Любовь поправшие I. 19

С первых дней пребывания в полку Михаил столкнулся с таким видом офицерской развращённости нравов, как моральное преследование, высмеивание и унижение девственников, то есть тех молодых офицеров, у которых в их жизни ещё не было ни разу физической близости с женщиной. Такое давление оказывал на молодых вчерашних выпускников военных училищ прежде всего немецкий костяк полка, традиционно превалирующий над остальными национальностями. Молодые обрусевшие немцы со своей германской педантичностью и деловой настойчивостью похвалялись разнообразными любовными подвигами: кто сношениями с проститутками в увольнительных, кто связями с гувернантками и молодыми крестьянками в летних отпусках, а кто даже и бурными романами с благородными девицами из древних дворянских родов с разбиванием сердца и лишением девственности. Последнее смаковалось во всех подробностях и деталях, что было в традициях у офицеров с всегда присущими им похабностью и краснобайством при обсуждениях дамских прелестей. А в Семёновском полку это явление было даже непременным атрибутом посвящения рассказывающего в мужчины как в рыцари. Тухачёву была противна сама идея таких росказней. Он интуитивно чувствовал, наряду с нескрываемым отвращением, нереальность многих из услышанных невольно историй. Но сам, будучи не в силах обманывать и придумывать всякие нелепые пошлости, а с другой стороны, согласуясь с понятиями чести и достоинства дворянина, не смея называть по имени свою партнёршу, вынужден был рассказать интимный эпизод своего любовного приключения с баронессой, но только исключительно для того, чтобы не стать высмеянным изгоем в почётном для него офицерском обществе. Однако, вскрывшийся в его рассказе сам факт того пикантного обстоятельства, что молодые люди, в силу своей юности и сбережения невинности девицы, с упоением предались содомии, так заинтересовал и позабавил офицеров, что они стали сыпать извращенскими остротами своего полового опыта или скрытых фантазий мужеложества и гомосексуальных связей из своего пажеского и уже гвардейского прошлого. Последнее ещё более укрепило Михаила в нарастающей в нём неприязни и отвращении к офицерскому составу полка.
Молодой и нахрапистый подпоручик Фон-дер-Лауниц с издёвкой похабно подмигнул Тухачёву, коверкая услышанное ещё более вульгарностью своего неприятного и грубого немецкого акцента: «О-у! Подпорушик, ошен, ошен славно! Чпокнули девицу прямо в попку!».
- В гузку, в гузку, дорогой! Так это зовётся по-русски, - вторил ему, подхихикивая, ещё один молодой немец, подпоручик, барон Витте.
- Ошен карашо! Sehr gut!
А Тухачёв бессильно и скрытно трясся в своей злобе, не смея выразить её каким-либо мнением или поступком. Оскорблённая честь офицера требовала сатисфакции – немедленно вызвать на дуэль негодяя, но страх за своё блестящее будущее и начавшееся ловко проявляться инстинктивное приспособленчество в незнакомой среде, вынуждали его сдаваться всеобщему веселью и даже глумлению над его душевными святынями. «Испорченные извращенцы!», - с негодованием думал про сослуживцев Михаил, с опаскою засыпая в новой для себя обстановке.
В эти первые июльские дни его пребывания в полку информация о разворачивающемся дипломатическом конфликте Австро-Венгрии и Сербии, по случаю убийства наследника австро-венгерского престола в Сараеве, стала просачиваться в офицерскую семёновскую среду интенсивнее и, пользуясь столичною обстановкой и непосредственной близостью к трону, всё более угнетать психологическим давлением тревожного ожидания. Слухи о возможной или даже готовящейся уже мобилизации Михаил услышал в группе шептавшихся офицеров ещё в Мариинском театре, когда был там с Софией, которая так блистала в ложе бенуар в своём новом, купленном им для неё обворожительном лиловом вечернем платье. Вскоре информация стала уже поступать из официальных источников. Сводки петербургских газет оживлённо обсуждались офицерами, а батальонный и ротный командиры, превнося в них свои военные, лишённые политики комментарии, сгущали краски стремительно разворачивающихся на глазах современников исторических событиях.
Ещё десятого июля по юлианскому календарю и двадцать третьего июля по григорианскому Австро-Венгрия объявила Сербии ультиматум, потребовав произвести чистки госаппарата и армии от чиновников и офицеров, замеченных в антиавстрийской пропаганде, а также разрешить полиции Австро-Венгрии создать на территории Сербии, в нарушение её суверенитета, постоянно действующие структуры с неограниченным личным составом для проведения следствия и наказания виновных в антиавстрийских действиях. Бедная Сербия согласилась почти со всеми требованиями, даже размещать австрийских силовиков в будущем, но не допустила австрийских следователей к расследованию убийства в Сараеве и объявила о мобилизации. А тринадцатого/двадцать шестого июля уже Австро-Венгрия объявила мобилизацию и начала сосредотачивать свои войска на границе с Сербией и Россией.
15/28 июля Австро-Венгрия, заявив, что требования ультиматума не выполнены, объявила Сербии войну. Австро-венгерская тяжёлая артиллерия начала обстрел Белграда, а её регулярные войска пересекли сербскую границу.
16/29 июля российский император Николай Второй объявил мобилизацию пограничных с Австро-Венгрией военных округов, а на следующий день 17/30 июля уже и всеобщую мобилизацию, после обменивания ничего не решивших телеграмм с императором Германии Вильгельмом Вторым.
18/31 июля утром на стенах городов России появились объявления на красной бумаге о мобилизации. Поднялся неистовый патриотический бум и на сборные пункты стали рьяно прибывать запасники. Германия предъявила России ультиматум: прекратить призыв в армию, или Германия объявит войну России. В этот же день Австро-Венгрия объявила о всеобщей мобилизации. Вечером германский посол в Петербурге граф Фридрих Пурталес передал ноту об объявлении войны министру иностранных дел Сергею Сазонову, после чего отошёл к окну и заплакал.
19 июля/1 августа Франция и Германия объявили о всеобщей мобилизации.
Весь день в Семёновском полку было оживлённое возбуждение.
- Ну, теперь, братцы, держись! Шарахнем так, что шуба будет заворачиваться! – заявил Тухачёву и другим младшим офицерам седьмой роты в курилке их непосредственный новый начальник, вызванный из запаса поручик Иванов-Дивов 2-й. - Теперь, мама не горюй! Всколыхнётся вся Россия, развернёт свою мощь так, что им всем мало не покажется!
В полк в спешном порядке были вызваны его запасники. В 7-ю роту прибыл поручик Анатолий Владимирович Иванов-Дивов 2-й. Нумерация однофамильцев в Русской императорской армии была распространённым и традиционным явлением. Поручик потому был вторым, что в Семёновском полку уже числился капитан Александр Владимирович Иванов-Дивов, выпускник Павловского военного училища, по слухам, не выдержавший в 1912 году приёмного экзамена в Императорскую Николаевскую военную академию.
Поручик Иванов-Дивов 2-й был двадцатишестилетний офицер-семёновец, призванный на службу в полк тридцатого июня 1906 года. Высокий, широкоплечий, большеголовый и лупоглазый он был с прямым чётким пробором прилизанных и короткостриженных волос, с тонкими пробивающимися усиками, вскинутыми дугообразным коромыслом над грубо очерченной линией губ и волевого гладко-выбритого подбородка.
Согласно приказу командования, тридцать первого июля 1914 г. по европейскому стилю к западной границе империи стали отправляться гвардейские артиллерийские части, а первого августа уже лейб-гвардии Преображенский и Семёновский полки стали грузиться в эшелоны.
Перед семёновцами на плацу выступил генерал-майор фон-Эттер.
- Господа! Мы с вами отправляемся на Большую европейскую войну. По всей Европе идут мобилизации, уже десятки миллионов мобилизованных солдат и офицеров. Предлагаю оставить здесь, дома, свою скромность и человеколюбие, а также нашу патриархальную преемственность Византии и её юлианский календарь. Оставимь всё это в родных стенах, а возьмём с собой справедливую ненависть и возмездие на всех, посягнувших на братьев-славян, на нашу с вами Родину, на нашего Батюшку Царя! Ура! Господа офицеры! Попрошу в будущих рапортах и донесениях перейти на общеевропейский григорианский календарь, чтобы нам всем быть на одной тактической волне с нашими союзниками: французами и англичанами. Нам с вами предстоит переброска полка по железной дороге к западным границам империи. Из Петербурга полк перевозится эшелонами, начиная со вчерашнего дня 31-го июля, сегодня 1-го августа и завтра 2-го августа. Сегодня вечером со вторым эшелоном отбываю я со штабом, а завтра 2-го августа вся остальная, большая часть полка и его офицерского состава. Командует завтрашней погрузкой полковник Вишняков. Полк выступает на войну, имея в строю 63 офицера из 77-ми, значившихся по списку на 1 августа 1914 года. Остальные офицеры-запасники будут догонят нас уже в походе. Честь имею!
И «Ванечка» галантно откланялся перед подчинённой аудиторией.
- Эта война будет короткой, - настраивал свою роту капитан Пётр Брок. - Всё решится к осени в стремительном броске. И очень славно, что император посылает свою гвардию в бой. А то в Японской кампании нам даже не привелось и поучаствовать. Преображенцы отправляются сегодня, а мы, как говорит начальство, должно быть завтра будем грузиться в эшелоны и на фронт. Ну, что, сынки, не мешкая, чтобы успеть свои награды получить до того, как наши войска окажутся в Берлине, повоюем- ка за нами Обожаемого Державного Хозяина Русской Земли Государя Императора и весь Царствующий Дом, да за Россию-матушку! Ура!
И вся рота, облачённая в новенькое полевое летнее обмундирование защитного зеленовато-серого цвета огалтело подхватила это будоражащее нутро каждому русское «уря», разрывающее воздушное пространство, как пороховой взрыв, и заставляющее взметаться в груди до того дремлющему избытку неосознанных патриотических чувств. Шеренги солдат на вытяжку в рубахах-гимнастёрках из хлопчато-бумажной материи, офицеры в кителях на пять пуговиц с накладными карманами на груди и боках, кто ещё с галунными, а кто уже и с тканевыми погонами в цвет кителя, но все в фуражках с козырьком и в защитного цвета шароварах.
Утром двадцатого июля/второго августа все находящиеся ещё в столице штаб-офицеры гвардейских полков, дислоцирующихся в Санкт-Петербурге, были вызваны на приём к царю в Зимний дворец, где им в напряжённо-торжественной обстановке военный министр Сухомлинов зачитал высочайший манифест о вступлении России в войну, которую газетчики, раздувая ажиотаж в столичной прессе, уже несколько дней именовали, как «Вторая Отечественная» или «Великая Отечественная война», помятуя и проводя исторические параллели с войной с Наполеоном. Царский манифест трубил боевой сбор:
«БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ,
МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРОЙ,
ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ
ВСЕРОССИЙСКИЙ, ЦАРЬ ПОЛЬСКИЙ,
ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ФИНЛЯНДСКИЙ,
и прочее, и прочее, и прочее.
Объявляем всем верным Нашим подданным:

Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования.
Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского Правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.
Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.
Среди дружественных сношений, союзная Австрии Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены, и встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.
Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную, родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение её среди Великих Держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.
В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага.
С глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.
Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое.
На подлинном Собственного Императорского Величества рукою подписано:
НИКОЛАЙ
Вступил 20 июля 1914 года.

N-3311, служ. 20 июля 1914 г.»
Преображенский полк второй день продолжал грузиться в эшелоны на Варшавском вокзале. Его рослые блондины и бородачи 3-й и 5-й рот бодро сновали в по щёгольски начищенной униформе, сверкая полковыми нагрудными знаками в виде синего Андреевского креста, осенённого золотой царской короной и с разлетающимися от него в разные стороны из трёх его пахов золотыми двухглавыми орлами.
Военный оркестр на вокзале играл строевые марши, походные, парадные, колонные, фанфарные: «Вступление в Париж», «Бой под Ляояном», «Геок-Тепе», «Тоска по родине», «Прощание славянки». Звучали и вальсы: На сопках Маньчжурии», «Амурские волны» и мазурка «Уланы». Гремели по-офицерски бравые марши: Егерский и Преображенский и лились распевно, тоской раставанья с родиной журчали в солдатской среде строевые песни: «Брали русские бригады Галицийские поля», «Было дело под Полтавой», «Вспомним, братцы, как стояли мы на Шипке в облаках», «Гей, славяне», «Ермолов» или «По всему Кавказу про нас слава ходит», «За Аргунью, ой да за рекой», «За царя, за Русь святую!», «Как на матушке на Неве-реке», «Наш Скобелев-генерал», «По горам Карпатским». Нарядная по случаю проводов гвардии штатская публика благоговейно закатывала в облака старинную преображенскую песню:
«Пойдём, братцы, за границу
Бить Отечества врагов.
Вспомним матушку-царицу,
Вспомним, век её каков!
Славный век Екатерины
Нам напомнит каждый шаг,
Те поля, леса, долины,
Где бежал от русских враг.
Вот Суворов где сражался!
Там Румянцев где разил!
Каждый воин отличался,
Путь ко славе находил.
Каждый воин дух геройский
Среди мест сих доказал
И, как славны наши войски,
Целый свет об этом знал».
А бравые и подтянутые преображенцы тут же басовито и разухабисто запевали и действующую их полковую песню:
«Знают турки нас и шведы,
И про нас известен свет.
На сраженьях, на победы
Нас всегда сам царь ведет!
С нами труд Он разделяет,
Перед нами Он в боях,
Счастьем всяк из нас считает
Умереть в Его глазах.
Славны были наши деды,
Помнит их и швед и лях.
Их парил орёл победы
На Полтавских на полях.
Знамя их полка пленяет
Русский штык наш боевой.
Он и нам напоминает,
Как ходили деды в бой.
Твёрд ещё наш штык трёхгранный,
Голос чести не замолк.
Так пойдём вперёд мы, славный
Самый первый русский полк.
Государям по присяге
Верным полк наш был всегда.
В поле брани, не робея,
Грудью служим мы всегда.
Преображены удалые,
Рады тешить мы Царя,
И, потешные, былые,
Славны, будем ввек! Ура!
Как и прежде – удалые,
Рады тешить мы Царя,
И солдаты боевые
Славны будут ввек, ура!»
Их новый командующий, грузный флигель-адъютант полковник граф Игнатьев Николай Николаевич, назначенный вместо щеголеватого, но уже уставшего от службы и пожилого князя Оболенского Владимира Николаевича тем же самым высочайшим приказом от двенадцатого июля 1914 года, который и Тухачёва производил в подпоручики, улыбался в фотообъективы камер газетчиков и кинохроники. А к Варшавскому вокзалу для погрузки уже подходили походными колоннами первые семёновские роты. Седьмая рота в пешем строю проходила Измайловским проспектом и поручик Иванов-Дивов 2-й указал Михаилу место гибели от рук террориста в 1904 году министра внутренних дел Вячеслава фон Плеве.
- Вот здесь, подпоручик, на этом самом месте пятнадцатого июля 1904 года террористы убили министра внутренних дел фон Плеве. Подумать только, десять лет назад здесь с тротуара бросали под его карету бомбу, а сейчас миловидные девушки бросают нам полевые цветы… Как же суетен и многосложен мир.
- Да уж. Всё рядом в нашей северной столице: и боль утрат, и гибель, и триумф, и доблесть, и отвага, и надежды с молитвами для будущих побед.
Михаил посмотрел на окна домов. В одном из них, на миг ему показалось, будто бы мелькнуло свежее личико баронессы Софии де Боде. «Не может быть!», - тут же подумалось почему-то Тухачёву. «Она должна быть уже дома, в имении у матери. Написать, что ли, ей с фронта… Пока рано. Вот отличусь в чём-нибудь, проявлю себя геройски, тогда и напишу, чтобы увидела, какой у неё славный боевой жених!». Эта мысль приятно согрела ему сердце и он уже не метался настроением и взглядом под неистовым колыханием сдерживаемой оцеплением патриотически возбуждённой толпы. По обеим сторонам дороги, в гущу проходивших военных колонн какие-то черносотенцы остервенело выкрикивали популистские лозунги, заводившие толпу.
- Слава гвардейцам-семёновцам!
- Слава!!
Слава героям-спасителям Санкт-Петербурга и Москвы 1905 года!
- Сла-ава!!
- Слава верным защитникам Веры, Царя и Отечества!
- Сла-а-ва-а-ва!!!
Вдруг среди этого всеобщего опьянения патриотическим восторгом, в котором захлёбывались наперебой монархические активисты, специально расставленные властями на пути следования войск и смешавшиеся с толпой, раздался болезненный, воспалённый крик какого-то рабочего, тут же спровоцировавший свистки городовых и разъярённые рыки жандармов, рыскающих в толпе в поисках прокричавшего: «Душители революции! Убийцы и палачи народа! Долой империалистическую войну!». Этот болезненный, чахоточный выкрик какого-то революционера-подпольщика неприятным осадком осел в памяти Михаила, отравляя его патриотический пафос до самой погрузки полка в предназначенные ему эшелоны.
Офицеры 2-го батальона л-гв. Семеновского полка, в составе которых, в 7-й роте находился и подпоручик Тухачёв, вместе со всем полком, 2 августа 1914 г. в 8 часов вечера (в 20-часов) начали погрузку в вагоны для отправки на фронт на Варшавском вокзале Санкт-Петербурга. На следующие сутки, 3 августа, в 5 часов утра эшелон с л-гв. Семеновским полком двинулся на фронт.
***
Михаил с лёгкостью отрекался от мирного прошлого, перенося свои честолюбивые замыслы на начинающуюся войну. У него, молодого и амбициозного офицера, открывались при этом блестящие возможности. Подумать только, может быть всего каких-то год-два и он мог уже стать штаб-офицером. Все шансы были проявить геройство, получить ордена и кресты и по ступеням военном карьеры стремительно перемахнуть через промежуточные чины и стать уже генералом, тогда как в мирное время этого пришлось бы ждать пол жизни, изнуряя своё тщеславие десятками лет прилежной службы и плетясь в хвосте очерёдности за теми бездарными карьеристами, которым улыбнулась удача родиться раньше Тухачёва или учиться, благодаря своему титулу или влиятельным связям в Пажеском корпусе. А теперь уж нет. Всю эту штабную шушеру он обойдёт силою своего таланта, старания и амбиций. Война. Тухачёв молился на неё, на бога войны, зная, что это его только шанс стремительно ринуться в люди, прославиться и состояться в жизни, рисковать которой он при этом даже не боялся.
«Вот, граф Милорадович Михаил Андреевич», - думал подпоручик, - «мой тёзка легендарный, любимец Суворова и Кутузова, герой Бородина и взятия Парижа, наш первый командующий Гвардейским корпусом, стал генералом уже в двадцать семь лет! Правда, для этого его отцу ещё в детстве пришлось записать его по высочайшему соизволению государыни-императрицы Екатерины Второй в лейб-гвардии Измайловский полк и к шестнадцати годам, благодаря только взрослению, но не службе, как таковой, юноша был уже прапорщиком. И мне, гвардейцу, нужен тот же взлёт!».
В вагоне воинского эшелона, уносящего мечты Михаила всё дальше на запад, к нему подсел сорокалетний на вид капитан, поинтересовавшись, кто он таков.
- Что, господин подпоручик, прямо с училищной скамьи и на фронт?
- Так точно, господин капитан! А что вас в этом не устраивает?
- Знаете, сколько я в своей жизни видывал таких вот безусых юнцов, напускной серьёзностью скрывающих свою молодость. Вам сколько лет, подпоручик? Вы слишком юны, совсем ещё мальчик, а вычурности столько, ну прямо бывалый фронтовик.
- Не понимаю, что вы находите во мне вычурного?
- К чему эта ваша кривая широкая шашка, какую носят кавалеристы?
- Это моя наградная сабля за первый приз по фехтованию на рапирах в Александровском училище!
 - Пехотному офицеру она зачем? Висеть ей дома на коврах в имении фамильном… А эта кожаная сумка, набитая, как я вижу, картами, неуклюжая и тяжелая? Вы что же штабные операции будете в окопах разрабатывать?
- Я специально закупил в магазине, выбравшись в отпуск перед отъездом, топографические карты возможного района боевых действий. Думаю, моему взводу они пригодятся.
- Вот я и говорю, что поведение ваше замысловато, излишне затейливо, искусственнно нагромождено и осложнено всякой нелепицой, мешающей по существу нашему делу. А дело наше - в бой вести взводы и роты, а не размышлять над стратегией. Оставьте эту прерагативу штаб-офицерам. А всё это ненужное барахло сложите по приезду на фронт в тыловой обоз. С кем я, собственно, имею честь говорить?
- Подпоручик 7-й роты Тухачёв Михаил Николаевич, - наклонил голову, представляясь, Михаил.
- К вашим услугам князь Фёдор Николаевич Касаткин-Ростовский, капитан, добровольно вернувшийся в свой родной полк по случаю начала войны из отставки, командир 10-й роты. Живу в собственном доме в Санкт-Петербурге на набережной Мойки, 84. 1875 года рождения. Уже два года, как женат вторым браком на двадцативосьмилетней артистке Суворинского Малого театра Дине Кировой, обаятельной, пухлощёкой с завитыми кудряшками даме склонной к полноте и приятной наружности. Из своих личных качеств и достижений: поэт, творю под псевдонимом «ФКР», пишу стихи, поэмы, переводы, пьесы. В периоды творческого кризиса и морального упадка сил, обычно уезжаю в родительское имение в Курской губернии, в Чернянку, где до сих пор, после смерти отца, живёт моя мама, Надежда Карловна Монтрезор, мой брат Николай и сестрица Софья. В нашей Чернянке люблю бывать наездами, и тогда нахлынувшее лирическое вдохновение ввергает меня в творческий литературный экстаз. Первый свой сборник в 1900 году посвятил своему литературному вдохновителю - великому князю Константину Константиновичу.
- Как, и вас он тоже сподвиг на творчество? Их Императорское Высочество пророчат и мне великое будущее на поприще литературы.
- Константин Константинович – умница! Золотой человек и чуткое сердце.
- А вам, Фёдор Николаевич, я признателен за «Памятку Семёновца». Какой стиль, какая красочность пера, какая лёгкость выражений и ёмкое повествование, вбирающее в себя все великие страницы истории полка.
- Пустое…, - смягчаясь, улыбнулся капитан. – К тому же и не все – вон, новые страницы впереди. И, как знать, молодой человек…, как знать, Михаил Николаевич, может быть, именно вам предстоит вписать новую страницу в историю нашего славного полка. Внемлите советам старших, берегите свою честь и жизнь, попусту, зря под пули не суйтесь, геройства в том мало. Важно разуметь, что делаете и как делаете каждый шаг на войне.
В дороге они сошлись интеллектуальными беседами, отвлекающими от нудных переездов и бесконечного тревожного ожидания. В вагоне было шумно, оживлённо. Офицеры знакомились друг с другом, сходились в общих темах, интересах, обсуждая женщин, депутатов Государственной думы и врагов империи. Михаил держался особняком, но и он уже успел, решая бытовые вопросы, познакомиться помимо капитана-поэта с поручиком 5-й роты Азанчевским, подпоручиком 7-й роты Энгельгардтом, командиром 6-й роты капитаном Веселаго, штабс-капитаном 8-й роты Мельницким и поручиком 6-й роты Фохтом. За разговорами подсаживался к ним с князем, предлагая сыграть в шахматы или в коммерческие игры в карты, капитан Веселаго Феодосий Александрович, командир 6-й роты. Он был маленького роста, со сбитой плотной фигурой, с каким-то бурятским круглым лицом, усатый, в пенсне, обычно был несловоохотлив, но любил философствовать. Так, однажды подсев, он поведал терзавшее его, видимо, последние дни глубокое размышление.
- Вот, господа, как говорит наш батальонный, на фронте мы поступаем в распоряжение девятой армии или 9А, командующий которой, генерал от инфантерии, то бишь пехоты, Лечицкий Платон Алексеевич, единственный, доложу я вам, командующий армией, вышедший не из офицеров Генерального штаба, то есть не получивший высшего военного образования.
- Да, но это настоящий боевой генерал! – вструпился за честь командарма Касаткин-Ростовский, - а значит, в Галиции мы будем наступать! Недаром, он прославился в Русско-японскую войну своими практическими действиями как энергичный военачальник и командир полка. Плюс, бережливый, умный, в пекло не полезет, солдата жизнь ещё побережёт.
- И всё же, - настаивал Веселаго, - без военной академии, без широты охвата военной стратегии… Вот я, к примеру, и то в 1913 году поступил в Императорскую Николаевскую академию и только из-за войны вернулся в полк.
- Ну не все же из Пажеского корпуса, как вы, капитан. Полки в Русской императорской армии (РИА) даются лишь гвардейцам или офицерам Ген. Штаба, а Лечицкий – трудяга из военных низов, выходец, как я слышал, из семьи сельского священника, простой армейский офицер и, если бы не русско-японская война, быть бы ему уже давно в отставке, а так наш маленький белый сухой старичок с большими белыми усами поведёт нас на австрийцев и погоним мы их до самых Карпат – естественных и исторических границ славянского мира в Европе.
- Продекламируйте нам что-нибудь, князь, из своего, - подсаживались кругом к Касаткину-Ростовскому другие офицеры.
- Да, Ваше Сиятельство, просим!
И Фёдор Николаевич читал свои стихи:

«Белая ночь.

Серый свет небес туманных,
Неподвижных улиц ряд;
В облаках сокрыты странных,
Звёзды тихие горят.

Шум замолк… река не плещет,
Не шумит, дробясь, волна,
И заря чуть в небе блещет
Через занавес окна.

И под этот блеск неясный
И зари янтарный свет
Сердцу, любящему страстно,
От мечты покоя нет.

И, томясь, оно не знает,
Страстью прежнею горя,
То закат ли умирает,
Иль рождается заря?...»
- Браво!
«Село за оврагом. Дома и сады
И белая церковь с оградой,
Три мельницы старых у тихой воды,
Часовня с горящей лампадой…
А дальше поля… Бесконечная даль,
Туманных лесов очертанья,
И синее небо, и та же печаль,
И скрытые в сердце желанья…»
- Браво!! – рукоплескания со всех сторон.
- Мои первые сборники. Наивные лирические напевы, юношеские мечты, сельская романтика родового гнезда. Балы, котильоны, влюблённость… Сейчас по другому смотрю на прошедшие в моей взрослой жизни два десятилетия. Всё глубже анализирую социальную подоплёку событий 1905 года. Пытаюсь понять природу народных бесчинств, подстрекателей всеобщей смуты. Эх, моя милая Чернянка! У отца было 1087 десятин только в Курской губернии, да ещё 1700 в Самарской. И у матери 970 десятин в Курской губернии. Отец Николай Фёдорович был крупный землевладелец. В 1905 году он основал Курскую народную партию порядка, которая стала потом губернским отделом Союза русского народа. В 1906 году он основал с единомышленниками Объединённое дворянство, куда вошли губернские дворянские собрания. Как монархиста-черносотенца его ненавидели революционеры, подстрекая народ на злодейства против него. С первого ноября 1905 года по нашему уезду прокатилась волна крестьянских волнений. Крестьяне травили посевы. В Чернянке громили магазины купца Маркова, контору заводчика Шевцова, подожгли дом старшины, разгромили имение земского начальника помещика Арсеньева. Сам помещик бежал, но его поймали и силой заставили подписать бумагу об отказе от всей земли в пользу крестьян. Помещик отказался, но не от земли, а от подписания бумаги и был за то избит. Второго ноября восставшие разгромили наше имение. Я лично оказал им сопротивление при этом, но также был избит. На усмирение беспорядков прибыли казаки, но крестьяне оказали им вооружённое сопротивление. Местные силы полиции и жандармерия не смогли остановить разраставшееся беснование восставших. Помещики и купцы запросили военной помощи у губернатора Гордеева. Мы телеграфировали губернатору: имение Касаткина разграблено, Чернянка в мятеже. Из Курска на помощь к нам был выслан по Московско-Курско-Воронежской железной дороге воинский поезд с ротой пехоты в сто десять солдат. Чертвёртого ноября из Грайворона была прислана ещё одна рота пехоты в сто одиннадцать человек под командованием штабс-капитана Манухина. Восстание было подавлено. А в июле 1906 года крестьяне слободы Чернянки уничтожили посевы моей бахчи. В 1911 году опять спалили имение в Чернянке на улице Садовой. На это у меня родились следующие строки, но это ещё из незаконченного:
Не любят нас наши крестьяне.
Их плата – аграрный террор,
За то, что владеют дворяне
В Чернянке землёй с давних пор.
Отец – предводитель дворянства,
Потомственный князь, дворянин,
Гордился помещичьим барством
Двух тысяч своих десятин.
Но вот начинается смута.
Смутьянами сманен народ
По зову толпа баламута
Имение грабить идёт.
В округе пылают поместья.
Потравой убита бахча.
Девицы взывают в бесчестье
К отмщению их палачам.
Кто станет народный спаситель
В годину суровую бед,
Ворвавшийся в смуты обитель,
Как тьму рассекающий свет?»
Но, как я уже вам говорил, это неоконченное произведение. Хочу подвести под нас, семёновцев, разгоняющих орды бунтавщиков на Мойке и Пресне в январе и декабре 1905 года.
- Вещь! Патриотизмом насыщенная героика.
Касаткин-Ростовский окинул всех торжественно-благодарным взглядом и обратился к Тухачёву: «Продекламируйте и вы нам, подпоручик, чем поразить сумели вы КК».
- О, что вы, что вы, князь, мне ль ровней с вами быть! Я лучше где-нибудь в местечке, на биваке на пианоле вам иль скрипке, может быть, сыграю Вагнера, чтоб в яростной атаке, идя на смерть, мы воспалили свою прыть! Из его опер «Гибель богов» или «Золото Рейна».
- Оставьте, юноша, такой репертуар! Потому как это крамола полная – немецких композиторов играть во время войны!
- Это ещё почему? – вознегодовал  капитан 7-й роты капитан Брок.
- Потому как немцы.
- Тогда, Милостивый государь, судя по вашему, стоит и всех офицеров РИА и Императорского флота, кто по происхождению немец, за это предать военно-полевому суду и трибуналу? Не смотря на то, что они верой и правдой служать Государю-императору и России! Так по-вашему? Все они предатели и германские шпионы? И наш командир генерал-майор Иван Севастьянович фон-Эттер?
- Ванечка? Не-ет! Помилуйте! Не перегибайте палку, капитан.
- А другие этнические немцы в Семёновском полку? А погибший за царя генерал-майор Георгий Александрович Мин, похороненный, между прочим в Соборе Введения во Храм Божией Матери?!
- Упаси Бог!
- Тогда, наверно, вы считаете предателем и шпионом генерал-майора Николая Карловича Римана, кто спас Петербург и Москву в 1905 году, о котором вы нам только что говорили, что хотите дописать свою поэму?!
- И в мыслях не имею ничего против Римана!
- Хотя, господа, - включился в сложный разговор, чтобы как-то разрядить обстановку, штабс-капитан 8-й роты Николай Михайлович Мельницкий, - надо признать, что Риман повёл себя очень жестоко в дни подавления мятежа в Питере и Москве. Ведь в Питере на Невском и на Мойке известны же его приказы стрелять по толпам, где были, в том числе, и женщины. «Прямо по толпам стрельба залпами!» или такая команда: «Прямо по бегущим пальба пачками!». А? Каково это? А в Москве во главе шести рот, что он вытворял в Перово и Голутвино? Помощников начальника станции Перово Сергея Орловского и Алексея Ларионова, которые встретили семёновцев с доверием, приказал заколоть штыками. Офицеры многим невиновным людям в суматохе зачистки раскраивали черепа саблями. Известно, что трупы возвращались родным обезображенными до неузнаваемости: глазные впадины пробивались штыками до мозгов, лица представляли кровавую маску, людям вспарывались животы. Какой же это, простите, господа, герой, который испугался эсеровской угрозы теракта и сбежал на год заграницу?! И сейчас уже два года после командования 91-м Двинским полком тише воды, ниже травы. Нет, это не герой вашей поэмы, господин капитан!
- Осудим вряд ли мы полковника Римана. Теперь шталмейстер он, конюший при дворе… Я ничего не имею против русских немцев, - примиряюще подытожил Касаткин-Ростовский. – У нас обрусевших немцев около двух процентов петербуржцев, а в армии из полутора тысяч генералов – двадцать процентов немцы. На флоте также. И даже в свите ЕИВ из ста семнадцати человек тридцать семь немцев.
- Да, наши генералы: Павел Плеве, Александр Бринкен, Василий Флуг, Павел Ренненкампф, Алексей Будберг…, - перечисляли генералитет вступающие в разговор офицеры.
- И всё же некоторые наши господа-католики не случайно ушли в запас перед самым назреванием антигерманского конфликта, - не унимался штабс-капитан Мельницкий.
- Кого вы имеете в виду, Николай Михайлович?
- Я имею в виду полковника Тунцельмана фон Адлерфлуг Николая Николаевича, сына генерал-лейтенанта и выпускник Пажеского корпуса.
- Позвольте! Во-первых, он православный, из дворян Эстляндской губернии. А во-вторых, он не ушёл в запас, а в январе был назначен Высочайшим приказом командиром 86-го пехотного Вильманстрандского полка.
- Один чёрт! А куда девались господа Эльвенгрен и фон-Миквиц? Молчите, а я вам скажу! Подпоручик Эльвенгрен был зачислен в запас гвардейской пехоты по Гельсингфорскому уезду в мае, а поручик фон-Миквиц по Ревельскому уезду в июне.
- А вы слышали, господа, что у немцев командует 1-м резервным корпусом генерал пехоты Отто фон Белов? Человек с русской фамилией и, возможно, со славянскими корнями.
- Да, всё перепуталось на этой войне.
- Мельницкий, лучше вы расскажите нам, как вы принимали участие в 5-х Олимпийский играх в Стокгольме в 1912 году!
- Право, Николай Михайлович, просим, просим! Развеселите нас!
- Да нечего там говорить. В командных соревнованиях по стрельбе из пистолета с пятидесяти метров занял четвёртое место.
- Ну вы меткач, ей-богу!
И все с нескрываемым восхищением смотрели на двадцатисемилетнего штабс-капитана, служившего в полку с 1906 года и зачисленного туда из фельдфебелей Павловского училища.
Итогом этой беседы в полку стала смена настроения. При этом неосознанно изменились авторитеты. Теперь офицеры-немцы не имели того морального права считать себя элитой, каким они пользовались и похвалялись ранее. Теперь они чувствовали подозрения на себе, замыкались от этого и яростно и надрывно рвались доказать преданность царю и России с первых боёв.