Двое в пустыне

Сухопарый гражданин в фетровой шляпе, старом с рукавами-реглан бежевом плаще и стоптанных туфлях стоял на пороге редакции газеты «Новый путь» и внимательно разглядывал перекосившуюся и выцветшую от времени вывеску. Его немного вытянутое выразительное лицо с тонким подбородком обрамляла куцая бороденка. Фамилия гражданина была Пупков. В руке он держал коричневую кожаную потертую папку, где лежал написанный накануне рассказ. Предыдущий ше-девр в стихах – поэму «О голубом» редактор газеты тов. Манькин, известный всему городу как ретроград и редкостная зануда, постоянно придирающийся к местной литературной братии, безжалостно забраковал.
Наконец собравшись с силами Пупков вошел в редакцию, бро-сив окурок в кадку с фикусом, стоявшую в темном углу. Все ку-рящие сотрудники, включая главного редактора, а также много-численные посетители редакции, бросали окурки именно в нее, а не, как полагается, в урну, стоявшую рядом. Кадка была выше и шире, да и швырять окурки в пузатую емкость с широколистным гигантом было гораздо приятнее.
Подойдя к редакторскому кабинету, он постучал. Никто не от-ветил. Пупков приложил ухо к замочной скважине и напряг слух. За дверью послышалось какое-то шуршание, он постучал еще раз.
– Да-да, входите, – раздалось оттуда.
Пупков нерешительно бочком втиснулся в кабинет. За столом, где обычно грузно возвышался тучный редактор, никого не было.
– Садитесь, я сейчас, – донеслось из-под стола. – Я быстро.
Не дожидаясь появления редактора, Пупков решил взять сразу быка за рога. Разговаривать с редактором, сидящим под столом, ему было даже удобнее.
– «Пустыня», – сказал он, деловито кладя на стол листки бумаги, скрепленные сверху для надежности бухгалтерским зажимом.
– Рассказ о любви на фоне дышащих зноем азиатских песков. Прежде чем прийти к вам, товарищ Манькин, – сказал он, на-гнувшись под стол для удобства беседы, – к общепризнанному профессионалу пера, так сказать, я, как водится, представил рас-сказ у нас на литобъединении «Колос», и все члены единодушно нашли его удивительно реалистичным и современным. Наш кри-тик – бывший начальник отдела торговли, а теперь заслуженный пенсионер товарищ  Баранов назвал его гениальным. Сам Баранов писать не может, поэтому критикует других.
Комментарии Пупкова по поводу гениальности его рассказа Манькин, который в это время переобувался из комнатных тапо-чек в тесные лакированные туфли, купленные женой по случаю и без примерки на сезонной распродаже, пропустил мимо ушей. При посетителях было неудобно шлепать по кабинету в комнат-ных тапочках. Единственное, что засело в редакторской голове из сказанного Пупковым, так это необычное название. За длительное время работы в газетах он приобрел довольно редкое качество слушать и одновременно не слышать то, что ему говорили. Его профессиональный мозг добросовестно отбрасывал ненужную информацию, как старатель при отмывке золота пустую породу, оставляя только нужное и ценное, – то, что представляло интерес для газеты.
– «Колос» – это, скорее, название колхоза или футбольной ко-манды, чем литобъединения, – бросил он реплику.
Левая нога растопталась в удобных просторных тапочках и никак не хотела влазить снова в тесное пространство лакированного ботинка. Наконец, сделав усилие, Манькин заставил ее туда влезть и довольный выглянул из-под стола.
– Вы что, литстудия при агроуправлении, аграрии пера, так сказать? – весело спросил он. – Пашете ниву отечественной про-винциальной литературы?
Главный редактор был человеком добрым, но ироничным, и любил поупражняться при всяком удобном случае в острословии.
– Нет, мы сами по себе и к аграриям пера не имеем никакого отношения, – категорично отмежевался от аграрного сектора Пупков. – У нас даже фермера ни одного нет. Ветеринар, правда, недавно один прибился, басни пишет, – добавил он. – А я вот рассказ написал. Можно сказать, проба пера в прозе.
– Рассказ, говорите? – Манькин хмыкнул. – А я думал, принес-ли очередную поэму. Я предыдущую «О голубом» забыть не мо-гу:
На берегу Карамыка
Я выпил с бабой коньяка.
– Лихо! Явно, что-то автобиографическое? Придумать такое невозможно, это нужно пережить, прочувствовать. Вы действи-тельно раздавили с кем-то пол-литру на берегу указанной реки или это поэтическая аллегория? Детали этого мероприятия, во всяком случае, вы описали достаточно ярко. У вас там есть вели-колепное место, – он щелкнул в воздухе пальцами, как факир. – Вот, вспомнил:
Бродила голая луна,
Как женщина в степи одна.
– Почему вы так уверены в том, что женщины бродят по ночам в степи, да к тому же голые. Лично я за ними этого не замечал. То есть они, конечно, бродят периодически, возможно и по степям тоже, но отнюдь не одни. Не такие они дуры. Зачем им, молодым, полным жизненных сил, красивым женщинам бродить в одиночку по каким-то буеракам – они же не странствующие рыцари. Женщины ищут места более оживленные, где есть мужчины и развлечения. Вы, Пупков, своими стихами вступаете в серьезные противоречия с нашей прекрасной действительностью и напрочь отрицаете здравый смысл, как это делали махровые имажинисты во главе с воинствующим Шершеневичем и умеренным Есениным. Кстати, последний с ними порвал и встал на путь соцреализма, решив, что доминирование формы над содержанием ему не подходит. Поиски новых форм могут завести вас в творческий тупик, друзья по литобьединению от вас откажутся и будут писать на вас пасквили. Хоть мне лично ваша поэма и понравилась именно своей абсурдностью. Но печатать ее нельзя. Меня уволят с работы. Что поделать – живем в век рационализма и бездушных технологий. Для провинции это слишком смело. Можно в Москве попробовать – там любят всякой белибердой по читательским мозгам поездить. Могу подарить вам несколько строчек в разработку, на соавторство не претендую. Местные авторы, замечу, очень любят включать географические названия в тексты своих стихов. Это такой местный квасной патриотизм вместо таланта.
– Действие происходит на берегах различных рек и водоемов.
Манькин встал с кресла, картинно подняв кверху правую руку, стараясь принять позу римского сенатора, толкающего речь, и стал декламировать:
На берегу реки Кума
Я от нее сошел с ума.
На берегу Суркуль-реки
Кадрили девок чуваки.
– Если хотите, можем расширить границы, поэзия – она ведь безгранична.
На берегу Егорлыка
Свалял я с дамой дурака.
На берегу реки Марух
Я вдруг влюбился сразу в двух.
– Кстати, на отдыхе это случается довольно часто, – проком-ментировал Манькин свои топорные куплеты. – Человек теряется, видя такое изобилие женщин вокруг, и начинает ухаживать сразу за всеми, боясь что-то не успеть. Вы это должны хорошо знать, Пупков. В вашем творчестве прослеживается женская тема. Займитесь изотерикой – с реализмом у вас, явно, туговато.
Пупкову такое начало беседы не понравилось. Он не ожидал, что редактор припомнит ему неудавшуюся поэму «О голубом», да еще привесит ярлык какого-то там имажиниста.
– Со стихами покончено, – сказал он, стараясь держаться как можно естественнее. – Стихи, как я недавно понял, – не мой фор-мат. Мне не нравится в них то, что мысли нужно рифмовать, это отнимает слишком много времени.
– Но это вовсе не обязательно, как вы выразились, рифмовать, – развеселился Манькин. – Стихи ведь бывают и без рифм, белый стих, например, или более современный свободный стих – вер-либр.
– Да? – удивился Пупков. – А я и не знал. Значит, можно и без рифм?
– Можно-можно, – махнул рукой Манькин, – уже давно, лет триста, а то и больше как можно. Еще старик Шекспир, которому, наверно, как и вам, было скучно рифмовать свои мысли, витийствовал с подмостков театра «Глобус» белым стихом. Созданы целые ассоциации верлибристов – людей, которые на дух не переносят не только рифму, но и ритм. Фактически, шпарят прозой, хитро записывая ее столбцами, как стихотворения. Вы тоже можете туда записаться. Адрес и телефон у меня есть. Любопытно было бы почитать ваши опыты в этом литературном жанре.
– Я пробую себя в разных жанрах, – не без гордости признался Пупков, – и не зацикливаюсь на чем-то одном – это скучно. Те-перь вот проза – небольшой рассказик на семь листиков. Сюжет современный – налаживание личной жизни без отрыва от произ-водства. По сути, служебный с налетом легкой эротики роман. Все известные столичные литераторы наперебой пишут производственные эротические романы и повести. Я тоже решил попробовать. Только у меня не как у них, а наоборот. Все то, что в их произведениях делают олигархи и проститутки, в моем рассказе делают обычные люди. Действие происходит на необъятных просторах нашей родины, в одной из южных республик. Кругом верблюды, знаете ли, корабли пустыни, оазисы, барханы, ну, в общем, полная экзотика.
– Многовато для нас, – Манькин критически посмотрел на не-ряшливого вида рукопись, лежащую перед ним, и поморщился. – Да и тема не наша. Хоть, конечно, корабли пустыни, вздыбленные волны песчаного моря, самум,  навевающий барханы. Оригинально!
– Вот-вот, – поддакнул Пупков, – именно, волны песчаного моря, как вы правильно выразились. Это прямо в точку! Хотелось перенести героев в экстремальные условия для закалки характеров. Очень симпатично получилось. Можно даже в краевой прессе печатать.
Редактор помрачнел. Хорошее настроение мгновенно улетучилось. Упоминание о краевой прессе разбередило старую рану. В юности он мечтал работать в крупной региональной газете, но его туда упорно не брали – то ли покровителей не хватило, то ли таланта. Всю жизнь он проработал в районных газетах, летая из одного кресла главного редактора в другое. По этой причине он недолюбливал краевые издания.
– Симпатично-то – симпатично, но очень много, – сказал он серьезно. – А текст ваш купировать придется.
– Как-как? – растерялся Пупков, плохо знавший нравы редак-ционных кабинетов. – За что купировать?
– А ни за что. Вырежем половину, а может и больше, вот и все. В крае с вами тоже  нянькаться не будут. Выбросят все главное, перевернут с ног на голову сюжет да еще и свое допишут. Сплошь одни халтурщики и карьеристы. Они, видите ли, стоят на переднем крае борьбы за культуру! А мы где, по-вашему, стоим, мы, районные газетчики, в хвосте очереди к бочке с разбавленным пивом? Мы им не Ваньки с мыльного завода.
Редактор разглагольствовал, а Пупков ерзал на стуле и не знал, куда себя деть, ему не терпелось поскорее приступить к главному – обсуждению его рассказа.
– Надо же, какая зануда, – думал он, – теперь ему чем-то крае-вые газеты не угодили. Зачем я здесь расселся как дурак? Нужен был ему триста лет мой рассказ. Он его, наверно, в урну выбросит сразу, как только я уйду. Жаль, рассказ-то хороший получился, жизненный.
Манькин как будто прочитал его мысли – посмотрел сначала на рукопись, лежавшую на столе, потом на растерявшегося Пуп-кова, улыбнулся, достал из футляра с нарисованной рыбкой очки и совершенно неожиданно пожаловался:
– Тираж за горло держит, рекламодателей мало, конкуренты наседают, а учредитель требует роста числа подписчиков. Что делать? Нужны яркие материалы, актуальные, а вы несете, извините, всякую ерунду. То у вас, извините, что-то голубеет, то вы напитки распиваете на берегах рек в дамском обществе. Нужно же как-то взять себя в руки и перестать писать чушь – работать над словом нужно, образы выстраивать. Искать положи-тельного героя нашего времени.
Он старался выражаться поделикатнее, зная, что все начинаю-щие писатели очень самолюбивы и обидчивы.
– А я работал, выстраивал и искал, Аркадий Моисеевич, – об-радованно сообщил Пупков. – Все, как вы рекомендовали. После нашей с вами последней встречи, когда вы правильно раскритиковали мою поэму «О голубом», на меня как просветление нашло. Бросил стихи и вот на прозу плотно присел.
– Нам не важно, товарищ Пупков, проза это, стихи или очерк о передовике производства, – перешел Манькин на официальный тон. – Нам нужно, чтобы было талантливо, занимательно, с крае-ведческим уклоном и листика два, два с половиной – не больше.
– Насчет таланта можете не сомневаться, – похлопал по руко-писи Пупков. – Там все по полочкам разложено – эксперимен-тальная вещь: каждый характер, каждый барханчик, каждое брев-нышко.
– Какое такое бревнышко? – Манькин с недоумением посмот-рел на Пупкова. – Опять за старое? Вот где у меня уже ваш мо-дернизм, – он похлопал себя по затылку. – Писать без ошибок не научились, два слова связать не можете, а туда же – эксперимен-тировать. Пишете черт знает что. Откуда бревна в пустыне? Забирайте вашу экспериментальную писанину и не морочьте мне голову!
Манькин подвинул рукопись ближе к Пупкову.
– Забирайте! Вышлите свой опус в общество «Мемориал», ле-соповалы – это по их части.
Пупков, который немного побаивался редактора после преды-дущей встречи, когда тот наговорил ему кучу всяких нелицепри-ятных вещей, почувствовал, как от страха по телу в направлении левой ноги пробежала стая мурашек.
– Да это я так неудачно высказался, – поправился он, возвра-щая рукопись на прежнее место. – Нет там никакого лесоповала. Я интеллигентный человек, техникум железнодорожный в свое время закончил, всю жизнь занимался интелектуальным трудом – ловил безбилетников и составлял протоколы. Поэтому не могу выражаться образно, поэтически – лезет какая-то казенщина из меня. Думаю одно, а говорю другое. Трудно мне развиваться, со-вершенствовать свое мастерство без настоящего наставника. Хочу с умным человеком поговорить а не с кем. Вакуум вокруг, пустота. А нас в городе, интеллигентных людей, может, и осталось всего два человека, вы да я.
– Как, двое? – удивился Манькин. – Вы что-то путаете! Должен еще кто-то быть!
– Ну, может, еще кто-то и затесался, кого я не знаю, – неуве-ренно добавил Пупков. – В моем окружении их нет точно. А мо-жет, вы кого вспомните из ваших знакомых?
Манькин задумался и стал перебирать в памяти многочислен-ных знакомых. Пупков все это время сидел и внимательно наблю-дал за тем, как Манькин старался вспомнить фамилию хотя бы кого-то, кто не растерял в этой жизни качества интеллигентного человека.
– Пожалуй, вы правы, – сказал Манькин, выходя из раздумья, – среди моих знакомых интеллигентных людей нет. Раньше когда-то были, я это точно помню. А вот куда все делись?
Это открытие его огорчило.
– Да вы не расстраивайтесь, – утешил его Пупков. – Ничего страшного, проживем как-нибудь. Да и откуда им здесь взяться, – рассуждал он. – Городишко маленький, провинциальный. Театров нет, консерваторий тоже нет, музей краеведческий был, так и тот прикрыли, пустили с молотка здание, у него крыша текла, решили, что лучше продать, чем ремонтировать. Теперь там очередной «Магнит» с персоналом грузчиков, продавцов и охранников. Вот вы – образованный и грамотный творческий человек. Протяните руку помощи такому же творческому человеку – напечатайте рассказ. Не кладите под сукно, – с мольбой в голосе сказал Пупков. – Газета даже выиграет от этой публикации.
– Не думаю, чтоб ваша, с позволения сказать, проза способст-вовала увеличению тиража, – выразил сомнение Манькин.
– Вам же нужен тираж? – оживился Пупков. – Тираж будет. В этом городишке каждый второй житель – мой хороший знакомый. Вы, главное, печатайте, а тираж я вам гарантирую. Вам тираж – мне читатель.
Тема читателей для Пупкова, как и для любого начинающего автора, ставшего на тернистый путь сочинительства сразу после выхода на пенсию, была больной. Он стал добровольным залож-ником своего нераскрытого таланта. Не писать он уже не мог, а творить, зная, что рукопись никто не прочитает, было просто не-выносимо.
Писать он начал два года назад. Однажды проснулся утром и почувствовал творческий зуд, желание взять в руки перо и создать что-нибудь великое и значимое на ниве отечественной литературы. Это могла быть поэма или роман, в который вошло бы все: и трудные будни ревизора на кисловодской ветке, и значимые факты истории города в лицах с эпохальными портретами руководителей, можно было бы вставить и небольшой детективный сюжетик из личной биографии, когда Пупкова, по его мнению, несправедливо привлекали к ответственности за провоз безбилетных пассажиров, ну и, конечно, самое главное – любовь. Но для того чтобы приступить к написанию большого полотна, нужно было набить руку на мелочах, обкатать написанное в местной прессе.
Главный редактор газеты мечтал о другом: поскорее выйти на пенсию и никогда ничего больше не писать, не встречаться ни с какими самодеятельными писателями, коллегами, начальниками, кураторами, различными депутатскими группами и группировка-ми, не выписывать и не читать никаких газет, забыть, что такое правка, тираж, рекламодатель и день выпуска газеты – просто жить, не вписываясь ни в какие инструкции и не выполняя ничьих установок и пожеланий.
Пупков в последнее время пробовал себя в прозе, до этого без-успешно штурмовав редакционные бастионы всех городских и районных газет. Штурм не удался – бастионы устояли. Даже ме-стные газеты, за неимением лучшего печатавшие любой зарифмованный бред самодеятельных авторов как первосортные стихи, отказывались брать его многостопные вирши. Нужны были какие-то новые аргументы, подтверждающие его гениальность.
– Кстати, нашего председателя литобъединения «Колос» не-давно приняли в академики, – похвастался он.
– В какие академики? – не понял Манькин. – Это что-то новое, академики в нашем городе. С докторами и кандидатами наук мы как-то свыклись, хоть их развелось столько, что на всех студентов не хватает. Какие у нас могут быть академики? – Манькин недоуменно пожал плечами. – Просто глупость какая-то!
– Ну, как какие? – возмутился Пупков. – Самые обыкновенные, академики изящной словесности, эквилибристы слова.
Манькин был человеком ленивым, но не глупым. Хоть он и просидел большую часть своей жизни в кресле редактора заштат-ной газетенки, но все же имел очное филологическое образование и понимал истинное значение слова «академик». На его полном круглом без морщин и складок лице появилась ироничная улыбка.
– Академики, значит? – повторил он, стараясь подражать интонации Пупкова. – Изящной словесности! Эквелибристы слова? Ну-ну. А почему сразу не лауреат Нобелевской премии? Надо же, до чего дошли демократические преобразования в стране! А у этого академика изящной, как вы там выразились, словесности хоть высшее образование есть? База, так сказать, научная? Он хоть одну книжку по языкознанию прочел? Пишет без ошибок? Знает, что есть фонетика, морфология, синтаксис? Знает, в конце концов, что есть великая русская литература?
– Может и не знает, – подтвердил сомнения редактора Пупков. – Что литература есть, знает, но что она великая – нет. Товаровед он по образованию – книжек не читал. Вернее, читал, но мало. Да и некогда ему было – сначала работал грузчиком, чтоб прокормиться, учился заочно в техникуме, потом семейный быт налаживал, дачу строил, на машину копил и так до самой пенсии. В общем, типичная судьба провинциального писателя. Сейчас бы ему засесть за книжки – да зрение уже не то и памяти нету. Семьдесят лет – не шутка. Да и некогда нам классиков штудировать, лить из пустого в порожнее, мы еле-еле успеваем друг друга читать. Наш академик черпает знания и вдохновение не из учебников и книжек, а напрямую, без посредников, из жизни, что гораздо ценнее. А академики без образования в России, по сути, не такая уж и редкость. Вот при Хрущеве Никите Сергеевиче академик Лысенко был, урожайность полей поднимал, по-своему, по-мужицки. Настоящий мичуринец. В тринадцать лет человек только читать научился, и ничего, в академики вышел без докторских и кандидатских диссертаций, своим умом до всего дошел и народной мудростью. От сохи, так сказать, в науку.
– Получается, что ваш академик изящной словесности что-то вроде Лысенко, только в литературе, – сделал вывод Манькин.
– Вроде того, – согласился Пупков. – В вопросах науки должна быть преемственность.
– Ну, и как там у вас, в вашем «Колосе», яровизацию еще не внедрили?
– Какую яровизацию? – опешил Пупков.
– Ну как же, какую, – рассмеялся Манькин, – обыкновенную, укрепление жизнеспособности растений низкими температурами. Что-то вроде закаливания. Это теория академика Лысенко. Он активно внедрял ее, как вы недавно выразились, на бескрайних просторах родины, сажая кукурузу за полярным кругом. Правда, идею яровизации потом признали антинаучной и вредной, но это не важно. Важно, что он действительно долгое время числился академиком. А гонений на менделистов – сторонников генетики пока нет?
– Нет, гонений никаких нет, – заверил его Пупков. – Помеще-ние для заседаний предоставляют бесплатно, тексты стихотворе-ний у руководства никаких возражений не вызывают, перед тру-довыми коллективами с творческими отчетами выступаем регу-лярно.
– Будут, обязательно будут, – пообещал Манькин. – Если есть академики, значит, будут и гонения. Такова диалектика развития. Гегель, брат, с ним не поспоришь.
Пупков, ничего не поняв из того, что сказал редактор про товарища со странной фамилией Гегель, решил все же направить течение беседы в нужное русло, поняв, что от близкого знакомства с академиком ожидаемых дивидендов он уже не накосит. Надев круглые, похожие своей легкостью на пенсне, тонкие очки, он принялся листать, рукопись, бурча что-то себе под нос. Манькин, как человек наблюдательный, отметил про себя, что Пупков в бороде, усах и очках был карикатурно похож на своего великого собрата по перу – автора знаменитой «Каштанки».
– Вы в анфас на Чехова смахиваете, – сказал Манькин. – И ли-цо у вас умное, одухотворенное было, когда вы про академика рассказывали.
На лице собрата по перу великого писателя появилось выражение, которое можно было охарактеризовать, как удивленно-восторженное.
– Чувствую себя инженером человеческих душ. Могу слепить, как скульптор, любой характер, – ляпнул от неожиданности пер-вое, что пришло в голову, Пупков.
– Вы как лепите, поштучно или поставили дело на поток? – поинтересовался Манькин. – Небось, ночью, как Антон Павлович, пишете?
– Нет, я пишу по утрам, – возразил ему Пупков. – По ночам у меня плохо получается.
– Неужели еще хуже, чем утром?
– Хуже, – не заметив подвоха в вопросе, честно признался Пупков. – Каждую строчку выжимаю из себя, словно каменные глыбы ворочаю. Устаю сильно, потому что думаю много. Хочу написать что-то значимое, большое – философско-исторический роман о судьбе народа, чтоб академично было и слово «народ» в названии.
– Значит, в академики народные намылились, которые без об-разования, не иначе. Дорожка-то протоптана! Ну-ну. Смотрите, только не надорвитесь, ворочая словесные глыбы! А с философ-ско-историческим романом вы опоздали. Его уже давно написали, может, слышали, «Война и мир» называется? И «мир» именно народ и означает. Обидно, опередили.
Пупков хотел в этом месте обидеться, но вовремя передумал, вспомнив, что автор должен уметь сносить хулу и наветы, и бла-горазумно промолчал. Попадать под каток редакторских острот ему не хотелось.
– А что до рукописи вашей, – лениво откинувшись в кресле, сказал Манькин, – то что толку ее читать, объем все равно не наш, напечатать не сможем. Попробуйте ужмитесь до двух листиков, тогда и приходите, поговорим. Но имейте в виду, мы академиков не присуждаем, я чту уголовный кодекс.
– А при чем тут кодекс? – с лица Пупкова мгновенно сошло выражение комфорта и самодостаточности и вернулось прежнее, более ему свойственное, уныло-мученическое.
– А при том, что подделка документов, званий, ношение неза-служенных наград и формы – это мошенничество, и в случае причинения ущерба гражданам или государству, согласно статье уголовного кодекса, можно получить до трех лет лишения свободы, а если «повезет», то и пять.
Пупков преданно посмотрел на редактора.
– Я живу тихо и скромно, – сказал он. – Ничего не подделы-ваю, чужих наград и званий не присваиваю, в академики не соби-раюсь. Никого не трогаю, даже с соседями не ругаюсь, хоть вы не можете себе представить, какие это сволочи. Ну, если так надо, сокращайте, – он смахнул с редакторского стола несколько пылинок. – Я как автор не возражаю, хоть описания природы, конечно, у меня в этот раз здорово получились, я с Тургеневым сравнивал. У меня не хуже. У него описания какие-то округлые, приглаженные. Мои острее, колоритнее. Вот, например, это место.
Он протер носовым платком очки, наморщил лоб и, вытянув по-гусиному шею вперед, начал читать:
«Заросли вечнозеленого саксаула гнулись под порывами горя-чего южного ветра на склоне унылого, заброшенного богом и людьми бархана. Пустыня изнывала от зноя, ее чрево пылало и требовало влаги. Но дожди были редкими гостями в этих безлюд-ных краях, они обходили стороной тоскующую по обильным осадкам одинокую, словно луна в ночном небе, пустыню».
Пупков из-под очков посмотрел на редактора.
– Ну как?
Редактор кивнул, чтобы Пупков продолжал.
«Зацепило! – обрадовался Пупкова. – А говорил, что чушь всякую пишем».
«Золотые волны песков кривыми, словно чертежное лекало, линиями уходили за горизонт, сливаясь там своими размытыми контурами с облезлыми облаками. Покрытые ажурной рябью барханы источали безмолвие. Ветер, словно душу, тряс хлипкие стволы изогнутых, измученных непосильной жарой дикорасту-щих кустарников и покрытые тонкими иголками колючек, словно недельной щетиной, стебли редких сорняков с рыжими и красны-ми шевелюрами. На сколько хватало глаз, растянулось южное высокое небо, напоминавшее цветом денатурат».
Пупков остановил чтение и застыл в ожидании приговора. Ре-дактор изобразил на лице удивление и откашлялся.
«Хорошо пишет, подлец, – подумал он, – ведь, действительно, талант. Хоть, конечно, редакторская правка нужна. Кто вот из таких неучей писателей делает? Мы, редакторы. А кто это оценит? Никто».
– Хорошо. Про облака худые, облезшие и про шевелюру ры-жую. Только не облезшие, а облезлые, – поправил Манькин. – М-да... Мы с вами, действительно, в этом городе как двое в пустыне – два одиноких творческих человека. И нам, действительно, есть о чем поговорить.
– А я вам что говорил?! – вырвалось у Пупкова. – Ведь полу-чилось! Ведь сверкнула искорка!
– Ну, сверкнула, сверкнула, – успокоил его Манькин. – В прозе вы гораздо сильнее, чем в стихах, и интереснее. Кто бы мог подумать! Только про денатурат – это лишнее. Молодому поколению этот сорт алкоголя не знаком. Они все больше по иностранным брэндам специализируются.
– Ну, вот и пусть набираются опыта у старшего поколения, – категорично заявил Пупков. – Мы что только не пили и чем толь-ко не закусывали. А почему? А потому что жили интересами страны, а не своими личными. Все делали коллективно. Нам есть чем гордиться. Такого натерпелись, наслушались и начитались, что страшно вспомнить! Зачем это скрывать? В очередях за пивом стояли? Стояли! Ливерную колбасу лопали? Лопали за будь здоровчик! Аж за ушами трещало! А нынче все – графья. Не знают, что такое денатурат. А мы и его пили!
– А я, представляете, ни разу так и не попробовал, – пожало-вался Манькин.
– Что? – удивился Пупков. – Ливерную колбасу?
– Да нет, денатурат. Самогон употреблял неоднократно, чачу уважаю виноградную, «гомеру» в армии несколько раз приходи-лось принимать, по необходимости, конечно, бражку пил из то-матного сока, медовуху, водку яблочную «Меришор», а вот денатурат – нет, не довелось, – с сожалением констатировал Манькин.
– А «гомера» – это что? – полюбопытствовал Пупков, который имел некоторую слабость к спиртным напиткам. – Я в этом городе полвека прожил, а про такой напиток, как «гомера» не слыхивал. Что-то на базе самогона из картофеля? Приходилось употреблять. Как же. Жуткая гадость, доложу я вам.
– Да нет, «гомера» – это смывка для самолетов на базе техни-ческого этилового спирта, – авторитетно заявил Манькин. – Сильная вещь. Два стакана – и полный аут. В авиации очень даже употреблялась. Предварительно, правда, ее нужно было картош-кой и углем активированным очистить, чтоб не отравиться, и шла, родненькая, как к себе домой. Правда, сушила сильно.
– Да, – согласился Пупков, – технический спирт, – он сушит и еще колом в горле становится. А потом утром голова как чугун-ная.
После разговора о напитках прошлых лет отношения между сторонами заметно потеплели.
– А денатурат все равно вы здесь зря приплели! Уберите по-хорошему, – посоветовал Манькин.
– Вообще-то, денатурат – это образ восточного неба, – не со-гласился Пупков. – Я эту метафору искал много дней и ночей, наконец сегодня под утро озарило.
– Не знаю, не знаю, – задумчиво протянул Манькин, – вычурно как-то. К тому же, это не метафора, а сравнение. Очень сомнительное сравнение, заметьте.
Пупков заскучал и снова уткнулся в рукопись, ища в ней дру-гие талантливые строчки, способные пробить каменное сердце упрямого, словно осел, редактора. Он перелистнул одну страничку, другую и наконец на третьей нашел то, что искал. Сцена на бархане была его гордостью.
– «Влюбленные сидели, обнявшись, на гребне седого бархана, – начал он читать козлиным дребезжащим баритоном. – Они были геологи – разведчики недр, искатели, шатуны, бродяги. Куда их гнала по свету судьба? День между тем клонился к закату. Круглое, как раскаленная сковорода, восточное солнце закатилось за далекий бархан и утонуло в этом силикатном, дышащем духотой и зноем океане. Вниз от гребня стекали тонкими куцыми нитками ручейки из белого песка. Древние, овеянные дыханием веков барханы безмолвствовали как немые свидетели былых эпох».
Он посмотрел на редактора. Манькин сидел в полудреме, с за-крытыми глазами, вслушиваясь в ритм текста. Лицо его ничего не выражало.
– «Все было наполнено тишиной, молчанием и еще чем-то едва уловимым, – продолжал Пупков. – Казалось, что во всем мире были только он и она. Куда ни кинь взор, не было видно ни единой души на много-много извилистых километров.
– Мне так хорошо рядом с тобой, – сказала девушка в штор-мовке с эмблемой Министерства геологии на левом рукаве и в брюках с помочами крест-накрест с завязками на щиколотках. Она доверчиво положила голову на плечо мужчины с окурком во рту. На вид ему было лет около сорока.
– Так хорошо, что вскочила бы и полетела, как птица.
Она встала и, раскинув в стороны руки, побежала на край седовласого бархана, подставив свое красивое лицо горячему пустынному ветру.
– Я спрашиваю: почему люди не летают? Да, почему люди не летают так, как птицы?
Она обернулась, желая получить ответ и ожидая чего-то еще, того, что ждет девушка от каждого нового дня жизни – любви.
– Ночь скоро, – сказал мужчина, вставая и отряхивая от песка штаны, – уходить пора. Завтра рано вставать.
– Как, пора? – огорчилась девушка. – Ты же говорил, что у ме-ня красивые глаза и что моей фигуре позавидовала бы сама Софи Лорен. Правда, я не знаю, кто это, но думаю, ты не стал бы меня сравнивать с какой-нибудь нафталиновой старушкой. Да и зачем уходить? Здесь так хорошо и пустынно. Скоро наступит ночь, и вся вселенная, весь этот мир будут наши.
Она подняла руки к небу и закружилась на месте.
– Небо как море, а бархан – это морской берег, покрытый пес-ком, и мы одни в целом мире. Разве ты не хочешь побыть со мной наедине? – спросила она. – Какое небо! Хочется снять с себя одежду, разбежаться и броситься с размаху в это голубое небесное море и плыть, плыть куда-то. Посмотри, какая я красивая!
Девушка распустила длинные русые волосы, сбросила на зем-лю штормовку. Тонкая  белая рука потянулась к помочам, она медленно отстегнула их, и брюки сами сползли на песок. Она от-бросила их ногой в сторону и стала делать волнообразные движения бедрами, как будто вращала халахуп.
– Тебе нравится, – спросила она чуть слышно. – Нравится? Говори же, не молчи.
– Нравишься, конечно, нравишься, – откашлявшись ответил мужчина. – Но пора идти, понимаешь, есть сильно хочется, на ужин мы уже опоздали, а «Магнит» скоро закрывается. Там акция сегодня – две бутылки пива по цене одной. Местные рассказыва-ли, что в этих местах полно змей и одичавших женщин, они по ночам на охоту выходят, – пошутил он.
– А они случайно не ядовитые? – со страхом спросила девуш-ка, озираясь вокруг.
Она стала быстро натягивать  снятые пару минут назад брюки. Одевалась она хуже, чем раздевалась. Мужчину это развеселило.
– Кто, – смеясь спросил он, – женщины или змеи?
– Я глупая, да? – бормотала она. – Я ничего не понимаю в жизни. Ну и пусть. Ну что ты все время молчишь? Ты не хочешь, чтобы мы были вместе? Может, я тебе уже надоела и все, что было между нами, для тебя лишь маленький приятный эпизод со студенткой-практиканткой?
Ответить на ее вопрос утвердительно он не успел. Внезапно из-за гребня вышел мужчина в форме прапорщика. Он был одет в выцветшее х/б, на голове нелепо сидела панама непонятного цве-та, на боку в чехле болталась саперная лопатка. Лицо военного было некрасивым, изможденным и небритым. Шнурки на ботин-ках были развязаны и волочились за ним, как маленькие змейки.
– Я дико извиняюсь, конечно, что нарушил, так сказать, вашу барханную идиллию, – сказал он вежливо, приподнимая панаму, словно это была шляпа, а не головной убор военнослужащего. – Вы тут, случайно, депутатов не видели? Пошли прогуляться по окрестностям и как сквозь землю провалились. Вот люди. Ищи их теперь. Навязались на нашу голову. Кстати, сигареткой не угостите? Курить ужасно хочется.
Мужчина с недовольным видом полез в кармана за»...
– Стоп, стоп, стоп! – несколько раз повторил Манькин, обры-вая Пупкова на полуслове и поднимая вверх руки, как при сдаче в плен. – Стоп! Давай разбираться!
Он даже не заметил, что перешел на «ты». В одностороннем порядке.
– Что-то ты не туда поехал. Если тоскующую пустыню и мол-чание овеянных древними легендами барханов, сбрасывание штормовки на землю и попытку самораздевания в присутствии тоскующего по пиву мужчины я еще могу переварить – и то ус-ловно, конечно, условно, – он сделал на этом слове акцент, – по-тому что в наше время женщин раздевали мужчины и их не нужно было об этом просить, они сами хотели – то прапорщик с бродячими депутатами, вы меня извините, ну, не лезут ни в какие ворота. Вы их туда пихаете, а они не лезут.
– Какие ворота? – не понял Пупков. – У меня в тексте нет ни-каких ворот!
Он на всякий случай пробежал глазами несколько абзацев в рукописи, даже заглянул под редакторский стол, не завалялся ли там еще листик, где бы упоминались какие-то ворота. Но увидел только редакторские растоптанные тапочки.
– Откуда вы их, извините, взяли? Вот, сами прочтите, если не верите! – он положил рукопись прямо перед Манькиным. – Да и зачем прапорщику лезть в какие-то ворота? Ему что, делать больше нечего?
– Я имею в виду ворота условные, – пояснил Манькин, – в смысле поговорки. Откуда вообще взялся этот прапорщик и эти потерявшиеся среди барханов народные избранники? Вы же сами писали, что на несколько извилистых километров не было ни ду-ши. Так хорошо, спокойно. Вот, думаю, хоть где-то есть уедине-ние, отдохновение для человека предпенсионного возраста. А тут опять депутаты. Понимаете, я читатель, я весь в напряжении. Де-вушка разделась. Рядом мужчина – объект, как я понял, ее жела-ния. Разница потенциалов дошла до своей верхней отметки. Про-тивоборство мужского и женского начала, борьба энергий инь и янь. По законам жанра, он ее,.. вернее, она его... Ну, в общем, как-то они этот вопрос должны были решить, чтобы удовлетво-рить читательское любопытство. А он у вас какой-то вялый, не инициативный, все в магазин его тянет. Не хорошо. Не реалистично.
– Понимаете, – вздохнул Пупков, – он мне самому не нравится. Но голова у него занята не тем. Производственный план горит, премия может навернуться, да еще комиссия должна скоро приехать.
– Ну не мог же он, наплевав на все законы живой природы, уй-ти от уже раздетой женщины, – не согласился с автором Манькин. – Возраст у него еще не тот, чтобы так по-хамски себя вести. Мне кажется, вы его выгораживаете. Это, знаете, как-то настораживает. Я как читатель имею право на красивый финал. А вы нам что подсовываете? Что даете взамен? Небритого прапорщика. Ну где вы его откопали, Пупков? Он же не погонщик верблюдов и мулов и не дервиш, чтобы по пустыням шастать да еще в незашнурованных ботинках на босу ногу.
Редактору было не комфортно в новых туфлях, и он мечтал только о том, чтобы поскорее разуться и сунуть ноги в тазик с теплой водой.
– Разуюсь, пожалуй, – подумал он. – Скоро его не выпрово-дить, а нога затекла. Черт меня дернул надеть сегодня новые туфли. Хотел жене радость доставить – вот теперь мучаюсь.
Он нагнулся под стол, расшнуровал снова туфли и сунул ноги в тапочки. Господи, какое счастье – мелькнуло у него в голове. Как человеку мало нужно.
– Какой вы реалист? – сказал редактор, вылазя из-под стола. – Вы – писатель-фантаст, Пупков! Мы серьезная районная газета и фантастику не печатаем.
– Нет-нет, – быстро отреагировал Пупков, – я в этом жанре не работаю. Фантастика – это удел молодых. Мой жанр – это крити-ческий реализм. Как есть, так и пишу.
– Так откуда же тогда взялся прапорщик с группой депутатов, черт их побери?! Из-под земли, что ли?
После переобувания Манькин снова почувствовал прилив сил.
– Ведь кругом овеянная дыханием легенд пустыня. Пустыня – от слова пусто. Прапорщики, насколько мне известно, в пустынях не водятся, депутаты тоже. Им и без пустынь хорошо живется.
Манькин развернул рукопись к себе.
– Вот же написано: «Молчаливое одиночество барханов на много-много километров». Либо переделайте, либо объясните. Да, объясните.
Он устало откинулся в своем кресле.
– Вы меня буквально лишили последних сил. Рабочий день кончается, и я, как и ваш пижон с бычком в зубах на бархане, хо-чу есть.
– Ну, не знаю, – задумчиво ответил Пупков, – наверно, там, где-то рядом, располагается секретная воинская часть, которую так сразу и не обнаружишь, – очень хорошо замаскирована. Часть-то ведь секретная. И почем мне знать, штатскому человеку, зачем их прапорщики шляются по обезвоженным безлюдным пустыням вместо того, чтобы заниматься делом! Дался он вам! Как пришел, так и уйдет. Он здесь так, для фона. Ну а депутаты приехали в часть проведать земляков-новобранцев, посмотреть, как им служится, подарки вручить. Что тут такого? Обычное дело – шефство.
– Ну, хорошо! – согласился Манькин. – А дальше что вы с ни-ми со всеми собираетесь делать? Если в первом акте на стенке висит ружье, значит, во втором оно должно выстрелить – так писал Чехов.
– Собственно, прапорщик без оружия, – пояснил Пупков. – В рассказе он погоды не делает, а помогает связать две сюжетные линии. Прапорщик просит закурить, уходит и появляется только в конце рассказа в составе группы, провожающей хлебом-солью депутатов, улетающих домой, да еще в одном эпизоде возле магазина «Магнит», построенного неподалеку от части, куда он забрел в поисках пива.
– Не вовремя все это, ох, не вовремя, – запричитал редактор, – при чем тут «Магнит»?! Понастроили их везде.
– Что не вовремя? – заволновался Пупков. – «Магнит» не во-время построили? Не сезон или место выбрали неправильно?
– Да нет, с «Магнитом» как раз нормально. В самую, так ска-зать, точку. Вот вам и связь с современностью. Плоды цивилиза-ции. «Магнит» в пустыне. Акции, скидки, распродажи. И оазисов никаких не надо, бананы, апельсины прямо на полках, нате вам, кушайте на здоровье! Вместо оазисов «Магниты» – отличная мысль. Караваны идут через перевалы и пески от «Магнита» к «Магниту».
– А вместо погонщиков – прапорщики, – добавил Пупков.
– Нет, я о другом, – не понял аллегории Манькин, – про курево. С курением в общественных местах сейчас все борются, а вы? Живете по старинке, вчерашним днем. Дай закурить! Дай прикурить! Как маленький, понимаешь, заладил. Нас могут привлечь за пропаганду курения и рекламу папирос.
– Нет-нет, – не согласился Пупков, – хоть я законов и не знаю, но соблюдаю. Как-никак в ревизорах двадцать лет отслужил. Не одну сотню «зайцев» отловил, в смысле безбилетников. Он же требует не какую-то определенную марку сигарет, а абстрактную, какую дадут. А может, у этого мужика и вовсе папиросы кончились, тогда что? Нет названия – нет рекламы. Вы еще скажите, что, если он идет слегка навеселе, то это пропаганда алкоголя.
– Так он у вас что, еще и пьяный? – возмутился Манькин. – Ну, вы даете!
– Да нет, не пьяный. Так, выпимши слегка по случаю выходно-го дня. У военных всегда проблема с выходными. Он же никому не мешает. Место действия рассказа выбрано не случайно.
Он подмигнул редактору.
– Пустыня – это ж не общественное место, там – кури сколько угодно и где хочешь. А если подперло, то и выпить можно – не на пляже, полиция не арестует. К тому же он купил водку с акцизной маркой, с которой были уплачены все налоги, таким образом товарищ внес свою лепту в пополнение казны. Кто-то же должен ее пополнять!
– Все равно! – не унимался редактор. – Мы должны идти в ногу со временем и с руководством, а значит, выступать против курения и шатания в нетрезвом виде даже по пустыне! Это правильная позиция. Мой жизненный принцип – всегда плыть по течению, а не против. Вон депутаты же не выпили, пошли гулять по пустыне трезвыми!
– Откуда вы знаете? – не согласился Пупков. – Я бы на себя смелость говорить, что они трезвые, не взял. А может, они тоже выпили, поэтому и заблудились, – высказал он предположение. – Кто их проверял? Депутаты себе отказывать ни в чем не привык-ли. Если захотят выпить, выпьют обязательно, у нас не спросят.
– Что ж это у вас все пьяные там? – возмутился Манькин. – Не пустыня, а какой-то вертеп. Курят, где попало раздеваются, нару-шая тем самым общественный порядок. И заметьте, никто не сде-лал им замечания, никто не одернул, что они неправильно себя ведут. Никто. Но если брать в целом, то рассказ неплохой, жиз-ненный.
– А я вам что говорил, – не выдержал Пупков. – Все из жизни, а не из книжек.
– Да, – согласился Манькин. – Но у вас же нет ни одного поло-жительного героя! А мы должны показывать массам не как они живут, это они и без нас знают, а как они должны жить. Это одна из задач литературы.  И вообще он мог бы и предложение сделать даме, а не бежать спотыкаясь в магазин за пивом. Это было бы гораздо реалистичнее.
– Не мог, – сухо возразил Пупков.
– То есть как, не мог. Почему? Все, значит, могут, а он не мог. Странный тип. Он мне почему-то сразу не понравился.
– В этом и заключается суть конфликта, – начал объяснять Пупков. – На этом и сюжет-то держится весь. Он за ней ухажива-ет, покупает ей йогурты в «Магните» и кефир, а у него дома жена.
– Жена? – в который раз удивился Манькин. – Ну вы, Пупков, мастер на разные фокусы. Я вас недооценил. Какая распущен-ность. Надо же – женатый человек, а черт знает чем занимается.
– Что, и дети есть?
– Ну да, конечно, – подтвердил Пупков, – мальчик и девочка – двойняшки – скоро школу заканчивают, отличники. Деньги на институт нужны, вот он и рванул в пустыню подзаработать.
– Так чего ж он тогда этой практикантке голову морочит?
– Это не он ей – она ему морочит, – внес ясность в сюжет Пупков. – Она ведь молодая, но опытная, два раза уже замужем побывала. Вот в третий раз прицелилась, да осечка вышла, на женатого нарвалась. Он, вроде бы, и за, но жену любит, не может без нее и даже скучает. Может, ему телеграмму отбить жене, чтоб приехала? – спросил Пупков. – Все сразу станет на свои места.
– Молнию, – добавил он. – Текст такой: «Приезжай, родная, я запутался. Целую, люблю. Коля»?
Вопрос застал Манькина врасплох. Он плохо знал технологию отбивания телеграмм-молний в пустыне и побоялся выглядеть некомпетентным.
– Не знаю. Вы автор, вы и решайте, что и кому нужно отбить. Вам виднее. У меня своих дел по горло. Депутаты улетели?
– Улетели, — подтвердил Пупков. – Вечерним рейсом.
– Это хорошо, – одобрил Манькин. – Значит, депутатов проводили. Ну и слава богу, но с прапорщиком вопрос все равно открытый. Он же у вас пьяный и небритый.
– У меня? – удивился Пупков.
– Да, у вас. Не у меня же! У меня все сотрудники и сотрудницы всегда с утра бритые, наглаженные, без перегара, в пустыне пиво и телеграф не ищут. Даже если приняли накануне лишнего, то стараются дышать в сторону от клиента. А у вас военнослужащий с утра небритый да еще и с перегаром. Нехорошо! Раз он на службе, то должен соблюдать устав. Бороду у нас военнослужащим, слава богу, носить еще не разрешили, даже прапорщикам.
– А может, человек с горя выпил, может, у него на складе не-достача или жена с офицером загуляла? Вот он и пошел провет-риться, собраться с мыслями, ну и заблудился, – высказал предположение Пупков.
– Почему у вас все, кто ни пойдут прогуляться, за-блуждаются? Вернее, заблуживаются, – поправился Манькин. – Вам это странным не кажется?
– Кажется, – честно признался Пупков. – Мне многое кажется странным. Только я молчу и не задаю лишних вопросов, потому что стою на реалистической платформе. В жизни и не такое бывает. А по поводу прапора не беспокойтесь. Если он где-то накуролесил, его начальство посадит на гауптвахту суток на десять и все. Отсидит, как миленький. Там его и побреют, и постригут, и пить отучат. Пусть посидит, остынет.
– Ну, хорошо, пусть посидит, – согласился Манькин.
Он снова углубился в чтение. Несколько минут сидели молча.
– Кстати, откуда вы взяли, что саксаулы вечнозеленые? – не-ожиданно спросил он, поднимая очки на лоб. – Я лично в этом не уверен. Вы это точно знаете, проверять не нужно?
– Вечнозеленые-вечнозеленые, а как же! – подтвердил Пупков. – Там все вечнозеленое: пальмы в аравийских степях, саксаулы, аксакалы. Об этом еще поэт Лермонтов писал, наш классик: «В далеких степях аравийской земли две вечнозеленые пальмы рос-ли».
– Да-да, что-то припоминаю, – Манькин почесал затылок, – а здесь что, и про Лермонтова есть?
– Там все есть! В самом конце наша героиня читает  мужчине стихи Лермонтова перед тем, как расстаться с ним навсегда. Она же его бросила. Нашла себе начальника предпенсионного возрас-та, с хорошим окладом, квартирой в Сочи, холостяка. Кстати, он был в составе комиссии, которая приехала проверять геологов, и увлекся практиканткой. Проверить, правда, ничего так и не успе-ли. Съездили на рыбалку за двести километров, сходили в район-ном центре в ресторан, объявили начальнику экспедиции выговор на всякий случай и улетели вслед за депутатами. Классический финал.
– Классика – это хорошо! – согласился Манькин. – Нам без классики нельзя, корни засохнут.
– У кого? – спросил Пупков.
– У культуры, конечно, отсохнут или сгниют. Тут всего два варианта. В целом ты, Пупков, молодец! Удивил. И природы у тебя описания хорошие, и характеры крепкие такие, матерые, а эта женщина – вообще самка. Не дай бог такую встретить. Это ж надо, в двадцать лет два развода и еще на бархане раздевается при посторонних. Хоть, конечно, делала она это профессионально. Как литобъединение ваше называется, где все академики?
– Не все, а всего один, – обиделся Пупков.
– Ну пусть один, не важно, – махнул рукой Манькин. – Как оно называется, запамятовал, «Стебелек», кажется? Или «Початок»?
– «Колос», – поправил его Пупков.
– Да-да, «Колос», – вспомнил Манькин. – Колос – это символ урожая, а у нас район сельскохозяйственный. Приятно, что кол-хозники в свободное от посевов зерновых и закладки фуража на зиму сочиняют стихи и рассказы.
– Нет у нас никаких колхозников, – запротестовал Пупков, – и не было никогда.
– Это почему же? – не понял Манькин. – У нас любой труд по-четен.
– Да нет их уже нигде, колхозников, лет уж двадцать как нет.
– И куда ж они делись?
Манькин вопросительно посмотрел на Пупкова.
– Что, пошли прогуляться и заблудились, как депутаты?
– Перевелись, – развел руками Пупков. – Фермеры одни оста-лись, да и те не сегодня завтра вымрут, как мамонты. Скот кор-мить нечем, на технику денег нет, на рынке торговать не дают, сети продукцию не принимают – сплошные трудности и сплош-ное бездорожье.
– Да, трудности, – задумчиво произнес Манькин. – Но именно из-за трудностей и бездорожья сельская проза у нас всегда была сильной. Астафьев, Белов, Распутин – имена-то какие. Глыбы! Читал что-нибудь Распутина или Астафьева? – спросил он Пупкова по-отечески, хоть тот был старше него. – Только не ври, не надо.
– Нет, – стесняясь своей серости, ответил Пупков. – Как-то все руки не доходили, но теперь обязательно прочту.
– Стыдно, батенька. Стыдно. Русская деревня – это наша колыбель, наши истоки. У тебя ведь у самого тяга к деревенской прозе. Вот в предпоследнем абзаце пишешь: «Дорога, изогнутая, словно деревенское коромысло, пылила и скрывалась в мутно-голубой предвечерней дымке». Хорошо. За душу берет. В этом есть, действительно, что-то тургеневское, наше.
Манькин снял очки и отложил рукопись на край стола.
– Но все это, как говорят, детали, а главное не в этом. Совет: пиши на сельские темы, у тебя получается, чувствуется крестьян-ская жилка. Я на тебя папочку заведу и напишу на ней «Деревен-щик».
– Это тот, кто деревней руководит и не разбирается в сельском хозяйстве? – поитересовался Пупков.
– Нет, это тот, который сочиняет хорошую деревенскую прозу, – ответил Манькин. – Хорошую.
– Да я, собственно, и в деревне-то пару раз всего был, – попы-тался откреститься от  колхозной тематики Пупков, – да и то в детстве. С бабушкой ездили в гости к родственникам. Железнодорожник я по специальности. А вам не нужны писатели-железнодорожники? Буду вам писать на железнодорожные темы.
– «Он ударил кувалдой по костылю, и рельсы загудели, зазве-нели, как неистовый многоголосый многорегистровый орган».
– Или так: «Машинист Котиков Б.Б. прищурился, вглядываясь в предрассветную зимнюю даль и, увидев зеленый свет, дал пол-ный ход. Локомотив, словно ледокол, поплыл среди  огней и све-тофоров, разрезая своим железным пышащим силой и здоровьем телом ночную мглу. Впереди были многие километры железных трасс».
– Нет, это нам не нужно – у нас районная газета, – без опти-мизма отреагировал Манькин на предложение Пупкова. – Нам село ближе. А на железнодорожную тему пишите в «Гудок». Вам хорошо, вы уже на пенсии, – мечтательно произнес он. – Можете делать, что захотите. А тут парься в кабинетах, выпускай тиражи и носи тесную обувь.
– На пенсии уже три года. Дожил до светлых дней, пенсия приличная, пятнадцать тысяч, – похвалился Пупков.
– А мне еще год, – пожаловался Манькин. – Хоть бы дорабо-тать! Все боюсь не вписаться.
– Значит так, рукопись берем, – подвел он черту, – у нас скоро День геолога, тиснем материал в праздничный выпуск в сокращении.
– Резать будете? – Пупков с надеждой на помилование посмотрел на редактора.
– Сокращать до нужного объема, – в голосе Манькина снова появился металл.
Спорить было бесполезно.
– Значит так, бери, Пупков, ручку и записывай, чтобы чего-то не забыть!
Он подвинул к себе настольный календарь.
– Принесешь рукопись двадцатого, через три дня. Уменьшаешь добровольно произведение до трех страниц.
– До четырех, – попробовал поторговаться Пупков.
– До трех, – повторил Манькин. – Бреешь прапорщика, приво-дишь его в человеческий вид, и пусть прекратит шляться в рабо-чее время по пустыне с депутатами, и пить пусть тоже бросит, ну и курить заодно.
– Да, но какой же он тогда прапорщик? – сопротивлялся Пуп-ков. – Не пьет, не курит, матом солдат не кроет и не шляется ни-где. Я в армии таких не встречал. Зачем же он тогда на сверхсрочную остался? Чтоб в каптерке солдатские портянки с полки на полку перекладывать? И что он тогда делает у «Магнита», если он непьющий? Он же там пиво искал, а зачем непьющему пиво?
– Пусть ищет что-нибудь другое, – посоветовал Манькин, – газетный киоск, например, или просто так гуляет перед сном для моциона.
– А как я теперь две сюжетные линии рассказа вместе сведу, если он ничего не ищет? Вы же мне всю композицию рассказа нарушаете, характеры героев заставляете делать нереалистичными. Сами же говорили, что характеры крепкие.
– Литература, брат, – вещь сложная. Ты автор, думай, твори, – назидательно сказал Манькин. – И еще, – он понизил голос, – эту сцену на бархане тоже убери, она какая-то аморальная. Он женат, она замужем два раза была, тоже мне штучка. Там еще эти финты с раздеванием.
– Так с эротикой, вроде, еще не борются? Давайте оставим хоть кусочек, – взмолился Пупков. – Она ведь все равно его бросила потом за то, что он ею пренебрег. Не простила равнодушия. Я эту сцену написал для привлечения молодежи, она к интиму тянется.
– Она и без тебя к нему дотянется, – перебил его Манькин. – Сказано русским языком, завязывай с аморалкой! – Манькин ус-мехнулся. – Тоже мне, Мопассан местного разлива. Пренебрег и пренебрег. Не она первая, не она последняя. Будет знать, как с женатиками связываться. Паспорт сначала нужно проверять, а потом стриптизы на барханах устраивать. И еще о производстве нужно думать – как промышленность и сельское хозяйство из разрухи поднимать.
Он встал из-за стола и протянул Пупкову руку.
– Через три дня жду, академик человеческих душ!
Все так и случилось, как запланировал Манькин.
Через три дня Пупков принес урезанную до трех страниц рукопись. Манькин, не пожалев для этого полчаса, урезал ее до двух. Небритого и нетрезвого прапорщика убрали из витиеватого сюжета совсем, депутатов, приехавших с визитом в воинскую часть поддержать новобранцев, тоже удалили, потому что газета выходила не к Дню защитника Отечества, а к Дню геолога. Оставили двоих, парня и девушку, на фоне изнывающих от зноя барханов и одиноко стоящего магазина «Магнит», сделав их холостыми геофизиками, передовиками производства, занимающимися поиском точек для бурения артезианских скважин. Сцену на бархане тоже убрали, вставив вместо нее сцену бурения скважины передовой бригадой разведчиков недр. Рассказ назвали «Двое в пустыне».