амазонки

Однажды погожим майским утром, когда я, сидя на лавочке в сквере, мирно дремал в тени раскидистых пахнущих клейковиной тополей, ко мне приблизился незнакомый тучный гражданин с портфелем.
– Какие люди! – радостно воскликнул он. – Вот это встреча! Ну, дай-ка я тебя обниму. – Он обнял меня и хлопнул несколько раз своей широкой пятерней по спине. – Ну, здорово, старина! – протянул он руку.
Я с недоумением посмотрел сначала на гражданина, потом на его протянутую руку и, так и не поняв, кто передо мной стоит, решил из вежливости все-таки поздороваться. Может, человек обознался, с кем не бывает, – наивно предположил я, – поздоровается и уйдет.
Между тем уже через минуту стало ясно, что гражданин нику-да уходить не собирался.
– А я иду по улице, смотрю, сидит эдакий барин, – рассказывал он, одновременно разглядывая меня, словно витрину ювелирного магазина. – Сидит и наслаждается жизнью. Думает, что это ему так обойдется. Нет, батенька, не обойдется, – он хлопнул меня по спине своей ручищей еще раз. – Хорош! Ничего не скажешь, хорош! В глазах блеск, костюмчик, туфельки начищенные. Чувствуется порода. Я тебя и полюбил в свое время за то, что ты породистый, – добавил он. – У меня дома картина висит. Там на ней изображен жеребец гнедой масти, поджарый такой, морда задумчивая. В облике что-то аристократическое. Вы с ним чем-то похожи.
Комплимент, отпущенный незнакомцем, был весьма сомни-тельный, поскольку безо всякого повода с моей стороны он срав-нил меня с непарнокопытным животным, зарабатывающим себе хлеб насущный бегом по кругу с жокеем на спине.
– Если уж говорить аллегорически, проводя, так сказать аналогии между лошадьми и людьми, – заметил я, – то вы, уважаемый, смахиваете на владимирского тяжеловоза, сбежавшего из конюшни.
– Прямо в точку, старина, – рассмеялся он. – Работаю как ло-шадь целыми днями у себя в магазине. И грузчик, и продавец, и экспедитор. Молодец! – он рассмеялся и ткнул своим увесистым кулаком мне в бок. – Юморист.
После очередного и довольно ощутимого тычка у меня неожи-данно кольнуло в районе печени.
– Вы с ума сошли! – возмутился я. – Что вы в меня все время кулаками тычете? Нашли тоже боксерскую грушу. У меня после ваших приветствий синяки останутся. А что я жене скажу, что меня случайно отмутузил один незнакомый гражданин, потому что я ему напомнил породистого жеребца?
– Эх-ма, как повернул, – не унимался незнакомец. – Я же вижу, что придуриваешься. Насквозь вижу. Все б тебе хохмить. Делаешь вид, что не узнаешь меня? Ну-ну. Делай. Только меня, брат, этим не прошибешь. Это все твои актерские штучки. Я на них не ведусь. Меня разыграть невозможно, потому что я деловой человек. У меня бизнес. Впрочем, это не важно. Лучше давай рассказывай как у тебя дела. Как ты? Где ты? Мы с тобой тысячу лет не виделись. Глаза у тебя усталые. Что, молодая любовница бросила? Они сейчас такие. Плюнь.
Мое терпение было на пределе, я хотел уже послать любопыт-ного незнакомца куда подальше, но тот, видимо, прочитав по глазам мои недобрые намерения, полез в портфель и достал фотографию маленького мальчика.
– Внук мой, – пояснил он. – Антон. Три года не видел. Сын с женой развелся, она уехала и нам теперь его не дает. Скучаю страшно. Все говорят, что он поразительно похож на меня.
Глядя на фотографию внука, он размяк, и по его немолодому лицу поползла скупая мужская слеза.
– Да, постарел, – пожаловался он, доставая большой клетчатый платок, – и на слезу стал слаб. Сентиментальность мировосприятия.
Несколько секунд мы молчали, я – потому что думал, как вый-ти из глупейшей ситуации, а мой визави, очевидно, взял тайм-аут, чтобы собраться с силами, подавить волну нахлынувшей сентиментальности и снова пойти в атаку.
– Слушайте в кассу! – неожиданно выкрикнул он. – Забыл, как окурки в глазах шкварчат? Помнишь наши шуточки? Славное было время, старина.
Я несколько опешил от такой перемены настроения. Когда он все это произнес – то мне показалось, что я уже когда-то слышал нечто подобное и именно в этом исполнении.
«Кто же это все-таки такой? – мучился я. – Где-то мы с ним встречались. Нужно только вспомнить, где».
Не замечая озабоченности на моем лице, незнакомец продол-жил в мажорных тонах:
– Да, время тебя не берет. Все такой же молодой и красивый. Небось, от женщин отбоя нет? Знаю я тебя, подлеца. Все никак не угомонишься. А у меня, видишь, – он погладил себя сначала по животу, потом по лысине, –
фактура уже не та. Жизнь как у арбуза – живот растет, а хвостик вянет. С нашими-то хоть созваниваешься?
– Редко, – соврал я.
– Ну что ты на меня так смотришь? Ошалел от радости, что ли? – он встряхнул меня за плечи. – Удивлен, что меня встретил? Да? Ну, отвечай. Удивлен?
– Конечно, удивлен.
– Рад?
– Рад, – на всякий случай согласился я и добавил: – Очень.
Похоже, мой ответ его удовлетворил. Он наконец немного ус-покоился и сел рядом, вернее, плюхнулся всеми своими ста кило-граммами на лавочку так, что та жалобно застонала. Черный без-донный портфель с двумя застежками, изготовленный, как мне показалось, из кирзы, он аккуратно поставил рядом.
– Итальянский, – пояснил он, поймав мой взгляд, – двенадцать тысяч отдал. Что поделать, люблю все фирменное.
Он любовно погладил портфель рукой.
– Как хорошо, что я тебя встретил, – придвинулся он поближе и взял меня под руку. – Ты мне как раз и нужен. Кстати, – он хит-ро прищурился, – мне показалось, что ты меня, Павла Парамоно-вича, своего давнишнего друга, не узнал?! Если так, то ты имей в виду – это свинство, да еще какое. Впрочем, сейчас многие забы-вают друзей юности. Боятся, что те денег взаймы попросят.
– Господи, ну как же не узнал? Еще как узнал! – похлопал я по-свойски его по плечу. – Все нормально, старина. Разве тебя можно не узнать? Ты же почти не изменился.
– Да? – удивился Паша. – Ты находишь?
– Конечно, – настаивал я. – Это тебе любой дурак скажет. Ве-ликолепно выглядишь. И вообще, в тонусе. Приятно посмотреть.
– Ну, хорошо, – сказал он как-то неуверенно, – и слава богу. А то я думаю, мало ли, может, ты в депутаты влез или олигархом стал местным, а теперь шифруешься и друзей не узнаешь?!
Появление Паши разрушило идиллическую картину моего ут-ра: голуби на крыше старого дома, старичок с бадиком, дремлю-щий на лавочке напротив, кудрявые белые облака на чистом голубом небосклоне и, что самое главное, приятные мысли о том, что жизнь прекрасна и добра, – все это как-то сразу потеряло актуальность и отошло на второй план. Этот человек занял собою весь объем пространства. Есть такие люди. Они умеют быть главными даже на чужой свадьбе.
Я еще раз посмотрел на круглое, как тарелка, Пашино лицо, смерил с головы до ног его тучную бесформенную фигуру, вклю-чил, насколько это было возможно с утра, все ресурсы головного мозга и… так ничего и не вспомнил. При моей дырявой памяти на лица это было, впрочем, не удивительно.
– Все-таки он странный, – подумал я. – С виду, вроде, нор-мальный, а ведет себя так, как будто только из психушки вышел.
Между тем Паша оставался верен себе и вел беседу в нужном для него направлении.
– Ну, давай, вываливай, что там у тебя в закромах души. Тоже, небось, жизнь потрепала? Бизнес серьезный есть? – спросил он так, как будто был прокурор, а я – лицо подозреваемое в совершении преступления.
– Нет, – виновато ответил я, – бизнеса серьезного нет.
– Это плохо, – Паша осуждающе посмотрел на меня. –  Что ж ты так? Сейчас нужно либо в силовики идти, либо в бизнес – та-ков вектор развития современного общества. На дядю пахать ду-раков нет.
Высказавшись, он вальяжно развалился на скамейке и зевнул, видимо, заранее предполагая, что ничего интересного в закромах души человека, не имеющего серьезного бизнеса, быть не может. Я едва раскрыл рот, чтобы хоть что-то сказать в свое оправдание, как он, опередив меня, резко поменял повестку дня.
– Впрочем, нет. С тобой потом. Ты же ничего не знаешь, – он хлопнул себя по лбу ладонью. – Вот растяпа. Я ж тебе самого главного не сказал. Так вот. Дела мои хуже некуда. Да, дела – как сажа бела. Но я, как ты видишь, не унываю. Ты, конечно, можешь назвать меня по старой дружбе полным идиотом, когда узнаешь, что я отчебучил, и будешь сто раз прав, но знай – я был уверен, что именно эта женщина – причина всех моих неудач.
Рассказывать он начал откуда-то с середины, второпях опустив важные детали и обстоятельства, без которых мне трудно было понять, кто же была эта, судя по всему, несчастная женщина.
– И мне, естественно, пришлось избавиться от нее, по-нимаешь? Другого выхода не было. Уж ты-то ее знаешь, амазонку. Ухаживал до меня.
 Последняя Пашина фраза перевернула все с ног на голову. Я стал себя чувствовать конченым кретином, позабывшим напрочь какие-то очень важные вехи своей биографии.
– А ты уверен, что я за ней ухаживал? – уточнил я.
– Да-да, – подтвердил он, – ухаживал, но она тебе отказала.
Видя мое недоумение, Паша пояснил:
– Понимаешь, я наводил о ней справки, – он развел руками. – Да, каюсь. Спросил у знакомых ребят, чем она дышит, как в мо-ральном плане, с кем встречалась. Жениться я на ней хотел, по-нимаешь? – он посмотрел на меня, ища сочувствия.
– Ну, конечно, понимаю, – с напускной серьезностью сказал я. – Как же жениться, не проконсультировавшись предварительно у людей с улицы о личной жизни твоей будущей жены, не кота ж в мешке брать!
– Да, – согласился он, – кота в мешке брать нельзя, а вот так получилось, что мне попался именно кот в мешке. Да и не кот даже. Тигрица. Не сообщили мне тогда про отдельные черты ее характера. Столько лет прошло, а я все расхлебываю. А все эта ее амазонистость. Вся загвоздка в ней. Иначе бы я такой фортель не выкинул, уж поверь, дружище. Просто терпеть больше не мог. Выбрал момент и все – рубанул от души. Хожу вот теперь в пол-ном раскаянии, да, видно, поздно. Мне душу облегчить надо пе-ред кем-нибудь, а ты свой – ты поймешь. Тем более, знал ее ко-гда-то.
Он вздохнул как-то совсем безысходно.
Во время рассказа у Паши постоянно менялось выражение ли-ца. Оно было то наивно-восторженное, то деловое, а то лирично-меланхоличное. За выражением его лица было так же трудно ус-ледить, как и за смыслом в его сбивчивом и торопливом рассказе.
Я слушал и пытался вспомнить, кто такой этот Паша. Неудоб-но разговаривать с человеком, который как лучшему другу изли-вает тебе душу, а ты не можешь вспомнить, где и когда его видел. С моей стороны было, конечно, свинством не узнать его, к тому же, как выяснилось, мы ухаживали в юности за одной и той же женщиной.
Одет Паша был добротно, но небрежно: на рубашке две пуго-вицы были оторваны, брюки плохо поглажены, на одной штанине прослеживалась вторая стрелка.
– Ты что, укокошил ее? – чтоб хоть как-то вписаться в тему, спросил я.
Он испуганно взглянул на меня.
– Кого?
– Ну эту женщину, амазонку, которая мешала тебе жить, – по-яснил я.
– Да бог с тобой. Кого я там укокошил? – замахал он руками. – Ну, ты придумал тоже, укокошил. Просто развелся. С женой своей развелся. Она мне жить не давала, и я с ней развелся, понимаешь, а вот теперь страдаю без нее, плохо мне.
– Так зачем разводился, раз страдаешь? – пытался я нащупать хоть какие-то общие темы.
Он задумчиво почесал лысину, видимо, мой простой вопрос поставил его в тупик.
– Понимаешь, – как будто оправдываясь, пролепетал он, – я ведь тогда не знал, что будет так плохо, я думал, все будет хоро-шо, потому что сразу после развода подал заявление для вступления во второй брак. Собственно, ради этого и развелся. Думал, что со второй мне повезет больше. Но, увы. Со второй облом вышел. Да еще какой.
– Так ты от кого избавился, – не понял я, – от первой или от второй? Кто из них амазонка?
– Обе. Они обе амазонки, порвут любого как тузик грелку, – почему-то шепотом сообщил мне он. – Только одна моложе, а другая старше. Вот и вся разница. А развелся я с первой и, как выяснилось теперь, единственной моей любовью, как на сцене, так и в жизни, – несколько театрально произнес он. – Теперь вот совсем один стою в заснеженном поле всеми позабытый. Помнишь, у Есенина:
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?
И тут меня наконец осенило. Мешков. Ну да, рядом со мной сидел Паша Мешков. Как говорится, собственной персоной. Только сильно располневший и постаревший, поэтому его трудно было узнать. Мы с ним вместе когда-то ходили в самодеятельный театр при Дворце культуры. И там он доставал всех Есениным. Его назойливость и прилипчивость били все рекорды. Собственно, никакого актерского таланта режиссер Назаренко Н. в нем не обнаружил, поэтому использовал в качестве осветителя. Иногда ему доставались роли второстепенных героев с репликами. Что касалось женского пола, Паша был всеяден и волочился за всеми знакомыми женщинами, объясняя это поисками идеала. Дамы драмкружка, где постоянно заводились легкие душещипательные романы, отвергали его ухаживания, считая занудой и жмотом. С деньгами, действительно, Паша расставался тяжело. Когда нужно было сдать рубль на подарок кому-нибудь в честь предстоящего дня рождения, он демонстративно выворачивал пустой карман.
– Я – интеллигентный человек, – объяснял он, – и не могу ра-ботать в сфере материального производства, класть кирпичи или забивать костыли на железной дороге. Поэтому временно не работаю и нахожусь в поиске жизненного поприща. Деньги – не главное в жизни. Вы там за меня бросьте рублишко, а я устроюсь на работу и отдам.
Спустя какое-то время он устроился на работу сторожем в от-дел культуры, но долги никому так и не вернул. Видимо, на ниве культуры платили очень мало. На барышень он тратиться тоже не желал, считая себя подарком судьбы, предпочитал, чтобы тратили на него.
Девушкам это, естественно, не нравилось, и они от Паши от-брыкивались, когда он неуклюже их кадрил, предлагая съездить к нему на дачу. Теперь, уже в зрелом возрасте, его, видимо, терзали все те же проблемы. Они как старые мозоли мешали ему идти по жизни твердой поступью, не хромая.
– Со второй, молодой, мы не расписались, не успели, – добавил он. – Сбежала она. С кем, правда, не знаю. А первая моя супруга тебе хорошо известна по нашему театру. Ну, Леночка Филина. Помнишь? Она переодевалась во время премьеры за кулисами, думая, что в темноте никто ее не увидит, а я нечаянно включил свет.
– Леночка? Филина? – переспросил я на всякий случай. – Светленькая такая, с челочкой.
– Ну да, – подтвердил Паша, – светленькая и челочку она носила.
– Ну, конечно, помню, – обрадовался я тому, что память моя не так уж плоха, раз хранит в своих темных закоулках светлый образ нашей коллеги по театру.
– Ты, бац, рубильник, и все как на ладони. А она в беленьких трусиках, в туфельках на каблуках побежала прятаться за ширму. Серьезная дамочка, фигуристая. Пожилая немного, правда, но с огоньком, с задором комсомольским. Как же, очень хорошо пом-ню. Она еще тебя за это козлом назвала. Да, конечно, помню, – подтвердил я, – но только, Паша, извини, но я за ней не ухаживал. Она меня с кем-то спутала. Я ухаживал сначала за Светой, потом за Ирой, а за Леночкой твоей ухаживал сначала Серега, потом Коля и потом еще кто-то был, я не помню, как его звали. Ты тогда еще на репетиции не ходил. Ну а потом самым последним ухажером был ты.
– Во-первых, не козлом, а ишаком, – обиделся Мешков, – во-вторых, ухаживал именно ты, потому что она красивая. Лена мне сама рассказывала, что ты позвал ее к себе домой якобы послу-шать музыку, а она отказала тебе и не пошла, а в-третьих, какая ж она пожилая? Стал бы я жениться на пожилой. Всего только на пять лет и старше меня. С чего ты взял, что она пожилая?
– Да нет, конечно, хотел сказать зрелая, серьезная девушка, – поправился я, – умудренная опытом, ну и симпатичная, конечно. А может и ухаживал. Всех ведь не упомнишь. Времени-то прошло ого-го сколько. Тем более ты говоришь, что мне она отказала. Зачем же помнить тех, кто отказывает?
– Отказала-отказала, – подтвердил Мешков.
– Вот видишь, какая она оказалась принципиальная, – ухватил-ся я за тему. – Кремень, а не женщина.
– Ну да, правильно, – обрадовался моим словам Мешков. – Конечно, ухаживал. Попробовал бы не ухаживать. Что она, хуже других? Только она абы с кем не пошла бы, как некоторые. Я ее, если хочешь знать, за эту самую принципиальность и неприступ-ность и полюбил. Нравятся мне такие – волевые. Подумал, что с такой по жизни идти легко. В обиду себя не дает, всегда знает, что нужно делать. Уговорил выйти за меня. Полгода уговаривал, – с гордостью сообщил он. – Сначала жили у ее родителей. У них дом свой большой на «собачевке». Мы – в одной половине, а они – в другой. Банька у них дровяная, вино в подвале в бочках, хозяйство всевозможное — куры, гуси. И еще рыбалка, прямо за забором Кума текла, а через кладку – дача. А на даче клубника, малина, виноград «дамский пальчик». Красота. Год хорошо жили, демократично, она меня не трогала, все разрешала, даже баловала иногда. Ну, в кино ходили, по знакомым. Потом детишки пошли, после декрета она на должность начальника цеха села, квартиру трехкомнатную себе выбила. На машину денег ее родители дали. Вот тут-то и началось. Вся ее амазонистость на поверхность и вышла.
– Что это за амазонистость такая? – не понял я. – Ты все время это слово употребляешь.
– Ну, амазонистая. Крепкая, значит, волевая, – сжал он руку в кулак, – любящая мужиков строить, чтобы те ей безропотно под-чинялись. Вот моя, например, ее медом не корми – дай покоман-довать. В цехе у нее одни мужики, причем пьющие. Так она их всех в бараний рог. Они ее между собой генеральшей называли. «Вон, – говорили, – генеральша наша идет». Нет, зарабатывала она, конечно, хорошо, по триста-четыреста рэ в месяц против моих ста двадцати. Потом, когда завод в АО преобразовали, ее даже в совет директоров выбрали.
– Да, в совет директоров акционерного общества – это круто, – согласился я. – Там характер нужен.
– Это уж потом я предпринимателем стал, – продолжал Меш-ков. – Опять все она. Торговую точку открыла и меня за прилавок посадила. «Хватит на дядю пахать, – сказала, – будем свой семейный бизнес налаживать». Потом здание магазина она выкупила – дивиденды за несколько лет получила и вложила их в недвижимость в центре. Там за прилавком у меня дар открылся. Могу все что угодно с выгодой для себя продать. Своего рода талант.
– Да, это по нынешним временам, действительно, талант, – со-гласился я. – Ты что, все можешь продать?
– Все, – сказал Мешков уверенно, – и даже более того. Прове-рено практикой. Не сомневайся.
– И однокомнатную квартиру на трубном, на пятом этаже, крыша течет, без ремонта, прописано восемь человек, в подвале вода, балкон не застеклен.
– Легко, – Мешков улыбнулся.
– А цену дадут? – засомневался я. – У меня сестра двоюродная два года продает – ни одного звонка.
– Дадут, не сомневайся. Если я займусь, обязательно дадут.
– Тогда это действительно талант, – подтвердил я. – Далеко пойдешь. У нас таких людей ценят. Ты в политику иди, – посове-товал я, – там люди с коммерческой жилкой в цене.
– Нужно подумать, – не заметив моей иронии, по-деловому отреагировал Мешков. – Вот деньжат поднакоплю, тогда можно и в политике себя попробовать. Там без денег делать нечего. Нужен политический вес. Так вот, – продолжил он прерванную тему. – Она и ко мне эти же самые методы стала применять, что и к алкоголикам своим. За любую провинность лишала чего-то: себя, рыбалки, пива. Зарплату всю забирала. Хочу что-то сказать, а она: «Сиди с жопой вместе. Твой номер восемь, когда нужно, тогда спросим». До смешного доходило. Привязались к нам как-то вечером на улице несколько молодцев подвыпивших. Без повода, чисто из хулиганских побуждений. Скучно им было, видимо, просто так бродить, без приключений. Попросили закурить, а когда я сказал, что не курю, один такой, с татуировками на руках, подскочил и сходу, бац, мне в глаз. Ну я, конечно, как и положено бывшему спортсмену, во время полета сгруппировался и аккуратно приземлился на травяной газон. Лежу на травке и думаю, что мне теперь с ними, с хулиганами этими, делать. Один-то я пятерых не потяну – годы не те. Да и не мой это стиль – хулиганов перевоспитывать, на это милиция есть. Мысль такая мелькнула: может, они про меня забудут, если я буду тихо лежать, да и пойдут себе дальше. Лежу, значит, я на газоне, стараюсь не привлекать к себе внимания, руку под голову положил, делаю вид, что заснул, а сам выжидаю. Тихо так вокруг, на меня внимания никто не обращает, как будто меня и нет. Хулиганы, довольные, что все по их вышло, достали сигареты, закурили. Тут она ни с того ни с сего как врежет одному сумкой по башке, другому ногой по коленке, да как заорет: «А ну, брысь отсюда, шпана подзаборная, пока я вас не порвала! Мать вашу». Достала милицейский свисток из кармана и давай свистеть. «Группа захвата, – кричит,– ко мне. Собаковод Поводков. Фас». Тут как раз собака где-то залаяла. Они врассыпную, подумали, наверно, что на милиционершу нарва-лись. Откуда у нее свисток?
– Наверно, знакомый милиционер подарил, – выдвинул я вер-сию.
– Да, скорее всего, – согласился Мешков, – у нее много знако-мых, в том числе и милиционеров, конечно. Так вот, они испуга-лись такого напора и убежали, а она у меня спрашивает: «Ты как, Мешков? Сильно испугался?» – «Да нет, – отвечаю, – не так что-бы очень. Просто затаился, хотел выждать, пока они про меня забудут, и внезапно напасть на них. Не успел. Ты, милая, их очень быстро разогнала».
– Похвалила она меня тогда, сказала, что со мной хорошо в лесах партизанить в случае войны, потому что я хорошо маскируюсь от врага. Обидно мне стало, дружище. Понимаешь? Если ее послушать, так во мне никаких мужских качеств нет. Как прикажете с этим жить, а? – обратился он ко мне. – Как?
Я пожал плечами.
– Вот. Понял я, что нужно менять жизнь. Захотелось найти тихую молодую женщину, на фоне которой мои мужские качества выглядели бы ярче, брутальнее. У наших жен возраст уже, знаешь, такой...
– Какой? – не понял я.
– Ну, не романтичный, предпенсионный. В общем, под слоем косметики этот возраст уже не спрячешь. Понимаешь, мне всю жизнь ничего нельзя — скован по рукам и ногам семейными уза-ми. Другие мужья вон и любовниц имеют и шампанское ящиками с ними распивают, на курорты возят, в окна к замужним дамам лазят. И ничего – им все прощают. Только мне ничего нельзя. А хотелось романтических отношений, новизны. У нее то дача, то рынок, то дети, то внуки. Ну и работа, конечно. Задерживалась часто, говорила, по делам. По дому в халате ходила, усталая и в шлепанцах на босу ногу. В общем, какая тут романтика? Нет, когда из дома выходила, то одевалась она, конечно, хорошо – и обувь, и косметика, и духи, и чулочки, и юбочки, и кофтенки. В этом плане она у меня молодец, за собой следила, не стыдно было в народ выйти, мероприятие посетить, и мужчины за ней увивались – положительно реагировали. Но мне-то от этого не легче, мысли-то в голове бродят, не дают покоя, да и глаза видят, сколько их – молодых, манящих.
– Я ведь знаю, – подмигнул он мне, – многие нынче молодень-ким предпочтение отдают. Ты себе тоже, небось, пассию завел? – он хихикнул. – Кто-то мне про тебя рассказывал. Или не про тебя?
– Да ты что? – опешил я. – Упаси бог! Врут мерзавцы.
– Врут? – переспросил он с недоверием.
– Стопроцентно, – заверил я его, а для убедительности доба-вил: – Мои знакомые это подтвердят. Могу дать адреса и телефо-ны.
На лице моего собеседника появилось разочарование.
– Даже так, – огорченно произнес он. – А я думал, ты как пре-жде — орел. Мельчает народец, стареет и мельчает. Значит, и ты стал мужчиной ДТТ.
С его лица сползла улыбка, и он скорчил такой кисляк, как будто его только что заставили выпить рюмку уксуса.
– А что такое мужчина ДТТ?
– Диван, тапочки, телевизор, – ответил он.
Мне не хотелось его разочаровывать. И не хотелось быть мужчиной ДТТ.
– Конечно, романчик закрутить на стороне неплохо было бы, – как можно бодрее сказал я. – Дело хорошее и чувства освежает. С этим я согласен. Только не понимаю я эту современную моло-дежь! Конфликт отцов и детей у меня с нею. Полное взаимное отрицание. О чем мне прикажешь с ними разговаривать? О соцсетях или о планшетах, смартфонах и айфонах? Я даже не знаю, что это такое. Куда-то бежать, где-то скрываться, а у меня радикулит и плечо на погоду ноет. Я, Мешков, лучше возле жены и телевизора погуляю. Так-то оно вернее будет.
– Трусишь, значит, – сделал он неожиданный для меня вывод. – Все на передовую, в гущу жизни, а ты, значит, в кусты. Да, вре-мя меняет людей.
Он махнул рукой.
– А может, просто деньги экономишь, жалеешь? Хочется-то всем, но большинство трусит или жен боится. У тебя тоже, не-бось, амазонка почище моей. Другой причины не вижу. Они ведь, жены, нынче какие, особенно когда в возрасте, – норовят личную жизнь мужа урезать, ограничить. В общем, стопроцентный кон-троль. Сам не гам и другому не дам. Верховодить любят, чтоб мужья перед ними на задних лапках прыгали. Одно слово — ама-зонки, только современные, хитрые, алчные, хорошо одетые, на машинах, все выслеживают, вынюхивают, чтобы мы, не дай бог, себе личную жизнь не наладили. Погибай тут рядом с ними в рас-цвете лет. Эгоистки. Только что борзыми не травят пока. А про молодежь ты зря так. Разная она, молодежь. Незадолго до развода на улице приятеля встретил, давнего знакомца, смотрю, с женщиной молодой красивой идет, прямо лет на двадцать пять, а может и больше, моложе его, и в коляске у нее лежит маленький такой карапузик, ножками сучит, ручонками машет. А года за два до этого приятель овдовел. Сыновья, правда, есть взрослые, женатые. Наверно, думаю, с невесткой ходит, внуков у фонтана выгуливает. Остановился я, поздоровался, а любопытство так и раздирает. «Что, – спрашиваю, – внучка выгуливаешь?» А он улыбается, женщину эту обнял, в щечку чмокнул. «Нет, – отвечает, – сынок это мой. А это жена Элеонора. Познакомься». У меня нижняя челюсть так и упала на тротуар. Во, думаю, дает мужик! Дело к пенсии, а он потомством обзаводится по второму кругу, да еще и жена не Дуся какая-нибудь – Элеонора. На артистку похожая — грудастая, губки пунцовые, ножки стройные. Пробрало меня тогда крепко. «Вот, – думаю, – жизнь. Ну, а я чем хуже? Дети у меня тоже взрослые, семьи имеют, как-нибудь свои сопли сами подберут. Жена тоже не пропадет – квартира есть, работает, дети, внуки при ней, теща еще живая, стерва старая, в общем, есть куда себя применить. Так ради чего мучиться?» А у меня как раз была одна дамочка на примете, случайно познакомились в ресторане, хорошая такая, на тридцать лет меня моложе. Называла меня папиком и еще говорила, что очень меня любит и что я самый лучший мужчина в ее жизни.
– Она, видимо, хотела сказать – один из лучших, – пошутил я.
Но Мешков не слушал меня, он был поглощен анализом своей личной жизни.
– Ты знаешь, я ей поверил! – с пафосом воскликнул он, разбу-див дремавшего на скамейке напротив старичка.
Градус беседы снова стал повышаться. В голосе моего дав-нишнего знакомого послышалась театральная страстность. Мне показалось, что он хотел придать своей истории оттенок траге-дийности, сделать свою личную жизнь достоянием общественно-сти.
Я вспомнил его на сцене. Так же страстно и не менее неис-кренно он играл в пьесе мастера бригады текстильщиц, который хотел выполнить пятилетний план за четыре года. Он всегда лю-бил страдать на людях. Так ему было легче. Вот и сейчас он снова был на сцене, зрителем для него был я.
– Это было что-то, старик! Ниагарский водопад страстей. Я просыпался и шептал ее имя как в бреду. Это было на грани бе-зумства, меня сжирала всепоглощающая слепая страсть. Слишком поздно я понял, что с ее стороны это была лишь игра. Год мы с ней так прокувыркались – то по дачам, то по гостиницам, и решили совместно, что мне нужно развестись, – продолжил Мешков описывать свои злоключения. – Эта тоже руководить начала, только по-другому. Деньги, правда, лежали у меня, но тратила их исключительно Олеся. Она заставила меня купить вместо портфеля рюкзак и сделать на левом плече татуировку – осовременивала меня. «Ты, Паша, – говорила мне она, – еще молодой мужчина. В тебе много гусарского, удалого, ты еще можешь к женщинам в окна по ночам лазить, шампанское в ресторанах пить и сорить деньгами, превращая жизнь любимой в сказку. У тебя жизнь только начинается. Мужчины твоего возраста – находка для женщины, клад. А если захочешь, я и родить могу. У тебя две дочери, а я тебе сыночка рожу розовощекого. Хочешь?» – «Конечно, хочу, – говорил я ей. – Другим можно, а я что, рыжий? Хочу сыночка маленького, розовощекого, нет, двух розовощеких, хочу хулиганам морду бить, хочу с балкона прыгать. Хочу, чтобы моя жена меня слушалась и не шаталась по бесконечным совещаниям, хочу в окна к замужним лазить, пить шампанское и сорить деньгами. Я все хочу. Эх! Жизнь ведь только начинается». «Он на тебя похо-жим будет, таким же умным и красивым, – обещала она», – под-ражая интонациям своей пассии, рассказывал Мешков. Получа-лось у него неплохо. Немного карикатурно, правда.
Мешков говорил громко, вдохновенно, активно жестикулируя руками. На нас стали оглядываться прохожие, некоторые даже останавливались и внимательно наблюдали за происходившим.
– Верил. Вот дурак!
– Трудно не поверить, когда тебя называют лучшим мужчиной. Я бы, например, тоже поверил, если бы мне это сказала красивая женщина.
– Правда? – обрадовался Мешков.
– Ну да, – подтвердил я, – только мне такого до сих пор никто не говорил. Может, просто пока не попадались те, которые смогли бы меня разглядеть в толпе, а?
– Может, – согласился он. – А может, ты не там ищешь?
– Я вообще не ищу, – признался я. – Думал, что вот женился и все. Хоть жена никогда не говорила, что я лучший мужчина в ее жизни, – констатировал я с сожалением. – Что худший, говорила, а что лучший, нет.
– Дождешься от них похвалы, как же, – поддержал меня Меш-ков. – Сплошь одни амазонки. Им, видите ли, похвалить нас уже трудно. Они не могут кривить душой. А если разобраться, поче-му? Мы, значит, можем, а они нет?
– Как же так? – растерянно произнес я. – Шампанское я ведра-ми не пил, деньгами не сорил, в окна к замужним тоже не влазил. Был, правда, один раз романчик на побережье с одной замужней дамочкой. Я из-за нее со скалы в море прыгал, – сказал я не без гордости. – Вниз головой.
– А с балкона? – поинтересовался Мешков. – Слабо?
– С какого балкона? – не понял я.
– Ну, с балкона приходилось прыгать, этажа с третьего или хотя бы со второго?
– От замужних? – переспросил я.
– Ну да, от кого же еще? – подтвердил Мешков. – От незамуж-них прыгать смысла нет. Чего зря жизнью рисковать?
– А зачем прыгать от замужних? – не понял я.
– Ну как же, – пояснил Мешков. – Звонит в дверь муж, ты, чтобы не отвечать на его глупые вопросы, быстренько одеваешься, кладешь носки в карман, раскрываешь зонтик – и с балкона вниз. Не в шкаф же прятаться или под кровать.
– Нет, с балкона мне прыгать не приходилось, – с сожалением признался я. – Даже не знаю, смогу ли я вот так запросто сига-нуть.
– Если тебя назовет лучшим какая-нибудь фифочка напома-женная, обязательно сиганешь, как миленький, – развеял Мешков мои сомнения.
То ли от обиды на жену, то ли от досады на себя, я вдруг подумал: «А зачем я вообще женился, если я не лучший. Вот кто лучший, тот пусть бы и женился».
– Так вот она мне и говорит, – не унимался Мешков. – Ты только люби меня, Паша, люби и никуда от себя не отпускай, привязывай к себе покрепче, чтобы свое счастье не упустить.
– Взял я тогда, идиот, и подал заявление на развод, а как еще привяжешь покрепче? Другого способа нет. И повод хороший нашелся – жена пришла домой в час ночи. У них там, на работе, у кого-то юбилей был. Ну, признаюсь честно, я ее вообще не ревновал никогда. Какой смысл ревновать жену? Куда она денется? А тут решил воспользоваться ситуацией, устроил небольшой скандал, она даже рот от удивления открыла: «Мешков, ты что, ревнуешь меня? Обалдел совсем на старости лет. Пожалуйста, не устраивай тут театр. Я не люблю дешевую самодеятельность. Тоже мне, Отелло нашелся».
– Представляешь?! – Мешков закрыл лицо руками, как это де-лают люди, у которых случилось большое горе. – Она смеялась мне в лицо. Рушатся судьбы, а она смеется.
– «Все! – сказал я ей тогда, – не верю тебе. Ты мне не верна. Это ужасно, Елена. У тебя есть мужчина. Стыд какой!» – «А если и так, – усмехнулась она. – Разве тебе не все равно, милый, есть он или его нет? Что это меняет? Как женщину ты меня обходишь уже много лет стороной, я тебе готовлю, стираю, еще и думаю за тебя. Ты же любишь, когда за тебя думают?» Вот так мне заяви-ла, представляешь, – пожаловался Мешков. – Страшная женщина. Во мне все так и заклокотало как в вулкане, как в гейзере. Я был готов задушить ее в этот момент. Знаешь, так и чесались руки схватить ее за горло, – признался Мешков.
Он протянул руки к моему горлу, желая показать, как мог бы задушить свою потенциально неверную супругу. Я предусмотри-тельно отодвинулся на край лавочки и на всякий случай потрогал рукой шею, проверив, на месте ли она. Так проверяют в своем кармане деньги после того, как рядом у кого-то ворюга, замаски-ровавшись на время под порядочного гражданина, вытащил ко-шелек.
– Украли, украли! – вопит пострадавший, стоя посреди трамвая с растерянным выражением лица. – Кошелек из кармана тиснули, граждане. Среди бела дня. Нужно у всех срочно проверить карманы.
Но гражданам не до того, они проверяют, целы их капиталы.
– Извини, – сказал Мешков, убирая руки. – Нервы. «Ах, так, – говорю я ей. – Тебя действительно нужно задушить, или хотя бы стукнуть пару раз. Но я выше этого. Раз я тебе не нужен, остается одно – развод».
Слово «развод» Мешков крикнул так громко, что старичок проснулся, глупо заморгал глазами, подскочил с лавочки и, испу-ганно оглядываясь, заковылял к автобусной остановке.
– С этого все мои мучения-страдания и начались, – добавил Мешков уже более спокойно и миролюбиво. Видимо, силы оста-вили его.
– Сразу развели, – поинтересовался я, – или мурыжили?
– А ты что, тоже собрался? – он кивнул головой в сторону за-гса, который был неподалеку.
– Да нет, это я так, к слову, – испугался я. – Просто интересно, как нынче разводят.
– Нет, не сразу. Она долго не соглашалась, потом еще имуще-ство делили. У нас же магазин. Адвоката пришлось брать. Набе-гались, в общем. Сначала жена просила меня одуматься, говорила, что эта молодая – мне не пара и таких, как я, у нее каждый день по десятку. «Она будет тебе изменять, а ты будешь бегать за ней как суслик, – пророчествовала она. – Тебе это нужно? Кретин». Припомнила, что я как-то год просидел дома без работы, и она мне ничего не говорила, терпела, и что пил, тоже припомнила, рассвирепела и сказала, что с такой сволочью, как я, давно нужно было развестись, если бы не дети.
– Да, – вспомнил он, – потом еще добавила: «Ты, Мешков, подлец и подонок, и я давно это подозревала, еще с самого театра. Узнал, что у моих родителей дом есть и деньги, вот и женился на мне. А теперь хочешь разойтись из-за того, что я постарела и пополнела. Знаю, тебе худенькие нравятся. В зеркало почаще смотри на рожу свою оплывшую и в паспорт на дату рождения, не теряй связь с реальностью! – она зло рассмеялась. – Хлебнешь ты еще со своей сучкой и меня вспомнишь! Хлебнешь! Она тебя по миру пустит». Потом молча побросала мои вещи в чемодан. «А теперь пошел вон, – сказала она и поставила чемодан у открытой двери. – Убирайся! Захочешь вернуться – не приму», – грозно добавила она, выпихивая меня на лестничную клетку и бросая мне вслед чемодан. Но я не слышал ее и не понимал, что происходит. В общем, на тот момент отдельные части моего мозга отключились полностью, остальные, хоть и работали, но с перебоями.
– Это бывает, – согласился я с ним, вспомнив свой роман на побережье. – Бывает, что и все отключается – они это умеют.
– Ты б видел ее! – воскликнул Мешков. – Ты б видел эту… эту..., – подыскивал он подходящее слово. – Не женщина – жрица любви. Но тоже с амазонскими наклонностями: Паша, встань; Паша, ляг; принеси то; подай это. Все только под ее дудку. И еще врала много и деньги у меня постоянно из кармана тырила. Не хватало ей того, что добровольно давал. Норовила ухватить кусок пожирнее. Представляешь, такая молодая и уже такая дрянь.
– Да тише ты, – успокоил я его, – вон люди смотрят.
– Но какая женщина! – старался он говорить тише, хоть это у него получалось плохо – эмоции просто рвались наружу. Ему нужно было выговориться, нужна была аудитория, он не хотел и не умел страдать в одиночку. – Тут любой голову потеряет. Богиня, хоть икону пиши, – продолжал описывать Мешков свою бывшую возлюбленную, переходя на шепот. – Я на нее молился. Ухажеров у нее оказалось гораздо больше, чем я мог предполо-жить. Они ей по вечерам звонили и предлагали различные увесе-лительные мероприятия. Олеся тех, кто ей звонил, называла ми-лыми друзьями. Я у нее спрашиваю: «Почему у тебя подруг нет?»,  а она отвечает: «Что я, дура, подруг иметь? Я люблю с мужчинами дружить». Бывало, что человек пять звонило за вечер, а кое-кто из милых друзей даже заходил, нахально убалтывая ее прямо на дому. Меня, правда, никто никуда не приглашал. Я как пыльный старый шкаф стоял в углу и молчал, боясь быть выкинутым на помойку.
– Нет, ты не думай, я сопротивлялся, – оправдывался он, – я высказывал ей, что это ненормально и даже аморально. «Какие же это милые друзья? – пытался я ее вразумить. – Ничего милого в них нет, скорее даже наоборот, бритые мордовороты с наколками и забитыми интернетом мозгами». «Ну что ты, глупенький, – возражала она, – ты их просто не знаешь. Я уверена, что вы подружитесь. А дуться не надо. Папику не идет, когда он дуется, и не нужно меня ревновать, это же друзья, мы с ними танцуем и слушаем музыку, а люблю я папика», – она гладила меня по голове, целовала в щеку и выпархивала на улицу, где ее обычно ждала машина.
– Господи, где были мои глаза? – он покачал головой. – Свободу хотел обрести, избавиться от семейных оков, найти гармонию жизни.
– Ну и как, – спросил я, – нашел гармонию?
– В том-то и дело, что нет, с Олесей я расстался.
– Это я, вернее, мы, уже поняли, – ввернул я, оглядываясь на двух худосочных манерных старушек, занявших место убежавшего старичка на скамейке и внимательно слушавших Мешкова.
– Вернее, это она оставила меня, – поправился он, не обращая внимания на старушек. – Можно даже сказать, бросила. Соблаз-нила меня, дурака, и бросила.
Старушки, услышав признание Мешкова, переглянулись и до-вольно улыбнулись, вспомнив, очевидно, что-то из своей юности.
– Слава богу, что расписаться не успели. Трудно мне с нею было, не попадал я в ее темп. Она ведь дамочка молодая, с темпераментом и с запросами к жизни. Ее нужно было каждый день удивлять. Мы на даче жили у приятеля, потом я купил квартиру однокомнатную в центре. Оформил на себя. Сначала думал на нее оформить, а потом оформил на себя. Ей это сильно не понравилось. Представляешь, заявляет мне: «Папик, ты сви-нюшка и меня не любишь!» – «Нет, – говорю я ей, – люблю, солнышко, но при чем здесь квартира?» – «Ну как это при чем? – удивлялась она. – Как раз и при чем, папик. Если бы ты не был свинюшкой и любил по-настоящему, то квартиру бы на меня записал. А ты жмотничаешь, у тебя рубля не выпросишь. Не любишь, не любишь, не любишь! – капризничала она. – Жадина и свинюшка, противный, пузатый и лысый старикашка».
Дело близилось к обеду, яркое майское солнце выкарабкалось наконец из-за тучи, заиграло в витринах и окнах домов, наполни-ло улицу ярким светом и напомнило нам  своим горячим дыхани-ем, что не за горами жаркое и пыльное лето. Я надел кепку, ле-жавшую в кармане, а Мешков прикрыл лысину газетой. Старушки раскрыли летние зонтики в горошек, неизвестно как сохранившиеся у них с доисторических времен, вероятнее всего, при помощи двух проверенных народных средств – платяного полированного шкафа и нафталина, и стали похожи на два мухомора, вросших корнями в лавочку. Мешков достал носовой платок и вытер со лба пот.
– Припекает, – сказал он.
Воспоминания жгли его актерское сердце.
– Так и не смог я ее убедить, что любовь бывает и без денег, – сказал он с досадой. – Она рассмеялась, сказала, что это все хрень-брень-балалайка и уехала с этими, ну, с друзьями со своими музыку слушать. Один из них в дверях остановился и сказал: «Ты, папаша, главное – не парься по этому поводу. Все бабы – суки».
– А я остался один в четырех стенах как Гамлет с вечным во-просом «быть или не быть?»
Он задумчиво посмотрел на старушек.
– Вот так и расстались. На следующий день приехал я с рабо-ты, а ее нет, мебели нет, оргтехники и денег тоже. Ну, в общем, жизнь семейная на новом месте не задалась. Ее почему-то все больше в кабаки тянуло, на тусовки, а мне хотелось домашнего тепла, уюта.
– Ну ты даешь, Мешков, – не выдержал я, – уют ему подавай. Где ты с ней познакомился?
Он назвал ресторан, в котором произошла их встреча.
– И что она там делала?
– Просто сидела одна за столиком и скучала, – наивно заявил он.
– В этот ресторан, Мешков, девушки просто так не ходят, не тот профиль у этого заведения, – пояснил я. – Там же гостиница на втором этаже. Почасовая сдача номеров. В этом ресторане одинокие дамочки скучают за деньги.
Он удивленно посмотрел на меня, как будто я сказал ему, что наукой наконец доказано, что земля стоит на трех китах.
– Понимаешь, я думал, что после развода смогу ощутить, вдохнуть полной грудью воздух свободы, а получилось наоборот, ощутил себя бродячей собакой без конуры и хозяина. Довольно неприятное чувство, между прочим. Пожил в разводе год и понял, что не могу функционировать самостоятельно, хочу, чтобы мною руководили – мне так легче жить, это и есть моя гармония. Совершенно отвык думать. Не поверишь, даже на вещевой рынок съездить захотелось, только бы вместе с законной супругой. В конце концов, женщина все знает лучше нас, зачем с ней спорить, ведь все равно по ее выйдет. Никто мне теперь не нужен – ни брюнетки, ни блондинки, ни Светы, ни Оксаны, ни Элеоноры. Дети до сих пор на меня косо смотрят, хоть я уже полгода один живу, плыву по жизни как корабль в безбрежном океане, да плыть куда, не знаю. Была семья – была цель. А теперь что? Вокруг вакуум образовался, даже поговорить не с кем. Хожу один из угла в угол и все думаю, думаю. Жить нечем – пусто внутри, словно выгорело все. Не нужно было мне разводиться. У меня теперь после страданий как будто глаза открылись. Мужчина смотрит на мир через призму своих женщин, вернее, своей женщины, – поправился он. – И мысли у меня в голове только о семье – светлые и добрые.
– Значит, ты прозрел и просветлел одновременно, – пошутил я, понимая, что смеяться над чужим горем плохо, но это был не смех, это была радость, что я не пошел по порочному пути, про-торенному Мешковым, – не прыгал с лоджий и балконов в ночное время, не прятался в платяные шкафы от мужей и не делал еще много внешне приятных вещей, которые в конечном результате сделали бы меня таким же несчастным, как и он. Моя жена была при мне, и хоть не считала меня лучшим мужчиной, но и худшим в ее глазах я тоже не был. Мне не нужно было за то, чтобы меня назвали лучшим, скитаться по квартирам и дачам, ходить одиноко из угла в угол по пустой квартире.
– Ты вот смеешься, – обиделся мой приятель, – а я твердо ре-шил предложение ей снова сделать, как тогда, двадцать пять лет назад. А про мужиков она наврала мне. Это же ясно.
– Ну, решил, так делай, – подбодрил я его, – дело-то хорошее.
– Так я и сделал уже сегодня по телефону. Буквально час назад. Собственно, я это тебе и хотел сказать, поделиться, мы ж с тобой как-никак на одной сцене играли.
– А она, – поинтересовался я, – как отреагировала? Согласи-лась?
– Обещала подумать, – ответил он задумчиво. – Сказала, что теперь ей жить стало легче, как будто у нее гора с плеч свалилась – решать приходится не за двоих, а только за себя. Еще сказала, что предупреждала меня, что назад не примет.
Мешков опять вытер со лба пот.
– Видишь, переживаю. Такого дурака свалял. Променял такую женщину на эту…
– Ну, во всяком случае, не отказала, и то хорошо, должна ж она тебя пожалеть и простить. Русские женщины добрые и отходчивые, хоть, как ты сказал, амазонки почти поголовно, – подбодрил я его.
– Отходчивые? – задумался он. – Знаешь, не замечал за своей. Сильная – да, волевая – да, но отходчивая? Тогда вся надежда на то, что отходчивая. Да, наломал я дров. А память у нее хорошая и характер мужской, действительно, как у амазонки. Может и не простить. Моя может.
– Моя тоже, – добавил я.
Мы немного помолчали, думая каждый о своем.
– Да-а-а, – упавшим голосом протянул мой визави, – извини, что я тебе все это рассказал – нужно было выговориться. Теперь вот чуть полегчало. Живу надеждой. Может, она разрешит мне снова на ней жениться, а? Как думаешь?
Он вопросительно посмотрел на меня, как будто это я должен был решить, соглашаться его амазонистой супруге на брак с ним или нет.
– Я ведь на все согласен, – продолжил он убеждать меня, – и деньги отдавать буду, на кой они мне, все ее распоряжения буду выполнять, лишь бы простила. А мне не привыкать, я могу и борщ сварить, и уборку сделать, и постирать. А что, если нужно?
– Да я сам такой безотказный, – поддакнул я. – Жена не нара-дуется. С работы приходит, а у меня уборка сделана, дети на-кормлены, борщ сварен, белье постирано.
Про борщ и белье я соврал, даже и не знаю, зачем. Вырвалось... Как-то хотелось соответствовать. Машинку я не умел даже включать, а борщ варить за двадцать лет женитьбы так и не научился.
Бабушки на скамейке с одобрением посмотрели на меня. Кив-нув им на прощанье, я удалился переваривать то, что сообщил мне мой театральный друг.
Через месяц я снова встретил Мешкова на улице. Он был за-метно повеселевший, в руках нес две большие продуктовые сумки как человек, обремененный заботами о семье.
– Ну, что? – спросил я, припомнив нашу последнюю встречу. – Жена простила?
– Простила, – радостно сообщил он, ставя сумки на асфальт, – понимаешь, она у меня, к счастью, действительно, амазонка – решила вернуть меня в семью. Я уж думал все, каюк, а она неделю назад вечером позвонила и так четко в своем стиле: «Собирай вещи, Паша, и шагом марш домой. Да в темпе вальса, пока я не передумала!» Я быстренько собрал шмотки и через полчаса уже стоял перед ней навытяжку в нашей квартире, готовый выполнить любой приказ. Представляешь, вот баба – кремень, все вынесла: и пьянки мои, и нынешний кульбит с этой жрицей любви, а потом благородно меня простила. А что? Мне сказали, я и приехал. У меня гордости нет, как у некоторых. В современной жизни этот атрибут лишний. Что, с меня убудет? К счастью, отходчивость, видимо, неотъемлемая черта характера всех наших амазонок, – сделал он неожиданный вывод.
– От души тебя поздравляю, – я пожал ему руку. – Рад за тебя, но в одном с тобой не согласен.
– В чем? – спросил он.
– В том, что наши женщины, к счастью, амазонки и, к счастью, отходчивы. Это они от несчастья амазонки и от несчастья отход-чивы. А что им еще остается?