Любовь поправшие I. 15

Застыл, замер на мгновение над иссиня-чёрной гладью разлившегося Енисея величественный восход. Далёкое небо на востоке, обветренное рябью перистых облаков, словно обагрившись кровью из распоротой брюшины распластавшегося в вышине огромного кита-тучи, брызнуло на водяную равнину лучами золотисто-красноватого рассвета. Над рекой на скалистом обрыве стоял одинокий путник и глядел в голубую марь клубящейся внизу бездны. Парящая над водой туманная дымка миллионами брызг могучей сибирской реки рассеивала в воздухе прозрачную водяную завесу, словно тонко тканную вуаль с причудливыми узорами сверкающих на солнце капель.
Путник глядит вдаль, на величественный восход вечного светила, на разлив его света за горизонт тёмно-хвойной тайги, на размеренный ход многотонных лавин к океану бегущей реки, и вся его жизнь проплывает перед глазами и уносится, увлекаемая за горизонт вековым енисейским потоком.
Первое июля 1913 года. Туруханский край. Заканчивается третий год политической ссылки. Он – профессиональный революционер, эсдек, уже бывший член ЦК и Русского бюро ЦК РСДРП. Партийная кличка Инок, товарищ Иннокентий. Он – Иосиф Фёдорович Дубровинский, умирающий от туберкулёза тридцатипятилетний ссыльный подпольщик, временно живущий у Енисея в мелком русском поселении – станке, на жителях которого лежала обязанность возить почту: летом на лодках, зимой на нартах, запряжённых оленями или ездовыми собаками. Безлюдный, таёжный край енисейского заполярья. Миллионы десятин пустынной, необжитой территории, где бродят хозяевами, не пугано и не зная человека, медведи, где пять лет назад семнадцатого июня 1908 года где-то над Подкаменной Тунгуской пролетел и взорвался мощный метеорит, вспыхнув огромным светилом так, что оленеводы в тайге спросонья подумали, что взошло второе солнце. Здесь морозы доходят до – 57 градусов, зима длится семь месяцев, световой день пять-шесть часов в бесконечно изматывающей нервы пурге, здесь метели и снежные заносы закрывают от всего мира итак этот богом забытый край. Летом море гнуса съедает заживо по зимовьям в глубине тайги, живущим за счёт сезонных промыслов.
Путник стоит над рекой. Он ждёт подводы с новой партией политических ссыльных, новых шесть-семь человек, которых будет сопровождать один стражник и два местных крестьянина, обременённых подводной повинностью. По здешним станкам селят в основном административных ссыльных, которые были на казённом содержании от царского правительства. Пятнадцать рублей в месяц получает и Инок. Это хорошие деньги. За двенадцать рублей здесь можно купить дом или корову, а осенью, когда приходит пароход, то на два рубля на всю зиму можно запасти муки. Один пуд ржаной муки стоит в Монастырском летом один рубль двадцать копеек, зимой – рубль десять копеек. Такая вот незатейливая математика. Есть даже время заниматься любимым делом, Инок любит его проводить за высшей математикой. Научные книги можно выписывать с большой земли. Можно держать экономку из местных крестьянок. Как это не парадоксально, но именно здесь, на краю цивилизации, получая за революционное беззаконие практически хорошую зарплату, профессиональные революционеры ещё более укреплялись в идее продолжать губительные для кормящей их системы подрывные действия. Лишь пожизненные ссыльнопоселенцы не получали денежного содержания и вынуждены были работать, строя тюрьму, церковные постройки в селе Монастырском – административном центре в ста верстах южнее полярного круга.
На весь Туруханский край административно-репрессивного аппарата всего-то два офицера, три урядника, десять казаков и двадцать надсмотрщиков за ссыльными. А станков, где они распределены на проживание, десятки и разбросаны они по тайге вдоль могучей реки, как по Европе между странами на сотни километров безлюдья и бездорожья.
Инок был распределён в станок Баиху с декабря 1910 года, прибыв из Красноярской пересыльной тюрьмы. В Баихе кроме него ещё было пятнадцать ссыльных, в основном уголовников. Местные жители – потомки беглых русских крепостных и старообрядцев, сторонились ссыльных, добра от них не ожидая, и были приятно удивлены, если какой из них помогал им в хозяйстве, врачевал или ремонтировал хозяйственный инвентарь или плотничал.
Позади, за спиной, многовёрстные ходки побегов с поимкой и водворением назад, с наказанием и ужесточением условий ссылки. Не тщетность прошлых попыток останавливает революционера, а понимание, что ему недолго осталось ходить на этом свете и свои последние дни хотелось прожить достойно, не в бегах, а лицом встретить неуклонно надвигающуюся смерть. Товарищи по партии ему написали, что в этом этапе едут свои. Их хотелось встретить, им передать жажду революционной борьбы, чаяния и заветы пролетариата, которые он получил сам ещё там, на баррикадах в Москве в 1905. Инок, он действительно как монах, с платонической страстью всецело отдался делу социальной революции, чтобы перевернуть весь мир с его прежними несправедливыми устоями, распределяющими социальные блага не по результатам труда. Тот мир, где богатые богатеют не за счёт своих усилий, а за счёт ренты от вложений или аренды своего капитала, а бедные беднеют, не смотря на смертельно надсадные усилия своего труда, разоряются в бессильных попытках подняться из нищеты, удушаемые процентной кабалой взятых кредитов. Инок тонко чувствует несправедливость. Этому когда-то научила его мама – та миловидная молодая женщина с четырьмя малолетними детьми со старинной фотографии в дневном нарядном бархатном платье с пышным турнюром и обилием гипюровых драпировок, тюлевых оборок и шёлковых складок. Эту фотографию 1882 года Иосиф бережно хранил всю свою жизнь и носил с собой как реликвию из призрачно-далёкого детства. Не понаслышке знаком ему и чёрный быт заводских рабочих окраин, и не по книгам Максима Горького знает он этот народ, ни свет, ни заря встающий из барачных своих трущоб на зов заводских гудков. А сколько искалеченных промышленными авариями, получивших травмы людей, ставших инвалидами с мизерной пенсией, обречены были на его веку умирать от голода, от боли, что вся семья инвалида будет пресмыкаться теперь перед всяческими господами и барами, унижать свои честь и достоинство, добывая себе кусок хлеба. Девушки, дочери таких инвалидов, будут вынуждены рисковать своим телом на нелёгкой, запутанной дороге жизни бедного человека, подвергающегося со всех сторон насилию, жестокости, похабным домогательствам извращённого кокаином и распутством богатого мира. Защитой от всего этого были только сплочённость рабочих, их солидарность, револьверы да баррикады.
Помнил Инок (да как же забыть такое!) 1905 год. Тогда революционная стихия, до того скрытая и потаённая, словно маёвка в лесу, выдающая себя редкими нарывами разобщённого народного гнева в виде отдельных убийств жандармов и чиновников эсерами-террористами, в виде студенческих манифестаций и крестьянских неорганизованных бунтов, когда в слепой ярости мщения убивали помещиков и сжигали, порой даже не разграбив, целые имения, открыто слилась в единый могучий поток вооружённого восстания. И сколько бы царская власть не накидывала петлю на аморфное тело этой кровавой стихии, не вешало крестьян-бунтарей в «столыпинских галстуках», вызывая протестный гражданский публицистический отклик Льва Толстого, сколько бы студентов не стригла в солдаты, не бросала людей в кандалах в тюрьмы и крепости, не ссылала в лагеря и на каторгу там умирать, стихия народного гнева как лава проснувшегося вулкана закипала в недрах большой горы – в русском народе и прорвалась наружу после Кровавого воскресения мощными выбросами социального и политического гнева. Людям надоело терпеть жизнь бесперспективную, жалкую, на которую обречены были не только они, но и их дети, и внуки, и даже правнуки. По прогнозам Министерства просвещения ликвидировать всеобщую безграмотность царская власть была в силах только к концу XX века. Трагедии высокой детской смертности усугублялись примитивной народной медициной. Частые эпидемии, частый голод сотрясал целые губернии с систематической, регулярной настойчивостью. Проблемы эти не решались и даже не планировались к системному решению. Девяносто процентов населения были крестьяне, не знавшие достижений и требований цивилизации нового века, живущие патриархальным, примитивным укладом на брюкве и репе. Страна жила в своём замкнутом мире, оторванном от всего света, в своём летоисчислении, отставая в календаре на тринадцать дней от Европы и Америки. Царь, может быть, и патриархально по отношению к вере, к заветам предков и старины, но цинично по отношению к своему народу, именовал себя в анкетах «Хозяином Земли Русской». А его армия чиновников, неограниченных правом закона, безнаказанных, неподконтрольных обществу, барствовала, грабила народ взятками и поборами, относилась к нему, как к быдлу, к скоту, который растят на убой, как к лесу, чьи ресурсные запасы в бескрайней Расее безграничны. Мёр народ в болезнях, нищете и голоде, в пьянстве от беспросветной нужды и безнадёги, и барствовал чиновный и помещичий люд, купаясь в роскоши вековых традиций и привилегий. Со времён поэта Некрасова ничего практически не изменилось в сельской общине и в отношении её с родовыми дворянскими гнёздами. До сих пор гнули по холопски спины, платили налоги и сборы, снимали шапки в поклонах и всяческих (каждому на свой лад) раболепных приветствиях по титулу или чину по Табели о рангах от «вашего благородия» до «вашего высокопревосходительства». Были, конечно, удачные, вольготные, нахрапистые прослойки – сословия, прикормленные режимом. Казаки имели по двадцать пять гектаров земли и не платили налоги. Купцы и дельцы торговали в разнос по всей империи и богатели полвека, вытесняя уже дворян из самых привилегированных и придворных сословий. Дворяне могли уже не служить царю, а жить исключительно в своё удовольствие, дармоедами на своих потомственных десятинах с деревнями, имениями, усадьбами, поместьями, чьим бытом упивались, ностальгируя, многие писатели, косящие под старину Золотого века русской литературы.
А социальные противоречия всё более обнажали тупость, беспомощность и бесперспективность старых методов управления, старого имперского мышления. Самодурские насильственные губернаторские попытки обрусения Польши, Прибалтики привели там к устойчивой ненависти местного национального населения к царскому режиму. А еврейские погромы, организованные под санкцией министра внутренних дел Вячеслава Плеве стоили ему смерти от бомбы, брошенной в него с яростью молодым эсером Сазоновым в 1904 году. Потом эта гнусная «малая победоносная войнишка», которую царь затеял с Японией, бездарно и глупо проигранная и стоившая России десятков тысяч ненужных смертей, бабьим вдовьим воем взвилась над деревнями, куда пришли царские похоронки. «За что?», «За кого?», «Зачем воевали?!» - голосили по усопшим деревни и волости.
Инок, он же Иосиф Дубровинский, отрёкся от этого мира, стал профессиональным революционером, монахом-подпольщиком. Сменил паспорт, имя, образ жизни, практически оставил семью – её быт и заботы более не волновали его. Подпольная кличка, подложные документы, содержание из партийной кассы, жизнь на съёмных квартирах в разных городах, выезды заграницу. В кармане револьвер и листовки. Чёрной тенью с поднятым воротником крадётся к месту сбора на тайное собрание, в явочную квартиру, где молодые студенты, рабочие, разночинцы, городская радикальная интеллигенция, поэты, террористы, анархисты слушают его прокламации. Он не один такой боевой. Есть люди и покруче, и покрепче. Чего стоят Виргилий Шанцер, по прозвищу Марат, или Михаил Васильев-Южин, или Мартын Лядов по кличке Русалка. Был ещё один, Николай Бауман, по прозвищу Грач, с которым у Дубровинского отношения как-то не сложились. Бауман легко пересекал границу, за то и был прозван Грачом, возил из Цюриха «Искру» и с 1901 года был членом Московского комитета РСДРП. В подпольных и эмигрантских кулуарах межпартийных дрязг российской социал-демократической рабочей партии Грач поддержал радикальную линию форсирования марксизма и социал-демократии в России в лице одного из лидеров российских социал-демократов, знакомых ему ещё по петербургскому «Союзу борьбы по освобождению рабочего класса», Владимира Ленина. Этот «Союз борьбы» Ленин организовал в Петербурге ещё в 1895 году. За два последующих года  Союз объединил множество марксистских кружков, установил связи со многими городами империи, а главное, что он перешёл от пропаганды этих кружков к широкой агитации среди рабочих посредством распространения на заводах своих листовок, запрещённой литературы и нелегальной социал-демократической газеты «Рабочее дело». Были установлены и поддерживались конспиративные связи Союза с семьюдесятью заводами и фабриками. В эти же годы полиция активно ловила и смогла арестовать весь руководящий центр Союза, отправив его лидеров по «высочайшему повелению» в Восточную Сибирь, Архангельскую и Вологодскую губернии.
А дальше первого марта 1898 года на съезде в Минске была организована РСДРП, на базе Плехановской группы «Освобождение труда» из ранее распавшихся «Земли и Воли», народников из «Чёрного передела», женевских социал-демократических эмигрантов, киевской группы «Рабочее дело», еврейской группы «Бунд» и прочих марксистских кружков. С первого по третье марта 1898 года девять делегатов от различных марксистских организаций России нелегально провели в Минске учредительный съезд. В нём участвовали: от «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» - Радченко, Ванновский, Тучапский, Петрусевич, от «Бунда» - Кац и Кремер, от «Киевской Рабочей газеты» - Эйдельман и Вигдорчик. Этот съезд только провозгласил образование единой партии и принял манифест Струве, но все его делегаты вскоре были арестованы.
Далее в декабре 1900 года была создана газета «Искра», в редакцию которой вошли: Аксельрод, Засулич, Ленин, Мартов, Плеханов, Потресов. Газета стала взывать, что называется «искрить» с агитационными и пропагандистскими материалами к рабочим российских заводов и фабрик. А в июле 1903 года в Лондоне прошёл второй съезд партии социал-демократов, на котором была принята её программа и произошло историческое разделение на меньшевиков и большевиков. Большевик Ленин вышел из редакции «Искры», ставшей меньшевистским рупором.
Эсдеки, травя друг друга, поделились на меньшевиков и большевиков. Ленин и Грач стояли за радикальное и бескомпромиссное размежевание. Дубровинский был за примирение. За Грачом тянулась одна нехорошая история, нелицеприятно характеризующая его как человека, в которой Иосиф хотел разобраться вместе со своим другом Василием Митровым, партийное псевдо – Савва, тоже в прошлом члена Союза борьбы за освобождение рабочего класса. Осенью 1902 года Митров обратился в редакцию «Искры»  с письмом политических ссыльных из города Орлова Вятской губернии, которые требовали партийного суда над Бауманом по обвинению его в доведении до самоубийства жены Митрова - Клавдии Николаевны Приходьковой. Клавдия Николаевна была молодой и привлекательной женщиной из Петербурга, где она вела занятия в кружке рабочей молодёжи и подготовила знаменитую листовку «К петербургским приказчикам», которую напечатали в типографии Союза борьбы за освобождение рабочего класса. За свою подпольную социал-демократическую деятельность она была сослана в город Орлов Вятской губернии, где смогла устроиться на службу учительницей. Это было ещё в 1899 году. Туда же в Орлов были сосланы и эсдеки Грач и Савва. Бауман был на четыре года старше Дубровинского, Митров только на год. В целом они все были представителями одного поколения и хорошо понимали мотивы, призвания, интересы и вкусы друг друга. Оба они, и Савва, и Грач влюбились в Приходькову. Но Бауман был красивее европейскими чертами лица, к тому же на пол головы выше соперника. Савва был угрюм, Грач лёгок и весел в общении. Соблазнил он красивую революционерку. Она ему отдалась в надежде, что будет семья, а он улетел, как истинный перелётный грач, совершив очередной побег из ссылки. Да мало бы, что сбежал он не только из ссыльного поселения, но и от неё сбежал, не оставив надежд и разрушив, скомкав, все обещания. Она забеременела от него, а рожать и воспитывать, видимо, пришлось бы ей одной в такой и без того нелёгкой обстановке политической ссылки. Не дома же у себя, в самом деле, в Санкт-Петербурге, а где-то на Вятчине за непроходимыми лесами от цивилизации и цивилизованного деторождения и ухода за беременными и роженицами. Да, бог бы с ним, что и сбежал от неё, так ещё этот гад стал присылать в Орлов карикатурки с намёками о его с ней интимной близости. А тут уже за Приходьковой стал ухаживать и Миртов. Ни рожей, ни ростом не вышел, конечно, ну да чёрт с ним, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Клавдия вышла за Васю. Родила, да ребёночек умер протестно, не желая расти и мужать в условиях политической ссылки. А Грач всё продолжал с каким-то изуверством травить молодых. Подвязал ещё какого-то карикатуриста к этим делишкам. Миртов к тому времени стал его политическим оппонентом, меньшевиком, вот и Бауман по заданию Ленина всю это меньшевизну травил и клеймил перед рабочим классом всяческим позором, не скупясь в средствах и не выбирая выражений. Переусердствовал – двадцать четвёртого декабря 1901 года Клавдия Приходькова, отравившись, покончила с собой. Искровцы хотели замять дело, десятого марта 1902 года опубликовав на страницах своего издания некролог. Но Савва требовал суда. Кидал гневные письма Потресову, Плеханову, Дану, Мартову. Ленин, крышуя Грача, написал в ответ такую резолюцию: «Мы находим, что дело, поднятое товарищем Миртовым, есть чисто личное дело, возникшее при совершенно исключительных обстоятельствах. Оно не может и, по нашему твёрдому убеждению, не должно быть разбираемо никакой революционной организацией вообще. В частности же мы, со своей стороны, не видим в настоящее время, решительно никаких оснований к возбуждению против члена Русской организации «Искры» Н.Э. Баумана обвинения в каком бы то ни было нравственно предосудительном поступке или поведении». На том Миртов окончательно порвал с большевиками. А Грач вернулся в Москву и возглавил Московскую организацию большевиков и Северное бюро ЦК партии. В июне 1904 года он был арестован и шестнадцать месяцев сидел в Таганской тюрьме. В то время и Инок сидел в тюрьме и искал пути объединения меньшевиков с большевиками. Оба они вышли в октябре 1905 года на свободу и кинулись с головой в партийную работу в Московском комитете РСДРП.
С двенадцатого октября 1905 года по всей стране началась политическая стачка. Бастовало свыше двух миллионов человек в различных отраслях промышленности, в том числе железнодорожники. Это вынудило царя пойти на уступки. Семнадцатого октября вышел царский манифест об усовершенствовании государственного порядка:
БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ
МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,
ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ
ВСЕРОССИЙСКИЙ
ЦАРЬ ПОЛЬСКИЙ, ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ФИНЛЯНДСКИЙ
и прочая, и прочая, и прочая
Объявляем всем нашим верноподданным.
Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи НАШЕЙ великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце НАШЕ. Благо Российского ГОСУДАРЯ неразрывно с благом народным и печаль народная ЕГО печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству Державы НАШЕЙ.
Великий обет Царского служения повелевает НАМ всеми силами разума и власти НАШЕЙ стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, МЫ, для успешного выполнения общих намечаемых НАМИ к умиротворению государственной жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего Правительства.
На обязанность Правительства возлагаем МЫ выполнение непреклонной НАШЕЙ воли:
1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.
2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив этим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку.
и 3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выбранным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от НАС властей.
Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению этой неслыханной смуты и вместе с НАМИ напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле.
Дан в Петергофе в 17 день Октября, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот пятое, Царствования же НАШЕГО в одиннадцатое.

А на следующий день, восемнадцатого октября Грач был убит недалеко от главного здания Императорского московского технического училища на углу Немецкой улицы и Денисовского переулка. Инок был свидетелем этого, но не успел ничего  предпринять. В тот день Московским комитетом партии было решено организовать и провести под лозунгом «Разрушим русскую Бастилию!» протестное шествие рабочих к зданию губернской Таганской тюрьмы, откуда несколько дней назад только освободился Грач. Демонстранты уже были собраны, но Бауману их показалось мало и он кинулся сагитировать рабочих с ткацкопрядильной фабрики швейцарского фабриканта Фернанда Дюфурмантеля. Грач возбуждённо схватил красный флаг с лозунгом «Долой самодержавие!», вскочил в пролётку и, стоя в ней, помчался по Немецкой улице. Далеко было слышно, как он кричал: «Товарищи, присоединяйтесь к нам! Долой царя! Долой самодержавие!» Пролётка отъехала уже далеко от демонстрантов. Возле дома Клюгина по Немецкой улице (тогда нумерации домов в Москве ещё не было, она появилась только в 1907 году, а до этого ориентировались в адресе по фамилиям домовладельцев) наперерез пролётке выбежал какой-то дворник, как потом узнал Инок из материалов Московского окружного суда, некий двадцатидевятилетний Николай Федотович Михалин, уроженец Тамбовщины и работавший на фабрике Щапова не то рабочим, не то дворником, не то надзирателем мужских спален, отслуживший до этого пять лет действительной военной службы в лейб-гвардии Конном полку в Петербурге. В руках у него был обрезок металлической трубы, которую он применил как драгунскую шашку или кирасирский палаш. Михалин вскочил в пролётку и начал вырывать флаг из рук Баумана. В завязавшейся борьбе Грач достал браунинг и выстрелил в дворника. Но тот успел нанести ему трубой удар по руке с пистолетом, тем самым избежав ранения. Их стычка была недолгой. К пролётке бежали революционеры. Михалин успел ещё нанести трубой три удара по голове Баумана, чем проломил ему череп, затем скрылся за воротами фабрики Щапова. При этом он был обстрелян эсдеками. Инок тоже стрелял ему вдогонку, но промахнулся. Окровавленного Грача притащили в техническое училище. Он был уже мёртв. И до двадцатого тело находилось там. Двадцатого октября рабочая Москва хоронила Грача. Похороны и митинг на Ваганьковском кладбище стали демонстрацией. Никитич - Красин, Инок и другие эсдеки выступали на этом митинге. А после похорон было принято решение усиленно и спешно готовить свои боевые дружины. Для этого нелегально и в магазинах приобреталось огнестрельное оружие и начались лесные стрельбы в пригородных рощах. Иноку было поручено организация и курирование боевых дружин из числа рабочих на ряде московских предприятий. Его знали рабочие и конспиративно проводили к себе на территорию типографии Сытина, фабрики Цинделя, трубопрокатного завода Гана. Там из наиболее активных он формировал дружины, назначал им явки для получения иностранного оружия, которое было в открытой продаже в оружейных магазинах города. Деньги у социал-демократов были, наворованные в эксах и пожертвованные московскими купеческими кланами старообрядцев Морозовых, Коноваловых, Прохоровых. В то время в России была разрешена торговля оружием, но только не числящегося на вооружении в Русской императорской армии. Вот его и закупали, и прятали для дружинников города.
Координируя подготовку к вооружённому восстанию разрозненных в управлении дружин, Инок по заданию партии в ноябре уехал в Петербург для участия в революционном выступлении моряков Кронштадта. Москвичи продолжали готовиться и ждать сигнала революционеров для своего выступления. Вернулся Дубровинский в Москву в конце ноября и приступил к агитации солдат, что возымело свои результаты. Второго декабря восстали солдаты Второго гренадёрского Ростовского полка, дислоцированного в Москве. Они выбрали свой полковой комитет, потребовали созыва Учредительного собрания, передачи земли крестьянам и освобождения всех политических заключённых. Комитет обратился с воззванием ко всем войскам московского гарнизона поддержать его требования. На это откликнулись некоторые полки Первой и Второй дивизий Гренадёрского корпуса, штаб-квартира которого была в Москве. Весь этот корпус состоял из трёх пехотных и двух кавалерийских дивизий, дислоцированных в Московском округе. Командовал корпусом генерал-майор Гершельман Иван Романович. Восставшие гренадёры создали Совет солдатских депутатов из представителей Ростовского, Екатеринославского гренадёрских полков. Но Гершельман с помощью верной присяге, расквартированной в Москве второй бригады Первой кавалерийской дивизии, состоящей из первого Сумского гусарского полка, дислоцированного в Хамовнических казармах, и Первого Донского казачьего полка, располагавшегося в Николаевских казармах на Ходынке, которые были построены в самом конце XIX века в юго-восточной части Ходынского поля, где был военный полигон с ямами и траншеями, сумел изолировать ненадёжные воинские части в казармах их дислокации, лишив доступа к оружию. Гусары под командой полковника Нилова Ивана Дмитриевича и донские казаки полковника Курочкина Михаила Степановича смогли запереть взбунтовавшихся ростовских гренадёров в их Спасских казармах на Садовой-Спасской, а отдельные батальоны колеблющегося Первого Екатеринославского лейб-гренадёрского полка в Беляевских казармах в Преображенской заставе и в Покровских казармах у Покровских ворот.
Московский генерал-губернатор и генерал-адъютант Фёдор Васильевич Дубасов, шестидесятилетний седой старик с многолетним морским стажем военной службы, худощавый, с тонкими усами и лукавым прищуром зорких, пытливых глаз, сумел оперативными приказами изолировать ненадёжные части и, опершись на верные присяге войска, повёл наступление на восставших.
Пятого декабря в Лобковском переулке в здании реального училища Фидлера на базе заседания московской городской конференции большевиков Инок собрал первый московский Совет рабочих депутатов, пригласив делегатов дружин из наиболее политически активных рабочих предприятий города. Тут же состоялся митинг, на котором было решено седьмого декабря объявить всеобщую политическую стачку и начать вооружённое восстание.
И седьмого декабря в среду забастовка началась. В Москве остановились все крупные предприятия, прекратилась подача электроэнергии, остановились трамваи, закрылись магазины. К забастовке примкнули даже служащие и технический персонал Московской городской Думы. Рабочие не вышли на работу. Кругом проводились митинги и собрания под охраной вооружённых дружин. Было парализовано железнодорожное сообщение. Действовала только Николаевская дорога до Санкт-Петербурга, которую охраняли солдаты. В четыре часа дня город погрузился в темноту. Совет запретил фонарщикам зажигать фонари. Многие фонари были революционерами разбиты. Реакция властей последовала уже к вечеру. Дубасов объявил в Москве и губернии чрезвычайное положение. Ночью были арестованы члены московского комитета РСДРП Марат и Васильев-Южин. Ночью начались по городу перестрелки дружинников с городовыми. Дружинники разграбили оружейный магазин Биткова на Большой Лубянке. На Тверской улице революционеры убили одного торговца, фруктовщика Кузьмина, который отказался подчиняться требованию забастовщиков и не закрыл свой магазин для покупателей. Один из дружинников застрелил его тремя револьверными выстрелами. Восьмого декабря в четверг полиция в саду «Аквариум» разогнала многотысячный митинг, пытаясь разоружить присутствующих, но многие дружинники, перемахивая через забор, скрылись с оружием. Ночью эсеры метнули две бомбы в здание Охранки в Гнездниковском переулке. Один человек был убит. Девятого декабря в пятницу Инок снова собрал дружинников в училище Фидлера. Горячо обсуждали план захвата Николаевского вокзала с целью перерезать сообщение Москвы с Петербургом, собирались идти разоружать полицию. Но Дубасов их опередил. В сумерках дом Фидлера был окружён войсками – драгунами и казаками, московской полицией и Второй конно-артиллерийской батареей. Последовал ультиматум – покинуть помещение и сдать оружие. В здании двести дружинников, с ними гимназисты, студенты, среди них есть и девушки. Дубасовцы требуют сдаться. Дружинники молчат, студенты выкрикивают гордо протесты, что они не сдаются. Двери и проходы завалены партами. На первый этаж с улицы не пробраться. Солдаты начинают стрелять. Молодёжи не верится, что всё это взаправду.
- Вот увидите, они струсят, непременно струсят, отступят и не будут по училищу стрелять! – какая-то молоденькая девица-студентка горячо убеждала Иосифа, скорее успокаивая внушением себя, нежели собеседника, в возбуждении взяв его за руку.
- Надо уходить, - незаметно выглядывал из тёмного окна Инок, оценивающе оглядывая улицу и двор вокруг здания училища.
- Нет, мы будем стойко держаться! – расширяла глаза, наполняя их безумием остервенения толпы эта девица.
Грянули первые залпы. Сначала ружейные, чтобы припугнуть. Студенты засмеялись и кинули с балкона во двор бомбу. Войска начали артиллерийский обстрел, сделав двенадцать орудийных залпов. Здание местами разворотило, выбило окна, трёх человек внутри убило. Студенты и дружинники пошли на сдачу. Инок даёт команду - во время сдачи студентов дружинникам разбежаться. И те сиганули в рассыпную. Итоги сопротивления были следующие: войска потеряли убитым прапорщика, цинично выкрикивающего ультиматумы. Его подстрелил один из дружинников из маузера. Также были ранены трое драгун и один жандарм. Сто восемнадцать студентов сдалось, трое были убиты, пятнадцать ранено.
Из обстрелянного реального училища Фидлера Инок, выходя, увлёк за собой с дружинниками к бегству и тут девицу-курсистку, выполняющую добровольно в осаде обязанности сестры милосердия и перевязывающую раненых студентов. Иосиф схватил её за руку, увлекая за собой через невысокий забор, чтобы спасти от дубасовских расправ. Они убежали в ночь вместе и на радостях спасения благодарная девушка с нежностью отдалась пламенному революционеру в общежитии женского курса, куда она его привела где-то под утро. И в пьяном дурмане мутного счастья чувствовал Инок огонь её юного тела, страстного до плотских ощущений, как и пылко охочего до безумно-смелых револьверно-бомбовых студенческих террористических авантюр.
***
Инок смахивает с себя тень воспоминаний. Он снова на Енисее и видит приближающиеся подводы с новыми ссыльными. Они уже идут к нему на встречу. Одного из них он знает. Это товарищ Тимофей или Сурен Спандаян, арменин по национальности и старый революционер-большевик, тоже болеющий туберкулёзом, в мае 1913 года приговорённый к пожизненной ссылке в Енисейскую губернию. Он представляет ему двух других – еврея и грузина.
- Товарищ Андрей. Товарищ Сталин, - называет их Тимофей. Инок слышал о них. Это два новых члена ЦК, кооптированные туда настоянием Ленина.
Оба моложе, за одним боевые дружины Урала, за вторым эксы для партийной кассы, обеспечивающие в Швейцарии дела Старика или Ленина, как его называли партийные товарищи.
Их обоих этапируют дальше в село Монастырское, по местным меркам крупный административный центр, где есть своя церковь и даже тюрьма. В Баихе они переночуют и дальше с подводами в путь. Надсмотрщик разрешает всем троим переночевать у Дубровинского. Но зная, что он на последней стадии туберкулёза, однопартийцы держатся отдалённо.
Выпили крепкого за встречу. Вновь прибывшие за стенкой что-то оживлённо обсуждают. Инока отягощает кашель и горячий бред, сваливает с ног на топчан. Над ним колдует нанятая экономка. В бреду умирающий революционер прокручивает в голове хронику событий декабрьского вооружённого восстания в Москве в 1905 году.
Девятое декабря, пятница. Бои у Страстной площади. Расстрелян снарядами и захвачен оплот боевых дружин – училище Фидлера. В ночь на десятое паутинными тенётами оплели Москву баррикады. Сотни баррикад через Тверскую улицу от Трубной площади до Арбата, между Страстной площадью и Старыми Триумфальными воротами. Дружинники вооружены иностранным оружием. Первые факты мародёрств, ограблений складов, убийств обывателей. Восставшие выгоняли горожан на улицу и заставляли строить баррикады. Для этого валили в кучу перевёрнутые конки, телеграфные столбы, рекламные щиты и газетные будки. Московские власти самоустранились от борьбы. Вся власть сосредоточилась в руках военных. В ночь с пятницы на субботу в полтретьего утра двое молодых людей, проезжая на лихаче по Большому Гнездниковскому преулку бросили в двухэтажное здание охранного отделения две бомбы. Произошёл страшный взрыв. В отделении была выломана передняя стена и разворочено всё внутри. Был тяжело ранен околоточный надзиратель, который потом умер в Екатерининской больнице, и убиты городовой и нижний чин пехоты. В соседних домах были выбиты все стёкла. Десятого об этом сообщили в газетах и начались ожесточённые, уже нешуточные, непоказные бои.
Общего руководства восстанием не было. Две партии: социалистов-революционеров и социал-демократов, которые уже болезненно размежёвывались на большевиков и меньшевиков, претендовали на лидерство, так и не договорившись между собой, действовали отдельно. Пытался координировать действия боевых дружин Московский Совет, состоящий в те дни из делегатов от ста восьмидесяти четырёх предприятий. Совет выбрал свой Исполком, который объявил общее наступление всех дружин на центр города, извозчикам предписал закончить работу к шести часам вечера, а булочникам запретил печь белый хлеб. Замоскворецкий, Хамовнический, Пресненский, Бутырский, Лефортовский и Рогожско-Симоновский районные советы подхватили воззвание и стали собирать свои силы.
Десятого декабря вечером восставшие разграбили оружейные магазины Торбека и Тирнопольского. В первом от пожара произошёл взрыв, во втором были только револьверы.
Дубровинский вместе с Литвином-Седым в штабе боевых дружин Пресни составили инструкцию боевой организации при МК РСДРП, и утром одиннадцатого декабря в воскресенье она была опубликована в виде советов восставшим рабочим в пятом номере газеты «Известия Московского Совета рабочих депутатов». В течение дня этот номер был массово растиражирован и распространён в восставших районах. Звучали советы так:
«Советы восставшим рабочим: Из инструкции боевой организации при МК РСДРП
1905, 11 декабря 1905 г., газета «Известия Моск. С. Р. Д.» № 5.
Товарищи! Началась уличная борьба восставших рабочих с войсками и полицией. В этой борьбе может много погибнуть ваших братьев, борцов за свободу, если не будете держаться некоторых правил. Боевая организация при Московском комитете Российской социал-демократической рабочей партии спешит указать вам эти правила и просит вас строго следовать им.
Главное правило — не действуйте толпой. Действуйте небольшими отрядами человека в три-четыре, не больше. Пусть только этих отрядов будет возможно больше, и пусть каждый из них выучится быстро нападать и быстро исчезать. Полиция старается одной сотней казаков расстреливать тысячные толпы. Вы же против сотни казаков ставьте одного-двух стрелков. Попасть в сотню легче, чем в одного, особенно если этот один неожиданно стреляет и неизвестно куда исчезает. Полиция и войска будут бессильны, если вся Москва покроется этими маленькими неуловимыми отрядами.
Кроме того, товарищи, не занимайте укрепленных мест. Войско их всегда сумеет взять или просто разрушить артиллерией. Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять, и легко уйти. Если такое место и возьмут, то никого там не найдут, а потеряют много. Всех же их взять нельзя, потому что для этого каждый дом нужно населить казаками.
Поэтому, товарищи, если вас будут звать идти куда большой толпой и занять укрепленное место, считайте того глупцом или провокатором. Если это глупец — не слушайте, если провокатор — убивайте. Всегда и всем говорите, что нам выгодней действовать одиночками, двойками, тройками, что это полиции выгодно расстреливать нас оптом, тысячами.
Избегайте также ходить теперь на большие митинги. Мы увидим их скоро в свободном государстве, а сейчас нужно воевать и только воевать. Правительство это прекрасно понимает и нашими митингами пользуется для того, чтобы избивать и обезоружить нас.
Собирайтесь лучше небольшими кучками для боевых совещаний, каждый в своем участке, и при первом появлении войск рассыпайтесь по дворам. Из дворов стреляйте, бросайте камнями в казаков, потом перелезайте на соседний двор и уходите.
Строго отличайте ваших сознательных врагов от врагов бессознательных, случайных. Первых уничтожайте, вторых щадите. Пехоты, по возможности, не трогайте. Солдаты — дети народа и по своей воле против народа не пойдут. Их натравливают офицеры и высшее начальство. Против этих офицеров и начальства вы и направляйте свои силы. Каждый офицер, ведущий солдат на избиение рабочих, объявляется врагом народа и становится вне закона. Его, безусловно, убивайте.
Казаков не жалейте, на них много народной крови, они всегдашние враги рабочих. Пусть уезжают в свои края, где у них земля и семьи, или пусть сидят безвыходно в своих казармах. Там вы их не трогайте. Но как только они выйдут на улицу — конные или пешие, вооруженные или безоружные, — смотрите на них как на злейших врагов и уничтожайте их без пощады.
На драгун и патрули делайте нападения и уничтожайте.
В борьбе с полицией поступайте так. Всех высших чинов до пристава включительно при всяком удобном случае убивайте. Околоточных обезоруживайте и арестовывайте, тех же, которые известны своей жестокостью и подлостью, тоже убивайте. У городовых только отнимайте оружие и заставляйте служить не полиции, а вам.
Дворникам запрещайте запирать ворота. Это очень важно. Следите за ними, и если кто не послушает, то в первый раз побейте, а во второй — убейте. Заставляйте дворников служить опять-таки нам, а не полиции. Тогда каждый двор будет нашим убежищем и засадой. Помните товарищи, что мы хотим не только разрушить старый строй, но и создать новый, в котором каждый гражданин будет свободен от всяческих насилий. Поэтому сейчас же берите на себя защиту всех граждан, охраняйте их, делайте ненужной ту полицию, которая под видом охранительницы общественной тишины и спокойствия насильничает над беднотой, сажает нас в тюрьмы, устраивает черносотенные погромы.
Наша ближайшая задача, товарищи, передать город в руки народа. Мы начинаем с окраин, будем захватывать одну часть за другой. В захваченной части мы сейчас же установим свое, выборное управление, введем свои порядки, восьмичасовой рабочий день, подоходный налог и т. д. Мы докажем, что при нашем управлении общественная жизнь потечет правильнее, жизнь, свобода и права каждого будут ограждены более чем теперь. Поэтому, воюя и разрушая, вы помните о своей будущей роли и учитесь быть управителями.
Боевая организация при Моск. Ком. РСДРП.
Распространяйте этот листок всюду, расклеивайте по улицам, раздавайте прохожим».
***
Днём на Горбатом мосту новый бой. Есть убитые и раненые с обеих сторон. Своих раненых дружинники несут в бани Бирюкова, где пресненцы организовали полевой госпиталь. Здесь девушки-курсистки и студенты-медики делают перевязки и компрессы.
Иннокентий держал связь с мебельной фабрикой Шмита, чьи корпуса стали в эти декабрьские дни мощным бастионом революции. Николай Павлович Шмит, молодой, двадцатидвухлетний юноша, год, как вступивший в наследство старообрядца-отца, купец-фабрикант художественной мебели на Пресне. Этот худощавый юноша с бледным лицом, задумчивый и молчаливый, вступил в права мебельным магазином в Неглинном проезде и фабрикой отца на Пресне. И сразу же, с первого мая 1905 года ввёл девятичасовой рабочий день, вместо одиннадцатичасового, повысил зарплату своим рабочим, открыл при фабрике амбулаторию и специальные общеобразовательные курсы, передал Московскому комитету РСДРП двадцать тысяч рублей на вооружение рабочих, сам закупил оружие – партию новейших браунингов и маузеров и даже принял на фабрику несколько профессиональных революционеров, в том числе Михаила Николаева, который стал организатором и командиром боевой дружины фабрики Шмита – самой мощной во всей Москве. В те боевые дни сам молодой хозяин мебельной фабрики и две его младшие сестры в конспиративных целях покинули семейный особняк и скрывались на съёмной квартире на Новинской бульваре. А днями в штабе фабричной дружины на гектографе массово тиражировали оттиски революционных листовок, наиболее острые политические лозунги и воззвания-цитаты из социал-демократических газет «Московская правда», «Борьба», «Вперёд», открывающихся ненадолго и разгромленных запретами цензуры и облавами жандармов с филёрами охранки. Рядом с фабрикой Шмита была обсерватория Московского университета, студенты которой, солидарные дружинникам, делали для них карты Москвы с указанием удобных мест для строительства баррикад.
В те напряжённые дни революционная молодёжь - юноши и девушки сотнями жертвовали собой в беззаветном порыве самоотверженного геройства и бескорыстной преданности делу революции. Сутками без сна, без еды, на холоде, под обстрелом – с мраком будущего впереди в своей судьбе из-за возможности быть повешенными, зарубленными, расстрелянными, бессрочно сосланными в Сибирь каторжанами. И, тем не менее, с улыбкой на губах на зло всему, с румянцем возбуждения на бледном переутомлённом и исхудалом лице, напевая революционные гимны, упрямо, непреклонно не гнущиеся под бедой. Инок восхищался мужеством, стойкостью этой в решимости непоколебимой молодёжи, широко раскрытыми глазами любовался ею.
Вечерами комендантский час. Под страхом ареста и даже расстрела, если задержат с оружием в руках. И всё равно молодёжь на улицах. Запрет массовых скоплений, так сказать «больше трёх не собираться», а всё равно ходят стаями, большими группами с кумачовыми самодельными полотнищами, иные, даже с расшитыми в текстильных мануфактурах революционными лозунгами, с револьверами и наганами за пазухой мужского пиджака, в кармане пальто или даже в дамском несессере. Ничего не боятся. Молодость, юность весела и бесстрашна. Гуляют двадцатилетние и являются поистине гвардией этой революции. Идеалы французских революций, «Свободы» Де ла Круа и Гавроша на баррикадах, Артюра Рембо и Парижской Коммуны, стоическая твёрдость буров в их освободительной борьбе в недавней англо-бурской войне, песенки-романсы на стихи Галины Галиной «Прости меня… Как все я не могу любить» или популярная «Трансваль, Трансваль, страна моя. Ты вся горишь в огне» витают в воздухе.
Красивая девушка-курсистка читает дружинникам на баррикадах стихи и Инок любуется её пылкой поэтичной натурой.
«Прости меня… Как все, я не могу любить –
Мне ненавистна цепь рабыни терпеливой,
И никогда руке властолюбивой
Моей души не подчинить…
Свободная, она покорна лишь мечте,
Одной своей мечте, прекрасной и далёкой, -
Звезде, горящей одиноко
На недоступной высоте…
Прости…Ничья любовь, ничья земная страсть
Цепями оковать души моей не сможет,
Стремленье вечное её покой тревожит,
И в даль её влечёт таинственная власть».
В эти дни в перерывах между боями дружинники с баррикад у Горбатого моста и с Кудринской площади приходили и парились в Бирюковских банях на Пресне. Здесь сновали посыльные и связные с МК РСДРП, с Исполкомом Московского Совета рабочих депутатов - этого самопровозглашённого органа революционной власти на клочке Москвы, избранного делегатами от ста восьмидесяти четырёх предприятий, фабрик, заводов, мануфактур.
Паутинными тенётами оплели Москву баррикады. Свалены в кучу телеграфные и фонарные столбы, чугунные перила решёток, старая мебель: столы, шкафы, комоды, принесённые отовсюду, разбитые ямские пролётки, крестьянские подводы из ближних деревень, афишные тумбы, горы булыжника с развороченных мостовых. Всё это перемешанное месиво представляет собой причудливые валы, будто рубцы на теле большого двухмиллионного города. А также горы снега, облитого водой и превращённого в лёд, словно детские крепости, построенные озорными мальчишками, вчерашними гимназистами, над которыми сегодня свистят не игрушечные пули. И снаряды… Бьёт гарнизонная артиллерия из второй конно-артиллерийской батареи. Снаряды щедры на кровь. Они с мясом рвут живое тело восставшего города, шрапнелью рассеивают смерть над баррикадами. Гибнет много мирных горожан из окрестных домов. Пристрелка идёт с циничными промахами в прицеле. Разрывами выворачивает стены, в домах гибнут малые дети. Детская кровь разбрызгана на стенах, на улицах, на снегу.
Стойко стоят рабочие дружины с типографии Сытина и фабрики Циндаля в Бутырском районе; Миусского трамвайного парка и фабрики Гобая в Симоновской слободе, завода «Динамо», фабрики Шмита и Прохоровской мануфактуры – на Пресне. Восставшие рабочие не одиноки в своей борьбе, укрывшиеся за валами баррикад. С ними открыто или сочувствует им добрая четверть Москвы, а, может, и половина города. Интеллигенция безжалостно клеймит позором самодержавие: в стихах Бальмонт, в статьях Горький. Он с актрисой театра МХАТ и своей любовницей Андреевой в квартирке на Воздвиженке принимает всё новых прибывающих в Москву боевиков, революционных фанатиков. Воодушевлению и призывам смести всё старое, нет предела. Андреева идёт дальше. Ею уже отданы партии большевиков через Никитича-Красина сто тысяч рублей с предъявленного векселя фабриканта Саввы Морозова, который подарил его Андреевой в знак любви и был загадочно убит под нажимом боевого бюро РСДРП в Ницце. Андреева обналичила вексель после похорон Саввы и сейчас силою своей харизмы и под влиянием красоты и роли первой актрисы в театре режиссёра Станиславского и мецената Немировича-Данченко заставляет прекратить репетиции и принимать раненых в здании театра. Немыслимо. Но начальство идёт на это.
Старообрядческие московские купеческие династии Морозовых, Коноваловых, Прохоровых щедро, обильно, словно шубу с плеча, одаривают революционеров безвозмездными ссудами. На их деньги закуплены и распространены немецкие автоматические десяти зарядные пистолеты-карабины Пауля Маузера, австрийские автоматические восьми зарядные пистолеты Люгера «Парабеллум», бельгийские автоматические восьми зарядные пистолеты Джона Браунинга, американские семи и восьми зарядные «Кольты», а также бельгийские семи зарядные револьверы братьев Наган, которые выпускал и Русский Императорский Тульский и Ижевский оружейные заводы и которые были офицерским оружием в царской армии.
То тут, то там по Москве гремят выстрелы. Идут бои на Кудринской площади, на Арбате, на Лесной и Серпуховской, на Каланчёвской площади, у Красных Ворот и у Хамовнической заставы.
***
Генерал-губернатору Москвы адмиралу Ф.М. Дубасову удалось оттеснить восставших из центра на окраины - на большее сил Московского гарнизона не хватило, у солдат и офицеров стали сдавать нервы вследствие участившихся террористических актов. К тринадцатому декабря наступил кризис. Тогда четырнадцатого был поднят по тревоге лейб-гвардии Семёновский полк и по Николаевской железной дороге пятнадцатого декабря прибыл в Москву в составе двух тысяч солдат и офицеров и крупнокалиберной гвардейской артиллерии. Командовал полком полковник Георгий Александрович Мин. Его заместителем был полковник Николай Карлович Риман, отличившийся в январе в Кровавое воскресение расстрелами в Петербурге толпы на набережной реки Мойки.
В составе лейб-гвардии Семеновского полка был самый высокий процент офицеров-немцев, которые характеризовались в Российской Империи наибольшей храбростью, дисциплиной и преданностью трону. Из сорока трёх офицеров, взятых в карательную операцию, пятнадцать было немецко-шведского происхождения, как то:
1. Полковник Г.А. Мин
2. Полковник И.С. фон-Эттер
3. Полковник Н.К. Риман, протестант
4. Капитан Э.Л. Левстрем, протестант
5. Капитан Н.Н. Тунцельман фон Адлерфлуг, протестант
6. Капитан Г.Г. фон-Тимрот, протестант
7. Капитан Я.Я. фон-Сиверс, протестант
8. Капитан В.-Г.-Ф.-Э. Лоде, протестант
9. Штабс-капитан А.А. Рихтер, протестант
10. Штабс-капитан П.Н. Брок
11. Поручик Ф.Я. фон-Сиверс, протестант
12. Подпоручик Л.К. фон-Брюммер, протестант
13. Подпоручик Е.К. Шарнгост, протестант
14. Подпоручик Б.В. Гульденбальк-де-Гийдль
15. Подпоручик Н.К. фон-Эссен, протестант.
Командир полка Г.А. Мин не взял с собой нестроевой роты и новобранцев последнего призыва, чтобы оградить себя от возможных случайностей: офицеры достаточно ясно понимали, что им предстоит сделать - выполнять присягу.
По прибытии полк разделился на две части. Первым отрядом в составе первого, второго и четвертого батальонов и полубатареи л.-гв. 1-й Артиллерийской бригады командовал командир полка флигель-адъютант полковник Г.А. Мин. - этому подразделению предстояло взять Пресню. Второй отряд, состоящий из 3-го батальона под командованием старшего полковника Николая Карловича Римана двинулся по Московско-Казанской железной дороге для того, чтобы восстановить движение.
Н.К. Риман стал жестоко расстреливать железнодорожников и схваченных дружинников на станциях Сортировочная, Перово, Люберцы, Голутвино, Алексеево. В итоге было убито пятьдесят пять человек и к девятнадцатому декабря Казанский вокзал и Московско-Казанская железная дорога были открыты.
Г.А. Мин получил от адмирала Ф.М. Дубасова твердые заверения в том, "что никаких нареканий на них (офицеров) не может быть, и всякие разбирательства действий полка не могут иметь места". Также было и письменное приказание: "арестованных не иметь". Мин рассредоточил силы на три отряда: 1-й - батальон с четырьмя орудиями должен был двигаться по Кудринской улице к Пресненскому мосту, 2-й - батальон - к Горбатому мосту, 13-я рота с пулеметами должна была идти к Москве-реке. Уже с самого начала полк столкнулся с серьезным сопротивлением (для лучшей ориентации в городе каждой роте были приданы по два-три городовых и по три-четыре казака). По ходу продвижения семёновских рот, по ним велась револьверная стрельба из близлежащих домов и садиков, особенно по левой стороне улицы. Рота стреляла одиночным огнем по появлявшимся дружинникам, выглядывавшим из домов, а также прятавшимся за баррикадами. Некоторые дружинники были ранены, так как видно было, как они падали.
Уже с самого начала пулей у шеи была пробита шинель полковника И.С. фон-Эттера. В третьей роте был убит фельдфебель Я. Кобыляцкий - пуля попала ему в голову. Тем не менее, третья рота заняла баррикаду. Во время этой атаки был убит ефрейтор П. Основин. За тело П. Основина пришлось вести настоящее сражение. Вызывались охотники "достать его". Командовавший ротой Тимрот сам хотел это исполнить, но Мин прямо запретил ему идти. После того, как отбили тело, была подогнана полевая кухня. Во время раздачи пищи был ранен еще один солдат. Гвардейцы разозлились не на шутку - нижними чинами были подожжены по приказанию Мина и полковника Эттера около 5-6 домов, из которых стреляли. В результате поджога сгорело 15 домов.
К вечеру семеновцы разобрали 10 баррикад. В это время другой отряд громил Прохоровскую мануфактуру. К вечеру с фабрики прибыли парламентеры с просьбой прекратить бомбардировку и обещанием больше огонь не вести. Они были арестованы и переданы полиции. В этот день был убит еще один человек - рядовой Цыганков. К 19 декабря Прохоровская фабрика была полностью очищена - там был обнаружен склад взрывчатки и оружия. Взятие Прохоровской фабрики явилось ключевым моментом подавления вооруженного восстания, так как она была последней цитаделью революционеров и взять ее было нелегко. Здесь же заседал и революционный комитет, произносивший смертные приговоры врагам революции. Главные руководители восстания бежали. Пойман был только эсер-максималист, студент Мазурин, и расстрелян по приговору военно-полевого суда. 21 декабря на Прохоровской мануфактуре состоялось опознание 16 трупов (всего было убито около 60 человек).
***
Инок бредит и умирает. Сознание проваливается временами в пустоту. То он вдруг очухивается в жарком поту, снова здесь в туруханском станке, вдали от цивилизации, в таёжной глухой стороне, то проваливается в забытьё, то снова там, на баррикадах на Пресне…
Он был там, на Пресне, у фабрики Шмита. Видел в действии лидеров боевой дружины фабрики Михаила Николаева и эсера-максималиста двадцатитрёхлетнего Владимира Мазурина. Вместе с последним ночью они выполняли поручение Исполкома Совета – казнить начальника Московской сыскной полиции тридцатисемилетнего Александра Войлошникова. Пришли с револьверами и шестью дружинниками в Волков переулок на Пресне в шесть часов вечера к дому Скворцова. Позвонили с парадного входа. Им открыли. Дубровинский зачитал приговор революционного комитета. Под плач жены и детей и их мольбы о пощаде вывели полицейского в переулок и расстреляли.
В те дни Инок много стрелял с баррикад из маузера по казакам и семёновцам, изготавливал с сёстрами Шмита листовки для дружинников как представитель МК РСДРП, с Ухтомским они брали Казанский вокзал. Тогда всё было предельно ясно и просто – там враги, по ним надо стрелять.
А теперь, в минуты последних предсмертных мук и нравственных прояснений сознания ему вдруг всё показалось в совершенно ином, искажённом свете и от ужаса открывшегося и новоявленного, он стал задыхаться в предсмертных судорогах. Какой-то жестокой истиной, словно из мира мёртвых, стало коробить его разочарование в тех выбранных методах вооружённого восстания. Он ясно и явственно увидел теперь противоречия в тех отношениях с людьми, с мирными гражданами, обывателями, в их массовой невинной гибели, когда они нечаянно становились на пути революционной бойни. Ведь был же он свидетелем того, как представители Исполкома Совета прилюдно расстреляли  не подчинившегося требованиям всеобщей забастовки лавочника-торговца. И в глазах семьи расстрелянного им с Мазуриным начальника Московского сыска Войлошникова он тоже не увидел правильности социальной мести революционного террора, а лишь боль и трагедию человеческой жизни, на улучшение которой и бросал свои силы революционный штаб восстания. Не видел и в массовой гибели нечаянных жертв обстрелов, и жертв революционного насилия и принуждения, вроде бы вынужденного, но обречённого на поражение именно разрывом своих идейных, духовно спаянных с народом усилий, с самим народом, ставшим жертвой насилий и принуждений. Мирных горожан дружинники насильно, порой под дулом револьверов, с угрозами выгоняли на мороз строить баррикады. Обстрелы царских полков тоже не жалели жителей. Разрывы снарядов выбивали стёкла жилых домов и люди мёрзли, заколачивая их, чем придётся. Как они выживали в эти дни без еды, света, тепла, когда магазины стачек были все закрыты, когда город опускался в ночь после обеда, неотапливаемый и неосвещённый.
Десять дней психологического давления на власть, её устрашения. Террористы пытались стать властью, огородив себя от государства баррикадами. Романтика борьбы за народ размывалась той кровью народной, что проливали с отчаянием и усердием мстящие за неё власти фанатичные борцы. Глупо! Всё было глупо. Оторванность от народа была и в этой бессмысленно-кровавой, разрушающей устои какого бы то ни было порядка, бойни. Дружинники образца 1905 года тоже были, по сути, страшно далеки от народа, как и те, первые дворянские декабристы, что в другом декабре, в 1825 году подняли на другого царя своё боевое оружие. А далеки именно своим насилием по отношению к народу, насилием, вроде бы случайным, вынужденным, но неизбежным в силу хищной природы любого насилия, алчущего власти и диктатуры какой бы то ни было, попирающего любое сопротивление и несогласие, все ограничения и законы, все былые традиции и святыни, саму любовь.
В этом насилии Инок явственно вдруг ощутил всем своим больным телом корень антинародности любой, пусть даже самой красивой революционной идеи борьбы за народ. К тому же Великая Французская буржуазная революция это наглядно показала, когда её гильотина захлебнулась в народной крови, как и захлёбывались многочисленные жертвы революционного террора, утопленные в Луаре и Сене по приказам комиссаров Конвента. И посвящать этому жизнь, быть профессиональным убийцей народа – это было страшным разочарованием Дубровинского, озарившее его предсмертно изъеденное туберкулёзом воспалённое сознание. Всё к чёрту! Всё зря! Зачем стрелял? К чему призывал, убивал, принуждал?! Всё к чёрту! Плодами усилий, как черви в фруктовом плоду, вгрызаясь, присасываясь к идее, к её результатам, пользовались другие революционеры, харизматично считающие себя лидерами, которые были моложе, нахрапистей, карьерно-осторожнее, бережливее, прилепившиеся кооптационными интрижками в новый состав центрального комитета теперь уже, по сути, и новой партии – РСДРП (б). Большевики… Кто они? Зачем они расчленили единую социал-демократическую партию, отвергнув умеренный пыл и эволюционный подход разумных соратников-марксистов? Эти экспроприаторы-боевики, смущающие народ на восстания, хотят чего? Великой бойни кровавой! А добьются её – захлебнутся в ней, демоны. «Куда гоните народ, черти! По-другому как-то надо вершить социальную революцию. Думать надо крепко, а не на бойню молодёжь подстрекать!» - метался в бреду умирающий Иосиф Дубровинский.
А за стенкой сходка. Подпольная явка ссыльных большевиков, без ведома жандармских надсмотрщиков собравшихся в Баитском станке обсудить планы дальнейшей ссылки в Туруханском крае, поделить между собой остаток партийной кассы, присланной к ним товарищами, продолжающими революционное подполье на свободе. За столом сидят трое: один еврей и два кавказца. Свердлов под партийным псевдо «товарищ Андрей», Спандаян или «товарищ Тимофей» и Джугашвили – «Сталин». Свердлов и Сталин с 1912 года члены ЦК, кооптированы старыми большевиками. Обсуждают планы побега.
Инок бредит, сгорает в туберкулёзном жаре. Над ним экономка, соседка-крестьянка, нанятая за половину денежного содержания административного ссыльного, убирает, готовит, обстирывает. Если бы не чахотка в последней стадии, убежал бы и он. Да уж, видно, не судьба. Не дожить и до конца срока ссылки – ещё год остался. Ни жену, ни дочь не обнимет он боле. Оставить что-то товарищам по подполью? Свой боевой завет? Или вот эти ужаснувшие его осознания тупика своих усилий в борьбе, в насилии над правом и жизнью людей? Слышно, как за стенкой кричат эти новые, маститые большевики. Они по другому мыслят, формулируют революционные идеи, ставят другие цели. На него они смотрят брезгливо – больной да отживший своё старик. И невдомёк им, что бьётся в груди у этого старика большое, горячее, молодое сердце революционного бойца, романтика, жаждущего справедливо переиначивать мир. Но никому уже не нужны его порывы. В партии своей и то стал лишним, запутавшись в сложной внутрипартийной склоке, примиряя озлобившиеся друг на друга фракции, пытаясь собрать воедино, удержать от развала разбитое и уже никак не склеиваемое зеркало когда-то одной политической силы. Метался, как дерьмо в проруби, промеж большевиков, меньшевиков, ликвидаторов, отзовистов, ультиматистов, богостроителей, августовского блока и других внутрипартийных группировок, старался их примирить, объединить в былую единую РСДРП. Но все грызлись между собой, противопоставляя ультимативно друг другу свои амбиции, претензии на влияние в партии, на свою ведущую, руководящую идейную роль. «Запутывают только рабочий класс, сволочи!» - ругал их про себя товарищ Иннокентий. Он сам был в ЦК РСДРП. Выбрали его туда ста сорока шестью голосами в мае 1907 года на пятом съезде партии в Лондоне, который он сам помогал организовать и провести в помещении церкви братства на Саутгейт роуд. Ленин, Зиновьев – нынешние лидеры большевиков, были там только выбраны кандидатами в ЦК. Но того прежнего ЦК уже нет. Единая партия развалилась. Расчленили её в волчьей грызне борьбы за власть и влияние. Теперь, после Шестой Пражской Всероссийской конференции РСДРП с января 1912 года у неё другой ЦК. Да и она уже другая партия – ленинская. Туда кооптированы Свердлов и Сталин, и Спандаян тоже член ЦК РСДРП (б). Сидят втроём, что-то там за стенкой обсуждают. Инок напрягся, прислушиваясь, о чём идёт спор за стенкой.
А там выясняли, кто из них больше имеет морального права и политического веса, чтобы руководить Русским бюро ЦК РСДРП (б) здесь в ссылке, в Туруханском крае. Басил богатым густым баритоном Свердлов, настаивал на том, что он – крупная фигура в партии, имеет опыт организации боевых дружин и партийных ячеек, что ему нужно доверить кассу и он будет делать политический доклад для ссыльных революционеров о текущем моменте. Спандаян возражал, настаивая на своём первенстве, как ведущий постоянную идейную переписку с Ильичом. Третий, грузин Джугашвили, с тяжёлым жёлтым тигриным взглядом, говорил мало, но постоянно над оппонентами подтрунивал, язвил, насмехался. Те двое вспыхивали, возбуждённо его осекали, мол, куда лезет экспропиатор-боевик и уголовник тифлисских тёмных дел.
Вся эта язвительная грызня разочаровывала и раздражала Дубровинского. Но встать и усмирить, подчинить своей воле или разогнать эту шушеру уже не было сил. Огненный кашель душил революционера, словно висельная петля, бросая в полумрак забытья. И в этот миг он был уже не здесь, а там - в Москве, на Пресне, на баррикадах… Вот он у Горбатого моста. Эсдеки, эсеры раздают рабочим оружие. Многие уже пришли со своим, пристрелянные в заблаговременно запланированных подготовках к восстанию. Все в красных повязках революционной республики. Вот к мосту летит казачья сотня из Первого Донского казачьего полка с шашками на голо.
- Не боись, братцы! – слышится над баррикадой сорванный до хрипоты голос представителя районного совета. – У них шашки в мирное время не отточены по приказу командующего Московским округом. Шашки не точены! Действуют обухом. Не бойсь! Пли!
Густой треск лопающихся выстрелов сбивает в кучу летящих всадников. Крики, хрип лошадей, пар из ноздрей, дым от выстрелов. Казаки отступают, ретируются. У них видны потери. Смельчаки под пулями тащат раненых в укрытие. Только убитые лошади остаются лежать на мостовой, на развороченной брусчатке от разрывов накануне бросаемых в гусар Третьего Сумского полка бомб.
С началом сумерек Инок с летучей боевой дружиной шныряет по городу, с паролями проходит слободские рабочие заставы, нападает из подворотен на комендантские патрули, стреляет в городовых, в околоточных. В одном из дворов тащат к нему до крови избитого дворника, не подчинившегося приказу Совета – дворы оставлять незапертыми, чтобы дружинники могли свободно бежать от преследования, уходя лабиринтами подворотен.
- Ты что, гнида такая, приказы Совета рабочих депутатов не исполняешь?! Бойкотировать, гад! – молодой и отчаянный дружинник, эсер-максималист, бьёт приведённого наотмашь сапогом по зубам.
Тот падает без шапки, в замызганном рваном зипуне, отплёвывается кровью, лазает перед дружинниками на корачках.
- Я это… Братцы-соколики! Граждане вашей республики! Товарищи-совдепы! Их высокоблагородия приказали запереть ворота. По ночам, мол, шастают всякие… Люди лихие, разбойные бывают. Намедни дамочку одну с кавалером ограбили, золотую цепочку с часами сняли, барышню шубки песцовой в разбойном налёте силой лишили. Пощадите! Да разве ж я… Всякое, вон, бывает. Время нонче лихое.
- Да что его слушать?! Шкура черносотенная! Не ты ли, с…ка, Павла Грожана или Баумана-Грача убивал?!
- Кончай его, паскуду! Не первый раз уже предупреждали, - резкий окрик другого дружинника и выстрел в упор прекращают напуганный и безумный поток пустословия дворника.
Он остаётся лежать в сугробе, распростёртый, в вывернувшейся шкуре своего зипуна. Труп ещё кто-то пинает. Идут гуськом дальше. Сзади кто-то ухмыляется: «Эх! Рано пристрелили. Надо было про их благородия допытствовать».
- Дойдёт и до них время! – обрывает пересуды Инок и хруст снега под его сапогом.
***
Из «Рабочей Правды», № 14, 28 июля 1913 г., Петербург:
Григорий Зиновьев
Светлой памяти Иосифа Фёдоровича Дубровинского (Иннокентия).
«Великое несчастье постигло русских марксистов.
Умер Иннокентий... Утонул где-то в отдаленном глухом селе, в далекой ссылке Туруханского края. Ушел из жизни лучший из лучших… Погиб рыцарь духа в самом высоком смысле этого слова. В рядах наших опустело место, бесспорно принадлежавшее самому достойному из достойных.
Тяжелые условия подпольного существования русских марксистов сделали то, что даже далеко не все могут отдать себе отчет — кого мы потеряли в лице почившего товарища! Только те из рабочих, кому довелось лично встречаться с Иннокентием, могут понять, какое великое горе постигло нас.
При иных условиях Иннокентия знала бы и горячо любила бы вся рабочая Россия. Ей — отдал всю свою жизнь, все свои силы, всего себя этот светлый, высоко одаренный человек, образ которого не забудет ни один из тех, кому выпало на долю близко знать Иосифа Федоровича. Рабочему делу служил он верою и правдою два десятка лет. Ни на минуту не выбывал из строя добровольно. Несокрушимая энергия, светлый ум сочетались у него с недюжинным образованием и высоким идеализмом в самом благородном смысле этого слова. Если спросить многочисленных знакомых, товарищей, друзей покойного, какая черта больше всего характеризует благородный образ Иосифа Федоровича, — мы уверяем, все они ответят: прежде всего — полная и беззаветная самоотверженность, преданность делу, граничащая с полным самоотречением. Иннокентием — звали его широкие круги товарищей, «Иноком» — звали его мы в тесном кругу. Столько любви и уважения вкладывали люди в это слово «Инок», часто сами не отдавая себе отчета в своих чувствах. И — правда! В этом пламенном политическом работнике вместе с тем было что-то такое, что делало его похожим на человека не от мира сего, на действительного инока, на мученика из тех, что, не задумываясь, руку положат в огонь за дело, в которое они верят и которому беззаветно служат. «Инок» принадлежит к небольшому кружку славных пионеров русского движения и русского марксизма. Организатор по природе, он чувствовал себя в своей стихии именно на работе созидания, строительства, организации. И чем больше были трудности, чем чаще на головы строителей обрушивались тяжелые удары, тем настойчивее, упорнее, беззаветней работал И.Ф. Ни удары врагов, ни шаткость, маловерие, измены бывших друзей ни на одну секунду не поколебали великого строителя. И ни на минуту не выпал молот из его рук.
Пишущий эти строки близко познакомился с И.Ф. только в начале 1906 г. Физические силы Иннокентия уже тогда были сильно надорваны. Худой, изможденный, полубольной он приезжает в С.-Петербург после долгого тюремного заключения.
Вспоминается 1905 г…. Все время интенсивная работа на передовых постах…
Лондонский съезд. Это уже в 1907 г. Иннокентий снова в тюрьме. Но, узнав, что он скоро будет на свободе, товарищи заочно выбирают его делегатом. В Лондон он приезжает уже в день закрытия съезда. С какой радостью приветствуют его все делегаты-единомышленники. На собраниях большевистской делегации (представлявшей более 50 тысяч организованных рабочих) «Инока» сразу выбирают председателем.
1908 г. Ряды организованных рабочих сильно поредели. Положение трудное. Появляются уже и перебежчики. Нужны героические меры. «Инок» — болен. Многие признаки туберкулеза — налицо. Но его невозможно удержать никакими убеждениями. Он возвращается в Россию из своего вынужденного пребывания за границей, где выполняет огромную работу. Он — в С.-Петербурге.
Поздней осенью 1908 года, когда он собирался уже выехать из СПБ., его снова арестовывают на вокзале. Новое тюремное заключение, новый этап, новая ссылка, новая болезнь и, наконец, новый побег из ссылки. «Инок» возвращается за границу совсем больной и… снова несет на себе большую работу. В начале 1910 г. он опять возвращается на родину: трудное положение дел снова требует этой поездки. Через короткое время его арестовывают в Москве. Снова отдаленная ссылка и — смерть...
Все эти годы И.Ф. живет при самых отчаянных условиях. Всюду его преследуют по пятам. Во время проездов в город, где живет его семья, он видит своих детей только тогда, когда они спят: возраст детей таков, что они еще не могут усвоить требований «конспирации» и, если увидят отца, того и гляди станут делиться своей радостью слишком усердно… Личные свои потребности И.Ф. урезывает до невозможного минимума. Даже лечение он считает недопустимой роскошью, хотя его здоровье надрывается все больше и больше.
И.Ф. обладал огромным организаторским талантом. В других условия из таких фигур выходят деятели как Ауэр, Зингер, Гэд. Такие люди являются душой нашего великого рабочего движения. Они служат цементом, скрепляющим это движение. Они — наша гордость и надежда. Их великая роль — учителей, организаторов — незабываема...
Я чувствую, что то, что я сказал, бледно, слабо и не дает достаточного представления об изумительной фигуре И.Ф., благородно-чуткого, самоотверженного, почти святого человека. Многие друзья, товарищи и почитатели покойного, я уверен, обрисуют образ Иннокентия гораздо лучше, чем это сделали мои беглые, слабые, строки. Это нужно сделать, товарищи. Русский рабочий класс, выдвинувший этого славного работника, должен быть ознакомлен с жизнью своего преданнейшего представителя — Иосифа Федоровича Дубровинского.
В других странах за гробом такого деятеля, каким был И.Ф., шли бы сотни тысяч рабочих. У нас он умер одинокий, заброшенный, вдали от любимого дела и дорогих людей...»