Любовь поправшие I. 9

И вот Михаил на станции Пенза Сызрано-Вяземской железной дороги спрыгивает под шипящие пары и протяжный гудок остановившегося паровоза на снежный наст родного перрона. Позади за спиной остаётся кирпичное здание недостроенного вокзала с отапливаемым залом ожидания и церковью, нового, в замен снесённого в 1909 году деревянного. Юнкер гордо ступает на Ярморочную площадь. Садится в третьеразрядную колымагу деревенского извозчика-ваньки, дремлющего на облучке в грязном кафтане с оборками и низеньком поярковом цилиндре с загнутыми полями и пряжкой спереди. Под скрип запрыгнувшего к нему седока возница с окладистой бородой ямщицкой старины, чуть под хмельком для морозного сугрева, вздрагивает и тихонько хлещет задрипаную кобылку.
- Куда прикажете, барин?
- На Пешую улицу гони! Получишь на чай.
- Мы вам, Ваше Благородие, не лихачи какие-нибудь. Кобыла у меня смирная, едет медленно, но верно. Никуда не опоздаете.
- Что не весел, отец? Али извоз нынче не богатый? Все же за подарками мотаются, снуют по городу. Вон, пассажиров сколько с поезда слезло.
- Извоз-то богатый, да не в наш карман, - грустно усмехнулся извозчик.
- А что худо-то? Неужели овёс нынче дорог?
- Не ёрничайте, барин. Я, вон, вас за два пятиалтынных везу, а лихач бы за тот же маршрут не меньше трёх целковых содрал бы цену. Лихачи, конечно, с ветерком возят девиц, актрис, всяких расфуфыренных дам с офицерами да господами по театрам, ресторанам да гостиницам, а я всё больше мелких чиновников, приказчиков, мещанский люд тягаю, но лишней копейки мне от этих трудов моих не разжиться. Как говорится, кажинный день на городового расход. Вот статуй ещё небесный! Хозяину извоза за постой и то платить порой бывает не чем. А вы тут говорите… Домой, на каникулы, Ваше Благородие?
- По делам, в город…, - слегка покраснел молодой юнкер, что бросилось в глаза извозчику даже под морозным румянцем.
- К барышне, должно быть, вон гостинцы везёте…, - улыбнулся возница.
Михаил ничего не ответил. Дальше они ехали молча, покуда возле знакомого дома извозчик-ванька не перестал чмокать губами, натянув поводья так, что кобыла почти сразу остановилась. Расплатившись с ним, Михаил вышел к знакомому палисаднику. Над садом сгущались ранние декабрьские сумерки. Извозчик зажёг ночной фонарь и медленно покатил обратно в сторону вокзала. Михаил от мороза переминался с ноги на ногу. Душа ждала решительных действий. В руке он робко держал подарок для своей будущей невесты – купленный в дорогом московском бутике французский ажурный пеньюар из красного шёлка, такой его наивный намёк на долгожданную с ней интимную близость. Постучался в калитку. Не скоро под лай собак вышла, накинув на голые плечи пушистую оренбургскую шаль, её мама с накрученной салонной причёской.
- А Машеньки нет дома, - улыбнулась, извиняясь, она. – У них сегодня бал на Дворянской, в Первой мужской гимназии. Сказалась быть поздно вечером.
Тухачёв пошёл на Дворянскую улицу пешком к зданию своей бывшей гимназии. В ней сейчас заканчивал курс обучения и был выпускником его младший брат Александр, семнадцатилетний гимназист, и учился в третьем классе двенадцатилетний брат Игорь, ради учёбы которых отец снимал им отдельную квартиру в одном из доходных домов на Никольской. «Если что, переночую у братьев и завтра домой», - приободрял себя, борясь с неуверенностью, Михаил. Он зашёл в гимназический двор и мимо вековых лип прошёл под сверкающими ярким светом окнами к парадному крыльцу. Зашёл в вестибюль, отдал шинель гардеробщику и поднялся, поскрипывая новенькой кожей начищенных сапог по широкой старинной витой лестнице. Когда он вошёл в большую залу, где проходил рождественский вечер, там музицировали. Приглашённые в мужскую гимназию девушки-гимназистки мелодично пели романс. Среди наряженных по случаю праздника хорошеньких гимназисток Михаил сразу же узнал красавицу Игнатьеву. Её нельзя было не заметить. Ослепляющий, залитый светом электрических ламп зал, алые кулисы гимназической сцены и её розовое платье. «Как ты прекрасна в нём, девочка!» - зажурчала потоком в его сердце лирика. «Светло-русые локоны слегка касаются твоих изящных плеч. Глаза голубые, азартные. Они могут быть грустные, хмурые, и тогда в них океан неспокойный темень своей бездны поднимает из глубин своих, могут быть и лучезарные, тогда блестят они, как на солнце небеса. Ты стоишь, прихлопываешь в такт мелодии в ладоши, ножки стройные меняя в опоре. За ними движутся бёдра, талия, так элегантно упакованная в корсет платья. Ты вся в этом движении. И слышится из уст твоих, манящих поцелуй, танеевский романс на стихотворение «Минуэт» из сборника Эллиса «Иммортели»:
Среди наследий прошлых лет
С мелькнувшим их очарованьем
Люблю старинный минуэт
С его умильным замираньем!..

Да, в те весёлые века
Труднее не было науки,
Чем ножки взмах, стук каблучка
В лад под размеренные звуки!..

Мне мил весёлый ритурнель
С его блестящей пестротою,
Люблю певучей скрипки трель,
Призыв крикливого гобоя!..

Но часто их напев живой
Вдруг нота скорбная пронзала,
И часто в шумном вихре бала
Мне отзвук слышался иной, -

Как будто проносилось эхо
Зловещих, беспощадных слов,
И холодело вдруг средь смеха
Чело в венке живых цветов!..

И вот, покуда приседала
Толпа прабабушек моих,
Под страшный шёпот мадригала
Увы, судьба решалась их!..

Смотрите, плавно, горделиво
Скользит маркиза пред толпой
С министром под руку… О диво!..
Но робкий взор блестит слезой…

Вокруг восторг и обожанье,
Царице бала шлют привет,
А на челе Темиры след
Борьбы и тайного страданья –

И каждый день ворожею
К себе зовёт Темира в страхе:
- Открой, открой судьбу мою! –
- Сеньора, ваш конец – на плахе!..
Аплодисменты. И из актового зала все идут в танцевальный класс продолжать танцы. Юнкерский мундир Михаила бросается в глаза среди штатский фраков. Девушки обращают на него внимание, игриво улыбаются в лёгких полупоклонах и реверансах. А Игнатьева его как будто не замечает. Она бледна и безумно красива, но чем-то возбуждена и зрачки её расширены, словно два океана, две бездны, две морских пучины, губящих, заманивая к себе, корабли. Начинается музыка. Михаил через весь зал галантно идёт ангажировать Марию. Она, при виде его приближения ещё более бледнеет и на обескровленном, почти прозрачном лице её виден испуг и ужас предстоящего объяснения. Михаил, ещё не догадываясь о его причине, списывает всё на нервическую растерянность и влюблённость темпераментной провинциалки. Он наклоняет голову в знак почтения, сапоги его чеканят приставление ноги. Она дрожит, мертвецки бледнея и, словно ледяной пар выходит из синих, обескровленных её уст. Девушка медленно протягивает ему свое карне или бальную дамскую книжечку, миниатюрную, размером с её ладонь, в виде блокнотика с прикреплённым к нему карандашом и кожаным изящным переплётом. Внутри все танцы были заняты фамилиями кавалеров. Напротив вальса, мазурки, польки, полонеза и кадрили стояла одна фамилия – Свитский. И, словно коршун перепёлку, уже накрывал её своим вниманием какой-то богато одетый молодой буржуа.
- Что это, Маша?! – с невыразимым разочарованием и опустошением внутри, дрогнул голосом Михаил. – Это что за Пьер-Огюст Ренуар? Что это за картина аля «Танец в Буживале»? Что за розовая парижаночка и здоровяк из портовой таверны?
- Как видишь! – гордо, вскинув бровь, отвечала молодая красотка. – А ты бы предпочёл его «Танец в городе» и меня в твоих руках в подвенечном платье? Я выхожу замуж и оставь меня, пожалуйста, в покое!
Михаил пристально посмотрел в её бездонные глаза, в которых была разворошена буря, и, как на параде, повернувшись назад, пошёл прочь к выходу, не глядя по сторонам. «Дуэль со Свитским? К чёрту! Пошло! «Сердце красавиц склонно к измене», - думал он про себя, не разбирая дороги. Братья его нагнали внизу у вестибюля. С ними обоими в полу обнимку под руку он выходил во двор. Переночевав у них на квартире, выпив с ними сухого вина, он утром поехал домой во Вражское.
***
Дома шум, гомон, визг младших сестёр. Машка и Лизка, пяти и семилетние карапузы с бантами, неуклюже в не по росту больших ещё надиных платьях пытаются его развлекать. Две сестрицы по старше: одиннадцатилетняя Софья и девятилетняя Ольга, с достоинством поздоровавшись с братом, приняли у него подарки и удалились переодеваться, примерять привезённые им московские обновки. Отцу подарена старинная книга на древнеславянском языке, матери – красивый платок и после, когда никто не видел, игнатьевский пеньюар.
- Нет-нет-нет! – заупрямилась Мавра Петровна такому подарку. – Это не мой размер, сыночка, да и фасон не мой. Молодёжная вещица, вызывающая, вульгарная, просящая обнажать тело. Не для сорокатрёхлетней мамки припасённый подарочек. Я права? Для зазнобы вёз? А что не вручил по случаю? Разминулись? Вот как? Ну и подколодная же змеюка!
- Только ни кому не говори, мамочка! Отец узнает, будет опять пилить, попрекать непостоянством и несерьёзностью. А я этого не люблю!
- Какой разговор, сыночек! – мать нежно поцеловала сына в лоб и перекрестила на образа. – А вещицу эту спрячь, сбереги до лучших времён. Чай, не последняя зазноба у такого красавца будет! Ты ж у меня орёл – птица и с курицей нам гнезда не вить!
Отец Николай Николаевич в эти дни застольных бесед, чаепитий с пирогами затронул с Михаилом тему дальнейшей учёбы младших детей.
- Думаю я, сын, до высочайшего манифеста в феврале царя успеть поздравить с трёхсотлетним юбилеем дома Романовых. Письмо ему написать и в нём просить всемилостивейшего участия в дальнейшей судьбе младших детей моих Александра и Игоря, а также Софии и Ольги. Как думаешь, сын? Хочу с тобой посоветоваться, поскольку ты один из нашей семьи царя видел на Бородинских торжествах. Здоровьем я слаб становлюсь и дальнейшую их учёбу без казённой помощи не потяну. Ни сил, ни средств для этого нет. Тут ещё твоё будущее офицерство. Там надо тоже будет мозговать.
- А что там мозговать? Там всё ясно.
Отец махнул рукой, таким жестом прося не придираться к словам и не отвлекаться на другую тему.
- Это ещё не скоро. Там видно будет. На тот год разговор. А пока, вон, они у меня не пристроены никуда. В Москву их хочу всех к тебе поближе. Там, глядишь, и всей семьей перебираться в город будем. Барствовать на земле у нас не дюже получается. В конец арендаторы нас в этот год разорили, даже не знаю, что дальше будет.
- А что со мной советоваться? Решил, так действуй! Я царю твою просьбу передать не сумею. Пиши через пензенского предводителя дворянства. С ним и советуйся. Я тебе в таких делах слабый советчик. Я эту придворную кухню не знаю и знать не хочу.
- Рано-рано ты горделивые песни запел. А как полк выбирать да высочайшей милости ждать придётся? То-то. Склонишь ещё голову перед царём, как на присяге перед знаменем. Не хорохорься. На, вот, прочти-ка лучше, что я тут набросал намедни по этому случаю.
Михаил взял и прочёл на обрывке гимназической тетради листа следующую запись:
«Ваше Императорское Величество! Родной дед мой, Александр Николаевич Тухачев, участво¬вал в Отечественной войне 1812 года... и во всех последующих войнах 1813,1814,1828,1829,1830 и 1831. В это последнюю кам¬панию он был в сражении убит. В минувшем 1912 году ваше величество даровали потомкам участников Отечественной войны много милостей, превеличайшая есть воспитание и образование их детей на казенный счет. Я не ре¬шился тогда же ходатайствовать для своих детей об этой милости... надеясь справиться с трудною задачей собственными средствами окончить образование девяти детей своих. Но теперь на это ушли уже мои последние средства, а заработать что-либо личным трудом я не могу по причине болезненного состояния. В этой крайности мне остается одна надежда на безпредельное ми-лосердие Ваше Государь, один исход — обращение к милости Вашего Императорского Величества с ходатайством о принятии на казенный счет в один из московских институтов дочерей моих Софии и Ольги и в московскую консерваторию сыновей моих Александра и Игоря в память заслуг их прадеда Александра Николаевича Тухачева. О такой Монаршей милости я решаюсь просить за них в надежде, что голос мой, голос отца семейства истинно нуждающегося будет ус¬лышан и мы будем утешены в эти дни общей радости нашей вернопод¬данных Вашего Императорского Величества, встречающих Вас в столи¬це, где 300 лет тому назад наши предки торжествовали вступление на престол Вашего Предка, Государь, первого Царя из Дома Романовых.
Вашего Императорского Величества верноподданный дворянин Николай Николаевич Тухачев».
- Не знаю я, пап. Конечно, братьев и сестёр на казённый счёт устраивать надо, но не слишком ли мы унижаемся и подхалимничаем перед этим отродьем? Наш царь позорит свой род, славные имена Петра и Екатерины Великих, Александра Благословенного и даже своего отца – Александра Третьего, мощного, основательного и хозяйственного приземистого мужика. А этот, как начал своё царствование кровавой давкой на Ходынке, усугубил расстрелом рабочих в Кровавое воскресенье, так и по сей день именуется в народе Кровавым. Непутёвый у нас царёк-временщик, дупло на генеалогическом древе великого рода. И царствование его жалкое, неосновательное, пустое.
- Что ты, сынок?! Зачем так о царе? А вдруг, тебя в гвардию возьмут, да кто-нибудь официальный такое услышит? Тогда карьеры тебе не видать, как своих ушей! Ты побереги такие высказывания для иного раута. Вон, европейцам о свободе слова и печати вешай лапшу на уши, а русскому слуху такую блажь не давай. Исключи из лексикона! И в мыслях не моги! А то прогоришь у меня по глупости.