Любовь поправшие I. 18

Юнкера-первокурсники были отпущены на краткосрочные каникулы по домам, а выпускники прибыли в училище. В стенах училища они пробыли несколько дней, неся обычную дневальную службу и готовясь к производству. В эти дни Михаилу несколько раз довелось прочитать этот высочайший приказ, в котором весь цвет российского юнкерства выпуска 1914 года приобретал воинские чины подпоручиков, корнетов и хорунжих и должен был в течение нескольких недель уже направиться в распоряжение своих полков. Эти юношеские фамилии, мелькающие перед глазами Тухачёва за чтением данного приказа, и должны были стать той воинской твердью, мощью которой, наряду с выпусками прошлых лет, Государь и прикрыл бы Отечество в случае начала войны. Михаил увидел из приказа, что в Семёновский полк было только пять вакансий, две из которых приоритетно взяли камер-пажи Пажеского корпуса Рыльке и Моллериус, две другие достались юнкерам Павловского училища Спешневу и фон-Эссен, и только последняя вакансия чудом витала в свободном доступе, что и позволило подтянувшемуся в неимоверных ученических усилиях и усердии Тухачёву её урвать у других желающих, лучших юнкеров из всех военных училищ Российской империи. Наконец вызовы в полки пришли на Знаменку. Второй курс был построен на плацу и в торжественной обстановке генерал-майор Геништа вручил каждому выпускнику долгожданный и заветный серебряный офицерский нагрудный знак Александровского военного училища, высочайше утверждённый двадцать первого октября 1909 года.
Знак этот предназначался окончившим полный курс училища для ношения на левой стороне груди при мундире и сюртуке, и представлял из себя бронзовый восьмиконечный крест, покрытый белой эмалью. Четыре основных конца его были выполнены в виде топоров, между которыми вились четыре дополняющих их выступа в виде серебряных рифлёных лепестков. На трёх основных концах были изображены золотые вензеля Императоров Александра Второго и Третьего, а также Николая Второго, на четвёртом конце красовался погон Александровского училища. В середине креста был белый круглый щит с изображением герба училища – серебряного пеликана в гнезде на рубиновом фоне. Также на грудь мундира Геништа прикрепил Тухачёву жетон училища в виде серебряного вензеля АII под короной на цепочке, перекрещенного двумя голубыми лентами, на которых было выгравировано «Александровский кадетский корпус». А как первому выпускнику начальник вручил Михаилу фрачный уменьшенный нагрудный знак выпускника АВУ.
- Такие знаки, господин подпоручик, носят на лацканах штатской одежды и весьма популярны у жён выпускников училища.
Тонкая улыбка намёком играла на его умудрённом уже многими выпусками высоколобом лице.
Тухачёв, упоённый гордостью и славой от занесения своей фамилии на мраморную доску училища в списки лучших александровцев всех лет, торжественно проходил парадной залой под портретами императоров. В кабинете начальника училища на него глядели с фотографий предыдущие начальники: генерал-лейтенант Левачев Илларион Михайлович, молодцеватый с баками и бородой эпохи Александра Второго, в парадных эполетах и чёрной каракулевой шапке; генерал-майор фон-Лайминг Павел Александрович, с типичной немецкой внешностью залысый с пышными прусскими усами; генерал-лейтенант Яковлев Пётр Петрович, с косматыми бровями и густой расительностью на усах и бороде; генерал-лейтенант Ферсман Евгений Александрович, ещё один русский немец, залысый, пышноусый и бритобородый.
Вдохновлённые напутственными речами училищного руководства, молодые новоиспечённые подпоручики разъезжались по местам дислокаций своих полков. Михаил лишь ненадолго повидал родных, заехав в новую квартиру Тухачёвых в Москве, которую семья стала снимать в одном из купеческих доходных домов города. И уже с Николаевского вокзала поезд мчал его в Сантк-Петербург на встречу судьбе.
Перед тем, как поехать с рапортом в казармы Семёновского полка молодой подпоручик помчался в Смольный институт. Выпускницу баронессу Софию де Боде он застал там среди последних, отъезжающих по домам смолянок. Она ждала его на правах пепиньерки, собираясь уже остаться преподавать малявкам-кофейницам. Долгожданная вымученная разлукой радость, как выдержанное терпкое вино бросила их, пьяня, в объятья друг к другу. Михаил, как лучший выпускник, выезжая из Александровского училища, получил премию Офросимова в размере двухсот рублей и сейчас шиковал перед возлюбленной вовсю. На лихаче он помчал её в дорогую ресторацию гостиницы «Астория», в бутиках на Невском накупил ей модных дневных и вечерних платьев, вечером потащил в Мариинку, а в ночь возвращал их извозчик в фешенебельную гостинницу на Морской №39.
- Тебе же надо срочно прибыть в полк, доложиться о себе, - смеялась влюблённая семнадцатилетняя баронесса.
На что он страстно целовал её в губы и подгонял увещеваниями лихача. Вихрем неслись мимо мчавшихся в пролётке влюблённых дома и проспекты. Сам Петербург раскрывал им свои душные объятья. В «Астории» личный дворецкий угодливо поражал их воображение комфортабельностью отеля.
- Собственником «Астории» является лондонское акционерное общество «Палас отель». Гостиница построена в 1912 году в стиле неоклассицизма с элементами модерна на месте доходного дома князя Львова. Автор проекта – знаменитый петербургский архитектор Лидваль. В гостиннице триста пятьдесят номеров, свой ресторан, зимний сад, банкетный зал, три салона, дамский салон, восемь кабинетов, читальня, своя кухня и кондитерская. Стены и пол выложены мрамором, колонны облицованы красным деревом, саксонские люстры фабрики Вурцен, столовое серебро от Christofle, фарфор от Bauscher. Директор – парижанин Луи Терье. Гостиница оснащена по последнему слову техники – в здании есть десять лифтов, проведён центральный водопровод с фильтрами, отопление, система пылеудаления, в номерах установлены телефоны. К услугам гостей работает бюро переводов, парикмахерская, портной, библиотека. Открытие состоялось двадцать третьего декабря 1912 года. Названа в честь Джона Джекоба Астора Четвёртого, американского миллионера и бизнесмена, владельца фешенебельных нью-йоркских отелей, погибшего на «Титанике» в апреле 1912 года. Мы включены в рейтинг самых романтичных отелей мира. Уровень обслуживания, качество постельного белья, ассортимент услуг, например, завтрак в постель, осыпание комнаты лепестками роз, организация романтического ужина для влюблённых…
- Спасибо! Мы обязательно воспользуемся чем-нибудь из перечисленного вами, но позже, - устав от назойливого дворецкого и не зная, как иначе от него избавиться, Михаил захлопнул перед его носом дверь.
Оставшись наедине с любимой, в богатом номере «Астории» он встал перед ней на одно колено и, преподнося, малый фрачный нагрудный знак выпускника АВУ, торжественно произнёс: «Дорогая София! Я склоняю к Вашим прелестным ногам свои боевые знамёна судьбы – жизнь, молодость, будущую блестящую карьеру боевого офицера Гвардейского корпуса Русской императорской армии. Я прошу Вашей руки и сердца! Станьте моей женой, составьте мне партию и вы сделаете меня счастливейшим из смертных!». Глаза его с мольбой и страстью глядели снизу на неё. Молодая девица зардела румянцем смущения.
- Ах, мой милый подпоручик! – лукаво, с искоркой кокетства улыбнулась ему юная баронесса, красивая голубоглазая выпускница-смолянка, с радостью забывшая все тонкости и щепетильности этикета. – Только две маленьких звёздочки с одним просветом упали на ваш золотой погон.  Ваш военный чин в Табели о рангах как подпоручик в пехоте соответствует лишь двенадцатому классу из чытернадцати существующих, что равносильно гражданскому, статскому чину Губернский секретарь. Поэтому провинциальных барышень охмуряйте своей любовью и зовите под венец. Ведь ваше годовое жалованье в шестьсот шестьдесят рублей вряд ли сумеет обеспечить наше будущее. У моего папеньки тоже две звёздочки на погоне, только они крупнее и погон генеральский… Он у меня генерал-майор и имеет четвёртый класс в Табели о рангах, равнозначный Действительному статскому советнику и к нему нужно обращаться не иначе как Ваше превосходительство. К тому же он получает усиленный оклад в две тысячи четыре рубля.
- К Вашему сведению, глубокоуважаемая столичная барышня, мой чин - Подпоручик гвардии, а это десятый, а не двенадцатый класс Табели о рангах и соответствует гражданскому чину Коллежский секретарь.
- Ну и что? Обращаться к вам всё равно нужно снисходительно, лишь Ваше благородие… Я вот не имею никакого чина, но титул баронессы тоже даёт мне право обращения ко мне как Ваше Благородие. Только это титулирование по титулу, что выше титулирования по чину.
Михаил страстно её обнял и поцелуями попытался закрыть её лепечущий ротик, а она нехотя вырывалась с хмурой гримаской, чуть сморщинив лобик, что лишь на миг налетевшей тучкой затмевало улыбку на её лице. Девушка, чуть отстранившись, упёрлась своими локтями в грудь Михаилу и, любуясь произведённым эффектом от сказанного на его лице, вскружила ему напрочь голову следом произнесённым условием: «Только любовники! Пока только любовники, милый мой!». И он, захлёбывался, словно заворожённый русалкой утопленник, в обрушенном на него потоке нежности её взглядов и ласк.
Они творили свой грех красивым ритуалом по взаимному согласию, не делая из этого никакой тайны, под покровом ночи на широкой кровати в уютном гостинничном номере с незадёрнутыми шторами. Яркие парафиновые свечи горели ровным огнём, вздрагивая иногда от волнения наплывающей нежности и бросая хорошо видимый на улицу в окне третьего этажа, оснащённого каннелированными пилястрами, тёплый бронзовый отблеск на обнажённые тела, на таинство их совокупления и трепетное торжество слившейся воедино плоти. Молодость, готовая к продолжению рода, с настойчивой требовательностью тянула их в объятия друг к другу. А открытая демонстративность совершаемого бросала свой юный нигилистический вызов всему миру, воспитанному в аскетически-строгой религиозности и пуританской благопристойности. И только радость от того, что они осознанно нарушают церковные запреты, все те вековые устои, которые вдалбливались им с раннего детства, с гимназической скамьи и потом в кадетском корпусе, в юнкерских и институтских пансионных богослужениях, душила спазмом рвущийся на волю крик безумного счастья ничем более не притеснённой свободы. Это была революция, только их, Софьи и Михаила, подлинная революция, половая, сексуальная, поднятое красное знамя которой ярко озарялось в окне отблеском сгорающих столовых свечей.
…Обнажённая баронесса, небрежно накинувшая на свои гладкие, словно точёные красиво-округлые бёдра наичистейшей белизны мягкую простынь, послушно лежала на груди Михаила. С ней он наконец-то познал с древних времён запрещаемый церковью безумно-волнительный и потаённо-желанный грех содомии, который влёк и манил его своей непостижимой тайной во всепоглощающую бездну. Ухоженная, с великолепным телом София была в их разнообразных и смелых камасутровых экспериментах просто восхитительна. Она одуряла до утра, одурманивая Тухачёва своей белой лунной плотью, словно библейская Лилит или вавилонские жрицы из древних языческих храмов любви.
На следующий день рано утром Михаил всё-таки воспользовался услугами дворецкого, заказав для ещё спащей Софии завтрак в постель. К выбору изысканного меню он добавил нежный букет июльских цветов с романтической запиской, наказав гостинничной прислуге не будить нежащуюся в роскошной кровати юную баронессу. Оплатив ещё сутки пребывания Софии в «Астории», Михаил бесшумно отбыл в расположение Семёновского полка. Его любовная записка была следующего содержания: «Милостивая государыня! Дорогая Софи! Я благодарен Вам и искренне признателен за нашу первую чудесную ночь, проведённую вместе в такой романтической обстановке, в которой мне довелось познать тайны и прелести женской любви. Я трепетно сохраню все её подробности глубоко в своём сердце. Предложение моё к Вам руки и сердца остаётся в силе и Вы вольны думать о нём сколь угодно долго - я всё-равно буду ждать Вашего решения. Напишите мне адрес Вашего имения и поведайте мне, где Вы хотите быть этим летом и чем при том заниматься, дабы мне не терять Вас из виду и планировать уже свой первый отпуск, посвятив его всецело Вам, несравненная моя Госпожа. Беззаветно любящий Вас и преданный Вам, Сударыня, подпоручик лейб-гвардии Семёновского полка Мишель Тухачев».
Вложив записку в букет, Михаил покинул «Асторию». Впереди его ждал полк. Он взял извозчика и поехал на Загородный проспект в бывшую слободу Семенцы, где находились казармы и дома офицеров Семёновского полка. Извозчик попался ему словоохотливый и, пока он петлял вдоль Обводного канала, напевно рассказывал пассажиру историю слободы.
- Раньше просеки были да линии вместо улиц по той слободе. Были им нумера вместо имени, что по ротам давали везде. А потом стали улицы названы по уездным, кажись, городам. Я подсказку вам, барин, не праздную для воспамятства улиц тех дам. Сейчас улицы той слободы, где ваши казармы, называются Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская и Бронницкая. А в народе их окрестили поговоркою: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины».
- Действительно, складно и забавно выходит, - улыбнулся народной меткости Тухачёв. – А тебе бы, братец, стихи писать надобно. Уж больно ритмичною речь твоя льётся.
- Я, ваше благородие, дуристикой всякой не занимаюсь. От интеллигентности этой одна сухота да расстройство нервов. Мне моё ремесло сподручнее. Прощевайте, барин. Дай вам бог удачушку!
И отпрянул напевный с кобылкою в сторону. Михаил увидел Семёновский плац с ипподромом и полковой храм, визуально напомнивший ему московский Храм Христа Спасителя, с тем и направился к кордегардии доложить о прибытии. И уже через некоторое время рапортовал командиру полка генерал-майору фон-Эттеру Ивану Севастьяновичу. Высокий, с бородкой под царя и изящным пробором, элегантный блондин в генеральском мундире с придворными манерами и великосветским петербургско-английским акцентом, он поразил Михаила своей невоенностью, нерешительностью какой-то угодливой, словно он был не командир легендарного боевого полка, а придворный паж или камергер.
- Милостивый государь, - обратился он к вновь прибывшему подчинённому вместо обращения к нему по чину подпоручика, словно писал витиевато и размашисто какое-то придворное письмо, - я очень рад тому, что вы соответствуете нашим требованиям, предъявляемым к внешнему виду в Семёновском полку. С петровских времён в полк набираются исключительно только голубоглазые блондины и высокие шатены без бород. Вы – шатен, поэтому будете служить во втором батальоне. Я вызову сейчас командира батальона – полковника Вишнякова и Михаил Сергеевич сам уже определится с вами и расквартирует. Помните, молодой человек, что вам всемилостивейше была оказана высочайшая честь служить в лучшем полку Империи!
Батальонный Вишняков принял Тухачёва по-отечески. Ведя в казармы батальона, он доверительно открылся перед новичком.
- Ну, что там «Ванечка» (так мы про меж офицеров за глаза зовём полкового) трепал вам уши про честь служить в полку? Всё верно. Славную историю своего полка надо знать.
- Я проштудировал «Памятку Семёновца» князя Касаткина-Ростовского.
- Молодец! После завтрака извольте на молебен в храм, потом на плац. А я пока определюсь, в какую роту вас зачислить. И позже представлю нижним чинам. С господами офицерами знакомтесь непринуждённо. У нас здесь своё вольное братство, мы все как одна семья. Так что вливайтесь в наш дружный коллектив, подпоручик! Как говорится, добро пожаловать!
Тухачёв в сопровождении дежурного унтер-офицера последовал к месту своего расположения. К нему навстречу оживлённо-радостно выбежал молодой подпоручик со знаком Павловского училища на мундире, и снимая перчатки, протянул для рукопожатия руку.
- А, александровец Тухачёв! Будем знакомы. Подпоручик Спешнев. Очень рад!
Михаил сдержанно-вежливо, без встречной улыбки пожал ему руку. Видно было, что павловца огорчила такая аристократичная холодность будущего сослуживца.
А потом был молебен в полковом храме – в Соборе Введения во Храм Божией Матери, построенном в 1837-1842 гг. в русско-византийском стиле. Монументальный пятикупольный собор был действительно схож с Храмом Христа Спасителя. Поражал его трёхярусный иконостас охтинских резчиков с образами и наружными рельефами. В глубине храма в темноте и копоти намоленного места мерцали под треск восковых свечей его святыни – полковые иконы греческого письма: Спас Нерукотворный и Знамения, бывшие с полком в битвах при Лесной и Полтаве. В западной части собора Михаил увидел гробницы князя П.М. Волконского, графа В.П. Клейнмихеля и в крипте устроенном приделе места погребения командира полка Мина, убитого террористкою восемь лет назад, и трёх семёновцев, погибших в 1905 году при подавлении вооружённого восстания в Москве. Читая надписи на надгробиях погибших, Михаил ясно вспомнил из «Памятки Семёновца»:
«16.12.1905 г. – подавление Московского мятежа под руководством подполковника Римана 9-15 роты полка, взвод 2-й батареи лейб-гвардии 1-й артбригады (два орудия), пулемётный взвод 5-й Туркестанской пулемётной роты (два пулемёта). Офицеры отряда: капитаны Швецов, фон-Сиверс, Зыков, фон-Тимрот, штабс-капитан Назимов, поручик Поливанов, подпоручики: Альбертов, Макаров, фон-Фохт, Шарнгорст, Романовский, Шрамченко, фон-Крузенштерн, фон-Миних, Фалеев, Никаноров. Цель: захватить станцию Перово, обыскать мастерские и строения, далее занять станцию Люберцы, затем станцию Коломна. Арестованных не иметь, действовать беспощадно. Каждый дом, из которого будет произведён выстрел, уничтожать огнём или артиллерией (приказ по полку № 349 от 15.12.1905 г.). 3-я рота действовала на Пресне. Отряд уничтожил сто пятьдесят человек.
18.12.1905 г.отряд Римана в Голутвине расстрелял двадцать семь человек, в Боброве – двадцать четыре человека. Прибыв на станцию Перово и, обнаружив на ней крестьян с подводами, грабившими товары на станции, был открыт огонь на поражение, в результате убито 52-57 чел.
17.12.1905 г. убит фельдфебель 3-й роты Кобыляцкий Я.И. во время перестрелки на Зоологическом мосту, убит ефрейтор роты Его Величества Цыганок Г.М. на углу Камер-Коллежского вала и Ружейного переулка, убит ефрейтор 3-й роты Основин П.И.».
А потом был Семёновский плац. Тухачёва назначили в 7-ю роту в распоряжение к её командиру, капитану Броку Петру Николаевичу. Рота в учении прошла по плацу церемониальным маршем. Бодрыми, бравыми басами гремела по Забалканскому проспекту и до Обводного канала полковая песня семёновцев:
«Мы верно служили при русских царях,
Дралися со славой и честью в боях.
Страшатся враги наших старых знамён,
Нас знает Россия с Петровских времён.
Царь Пётр покрыл нас славою навек,
И помнит бой – Полтавский бой – побитый швед.

Шли мы тогда в смертный бой, в смертный бой,
Как и всегда мы пойдём, мы пойдём –
Верные клятве святой – всюду за нашим царём.
Да будет же свят сей завет вековой,
Семёновской славной семьи полковой.
Да будут потомки потешных полков
Надеждой для Руси, грозой для врагов.
Царь Пётр покрыл нас славою навек,
И помнит бой – Полтавский бой – побитый швед.

Ни смерть, ни страдания в дальнем краю
Не страшны нам в жарком бою.
Мы твёрдо и смело под пули пойдём,
В могиле за храбрость награду найдём.
Семёновцы были всегда впереди,
И смерть дорога им, как крест на груди:
Погибнуть для Руси семёновец рад –
Не ищет он славы, не ищет наград».
Вечером Тухачёва и остальных вновь прибывших в полк подпоручиков ждало посвящение в семёновцы. Они снова читали присягу, как когда-то на первом курсе в военном училище, и целовали знамя полка. Каждому офицеру-новобранцу был вручён нагрудный знак семёновца, утверждённый высочайшим приказом от одиннадцатого июля 1908 года.
Это был лапчатый, пятилистный крест, покрытый белой эмалью, с золотым ободком. На его концах были золотые вензеля Императоров Петра Первого и Николая Второго. На крест был наложен серебряный меч с золотой рукоятью, обращённый лезвием вниз. И крест, и меч были того исторического типа, который изображался ещё на знамёнах Петровской эпохи.
Уже перед самым отбоем первого насыщенного впечатлениями дня, проведённого в Семёновском полку, Тухачёву на извозчике с курьером доставили записку от баронессы. Она была в стихах в вольном её экстравагантном стиле, припудренная чуть кокетливо дамскими душистыми духами.
«Ах, ретивый мой Мишель!
Не по чину ставишь цель.
Ты сначала послужи,
Да любовь мне докажи.
Заработай капитал,
Чтоб он нам подспорьем стал,
И тогда уж, удалец,
Зазывай и под венец.
Адрес свой тебе не дам –
Рано, друг, сходиться нам.
Будь в Семёновском полку.
Я сама тебя найду.
Хочешь мадемуазель,
На уме одна постель,
А с такой ли головой
Обзаводятся семьёй?
И невеста молода
Для семейного труда.
Дай ей время погулять.
Рано ей детей рожать!»
***
София де Боде, написав кокетливое стихотворное письмо своему избраннику и, поблаженствовав ещё сутки в оплаченной им почти райской по изысканности и сервисной утончённости обстановке гостиницы «Астория» на утро дня выселения покинула отель и поехала на вокзал, чтобы вернуться к матери и семье в фамильное имение в Орловской губернии. Как она и рассказывала ещё в Смольном на балу Михаилу, в своей семье она любила и ценила больше отца, барона Николая Андреевича де Боде. Пятидесятичетырёхлетний барон, с трапециевидной бородой, прямым носом, острым и соколиным взглядом, родом был из обрусевших французов. Участник Русско-японской войны, он к июлю 1914 года служил в чине генерал-майора и командовал лейб-гвардии Санкт-Петербургским полком с дислокацией в Варшаве. В идеале, девушка сразу хотела поехать к нему, но семейные узы и недостаток средств требовали от неё первоначально совсем иного вояжа с непременным визитом к Маман – мценской красавице в летах баронессе Софии Михайловне. Отец любил мать и любимую дочку назвал в честь супруги. Помимо этого в семье де Боде было ещё шестеро детей. Двое старших сыновей были уже женаты и жили отдельно от родителей. Сестра Мари – шестнадцатилетняя погодка Софии, милое, очаровательное создание, самый красивый и нежный в семье цветок, словно белая лилия или орхидея, распускалась и благоухала в саду де Боде. Она была лучшей подружкой Софии, делила с ней в детстве все свои тайны. Вот и сейчас София спешила более к ней, чем к матери, чтобы поделиться с сестрой волнением своей любовной тайны. Ещё два брата были кадетами младшего возраста и сестра-младенец с няней подрастала в имении.
Отношение Софии к матери с детских лет было сложное. Девочкой она так и не простила той сам факт упечения её, словно в монастырь, в закрытый пансион Смольного института. И хоть мать и поддакивающий ей отец увещевали ребёнка, что это почётное учебное заведение, в детской наивной душе, доверявшей и послушной родительскому слову, разыгралась трагедия отрывания от семьи. Болезненно и нервозно она переживала разлуку с родными. Но годы и строгий пуританский нрав закрытого заведения охладили семейный пыл баронессы и прежде всего именно к матери, поскольку её материнского тепла, ласки и заботы так не хватало Софии, когда она в буквальном смысле замерзала в нетопленном дортуаре института, кутаясь в хлипкое одеяло и длинные полы не по размеру большой казённой ночнушки. Она не простила матери такого, как ей казалось, отречения от своего ребёнка, отданного, словно в сиротский приют, и теперь ехала к ней, чтобы отомстить, оскорбить её гордость своей независимой взрослостью. А чем более всего можно было задеть щепетильный к приличеству нрав этой столбовой дворянки, не молодой, но красивой, ухоженной и грациозной дамы, бывшей объектом стольких воздыханий и любовных сонет, заезжих в гости кутил офицеров - друзей отца, скучающих соседей – уездных помещиков и местного предводителя дворянства? София решила прямо, откровенно и неприлично объясниться с матерью о своём половом опыте близости с мужчиной и тем самым ранить её самолюбие нелицеприятной действительностью грехопадения дочери. «И пусть краснеет от стыда она, а не я, безумие совершившая!», - гордо вскидывая красивую отцовскую бровь, думала девица, возвращаясь домой по окончании Смольного института.
Все родственные нежные чувства семейной близости отмирали у юной Софии в пансионе больно и медленно, но к моменту выпуска ей уже не хотелось в этот угарный семейный очаг помещать так ярко поманившую её свободу. Девица решила, погостив немного дома, уехать к отцу в Варшаву. А мать встречала своего ребёнка нежным теплом домашнего уюта и с нескрываемым восторгом педагогически-родительского торжества превосходства разума и воли над чувствами и желаниями. Она обняла её от души, поцеловала в лоб, ласково заглядывая в глаза и не узнавая уже в ней той прежней робкой девочки, которую увозили отсюда в пансион девять лет назад.
- Как ты выросла, похорошела, моя Звёздочка! – с восхищением, любуясь красотой дочери, воскликнула мать.
На встречу выбежала, улыбаясь, сестрица Мари, ещё более, безумно-красивая, и искренне, с трепетом и душевной радостью обняла и расцеловала сестру. Мари училась в Орловской гимназии и была более привязана к дому и семье.
- Маман, – немного отстраняясь от этих первых встречных, последорожных ласк, с порога заявила София, - давайте оставимь эти телячьи нежности! Я хочу с вами поговорить серьёзно, по-взрослому, как считаю нужным и на что имею право по возрасту в этой семье.
- Что за тон, Софи? – недовольно нахмурила брови мать.
- Я уже совершеннолетняя и имею по возрасту целый ряд прав состояния дворянского сословия, между прочим, для управления имуществом и заключения договоров, а также для вступления в брак.
- Ну, во-первых, что касается права управления имуществом и заключения договоров, то от семнадцати и до двадцати одного года  пока только с попечителями! А цто касается вступления в брак… Что вы имеет в виду?
- Я имею в виду то, что я требую по закону полагаемого мне приданого для будущего брака!
- Ой-ли! Да разве уже вас кто-то сосватал, голубушка?!
- Да, уже есть женихи и, между прочим, есть даже повод и обязательства одного из молодых людей дворянского сословия и военного чина вступить со мною в законный брак по случаю некоторых обстоятельств, обязывающих его к этому.
- Интересно мне знать, каких ещё таких обстоятельств?!
- Некоторых обстоятельств интимного характера, о которых я не хотела бы говорить вслух и в присутствии несовершеннолетних родственников.
- Так-так-так! Что это ещё за новости, милочка?! Вы, часом, не беременны?
- Нет ещё, матушка…
- …Хорошо. Давайте объяснимся наедине. Машенька, выйди, пожалуйста, отсюда. Ступай к себе, почитай там или повышивай что-нибудь, мой Свет. Меня это начинает пугать. Что всё это значит? Объясните мне, София Николаевна!
- А то это и значит, София Михайловна, что я уже не девочка!
- В каком… смысле? – испуганно и обречённо как-то воздела на дочь глаза пожилая баронесса.
- В самом каком ни на есть прямом, физиологическом смысле!
Далее разговор за плотно прикрытыми дверьми перешёл на французский язык, повышаясь в тонах и путаясь в неразборчивой стилистике нервических интонаций. Они говорили по-французски, дабы приукрасить ужасающие смыслы услышанного друг от друга и выпаленного в злобном припадке ожесточающегося диспута. И, чтобы автору компенсировать потерю изящности и оборотистой сочности их экспромтных изречений, особенно от произношения в русском переводе, я приведу их реплики в полустихотворной форме.
- Я с ним помолвлена…
Он что, уже сосватал вас?
- В гостинице «Астория» мы ночь с ним провели…
- О! Бог мой! Ночь, так ты уж не девица?! В бесчестье падшая – позор на всю семью!
- Не беспокойтесь, Маменька, формально я невинная, и девства юноша во мне не разрешил. Мы с ним любовники, но всё ж без дефлорации. Вдвоём поклонники содомского греха.
- Вот петербургское твоё образование! Вот нам дегтярный благородный пансион!
- Послушай, маменька, я не кисейной барышней, а офицерской дочерью себя осознаю! И буду действовать, как сердце того требует! И подпоручик мой мне будет женихом!
Оскорблённая тем, что её оставили в пансионе на долгие годы без семьи, любви и ласки, дочь таким образом хотела отомстить матери, её самолюбию, развенчивая обманчивые надежды в отношении её благопристойного воспитания и будущего. Пожилая баронесса, потрясённая услышанным из уст дочери, с ужасом и отчаянием отшатнулась от неё, ограждая себя крестным знамением.
- Ах вы, безбожники, любовь поправшие! По зову демонов блажите плоть, чтоб семя дьявола, вас извергавшего, в утробе матери не знал Господь. Да будьте прокляты, развратом съедены, гнилые впадины беззубых ртов! Сожжёт вас сифилис, Содом с Гоморрою на мёртвом капище чужих богов!