гараж

У слесаря КИПА Бори Нечкина на окраине города был гараж, в котором хранился старый горбатый «Запорожец» морковного цвета, доставшийся ему от тестя. Много лет Нечкин лелеял мечту восстановить транспортное средство, а затем продать его коллекционерам. Он где-то вычитал, что деловые люди сначала вкладывают деньги в старую технику, а потом очень дорого ее продают. Идея пока не находила практического воплощения – то не было желания, то денег, а чаще того и другого. Иногда от нечего делать Нечкин выкатывал авто из гаража, открывал капот и что-то там внутри крутил, пытаясь запустить движок, но автомобиль заводиться отказывался.
– Сдал бы ты его в утиль, Шахматист, – советовали соседи по гаражу, – ума ты ему все равно не дашь – эта техника уже свое отъездила!
– Нет, не могу, – отвечал он, – ценная вещь. Раритет. За него скоро большие деньги можно будет выручить, а в металлолом я его всегда успею сдать.
Нечкин считал себя ценителем старины и регулярно со своим другом Мишкой Бульдозером устраивал «экспедиции» на стихийную городскую свалку, которая уютно расположилась в балке неподалеку от гаражного кооператива. Именно оттуда они приволокли в гараж старую кровать с никелированными набалдашниками в виде русалок и круглый полированный стол без одной ножки. Вместо ножки к столу хозяйственный Бульдозер прибил кусок лестничной балясины. За много лет существования свалки Нечкин собрал целую коллекцию старинных вещей. На многочисленных гаражных полках стояли полуразбитые статуэтки, вазочки с отколотыми краями, сдавленный с боков медный самовар без трубы с медалями, лошадиный хомут, печные изразцы с ангелочками, алюминиевый ведерный чайник, медный таз с дыркой посередине и множество прочих «нужных» в хозяйстве вещей. Рядом с кроватью примостился шахматный столик со стершейся от времени разметкой, на котором стояли залапанные грязными руками фигуры. Напротив кровати в углу возле печки-буржуйки с длин-ной, словно хобот у слона, трубой были навалены кучей дрова. На самом видном месте над верстаком, над скопищем пустых бутылок, банок и грязной посуды Нечкин повесил вырезанный им из журнала портрет чемпиона мира по шахматам А. Алехина. С годами фотография гроссмейстера пожелтела, покрылась разводами от сырости, ее засидели мухи, но Нечкин портрет не снимал – Алехин был его кумиром.
В гараже он проводил свой шахматный досуг, другие формы отдыха его не устраивали.
– Шахматы – вот и все, что мне нужно в жизни, – любил по-вторять Нечкин, – я люблю уединение, чтобы никто не мешал мыслительному процессу, а здесь, в этой скромной келье, среди старинных вещей я отдыхаю душой. Дома не отдохнешь – дома жена.
Робинзонада Нечкина длилась когда неделю, когда больше – все зависело от того, насколько хватало денег. Спал он на ржавой кровати, умывался из пластиковой бутылки, прибитой снаружи гаража, есть готовил на электроплитке.
Неподалеку от гаражей стоял ларек, где Нечкин покупал самое необходимое – хлеб и папиросы. Водку брал по дешевке у соседа по гаражу дяди Митяя, который своим всегда делал скидку. Нос у дяди Митяя был сизым, из чего можно было сделать вывод, что он регулярно проверяет качество предлагаемого клиентам напитка.
– В магазине тебе что продадут, – рекламировал свой товар дядя Митяй, – гадость, отраву. А у меня продукт экологически чистый, полезный для здоровья. К тому же идет мягко, и голова утром не болит. Таксисты берут, наши гаражные ребята все здесь отовариваются. Такая жизнь: сегодня свадьбы, а завтра поминки, – вот и бежит народ: «Дядя Митяй, выручай, срочно надо!» При-ходится запас держать. А как по-другому? Для людей работаю.
Дядя Митяй был свой человек и, если у Нечкина кончались деньги, давал ему выпивку в долг.
Нехитрую закуску – сало, картошку и лук приносили с собой друзья, которые приходили в гараж выпить, а заодно и поиграть в шахматы.
Супруга Нечкина Вероника Павловна «шахматное» хобби му-жа не одобряла.
– Все твои друзья, – ругалась она, – как и ты – голодранцы и пропойцы. Ни на одном из них я ни разу приличной вещи не ви-дела. Ходят в спецовках замусоленных.
– Но это же уважаемые люди, полезные члены общества, – возражал Нечкин, – а в спецовках ходят потому, что так удобнее, переодеваться не надо.
 – Это Бульдозер и Маслобак – люди? Ну, рассмешил, – не унималась Вероника Павловна. – Люди – это те, кто умеют жить, на «мерседесах» ездят и за границей два раза в год отдыхают. Тоже мне – люди, бульдозерист и водила. Устроил для них притон в гараже! Завалил все хламом, живешь там неделями как бич, не моешься. Того и гляди заразу какую-нибудь в дом принесешь. Ты на себя в зеркало давно смотрел? Нечесаный, немытый, небритый. Глядеть тошно. Не человек – пропадина какая-то!
Подобных задушевных бесед с супругом за долгую семейную жизнь Вероника Павловна провела великое множество. Все они заканчивались одинаково: когда она переходила к оскорблениям, Нечкин, как правило, недослушивал ее и сбегал на несколько дней в гараж.
– Хуже нет жены, чем жена-официантка, – жаловался он Миш-ке Бульдозеру. – На работе она культурная, обходительная: «Возьмите, пожалуйста, будьте любезны!» Как же – высшее об-щество! А дома родному мужу борща тарелку не нальет! «Сам наливай, – говорит, – не переломишься! А я на работе наподава-лась». Наподавалась она. Устала. Утром встанет, наштукатурится, юбчонку покороче наденет и летит на свою работу перед пижонами задом крутить. А они ручки к ней свои тянут, облапить норовят и денежки ей в карман кладут!
– А может, она не такая? – усомнился Бульдозер. – С виду женщина приличная.
– Такая-такая, – заверил его Нечкин, – и подружки у нее все такие. Одна, представляешь, будучи у нас в гостях, заявляет: «А я щедрых мужиков люблю. Пусть ухаживают, если им нравится. Что с меня, убудет что ли? Я современная женщина – без пред-рассудков». А мне, понимаешь, противно, что моя жена кому-то за деньги позволяет себя лапать.
– Да, современные – они такие, – согласился с ним Бульдозер, – им бы только деньги с человека драть, а что у него в душе, им по барабану.
– Я ведь для чего живу? Для детей, чтоб, значит, у них все бы-ло, – продолжал Нечкин, чувствуя поддержку, – стараюсь каждую копейку в дом принести. На себя почти не трачу. В камуфляжной куртке и штанах который год хожу! А почему? А потому что экономлю, чтоб детям больше досталось, а ей все не так! Говорит: «С таким, как ты, на людях стыдно показаться. Не муж – образина какая-то». А еще спрашивает, почему я пью. А вот через все это и пью. Потому что обидно. Есть ведь женщины уважительные: мужья у них в почете, одеты, обуты, обласканы, хоть тоже выпивают, – понимают, что мужчина должен выпить хотя бы раз в неделю, иначе он потеряет свое лицо. За мужа любому глаза выцарапают. Взять, к примеру, Ваньку Нюхина. Он, когда нажрется, обязательно в луже вываляется как свинья, а жена ему каждые полгода новый костюм покупает. «Хочу, – говорит, – чтоб он у меня красивый был и бабы мне завидовали». А ведь Ванька по сравнению со мной в умственном плане – полный пигмей. Его в детстве как звали? Иванушка-дурачок. Я напомнил об этом прилюдно, когда она хвалилась, какой он у нее хороший. Чтоб не зарывалась. А она мне: «Ум, Нечкин, для мужчины – не самое главное. У мужчин помимо ума есть и другие достоинства. Слава богу, у моего, в отличие от некоторых, они есть».
– А почему она так говорит? – не понял Бульдозер.
– А потому, что мужа-дурака выгораживает! Не хочет на ста-рости лет одна остаться. А у моей только деньги да шмотки в голове. Муж для нее – пустое место. Уродилась такой, в мамашу свою пошла. Та, дура старая, своим ядовитым характером мужа вообще со свету сжила. В буфете на перроне всю жизнь просиде-ла. С ментами шуры-муры водила. Мне рассказывали. В башке-то вакуум, а советы дает. Моя хризантема во всем ее слушает. А в последнее время с работы приходит, а от нее коньячком тянет. Я у нее интересуюсь: «С кем это ты выпиваешь?», а она с гонором отвечает: «Я перед тобой, Нечкин, отчитываться не собираюсь. Много чести. Выпила и выпила».
– Да, пьяная баба – себе не хозяйка, – посочувствовал Бульдо-зер. – Не повезло тебе с женой, Шахматист, лярва какая-то. И где ты ее такую выкопал?
– Мужчина – голова, женщина – шея, – на первых порах пы-тался Нечкин воспитывать свою половинку. – Женщина, Верочка, играет черными, то есть защищается, так ее природа устроила, и в Писании сказано: «Да убоится жена мужа своего». У мужчины больше свободы, он стратег и творец и всегда играет белыми, и с этим нужно смириться, особенно если мужчина – интеллектуал. Он иногда может себе что-нибудь позволить, чего не может себе позволить женщина. Не в ущерб семье, конечно.
– Ага! – горячилась Вероника Павловна. – Здравствуй, жопа новый год! Я буду деньги зарабатывать, а ты, значит, будешь бе-лыми играть! В общем, ты весь в белом, а я, понятно, в чем. Ты будешь неделями кутить в гараже с дружками и пешки свои ду-рацкие двигать, а я, значит, должна тебя обстирывать, готовить, детей одна тянуть и терпеть. Нет, милый, у нас равноправие. Если ты будешь себе что-то позволять, я в долгу не останусь, не надейся. Если ты думаешь, что я никому не нужна, то ошибаешь-ся. Это тебе, алкашу, я не нужна, а другим – только клич брось, в очередь станут. Мы, женщины, народ опасный, нас злить нельзя. У нас терпелка крепкая, но бывает, в один момент, раз, и порвется. И тогда все, хоть жемчуга, бриллианты дари – не поможет. Так наша русская баба устроена. Понял?
Когда Нечкин пропивал очередную получку или аванс, его ждал дома скандал.
– Мне детей на что кормить? – кричала Вероника Павловна.
Нечкин шарил у себя по карманам, мотал головой и разводил руками, что-то пьяно мычал и виновато улыбался, как иллюзио-нист после неудачного трюка.
– Не знаю, – глядя на жену, врал он, – украли, наверно.
После подобных «фокусов» его снимали с пищевого довольст-вия. Вероника Павловна становилась, как выражался Нечкин, в стойку.
– Куда, – грозно произносила она, – псина неумытая? Что ты забыл в холодильнике? Ты что, туда что-нибудь клал?!
Он знал, если его назвали неумытой псиной, значит, есть не дадут.
– Что заработал, то и кушай, – подводила она итог, – с кем пил, кому зарплату отдаешь, у тех и спрашивай – со своих собутыльников и шалав, а здесь – вот тебе первое и вот тебе второе! – она подсовывала ему под самый нос сначала один кукиш, а потом другой.
Несмотря на свою худосочность, поесть Нечкин любил. Трудно было лежать голодным на диване и обонять доносившиеся с кухни ароматы. Нечкин вытягивал шею, стараясь уловить поток аппетитных запахов, и, закрыв глаза, мечтал о том, чтобы поскорее наступила ночь. Когда жена и дети ложились спать, он осторожно прокрадывался на кухню, открывал холодильник и, стараясь не загреметь чем-нибудь, чтобы не попасться с поличным, в темноте насыщал калориями свой высушенный многолетними запоями организм.
Как-то он имел неосторожность похвалить деповскую столо-вую.
– Там на завтрак блинчики со сметаной, сырники, запеканка, и вообще выбор блюд большой. А у тебя выбора блюд нет. На зав-трак яичница, а можешь и борща налить.
Услышав это, Вероника Павловна буквально остолбенела от такой наглости.
– Ах ты, пропадина! – вспылила она. – Выбор блюд ему пода-вай! Правду люди говорили, да я, дура, не верила. Теперь понят-но, что там за блинчики! Нашел себе шалаву в столовке, вот и тянет тебя туда. Ну и катись на здоровье к «своей бэ».
Поняв, что дело может опять дойти до рукоприкладства, Неч-кин прямо в комнатных тапочках, чтобы не терять время на пере-обувание, сбежал в гараж. Домой он не приходил целую неделю – боялся справедливого возмездия.
– Это ж надо, узнала! – сокрушался он. – Я ж конспирацию со-блюдал. Никуда, кроме гаража, с Тонькой не ходил. Не иначе, кто-то из подружек настучал. Вот заразы! В чужую жизнь лезут.
Нечкина всегда влекло к крупным женщинам. Антонина, рабо-тавшая в деповской столовке поварихой, нравилась ему своим ростом, широкими полными бедрами и большим бюстом. Встре-чались они в гараже, другого места не было. Выпивали, беседова-ли, курили. Нечкин хотел научить ее играть в шахматы, но она не согласилась, к его огорчению.
– Надоел ты со своими шахматами, – возмущалась Антонина. – Ну, вот достал, честное слово. Ты не старый еще, но уже такой нудный! Ты вообще можешь о чем-нибудь другом разговаривать? Я женщина, мне про шахматы скучно.
Уходила и приходила Антонина сама, Нечкин в целях конспи-рации ее не провожал, а в целях экономии не дарил цветов и ду-хов.
– Какой смысл? – рассуждал он. – Во-первых, она старше, а во-вторых, ни разу не намекнула, что ей цветы пора подарить. Намекнет, тогда другое дело. Баловать не нужно.
Длилась эта романтика около полугода. После скандала, устроенного женой, с личной жизнью Нечкин решил завязать. Антонине он сказал так:
– Понимаешь, мы с тобой в цугцванге. Это такая ситуация в шахматах, когда ходить некуда. В общем, обложили нас, как вол-ков. Нам сейчас самое время разбежаться в разные стороны. Ну, а когда все устаканится, можем восстановить отношения. Хорошо?
– Ну что ж, – согласилась Антонина, – давай разбежимся.
На прощание она сказала ему:
– Ты, Шахматист, мужичок не злой, но ненадежный. Куда ве-тер подует, туда и тебя несет. В нас, бабах, опору ищешь, а мы сами хотим на кого-то опереться. Вот и получается нестыковка. Мы хотим, чтобы нам плечо подставили, а нам все что-то другое подставляют.
– Ну, извини, жениться на тебе не могу, – по-своему понял ее слова Нечкин. – Я женат, милая, и разводиться пока не собираюсь. Мне моя жена нравится.
– Тем, что барбосом немытым тебя называет? Сам же жаловался. Да не бойся, – усмехнулась Антонина, – я за тебя бы и не пошла. Женщине надо чувствовать, что с нею рядом мужчина, защитник, а ты – ребенок, тебе не жена нужна, а мамка. Ну, будь здоров, Шахматист. В столовую-то хоть будешь ходить, или у тебя на почве испуга аппетит пропал?
– Не знаю, – неуверенно пробормотал Нечкин, – подумать на-до.
Так они и расстались.
– Ну вот и хорошо, – радовался Нечкин, – все что ни делается, все к лучшему. Повариха, а строит из себя английскую королеву. Главное теперь – с Вероникой Павловной мосты навести, чтоб она меня простила.
Его надеждам не суждено было сбыться. Злопамятная Верони-ка Павловна чуть что, сразу вспоминала заведение общественного питания по известному адресу и повариху Антонину, причем добавляла к ее имени не совсем приятные для уха эпитеты. Называла она ее исключительно «эта бэ». Она вообще любила характеризовать женщин, которые ей не нравились, начиная со слов «эта бэ». Видимо, таким образом она отмежевывалась от них и как бы говорила: «А я не такая».
Возможность убедиться в том, что его жена «не такая», Нечкин получил. Как-то поздним октябрьским вечером он сидел под грибочком на детской площадке во дворе многоэтажного дома в новом микрорайоне и, попыхивая папиросой, ждал Бульдозера, который пошел к знакомым занять немного денег. Настроение в преддверии выпивки было хорошим. Неожиданно из подъезда напротив вышла Вероника Павловна с моложавым хорошо одетым мужчиной. Последний держал ее под руку и шептал на ухо, судя по выражению его лица, какие-то сальности. Вероника Павловна смеялась. Было заметно, что они оба навеселе. Подъехало такси. Мужчина, помогая Веронике Павловне садиться, взял ее за талию, потом сам сел рядом с ней.
– Неужели хахаля завела? – испугался Нечкин.
Всю ночь Нечкин не спал, переживал, что Вероника Павловна с ним разведется.
– И гараж отберет, – думал он, – и из квартиры, чего доброго, выселит. Буду, как Бульдозер, по чужим углам скитаться.
Когда он рано утром приплелся домой, жена еще спала. Можно было, конечно, потребовать от нее объяснений, но делать этого Нечкину не хотелось.
– Это она мне за Антонину мстит, – успокаивал он себя. – По-колобродит чуть-чуть и вернется к мужу. Кому она нужна с двумя детьми? Дураков нынче нет.
После коварной измены мужа Вероника Павловна, видимо, по-считав, что она имеет теперь на это право, стала препятствовать Нечкину в исполнении супружеского долга.
– Перебьешься, – грубо оборвала она попытку Нечкина с це-лью примирения прилечь к ней на кровать. – Где-то шляешься неделями, весь зачмоканный, замызганный, и туда же. Иди к своей поварихе. Она добрая, никому не отказывает.
Себя Вероника Павловна блюла. Хорошо одевалась, следила за руками и лицом, носила дорогое кружевное белье, красовалась в нем перед зеркалом.
– Для кого ж это ты так вырядилась? – спрашивал Нечкин, из-мученный ревностью и длительным отсутствием женской ласки. – Ишь, вся в кружевах. Да еще подтяжки какие-то надела. Ино-странные, поди, дорогие.
– Не бойся, не для тебя, – отвечала Вероника Павловна. – Я женщина и хочу ею себя чувствовать.
– На работу все-таки идешь, – приставал Нечкин. – Какая кли-ентам разница, что у тебя под юбкой надето?
– Дурак ты, Нечкин, – отвечала Вероника Павловна. – Ты даже не представляешь, какой. Есть вещи, которые мужчина не должен спрашивать у женщины. Но ты же не мужчина.
– А кто же я, по-твоему?
– Алкаш, – отвечала жена. – Водка – единственная твоя лю-бовь. У тебя призвание не к шахматам, как ты всем хвалишься, а к алкоголизму.
Нечкину такое отношение к своей персоне казалось обидным и незаслуженным. Себя он пьющим не считал. Рассуждал примерно так: «Пью не больше других, из дома вещи, как некоторые, не продаю, под забором не валяюсь, и вообще, если захочу, то могу и завязать, сила воли есть», хоть на уровне подсознания понимал – никогда он не завяжет, и силы воли у него никакой нет, потому и школу вечернюю бросил, так в девятом классе и застрял. Собратьям по гаражу Нечкин свистел, что закончил заочно техникум.
– А ты давай в мастера, Шахматист, – советовали ему они, – чего диплому зря пропадать?
– Зачем мне в мастера? – возражал Нечкин. – Мы люди не гор-дые, хоть и с дипломом, по головам наверх не лезем, как мой на-чальник. Рабочему человеку дышится легче. На кой мне их долж-ности? Живу, как хочу. Я – вольный человек!
Начальник цеха, где Нечкин имел несчастье работать, был ревностным блюстителем дисциплины и не терпел лодырей и пьяниц.
– Ты, – говорил он, – Нечкин, может, шахматист и хороший, но работник из тебя, как из собачьего хвоста сито. Работать умеешь, но не хочешь, позволяешь себе в рабочее время прикладываться к бутылочке. Если бы ты работал, как пьешь, то давно звезду героя труда имел бы. А так не сегодня завтра вылетишь как злостный нарушитель трудовой дисциплины.
– Вот прилип, – думал Нечкин, пока начальник занимался его воспитанием. – У самого ведь рыло в пуху. Скоро на пенсию, а он все по девочкам бегает! Чуть что, нырь, к Петровой в кладовую и дверь на замок. Пользуется служебным положением, старый козел. Взять бы и стукануть его жене. Вечерком набрать номер телефончика и сказать нежным голосом: «Я вам добра желаю, поэтому и звоню. Муженек-то ваш совсем морально разложился, к кладовщице Петровой шастает, амурничает с ней вместо того, чтобы о работе думать. Поберегли б вы его. А то не ровен час подорвет здоровье человек на любовном фронте. Она ж его на двадцать лет моложе». Что бы этот гусь лапчатый тогда запел? Небось, не до воспитательных бесед было бы. Навязались на мою голову – здесь этот моральный разложенец достает, дома Вероника Павловна свирепствует.
По глубокому убеждению Нечкина, все неприятности в жизни приходили к нему именно от жены. Взять хотя бы тот случай, когда ему дали 15 суток. Ведь не соседи, а жена самолично, не подумав о том, что роняет авторитет мужа в глазах общественности, вызвала милицию, когда он «случайно» стулом разбил люстру. Да, он крикнул тогда: «Я тебе сейчас мозги на волю выпущу». Но ведь он только грозился. Никому мозги выпускать он не собирался. Ей попробуй выпусти. Она сама кому хочешь выпустит. Просто выпил, обидно стало, что его не уважают, вот и захотелось показать, кто в доме хозяин.
Так, по милости родной супруги, ему пришлось две недели мести центральные улицы Пятигорска, ловя на себе насмешливые, как ему казалось, взгляды прохожих.
– Небось, начальство, – злился он, глядя на беззаботно гуляю-щих по улицам отдыхающих с кружками. – Слесаря не пошлют на месяц за профсоюзный счет будку в санатории наедать. Трутни, пиявки на теле трудового народа!
Попыток свести счеты с зарвавшейся супругой за двухнедель-ную «курортную путевку» на нары Нечкин не предпринимал – знал, бунт будет безжалостно подавлен. Правда, в подпитии ему иногда хотелось стукнуть ее для профилактики, как советовали друзья.
– Ты ее нэ сильно так стукни, чтоб свое мэсто знала, главное, бэз свэдэтэлэй, – учил его Артур Гаттузов, бывший боксер, а те-перь временно не работающий сварщик. – В пэрвый раз она удэ-вится, – наставлял он, – зато потом уважат сылно будэт. На Кавказе жэнщин должен уважат мужчина и мэсто свое знат.
Несмотря на квалифицированные и подробные инструкции Гаттузова, указать жене ее место Нечкин не смог, только ходил пьяный по квартире и нудил:
– Тебя б, шкуру, на нары. Дать бы тебе за это...
– Попробуй только тронь, – отвечала жена. – Я тебе башку враз чем-нибудь проломлю – или сковородой, или утюгом. Что будет под рукой, тем и проломлю, ты меня знаешь.
Нечкин знал – проломит. Однажды супруга действительно ог-рела, его, пьяного, кружкой по голове. Пришлось накладывать швы и уходить на больничный для восстановления здоровья. Пока ждали «скорую», он сидел около крана, смывал с волос запекшуюся кровь и причитал почти плача:
– Вера, ты меня убила.
2
Печка в углу гаража трещала дровами и создавала уют. В середине стола возвышалась на подставке сковорода, из которой аппетитно пахло жареной картошкой, на газете были разложены нарезанные сало и лук. На полу стоял трехлитровый баллон соленых огурцов, который Вова Маслобак принес втайне от жены. Желающие доставали пузатые огурцы торчащей из баллона вилкой, потом брали их без церемоний руками и ели. Артур Гаттузов принес водку, какой-то травы и банку маринованного красного перца.
– Эсли кушат этот пэрэц два штука в дэнь, всэгда как мушчин здоровий будэш, – сказал он.
Опоздавший Бульдозер привел с собой узколобого очкарика.
– Альберт, – представился тот, замявшись у входа, – предпри-ниматель из Москвы, здесь в командировке. Мест в гостинице не было, поэтому меня на одну ночь поселили в общежитие. Меня вот товарищ пригласил, – он показал на Бульдозера, – сказал, что у вас тут шахматный клуб.
– Ого, предприниматель! Да еще из Москвы! – удивился Мас-лобак. – Хозяева жизни пожаловали. Решили шахматишками по-баловаться? Как говорится, мы вас не ждали, а вы приперлись!
– Да не слушай ты его, – вмешался Бульдозер, – он у нас вечно всем недоволен. Проходи к столу.
Маслобак подернул плечами и с неохотой подвинулся на лавке.
Банковал за столом как всегда Бульдозер. Он регулировал ко-личество выпитого, чтобы кто-то не принял на грудь больше дру-гих – с Бульдозером такие финты не проходили.
– Слюшай, Нэчкин, – спросил Гаттузов, рассматривая портрет на стене, на которое до этого почему-то не обращал никакого внимания. – Это что за клыэнт? Вид у нэго нэ наш.
– Нэ наш, нэ наш, – передразнил его Нечкин. – Много ты по-нимаешь! Если на голове у него нет папахи или фуражки-«аэродром», то он уже и не ваш. Этот клиент, между прочим, чемпион мира.
– Что, съел, черт нерусский?! – заржал Маслобак. – Ну, темнота!
– Это Алехин, генацвале, шахматист от бога, – пояснил Неч-кин. – За границу укатил после революции. Играл вслепую сеанс одновременной игры на тридцати досках. Выиграл. Потом в войну с немцами играл в Париже. Тоже вслепую. И опять выиграл. Ну, они, понятно, хотели его к стенке поставить, но потом передумали. В общем, сделал он их.
Гаттузов хитровато улыбнулся.
– А я думал, он родствэнник твой, Боря. Похож, брат, на тэбя.
– Может, ты, япона мать, действительно его родственник, Шахматист? – обратился Бульдозер к Нечкину. – Просто не при-знаешься?!
– Все может быть, – задумчиво произнес Нечкин, глядя на портрет. – Шахматисты все чем-то похожи.
Брошенная невзначай реплика Гаттузова о сходстве с гросс-мейстером ему понравилась.
– Докопаться до корней крайне трудно, – добавил он, – това-рищ-то за рубежами родины помер. Выпить был, говорят, не ду-рак. Только пил он не паленку, как мы, а всякие культурные на-питки: мартини, абсенты, коньячки и закусывал устрицами и ля-гушками, потому что во Франции другой еды нет. Ну, иногда ры-бу ел, потому что без рыбы в мозгах не хватает фосфора. А нам, шахматистам, без фосфора никак нельзя. Большой оригинал был... На турниры с котом ездил.
– С котом? – не поверил Маслобак. – Врешь ты все, Шахма-тист. Вот чувствую, что врешь, только поймать не могу тебя на метле. Скользкий ты, все время увиливаешь.
– Я увиливаю? – обиделся Нечкин, который побаивался Мас-лобака, потому что тот был здоров как черт и в нетрезвом состоянии бузил. – Да я сам фото видел. Такой огромный, здоровенный котище, – развел он руки в стороны. – Мне знакомый мастер спорта из Москвы показывал, в Москву звал, говорил, что я с моими способностями там враз карьеру сделаю.
Про мастера спорта Нечкин приплел для того, чтобы понра-виться московскому гостю. Мол, знай наших, мы тоже не лыком шиты.
– Брехня, – протянул с улыбочкой Маслобак. – Свистишь ты все, интеллигент гнилой. Почему интеллигенты все такие брехли-вые? Взять хотя бы тебя, Шахматист. Вроде, наш человек, рабо-чий, а вроде и нет. Корчишь из себя умнягу, с москвичами зна-комство водишь. А мы этих москвичей знаем – мутный народ, себе на уме. Скажут одно, а сделают совсем другое. Раз ты с ни-ми дружбу водишь, – упрекнул он Нечкина, – значит, тоже мутный.
Нечкин в ответ Маслобаку хотел сказать тоже что-нибудь обидное, но, вспомнив, что у последнего часто переклинивало мозги под воздействием винных паров, промолчал.
– Садись, Вова, сыграем, – с улыбкой пригласил он Маслобака. – Мы сейчас увидим, кто из нас мутный.
После первых же ходов стало ясно, что силы не равны.
– А вот мы вам сейчас вилочку устроим, и ваш ферзик пойдет пописать, – хихикал Нечкин, чувствуя свое превосходство. – И лошадку твою мы тоже накроем. Чего ей в одиночестве по доске скакать? А теперь вам шах, товарищ, – торжественно объявил Нечкин, подвигая своего ферзя к черному вражескому королю.
– Каюк тебе, Вова, сдавайся, – посоветовал Маслобаку стояв-ший у него за спиной Бульдозер, – а то хуже будет.
– Ботвинник в такой позиции поздравлял противника с побе-дой, – добавил к сказанному Нечкин. – Следующим ходом будет мат.
Маслобак курил и пускал папиросный дым через нос, что означало крайнюю степень раздражения. Проигрывать он не любил. Через ход Маслобак действительно схлопотал мат. Нечкин, окрыленный победой и довольный тем, что так быстро поквитался с обидчиком, расставляя шахматы, рассказывал выдуманную историю о своем славном спортивном прошлом. Многие из присутствующих ее слышали неоднократно, поэтому интереса не проявляли, зато москвич слушал довольно внима-тельно.
– Я ведь первый разряд выполнил еще в юности, – хвастался Нечкин, – обыграл на соревнованиях двух кандидатов в мастера, легко обыграл и, что характерно, оба раза избрал сицилианскую защиту, тот самый дебют, который применил Алехин в знамени-том Парижском матче с Капабланкой в 1926 году. Мне тренер тогда сказал, что у меня талант. Я все эти комбинации сходу запоминаю. Иногда даже страшно становится, куда там оно в голове все умещается. «Ты, Боря, природный самородок, – говорил мне тренер, – тебе прямая дорога в большой спорт». В газете тогда мой портрет напечатали.
Нечкин отогнал кота, вертевшегося под ногами, залез с головой под верстак и извлек оттуда старую папку.
– Вот, – сказал он, кладя перед москвичом затрепанную вырез-ку из местной газеты, в которой был напечатан портрет лопоухого подростка и сообщалось, что некто Боря Нечкин, ученик слесаря, занял первое место в личном первенстве депо по шахматам.
– Мы с тренером тогда курс взяли на кандидата в мастера, чтоб непременно выполнить в сжатые сроки, – продолжил свой рассказ Нечкин. – Углубились в теорию, в соревнованиях приличного уровня стали участвовать, чтоб пообтесаться среди маститых, приглядеться, как у них там, опыта спортивного набраться для серьезных баталий. Не знал я тогда, с какого боку за жизнь хвататься надо. Молодым был, глупым. В Москву нужно было ехать устраивать жизнь. Там, в столице, таланты всегда при деле. А я здесь остался, в глухомани. Я ведь даже во сне комбинации разыгрываю. Да. Все по теории, потому что склад мозгов шахматный. У шахматистов, в отличие от обычных людей, правое полушарие больше левого, потому что они думают именно этим полушарием.
Место поверженного в битве Маслобака занял худосочный мо-сквич. Нечкин довольно потирал руки.
– Ну-с, молодой человек, – обратился он к москвичу, – разре-шите преподать вам мастер-класс. Как вы относитесь к ферзевому гамбиту? Первый ход d4-d5. Классический дебют. Затем у нас будет миттельшпиль, ну, а в конце, естественно, эндшпиль. Какой вы эндшпиль предпочитаете, – поинтересовался Нечкин, – пешечный или ладейный?
– Мне все равно, – сказал москвич, – я в теории не очень.
– А, новичок! – обрадовался Нечкин. – Ну что ж, держитесь. Иду на вы.
С первых же ходов столичный гость повел себя для новичка как-то странно. Сначала он выиграл две пешки в дебюте, потом слона, ладью и ферзя в меттельшпиле. В так называемом эндшпи-ле у растерявшегося Нечкина остался голый король против ферзя, ладьи и трех пешек москвича.
– Мат, – сказал москвич, ставя ладью на край доски.
Нечкин виновато огляделся по сторонам.
– Случайно проиграл, – сказал он. – Нужно было применить защиту Каро-Канн, а я начал разыгрывать ферзевый гамбит. Тео-ретический просчет.
Бульдозер налил победителю вне очереди.
– На, выпей, – сказал он, протягивая стакан, до краев напол-ненный красным вином. – У нас так положено. Победителю приз. Из наших никто у Нечкина выиграть не может, потому что он мастер и знает всякие защиты и дебюты, одно слово, теоретик, а ты его на обе лопатки положил. Пей, япона мать, – протянул он стакан, – портвейн что надо, из Северного парка, у ашотов брали.
Москвич выпил стакан залпом и через пять минут его ясный взор затуманился, а на лице появилась глупая улыбка. Винишко действительно оказалось что надо. Портвейн, выпитый на водку, сделал свое дело – гость, молчавший весь вечер, наконец загово-рил.
– Вот вы говорите мастер, – обратился он к Бульдозеру, – а где вы видели таких мастеров? На третий разряд, может, и потянет. Но не более. Защита Каро-Канн, гамбит. Теоретик. Рассказывает какие-то небылицы про мастеров. Вот я, – он пьяно улыбнулся, – действительно кандидат в мастера спорта по шахматам. У меня и удостоверение есть, – москвич полез в карман и достал небольшую красную книжечку.
– Вот, – развернул он удостоверение, – Макакин Альберт Ива-нович – кандидат в мастера спорта. Выступаю за спортивное об-щество «Локомотив».
Бульдозер взял удостоверение и внимательно его рассмотрел.
– Да, – сказал он, – подпись есть, печать на месте. Ксива доб-ротная.
– Слышь, кандидат, – влез в разговор со своей темой Маслобак, которого зацепило хвастовство московского гостя, – ты, я вижу, шустрила на все руки от скуки – и кандидат, и дело свое открыл. Деньги, наверно, лопатой гребешь? Тебе, случайно, дворник на виллу не нужен? Ты скажи, если нужен, я пойду. Брошу шоферить и пойду. Давно мечтаю в Москву перебраться. У вас там, говорят, жизнь другая – дворники больше наших директоров получают.
Кандидат посмотрел на нетрезвое широкоскулое лицо Масло-бака, пожал плечами и продолжил, не почувствовав угрозы, рас-качивать пьедестал, на котором все еще восседал Нечкин.
– Вот вы затронули биографию Алехина, – обратился он непо-средственно к спрятавшемуся за широкую спину Бульдозера Нечкину. – Я не могу с вами согласиться по поводу отдельных эпизодов жизни гроссмейстера. Алехин и Капабланка действительно играли свой знаменитый матч из тридцати четырех партий, но не в 1926 году в Париже, как это вы нам поведали, а в 1927 году в Буэнос-Айресе. И никакую сицилианскую защиту никто из них не применял. Капабланка первую партию играл белыми и применил французскую защиту. Эту партию выиграл Алехин, как и весь матч. Это любому шахматному любителю известно, – добавил он. – И расстрелять его хотели не немцы, а ЧК, потому что он был дворянином. Между прочим, моя прабабушка тоже была дворянкой. А за логическое мышление отвечает левое полушарие, а не правое, как вы изволили утверждать.
Он хотел сказать что-то еще, но не успел.
– Что-то ты все не о том! – перебил его Маслобак. – Алехины, Капабланки. Ты мне про другое скажи, кандидат, берешь меня дворником или нет?
– Каким дворником? – не понял тот.
– Ну, дворником или швейцаром, ну, в общем, в холуи к себе берешь? – обобщил Маслобак. – Вы же там все норовите на чу-жом горбу в рай въехать, значит, холуев ищете, да подешевле.
– Никаких дворников и холуев, как вы выразились, мы не ищем, – кандидат удивленно посмотрел на Маслобака, – вы что-то путаете.
– А кого ж вы тогда ищете? – не отставал Маслобак. – Может, дураков? А вот мы все здесь перед вами! У вас же те, кто своими руками на хлеб зарабатывает, – все дураки.
– Что вы ко мне со своими дураками привязались? – начал нервничать кандидат. – Я дураками не занимаюсь, я по образова-нию инженер-железнодорожник, а не врач. – кандидат показал рукой на Маслобака. – По-моему, товарищ не в себе!
– Товарищ? – Маслобак скорчил презрительную мину. – Какой же ты товарищ, дворянская твоя душа. Я таких товарищей имел в виду! Понял? И хоть у меня принцип – женщин и интеллигентов не трогать, для тебя, кандидат, я могу сделать исключение.
Кандидат, который только теперь понял, что влип, решил спустить инцидент на тормозах.
– Если я вас чем-то обидел, то прошу меня извинить, – под-черкнуто вежливо сказал он. – Просто това... – он осекся, – вер-нее, гражданин, – кандидат показал на Нечкина, – несколько исказил факты, не умышленно, конечно, – добавил он, – а в силу некомпетентности и необразованности.
Маслобак развернулся к притихшему после поражения Нечки-ну.
– Слышь, Шахматист, он тебя не уважает, говорит, что ты нуль. Главное, за наш счет пьет, жрет и нас же необразованными называет. Ах ты, морда столичная! Да у человека диплом в кармане лежит почище твоего, – он кивнул на Нечкина, – а ты его неучем обзываешь. У него мозги такие, что хоть сейчас министром ставь, а ты ему – мат. Слушай, Шахматист, может, ему литерный выписать как железнодорожнику? – он поднес к носу кандидата здоровенный кулачище. – В воспитательных целях. Чтоб нос не задирал.
– Вова, только без рук, – попросил Нечкин, которому на самом деле очень хотелось, чтобы безбашенный Маслобак отмутузил зарвавшегося кандидата. – Товарищ из Москвы. Требует к себе уважения. Его нужно просто вежливо проводить.
– Хорошо, – согласился Маслобак, шутейно обнимая кандидата за плечи. – Тогда пошли на воздух, там договорим. У меня к тебе вопросы накопились.
– Перестаньте хватать меня своими лапами! – возмутился кан-дидат. – Что вы себе позволяете?
Он подергал гаражную дверь, которая оказалась заперта.
– Я хочу уйти! – обратился он к Нечкину. – Вы мне можете открыть дверь?
– Открыть дверь? – обрадованно воскликнул Маслобак. – Гены троюродной бабушки зашевелились? Как же я забыл, вы же без швейцаров не можете! Погоди! Это мы щас! Это у нас мигом!
Он схватил кандидата за воротник куртки и, отодвинув засов, дал московскому гостю под зад пинка. Тот, пролетев пару метров, воткнулся головой в сугроб.
– Швейцаров ему подавай! – крикнул он вдогонку. – А вот это видел? – Маслобак сделал рукой неприличный жест. – Хрен вам, а не швейцаров.
В гараж с ночной улицы порывом ветра задуло несколько сне-жинок. Начиналась метель. Маслобак захлопнул тяжелую гараж-ную дверь.
– Все, – сказал он, – проводил.
– Это безобразие! – кричал кандидат за дверью. – Вы мне очки разбили. Объясните хотя бы, как добраться до города. Я в мили-цию пожалуюсь
– Не буди во мне зверя, очкарик, – рявкнул Маслобак. – Ты ж хотел уйти? Ну и вали на все четыре. И скажи спасибо Шахмати-сту. Это он у нас такой добренький. А будешь ныть под дверью, я тебе глаз на жопу натяну и будет телевизор.
Угроза подействовала, за дверью замолчали.
– Это он привел кандидата, – показал Маслобак пальцем на Бульдозера. – Мозги совсем на своем тракторе растерял. Не видел, кого ведешь, Бульдозер? Это же эксплуататор, враг трудового народа.
Нечкин, осмелевший после депортации кандидата, решил на-помнить всем, кто в гараже хозяин.
– Да при чем тут Бульдозер? – раздраженно набросился он на Маслобака. – Это ж ты этому кандидату чуть голову не оторвал. А если он и вправду в милицию побежит? Скажет там, что его хотели ограбить и синяк на жопе покажет от твоего сорок пятого? Ты слиняешь, а мне отвечать!
– Не побежит, – усмехнулся Маслобак. – Я ему, перед тем как пенделя дать, шепнул на ухо: стуканешь, сука, урою.
– Никто ж не знал, что он эксплуататор, япона мать, – оправ-дывался Бульдозер. – Я ж по-людски хотел. Вижу, приезжий че-ловек мается в общежитии один, вот и предложил ему пойти в приличную компанию в шахматы поиграть. «Литр на двоих, – говорю, – купим и пойдем». Он согласился. На нем же не написано, что он кандидат.
– Да никакой он не кандидат, – вставил осмелевший Нечкин, – удостоверение липовое в переходе купил. У них в Москве так принято, без корочки никто не ходит. Если бы я захотел, у меня бы сто таких удостоверений было. Случайно он у меня выиграл, отвлекся я. Если б Маслобак его не депортировал, я б ему пока-зал!
– Э, – вступил в разговор Гаттузов, – хлэбом клянус, это пло-хой чэловэк. Он, Боря, тэбя нэ уважает, нас нэ уважает. Давайте випьем за хороших людэй.
Ближе к полуночи, когда выпивка закончилась, народ стал не-охотно расходиться. Бульдозер решил сегодня заночевать в бытовом вагончике на полигоне, потому что оттуда утром уходил автобус на объект.
– Ты, главное, не парься по этому поводу, – сказал он на про-щанье Нечкину, – никто не поверил, – он кивнул на дверь, – этому хмырю, хоть кандидат он настоящий. Свинья, конечно, порядочная, но специалист. Ловко он тебя обработал.
Бульдозер засмеялся.
– Че ты лыбишься? – не выдержал Нечкин. – Чужому горю ра-дуешься?
– Ты, когда обыгрываешь, тоже радуешься и шутишь обидно, – пожаловался Бульдозер, – но я терплю, потому что мы с тобой друзья.
3
Проснулся Нечкин от того, что ближе к утру сквозь сон услы-шал голос.
– Завязывай бухать, Шахматист, – сказал кто-то мужским голосом. – Ты свою цистерну уже давно опустошил, а если будешь упорствовать, то коньки отбросишь в ближайшее время.
– Как, отброшу? – испугался Нечкин.
– А обыкновенно, как все алкоголики отбрасывают – по слу-чаю, – пояснил голос. – Наше государство курс взяло на укрепле-ние семьи, и всех, кто этому мешает, мы изолируем.
– И как же вы меня изолировать будете? – поинтересовался Нечкин.
– Не важно как, способов изолировать человека много, – отве-тил голос. – Самый простой и верный – это, конечно, отправить на тот свет.
– Я не хочу! – запротестовал Нечкин. – У меня жена, дети. Могу документы показать, свидетельство о браке, если не верите. Нет такого закона, чтобы людей за здорово живешь отправлять на тот свет. Этот финт у вас не выйдет! Я член профсоюза, за меня руководство заступится, потому что я передовик производства, на доске почета вишу. Грамоту мне недавно вручили за первое место по шахматам.
– Это все ерунда, – не обращая внимания на аргументы Нечки-на, продолжал вещать голос. – Подумаешь, какой-то там член, мало ли у нас членов?! Куда ни плюнь, одни члены кругом. И на доске ты не висишь, потому что не передовик. Да и руководству на тебя по большому счету плевать с высокой колокольни. Не велика потеря – слесарь КИПиА. Тоже мне, фигура. А насчет грамоты по шахматам, так пешкой ты был, пешкой и помрешь. В ферзи выйти тебе не светит. Человек ты никудышный, никого не любишь, никем не дорожишь. Человеку, чтобы жить, зацепы нужны, а у тебя их нет.
Нечкин на секунду задумался. Обвинение было серьезным. Неожиданно в его голове мелькнула спасительная мысль.
– А мои дети? – воскликнул он. – Да, двое детей. Их, между прочим, воспитывать нужно, они еще маленькие.
– Вспомнил! – голос усмехнулся. – Знаем мы твое воспитание. Им без тебя даже легче будет, поплачут немного и забудут.
– Забудут? – переспросил Нечкин. – Но меня нельзя забывать. Я их отец.
– А как ты хотел? – продолжал голос. – Что они от тебя виде-ли? Ты ведь им конфеты в последний раз пять лет назад покупал. Не нужен ты им. Они будут стыдиться даже вспоминать про тебя. Забудут, и все.
– Не говори так, не говори! – закричал Нечкин. – Мне страшно.
Он открыл глаза. В гараже было темно и тихо. Нечкин включил свет, осмотрелся. На столе стояли пустые бутылки, залапанные стаканы, сковорода, до блеска вылизанная котом. Над верстаком, как и положено, возвышался портрет гроссмейстера. На тумбочке дремал кот.
– Сон какой-то странный? – подумал Нечкин, испуганно ос-матривая гараж и заглядывая в вытяжную трубу. – Изображения нет, один звук.
Нечкин еще раз внимательно осмотрел гараж, даже под кровать заглянул. Но там было пусто. Тогда он, приложив ко лбу ладонь, проверил температуру и, не обнаружив таким способом никакого заболевания, закурил.
– Кто же это был? – размышлял Нечкин. – С кем я сейчас беседовал? А может, это все происки кандидата, его штучки? Может, он мстит за вчерашнее? – неожиданно промелькнула мысль. – Голос-то похож.
Нечкин задумался.
– Но откуда он про детей и конфеты знает? Может, жена рас-сказала? А может, она его и подослала, чтобы меня опозорить в глазах друзей, может, у них шуры-муры с кандидатом этим? Мо-сквичи, они по бабам и ресторанам любят шастать. Неужели она с ним заодно? Только зачем ей пугать меня через кого-то? Она и сама хорошо умеет это делать. Тогда получается, что голос на-стоящий?
Придя после тревожной ночи домой, Нечкин зашел на кухню, где жена мыла посуду. На кухне вкусно пахло жареными котлетами. Нечкин сглотнул слюну.
– Сто лет котлет твоих не ел.
Он поднял крышку.
– Свиные! Ух, запах-то какой!
Вероника Павловна посмотрела на него, но ничего не сказала.
– Бросаю пить, Верунчик! Навсегда, – выпалил он.
– Кто ж с бодуна бросает? Ты сначала похмелись, а потом уж и бросай.
– Да не пил я, – соврал Нечкин. – «Запорожец» всю ночь ре-монтировал. Клиент наклевывается. Просто, понимаешь, осознал, решил наконец стать другим человеком. Надоело жить в гараже, со всяким сбродом водку жрать. Ты была права – это не люди. Один чуть под статью не подвел, а другой веселился, когда меня на его глазах обыгрывали. Вот я и подумал: пора новую жизнь начинать. Все, как ты хотела. Я бы поел чего-нибудь перед работой?!
Он жалобно посмотрел на жену.
– Ты так вкусно готовишь!
Вероника Павловна молча поставила на стол сковородку и ушла в комнату. Нечкин жевал котлеты и думал, как ему жить дальше. Мысли путались, стройной картины грядущей счастливой жизни нарисовать он так и не смог.
На следующий день утром он пошел в гараж, чтобы наконец навести там хоть какой-то порядок.
– Раз я начинаю новую жизнь, – подумал он, – значит, нужно прежде всего покончить со старой – вынести бутылки и убрать мусор.
Не прошло и получаса после начала уборки, как дверь отвори-лась, и в гараж с мороза ввалились Бульдозер и Маслобак.
– Здорово, Шахматист, – поздоровался Маслобак, доставая из кармана бутылку водки. – По случаю воскресенья можно по сто граммов беленькой!
Кто ходит в гости по утрам,
Тот поступает мудро.
То тут сто грамм, то там сто грамм –
На то оно и утро! – продекламировал он.
– Чего ты такой угрюмый? – поинтересовался Бульдозер, при-саживаясь за стол. – Случилось чего?
– Все, лавочка закрыта! – заявил Нечкин, отодвигая от себя бутылку. – Я сегодня, может быть, из-за вас всю ночь не спал – все думал. Что ж я, дурак, делаю? С кем связался? Права моя жена, вы же асоциальные элементы! У одного ни кола ни двора, а другого не сегодня завтра посадят.
– Ишь, как запел, – удивился Маслобак, – посадят. Бабе своей мозги втирай! Небось, наобещал ей золотые горы. Дура она, если верит тебе. Решил нами прикрыться, мол, ты хороший, а мы пло-хие. Ну и гнида же ты. А ты что расселся, дефективный? – обра-тился он к Бульдозеру. – Видишь, нам не рады. Пойдем к Гаттузову, он с сегодняшнего дня в котельную вроде бы устроился. Там пузырь и раздавим.
Маслобак засунул бутылку в боковой карман куртки.
– Пошли, – толкнул он Бульдозера в бок. – Чего сидишь?
– Я догоню, Вова, – оправдывался Бульдозер. – Пару слов только скажу и мухой к вам в котельную.
– Смотри, долго не засиживайся, дизельная твоя душа, – под-вел черту Маслобак, уходя, – ждать не будем. У нас два раза не приглашают, мать вашу.
– Ты что, действительно завязал? – почти шепотом спросил Бульдозер.
– Да, завязал, – подтвердил Нечкин. – Какие еще будут вопро-сы?
– Послушай, Шахматист, – Бульдозер подвинулся ближе к Нечкину. – Смотрю на тебя и думаю, япона мать, это что ж такое происходит, лучшие люди уходят! Это, конечно, твое дело, но все же мой тебе совет – резко не бросай. Организм загубишь, япона мать. Кого ты там все слушаешь, Шахматист? Жену, что ли? Нашел, кого слушать, япона мать. Она ж не о тебе печется, а о себе. Ты всю жизнь пил и, слава богу, жив и здоров пока. Зубы вон все целые, ни одного седого волоска, ни тебе диабетов, ни давлений. А почему? Потому что у тебя все витамины и прочие нужные вещества организм из портвейна и водки добывает, а бросишь, как он отреагирует? Нервной разгрузки нет, витаминов нет, – он загибал пальцы на руке, – ничего нет. Как отреагирует?
– Наверно, отрицательно, как ему еще реагировать? – сердито буркнул Нечкин.
– Правильно, япона мать, у тебя голова варит, – обрадовался Бульдозер, – бросишь резко – отнимется что-нибудь или камни где-нибудь зашевелятся, наружу попросятся. Аппарат сбои начнет давать, нарушая гармонию личной жизни. Тогда все – трындец. А еще механизм преждевременного старения может включиться, это я в газете недавно прочитал.
– Это что за механизм? – занервничал Нечкин. – Я что-то про такой не слыхал.
– Вот, – продолжил рассказ Бульдозер, – у каждого человека он есть, этот самый механизм, только он дремлет. Человек живет себе и в ус не дует, но иногда вдруг механизм включается и тогда человек может за год состариться и умереть. Там пример приво-дился: одна тридцатилетняя бразильянка за полгода состарилась до восьмидесяти лет и умерла.
– От чего?
– От старости, отчего же еще! – заверил его Бульдозер. – Страшная вещь! Отсюда вывод: либо не бросай совсем, либо бросай, но постепенно, с умом, не сразу. Уменьшай дозу разового употребления, смени стакан на рюмку, пей, в конце концов, только по выходным, как все люди. Водка, она ведь натуральный, экологически чистый продукт, дает расслабление организму и многочисленные полезные вещества. Я недавно в газете прочитал – нашел у себя в вагончике, кто-то сало заворачивал, испортил такую статью, но прочесть было можно. Там один ученый так прямо и пишет, что ежедневный прием водочки перед сном снимает стресс и удлиняет жизнь. Вот, нашелся хоть один честный человек, людям правду сказал, а то заладили в один голос: водка – яд, водка – яд. Сами-то, небось, хлебают будь здоров.
– Да я б не бросал, – почесал затылок Нечкин. – Да голос мне был, понимаешь?
– Какой голос? – удивился Бульдозер.
– Оттуда, – Нечкин показал рукой на небо, – или оттуда, – ткнул пальцем в землю, – не представились. Сказали только, что-бы пить бросал, да поскорее, не то хуже будет.
– Вон оно в чем дело! – протянул Бульдозер. – Значит, они и до тебя добрались. А я не пойму, откуда такие ветры, япона мать, ни с того ни с сего бросают пить люди. И какие люди. Не обращай внимания, – успокоил он, – пугают они только. Будешь всех слушать – себя потеряешь. Мне самому пару лет назад император Наполеон привиделся.
– Как? – удивился Нечкин. – Тоже пить приказывал бросить?
– Наоборот, – Бульдозер засмеялся, показывая редкие зубы, – предложил коньяка ихнего выпить, хе-хе, «Наполеона».
– Ну, а ты?
– Отказался, что я, псих что ли, организм испытаниям подвер-гать. Я ему нашего напитка налил, на дубовой коре настоянного. Посидели немного. Правда, он ушел быстро, на дела сослался неотложные.
– Больше не приходил? – уточнил на всякий случай Нечкин.
– Нет, япона мать, на второй визит не сподобился, как-никак император. А у тебя голос какой-то. Тьфу! Может, это и не наш голос, а оттуда, – он кивнул головой на пыльный радиоприемник. – Может, это вражеская пропаганда с целью подорвать наши ус-тои и обороноспособность.
Нечкин не нашел, что возразить. Как ни крути, а жизненный опыт у Бульдозера будь здоров: в армии был танкистом, потом после армии год сидел за хищение солярки, двух жен бросил сам, третья бросила его, пять лет на Севере бурил, одних записей в трудовой больше двух десятков – с таким не поспоришь.
На прощанье Бульдозер протянул крючковатую жилистую ру-ку с мазутом под ногтями, отмыть который, наверно, было уже невозможно, вздохнул на пороге:
– Такая она наша жизнь, что хрен разберешь, где черное, а где белое. Все в тумане полного непонимания.
После ухода Бульдозера Нечкин крепко задумался. Многое из того, что он говорил, было правдой. И про витамины, и про по-лезные свойства водки. Если бы не этот дурацкий голос, то можно было бы преспокойненько жить, как прежде.
– Может, это все-таки происки москвича? И дернул же черт этого Маслобака дать ему пинка. Теперь вот сиди и думай – он, не он. А с другой стороны, прислушаться к вещателю не мешает. А вдруг это не москвич? Вдруг на самом деле голос оттуда? А с небесной канцелярией лучше не ссориться, у них там свои законы.
Решил Нечкин так: на месяц завязать, посмотреть, как дело обернется, а если вдруг все будет хорошо, то, послушавшись со-вета мудрого Бульдозера, вернуться к прежней счастливой жизни.
Месяц тянулся долго. Жизнь потеряла цветные оттенки, стала серой и нудной. Ощущения исчезли полностью. Телевизор он смотреть не мог, в шахматы играть было не с кем, а желание вы-пить не исчезало даже во сне. Возникла серьезная проблема – куда себя деть? В голову лезли разнообразные мысли, иногда очень глупые – о мирном сосуществовании двух политических систем, о том – действительно Ельцин пьет или нет и о том, какие жены у папуасов, такие же, как у нас, или другие? Нечкин пробовал думать о семье и работе, но из этого ничего не получалось. Его тянуло к абстракциям.
Неожиданно для себя Нечкин обнаружил, что у него есть внутренние органы: печень, почки, желудок, сердце и еще голова. Она как будто разделилась на две половинки и попеременно болела то правая, то левая ее часть. Теперь у него каждый день что-то кололо, где-то ныло, а как только он вспоминал о выпивке, то его сразу бросало в жар, на лбу и спине выступал холодный пот.
– Неужели включился механизм преждевременного старения? – со страхом думал он. – Надо же, всего месяц в завязке, а такие последствия. Так ведь и в ящик можно сыграть за здорово жи-вешь! Организм витаминов требует и плевать ему на какие-то голоса.
– Выпью чуть-чуть, – после нескольких дней сомнений решил Нечкин. – Что ж преждевременно угасать?
Тянуть не стал. Вечером в гараже выпил стаканчик для пробы, со страхом прислушался – голос молчал. Выпил на следующий день уже больше – утром проснулся – тихо. В зеркало глянул – вроде, помолодел, щечки розовые, лицо повеселело, мешки под глазами исчезли, аппетит появился.
– Хорошо, значит, организм на поправку идет, – отметил с удовлетворением Нечкин.
Утром он пошел к Маслобаку. Поднялся на третий этаж, по-звонил. Дверь открыла жена.
– Чего тебе? – загородила она своей пышной фигурой вход. – Если б ты знал, Нечкин, как вы все меня достали.
Она хотела захлопнуть дверь.
– Мне б Вову, – попросил Нечкин, – всего на пару минут, и я исчезаю.
– Иди, к тебе пришли, – крикнула жена Маслобаку.
– Кто?
– Шахматист твой любимый. Соскучился, наверно, со вчераш-него дня не виделись.
Маслобак, увидев Нечкина, удивился.
– Что приперся? Вспомнил про корешей?
– Найди Бульдозера, – попросил Нечкин, – и приходите сего-дня вечером в гараж – обмоем мое возвращение в строй.
– Хорошо, – пообещал Маслобак, – мы будем, хоть ты и скотина, конечно.
Больше всех радовался возвращению Нечкина Бульдозер, он как раз из командировки вернулся.
– Молодец, Шахматист, япона мать, – сказал он. – Сила воли у тебя будь здоров. Это ж надо, месяц не пить! Это ж никакого здо-ровья не хватит!
4
Лечебно-трудовой профилакторий, куда врача-нарколога Ро-машкина назначили заведующим, был заполнен только на треть.
– Непорядок, – думал Ромашкин, бродя по пустым палатам. – Государство вложило деньги, а отдачи нет. Нужно шире рекламировать наши услуги, и народ пойдет, еще не весь пьющий контингент охвачен.
 Вооружившись приказами и постановлениями, он начал ско-лачивать гвардию пациентов из пьющих работников железнодо-рожного транспорта. Добровольцев, правда, не нашлось, всех пришлось направлять принудительно, при помощи родственни-ков, участковых и судов.
Вероника Павловна о профилактории узнала от своей матери, собиравшей все сплетни в округе и знавшей все новости.
– Что ж ты, тянешь? – напутствовала она дочь после очередного ночного явления Нечкина народу. – Вон умные люди все уже заявления написали в милицию. Пиши и ты. Подумай о себе, пока молодая. Нужно ж его как-то изолировать. Сколько терпеть-то?
– А может, это вредно? – сомневалась Вероника Павловна. – Что они им там колют?
– Уж не вреднее водки, – не унималась теща, – лекарства как-никак. А тебе не вредно на его рожу пьяную каждый день смот-реть? Неча его жалеть. Что вколют, то и вколют. Им виднее, что алкашам вкалывать.
Вероника Павловна долго сомневалась, но после того как Неч-кин, упившись до бессознательного состояния, сходил по малой нужде в кладовку, отнесла заявление участковому. Согласно это-му заявлению загремел Нечкин в так называемый лечебно-трудовой профилакторий для лиц, злоупотреблявших спиртным, который похож был больше на воинскую часть: подъем по часам, зарядка, завтрак, уборка территории, окраска забора, покос травы, лекции о здоровом образе жизни, личное время и отбой в 22.00.
Ромашкин, которого все пациенты называли Лютиковым, не давал бедным алкоголикам прохода – пичкал всевозможными таблетками и ежедневно читал лекции о вреде алкоголя. Народ стонал, но терпел. Многие таблеток не пили.
– У меня и так печень ни к черту, – жаловался пенсионер Ели-сеич. – Вино пить уже не могу, только беленькую организм при-нимает, а Лютиков, гад, нам химию внутрь пихает. Пусть сам ее кушает!
Солидарность в этом вопросе в палате была всеобщей. Таблетки никто не принимал.
Когда Нечкин рассказал друзьям по несчастью о голосе, его сразу зауважали.
– Смелый ты мужик, – сказал Елисеич, старейшина палаты.
Ему было уже под семьдесят, и из них добрых полвека он при-кладывался к рюмке.
– Мне когда поллитровки с этикетками вместо крыльев приви-делись, целая стая, я год не пил, – поделился он воспоминаниями. – Жене наобещал черт знает чего, у меня тогда еще жена была, – пояснил он. – Да, представляете, испугался.
– Они безмолвно летели по небу, – вспоминал он, – только этикетками помахали на прощанье, как крыльями, и скрылись за горизонтом. А ты после голоса оттуда, – он показал пальцем вниз, – всего месяц воздерживался. Уважаю. Вот, честное слово, тебя есть за что уважать, Шахматист.
– А водка-то какая летела? – поинтересовался рыжий хмырь из соседней палаты. – «Столичная» или «Московская»?
– «Пшеничная» с желтой этикеткой, – уверенно сказал Елисе-ич. – Да, точно помню, «Пшеничная».
– Хороший сон, – с завистью сказал хмырь.
– Да не сон это был, – оборвал его Елисеич, – говорю ж тебе, ви-де-ни-е. Днем это было. После этого и завязал почти на год. А у человека, видишь, голос. Видения, они чаще, чем голоса, мне один врач рассказывал. Голоса – это редкость.
Нечкину было приятно такое внимание к собственной персоне. Про голос спрашивал и Лютиков и аккуратно записал все услы-шанное в историю болезни.
– А голос был без зрительного образа? – уточнял Лютиков. – Я повторяю, галлюцинации были только слуховые? Ну, никто вам из известных людей не являлся, не садился к вам на кровать, не предлагал выпить или сходить куда-нибудь, например, на рыбалку?
– Нет, – спокойно рассказывал Нечкин. – Никто не являлся, ни шах персидский, ни президент Америки, водочные бутылки с крыльями не залетали, на рыбалку Наполеон мне сходить не предлагал. Только голос, да и то один раз.
– Значит, вы проснулись, встали с кровати, а голос все еще го-ворил? А на улице был день?
– Да, – подтвердил Нечкин, – утро. Я проснулся, а он все еще говорил. Но недолго.
– А что он говорил?
– Говорил, что государство взяло курс на укрепление семьи и что меня из-за этого нейтрализуют, – вспоминал Нечкин.
– Нейтрализуют? – переспросил Лютиков. – А как именно, не сказал?
– Как-то, знаете, подробностями не поделился, – обиделся Нечкин.
– Ну что ж, нейтрализуют – это хорошо, – записывая и одно-временно думая о чем-то своем, пробормотал Лютиков.
Подобных случаев в его практике еще не встречалось. Случай с Нечкиным отличался от других тем, что у него не было зрительных галлюцинаций. Это увлекало Лютикова как врача, поэтому он уделял Нечкину больше внимания, чем другим. Иногда они играли в шахматы, причем Лютиков постоянно ошибался, хватался за голову и просил Нечкина разрешить ему переходить. Тот разрешал и советовал Лютикову изучить теорию. Как-то Нечкин не удержался и рассказал Лютикову историю о том, как он не стал мастером спорта, а заодно и про Алехина, и про их потенциальное родство по причине внешнего сходства. Лютиков весь рассказ аккуратно вписал в историю болезни.
– А у вас фотографии Алехина при себе случайно нет? – поин-тересовался он.
– Нет, при себе не держу, – ответил Нечкин.
– Жаль, – огорчился Лютиков, – мы б ее к истории болезни подшили.
В больнице Нечкину, несмотря на наличие большого количества товарищей по несчастью, жилось невесело. Он вспоминал жену и детей, и к сердцу подступала тоска. Это было неведомое ему доселе чувство, как будто он навсегда расстается с ними.
Несколько раз его навещал неунывающий Бульдозер, говорил, что все ребята привет ему передают и ждут с нетерпением, когда он выйдет на свободу.
– А других никого не замели? – интересовался Нечкин.
– Нет, – докладывал Бульдозер. – Отправляют на лечение только железнодорожников.
Когда в палате тушили свет, Нечкин закрывал глаза и размыш-лял о боге и о голосе в гараже.
– Почему они все так несправедливы ко мне? А может, ни бога, ни голоса вообще нет? Я есть, потому что лежу сейчас на больничной койке и не сплю, а их нет, они миф. Лютиков прямо говорит – галлюцинации на почве алкоголизма. Только, конечно, он заблуждается, никакой я не алкоголик!
Во время одного из свиданий Бульдозер принес Нечкину кни-гу.
– Зачем? – не понял Нечкин. – Здесь хорошая библиотека, книги разные по всем разделам — классика, приключения, фантастика.
– Такой нет, – подмигнул ему Бульдозер, – прочтешь – пой-мешь. Держи первый том, а второй принесу в следующий раз.
На толстой книжке было четко готическим шрифтом напечатано название «Дон Кихот». После обеда Нечкин решил немного почитать и раскрыл книгу. Увиденное удивило его. В книге было вырезано углубление, в котором размещалась металлическая плоская фляжка. Нечкин открутил крышку и понюхал. В нос ударил резкий запах самогона. Сердце его радостно заколотилось.
– А на проходной ведь не догадались! – подумал он. – Ну, Бульдозер! Ну, голова!
Нечкин пил самогонку в туалете ночью, чтоб не засекли сани-тары.
Накануне ему что-то кололи в вену, что, он не знал – в заведе-нии никто пациентам не докладывал, что им вливают в организм.
– Хорошо, когда есть друзья, – думал Нечкин, сидя в сине-зеленом халате на крышке унитаза. – Значит, я правильно живу, если у меня есть друзья. Они меня понимают и уважают. Вот выйду отсюда и начну новую жизнь. Утром в гараж схожу, Рыжи-ка накормлю, нарву букетик ромашек у лесополосы и жене пода-рю, пусть порадуется. Зачем на нее обижаться – она ведь слабая женщина. С получки Ванечке джинсы вареные куплю и кроссов-ки, он давно просил, а Даше, доченьке моей любимой, бусы или колечко и еще конфет, много-много вкусных конфет. Пусть ку-шают. А долги подождут. Долги я потом отдам. Заработаю и вер-ну.
Умер он во сне. Перед смертью увидел родительский дом и сад с цветущими деревьями. На берегу реки стояли в ряд беленые крытые черепицей хаты. Ворота дома, где он родился, были широко распахнуты настежь. Возле ворот толпились люди, все они были чужими, незнакомыми, с каменными, ничего не выражающими лицами. По улице шла мать, которая умерла, когда ему исполнилось шесть лет и которую он не помнил, она была в белой длинной ночной рубашке, молодая, красивая. Нечкин отчетливо различал черты ее лица и точно знал, вернее, чувствовал, что это его родная мать. Она улыбнулась, поманила его рукой, и он пошел к ней по цветущему ряду яблонь в рубахе навыпуск, босиком по мокрой от дождя траве. Ноги казались ватными и слушались плохо, каждый шаг давался с трудом. Страха не было. Была только тихая детская радость и ощущение защищенности и свободы.