марш кажется Тухачёву верхом музыкального совершенства. Он так доблестно-прекрасен и благородно-изящен, словно гарцующий на параде всадник-улан в своём двубортном лацканного покроя тёмно-синем мундире, в серо-синих шароварах, в эполетах с бахромой и с серебряными кисточками китиш-витиша, спускающимися на грудь из под левого эполета, в своей характерной шапке-уланке с чёрным лакированным кожаным козырьком, фетровым колпаком с четырёхугольным верхом и белым волосяным султаном.
Всех первокурсников распределили по ротам уже в Москве в первых числах сентября. Самых высоких и стройных выбрали в первую роту. Командовал ею полковник Головинский Алексей Васильевич. Она официально называлась «рота Его Величества», а неофициально между юнкерами «жеребцы Его Величества» или просто «жеребцы». Правофланговые у них особенные были гиганты. Во вторую роту, куда и попал Михаил, набрали широкоплечих, коренастых и сильных. Их негласно называли «звери» за силу и нелюдимую угрюмость беспрекословной и жесточайшей дисциплины. Здесь были самые доскональные уставники и выносливые спортсмены из фехтовальщиков и гимнастов. Ротным командиром у зверей был полковник Суворов Андрей Николаевич. Тухачёву ласкала слух и честолюбивые помыслы славная фамилия командира. В третью роту традиционно брали самых симпатичных, фотогеничных лицом, изящных в манерах тонкокостных красавцев с маленькими дворянскими ладонями, смазливых породистых дворянчиков. Рота была знаменосной и всегда на парадах выставлялась на показ. Командовал ротой полковник Тимченко Владимир Ильич. Здесь в почёте была выправка, подтянутость. Юнкера других рот брезгливо называли их «мазочками» или «девочками».  Все остальные, не попавшие в три первые роты, оказывались, словно в отстое, в четвёртой, которую звали «блохи». Эти всегда пыжились доказать другим, что они лучше, и порой это им удавалось во внутриучилищных соревнованиях. Командиром у блох был полковник Федоров Николай Алексеевич.
 
Размеренно потекли учебные будни. До присяги, которая ожидалась в начале октября, младший курс приступил к освоению и штудированию правил внутреннего распорядка училища, дисциплинарного устава, наставлений по обучению стрельбе, гарнизонной и сторожевой службы. Особо изучался устав о строевой пехотной службе, с 1912 года он был новый. Физическая подготовка делала упор на бег на выносливость на средние дистанции, фехтование на рапирах, гимнастику. Впереди, после присяги, ожидались практические стрельбы и знакомство с оружием, а также занятия по глазомерному определению расстояния. Старший курс один раз в неделю занимался верховой ездой в манеже под руководством инструктора верховой езды штабс-капитана Кащеева Николая Павловича, которого юнкера давным-давно уже прозвали «Кощеем». Господа обер-офицеры занимались также изучением приёмов при артиллерийских орудиях, учили тактику, артиллерию, фортификацию, военную топографию, военную администрацию, военное законоведение. И оба курса изучали Закон Божий, русский язык, иностранный язык, математику, химию, физику, черчение, политическую историю, статистику, логику и психологию.
Александровское училище, по сравнению со столичными высшими военно-учебными заведениями, считалось весьма вольнодумным. Издевательство над младшекурсниками или цукание здесь было не в чести. Старший курс помогал новичкам освоиться. Господа обер-офицеры вели себя с фараонами мудро, сдержанно-снисходительно, поучающе, как старшие братья-наставники. Наказания, конечно, были за нарушение дисциплины, устава, режима заведения. Виновники получали дневальные смены и даже карцер, но внеуставных издевательств старших над младшими, как это процветало в карьеристском Санкт-Петербурге, в Москве не было. Город гордился училищем, юнкеров-александровцев считал своей гвардией. Женские гимназии и институты Москвы приглашали по праздникам александровских юнкеров на балы. В дортуарах училища традиционно витал послеотбойный дух свободы, инакомыслия, вольнодумства. Нет, это не было похоже и даже было чуждо революционизации студенческой молодёжи, а было скорее в этом что-то от декабристов, их тайных обществ, масонства, размышлений о судьбах Родины, путей развития. Но при этом для юнкеров верность присяге была непререкаемой и непоколебимой. Это было некое братство, рыцарский орден, где даже офицеры, наказывающие юнкеров за провинности, стояли за них горой перед внешним миром, чужим офицерским начальством, покрывая их ошибки или проказы в отпусках своими ходатайствами и поручительством. Так было всегда. Но XX век наложил некий ржавый налёт на эти бронзовые традиции, вековые романтические идеалы. Новый век, обогащающий и дающий перспективы детям заводчиков, фабрикантов, промышленников, обесценивал, обеднял титулы и состояния нищающего и разоряющегося потомственного дворянства. Всё чаще давался титул дворянства людям неблагородных сословий за усердную гражданскую и военную службу. Иные дворяне, особенно в провинции, становились беднее мещан, городской интеллигенции, специалистов с инженерной профессией и квалификацией. Дворянам, конечно, легче было найти себе применение в госслужбе, но, привыкшим к роскоши и к по-тунеядски барскому образу жизни, им не хватало чиновничьего честного жалования без взяток и мздоимства, а скудеющие от бесхозяйственности их поместья и состояния всё более требовали от них мушкетёрского рвения на службе царю. И поэтому в военных училищах детям дворян всё более приходилось соперничать или по-модному выражаясь капиталистическим, деловым языком – конкурировать, за лучшие перспективы, места службы, полки и карьеру зачастую не знаниями в науках, а военно-практическими навыками и рвением в соблюдении уставов. И хоть никогда до этого социальная разница в благосостоянии их семей не играла роли в общении и взаимоотношениях юнкеров в путиранских традициях ещё со времён сиротских приютов, но в последнее время стал всё более обозначаться моральный разрыв между богатыми и бедными и в военной учебной среде. И никакие старинные феодальные традиции уже не могли примирить социальные противоречия нового капиталистического общества материальных ценностей. Духовные и религиозные ценности и святыни становились лишь вуалью и мишурой, из под которой недобрым глазом глядел на мир новый материалистический интерес.
Каждый был сам за себя. Друзей настоящих ни у кого не было. Все конкурировали между собой, с самого начала учёбы взяв старт на зарабатывание высокого среднего бала по всем предметам, чтобы иметь первую очередь в выборе самых престижных полков офицерской службы, что давало гарантию успешной карьеры и обеспеченного положения в жизни. И на это уже претендовали поступившие в училище даже мещанские сынки. Поэтому гордые и щепетильные дворянчики старались и упирались вовсю. Напряжение в отношениях с однокурсниками нарастало. Проявляться стали раздражительность, жёсткость, бескомпромиссность. 
Бывших кадет ещё удручала одежда, которую выдали в училище первокурсникам. Если в корпусах они носили новенькую, подогнанную по фигуре красивую форму, то здесь их ждала грубая солдатская униформа, ношеная, со следами починки. Солдатские сапоги, гимнастические рубахи образца кавалерии или конной артиллерии, чёрные фуражки-бескозырки с алым околышем – всё было не по размеру большим, мешковатым. Упорное штудирование устава, чрезмерная строгость и придирчивость по первому времени со стороны начальства и унтер-офицеров изматывали юнкерское терпение. От былой военной романтики остались лишь лычки да кантики.
У Михаила Тучачёва отношения с однокурсниками даже из своего взвода не стали складываться с самого начала. Дерзкие на язвительные прозвища, юнкера обозвали Тухачёва «бегемотом», а потом и «держимордой» за его холодность в общении с товарищами и особое рвение выслужиться перед офицерами. Это стало раздражать многих. А Михаил, почувствовав коллективное озлобление на него, на какое-то время даже сплотившее против него некоторый особенно обиженный костяк одногодок-сверстников, ещё более замкнулся и по-лермонтовски, по-печорински с надменным вызовом и высокомерием готовился дать дуэлянтский отпор всем этим заносчивым и насмешливым мартыновым и грушницким. Сгруппировавшийся против него коллектив особенно ретивых недоброжелателей состоял из богатых привилегированных юнкеров Красовского и Авдеева, изнеженных, избалованных маменькиных сынков с лёгким пушком взросления на холёных, упитанных мордах. Они выросли в атмосфере вседозволенности и их отцы, высокие генеральские чины, могли влиять даже на начальника училища Геништу. Михаил ненавидел родственный блат и родительские протекции. Хотя московская среда веками варилась в этом кумовстве её авторитетов-тузов, погрязнув в чиновничьем взяточничестве и их взаимовыгодных услугах друг другу. Может, поэтому девятнадцатилетний Тухачёв так рвался душой в столицу, в Санкт-Петербург, город больших перспектив и стремительных карьер, где с петровских времён ценились более личные качества, а не родственные связи и деловые знакомства. А здесь, в патриархальной, древней столице, как раз наоборот, может быть даже и специально в противовес Петербургу, уважалось положение семьи, и влияние или участие родственников в развитии карьеры своих сынков было огромным. Нарочито-рисуемая особенность богачей Авдеева и Красовского раздражала Тухачёва. Им передавались из города посылки со сладостями. Они имели в своём гардеробе на случай каникул и будущих отпусков дорогую, изысканную и по щегольски красивую неформенную одежду, вызывающую зависть у однокурсников. Они курили папиросы высшего сорта от лучших табачных фабрик, демонстративно вынимая серебряные портсигары, на крышках которых искуссными ювелирами были выгравированы все атрибуты будущей военной службы: вензеля и погоны, автографы друзей, бутылки шампанского, шпаги, мечи и голые женщины, бесстыдно красующиеся со вскинутыми к голове руками у напольной вазы с цветами, кокетливо поднимающие свои распущенные волосы в причудливые причёски, открывающие любопытному взору волнующую грацию длинной шеи и высокой груди. И все жесты Авдеева и Красовского, все их манеры и даже некоторые поблажки и знаки внимания к ним со стороны ротного и даже батальонного командиров всем остальным давали понять, что эта парочка юнкеров из военной элиты, и папы их, и связи их тут решают всё. А Михаил упорно сопротивлялся этому непреложному правилу, всем своим видом и поведением доказывая остальным, что только соблюдение уставов и блестящие знания – его главные союзники в дальнейшей карьере. Как когда-то Александр Третий говорил, что у России есть только два союзника – её армия и флот.
И внешний вид юнкера Тухачёва был его помощником. Белые погоны с красным витым вензелем АII, сапоги, пуговицы и медная бляха чёрного кожаного ремня, на которой было выбито изображение пылающей гренады – всё безупречно и старательно начищено до блеска. С первых дней офицеры и преподаватели его поведение и внешний вид ставят в пример другим юнкерам его взвода. Но это пока только взвода. Он уверен и ставит себе цель – быть лучшим юнкером всей роты и всего училища. И упорно начинает свой трудный путь к этому.
А вокруг заговорщески ропщут, шушукаются, настраивая против него всё новых и новых фараонов, мажоры Авдеев и Красовский. Михаила унижают их насмешки, ехидные улыбочки и взгляды, посылаемые ему вслед. Но выяснить отношения напрямую ни та, ни другая сторона открыто пока не берутся. Ждут подходящий момент. Михаил один против всех. А их много. В сферу влияния Красовского и Авдеева, ставших уже такими закадычными дружками, что даже кровати их в дортуаре рядом, вскоре подпал тихий и психологически неустойчивый юнкер Яновский. Он, бедный провинциал из какой-то отдалённой губернии, морально подчинился богатым москвичам и стал, словно посыльным у них на побегушках. Но этот был сам по себе не опасен. А вот двое других, задруживших с блатными юнкерами, были куда экспрессивнее. Первый был Георгий Маслов, тамбовский здоровяк и выпускник тамбовского кадетского корпуса, который сразу не понравился Тухачёву своей демонстрацией чудовищной силы. Он поигрывал налитыми мощными мышцами плечами, как бы показывая, кто здесь будет хозяин и господин. Его тупая бойцовская собачья морда с мощными челюстями и низким животным лбом с маленькими хищными глазками, уважала только силу и никакой дипломатии убеждением и диалогом её нельзя было убедить. Только крепкий удар по лбу, обрушающий зачатки сознания, был для него весомым аргументом. Про таких метко говорили в народе: «рожа просит кирпича». Вторым был Евгений Немчинов, атлет, прекрасный борец по французской борьбе, злой и упрямый, неглубоких культурных интересов религиозный фанатик. С Масловым Тухачёв как-то сильно столкнулся плечом в коридоре, не уступая ему прохода в столовую и с тех пор тот стал провоцировать Михаила померяться с ним силой по-настоящему. А Немчинов, сосед Тухачёва по спальне, вознегодовал, увидев Михаила отходящим ко сну без нательного креста и спустя рукава совершающим вечернюю молитву. Заметив неприязнь этих двух юнкеров к Тухачёву, мажоры Авдеев и Красовский стали натравливать их на выбранную ими жертву. Михаил понял, что ему объявлена позиционная, изматывающая ресурсы война и решил действовать встречным контрударом молниеносно, на опережение противника. Для начала он подтянул все свои отстающие тылы и слабые места, за которые по доносу заговорщиков мог схлопотать строгое дисциплинарное взыскание от руководства. Михаил стал усердно молиться и более никто бы его не смог упрекнуть в видимой неприязни религии. Даже училищный священник стал публично хвалить Тухачёва. По всем предметам Михаил, благодаря развитой в нём ещё в кадетском корпусе воле и аскетической выдержке, учился лучше противоборствующей ему компании. В гимнастике он опередил даже крепыша Маслова, умудрившись, сидя на лошади и зажав ей бока стременами, подтянуться вместе с ней на перекладине. Слава о таком выдающемся атлетическом трюке прокатилась по всему училищу, но это были только предпосылки предстоящей борьбы за лидерство.

***
Присяга в училище прошла в октябре, как полагается этому древнему воинскому ритуалу. Под барабаны целовалось знамя училища и клятвенные речи двухсот молодцов откликались эхом в высоких сводах старинного особняка.
Генерал-майор Геништа вывел первый курс на плац, где стояло четыре одинаковых столика, покрытых белыми скатертями. Рядом с каждым находился знаменщик училища из унтер-офицеров со знаменем и ассистентом. После нескольких перестроений напротив каждого столика образовались стройные квадраты подтянутых юнкеров. Перед каждым столиком появились священнослужители четырёх религий: православия, католицизма, лютеранства и магометанства. Приверженцев иудейской религии в военные училища российской империи не брали. Начался чин присяги и к столику православных юнкеров поднесли знамя. Училищный священник с крестом и Евангелием стал перед первым столиком. Отслужив молебен, он принялся громко читать текст присяги, который юнкера стали хором повторять. То же проделывалось и перед вторым столиком, где был католический священник, и перед третьим, где читал присягу лютеранский пастор. Перед четвёртым столиком находился мусульманский мулла. Он зорко следил за тем, чтобы присягающие мусульмане держали два перста на раскрытом Коране и произносили клятву, написанную кириллицей, без добавления в неё арабских фраз «иншаллах» или тюркских «аллах-тилясе». Михаил, стоя в квадрате православных юнкеров перед первым столиком, повторял за священником торжественно:
«Я, Тухачёв Михаил Николаевич, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому государю императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и Его Императорского Величества Всероссийского Престола наследнику, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять. Его Императорского Величества государства и земель Его врагов, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путём, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление, и во всём стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мной начальникам во всем, что к пользе и службе Государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание, и всё по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать; от команды и знамя, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату надлежит. В чём да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключении же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».
После присяги юнкерам первого курса, имеющим до этого только служебную форму в виде рубахи, укороченных шаровар, сапог и бескозырки, наконец, завхоз капитан Внуков Пётр Петрович по прозвищу «Внук» выдал под роспись о получении парадную форму. Каждому юнкеру полагался парадный гвардейский кивер пехотного училища.
Пехотные кивера были некрасивые и с 1909 года, когда их ввели в парадную униформу военных училищ, тем самым, якобы приравнивая юнкеров к элите русской армии – Императорской гвардии, александровцы меж собой ехидно обозвали их «самоварами». Всю переднюю часть кивера занимала медная пластина с гербом военно-учебных заведений – двухглавым орлом с опущенными крыльями в сиянии. Сверху над эмблемой вставлялся маленький, в виде темляка, султан, спереди которого прикреплялась солдатская жестяная кокарда. Кивер был чёрного фетра. К нему шёл новый, подогнанный по размеру мундир, новые укороченные шаровары, поясной ремень, белые замшевые перчатки и шинель. К белым давались и коричневые перчатки для обыкновенных, непарадных случаев носки, шерстяные на зиму и лайковые для летних лагерей. Мундир был двубортный, из тёмно-зелёного гвардейского сукна, образца пехоты 1881 года. Воротник и обшлага мундира украшал золотой армейский унтер-офицерский галун. На поясной бляхе красовался орёл.
Всю осень 1912 года александровцы следили и обсуждали попадающие в училище новости о начавшейся в сентябре и разворачивающейся полным ходом Балканской войне. Юнкера восторженно ликовали, узнавая, как братья-славяне били османов и арнаутов на приграничных высотах Дедич и Шиншаник, вели осаду города Тузи, штурмовали Приштину, героически сражались под Кумановом, как отчаянно бились в рукопашной под Кыркларели, как бравые сербы брали аскеров на нож. Об этом позже, в 1913 году красноречиво расскажет в Национальной художественной галерее в Софии потрясающая картина болгарского художника Ярослава Вешина «Атака» или «На нож».
Юнкера мечтали ринуться в бой на Балканы, записавшись в сербскую или черногорскую армии русскими волонтёрами. Об этом же настойчиво просили Николая Второго и императрицу великие княгини черногорские принцессы Стана и Милица, одурманенные мистицизмом и оккультными науками. Но, вхожий уже с их лёгкой руки с 1905 года в спальни государыни и августейших дочерей императора и великих княжон Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии тобольский юродивый и конокрад Гришка Распутин, наоборот отговаривал царя через императрицу не ввязываться в большую войну, дабы не вызывать смуту в народе, помятуя ему о неприятном поражении от Японии, вызвавшем русскую революцию.
***
Приближалось Рождество и первые училищные каникулы. От Маши Игнатьевой Михаил получил уже несколько писем, но видя, как злорадно ухмыляются противоборствующие ему юнкера, из-за опаски, как бы они не воспользовались его душевной слабостью и не подставили бы как-то перед начальством, Михаил железной волей подавил желание их прочесть и сжёг, даже не распечатав. Так и осталось для него неизвестным, что могла ему написать миловидная девушка, скучающая в Пензе выпускница седьмого класса Шор-Мансыревской гимназии семнадцатилетняя красавица Мария. И, может быть, оно было и к лучшему, что не узнал ничего, ибо если прочёл, то моральные силы не выдержали бы такой чрезмерной нагрузки и испытания и оставили бы его совсем, и сорвался бы непременно юноша каким-нибудь образом, подведя весь карьерный настрой свой, как говорится под монастырь. А дело в том, что юная пензенская красотка, преждевременно заневестившаяся в скуке и безделии провинциального мещанского быта, не захотела долго ждать любовных обещаний и, соблазнённая красотой и блеском сына богатого пензенского купца, умахнула из дома в манящий горизонтом мечты и многообещающий любовные приключения океан взрослой бурной жизни. Так и написала Михаилу Мария, чтобы он не ждал её больше и не надеялся на счастье с ней, что счастье его, юнкерское, далёкое и неясное, а ей нужно конкретное, материальное женское обеспеченное счастье и что она отрекается от него и никогда его не любили, так как не понимала совсем его мечты и устремления в жизни, а это было главное для неё в будущем построении семьи.
Михаил сжёг эти письма, не читая, но сожаления о содеянном он инстинктивно не испытывал, решив, что уладит все личные вопросы на зимних каникулах. В эту первую юнкерскую зиму он рвался домой, как никогда, даже в кадетском корпусе. Нервы его были на пределе. Умственные и физические силы истощены и практически исчерпаны. Он дни считал до начала экзаменов. И даже сгонял в первый свой отпуск на вокзал и купил билет до Пензы, хотя понимал, что мог и не сдать с первого раза экзамена и остаться на пересдачу в училище, что потребовало бы от него сдать или поменять билет на другую дату. А Москва не спеша встречала зиму, манила иллюминациями украшенных витрин и наряженных новогодних ёлок в скверах и садиках центральных улиц с ледяными горками, хрустальными катками с причудливыми вензелями, выписанными лёгкой конькобежной ножкой какой-нибудь розовощёкой красоткой. Тухачёв за отличную успеваемость и прилежное поведение в начале декабря получил первой свой отпуск в город. Он бродил одиноко мимо сверкающих витрин на Тверской, пошёл на Красную площадь, вглядываясь во встречных прохожих в ранних синих зимних сумерках, в счастливые лица, запорошенные мягким пушистым снежком, тихо и сказочно опускающимся на ресницы, слегка щекоча жгучую кожу обожжённых морозом щёк. Мимо летели пролётки, сани с залихватскими кучерами на козлах в ямщицких тулупах, бежали, гудели, дымили моторы, окутывая облаком пара тротуары бульваров и мостовых. Яркие, светящиеся витрины роскошных бутиков, магазинов одежды, новогодних подарков, парфюмерии, кондитерских, ресторанов, дворцов с мощными колоннами фасадов, с огороженными уютными палисадниками и дворами, со швейцарами в богатых ливреях, с шумными и суетливыми приготовлениями к балам и застольям. А он шёл мимо один в своей барашковой шапке с кокардой и гербом, в шинели серого гвардейского сукна с верблюжьим башлыком, никому не нужный, бедный юнкер, уступая дорогу другим, богатым, успешным, красивым, гордым, прекрасным в своём величии щедрой на плоды впечатлений юности. Богатая и свободная, раскрепощённая городская молодёжь кутила и развлекалась в увеселительных компаниях, пролетая в тройках на рысаках. Музыка, песни, визг из саней. Смазливые девицы вольных нравов и лёгкого поведения, содержанки в богатых меховых шубах, любовницы всех мастей, дарящие свою любовь за деньги и социальный статус, уличные и бордельные проститутки, нарушающие предписания не посещать места массового скопления людей, а также врачебно-полицейского надзора, растленные баринами девки, приехавшие в город на заработки крестьянки, не принятые в гувернантки мещанки, соблазнённые мастерами и уволенные с фабрик работницы, солдатские дочери, вышедшие на панель ради лёгких и высоких заработков из-за лени, любви к мужчинам и весёлой жизни, еврейки-девственницы, обманным путём получившие жёлтый билет и смотровую книжку, чтобы выехать за черту осёдлости и попасть в Москву из Одессы, Польши или Бессарабии. Яркая, брызжущая электрическим светом, искрящаяся энергией возбуждения, бурлящая великолепием проносилась мимо какая-то вакханалия уличной жизни. А он брёл один, забытый и заброшенный, никому не нужный, как бездомный пёс. Так вдруг защемило сердце. И тут ему в голову взбрела шальная мысль. Недавно в училище, в послеотбойных байках, которые травили юнкера, Михаил совершенно случайно узнал правду кончины ценимого им легендарного белого генерала Михаила Скобелева, памятник которому недавно был открыт на Скобелевской площади. Этот боевой генерал в семье Тухачёвых был самым почитаемым, наравне с Суворовым. Михаил был с детства заверен отцом, что Скобелев, как и его отец, рано умер от сердечного приступа в своём имении Заборово в селе Спасское Ряжского уезда Рязанской губернии. Но никаких подробностей, естественно  в домашнем рассказе о смерти героя не смаковалось.  А тут оказалось, что тридцать лет назад, не старый ещё, а можно сказать, молодой, в самом соку тридцативосьмилетний Михаил Дмитриевич, приехав 22 июня 1882 года в Москву в отпуск из Минска, где стоял штаб его 4-го корпуса, 25-го июня ночью был обнаружен мёртвым в гостинице «Англия» на углу Столешникова переулка и Петровки в номере у проститутки Шарлотты Альтенроз, по слухам австро-венгерской шпионки. Помнится, вездесущие и всезнающие юнкера тогда судачили о том, что убийство это было направлено самим Бисмарком, рейхсканцлером Германской империи, которому приписывалась и последующая после смерти генерала пропажа его плана войны с немцами, разработанного Скобелевым и выкраденного из его имения тотчас после его смерти.
И теперь шальная мысль погнала Тухачёва туда, на место прежней гостиницы «Англетер» на углу Столешникова и Петровки. Теперь там был пятиэтажный доходный дом купчихи Грачёвой, выстроенный в стиле модерн и проданный ею страховому обществу «Якорь». В здании размещался синематограф, гостиница «Марсель», магазины модной одежды «Жак» и компании «Кодак». В просторных залах второго и третьего этажей периодически проходили различные выставки архитектурного зодчества и Союза русских художников.
В гостинице «Марсель» размещался фешенебельный салон элитных кокоток. Михаил в нерешительности остановился перед парадной дверью, поднявшись на нужный этаж. Страх перед тем, что юнкера увидят в публичном доме, на какое-то время пересиливал его историческое любопытство и юношеский соблазн отведать запретного плода плотских наслаждений. Но молодость, обуреваемая страстями и свойственным ей безответственным оптимизмом, взяла всё-таки верх над сомнениями и молодой человек покрутил ручку дверного электромеханического звонка. На пороге тотчас появился метрдотель.
- Чего изволите, господин юнкер?
- Мне бы, я бы…, - замялся Михаил и от стыда густо покраснел.
Швейцар, догадываясь, ухмыльнулся.
- Мне бы … девицу на час, - выпалил Тухачёв, вложив в это выражение всю свою смелость.
- Господин юнкер! И хотя здесь и не казённый дом терпимости с занавешенными шторами, как в рабочих трущобах, а элитный бордель, тем не менее, здесь тоже соблюдаются правила, утвержденные министерством внутренних дел, согласно которым предписано мужчин, несовершеннолетних, равно воспитанников учебных заведений, ни в коем случае не допускать в бордели. Бог весть, что вам взбредёт на ум, мой юный друг, при виде всей этой развратной роскоши, полураздетых девиц в шелках с браслетами и кольцами, играющих на фортепиано и развязно танцующих саломейские пляски. Ступайте лучше в иные благопристойные заведения, посещать которые вам разрешает устав вашего учебного заведения.
Михаил, как ошпаренный кипятком котёнок, со стыда не знающий, куда деться, поспешно ретировался, шарахнувшись в сторону и чуть не попав под лихо несущийся мимо экипаж.
- Тьфу ты, чёрт! – выругался извозчик, круто, до лошадиного храпа, натянувши поводья. Тухачёв, вобрав голову в плечи, словно, чтобы не быть узнанным, позорно метнулся в переулок. Он был унижен жестоко. Внешний мир, насмехаясь над ним, указал его место – он ещё маленький, школяр и, не смотря на усиленное взросление, физические и моральные нагрузки на износ в военном училище,  это всё не для него. Вся эта окружающая, весёлая, соблазнительно-прекрасная и волнующая воображение городская взрослая жизнь. Словно оплёванный, он побрёл к трём вокзалам: Николаевскому, Ярославскому и Рязанскому, который последнее время всё больше стали называть Казанским. Оскорбление, причинённое ему окружающим миром, болезненно жгло внутри, назойливо требуя отмщения. Никому не нужны его усилия, его первые достижения и успехи никем не оценены. Всё псу под хвост. Таких военных тысячи, десятки тысяч в огромном городе и перспективы юноши жалки и смешны городской богатой и искушённой публике.
У вокзалов давка и толкотня. Пассажирское оживление, дорожная суета. Роскошные рессорные крытые экипажи на резиновых шинах-дутиках, брички, дрожки, линейки, одноколки, сани, пролётки, повозки, телеги, тройки-линейки с красавцами жеребцами-коренниками и изящными кобылами пристяжными, пассажирские многоместные конки, трамваи-паровички и электрические трамваи, с бесконечным своим треском пугающие лошадей, частные моторы, извозчики-лихачи в красных и синих кафтанах, бородатые кучера на козлах, гладко выбритые шофёры в кожаных куртках. На Рязанском вокзале отправлялся поезд до Пензы под прощальную музыку привокзального оркестра. Провожающие сновали с багажными коробками, чемоданами, сумками, мешками, обнимались, целовались, плакали. Чьи-то радости и печали проносились мимо Тухачёва, словно скучные серые дни в училище навстречу новой неизвестной взрослой жизни. Михаилу вдруг так захотелось домой. Бросить здесь всё к чёртовой матери, сесть в этот поезд и уехать к родителям, к семье. Какая там его ждёт настоящая, тёплая радость! Шум, визг, восторг. Он перецелует всех сестёр. То-то мать не нарадуется. Ждут его, готовятся к Рождеству. Надо всем им запасти подарки. Но юнкерское жалование такое скудное, а тут кругом всё так дорого, что даже и не знаешь, что выбрать, чтобы не обидеть и не разочаровать всех родных. «На подарки семье денег нет, а на проститутку до 12 рублей давеча готов был вышвырнуть на ветер. Вот скотина!», - ругал себя Тухачёв. И, уже вооружившись заботой о домочадцах, Михаил поворачивал назад на Знаменку, так как время увольнительной неуклонно подходило к концу. А на все, до этого угнетающие его тоскливые и мрачные мысли, он, вздыхая глубоко, словно разгоняя сомнения, внутренним голосом ставил неслышный оттиск выкованной им стальной идеи: «Ничего-ничего! Мы ещё повоюем! Ещё отомстим! Ещё пройдут сапоги по брусчатке столицы! Ещё узнают меня!»