Стрижка наголо

По широкой реке шел колёсный пароход имени первого русского террориста — алый от заходящего солнца, с чёрным дымом из высокой трубы. Весь нос его сверкал алмазными гранями ресторана. В этом алмазе на одном из столиков стояли тарелки с бефстроганов и магнитофон новейшей марки «Гинтарас» в деревянном корпусе‚ обтянутом дермантином. Вращались две бобины размерами с конфорку газовой плиты, на которой словно бы только что и сготовились эти бефстроганов.
А под столом предательски звенели порожние бутылки — сухой закон свирепствовал.
Под этот звон и под чёткие отсечки барабана на магнитофонной записи пели высоко и резко:
-I’ll follow the sun!..
Плечистый, рукастый Влад, держа на весу рюмку тёмного вермута, переводил синхронно:
-Однажды на закате,
Представь,
Я почувствую себя таким одиноким,
Что уйду следом за солнцем...
Всем было по двадцать.
Чернявый, костистый барабанщик Лозовой мастеровито ковырял отвёрткой в педали ударной установки с надписью «Лесные братья», не сданной в трюм вместе с ящиками усилителей по причине хрупкости.
Узколицый, тонкий соло-гитарист Боб курил, развалясь на стуле, зажмурившись от удовольствия.
А я, будучи в ту пору лопоухим, неуклюжим басистом Саней, гримасничал от нетерпения, позванивал своей рюмкой в такт о рюмку лидера-клавишника и вопил в подпеве на срыв:
-Some day,
I’ll know,
I was the one.
But tomorrow may rain, so!
I’ll follow the sun…
Не вытерпев напряжения песни, я плеснул вино в рот, сморщился будто от нестерпимой боли и, бия кулаком по столешнице, дико заорал в припеве.
Из окна плывущего ресторана был виден лес на затенённом берегу — чёрный, чугунный. Вода блестела тяжёлой, бездонной нефтью. А зелёное небо струило холод скорой ночи.
Кроме нас, в зале сидел ещё один человек — в костюме с галстуком и орденскими планками. Он был лет на двадцать пять старше нас, но почему-то нельзя было сказать, что годился нам в отцы. Чтя закон, он пил водку из бутылки минеральной. Где-то на двухсотом грамме встал, прогрёб двумя пятернями голову со лба на затылок и твёрдым военным шагом приблизился к нам.
-Старший кто будет?
-Ты, ты старший, дядя. Доволен? Ну, и отвали!— выпалил я нетерпеливо.
-Повторяю, кто руководитель?
-КПСС! Стыдно не знать!
-Требую прекратить исполнение песен на английском языке!
Я выкрикнул наперекор:
-I’ll follow the sun!
Возникла пауза, после чего мы услышали:
-Вот из таких, как вы, и получаются предатели Родины!
-Что ты тут несёшь?!— вскочив из-за стола, выкрикнул я.— Да за такие слова! Понял?..
Он только усмехнулся.
-Вобщем так вам скажу, ребята. «Лесных братьев» я собственноручно к стенке ставил.
Тут и остальные, вскочив на ноги, окружили орденоносца.
-Ты родиной в нас не тычь!
-Родина отдельно — битлы отдельно!
-Мы в лесотехническом институте учимся, потому и «лесные».
-Не нравится песня— иди в кормовой кабак.
-We’ll find that you nave!..
Влад перевёл:
-Однажды мы обнаружим, что ты исчез!..
Хором продекламировали в лицо неприятеля, переиначивая слова песни согласно моменту:
-Иди—ка ты, дядя, вслед за солнцем!
И захохотали.
Он тоже улыбнулся и, как бы простив нам артистизм и молодость, сел за свой столик, налил в стакан и выпил.
Вторя финальным аккордам магнитофонной записи, загудел колёсник сложным мажорным трезвучием, пуская пар в органные трубы.
В путешествии было заведено выходить на всякой пристани, хоть заполночь. С криками и хохотом мы покинули ресторан.
Множество круглых иллюминаторов, как рампа, освещали дебаркадер. С берега на «сцену» по трапу поднималась девушка с чемоданчиком. Мама и бабушка провожали её, напоследок хватали за руку, целовали.
-Моя будет! Замётано!— стрельнув сигарету в воду, вожделенно произнес Боб.
-Ты же официантку склеил, забыл?
-Саня, официантка на тебя глаз положила.
-Какие широкие жесты у вас, сэр!— крикнул я вслед ему, уже сбегавшему по медной винтовой лестнице на нижнюю палубу.
Хозяйственного барабанщика девчонка ничуть не заинтересовала. Он в задумчивости шептал: «Паяльник где бы достать?»
Мы с Владом долго обсмеивапи это его словечко «паяльник», со всех концов переиначивая до неприличности.
И скоро в нашей каюте первого класса оказалась и новенькая робкая пассажирка — медицинская сестричка, и положившая на меня глаз ушлая подавальщица Нэлька.
-Ой, мальчики, спойте что-нибудь! — просила она.
Официантка, бывалая, тёртая, торопилась, как я теперь понимаю, изведать романтики, прежде чем её потащат в постель, а Тоня, как звали девочку, похоже ещё и не подозревала о подобных сценариях, скромничала обтягивала юбкой коленки.
Стол ломился от вина и закуски.
-Вы такие богатые, мальчики! – восхищалась Нэлька.
-Мы сами себя сделали, - хвастался я, обнимая её.— Нам на всё плевать! Гитары — сами склепапи. Усилители— подпольные. За зиму на танцах кучу башлей заработали. Мы— свободные люди! Понимаешь? Может быть, первые в нашем городе!
-Ой, мальчики, давайте не будем об этом. Спойте лучше что-нибудь.
Она погладила меня по руке, как сейчас помню, крепко и благодарно, непонятно за что.
Исцарапанная гитара Влада, на которой сочинялись все наши песни, вместе с моим примитивным полуакустическим басом без подключения к усилителю вполне прилично подзвучивали песенку: «...Маленькая, худенькая, скромная, — как же пассажирам не дивиться ей! Едет медицинскою сестрой она в самую заштатную провинцию...»
То же самое пел я тогда и на танцах в рабочих клубах не в пример битлам — жалостливым российским тенорком, воздевая брови шалашиком, несколько даже страша слушателей своим наивным состраданием.
Глухо ухали толстые струны моего баса, тренькал аккомпанемент, - старый колёсник вибрировал и скрипел, кренясь на повороте.
-Едет девочка в цветастом платьице, в город свой заранее влюблённая‚ — дотягивал я последний куплет, когда в опущенном окне блеснули орденские планки, и в темноте за окном я увидел тусклый глаз — око человека из ресторана, его зализанные волосы.
Полтора такта ми-бемоля были впереди и без того нелёгкими для моей вокальной самодеятельности, а у меня и вовсе связки отключились, голос задрожал. Концовка непоправимо смазывалась, пока этот тип проходил по палубе мимо окна, сцепив руки за спиной — неспешно и
значительно. Несмотря ни на что, Нелька захлопала, принялась меня целовать. Для любого нормального парня этого достаточно, чтобы отключился рассудок и чувство опасности испарилось. К черту орденоносца!
Настоятельным прижимом к груди Нелька как бы втискивала меня в свой мир, в свою жизнь и судьбу, где не было ни гитар, ни барабанов, а была лишь отдельная каюта в кубрике обслуги с букетиком ромашек на откидном столике.
Мы целовались с Нэлькой в самом дальнем углу от окна.
Тогда с девчонками мне нравилось более всего — целоваться, и я проделывал это со вкусом, скорее всего слишком долго. Но официантка терпеливо сносила телячьи нежности, впрочем, сама кое-что предпринимая в развитие ситуации.
Я плавно въезжал в следующий этап Нэлькиной судьбы, и уже приближался к её эпицентру, как вдруг словно неслышимым взрывом был неожиданно мягко выкинут обратно на периферию.
Сел на койку по-йоговски, спиной к окну, с удивлением глядел на хозяйку каюты, которая спешно влезала в юбку. Она как— то неестественно дергала головой.
Я оглянулся. И на этот раз успел увидеть в проёме окна уже лишь исчезающую спину человека с орденскими планками. Ярость захлестнула меня, не до спущенных брюк было. Почти нагишом высунулся я из каюты и крикнул ему вслед:
-Ура КПСС!
Оказалось, в пустоту изощрялся. Никого не было на палубе. Только рифлёная сталь серебрилась в лунном свете, обрываясь у клюза, переходя дальше в лунную дорожку на реке.
-Он подглядывал? — спросил я Нэльку.
-Прошёл, даже головы не повернул.
-Чего тогда испугалась?
-Он уже второй рейс с нами.
-Давай жалюзи поднимем.
-Нет, Санечка, я чего-то не могу...
С досадой покинул я официантку.
Всю ночь на рундуке со спасательными жилетами мы с Владом‚ сублимируя, сочиняли новую песню. Помнится, что-то вроде, «лето жарким шумом отгремело, лето насладить нас не успело»…
Не хватало пары эффектных строк, как в считалочке, чтобы сверлили мозг слушателей - без этого в песне нельзя.
Сияющий огнями пароход "Иван Каляев" плавил ночь, становилось светлее. Сначала стал видимым туман.
Потом утренним ветерком в этом мутном мареве стали буравиться прозрачные пещеры, под своды которых, казалось, и целил рулевой, поминутно дёргая за проволоку гудка.
Мы с Владом допивали последнюю бутылку вермута.
-«Ты крикнешь: лето! Но нет ответа!»
-Не то, Саня! — в сотый раз браковал мое творчество Влад.
-Проявишь фотку, и вспомнишь лодку! — предлагал я.
Влад ехидничал:
-А в лодке — тётку!
Приложившись к горлышку по очереди, прикончив бутылку, мы поняли, что песне нынче не бывать.
Бутылка смачно булькнула в убегающей реке. Впереди уже вырисовывались трубы лесопильных заводов.
Город приближался.
Конец гастролям.
Мы побрели в каюту укладываться, и за поворотом палубы, образованном скулой корпуса парохода, увидели сидящего в деревянном шезлонге человека из ресторана в надвинутой на глаза большой чёрной шляпе.
-It's a been a hard day’s night (Это была ночь после тяжёлого дня!) — кривляясь, пропел я.
И он опять лишь усмехнулся, как бы оценив шутку и прощая нашу задиристость.
Причалили.
Лозовой с Бобом ушли нанимать грузовик в порту, а мы с Владом принялись выволакивать из трюма чёрные ящики акустики.
Упарипись. Присели отдохнуть на один из усилителей.
На пристань въезжала машина. Издалека в тумане я принял этот «черный воронок» за ожидаемым транспорт.
Фургон затормозил задом передо мной, из двери выскочили два милиционера и ловко склонили меня до земли, заломив руки. Не успел я опомниться, как уже влетел головой вперёд в арестантский отсек.
Всю дорогу барабанил кулаками в стенку и выкрикивал проклятья.
Когда автобус остановился и двери распахнулись, я увидел какие-то кирпичные задворки. Не обращая внимания на мой ор, милиционеры протащили меня узкими сводчатыми коридорами. После того как они позволили распрямиться, я увидел перед собой мужика в белом халате.
Меня толкнули на привинченный к полу стул, опять заломили руки назад, за спинку. В этот момент перед глазами у меня сверкнула никелированная сталь. Я почувствовал, как профессионально намотали на кулак мои длинные вьющиеся волосы, холодный металл ткнулся в череп, и, жужжа, двинулся по голове, будто в поисках слабого места, чтобы углубиться, войти внутрь меня. Небольшие мохнатые зверьки между тем стали прыгать на пол мне под ноги. Я не сразу понял, что это мои волосы, что меня стригут как барана.
Еще немного подёргался, поорал, а потом элементарно заплакал, тихо, с подвывом, шепча:
-За каждый волосок ответите! За каждый волосок!
Когда горка шерсти передо мной выросла до размеров
спящего пуделька, я уже взял себя в руки.
-Ура КПСС!
Локти за спиной сдавили еще крепче.
-Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!
Кость хрупнула в суставе. Теряя сознание от боли, я выкрикнул:
— Верной дорогой идёте, товарищи!
Ударили чем-то тяжёлым по голове...
Было это в августе 1968 года.
0, моя юность!