Прародина славян и северновеликорусы

   Вопросом о происхождении и прародине славян задавался еще летописец Нестор более девятисот лет назад. Однако четкого ответа на этот вопрос, несмотря на непрекращающиеся споры, нет до сих пор. Из существующих ныне нескольких гипотез славянской прародины следует выделить, пожалуй, только две: висло-одерскую и среднеднепровскую.

   Относительно последней весьма примечательно следующее обстоятельство. Так, начальник отдела археологии эпохи великого переселения народов и раннего средневековья ИА РАН А.М. Обломский, хотя и с оговоркой о «своей точке зрения», отличающейся от «ленинградской школы» [надо полагать, самой «патриотической»], все же признает «один общий [этнический] компонент» «поморско-подклешевой [читай: славянской] культуры Средней и Северной Польши», который «лежит в основе всех трех вариантов зарубинецкой культуры» [Обломский А.М., интервью, эфир 27 апреля 2019 г.]. Признает этот компонент и сотрудник того же отдела И.О. Гавритухин [интервью, эфир 31 марта 2019]. Уточню, что именно с зарубинецкой культуры сторонники днепровской гипотезы начинают выстраивать цепочки славянских культур…

   Сразу хотелось бы обратить внимание читателей на то, что настоящую статью можно и нужно рассматривать как продолжение и окончание моей работы «Северобалканская прародина индоевропейцев» («СПИ»), которая находится в открытом доступе. Весьма рекомендую ознакомиться с ней, после чего станет понятно (помимо всего прочего, разумеется), почему автор отдает бесспорный приоритет висло-одерской гипотезе/теории, о которой и пойдет далее речь в статье.

   В нашей стране наиболее известным сторонником этой гипотезы был и останется В.В. Седов, выдающийся ученый-археолог, славист с мировым именем. Согласно его концепции этногенеза славян, «становление славянского этноса происходило [именно] в Висло-Одерском регионе» [2002, с. 6].

   В вопросе предыстории славян нам помогут разобраться труды «славянского подвижника», как справедливо назвал Валентина Васильевича М.И. Жих из международного научного журнала «Исторический формат». Прежде всего следует сказать о таких известных монографиях ученого, как «Происхождение и ранняя история славян» (1979) [1], «Славяне в древности» (1994) [2] и итоговой «Славяне» (укороченное название) (2002) [3]; а также о двух небольших по объему концептуальных работах/научных статьях В.В. Седова – «Этногенез ранних славян» (2003) [4] и «Предыстория северновеликорусов» (сокращенное название) (2005; посмертная) [5].

   В вышеназванной статье «СПИ» среди прочего говорится и о связанной с работами известного немецкого лингвиста Г. Крае [H. Krahe, 1954, 1957, 1962, 1964] древнеевропейской гидрохимии и соответственно древнеевропейской этноязыковой общности, или просто древнеевропейцах. В.В. Седов, вслед за чешским археологом Я. Бемом [J. Bohm, 1941] и немецким археологом В. Киммигом [W. Kimmig, 1965, 220-283], отождествляет древнеевропейскую языковую общность с племенами культуры полей погребальных урн [1, стр. 44-46; 2, стр.101-102; 3, стр. 47-48]. Впрочем, к этому еще вернемся.

   «Никак не связывая свои выводы с построениями Г. Краэ о древнеевропейской общности» [2, с. 101], выдающийся советский и российский лингвист О.Н. Трубачев в монографии «Ремесленная терминология в славянских языках» (1966) [6] и в работе «Этногенез и культура древнейших славян» (интерес в данном случае представляют некоторые дополнения по славяно-кельтским связям) (1991, 2003) [7] установил, что «носители раннеславянских диалектов или их предки в то время, когда формировалась эта [ремесленная] терминология, находились в тесных контактах с будущими италиками, германцами и кельтами и составляли с ними вместе единый центральноевропейский культурный регион [по Трубачеву, «Центральноевропейский культурный район» (6, рис. 10)]. Этот регион в общих чертах соответствует коренной территории древнеевропейской гидронимии» [3, с. 20]. (Отметим: объективно лингвистические данные О.Н. Трубачева, сторонника дунайской гипотезы, работают на условную «западную», а значит, на висло-одерскую гипотезу.)

   Здесь необходимо подчеркнуть, что «ремесленная лексика [балтов] вырабатывалась изолированно от центральноевропейского культурно-исторического региона», от «древнеевропейской общности» [1, с. 47]. Так, у О.Н. Трубачева сказано о «полной непричастности балтийского к культурному району в центре древней Европы, [об] отсутствии равносильных древних балто-славянских терминологических общностей» [6]. Можно продолжить: «Групповая реконструкция, предпринятая еще в исследовании 1966 г. на материале древней ремесленной терминологии, показала ориентацию славянского не на связи с балтами, а на контакты с более западными индоевропейцами – германцами, италиками, кельтами» [7, 2003, с. 438]. При этом показательно, что сам Г. Краэ обращает внимание на добалтийский характер древнеевропейской гидронимии [H. Krahe, 1957, № 3, 120].

   Вместе с тем в статье «СПИ» в числе прочего говорится о более раннем формировании древнеевропейской общности и ее привязке к носителям культуры воронковидных кубков (и дочерней культуры шаровидных амфор), а также о выделении протобалтов/прабалтов из данной общности уже во время бытования преемственной культуры/культур шнуровой керамики (и/или боевых топоров). Последнее прежде всего связано с продвижением на восток по лесной полосе Русской равнины групп племен фатьяновской культуры [1987, карты 7, 11]. О (прото/пра) балтской атрибуции носителей северо-восточных и восточных культур шнуровой керамики говорится в работах советских исследователей [там же, с. 75]: археологов [Крайнов Д.А., 1972, 1987; Моора Х.А., 1956, 1958; Бадер О.Н., 1963; Артеменко И.И., 1978], антропологов [Денисова Р.Я., 1975, 1980; Марк К.Ю., 1956], лингвистов [Серебренников Б.А., 1957].

   Самостоятельное бытование ранних балтов вне центральноевропейского культурного региона, древнеевропейской общности имеет очень важное, если не решающее, значение для «западной» локализации славянской прародины. Поэтому вполне понятно, что к этой теме обращается В.В. Седов [1, с. 47; 2, стр. 67, 130 (ссылка на собственную работу V. Sedovs, 1992, 9-29 Psl.); 3, стр. 27, 63 (та же ссылка)].

   Прямым продолжением темы является безусловное отрицание балто-славянского («генетического») языкового единства, балто-славянского языка. В.В. Седов сообщает об отрицании балто-славянской языковой общности/единства со стороны известных лингвистов [3, с. 22; 2, с. 67]: С.Б. Бернштейна [1958, стр. 45-67], С.С. Каралюнаса [S. Karaliunas, 1968, 7-100], X. Майера [H. Mayer, 1976, 32-42; Idem, 1978, 52-62], А. Сенна [A. Senn, 1966, pp. 139-151; Idem, 1970, pp. 485-494]; О.Н. Трубачева [1991, стр. 16-29].

   Вместе с тем «ряд существенных черт, свойственных как балтскому, так и славянскому языкам, объясним длительными соседскими контактами [на позднем этапе] славян с балтами» [3, с. 22]. Здесь имеются в виду западные балты. Согласно советскому и литовскому лингвисту В.П. Мажюлису, в I тысячелетии до н.э. балтской языковой общности уже не существовало, а сами балты разделились на западную, восточную и днепровскую группы [Мажюлис В.П., 1964]. О результатах славяно-западнобалтских контактов с лингвистической точки зрения говорится у С.Б. Бернштейна [1961, с. 34] и того же В.П. Мажюлиса [V. Maziulis, 1981, 6-7; Idem, 1984, 166-167]. О тесных контактах славян с западными балтами и об участии в генезисе последних поздних древнеевропейцев с археологической точки зрения читаем у В.В. Седова [2, стр.128, 130, 132; 3, стр. 63-66, 69-77].

   Дальнейшим продолжением балто-славянской темы будет выявление уровня как славяно-иранских, так и балто-иранских языковых связей/контактов. В.В. Седов совершенно справедливо отмечает, что «вклад иранского населения в славянскую этнонимию и теонимию… никак не может быть отнесен к древнейшей поре» и что «рассмотренные данные лингвистики позволяют утверждать, что на первом этапе истории славян иранцы не оказали на них заметного воздействия» [3, стр. 26-27] [можно добавить: несмотря на набеги скифов на территорию поздней лужицкой культуры]. Но при этом надежно установлено, что «на севере скифское население Северного Причерноморья непосредственно соприкасалось с балтами. Это документировано десятками лексических проникновений из иранского в балтский, совместными новообразованиями и материалами гидронимии» (со ссылкой на О.Н. Трубачева [1967, с. 20]) [3, с. 27]. И еще, «о непосредственных балто-фракийских контактах в древности говорят и описанные лингвистами параллели в балтских и фракийских языках, и пласт гидронимов фракийского облика на Правобережной Украине, территориально соприкасающийся с топонимическим ареалом древних балтов [ссылка: J. Wiesner, 1963, 43; J. Nalepa, 1966, 207-208; I. Duridanov, 1969; Топоров В.Н., 1973, стр. 30-63; Трубачев О.Н., 1968]. В связи с этим следует полагать, что на раннем этапе славяне были отделены от иранского мира Северного Причерноморья землями, заселенными фракийцами» [3, с. 27].

   Таким образом, низкий славяно-иранский (ранний) и очень высокий балто-иранский уровень языковых контактов/связей – это очередное свидетельство в пользу висло-одерской и против среднеднепровской локализации славянской прародины.

   Следующим лингвистическим аргументом в пользу висло-одерской гипотезы/теории служат данные известного польского слависта Т. Лер-Сплавинского [1960, 5-22]. Здесь за пояснениями лучше обратиться к автору работы «В поисках прародины славян» [1973] В.П. Кобычеву: «Главным лингвистическим доводом висло-одерской теории служит ссылка на общность гидронимии бассейнов Вислы и Днепра, которая в пределах последнего повторяется в уменьшительных формах, что, по словам Т. Лер-Сплавинского, отчетливо свидетельствует о том, что первая из них “старше и отсюда вторично перешла на Приднепровье”». И затем приводится дополнение, которое вряд ли понравится сторонникам припятской/припятско-полесской гипотезы: «С другой стороны, топонимика припятского Полесья в массе своей сугубо славянская, а это значит, что она возникла сравнительно поздно, когда славяне уже сложились в особую этническую общность со своим специфическим языком» [там же].

   Еще один «железный» неопровержимый лингвистический аргумент, который использует В.В. Седов, – «английский» [3, с. 25]. «Одним из лингвистических свидетельств проживания славян в римское время в Висло-Одерском регионе являются лексические славизмы, фиксируемые в древнеанглийском языке, основу которого составили диалекты англов, саксов и ютов (Мартынау [т.е. Мартынов В.В.], 1998). Не подлежит сомнению, что эти западногерманские племена проживали в римское время в Ютландии и смежных землях материковой Европы, а в конце IV – начале V в. переселились на Британские острова. Контактировать со славянами они могли только в междуречье Одера и Эльбы и только в римское время» [5, с. 16]. «В этой связи представляет интерес то, что в древнеанглийском языке имелся этноним Winedas ‘венеды’, свидетельствующий о знакомстве англов и саксов с венедами-славянами в местах своего прежнего проживания» [3, с. 25].

   А теперь хотелось бы обратить внимание еще на один лингвистический аргумент в пользу висло-одерской локализации славянской прародины. Правда, он действует лишь при противопоставлении с поднепровской/среднеднепровской территорией (и прилегающей восточноприпятской) или, если угодно, при своеобразной дихотомии Висла – Днепр. Остановимся на этом подробнее.

   Носители культуры подклешевых погребений (400–100 гг. до н.э.), согласно В.В. Седову, «были самыми ранними славянами» [1, с. 49] [(о том же:) 2, с. 144; 3, с. 74]. После этого утверждения ученый приводит в своих работах соответствующие доводы и, помимо прочего, ссылается на советского лингвиста Ф.П. Филина [1962, стр. 110-123] [2, с. 145; 3, стр. 76-77], по данным которого «прародина славян… как единой этнической единицы, находилась в стороне от морей, гор и степей, в лесной полосе умеренной зоны, богатой озерами и болотами» [1962, с. 122]. Но при этом сам Филин добавляет, что «области умеренной лесной зоны с озерами и болотами располагались на обширном пространстве… от среднего течения Эльбы и Одера на западе до Десны на востоке. Такой обширной славянская прародина не могла быть…» [там же]. С последней фразой трудно не согласиться.

   А может быть праславянский/раннеславянский язык отражает какие-то дополнительные географические особенности славянской прародины, способствующие ее локализации?.. Попробуем найти ответ в материалах других лингвистов.

   В учебном пособии А.Д. Дуличенко «Введение в славянскую филологию» (2014) [8] читаем: «Среди прочих дискуссионным остается вопрос: знали ли все-таки праславяне о горах? О.Н. Трубачев еще в 70-е гг. XX в. писал, что ошибочно вычитать из того, что знали праславяне, горы и горный рельеф… Как было выше отмечено… слову гора предписывается несколько иное значение, чем то, что оно имеет сейчас, – ‘холм, возвышенность, покрытая лесом’. Действительно, материал славянских языков дает возможность выявить в этом слове два значения – ‘гора’ и ‘лес’ (и связанные с лесом значения)…» [8, с. 140]. Далее со ссылкой на Н.И. Толстого [1969] приводятся такие сочетания в диалектах следующих языков: (южнославянских) болгарского, македонского, сербохорватского, словенского, (западнославянских) чешского и словацкого [8, с. 140].

   Однако сам О.Н. Трубачев в «Этимологическом словаре славянских языков», который он редактировал до 30 выпуска [9], подчеркивает первичность значения “гора”: «О связи, а порой и неразличимости значений 'гора' (первичн.) и 'лес' (вторичн.) см. F. Kurelac. Silva. – Rad XII, 1870, 73-76; Н.И. Толстой. Слав, геогр. терминология (М., 1969) 22 и сл. (гл. «Гора – Лес»); Э.А. Григорян. Словарь местных геогр. терминов болг. и макед. языков (Ереван, 1975) 54 и сл.: гора 'лес', 'гора' (и производные); Э.М. Мурзаев. Очерки топонимики (М., 1974) 104 и сл. <…> Все исследователи исходят из признания первоначальности значения 'гора' (ср. выше; см. также В.В. Иванов, В.Н. Топоров. Исследования в области слав, древностей. М., 1974, 10-11)…» [9, 1980, вып. 7, с. 30/стр. 29-31 («гора»)].

   Здесь надо отметить, что первоначальное не связанное с лесом значение “гора” сохранилось среди южно- и западнославянских народов у поляков, лужичан (несмотря на различие в происхождении нижних и верхних) и полабов (до ассимиляции немцами): «В.-луж. hora ж. p. 'гора' (Pfuhl 213), н.-луж. gora ж. p. 'гора, возвышенность' (Muka St. I, 297), полаб. d'ora ж. p. 'гора' (Polanski – Sehnert 58, с реконструкцией *gora), польск. gora ж. p. 'гора' (Dorosz. II, 1257)…» [9, 1980, вып. 7, с. 29]. Другими словами, первичное значение “гора” осталось у тех западных славян, которые жили севернее линии горных цепей Бескиды – Судеты – Рудные горы. Там леса произрастали как на равнинах, так и в горах.

   А вот на новой родине славянских переселенцев – предков южных и части западных славян, о которых упоминалось немного выше [8, с. 140], – леса в основном сохранились в горах и предгорьях, что явилось следствием хозяйственной деятельности и особенно аридности климата первой половины суббореального периода, о чем, кстати сказать, упоминается в статье «СПИ». И поэтому неудивительно, что в диалектах языков этих славян в слове «гора» произошло семантическое изменение – появилось и закрепилось сочетание значений “гора” и “лес”.

   Вернемся к описанию В.В. Седовым раннеславянской культуры подклешевых погребений. На рис. 35 «Ранние памятники славян…» [2, с. 129] или/и идентичном рис. 10 «Становление славянского этноса» [3, с. 71], помимо прочего, обозначены «могильники культуры подклешевых погребений». Нетрудно заметить, что эти важнейшие памятники рассматриваемой культуры занимают на юге ее ареала бОльшую часть Малопольской возвышенности, и в том числе Свентокшиские горы, южную оконечность Краковско-Ченстоховской возвышенности и какое-то место в районе Ченстохова.

   Что касается Свентокшиских гор, то это [polandinfo.ru] «горный хребет… наиболее высокая часть Келецко-Сандомежской возвышенности (входит в состав Малопольской возвышенности). Общая протяжённость… составляет около 80 км. Имеют холмисто-грядовой рельеф, в некоторых местах развились куэсты (несимметричные гряды и уступы). Они состоят из нескольких параллельно расположенных горных цепей». Свентокшиские горы преимущественно покрыты лесами, они «пологи и невысоки». Высшая точка – гора Лысица (612 м), вторая по высоте – Лыса-гура (595 м). «Горы сложены кварцитами, граувакками, песчаниками и известняками». «На их [отдельных] низких вершинах нагромоздились обветренные скалы, а некоторые склоны покрыты характерными грудами осыпи».

   Таким образом, праславяне/ранние славяне не только хорошо знали горы, но и проживали в горах. Правда, это касается не очень большой части славян.

   Теперь относительно Краковско-Ченстоховской возвышенности (КЧВ). Она занимает [КГЭ] «юго-зап. часть Малопольской возвышенности. Глубокими речными долинами расчленена на денудационные платообразные участки ср. выс. ок. 350 м. Наиб. выс. 504 м (Замкова гора). На З. уступом куэсты обрывается к Силезской равнине. <...> Характерны карстовые формы рельефа».

   Однако сказанное более соответствует южной части КЧВ. Основная же ее часть, по мнению украинских скалолазов [4sport.ua], «представляет из себя холмистую лесостепь с разбросанными в разных местах известняковыми скальными останцами». Впрочем, именно на скалы следует в первую очередь обратить внимание, говоря о КЧВ в целом. Те же украинские спортсмены восторженно называют ее «кусочком рая», «скалолазным раем в Польше», «Меккой для скалолазов»! Да и сами поляки считают, что КЧВ [culture.pl] «самое популярное среди польских скалолазов место», которое «может похвастаться сотнями скал различных форм и размеров».

   Что же касается южной части КЧВ, то фактически это горы. Да, они тоже невысоки, но очень живописны. В этом может убедиться каждый, кто наберет в поисковике «Ойцовский национальный парк». В нем местная природа представлена наиболее ярко и полно: зеленые горы, глубокие ущелья и обрывы (некоторые до 120 м [ojcowskiparknarodowy.pl]), многочисленные скалы поистине различных форм и размеров, обилие пещер…

   Таким образом, праславяне/ранние славяне знали и скалистые горы, даже заселяли их, хотя это касается небольшой части славян. Доказательством послужат не только археологические памятники, но и лингвистические (этимологические) данные: наличие слова «скала» в общеславянском языке. Действительно, в Этимологическом словаре русского языка Макса Фасмера в переводе и с дополнениями О.Н. Трубачева [Т. 3, 1987, стр. 630-632 («скала»)] читаем: «скала I «глыба камня», укр. скала «камень», др.-русск. скала (Срезн.), болг. скала «скала», сербохорв. скала, словен. skala «скала, щепка», чеш. skala «скала», слвц. skala, польск., в.-луж., н.-луж. skala». В ЭСРЯ Н.М. Шанского [2004] «Скала. Общеслав. …Того же корня, что щель, осколок, скалиться. Скала исходно – “расщелина, трещина, пропасть”, затем – “отколотый камень”». В ЭСРЯ Г.А. Крылова [2005] «Скала. Общеславянское слово индоевропейской природы. Восходит к той же основе, что и щель, осколок. Исходное значение – “пропасть, расщелина”».

   Мало того, даже сама география подсказывает, что праславяне/ранние славяне знали, обязаны были знать и Бескиды (Карпаты), во всяком случае северные склоны и предгорья. Тем более, согласно В.В. Седову, «первоначальная территория ее [«культуры подклешевых погребений»] – бассейны среднего и [обратим внимание] верхнего течения Вислы и притока Одера Варты – ограничена зоной смешения лужицкого и поморского населения» [3, с. 70]. А если еще раз посмотрим на вышеупомянутые рисунки 35 [2, с. 129] и 10 [3, с. 71], то увидим, что на юге поморский ареал граничит с северными карпатскими склонами, а лужицкий включает их.

   Единственную сложность здесь представляет позиция самого В.В. Седова, который фактически повторяет Ф.П. Филина, за одним исключением. Если у Филина славянская прародина находилась, помимо прочего, «в стороне от… гор» [1962, с. 122], то у Седова «в стороне от… горных хребтов» [2, с. 145; 3, с. 77]. Надо полагать, мэтр имел в виду мощный хребет Высоких Татр…

   Что же касается Поднепровья, то о горах, тем более скалистых, там говорить не приходится, даже с учетом прилегающей к Среднему Поднепровью северовосточной/восточной части т.н. Приднепровской возвышенности, с ее преимущественно степным ландшафтом.

   Итак, заканчивая тему, можно утверждать следующее. Действительно, праславяне и «самые ранние славяне» в основном проживали «в лесной полосе умеренной зоны», однако не только не «в стороне от гор», но отчасти и в самих горах, что вполне соответствует висло-одерскому ареалу. Резюмируя, полагаю, что вышеприведенное может служить дополнительным аргументом в пользу висло-одерской гипотезы.

   Продолжим. Важным доказательством раннеславянской/славянской атрибуции «населения культуры подклешевых погребений» является прослеживаемая В.В. Седовым «преемственность в эволюционном развитии древностей вплоть до достоверно славянских раннего средневековья» [3, с. 74] [(о том же:) 1, стр. 49, 51; 2, с. 144]. Но вместе с тем это и очередной аргумент в пользу висло-одерской гипотезы/теории/концепции самого Седова.

   В отношении локализации славянской прародины на польской (висло-одерской) территории следует сказать об изменениях позиций польских ученых от автохтонной теории/гипотезы Юзефа Костшевского [(изложено:) J. Kostrzewski, W. Chmielewski, K. Jazdzewski, 1965] до аллохтонной (миграционной) Казимежа Годловского [К. Godlowski, 1981, 57-134; Idem, 1985] и опять к автохтонной.

   Конрад Яжджевский, чуть выше упомянутый в ссылке, в совсем небольшой статье для сборника «Древности славян и Руси» (1988), которую следует особо отметить [10], приводит следующий важный аргумент о «возделывании ржи». Ученый утверждает, что «в рассмотрении вопроса локализации самых древних славян… …особенное внимание заслуживает рожь (Secale cereale). На протяжении последних двух с половиной тысячелетий она сыграла важную роль в культурах бассейнов Одры и Вислы: сперва в лужицкой, потом в выросшей из нее восточнопоморской, затем в переходной стадии от этой культуры к пшеворской группе и в этой последней, и в раннесредневековой культуре западных славян, и даже в культурах западных и восточных славян позднего средневековья и нового времени. Рожь появляется на территории Польши уже в периодах раннего и развитого неолита, т.е. в V и IV тысячелетиях до н.э., в культуре линейно-ленточной керамики, связанной с культурами Подунавья, а также в культуре воронковидных кубков, имеющей более северные связи. В первой половине I тысячелетия до н.э. она занимала видное место среди хлебов, возделываемых населением лужицкой культуры, а затем – племенами восточнопоморской культуры. Следует добавить, что рожь… не встречается даже в латенском периоде в пределах ясторфской культуры, отождествляемой с волной континентальных германцев, которая из земель, расположенных к западу от Одры, перемещалась на восток. Не отмечено в это время ржи у скандинавских германцев на территории Дании. <…> Следует отметить, что к востоку от границ пшеворской группы, на восточнославянской территории, рожь не встречалась, либо почти не встречалась среди зерновых культур до VI или VII в. н.э. Она начала распространяться в лесостепной полосе в течение VIII в. и стала более распространенной лишь в X–XI вв. <…> В научной литературе издавна было принято называть рожь «славянским хлебом». Стоит упомянуть, что слово «рожь» (на древнепольском языке «ряж» – «rez») является старинным общеславянским названием…» [10, стр. 98-99]. Добавлю, что об общеславянской этимологи этого слова говорится в вышеназванных словарях Фасмера, Шанского и Крылова. Само собой разумеется, что данные К. Яжджевского использует в своих работах В.В. Седов [(в частности:) 3, стр. 108-109].

   На возрождение автохтонной гипотезы направлены работы польских генетиков, и в том числе Томаша Гжибовского [T. Grzybowski et al., 2002, 261-283], Марты Мельник-Сикорской [M. Mielnik-Sikorska, et al., 2013] из Университета им. Николая Коперника (филиала) в Быдгоще и Анны Юрас [A. Juras et al., 2014] из Познанского университета им. Адама Мицкевича, а также антропологов из того же Познанского университета [R. Dabrowski, 2007; J Piontek, B. Iwanek, S. Segeda, 2008].

   Обратим внимание и на то, что известный отечественный генетик О.П. Балановский, например, в (Автореферате) докторской диссертации [2012] прямо говорит о «миграции славян из Центральной в Восточную Европу». Хотя, с одной стороны, это только отчасти согласуется с «польской» гипотезой, но, с другой стороны, здесь нет ничего общего с днепровской/среднеднепровской (с вариантами) гипотезой, которая после ухода В.В. Седова (октябрь 2004 г.) и соратников советской закалки (прежде всего здесь следует назвать И.П. Русанову и Ю.В. Кухаренко) стала безраздельно господствовать в современной российской археологии. Тем не менее интересующиеся славистикой должны помнить/знать, что В.В. Седов обстоятельно отвечал оппонентам в своих работах, и особенно в «итоговой» – «Славяне» [3]. В этой связи примечательно, что Н.А. Макаров (нынешний д.-р ИА РАН) в 2002 г., т.е. при жизни Валентина Васильевича, назвал Седова «создателем современной концепции этнокультурной истории славянства» [!] [На рубеже тысячелетий. Книга о людях культуры и искусства. Псков, 2002]. Мало того, на заседании Президиума РАН в ноябре 2002 г. академик В.Л. Янин (ушел из жизни в феврале 2020 г.) поддержал «общую схему славянского этногенеза» В.В. Седова, а тогдашний директор Института славяноведения РАН В.К. Волков (ушел из жизни через год после Седова) заявил, что «Валентин Васильевич Седов в настоящее время – крупнейший в мире ученый в области исследований самых ранних фаз этногенеза славян».

   Данной статье по тематике близка работа Михаила Жиха «Валентин Васильевич Седов. Страницы жизни и творчества славянского подвижника» (в двух частях) [11]. В связи с ней хотелось бы обратить внимание читателя на пару обстоятельств. С одной стороны, надо выразить благодарность М.И. Жиху за сохранение памяти о выдающемся ученом и возможность получить доступ к его трудам. Но с другой стороны, указать и на слабую сторону работы, что особенно бросается в глаза во второй части, а именно на видимый поиск компромисса «с сильными мира» современной российской археологии.

   Немного выше вскользь были упомянуты как соратники В.В. Седова (несмотря на некоторые расхождения) видные советские археологи И.П. Русанова и ее учитель Ю.В. Кухаренко. Максим Жих совершенно справедливо подчеркивает, что «работы И.П. Русановой внесли огромный вклад в решение проблемы славянского этногенеза… ей удалось выделить в пшеворской культуре славянский этнический компонент… восходящий к культуре подклёшевых погребений [больше того – к лужицкой культуре] и продолжающийся в пражской культуре…» [16.09.2012]. А это ни много ни мало – дополнительный аргумент в пользу висло-одерской локализации славянской прародины. В этой связи прежде всего следует выделить такие работы Русановой, как «Славянские древности VI–VII вв.» (укороченное название) (1976) [12] и «Этнический состав носителей пшеворской культуры» (1990) [13].

   Ю.В. Кухаренко известен как крупнейший специалист по археологии и древней истории Полесья. Касаясь темы «прародины славян», в статье «Полесье и его место в процессе этногенеза славян» (укороченное название) (1968) [14] ученый заключает, что «исходя из археологических материалов и сопоставления карт распространения различных культур, начиная с неолита и вплоть до средневековья, учитывая также установленный лингвистами более поздний характер славянской гидронимики Полесья и Приднепровья по сравнению с Повисленьем и, наконец, принимая во внимание свидетельства самых ранних письменных источников о славянах, можно совершенно определённо утверждать, что прародина эта находилась где-то западнее Полесья…» [14, с. 45], т.е. в том же Повисленье. Не менее важно и утверждение ученого, что «деление Полесья на две различные по этнической принадлежности области исключает также возможность локализации в Полесье прародины славян, поскольку последней должна соответствовать единая этническая общность» [там же].

   Серьезное внимание в своих работах В.В. Седов уделяет славянам-венедам и их культурам: пшеворской в северной (большей) части ареала, суковско-дзедзицкой и культурам будущих северновеликорусов.

   О венедах В.В. Седов пишет, в частности, во «Введении» работы «Славяне» [3, стр. 9-13]. Из сообщений древних авторов – Гая Плиния Старшего (I в. н.э.) и Клавдия Птолемея (II в. н.э.) – следует, что венеды проживали в бассейне Вислы. Иордан надежно отождествляет венедов со славянами. Впрочем, в его время (VI в. н.э.) уже были известны и собственно славяне [склавины], и анты [которые «образовалась в условиях славяно-иранского симбиоза» (5, с. 17)]. Что касается расселения венедов и других племен в начале н.э. в ареале пшеворской культуры, то оно отражено на рис. «Расселение племен по историческим данным в первые века нашей эры» [3, с. 123, рис. 26].

   После проникновения кельтов в Силезию и Малопольшу под их культурным воздействием происходит трансформация культуры подклешевых погребений в пшеворскую. Тем не менее «постепенно славяне – носители пшеворской культуры – ассимилировали кельтов сначала Малопольши, а позднее и Силезии. <…> В конечном итоге образуются две диалектно-этнографические группы славянства – южная [будущие склавины/собственно «славяне»], где в этногенезе славян участвовал кельтский субстрат, и северная [венеды], где славяне тесно взаимодействовали с кельтской цивилизацией как соседи (рис. 3)» [4, с. 597]. Во время Великого переселения народов «славянское население северных территорий пшеворской культуры… разделилось на две части. В западных регионах земледельческое население в основной массе оставалось на прежних местах проживания, пережив существенный упадок экономики и культуры. Теперь это население не получало изделий провинциальноримского ремесла. <…> Постепенно в северо-западной части раннесредневекового славянского мира складывается новая культура, названная суковско-дзедзицкой (рис. 65)» [3, с. 324]. А «в южной части ареала пшеворской культуры, там, где в этногенезе славян участвовал кельтский субстрат, складывается пражско-корчакская культура. Начиная с рубежа V–VI вв. ее носители заселяют бассейн верхней и средней Эльбы на западе, Волынь и Припятское Полесье на востоке» [4, с. 602].

   О суковско-дзедзицкой культуре подробно читаем как в уже названных работах В.В. Седова [1, «Племена северо-западного региона», стр. 133-142; 3, «Венедская группа. Лехитская (суковско-дзедзицкая) подгруппа», стр. 324-348], так и в монографии «Славяне в раннем средневековье» (1995) [15], которая является продолжением книги «Славяне в древности». Теме отражена в главе «Суковско-дзедзицкая (лехитская) группа» [15, стр. 40-67].

   Два слова о данной культуре. Областью ее становления «были земли среднего течения Одера с бассейном Варты, прежде входившие в пшеворский ареал. Пшеворские поселения здесь функционировали до середины V в. Только в этом регионе зафиксированы наиболее ранние суковско-дзедзицкие памятники, нижние отложения которых могут быть отнесены к V – началу VI в.» [3, стр. 328-329]. Отметим при этом, что если «в бассейне Вислы резко доминировал славянский этнос, [то] в бассейне Одера [хотя и] преобладало также славянское население, но здесь немало было и переселенцев из коренных германских земель» [4, с. 597]. После ухода германцев [Великое переселение народов] славяне заселили «западные районы Польского Поморья и междуречья нижних течений Одера и Эльбы» [3, с. 330]. За первой последовала вторая, «фельдбергская», волна славянской миграции (с последующим территориальным и физическим смешением [15, с. 54]), которая принесла в «область западнее нижнего течения Одера» [там же, с. 51] гончарную керамику, берущую начало, согласно данным немецкого слависта Й. Геррманна, «на территории [польской] Силезии… римского времени и периода переселения народов» [там же, с. 54] [ссылка: J. Herrmann, 1968, 70-73].

   Здесь важно подчеркнуть, что суковско-дзедзицкая культура не является продолжением пражско-корчакской культуры, а сформировалась именно «на базе венедской части пшеворской» [4, с. 602], т.к. это еще один аргумент в пользу висло-одерской локализации славянской прародины. В подтверждение В.В. Седов приводит следующие доводы.

Ученый фиксирует заметное отличие суковско-дзедзицкой керамики от пражско-корчакской [3, с. 327; 15, с. 41], а также тот факт, что «глиняная посуда суковского типа… в междуречье Эльбы и Одера… одновременна пражской», на основании чего отрицает «возможность генезиса суковской керамики из пражской», вопреки известному немецкому археологу Э. Шульдту [1, с. 136] и др.

Однако «наиболее характерным элементом суковско-дзедзицкой культуры, отчетливо разграничившим ее ареал от вплотную примыкающей к нему пражско-корчакской территории, является домостроительство. В отличие от пражско-корчакских полуземлянок жилищами славян рассматриваемой группы были исключительно наземные постройки, преимущественно срубные» [15, с. 40] [(о том же:) 3, с. 325] [ссылка: P. Donat, 1980]. Показательно, что «жилищами фельдбергского [славянского] населения [также] были наземные срубные дома» [3, с. 337; 15, с. 52]. Вместе с тем в суковско-дзедзицком «ареале зафиксировано несколько поселений с постройками каркасно-столбовой конструкции, сопоставимыми с германским домостроительством. По всей вероятности, это наследие германских племен, проживавших в этих землях в римское время. Но, поскольку археологические материалы в таких домах раннего средневековья полностью идентичны находкам в срубных жилищах, то их нужно относить уже к славянскому населению» [15, с. 41]. (Ниже вернемся к срубным постройкам как к одному из важнейших археологических признаков восточнославянских культур рассматриваемой венедской группы.)

Далее, «суковско-дзедзицкая племенная общность раннесредневекового славянства соответствует лехитской диалектной группе праславянского языка, которая характеризуется рядом фонетических особенностей, заметно выделяющих ее среди других праславянских диалектных групп. Сопоставление ареала лехитской диалектной группы с суковско-дзедзицким выявляет почти полное совпадение» [там же, стр. 47-48] [ссылка на работу 1982, с. 227, карта IV]. При этом «говоры суковско-дзедзицкой группы славян в условиях дальнейшего исторического развития стали основой становления великопольского диалекта польского языка, кашубского языка в Поморье и полабского… в бассейне нижней Эльбы и смежных землях» [3, с. 347].

   Можно добавить, что «венеды и их потомки… [не только] участвовали в формировании полабских славян, славян Польского Поморья и Великопольши… [но и] северной части восточного славянства (будущих северновеликорусов)» [Седов В.В. Славяне в римское время. 2003, с. 25]. Примечательно также, что «специфические языковые связи между предками северной ветви восточных славян [северновеликорусов] и лехитской группой славянства отмечались [еще] Я. Чекановским (Czekanowski, 1932, с. 485-504; 1957, с. 179-195), а ранее предполагались Н.С. Трубецким, Т. Лер-Сплавиньским и др. В последние десятилетия они изучаются лингвистами по особенностям кривичских говоров и по новгородским берестяным грамотам (Зализняк, 1988, с. 164-177; 1993, с. 232; Николаев, 1990, с. 54-63)» [Седов В.В., 2003, с. 14].

   Несмотря на все уважение к научным заслугам В.В. Седова, не могу согласиться с ним в отношении этногенеза протославян [предпраславян] и определения первой протославянской культуры.

   Седов считает таковой лужицкую культуру: «Из среды племен среднеевропейской общности полей погребальных урн вышли также славяне. Северо-восточные области её ареала не были затронуты гальштатским воздействием, и в землях, включающих бассейны Вислы, Одера и верхней Эльбы, в начале железного века продолжала развитие лужицкая культура. Среди ее носителей были и протославяне, то есть население, говорившее на древнеевропейских диалектах, ставших позднее славянскими» [3, с. 66].

   Но это с одной стороны, а с другой – фактические материалы его поздних работ скорее говорят о праславянской атрибуции лужицкой культуры. Судите сами.

* «Инфильтрация поморских племен не сопровождалась какими-либо ощутимыми перемещениями местного [лужицкого] населения, оно не покидало мест своего обитания. Начался процесс метисации пришлого [поморского] населения с аборигенным [лужицким], который завершился растворением поморских племен в местной [лужицкой] среде» [2, с. 128].

* Надо отметить, что «племена поморской культуры на вельковейском этапе образовывали окраинную [западную] диалектную область балтского этноязыкового массива», а «в языковом отношении они занимали промежуточное положение между остатками древнеевропейцев, представленных лужицкой культурой, и собственно балтским этносом» [там же, с. 132] [(о том же:) 3, с. 65].

Можно добавить для пояснения, что «отмечаемая лингвистами близость западных балтов со славянами связана с участием в их становлении населения одной из крупнейших группировок древнеевропейцев – носителей лужицкой культуры» [2, с. 130].

* «…Очень скоро пришлое [поморское] население смешалось с местным [лужицким]: образуются общие поселения и могильники. Этому во многом способствовали одинаковые хозяйственный уклад, быт и уровень общественного развития носителей лужицких и поморских древностей, а также этническая близость их» [там же, с. 136] [(о том же:) 3, стр. 69-70].

* «Культура подклешевых погребений во многом сходна с лужицкой» [2, с. 138].

* «…В процессе метисации возобладали элементы лужицкой культуры. Судя по всему, культура подклешевых погребений в большей степени выкристаллизовалась из лужицкой, чем из поморской. Подклешевые погребения появились еще в лужицкой культуре…» [там же].

* «Ряд могильников культуры подклешевых погребений является продолжением лужицких, свидетельствуя о том, что население ее было прямым продолжением лужицкого. Одним из таких памятников является могильник Варшава-Грохув, при раскопках которого открыто 370 могил лужицкой культуры и 20 подклешевых захоронений» [там же] [(о том же:) 3, с. 72].

* «Ретроспективный поиск этнокультурных истоков славянского этноса от достоверно славянских древностей раннего средневековья также приводит к среднеевропейской общности полей погребальных урн» [т.е. к лужицкой культуре] [3, с. 48].

* «Выделение праславянского языка из древнеевропейского было, очевидно, продолжительным процессом. Его начало, по всей вероятности, относится к диалектам племен лужицкой культуры, а завершающий этап – к периоду культуры подклёшевых погребений» [там же, с. 76].

   Итак, как видим, фактически у В.В. Седова получается, что лужицкая культура, во всяком случае на позднем этапе, была праславянской…

   Что же касается происхождения лужицких праславян, то наши взгляды с В.В. Седовым расходятся кардинально: у меня они направлены на тшинецкую культуру как протославянскую, у мэтра – на предлужицкую (группа культуры курганных погребений) и предшествующую ей унетицкую культуру [1, с. 46 (со ссылкой на М. Гимбутас: 1965, pp. 245-355); 2, стр. 97 (также со ссылкой на М. Гимбутас), 120; 3, стр. 43, 58].

   Дело в том, что В.В. Седов принимает, хотя и с некоторыми оговорками (о чем немного ниже), переднеазиатскую гипотезу индоевропейской прародины Т.В. Гамкрелидзе и В.В. Иванова [2, с. 63; 3, стр. 16-17]. Согласно этой гипотезе/теории, «в причерноморско-нижневолжских степях образовался языковой ареал, в котором в течение III тыс. до н.э. окончательно и оформилась древнеевропейская общность, еще слабо расчлененная на отдельные диалекты. В дальнейшем носители древнеевропейских диалектов мигрировали в центральноевропейские земли (рис. 3)» [3, с. 17 (рис. 3, с. 18)] [(о том же:) 2, с. 63 (рис. 13, с. 64)]. Неправда ли, данное положение заметно соотносится со степной гипотезой?..

   Вместе с тем нельзя не отметить, что В.В. Седов принял переднеазиатскую гипотезу/теорию как «наиболее аргументированную», «но существуют в науке и другие гипотезы, окончательно это не установлено» [Седов В.В., ноябрь 2002 (заседание Президиума РАН)].

   Теперь что касается протославянской тшинецкой культуры. В энциклопедической статье «Тшцинецкая культура» («Encyclopedia of Indo-European Culture») известного археолога Джеймса Мэллори сообщается, что «тшцинецкая и комаровская культура ассоциируется с протославянами» [J. P. Mallory, 1997, p. 606]. Согласно академику Б.А. Рыбакову, «целый ряд исследователей (А. Гардавский, Б.В. Горнунг, В. Гензель, П.Н. Третьяков, А.И. Тереножкин, С.С. Березанская [и сам Рыбаков]) считает возможным возводить прародину славян или первичное размещение праславян к тшинецкой (или к тшинецко-комаровской) культуре между Одером и Левобережьем Днепра» [Рыбаков Б.А., 1979]. Кстати, в работе Б.А. Рыбакова «Язычество Древних славян» (1981) [16] представлены его аргументы по протославянской/праславянской проблематике [16, стр. 58, 98-99, 140-145, 147-149, 161-163, 170-171, 403-404]. Однако далеко не весь ареал даже собственно тшинецкой культуры можно связывать с протославянами. Впрочем, по порядку.

   Сложности начинаются уже с определения данной культуры. Так, в БСЭ тшинецкая культура определяется как «археологическая культура бронзового века», которая «существовала примерно с 16 до середины 12 вв. до н.э.», а в БРЭ определение уже иное: «тшинецкая культура, тшинецко-комаровская культура, тшинецкий культурный круг [(ТКК) включает еще и сосницкую культуру], группа археологич. культур позднего бронзового века (2-е тыс. до н.э.; «классич.» этап – 16–13вв.)». Как видим, разница весьма существенная.

   Чтобы получить представление о рассматриваемой культуре (культурах), можно ознакомиться со статьей украинского археолога С.Д. Лысенко «Тшинецкий культурный круг и проблемы перехода к раннему железному веку в Северной Украине» (2012) [17]. Но чтобы глубже вникнуть в тему, обратимся к некоторым работам известных современных польских археологов, в том числе: Януша Чебрешука «“Тшцинец”. Альтернативный взгляд» (1998) [18] и Яцека Гурского «Самые древние могилы Тшцинецкой культуры» (2013) [19]. При этом советую читателям больше обращать внимание на представленные факты, а не выводы, потому что польские археологи еще не излечились (хотя и в разной степени) от «аллохтонной болезни», о которой упоминалось выше. Не теряет своей актуальности и известная работа Ю.В. Кухаренко «Археология Польши» (1969) [20].

   Предположим далее, что протославянами были носители всего ТКК. (Однако в любом случае не будем забывать, что «в зависимости от… направления культурных связей ареал ТКК может быть разделен на Западный (первичный) [«тшинецкая культура»] и Восточный массивы» [17, с. 265].) Сперва ответим на вопрос: были ли протославянскими входившие в ТКК сосницкая и комаровская культуры? Разобраться в этом нам помогут статьи советского и украинского археолога И.И. Артеменко «Сосницкая культура» и «Комаровская культура» (последняя «по материалам исследований И.К. Свешникова») из тома «Эпоха бронзы лесной полосы СССР» (1987) [21].

   И начнем с сосницкой культуры, которую выделил именно И.И. Артеменко [21, с. 106]. Согласно исследователю, «новые археологические источники» свидетельствуют о расселения среднеднепровских племен в Верхнем Поднепровье и северных районах Среднего Поднепровья «и ассимиляции ими местного поздненеолитического населения (верхнеднепровской культуры и культуры ямочно-гребенчатой керамики Подесенья)» [там же, с. 112]. Это подтверждает «предположение о сложении сосницкой культуры на основе предшествовавшего ей позднего этапа среднеднепровской культуры [шнуровой керамики]» [там же]. В свою очередь, «памятники позднего периода бронзового века Северной Украины (лебедовской культуры) и Верхнего Поднепровья» Артеменко рассматривает «как поздний этап развития сосницкой культуры» [там же, с. 106].

   Однако больший интерес здесь представляет «генетическое» (этническое) продолжение сосницкой культуры. Так вот, последняя, согласно И.И. Артеменко, «явилась основой сложения юхновской и днепро-двинской культур, а также, вероятно, памятников подгорцевского типа раннего железного века» [относятся к милоградской культуре (БРЭ)] [21, с. 112]. При этом «большинство археологов (X.А. Моора, П.Н. Третьяков, В.В. Седов, Е.А. Шмидт и др.) и языковедов (В.Н. Топоров, О.Н. Трубачов и др.) на основании археологических данных и данных языкознания относят памятники юхновской и днепро-двинской культур к древностям восточных балтов. Не исключено, что к этим древностям могут быть отнесены и памятники подгорцевского типа» [там же, стр. 112-113]. Итак, сосницкая культура не была протославянской.

   Далее посмотрим в этом отношении на комаровскую культуру, памятники которой в основном «известны в Среднем и Верхнем Поднестровье» [там же, с. 113]. Так, «по мнению В.Д. Рыбаловой и И.К. Свешникова, комаровская культура возникла на основе предшествовавших ей культур шнуровой керамики под одновременным воздействием идущих с юга влияний» [там же, с. 115]. О «значительном влиянии южных балканских культур типа Монтеору, Костиша, Ноа» говорит и С.С. Березанская [там же].

   Что касается «дальнейшей судьбы племен комаровской культуры», то «в Западной Подолии население комаровской культуры было, вероятно, частично вытеснено в более северные и восточные районы, а какая-то часть его ассимилирована пришельцами культуры ноа, а позже – фракийского гальштата. На территории лесостепного правобережного Поднепровья на основе комаровской культуры сложилась белогрудовская культура, связанная в свою очередь с последующими культурами этой территории – чернолесской…» [там же]. Действительно, согласно С.Д. Лысенко, белогрудовская культура – это «ранний горизонт чернолесской культуры» [17, с. 271]. Относительно последней «С.С. Березанской было показано, что по всем своим показателям чернолесские древности принадлежат к кругу родственных между собой фракийских культур и их формирование было обусловлено миграцией населения с юго-запада и запада из ареала фракийских племен» [2, с. 46]. Еще читаем у В.В. Седова: «Древности XIV–XII вв. до н.э. в Северо-Западном Причерноморье от Трансильвании на западе до Днестра на востоке принадлежат к культуре ноа. Исследователи относят ее носителей к фракийской этноязыковой группе, поскольку в Трансильвании с культурой ноа генетически связаны культуры «фракийского гальштата». К фракийской общности, по всей вероятности, принадлежали также племена комаровской культуры средней бронзы, локализуемой в Верхнем Поднестровье, а на позднем этапе бронзового века – носители белогрудовской и чернолесской культур в лесостепных землях Правобережной Украины. Соседями фракийцев в Северном Причерноморье было ираноязычное население (срубная, сабатиновская и белозерская культуры)» [3, с. 41]. Добавлю, что о фракийских и иранских гидронимах также говорилось выше. Показателен здесь рис. 2 «Древняя гидронимия Европы» [1, с. 20]. Итак, комаровская культура тоже не была протославянской.

   Не будем больше ходить по «тшинецкому кругу» и вернемся к самой тшинецкой культуре. Здесь напрашивается элементарное рассуждение и вывод. Т.к. первая славянская/раннеславянская, по В.В. Седову, культура подклешевых погребений сложилась «в результате взаимодействия» «восточной части» лужицкого [там же, с. 51] и пришедшего (с севера) с Кашубской возвышенности поморского населения (примечательно, что сами «поморские древности… формировались… при участии пришлого лужицкого населения» [3, с. 65]), а на востоке лужицкого ареала жили потомки носителей тшинецкой культуры, то и сама тшинецкая культура была протославянской.

   Ее выделил Юзеф Костшевский в 1930 г., а первую монографию «Племена тшцинецкой культуры в Польше» (1959) написал Александр Гардавский. Опираясь главным образом на его данные, Ю.В. Кухаренко пишет: «Большинство польских исследователей полагает, что основными ее [«тшцинецкой культуры»] составными элементами явились различные группы культур шнуровой [постшнуровой] [тут А. Гардавский особо отмечает мержановицкую (межановицкую) культуру (A. Gardawski, 1966)] и гребенчатой керамики. Кроме того, считается, что в сложении тшцинецкой культуры немалую роль сыграли и элементы ивенской культуры и культур южночешских и среднедунайских курганов» [20, с. 70].

   С.Д. Лысенко совершенно справедливо считает, что «единственной массовой категорией культурно значимых артефактов, объединяющей ТКК [как и саму тшинецкую культуру] [«на классическом этапе развития»] в единый массив, является керамический комплекс» [2017, с. 24]. А «это тюльпановидный горшок различной степени профилирования (от развитого S-видного до практически баночного профиля), украшенный горизонтальными углубленными линиями по шейке (желобки, бороздки), а также нанесенными в подобной технике заштрихованными треугольниками, группами отрезков и т.д. Керамическое тесто в классический период, за редким исключением, имеет в примеси дресву (в зависимости от сырьевой базы: кремень, гранит и т.д.). Поверхность сосудов ангобирована и тщательно заглажена, а во многих случаях и подлущена. Венчик утолщен, либо просто уплощен в различных плоскостях. На всех этапах развития керамики тшинецкого типа встречается, а иногда доминирует, орнаментация в виде оттянутого или налепного валика по плечику, а также всевозможных наколов. Вторым значимым типом, наряду с тюльпановидными сосудами, являются чаши, также имеющие различную степень профилировки» [17, с. 269].

   Таким образом, по С.Д. Лысенко, «основой выделения ТКК [как и самой тшинецкой культуры] является керамический комплекс классической фазы его развития» [там же]. Но при этом «наибольшее различие территориальные колонки керамики показывают на ранних и поздних фазах», что, «связано с различной подосновой локальных групп… и их различными судьбами» [там же, с. 267]. Мало того, «особенности погребального обряда и комплекса металлических изделий не охватывают весь культурный круг и являются вторичными, характерными лишь для отдельных линий развития, культур и локальных групп» [там же, с. 269].

   Видный польский ученый-археолог Я. Чебрешук высказывается более жестко (перевод [и далее]): «…Единственным таксономическим показателем в ареале «Тшцинца» является керамика, украшенная рельефной полосой». Однако «другие черты керамики, кремневые изделия и чрезвычайно редкие металлические изделия… поселенческая организация и погребальные обряды составляют настоящую мозаику в «Тшцинецкой» ойкумене. Эта мозаика лучше подходит для выявления региональных различий, чем для поиска единой системы надрегиональных связей» [!] [18, 166].

   Бедность объединяющих тшинецкую культуру признаков заставляет принять во внимание предложенную Я. Чебрешуком замену термина «культура» на «пакет». Так, он пишет: «Я хотел бы предложить теперь назвать набор межрегиональных признаков «Тшцинца» пакетом (в частности, пакетом Тшцинца) по аналогии с известной из литературы концепцией пакета [колоколовидных] Кубков… Я убежден, что предложенный термин лучше, чем «культура» и «горизонт» [а также «круг»], отражает специфику исследуемого явления» [там же, 167]. Из дальнейших характеристик тшцинецкого пакета, связанных с его определением, хотелось бы выделить два пункта (2 и 6): 2. «Пакет имеет узкое культурное значение, то есть он касается только одного обычая, института или субпопуляции в данной культурной группе; остальные элементы данной культуры не претерпевают каких-либо радикальных изменений при появлении пакета»; 6. «Это таксономически (формально) динамическое явление и, скорее всего, культурно (содержательно) тоже. Он меняется от региона к региону: данный культурный пакет в разных регионах похож, но никогда не бывает одинаковым» [там же, 167-168]. И еще в другом месте: «Пакет Тшцинец, перемещаясь из региона в регион, меняется, опираясь на местные традиции» [там же, 189]. Все это говорит против (близкого) этнического/этноязыкового родства разных территориальных групп тшинецкого ареала. Для пояснения использую цитату маститого ученого-археолога Л.С. Клейна: «Археологические культуры в принципе соответствуют этнографическим культурам, а те соответствуют этносам (хотя далеко не всегда совпадают с ними – на границах культур сказываются и природные рубежи, и политические границы, и религии, и экономические системы и т.д.)» [генофонд.рф/?page_id=23221]. (Более подробно о соотношении археологической культуры и этноса говорится в статье «СПИ».) Итак, не получается/нельзя связывать весь ареал тшинецкой культуры с протославянами.

   Продолжим. Не могут определить конкретную объединяющую функцию «классического» тшинецкого керамического комплекса и другие исследователи. Читаем у Я. Гурского (перевод [и далее]): «Анализируемый стиль декорирования керамики распространился по Средней и Восточной Европе и объединил основные элементы социальных структур обществ, населяющих эти территории. Остается ответить на вопрос, не религия ли объединила данные структуры (ср. Gardawski 1969, 394). Последние попытки осмысления этого культурного феномена свидетельствуют о его политетическом характере (Dabrowski 2004; Makarowicz 2010, 394). Более того, пространственное распределение некоторых признаков внутри рассматриваемых явлений также доказывает их политетический характер (Gorski, Makarowicz 2007, 163-164)» [19, 90]. Другими словами, все та же неопределенность, которая все же не удовлетворяет исследователя: «Возможно, распространение стилистических форм Тшцинецкой культуры следует рассматривать как «миграцию культурного круга» [так в английском варианте статьи, в польском – «пакета»]. Однако этот «культурный круг» не может быть ограничен S-образным горшком, украшенным горизонтальной полосой и выполненным с использованием определенной технологии» [там же]. Поэтому Гурский предлагает рассматривать/учитывать и раннюю тшцинецкую керамику: «На ранней стадии развития стилистических особенностей Тшцинца общим элементом были мягко очерченные вазы и цельные кубки. Эти сосуды кажутся отличающимися от типичного тшцинецкого горшка, поскольку их обычно находили в могилах, представляющих разные погребальные традиции. Вполне возможно, что эти сосуды и есть те самые элементы, которые объединяли различные погребальные обряды» [там же].

   Раннетшинецкий керамический комплекс, о котором говорится в цитируемой статье Я. Гурского [19], представляет значительный интерес. Полагаю, что география комплекса приведет нас к региону возникновения/выделения протославян. Убежден, что этот регион – Малопольша, под которой подразумеваю Малопольскую возвышенность с прилегающими территориями.

   Согласно Я. Гурскому, могилы «древнейшего горизонта Тшцинецкой культуры… можно распознать по наличию очень специфических ваз и кубков (рис. 1)» [19, 69]. (Показательно, что на этом рис. 1 представлена керамика из малопольской Нидзянской котловины.) Действительно, наиболее важными «формами керамики этой [ранней] фазы являются S-образные вазы [чаши] с плавным контуром (тип W. 2.1 и W. 2.2) и небольшие цельные кубки (тип P. 1)» [там же, 72], причем «оба типа сосудов… в основном встречаются в южных районах Тшцинецкой культуры» [там же, 74] (читай: в Малопольше). В более поздней статье Гурский добавляет: «В комплектацию входит очень близкий набор посуды в виде стилистически однородного «пакета»: ваза, горшок, кружка» [J. Gorski, 2016, 6].

   На рисунках 2–7 [19] отображен практически весь комплекс тшинецкой керамики раннего периода. Однако куда интереснее рис. 8, на котором обозначены объекты (могильники) раннетшинецкой культуры. Так вот, ровно половина из них компактно расположена в Малопольше на левобережье Верхней Вислы, тогда как другая дисперсно разбросана по тшинецкой польской территории. В таких случаях обычно говорят: комментарии излишни. Тем не менее продолжим.

   Я. Гурский не без сожаления отмечает то, о чем говорилось немного выше: «Чебрешук также утверждал, что рассмотрение Тшцинца как археологической культуры неадекватно нынешнему уровню знаний и что правильным концептом был бы “культурный пакет”» [19, 90]. А дальше самое главное: «Чебрешук заявил, что «Тшцинец», известный из лессовых земель, соседних с Краковом, может быть определен как археологическая культура (Czebreszuk 2001, 172)» [19, 90]. То есть получается, что известный европейский археолог признает тшинецкую культуру как таковую лишь на небольшой части ареала, в Малопольше!.. Поэтому именно Малопольшу, с учетом вышесказанного, следует рассматривать как территорию возникновения/выделения протославян, или предпраславян.

   Здесь надо обязательно подчеркнуть, что вопреки польским археологам-«миграционщикам» (или «аллохтонщикам») на территории Малопольши существовала археологическая (читай: этнокультурная) (а также антропологическая и генетическая) преемственность. Ее можно проследить, построив ретроспективную цепочку от тшинецкой культуры к культурам-предшественницам: межановицкой – протомежановицкой (Хлопице-Веселе) – краковско-сандомирской и Злота/злотской (и т.д.). (Почему особую важность представляет культура Злота, о которой весьма подробно упоминается в статье «СПИ», будет понятно в дальнейшем.)

   Примечательна в этом отношении статья польских археологов-«миграционщиков» Славомира Кадрова и того же Яцека Гурского с говорящим названием «Мержановицкая культура и тшцинецкая культура в Западной Малопольше. Проблема культурных изменений» (нижеприведенные необозначенные цитаты – из данной статьи [J. Gorski, S. Kadrow, 1996].) Сразу скажу: статья, по-моему, очень противоречивая и неубедительная. В ней авторы пытаются показать, что после «длительного процесса» «миграции (инфильтрации)» (более двухсот лет с перерывами) из низменных областей в Малопольшу [что легко опровергается генетически и антропологически (о чем ниже)] групп тшцинецкой культуры, якобы уже сформировавшейся, произошла «масштабная аккультурация», вытеснение и ассимиляция местного населения мержановицкой культуры. И это несмотря на то, что, согласно самим авторам, не было «вооруженного завоевания», «все разделяло представителей обеих культур», жившее как минимум многими десятилетиями по соседству, но в разных «экологических нишах» «общины обеих культур практически не контактировали», тшцинецкие пришельцы отличались «большой подвижностью»; а мержановицкие аборигены представляли собой «многочисленные стабильные местные группы, населявшие крупные поселения» и продолжавшие заниматься земледелием и скотоводством.

   Я. Чебрешук выступает против такой постановки вопроса своими коллегами, хотя и сам является известным «миграционщиком». Он предлагает придавать «гораздо меньшее значение миграциям (непрерывным или периодическим) из низменности на возвышенность, но в то же время принимать периодическое распространение новых культурных идей (в археологической форме пакета) в качестве основного механизма наблюдаемых изменений. Распространявшиеся идеи время от времени рождались в «низменном культурном очаге», простиравшемся от Нижнего Рейна через Ютландию и Мекленбург до Куявы» [18, 187]. Поэтому «не было… никакой «экспансии населения Тшцинца» с довольно неопределенного «севера» до Малопольши [ср. Gorski, Kadrow 1996: 22]» [18, 187]. Далее исследователь представляет свое видение происходивших изменений в Малопольше (после «упадка обществ КШК» [культур шнуровой керамики]) от появления первых «тшцинецких черт» до принятия полного «тшцинецкого пакета» (6 пунктов) [там же].

   Во всем этом необходимо разобраться. Так, из статьи Кадрова – Гурского можно заключить, что описанная ассимиляция произошла с точностью до наоборот, т.е. межановицкие/постмежановицкие аборигены ассимилировали (и в частности, в этноязыковом отношении) малочисленных пришельцев. Действительно, помимо вышесказанного, пришельцы, согласно авторам, переняли у аборигенов элементы «технологии изготовления глиняных сосудов», а главное – «модель крупных поселений», что повлияло «на изменение их социоорганизации» [J. Gorski, S. Kadrow, 1996, 25-26]. Еще узнаем у авторов, что «за пределами Западной Малопольши не было – вообще говоря – традиции создания крупных населенных пунктов… Например, нет такого рода поселений в Куявии (Grygiel 1987: 74) и в Западной Мазовии. На Люблинщине их количество, как правило, очень мало (Taras 1995: 43). <…> Не похоже, чтобы в других областях сложилась столь типичная для Западной Малопольши стабильная система крупных поселений, которая компактно покрывает довольно обширную территорию» [J. Gorski, S. Kadrow, 1996, 19]. Другими словами, авторы сами подтверждают многочисленность малопольской аборигенов, в отличие от их ближних и дальних соседей.

   Относительно позиции Я. Чебрешука. С ней можно согласиться, но только отчасти. Чебрешук упоминает об упадке шнуровых [постшнуровых] обществ. А это можно связывать с (резкими) климатическими изменениями, что, разумеется, было серьезным испытанием для любого с/х общества, и в том числе межановицкого. В подобных случаях могла происходить/происходила эволюция или трансформация соответствующей культуры, даже без учета инокультурных влияний (и т.п.), а иногда и прекращение существования, гибель культуры, особенно после массовой миграции инокультурного/чужеродного населения.

   Сопоставим далее центральноевропейские климатические изменения III–II тыс. до н.э. с культурными изменениями в Малопольше. (Ниже среди прочих представлены данные/цитаты из работы известного современного польского археолога Петра Влодарчика «Культура шнуровой керамики на Малопольской возвышенности» [2006] [22].)

* Начала периодов, в течение которых климат в Европе был более холодный и влажный, в частности, приходятся на 2000 и 2600 гг. до н.э. [Борисенков Е.П., Кондратьев К.Я., 1987].

* «В этот период [2200–2000 гг. до н.э.] климат был очень сухим, особенно в Центральной Европе. <…> С 2000 г. до н.э. наступает дождливый, очень увлажненный период…» [Бараш С.И., 1989].

* «Исчезновение поселений КШК (и появление стабильных поселенческих микрорегионов КМ [мержановицкой культуры]) произошло в фазе постоянного потепления климата, длившегося примерно [c «середины III тысячелетия до н.э.» («начинается постепенное потепление и уменьшение влажности»)] до 1865–1532 гг. до н.э. (Magny 1993b: 3)» [22, 137].

* Похолодание среднего бронзового века продолжалось [на территории Венгрии] примерно с 1800 по 1500 гг. до н.э. [Z. Siklosy et al., 2007]. Сменилось климатическим оптимумом.

* Согласно П. Влодарчику, в Малопольше «заканчивается развитие КЗ [культуры Злота] (ок. 2600/2500 гг. до н.э.). <…> Исчезновение ее [КШК (имеется в виду краковско-сандомирская группа)] поселений происходит ок. 2300/2200 гг. до н.э. Тогда же формируется стабильная поселенческая сеть КМ» [22, 137].

* Согласно Я. Чебрешуку, появление первых «признаков [«черт»] “Тшцинца”» в Малопольше помечено [приблизительно] «1900 г. до н.э.» [18, 187].

* В БРЭ указано начало «классического» этапа тшинецкой культуры – 16 в. до н.э.

   Таким образом, несмотря на небольшие различия в датировке климатических изменений, в целом можно говорить об их определенной корреляции с культурными изменениями.

   Возвращаясь к межановицкой культуре, зафиксируем, что она недолго бытовала в нормальных климатических условиях: сначала была засуха, потом похолодание… Поэтому вполне естественна ее вынужденная открытость для инноваций, и в том числе северных, из низменных областей. Так, у Я. Чебрешука читаем в 4 пункте (о 6 пунктах упоминалось немного выше): «“Тшцинецкие” черты появляются на юге [«экологические» «анклавы» в Малопольше] первыми среди постшнуровых обществ, занимающих песчаные ниши для трансформации определенных аспектов своей культуры…» [18, 187]. Ну что же, весьма вероятно… относительно начального этапа. Но, во-первых, это был довольно длительный процесс, что и отметил Чебрешук в 5 пункте [там же], во-вторых, были и другие заимствования, например «элементы… культуры… среднедунайских курганов» [20, с. 70], а в-третьих, самое главное, – чуть ниже.

   Для прояснения ситуации, в которой оказалось межановицкое/постмежановицкое население, по-моему, больше всего подходит цитата, хотя и довольно общего характера: «Культурная инновация в процессе своего «вживания» в массив культуры, осуществляется через культурный отбор, культурную модификацию и культурную интеграцию. Культурный отбор состоит в том, что один народ заимствует у другого не все подряд, а лишь то, что является близким его собственной культуре; то, что принесет явную или скрытую выгоду, поднимет престиж народа; отвечает внутренним потребностям данного этноса» [Сирак В.А., 2010]. Вспомним, что фактически о том же говорит Я. Чебрешук: «Пакет Тшцинец, перемещаясь из региона в регион, меняется, опираясь на местные традиции» [18, 189]. Прежде всего сказанное, безусловно, относится к Малопольше, к постмежановицкому обществу. Судя по всему, произошла постепенная трансформация межановицкой в особый малопольский вариант (группу) тшинецкой культуры. И эту «особость», в частности особый «технологический стандарт «Тшцинецкой» керамики в Малопольше», вынужденно отмечают польские «миграционщики» [там же, 169]. Действительно, об особенностях малопольского раннетшинецкого керамического комплекса уже говорилось при рассмотрении работы Я. Гурского [19], но можно продолжить.

   При описании типичного тшинецкого сосуда/горшка обязательно упоминается горизонтальная орнаментация в его верхней части, что неудивительно, т.к. тшинецкие культурные группы (и культуры ТКК в целом) ведут происхождение от различных культурных групп или культур шнуровой керамики. Тем не менее читаем у Я. Гурского: «Когда тело вазы украшено орнаментом, оно часто покрыто широкими рифлениями, тонкими бороздками или выгравированными и обычно диагональными линиями. Такие сосуды, как правило, встречаются в южных районах Тшцинецкой культуры и известны почти исключительно из Малопольши (Gorski 2003, 103-105, рис. 9)» [19, 73]. Исследователь связывает рифления с южным влиянием культуры Отомань. [там же, 88]. Вполне возможно, но прежде надо было сказать, что подобный орнамент (диагональные линии и рифления) был известен в предковой (по отношению к малопольской тшинецкой группе [и далее]) протомежановицкой культуре (фазе): «Все сосуды украшены… [кроме «горизонтальных полос»] часто вертикальными отпечатками на тулове, уложенными радиально или по диагонали. …[на сосудах] имеются диагонально или радиально расположенные глубокие желобки (рис.1.1)» [A. Rogoz. Chlopice-Vesele. 2011 (ссылка: P. Zareba)]. Диагональная орнаментация была известна и в мержановицкой культуре [S. Каdrow, J. Machnik, 1997], т.е. у непосредственных предков малопольской тшцинецкой (тшинецкой) группы.

   Можно добавить и о вертикальной орнаментации. Так, Ю.В. Кухаренко пишет: «На памятниках южных районов распространения тшцинецкой культуры… …сосуды почти всегда орнаментированы… и вертикальными бороздками. Горшки и миски чаще всего орнаментированы горизонтальными бороздками, прерванными в одном месте вертикальными линиями» [20, с. 70]. О вертикальной («радиальной») орнаментации в предковой протомежановицкой культуре (фазе) упоминалось чуть выше, а о таковой в предковой культуре Злота снова читаем у Кухаренко: «…Кубки, орнаментированы по тулову сходящимися ко дну вертикальными оттисками шнура» [там же, с. 51] [здесь просматривается влияние культуры радиальной керамики (баденской)]. Вертикальная орнаментация была характерна и для мержановицкой культуры [S. Каdrow, J. Machnik, 1997].

   Теперь о гранитном (без кавычек) малопольском «керамическом аргументе». При изготовлении общетшинецкой (ТКК) посуды, как упоминалось выше, использовались различные добавки («в зависимости от сырьевой базы») в керамическое тесто.

   Начнем с сосницкой культуры. «В тесте [«плоскодонных горшков» раннего этапа сосницкой культуры] примесь толченого гранита, крупного кварца или крупнозернистого песка» [21, с. 107]. Сосницкая культура сложилась «на основе предшествовавшего ей позднего этапа среднеднепровской культуры» (см. выше). Однако «плоскодонные горшки» [позднего этапа среднеднепровской культуры] изготовлены «из глины c большой примесью песка и мелкого кварца» [там же, с. 40]. Получается, что использование гранитных добавок в раннесосницкой культуре носило случайный характер, тем более что «в [керамическом] тесте [среднего этапа сосницкой культуры] примесь песка, дресвы, шамота и навоза жвачных животных» [там же, с. 110].

   Комаровская культура. «Она… [керамика комаровской культуры] изготовлена из глины с примесью пережженного толченого кремня, реже встречается примесь песка или шамота» [там же, с. 114].

   Собственно тшинецкая культура. «Глиняная посуда… [тшинецкой культуры] изготовлена из глины со значительной примесью крупных зерен кварца и песка, реже – пережженного толченого кремня» [там же, с. 116].

   Можно сказать и об упомянутой поздненеолитической культуре гребенчатой керамики, хотя «шнуровики» в свое время, безусловно, вытеснили пришельцев в северном и северо-восточном направлении. Так, по Ю.В. Кухаренко, [только] у расположенной на северо-восточном побережье Польши жуцевской группы КШК «весьма заметны… элементы… особенно культуры гребенчатой керамики» [20, с. 52]. У него же читаем: «Сосуды… [культуры гребенчатой керамики (на территории Польши)] в большинстве случаев сделаны из глины, содержащей значительные примеси песка, дресвы, а иногда и раковин» [там же, с. 48].

   Чтобы подойти к малопольской тшинецкой группе, перейдем к предковой межановицкой культуре. «Керамика… [мержановицкой культуры] почти всегда [за исключением «тонкостенной»] с примесью гранитного щебня» [P. Zareba. Kultura mierzanowicka. 1998–1999]. Но при этом надо отметить, что «мержановицкая культура использовала в больших масштабах залежи кремня» [там же], и подобное продолжилось в тшинецкое время [20, с. 70]. Получается, что «межановцы» добавляли в керамическое тесто гранитный щебень фактически вне «зависимости от сырьевой базы». А это говорит о существовании соответствующей традиции.

   И наконец, сама малопольская группа тшинецкой культуры. «[В Малопольше] В древнейшей керамике тшцинецкой культуры… часто обнаруживают примесь крупнозернистого гранитного щебня…» [J. Gorski, S. Kadrow, 1996, 12]. А это продолжение традиции…

   Мало того, основные элементы малопольского «тшинецкого пакета» имеют либо местные аналогии, либо местное происхождение. В этот пакет, кроме вышеназванных, входили еще и «вазовидные сосуды»: «На памятниках южных районов распространения тшцинецкой культуры известны также различные кубки и вазовидные сосуды, в том числе и сосуды на пустых поддонах» [20, с. 70]. Последовательно рассмотрим соответствующие формы/виды керамических сосудов предковых культур.

   Культура Злота. Данной культуре посвящен ряд работ известного польского археолога Зигмунта Кшака [Z. Krzak, 1970, 1970a, 1973, 1976]. Из представленных в работах рисунков следует, что тюльпановидные и S-образные сосуды появились в культуре Злота уже на раннем этапе (фаза A). Речь идет о тюльпановидных и S-образных горшках и кубках S-видного профиля. На следующих этапах можно говорить о S-образных кружках с ручками (некоторые находят аналогии в протомежановицкой культуре) и слабопрофилированных чашах.

   Краковско-сандомирская группа КШК. Тюльпановидные и S-образные сосуды в большом количестве представлены в Таблицах в работе П. Влодарчика [22]. Появляются и новые образцы – вазовидные сосуды и кувшины S-видного профиля.

   Протомежановицкая культура (фаза). «К наиболее распространенным находкам относятся кубки… с… мягко изогнутым туловом и эсовидным профилем. <…> Другим распространенным типом посуды являются небольшие кувшины… с мягким эсовидным профилем (рис. 1.4, 1.5), реже – вазообразные сосуды и чаши» [A. Rogoz…].

   И межановицкая культура. «Наиболее распространенными типами сосудов являются кубки с ручками… чаши [вазы]… а также горшкообразная посуда S-овидного профиля» [P. Zareba…]. «Керамика поздней фазы мержановицкой культуры характеризуется огромным разнообразием форм и украшений. <…> В шарбянской группе преобладают… вазовидные сосуды» [J. Gorski, S. Kadrow, 1996, 10].

   Еще несколько слов о культуре Злота и др. В статье «СПИ» довольно много места уделено генезису и преемственности основных (родственных) культур III тыс. в регионе, охватывающем Малопольшу и прилегающие области, – воронковидных кубков [КВК], шаровидных амфор [КША], баденской, Злота и шнуровой керамики [КШК]. Относительно генезиса культуры Злота Ю.В. Кухаренко справедливо замечает, что «своеобразие злотской группы памятников [польские исследователи] обычно объясняют сильным воздействием на нее культуры шаровидных амфор, южной группы культуры воронковидных кубков и культуры радиальной керамики» [баденской] [20, с. 51]. Действительно, культура Злота вобрала в себя элементы предшествующих культур, но не будем забывать, что костяк, он же субстрат, злотской культуры составляло наследие (и наследники) люблинско-волынской культуры (ее «западно-малопольской», по С. Носеку [S. Nosek, 1955, s. 136], группы), в советском варианте – культуры Зимно-Злота, (фактически) сформированной полгарскими переселенцами из Потисья [A. Kulczycka-Leciejewiczowa, 1979; J.K. Kozlowski, 1989] [Энеолит СССР. 1982, с. 257]. Впрочем, и остальные культуры, названные немного выше, имеют лендельско-полгарскую подоснову.

   Необходимо подчеркнуть, что образование культуры Злота опережало не только возникновение краковско-сандомирской группы [Z. Krzak, 1989; J. Scibior, 1993, 319], но и появление самой КШК в Малопольше [J. Machnik, J. Scibior, 1991, 45; J. Machnik, 1994, 8]. В свое время А.Л. Монгайт писал: «Культура шаровидных амфор в ряде районов сменилась культурой шнуровой керамики, в некоторых группах которой наблюдаются элементы переходного времени (культура злоты и др.)» [1973, с. 279]. Ему вторит Мартин Фурхольт из Кильского университета, согласно которому в культуре Злота прослеживаются переходные типы амфор как от КША к злотскому типу, так и от последних к амфорам КШК [М. Furholt, 2003, 2004]. В этой связи можно обратить внимание и на рис. 44 из работы П. Влодарчика [22] «Образцы сосудов злотской культуры, имеющие аналогии среди находок КШК (по Z. Krzak 1976)». Надо добавить, что в статье «СПИ», со ссылкой на данные Я. Махника [J. Machnik, 1994, 10; 1979, 392], упоминается о проникновении в районы Малопольской возвышенности небольших групп представителей ранней фазы КШК, их контакте с носителями культуры Злота и последующей полной ассимиляции в однородной злотской среде.

   В продолжение темы еще раз обратимся к работе П. Влодарчика [22]. Пара предварительных замечаний. Относительно появления/возникновения КШК на польской территории можно/нужно обратить внимание на сообщение Ю.В. Кухаренко: «По вопросу о происхождении культуры шнуровой керамики в польской литературе существуют две основные точки зрения. Согласно одной из них, отдельные группы этой культуры складывались на различных основах; каждая из них развивалась своим путем, имела… свое происхождение. Сходство же между группами объясняется взаимными контактами» [20, с. 58]. А когда говорится о КША на севере Малопольши, надо иметь в виду ее особую «малопольскую подгруппу». Именно такой термин использует в своих работах белорусский археолог А.В. Зуева (Вайтович) [Зуева А.У., 2007, 2011; Вайтович А.В., 2019; Вайтович А.У., 2020], хотя «официально» – это «локальный вариант». Так, согласно советскому и украинскому археологу И.К. Свешникову, «в каждой из групп [КША] выделены еще локальные варианты… в средней [«польской»] – куявско-великопольский, поморско-прусский, мазовецко-подлясский, малопольский и восточнолюблинский» [Свешников И.К., 1983, с. 8] [ссылка: Archeologia Polona. 1966, tabl. II, III].

   В работе П. Влодарчика есть несколько важных моментов, на которые следует обратить внимание. (Приведенные ниже необозначенные данные/цитаты – из 7.3. «Генезис КШК на Малопольской возвышенности» [22, 158-161].) Разумеется, нужно согласиться с предположением исследователя («нельзя исключить»), «что уже на самом древнем этапе [КШК] культурные изменения на Малопольской возвышенности осуществлялись без значительных передвижений населения. Не исключено также, что первые «курганские общины» представляли прибывшие из соседних областей».

   Однако куда важнее фактическое признание П. Влодарчиком аккультурации и даже ассимиляции пришельцев в «среде КША-КЗ» [культура Злота], хотя в данном случае он явно избегает первого и тем более второго термина. Тем не менее и та терминология, которую использует Влодарчик, достаточно красноречива.

* «Сильное воздействие [«влияние»] среды [«круга»] КША-КЗ» «было определяющим фактором значительных культурных изменений и быстрым завершением «старошнурового» этапа [КШК] на Малопольской возвышенности» / «оказало решающее воздействие на облик краковско-сандомирской группы КШК».

* «Контакт со средой KША… и со злотским сообществом привел к появлению новой стилистики, а иногда и новой технологии изготовления памятников…» (Например, в краковско-сандомирской группе КШК «появились [злотские] нишевые могильные сооружения».)

* «…На лессовых сандомирских землях, а также на западномалопольской возвышенности влияние среды КША проявилось в трансформации старошнурового образца КШК (фаза I) и возникновении местной группы упомянутой культуры (фаза II КШК)».

* «Под влиянием среды КША-КЗ… происходит трансформация внутри старейшей КШК (фаза II)» [s. 137].

   Мало того, в подфазе IIIA интеграционные процессы в Малопольше продолжились с участием (южных) групп КВК-культура Баден. Действительно, «элементы среды… КВК-Баден… …видны прежде всего через специфическую технологию, стилистику и украшения керамических изделий. Эти элементы как бы накладываются на более раннюю стилистику [КШК] фазы II…  В результате этой двойной трансформации (первой, имевшей место в фазе II, главным образом под влиянием среды KША-KЗ, и второй, происходившей в подфазе IIIA под влиянием групп КВК-культура Баден) был создан оригинальный ансамбль признаков, характерных исключительно для KШК с Малопольской возвышенности».

   Таким образом, в результате сложных интеграционных процессов в Малопольше была сформирована краковско-сандомирская группа/культура, в которой нашли свое продолжение родственные малопольские культурные группы. По Влодарчику же, «на Малопольской возвышенности произошло формирование региональной [краковско-сандомирской] группы KШК со многими локальными элементами, не встречающимися в других зонах расселения рассматриваемой культуры». (Учитывая вышеизложенное, полагаю, что правильнее говорить о краковско-сандомирской культуре, а не группе…)

   Вместе с тем в рассматриваемой работе П. Влодарчика есть положения, с которыми категорически нельзя согласиться, а именно с генезисом протомержановицкой фазы вне Малопольши и с экспансией ККК [культуры колоколовидных кубков]. Так, у него написано: «Около 2350/2300 гг. до н.э. на Малопольской возвышенности появляются первые сообщества с явными признаками цивилизации раннего бронзового века. Они связаны с протомержановицкой фазой (Kadrow, Machnik 1997: 13-28)». (В другом месте: «Ок. 2400/2300 гг. до н.э. [в Малопольше] появляются протомержановицкие группы и ККК» [s. 137].) И далее: «…Генезис протомержановицкой фазы следует искать на территориях, где преобладают влияния ККК… в областях, расположенных на юго-западе от Малопольши (Моравия, Верхняя Силезия)». И наконец: «С появлением протомержановицких общин была связана экспансия поздних групп ККК в северном направлении».

   А дальше, как и положено польскому «миграционщику», автор опровергает сам себя.

* «Появление протомержановицких общин не совпадает с исчезновением поселений КШК. <…> Возможно, здесь просматривается связь с миграцией небольших групп, по всей вероятности, из областей, расположенных к юго-западу от Малопольши (Machnik 1978: 24; Kadrow 1994: 77-78)».

(То есть автор сам признает лишь инфильтрацию небольших групп, ибо следов серьезной миграции не обнаружено [тем более генетических и антропологических].)

* «В погребальном обряде протомержановицкой фазы преобладают черты, находящие аналогии в среде КШК (Machnik 1978; Wlodarczak 1998b: 167-172). Так, могилы этих двух групп обнаружены на одних и тех же кладбищах. Это создает впечатление существования преемственности традиций. Многие новые черты погребального обряда проявляются уже на поздних фазах КШК…».

* «Исчезновение поселений КШК на Малопольской возвышенности, несомненно, произошло до появления стабильных сельскохозяйственных микрорегионов КМ около 2200 г. до н.э.».

(Причина проста: появление последних – результат постепенной трансформации местной [краковско-сандомирской] КШК.)

* «Поселения КМ (начиная с ранней фазы) и образец КШК (фазы III) имеют одно очень четкое сходство. Это явная регионализация особенностей, которые, в частности, на Малопольской возвышенности, относятся к отдельным лессовым районам. Иногда даже сохраняется прочная связь, существовавшая между некоторыми территориями (например, объединение общин КМ Нижней Ниды и Сандомирской КМ – см. Kadrow, Machnik 1997: 101). Сеть культурных контактов в период развития КМ, при взгляде на отдельные области, по-видимому, соответствует условностям, известным с поздней фазы КШК».

   Далее добавлю от себя. Относительно генезиса протомержановицкой фазы КМ. (В польской археологии с 1997 г. [S. Kadrow, J. Machnik, 1997]; до этого – культура Хлопице-Веселе.) Во-первых, ранее польские археологи связывали ее возникновении именно с Малопольшей [A. Gardawski, & J. Kowalczyk (eds.), 1978]. И действительно, «по мнению польских исследователей памятники типа Хлопице-Веселе сложились в Южной Польше на основе культуры шнуровой керамики под влиянием культуры колоколовидных кубков» [21, с. 47]. Во-вторых, сам автор показывает преемственность (см. чуть выше) между (краковско-сандомирской) КШК и КМ. А в-третьих, существование данной протофазы вряд ли могло продолжаться столь долго…

   В отношении т.н. «экспансии» ККК и т.п. следует обратить внимание на следующие обстоятельства. В более поздней работе П. Влодарчика отмечено, что «элементы» ККК появились на Малопольской возвышенности «после 2400 г. до н.э.», при этом данная культура оставила на «польских землях преимущественно могильные находки» [P. Wlodarczak, 2017]. Согласно работе группы Анны Линдерхольм [A. Linderholm et al., 2020], «около 2400 г. до н.э. комплекс ККК приходит в этот регион [Малопольшу] с юго-запада». А исчезает ККК «в Юго-Восточной Польше» «около 2200 г. до н.э.» [ссылка: P. Wlodarczak, 2016; 2017]. Если же мы обратимся к «рельефной карте Юго-Восточной Польши с отмеченным расположением археологических объектов [могильников] культур КШК и ККК» [A. Linderholm et al., 2020, fig. 1], то увидим/узнаем, что за почти двухсотлетнее пребывание в Малопольше/Юго-Восточной Польше носители ККК оставили всего несколько могильников среди множества подобных объектов КШК.

   Сказанное выше вполне соответствует данным Ю.В. Кухаренко, который указывает «на малочисленность и сравнительно короткое время пребывания на территории Польши» [«верховья Одры и Вислы»] племен культуры колоколовидных кубков [20, стр. 58-59].

   Итак, резюмирую. Небольшие группы носителей ККК инфильтровались в Малопольшу раньше возникновения протомежановицкой фазы КМ. Она появляется там только через определенное время на местной (краковско-сандомирской) основе под влиянием ККК. Именно посредничеством последней можно объяснить вхождение в ареал протомежановицкой фазы КМ некоторых прилегающих областей. Однако после формирования собственно КМ представители ККК в большинстве своем покидают регион (что также подтверждается антропологически [P. Wlodarczak, 2006, 7.4.; E. Haduch, 1997]), и КМ развивается на своей исконной территории – в Малопольше.

   Вернемся к тшинецкой культуре. Как упоминалось выше, погребальные обряды данной культуры, особенно на ранней стадии, были весьма разнообразны, и поэтому Я. Гурский справедливо полагает, что раннетшцинецкие сосуды, которые «обычно находили в могилах, представляющих разные погребальные традиции», были «теми самыми элементами, которые объединяли различные погребальные обряды» [19, 89-90]. Говоря о погребальных обрядах тшинецкой культуры, прежде всего необходимо обратить внимание на распространение обряда кремации, ибо он стал доминировать в преемственной лужицкой культуре.

   В предшествующее время в Малопольше «трупосожжения [«Злотская группа»] встречаются лишь в порядке исключения» [20, с. 51] (хотя у юго-восточных подкарпатских соседей из любачовской группы КШК «все погребения… содержали трупосожжения» [там же, с. 54]). Среди погребений КШК Малопольши известен еще один случай кремации в Мержановицах [Wrotek 1962: 69]. И одна могила с трупосожжением культуры Хлопице-Веселе обнаружена в Стараховице на севере Малопольши [A. Rogoz…].

   Рассматривая тшинецкую культуру/ТКК в целом, «мы не наблюдаем… общности погребального обряда: в лесостепи доминирующим является трупоположение, в зоне смешанных лесов преобладают кремации» [17, с. 266]. Можно согласиться с Я. Гурским в том, что «происхождение кремации в Тшцинецкой культуре до сих пор остается необъясненным, и в свете наших современных знаний представляется довольно сложным явлением. Следует иметь в виду, что в столь обширном регионе обряд кремации мог иметь различное происхождение и быть адаптирован независимо друг от друга» [19, 71].

   При этом в Малопольшу на ранней стадии тшинецкой культуры данный обряд проникал скорее с юга, от непосредственных соседей из Восточной Словакии: «Обряд погребения [«культуры отомани» (Отомань-Фюзешабонь) «в Восточной Словакии»] на ранней и поздней стадиях – трупосожжение…» [Монгайт А.Л., 1974, с. 87]. Поэтому А. Гардавский в некоторой степени был прав, предполагая постепенное распространение кремационных захоронений с юга (из опатовской группы) на север (в подляско-мазовецкую группу) [A. Gardawski, 1959]. Таким образом, «нет сомнений в том, что кремация была известна населению тшцинецкой культуры уже на ранней стадии ее развития. В это время она имела место в районах Западной Малопольши, Сандомирщины и Люблинской возвышенности (Gorski 1994c: 56-57)» [J. Gorski, S. Kadrow, 1996, 21].

   Надо отметить, что генезис тшцинецкой культуры рассматривался А. Гардавским как процесс постепенного «медленного внутреннего развития перед возможным (вторичным) заимствованием [отдельных] внешних признаков» [A. Gardawski, 1959]. Хотя то же самое можно сказать и о переходе от тшинецкой к лужицкой культуре, имея в виду, в частности, распространение обряда кремации. Разумеется, длительный, постепенный, медленный процесс не нужно связывать с этническими изменениями, на что уже обращали внимание известные археологи. Приблизительно об этом упоминается в работе видного британско-австралийского археолога Гордона Чайлда в разделе, посвященном обряду кремации. Здесь уместно одно его жесткое высказывание: «Замена трупоположений на обряд кремации не сопровождалась никакими этническими изменениями» [V.G. Childe, 1926]. Впрочем, больший интерес представляют конкретные данные Гарри Фоккенса из Лейденского университета, который утверждает, что распространение культуры [культур] полей погребальных урн [«в общность культур ППУ входит лужицкая культура» (БРЭ)] было связано не столько с миграцией населения, сколько с общим экономическим кризисом и сменой культурной парадигмы. Расширение ареала КППУ сопровождалось переходом от трупоположения к трупосожжению даже в тех регионах, где кремация до этого не практиковалась [H. Fokkens, 1997].

   Я. Чебрешук связывает распространении погребальных обрядов кремации в Куявии и Малопольше с переходом от тшцинецкой к лужицкой культуре [18, 188]. Однако сопоставление Куявии и Малопольши в данном случае, по-моему, некорректно. Так, «на Куявах зачастую невозможно разделить памятники, имеющие черты и поздней ивенской культуры, и ранних проявлений ТКК…» [17, с. 264]. А «ивенская культура сложилась… на основе культур шнуровой керамики и колоколовидных кубков» [20, с. 66]. Обратим внимание на второй компонент. Далее, «предлужицкая культура сложилась на территории Силезии и Великопольши… на основе унетицкой [также «возникла… на основе культур шнуровой керамики и колоколовидных кубков» (там же, с. 63)] и родственных с ней культур… В формировании ее весьма существенную роль сыграли… по мере экспансии предлужицких племен к северу… и элементы… ивенской культуры» [там же, с. 69].

   Отсюда следуют два вывода. Во-первых, жители «пограничной» тшинецкой Куявии этнически ближе к населению предлужицкой культуры. А в результате «северной (предлужицкой) экспансии» на Висле в тшинецкой части Куявии появляются предлужицкие анклавы (см. «схему распространения культур II периода эпохи бронзы» [там же, с. 61]), что также способствовало культурному сближению. Во-вторых, в лужицкое время на западе польской территории (причем она постепенно сокращалась) обитали неродственные протославянам/праславянам племена, о чем, в частности, говорит Б.А. Рыбаков: «Лужицкая культура была, очевидно, разноэтническим комплексом, охватившим половину праславян…» [16, с. 171].

   Весьма примечательно, что в отношении распространения обряда кремации предлужицкая культура уступала тшинецкой. Действительно, «погребения с трупосожжениями [«Предлужицкая культура»] встречаются очень редко» [20, с. 68]. То же относится и к предковой унетицкой культуре: «…Только в Силезии [«Унетицкая культура»] изредка встречаются обособленные погребения с трупосожжениями» [там же, с. 62].

   Также примечательно следующее обстоятельство: «Кремационная могила, содержащая характерную вазу, которая выполняла функцию урны, была найдена в Блони близ Ленчицы [запад Мазовии]. Подобный случай был также отмечен и в Блони на Сандомирской возвышенности [север Малопольши]. Следы кремированных костей были найдены внутри ножной вазы; интересно, что сосуд стоял вверх дном. <…> Сегодня общеизвестно, что сосуды, поставленные в могилах вверх дном, относятся к Тшцинецкой культуре» [19, 75]. А это прообраз сосуда-клеша раннеславянской культуры подклешевых погребений…

   И еще. Б.А. Рыбаков упоминает «медлительный, несколько застойный темп развития тшинецких племен» [16, с. 170], а польские исследователи в определенной степени противопоставляют «инновационность» унетицкой культуры «консервативности» мержановицкой культуры [M. Derwich, A. Zurek, 2002]. Все это говорит и об этнической консервативности (далеких) предков славян.

   Период перехода от тшцинецкой к лужицкой культуре А. Гардавский обозначает как «лодзинскую фазу», которая «представляет собой естественный, эволюционный мост [от КТ (тшцинецкая культура)] к КЛ» [лужицкая культура] [A. Gardawski, 1966]. Больше того, он также справедливо утверждает, что из «“лодзинской фазы” (наиболее известным представителем была Константиновская группа), вышла КЛ» [A. Gardawski, 1968].

   Если говорить конкретно, то, по А. Гардавскому, «окрестности Кракова» – «одна из областей, в которых проходила самопроизвольная трансформация КТ в КЛ» [А. Gardawski, 1971b]. О том же читаем у Лысенко: «Переход от поздней тшинецкой культуры к раннелужицкой в Малопольше и междуречье Вислы и Сяна был рассмотрен Я. Гурским. На основании изучения переходных комплексов исследователь приходит к выводу, что они замыкают последний этап существования тшинецкой культуры и одновременно являются началом развития лужицкой культуры. Важным представляется вывод о том, что «комплексы со смешанными чертами свидетельствуют об эволюционном процессе замены одной культуры другой в рамках одной общности» (Gorski 1998: 361-378)» [17, с. 269]. Напомню, что в Малопольше в тшинецкое время проживало протославянское население.

   Однако другое, основное объединение протославян связано с константиновской группой, памятники которой в раннелужицкое время «охватывали районы Центральной Польши в междуречье Варты и среднего течения Вислы» [20, с. 85] [почти полностью Левобережная Мазовия и определенная часть Северной Малопольши]. (См. «схему распространения культур III периода эпохи бронзы» [там же, с. 72].) Константиновская группа «возникла на территории, где до этого были распространены памятники тшцинецкой культуры. Естественно поэтому, что в ней прослеживаются некоторые тшцинецкие элементы (устройство могильных ям в ранних погребениях, наличие тюльпановидных сосудов и т.д.) Некоторые исследователи, исходя из этого, рассматривают константиновскую группу не как группу лужицкой культуры, а как переходную фазу между культурами тшцинецкой и лужицкой (так называемая лодзинская фаза, по А. Гардавскому)» [там же, с. 86].

   При этом уже само существование «переходной» «тшинецко-лужицкой» константиновской группы говорит об общности племен северной/северо-восточной части Малопольши и прилегающей левобережной части Мазовии. Здесь надо добавить, что определенное эволюционное отличие позднего этапа константиновской группы позволяет связать его с ранними праславянами.

   Продолжим с помощью материалов Ю.В. Кухаренко строить преемственную археологическую цепочку от тшинецкой культуры до поморской, чтобы соединить приводимые построения с данными В.В. Седова. Так, константиновская группа «распадается на несколько локальных групп, из которых… генетически теснее всего связанной с константиновской является среднепольская группа» [20, с. 86]. Посмотрим на «схему распространения культур IV периода эпохи бронзы» [там же, с. 77]. На ней фактически отображено собирание некого сообщества вокруг среднепольской группы. Именно тогда начались процессы формирования праславянского этноса и этнической ассимиляции западных соседей. Напомню, что «подавляющее большинство польских исследователей [того времени] считает ее [лужицкую культуру] праславянской» [там же, с. 75].

   Среднепольская группа «существовала вплоть до начала латенского времени. Однако уже с конца эпохи бронзы территория, занимаемая ею, постепенно сокращается, а количество памятников заметно уменьшается. Это было связано с дальнейшим колонизационным передвижением племен среднепольской группы на соседние нелужицкие или очень слабо заселенные лужицкими племенами территории. В результате этого передвижения, как полагают некоторые исследователи, возникли новые группы лужицкой культуры – келецкая, тарнобжегская, ульвовекская и северомазовецкая» [там же, с. 87].

   Результатом экспансии племен среднепольской группы стало и возникновение мазовецко-подлясской группы «примерно в конце 4 периода эпохи бронзы. Территориально она охватывает привислянские районы Мазовии и смежные с ними районы Подлясья» [там же, с. 89]. Правда, отображена данная группа только на более поздних схемах «распространения культур начала железного века» [там же, стр. 91, 96]. Весьма примечательно, что, согласно последней схеме (на с. 96), скифские набеги не затронули территорию мазовецко-подлясской группы.

   Итак, последовательность основных культур и культурных групп от культуры Злота до ослабивших лужицкую культуру скифских набегов (и дальнейшего появления поморских племен) выглядит следующим образом: культура Злота (вариант/группа КШК) – краковско-сандомирская к. (г. КШК) – протомежановицкая фаза (к. Хлопице-Веселе) (на части ареала, в Малопольше) – межановицкая к. – (предпраславянская) тшинецкая к. (на части ареала, в Малопольше и (позже) прилегающей левобережной части Мазовии) – (праславянские группы лужицкой культуры:) – константиновская г. (поздний этап) – среднепольская г. – тарнобжегская г. и (немного позже) мазовецко-подлясская г. (далее по В.В. Седову).

   В заключение «протославянской» темы остается привести генетические доказательства преемственности на малопольской территории. Обратимся к работе группы исследователей во главе с известным польским генетиком уже упомянутой Анной Юрас «Митохондриальные геномы бронзового века Польши» (укороченное название) (2020) [23].

   Специалисты исследовали «происхождение и генетическое родство популяций бронзового века (2400–1100 гг. до н.э.) из региона Южной Польши». Был проведен «анализ древней ДНК индивидов… связанных с культурой Стжижув, культурой Мержановице и культурным кругом Тшцинец». Итоги «популяционного генетического анализа указывают на тесное материнское генетическое сродство между популяциями, связанными с культурой Шнуровой керамики, Мержановице, Тшцинец». Итак, «результаты [исследований] показали генетическую преемственность от групп культуры Шнуровой керамики позднего неолита до популяций, связанных с бронзовым веком в Мержановице и Тшцинце, а также возможный дополнительный генетический вклад степи в формирование группы, связанной с Стжижувом в конце 3-го тысячелетия до н.э.» [23]. («На территории Польши памятники этой [«стшижовской»] группы известны лишь в небольшом районе междуречья верховьев Вепша и Буга. Основной же район их распространения находится восточнее, в Полесье и на Волыни» [20, с. 56].)

   Здесь можно добавить весьма примечательный момент из упомянутой работы группы Анны Линдерхольм: «Большинство линий мтДНК, обнаруженных в нашей выборке [«комплекс культуры шнуровой керамики из Юго-Восточной Польши»], могут быть ассоциированы с европейскими неолитическими земледельческими группами, как это имело место в выборке Западной Шнуровой керамики в предыдущем исследовании [A. Juras et al., 2018]. Наши результаты указывают на более сильную преемственность с ранними неолитическими популяциями, чем считалось до сих пор» [A. Linderholm et al., 2020].

   А теперь перейдем к теме переселения славян из «Среднего Повисленья» на «север Восточно-Европейской равнины» в середине I тыс. н.э. и последующего появления/сложения культурных новообразований (культур – тушемлинской, псковских длинных курганов, мерянской – и древностей узменского типа) в соответствии с концепцией «предыстории северновеликорусов» Валентина Васильевича Седова. Сразу скажу, что никаких существенных расхождений с мэтром у меня здесь нет и быть не может, потому что у него все четко обосновано и аргументировано. (Более сложный вопрос генезиса южновеликорусов в настоящей статье не рассматривается…)

   Ввиду того, что по данной теме (основной ее части) мне нечего добавить, а предыдущая, протославянская, заняла слишком много места, придется ограничиться (беглым) обзором соответствующих данных В.В. Седова. Заинтересованным же читателям, студентам-историкам и др. предлагаю/рекомендую обратиться к работам мэтра, причем к названным/обозначенным [2, 3, 4, 5, 15] нужно прибавить монографию «Древнерусская народность» (укороченное название) (1999) [24]. При этом небольшую концептуальную статью «Предыстория северновеликорусов» (сокращенное название) [5] советую прочитать полностью. В другой же небольшой статье – «Этногенез ранних славян» – означенной теме соответствует всего «несколько строк» [4, стр. 600-602]…

   Итак, о причинах переселения и самой миграции см.: «Славяне в древности» [2, стр. 297-304], «Славяне» (укороченное название) [3, стр. 348-354], «Славяне в раннем средневековье» [15, стр. 209-211], «Древнерусская народность» [24, стр. 91-117]. О появлении/сложении культурных новообразований см.: «Славяне» [3, стр. 354-402], «Славяне в раннем средневековье» [15, стр. 211-252], «Древнерусская народность» [24, стр. 117-179].

   Среди культурных новообразований особую значимость для настоящей статьи имеет (преимущественно) славянская мерянская культура, ибо со славянами-мерянами связана антропологическая гипотеза, которая будет предложена мною ниже. (Этноним данного славянского сообщества не сохранился.) О мерянской культуре, на которой остановимся подробнее, см.: «Славяне» [3, стр. 388-397], «Славяне в раннем средневековье» [15, стр. 223-224, 227-229, 371-372, 382], «Древнерусская народность» [24, стр. 145-151, 154-158].

   Продолжим, тезисно используя данные В.В. Седова. «Среднее Повисленье принадлежит к регионам, густо заселенным земледельческим населением в позднеримское время. К настоящему времени здесь выявлено свыше 750 памятников с материалами этого периода. В конце IV – начале V в. почти все поселения римского времени были оставлены жителями. Объясняется это значительным ухудшением климата» [3, с. 348]. «С конца IV в. в Европе наступило резкое похолодание. Особенно холодным было V столетие, тогда наблюдались самые низкие температуры за последние 2000 лет. Отмечался резкий рост увлажненности почвы, что было обусловлено и увеличением осадков, и трансгрессией Балтийского моря. Повысился уровень рек и озер, поднялись грунтовые воды, разрослись болота. Многие поселения римского времени оказались затопленными или подтопленными, а пахотные земли – непригодными для земледелия. Значительные массы населения вынуждены были покинуть Висло-Одерский регион – началась “великая славянская миграция”» [4, с. 601]. Что касается нашествия гуннов, то оно «достигло [лишь] южных областей пшеворского ареала», а именно «регион верхних течений Вислы и Одера», где «какое-то время гунны властвовали» [3, стр. 310-311]. «В первой половине V в. все выявленные археологами поселения римского времени были окончательно покинуты населением. Переселение основной массы провинциальноримского населения из Среднего Повисленья в севернорусские земли стоит в одном ряду с миграциями того же времени тевтонов, саксов, англов и ютов из Ютландии и смежных областей Германии…» [5, с. 16].

   Хотелось бы обратить внимание на то, как взаимосвязаны темы прародины славян и их переселения «в севернорусские земли». Археологические артефакты, которые приводит в доказательство переселения В.В. Седов, сжато перечислены М.И. Жихом: «В последних работах В.В. Седов… …собрал и обобщил данные о находках вещей провинциальноримских типов, массово появившихся в лесной зоне Восточной Европы в середине I тыс. н.э. (шпоры и удила, железные бритвы, железные пластинчатые кресала, пинцеты, В-образные рифленые пряжки, некоторые типы подвесок, железные втульчатые наконечники копий, новые типы серпов, каменные жернова для ручных мельниц и т.д. [«а также культуры ржи и овса» (3, с. 352)]). Учитывая стремительность и массовость их распространения, а также то, что в этот период собственно провинциальноримские культуры (пшеворская и черняховская) уже прекратили своё существование, невозможно говорить о распространении в середине I тыс. н.э. в лесной зоне Восточной Европы провинциальноримских артефактов вследствие торговых или культурных связей. Оно, безусловно, отражает мощную миграцию населения из центральноевропейского [средневисленского] пшеворского ареала…» [11, I, с. 142].

   Нужно отметить, что «маршрут миграции славян в севернорусские земли из Повисленья независимо от археологии ранее реконструировался немецким лингвистом Ю. Удольфом по данным топонимики (Udolph, 1981. S. 321-336; 1985. S. 33-57)» [5, с. 16]. А «согласно изысканиям Р.А. Агеевой [1974, стр. 153-185], в гидронимии Новгородско-Псковского края имеется целый ряд прямых и косвенных подтверждений очень раннего расселения здесь славян. <…> Среди гидронимов этой территории выявляется множество «первичных» названий, которые, по С. Роспонду, характерны для зоны «А» (Повисленье), т.е. прародины славян» [24, стр. 126-127].

   Еще необходимо уточнить, что «параллели в керамических коллекциях этих культурных групп [псковских длинных курганов и тушемлинской] обусловлены родственностью их. Они вышли из единого венедского ареала Средней Европы. К этому можно добавить, что тушемлинская керамика имеет еще некоторые черты сходства с синхронной глиняной посудой суковско-дзедзицкого типа срединных и поморских областей Польши…» [3, с. 379].

   Далее. «О приливе больших масс нового населения говорит и то, что на всей территории Восточно-Европейской равнины, где встречены находки среднеевропейских провинциальноримских типов… прекращают свое развитие местные культуры раннего железного века. Постепенно складываются новые культурные образования, прямо не связанные с предшествующими» [там же, с. 352]. «К раннему средневековью в Псковско-Ильменском крае принадлежат культуры псковских длинных курганов (кривичи псковские) и древности узменского типа (словене ильменские), в Полоцком Подвинье и Смоленском Поднепровье – тушемлинская культура (будущие смоленско-полоцкие кривичи), в междуречье Волги и Клязьмы – мерянская культура» [4, с. 602]. Весьма примечательно, что «переселенцы из Средней Европы, пострадавшие от наводнений и переувлажненности почвы, в новых местах проживания избирали участки, не подверженные таким явлениям, – песчаные возвышенности в сухих боровых лесах. Все могильники с ранними [псковскими] длинными курганами фиксируются в возвышенных местностях (не менее 150 м над уровнем моря), все находки В-образных рифленых пряжек – индикаторов миграционных процессов из Средней Европы – обнаружены в таких же возвышенных местностях» [3, стр. 360-361]. То же относится к тушемлинской культуре: «Основными памятниками этой [тушемлинской] культуры являются открытые поселения – селища, устраиваемые на песчаных останцах, холмах или на склонах коренных берегов близ рек и озер» [там же, с. 373]. То же относится и к мерянской культуре: «Большинство селищ второй половины I тыс. н.э. в Волго-Клязьминском междуречье занимают пологие склоны возвышенностей коренных берегов рек и озер. [При этом «жилищами служили преимущественно наземные срубные постройки с печами-каменками» (см. чуть ниже).] <…> Известны и немногочисленные укрепленные поселения, среди которых выделяется Сарское городище на берегу оз. Неро, которое, по-видимому, было административным (племенным) центром. Оно устроено на всхолмлении среди заливных лугов» [там же, с. 391].

   Продолжим. «С самого начала освоения славянами северновеликорусского и южновеликорусского ареалов они существенным образом отличаются по домостроительству (Раппопорт, 1975: Древняя Русь, 1985. С. 136-153). Поселения волынцевской, роменской, борщевской и родственной им культуры верхней Оки и Рязанского Поочья, занимающие будущие южнорусские земли, характеризуются полуземляночными постройками. Напротив, как показывают раскопки Изборска, Пскова. Ладоги, Новгородского (Рюрикова) городища и других селений, на севернорусской территории начиная с V–VII вв. доминировали наземные срубные избы, чаще с несколько приподнятыми дощатыми полами, отапливаемые каменками, реже глиняными печами. Эта дифференциация домостроительства особенно отчетливо проявляется и в памятниках X–XI вв. (рис. 2). <…> Не подлежит сомнению, что в основе северновеликорусской избы, описываемой этнографами, лежит северное древнерусское жилище: южнорусская же хата является наследницей древнерусской полуземлянки» [5, с. 18].

   И, наконец, зафиксируем, что «начало становления северновеликорусской диалекто-этнографической общности восходит к среднеевропейской (венедской) группе, расселившейся в северных областях Восточно-Европейской равнины в период великого переселения народов. Эта же группа славян, судя по всему, участвовала и в генезисе северных белорусов» [там же, стр. 20, 23].

   Теперь перейдем к мерянской культуре. (Изложенные ниже необозначенные данные/цитаты – из работы В.В. Седова «Славяне» [3, стр. 388-395].)

   Одна из «среднеевропейских» волн великого переселения народов достигла междуречья Волги и Оки. Об этом прежде всего говорят «вещевые находки провинциально-римских типов». (См. рис. 71 «Археологические культуры римского времени в лесной зоне Восточной Европы и памятники среднеевропейских переселенцев периода переселения народов».)

   Появление в Верхневолжье и Москворечье «среднеевропейских» переселенцев «полностью нарушило жизнь» местного населения – балтов в западной его части и поволжских финнов – в восточной. Уже в V–VI вв. в данном регионе прекращают функционировать позднедьяковские поселения, затем приходит в упадок и завершает развитие (VI–VII вв.) сама культура. При этом «детально проследить ход этногенетических процессов» в регионе во второй половине I тыс. пока не удается.

   Однако в более восточных землях, в междуречье Волги и Клязьмы, после работ А.Е. Леонтьева этническая ситуация третьей четверти I тыс. начинает проясняться. Исследователь выделил новую культуру, между которой и местными дьяковскими древностями не обнаружил прямой преемственности, что и свидетельствовало о появлении нового населения. Действительно, «прежние небольшие поселения, приуроченные к пойменным лугам, в основной массе забрасываются. Получают распространение поселения более крупных размеров, которые тяготели уже к участкам с наиболее плодородными почвами. Ведущую роль в экономике населения теперь стало играть земледелие. Более того, материалы археологии дают основание говорить о развитии пашенного земледелия… Существенно увеличивается при этом численность населения». Леонтьев предполагает, что пришельцами была финноязычная меря, и поэтому называет новую культуру мерянской. Тем не менее вопрос происхождения пришлого населения остается в работе А.Е. Леонтьева [1996] открытым.

   Автор «лишь мимоходом» «высказывает мысль о возможном переселении пришельцев из региона рязанско-окских могильников. Однако подтвердить эту догадку какими-либо фактическими данными исследователь даже не пытался. Между тем сопоставительный анализ особенностей культуры рязанско-окских могильников и древностей второй половины I тыс. н.э. Волго-Клязьминского междуречья достаточно определённо демонстрирует невозможность генезиса последних из рязанско-окских [Седов В.В., 1966, стр. 86-104; 1987, стр. 93-97]. Совершенно различны и погребальная обрядность, и комплексы женских украшений, и керамические материалы». [Противоположное (в определенной степени) мнение было высказано Н.А. Макаровым (2008) только после смерти мэтра…]

   Поэтому вопрос сложения мерянской культуры в Волго-Клязьминском междуречье, по (справедливому) мнению В.В. Седова, необходимо решать только с учетом распространения «среднеевропейскими» переселенцами предметов провинциальноримских типов, причем сама рассматриваемая «культура в некоторой степени родственна культурам тушемлинской и псковских длинных курганов, сформировавшимся в то же время». А так как в археологических материалах никаких следов иных миграций не обнаружено, то становление мерянской культуры могло произойти только в результате взаимодействия «среднеевропейских» переселенцев с финноязычными аборигенами.

   Среди керамических материалов мерянской культуры «довольно много горшкообразных сосудов с максимальным расширением в верхней половине, несколько напоминающих синхронную славянскую керамику других регионов. Но нередки и приземистые «кубовастые» сосуды, которые исследователи обычно связывают с местным финским этносом». И эта «разнохарактерность керамики и вещевых коллекций указывает на некоторую неоднородность этнического состава населения культуры второй половины I тыс. н.э. На присутствие финского этнического компонента…»

   Однако В.В. Седов совершенно справедливо утверждает, что «основными создателями мерянской культуры все же были не местные финны, а среднеевропейские переселенцы». Утверждение базируется на следующих аргументах.

* «Только в этом случае могла сложиться новая поселенческая структура, которая оставалась неизменной и в древнерусское время».

* Возобладал «земледельческий облик экономики».

* «Тип расселения, сформировавшийся в третьей четверти I тыс. н.э., оставался в этом регионе неизменным позднее, в том числе в период Древнерусского государства».

* «Каких-либо трансформаций в эволюции культуры, быта и экономики при перерастании мерянской культуры в древнерусскую здесь не наблюдается. Достаточно очевидно, что основы так называемой мерянской культуры и быта были заложены во второй половине I тыс. н.э. населением, пришедшим из Средней Европы».

   При всем при этом важно отметить, что «славянский этнический компонент» доминировал в составе «среднеевропейских» переселенцев, о чем ясно свидетельствует распространение в местах их расселения «браслетообразных височных колец с сомкнутыми или заходящими концами (рис. 80 и 83)». Эти «идентичные тушемлинским» кольца в V–VI вв. появляются в регионе, охватывающем Верхнюю Волгу, Москворечье, Волго-Клязьминское междуречье и Ярославское Поволжье.

   Браслетообразные височные кольца с сомкнутыми или заходящими (т.е. «незавязанными» [24, с. 150] или «незамкнутыми» [там же, стр. 154, 157, 239]) концами стали одним из важнейших этнографических признаков племенного сообщества Ростово-Суздальской земли, где они беспрерывно бытовали до XIII в.

   Здесь надо обратить внимание на некоторые обстоятельства. «Рассматриваемая группировка славян, следами расселения которой являются браслетообразные сомкнутые височные кольца, первоначально не знала курганной обрядности, поэтому обнаружение ее погребальных древностей затруднительно. Прослеживаемые по курганам X–XIII вв. миграции в Волго-Окское междуречье словен новгородских с северо-запада и кривичей из Верхнего Поднепровья были вторичными волнами славянских перемещений, принесшими сюда курганный обряд погребения. Они в той или иной степени только пополнили население Ростово-Суздальской земли [на что также необходимо обратить внимание]. Грунтовые могильники X–XIII вв., функционировавшие в ареале браслетообразных сомкнутых височных колец параллельно с курганными, нужно полагать, являются реликтовыми некрополями славян первой волны расселения в землях Северо-Восточной Руси. Таковы Федовский бескурганный могильник с большим числом находок браслетообразных сомкнутых колец, могильники в с. Великое в Ярославском районе, Купанский на берегу Плещеева озера, у д. Кресты на Мологе и ряд менее известных» [15, стр. 227-228].

   Относительно рассматриваемых височных колец с сомкнутыми или заходящими концами примечателен вопрос, задаваемый В.В. Седовым, и весьма показателен ответ, найденный у Ю.В. Кухаренко: «Возникает вопрос: где… находился регион более раннего распространения таких колец? <…> Видимо, нужно полагать, что обычай ношения браслетообразных височных колец получил относительно широкое распространение среди характеризуемой праславянской группировки уже в новых местах проживания. Фрагментарные находки бронзовых проволочных колец большого диаметра, которые могли бы послужить основой для браслетообразных височных украшений рассматриваемого здесь типа, обнаружены в отдельных памятниках III–IV вв. бассейна Вислы» [там же, с. 229] [ссылка: Кухаренко Ю.В., 1961, с. 20, рис. 53А].

   И еще. «Археологические работы в Ростове показали, что основателями его были славяне. С середины X в. культура и быт города носят явно славянский облик. Название города кажется прозрачно славянским. Селение, предшествующее городу, характеризуется древностями, типичными для культуры последних веков I тыс. н.э. этого региона» [24, с. 158].

   Что касается лингвистических аргументов, то к ним относятся результаты соответствующих изысканий по акцентологии и диалектологии. Так, благодаря исследованиям по акцентологии было установлено, что восточно-великорусские говоры Волго-Окского междуречья образуют особую четвертую группу. «Диалекты этой группы ввиду сугубой архаичности их акцентной системы не могут быть объяснены как результат вторичного развития какой-либо из известных акцентологических систем… этнос носителей этого диалекта представляет, по-видимому, наиболее ранний восточный колонизационный поток славян» [ссылка: Дыбо В.А., Замятина Г.И., Николаев С.Л., 1990, стр. 157-158; Булатова Р.В., Дыбо В.А., Николаев С.Л., 1988, стр. 31-65]. Вопросы же диалектного членения славян Восточно-Европейской равнины разрабатывались советскими языковедами-славистами Б.М. Ляпуновым и Ф.П. Филиным [1940, с. 86; 1972, стр. 58-60]. Учеными было высказано предположение, что Ростово-Суздальскую землю заселяло особое славянское «племя» (его название не дошло до нас), от диалекта которого ведут свое начало владимиро-суздальские говоры.

   Таким образом, «результаты, полученные на археологических материалах, о раннем освоении славянами междуречья Волги и Клязьмы подкрепляются лингвистическими данными. При этом нельзя не обратить внимания и на то, что распространение браслетообразных височных колец с сомкнутыми и заходящими концами в XI–XIII вв. в значительной степени соответствует и региону говоров четвертой акцентологической группы и владимирско-поволжской группе северновеликорусского наречия».

   Продолжим. По-моему, славянизации рассматриваемого региона прежде всего способствовала сравнительная малочисленность и дисперсность местного финского населения. Среди известных отечественных археологов, которые обращали внимание на низкую плотность «финно-угорских» аборигенов, можно назвать, например, А.А. Спицына [упоминавшего также об их восточном оттоке (1903, с. 166)] и П.Н. Третьякова [1970, стр. 111-137]. Разумеется, пишет об этом и В.В. Седов: «Освоение славянами междуречья Волги и Клязьмы в настоящее время следует дифференцировать на два основных этапа. Первая волна славянского проникновения в эти земли, отраженная находками браслетообразных сомкнутых височных колец, датируется VI–VII вв. По-видимому, местное финноязычное население было здесь весьма немногочисленным, и славяне вскоре стали господствующим этносом» [15, с. 371]. И далее: «Ядром этого племени стало междуречье Волги и Клязьмы – будущая Ростово-Суздальская земля. Славянское население здесь было довольно многочисленным. Финноязычное племя меря частично растворилось в славянской среде, отчасти было вытеснено на окраины славянского расселения» [там же, с. 382], главным образом в Костромское Поволжье [Седов В.В., 2002, с. 158].

   Сказанное подтверждается и результатами недавних (2017) генетических исследований. Имеется в виду работа – научная статья – группы специалистов во главе (ведущий автор) с видным генетиком профессором Е.В. Балановской «Сохранился ли след дославянского населения в генофонде русских Ярославской области? Свидетельства Y-хромосомы» [Чухряева М.И. и др. Генетика. Том 53, № 3. 2017, стр. 378-389; http://генофонд.рф/?page_id=24528]. Итак, было установлено: «Анализ суммарной выборки (N = 132) позволяет создать общий генетический портрет русского населения Ярославской области. Он представлен (таблица [с. 382]) тремя наиболее частыми гаплогруппами: R-M198 (xM458) (34%); R-M458 (24%); N-M178 (11%), включая два субварианта этой гаплогруппы – N3a3-CTS10760 и N3a4-Z1936. Еще десять гаплогрупп встречены с частотой менее 10%: I-M253 (8%); R-L23 (7%); I-P37 (5%); E-M35 (2%); E-M78 (2%); J-P58 (2%); G-M406 (1%); I-M170 (xM253, M223, P37) (1%); J-M172 (1%); J-M92 (1%). <…> Такой спектр гаплогрупп типичен для русского [мужского] населения средней полосы России…» [с. 381]. Здесь важно отметить, что «финно-угорский пласт в генофонде русских Ярославской области [весьма и весьма] невелик» [с. 386]. А т.к. «у большинства финно-угорских народов наиболее частой… является гаплогруппа N-M178» [с. 379], то можно сделать конкретный вывод: лишь 11,3% (см. таблицу) русских мужчин Ярославской области являются прямыми потомками финнов. Мало того, из этого процента надо вычесть как минимум прямых потомков карельских мигрантов XVII века [там же], а может быть, и потомков «прибалтийских финнов –» вепсов [стр. 378-379] (вовлеченных в ранний миграционный поток новгородских славян/ильменских словен [15, с. 372]), которые, возможно, уже представляли из себя в X–XI вв. «славянизированную весь» [Седов В.В., 2002, с. 159].

   Поэтому, обращаясь к читателям, советую хотя бы проявлять скепсис при зачастую закамуфлированных сообщениях из разного ранга российских (не украинских!) источников о якобы «финно-угорском» происхождении русского населения во всяком случае рассматриваемого региона.

   А теперь перейдем к заключительной «антропологической» части настоящей статьи и работы в целом. При рассмотрении темы будем в основном пользоваться данными (особенно таблицами) из работ (монографий) известных ученых-антропологов, а именно: В.П. Алексеева «Происхождение народов Восточной Европы» (укороченное название) (1969) [25]; Т.И. Алексеевой «Этногенез восточных славян» (укороченное название) (1973) [26]; Р.Я. Денисовой «Антропология древних балтов» (укороченное название) (1975) [27].

   В свое время В.П. Алексеев обратил внимание на одно, «на первый взгляд», довольно странное обстоятельство: «Казалось бы, следовало ожидать, что несколько плосколицый и плосконосый морфологический вариант, который мы связываем в основном с финским населением, должен был сохраниться и в составе русского народа, коль скоро он выделяется в антропологическом составе словен, кривичей и вятичей. Между тем этого нет… Для объяснения этого на первый взгляд парадоксального факта можно… говорить о сравнительно поздних славянских переселениях, так сказать, о дополнительных миграциях уже, по-видимому, в первые века II тысячелетия, которые могли значительно увеличить контингент славянского населения и повести к растворению в нем местных финских этнических элементов, роль которых в конце I тысячелетия была еще довольно значительна» [25, стр. 203-204]. Ему вторит супруга Т.И. Алексеева: «Черты финно-угорского субстрата прослеживаются в антропологическом облике русского народа, но удельный вес их в современном населении меньше, нежели в средние века [«в средневековье основу населения Волго-Окского треугольника составляли ославяненные финно-угорские племена» (26, с. 199)]. Это объясняется расселением славян с западных и северо-западных территорий, по-видимому, в эпоху позднего средневековья» [там же, с. 273]. И по прошествии времени: «В эпоху позднего средневековья дисперсность антропологических черт значительно ослабляется. В это время наблюдается явная европеизация славянского населения центральных областей Восточной Европы. По-видимому, это объясняется приливом славянского населения из более западных областей» [2002, с. 313].

   Примечательно, что Алексеевы не говорят ничего конкретного об этих массовых (а иного не получается) славянских переселениях. Но даже и массовая миграция, если бы таковая произошла, не изменила бы столь существенно антропологического строения славян рассматриваемого региона из-за высокой плотности населения. Действительно, согласно В.В. Седову, «в междуречье Волги и Клязьмы [уже в VIII–IX вв.] [славянское] население было довольно многочисленным» [2002, с. 157], а Н.А. Макаров говорит об «исключительно высокой концентрации средневековых поселений», т.е. высокой плотности населения, в Суздальском Ополье с конца I тыс. [2008]. Кроме того, о плотности расселении славян – потомков «среднеевропейских» переселенцев – косвенно можно судить по одной и той же карте (рис.) из разных работ В.В. Седова с немного отличающимися названиями – «Распространение браслетообразных незавязанных / сомкнутых височных колец X–XIII / XI–XIII вв.» [3, с. 392; 5, с. 20; 15, с. 221].

   Вместе с тем, по В.В. Седову, «последующие пополнения славянским населением севернорусских земель были не миграционными, а [только] инфильтрационными». Так, ученый упоминает «притоки кривичского населения из Смоленского Поднепровья или южнорусского населения в области Северо-Восточной Руси» [5, с. 18]. В последнем случае имеются в виду поздние (с XII в.) феодально организованные переселения, преимущественно в города. Эти южные инфильтрации могли в какой-то степени повлиять на изменение антропологического облика славянского населения малонаселенных (в основном восточных) окраин региона, включая Мещерскую низменность…

   Ввиду отсутствия краниологических материалов (еще господствовал обряд кремации) по славянам первой «среднеевропейской» волны, приходится довольствоваться, за неимением иного, данными Т.И. Алексеевой («эпоха средневековья») о т.н. «кривичах ярославских» из «Ярославского Поволжья», относимых исследовательницей к «третьей локальной группе кривичей» [26, с. 49]. При этом получается, что основное население Ростово-Суздальской земли, за исключением северо-запада, не представлено в антропологических таблицах [26]. Присоединять же к таковому население северо-восточных окраин, т.е. «кривичей костромских» из «Костромского Поволжья», относимых Алексеевой к четвертой группе [там же, с. 49], можно весьма условно, причем подразумевая только жителей западной части данной территории.

   Здесь относительно «кривичей ярославских» надо добавить, что, согласно В.В. Седову, «в XI–XIII вв. древнерусское население Северо-Восточной Руси было уже в значительной степени» смешанным. «В это время славяне – носители браслетообразных сомкнутых височных колец хоронили умерших как по бескурганному обряду, так и в курганах» [15, с. 128] [(о том же:) 24, с. 155].

   Далее хотелось бы обратить внимание на то, что при работе с таблицами (и не только с таблицами) Т.И. Алексеевой [26] необходимо, по-моему, проявлять осторожность, т.к. формирование ею выборок, особенно суммарных, в археологическом, географическом и отчасти этническом плане, мягко говоря, вызывает вопросы. Поэтому советую, за неимением лучшего, пользоваться данными по краниологии восточных славян из таблицы 47 [там же, с. 158] – «Сводка краниологических данных по славянским средневековым группам (мужчины [и далее])», а также из тех таблиц Приложения [там же, с. 275 и след.], которые строго соответствуют отдельным группам, представленным в 47-й таблице.

   Несколько замечаний по этой таблице, относящихся к северновеликорусским группам. В таблице 47 приведены (краниологические) данные шести групп кривичей, что, по-моему, вполне оправдано ввиду различий между ними. Нет данных лишь по псковским кривичам из-за «единичных черепов» [там же, с. 21].

   В таблице имеются, скажем так, неточности при обозначении «кривичей владимиро-рязанских». По Т.И. Алексеевой, это пятая группа. Читаем у автора: «В четвертой и пятой группах кривичей заметно восточнофинское влияние. Четвертая локальная группа занимает Костромское Поволжье… пятая – районы Владимирской, Рязанской и Горьковской областей: Муромский, Архангельский [?] [Меленковский], Касимовский, Балахнинский и Городецкий» [там же, с. 49]. Названные приокские рязанские и владимирские районы, кстати сказать, не имеют отношения к Ростово-Суздальской земле, тогда как западные горьковские/нижегородские – косвенное, потому что входили в княжество. По-моему, необозначение в 47-й таблице горьковской/нижегородской «подгруппы» – это двойная ошибка. Во-первых, даже с географической точки зрения ее можно было бы выделить в отдельную группу, а во-вторых, неполное обозначение неполностью отражает действительность… В известной работе В.В. Бунака (отв. ред.) «Происхождение и этническая история русского народа» (укороченное название) (1965) [28] XIII и XIV главы написаны Т.И. Алексеевой. Однако в таблице 53 «Средние размеры мужских славянских черепов с территории преимущественного расселения русских» («Алексеева, 1960, 1961») она все же делала сноску «Владимирско-рязанско-нижегородская группа» (см. «б. Владимирская губ.») [28, с. 249]. То же повторилось и в таблице 57 [там же, с. 253]. (Вместе с тем полное название, «кривичи владимиро-рязанско-нижегородской группы», дается Алексеевой в таблице 13 Приложения [26, с. 295].)

   Возвращаясь к таблице 47 [26], нельзя не обратить внимание на южновеликорусскую группу «вятичи», которая, кстати замечу, почему-то по скуловой ширине существенно отличаются от группы «вятичи (горожане)» (соответственно 129,3 и 132,7). Считаю, что данные Т.И. Алексеевой по этой выборке, мягко говоря, могут ввести в заблуждение, потому что основная бОльшая часть вятичей краниологически почти не представлена в таблице. Судите сами.

   В рассматриваемой работе Т.И. Алексеевой вятичам специально посвящены подраздел «Вятичи» главы I [там же, стр. 24-28], раздел «Славяне Окско-Клязьминского междуречья – вятичи» главы II [там же, стр. 46-49] и в Приложении их локальным группам – таблицы 1–7 [там же, стр. 277-286]. Здесь надо отметить, что именно из таблицы 6 Приложения «Средние размеры и указатели черепов вятичей суммарно (курганы)» и были взяты (суммарные) данные по соответствующей группе для таблицы 47.

   Исследовательница со ссылкой «Соловьева, 1956» выделяет шесть локальных групп вятичей, из которых первые четыре представлены сериями из Москворечья (соответственно Верхнего, Среднего, Московско-Клязьминского междуречья и Нижнего), пятая – в основном «городской» серией (сериями) из «Старой Рязани», шестая – сериями из «среднего течения р. Угры» и южнее. В отличие от узколицых москворецких вятичей, «более или менее близких по антропологическому составу», западные вятичи «отличаются сильно выраженной долихокранией [71,4], относительно широким [132,3] и наиболее профилированным лицом», причем «сочетание долихокрании с относительно широким лицом проявляется и в серии черепов из Рубцово [всего три], относящихся к вятичам V группы, занимающих среднее течение Оки». Так как упомянутое сочетание «обнаруживают явные черты близости с соседними кривичскими группами» (Седов же здесь видит субстрат балтской мощинской культуры [«Голядь». Вильнюс, 2000]), Т.И. Алексеева полагает, что «наиболее типичными для вятичей, по-видимому, следует считать те черты, которые характеризуют средневековое население, жившее по верхнему и среднему течению р. Москвы и в междуречье Москвы п Клязьмы».

   Однако при этом три соответствующие москворецкие локальные группы вятичей представлены 100 черепами, а все четыре – 151-м (!), тогда как пятая внегородская – лишь тремя, а шестая – только 10-ю (?!), что ставит репрезентативность вятичской выборки из рассматриваемой 47-й таблицы под сомнение. Но может, только северная москворецкая окраина/часть вятичского ареала была плотно заселена? Отнюдь, и даже наоборот: «…История вятичей достаточно подробно освещена археологическими материалами. Уже в IX–X вв. из Верхнеокского региона вятичи проникают в более северные земли. Сравнительно небольшими группами они оседали в бассейне реки Москвы [на что необходимо обратить внимание], а в XI в. крупные массы вятичей достигают западных земель Среднего Поочья. Свидетельством массового освоения вятичами обширных пространств являются многочисленные курганные могильники с захоронениями по обряду ингумации с семилопастными височными кольцами – этнографическим маркером этого племени. Вниз по Оке вятичи расселились до устья Прони, в том числе осели и в бассейне этой реки» [24, с. 82]. Таким образом, рассматриваемая выборка, мягко говоря, малорепрезентативна, тем более что отличие москворецких серий объясняется субстратом славян первой «среднеевропейской» волны, носителей браслетообразных незавязанных височных колец, которые при расширении Ростово-Суздальской земли с севера/северо-востока возвратились в Москворечье, «реассимилировали» вятичей или вместе с кривичами (с запада) оттеснили их к Оке (об этнографической границе см. немного ниже).

   Если по краниологии восточных кривичей нет данных, кроме как от Т.И. Алексеевой, то относительно вятичей имеются альтернативные данные известного советского антрополога Т.А. Трофимовой [1946], которые представлены, в частности, в рассматриваемой работе Алексеевой в таблице 5 «Сопоставление вятичей суммарной группы» [26, с. 48]. Так, «по Трофимовой», черепной указатель у них – 73,3; скуловая ширина – 131,6; угол выступания носа – 25,4 («по Алексеевой», – 27,4). Последний соответствует таковому у «кривичей Костромской группы» (25,5 [там же, Приложение, табл. 12, с. 294]) и относится к «средней» «категории» (25–29°), согласно Т.И. Алексеевой («большая» категория – больше 30°, «малая» – до 24°) [26, с. 104]. Примечательно, что из «славянских средневековых групп» только у «кривичей владимиро-рязанско-нижегородской группы» «малый» угол выступания носа – 23,7 [там же, Приложение, табл. 13, с. 296].

   Заканчивая вынужденную вятичскую тему, посмотрим на этнографическую границу Ростово-Суздальской земли. Вот что пишет о ней В.В. Седов: «Карта распространения браслетообразных незавязанных височных колец XI–XIII вв. (рис. 29 [«Распространение браслетообразных незамкнутых височных колец в X–XII вв.»]) достаточно определенно свидетельствует о том, что основу населения Ростово-Суздальской земли составили славяне – носители этих украшений. <…> Близка к этнографической и южная историческая граница Ростово-Суздальской земли. Археологические материалы позволяют несколько скорректировать последнюю. Так, поречье реки Москвы, по-видимому, целиком следует включить в Ростово-Суздальскую землю, поскольку первыми славянскими насельниками были здесь племена – носители браслетообразных незамкнутых височных колец. То место в среднем течении р. Москвы, где был основан город с таким же названием, судя по данным археологии было территорией, первоначально освоенной той же славянской группировкой. <…> Только в XI–XII вв. в левобережную часть бассейна верхнего течения р. Москвы проникают смоленские кривичи [«этнографическим маркером» которых были «браслетообразные височные кольца с завязанными концами» (24, с. 145)]. Только с этого времени Северное Москворечье оказывается в племенном отношении смешанным – меряно-кривичским» [там же, с. 239]. Надо добавить, что «южная граница расселения среднеевропейских (венедских) славян» четко обозначена (в посмертной статье В.В. Седова «Предыстория северновеликорусов») на картах «Распространение наземных и полуземляночных жилищ VIII–XI вв.» [5, рис. 2, с. 19] и «Распространение браслетообразных незавязанных височных колец в X–XIII вв.» [там же, рис. 3, с. 20].

   Возвращаясь к основной теме, следует подчеркнуть, что В.В. Седов нашел объяснение упомянутому выше «парадоксальному факту»: «Предлагаемое решение вопроса о формирования ядра-основы древнерусского населения Ростово-Суздальской земли дает возможность объяснить выявленный по материалам краниометрии «парадоксальный факт» – отсутствие преемственности между антропологическим строением средневекового населения Северо-Восточной Руси, восстанавливаемым по скелетным остаткам в курганах, и современным русским населением тех же территорий. Различия эти касаются весьма существенных деталей как черепной коробки, так и лицевого скелета [ссылка: Алексеев В.П., 1969, стр. 202-204]. Для объяснения этого антропологами высказана догадка о возможных мощных притоках славянского населения в этот край в послемонгольский период. Однако она не находит каких-либо подтверждений в исторических материалах. «Парадоксальный факт» находит объяснение в изложенных материалах – ядром великорусов Северо-Восточной Руси было славянское население, расселившееся здесь в середине I тыс. н.э. Его антропологическое строение, нужно полагать, и послужило началом формирования антропологического типа современного русского населения Волго-Клязьминского междуречья. Принесшие в этот край курганный обряд словене ильменские и кривичи смоленско-полоцкие были менее многочисленны и со временем растворились в славянской среде первой волны колонизации Ростово-Суздальской земли» [24, стр. 155, 157-158] [(о том же:) 3, с. 402; 15, с. 228].

   В связи с вышеизложенным представляется вполне естественным поиск истоков «антропологического строения», краниологических особенностей славян «первой волны колонизации Ростово-Суздальской земли». Прежде чем приступить к нему, несколько предварительных замечаний.

   Так, Т.И. Алексеева отмечает, что «между отдельными группами восточных славян намечаются различия, обладающие статистической достоверностью. Они проявляются в основном по двум признакам – черепному указателю и скуловой ширине» [26, с. 67]. И еще: «Особого внимания заслуживают у славян вариации таких признаков, как черепной указатель и скуловой диаметр» [2002, с. 315]. Поэтому, чтобы не загружать читателя излишней информацией, в основном ограничусь рассмотрением только двух названных краниологических признаков – черепного указателя [ч. у.] и скуловой ширины (диаметра) [с. ш. (с. д.)], причем вслед за самим В.В. Седовым, по которому, «антропологическая типология восточнославянских племен основывается на различных сочетаниях [именно] скулового диаметра и черепного указателя» [1970, с. 171].

   Как упоминалось выше, за неимением иных данных, только «кривичи ярославские» [«я. к.»] могут в некоторой/определенной степени (во всяком случае относительно ч. у. и с. ш.) представлять (и) ростово-суздальских/волго-клязьминских славян первой волны. В таблице 20 «я. к.» обозначены Т.И. Алексеевой [26, с. 67] как «мезодолихокранный узколицый тип». При этом с. д.: «117–125 [мм] (очень малый), 126–130 (малый), 131–136 (средний), 137–141 (большой), 142–150 (очень большой)» [Алексеев В.П., Дебец Г.Ф., табл. 4, 1964]; ч. у.: «долихокрания… (менее 74.9%)», «мезокрания… (75.0–79.9%)», «брахикрания… (свыше 80.0%)» [Антропогенез.ру (antropogenez.ru)]. Однако, согласно данным той же Алексеевой [26, табл. 47], ч. у. «я. к.» – 76,5, а с. ш. – 130,0. Это значит, что «я. к.» фактически/в действительности принадлежат к мезокранному (относительно) узколицему типу (единственная группа…). При желании «я. к.» можно сравнить с населением современной Ярославии. Для этого используем «современные» («под современностью подразумеваются [могут подразумеваться] два последних столетия» [25, c. 176]) краниологические данные по Ярославской губернии из таблицы 13 «Сопоставление средневекового и современного русского населения центральных областей» В.П. Алексеева [там же, стр. 178-179]. Ч. у. (81,2) почти ничего не скажет, т.к. усилившийся процесс брахикефализации после XV в. охватил все «население России» [К. Кун. Расы Европы. 2011 (1939), с. 242], тогда как с. ш. (129,4) говорит о более скромном процессе грацилизации. Алексеев пишет: «Расширение черепной коробки и сужение лицевого скелета свидетельствуют об идущих на протяжении последнего тысячелетия процессах брахикефализации и грацилизации… Очевидно, что оба эти явления… характерны для территории расселения русского народа…» [25, с. 181]. Но вместе с тем «в русских сериях… скуловая ширина лица… варьирует мало» [там же, с. 167].

   В.В. Седов справедливо полагает, что «роль антропологии в изучении… происхождения славян невелика» ввиду безраздельного господства обряда кремации «в эпоху бронзы и раннем железном веке» и, соответственно, полного отсутствия антропологических материалов ранних славян [3, с. 33]. Ученый также выступает против поиска антропологических истоков «раннесредневекового славянства среди серий черепов эпохи неолита и бронзы»; тогда как «предпринимаемые некоторыми антропологами сопоставления результатов анализов краниологических материалов, разорванных более чем двухтысячелетним периодом, носят крайне гипотетичный характер и не могут быть использованы для каких-либо серьезных этногенетических построений» [там же]. Сказанное может относиться, в частности, к некоторым положениям из работ Т.А. Трофимовой, согласно которой, долихокранный узколицый тип, выявленный у отдельных раннесредневековых западнославянских групп, «прослеживается через унетицкую культуру до неолитического населения культуры шнуровой керамики на территории Чехословакии», а «некоторые группы северян… сближаются по своему типу с западнославянскими группами из Познани и Моравии» [СЭ. 1948, № 2].

   Тем не менее многое зависит от аргументации, причем преемственность аргументируется не только антропологически… По-моему, даже косвенные доказательства имеют право на существование… А помогут «отыскать тропинку» к антропологическому (краниологическому) истоку волго-клязьминских/ростово-суздальских славян первой волны некоторые данные Р.Я. Денисовой.

   Как в названной [27], так и в диссертационной работе «Антропология древних и современных балтов» [1973] Денисова выделяет в числе прочих узколицые среднеевропейские (или среднеевропейского происхождения) племена культур шнуровой керамики юго-восточной Польши, Словакии, Моравии, Чехии, Саксо-Тюрингии и юго-запада ФРГ, а также (средневолжских) балановцев. В этой связи исследовательница отмечает, что «локальные узколицые антропологические типы племен культуры шнуровой керамики и боевых топоров, выделенные нами, в неолите имеют аналогии на тех же территориях. Так, антропологический тип племен культур шнуровой керамики Польши и Словакии очень сходен с типом племен культур линейно-ленточной керамики, а антропологический тип племен культур шнуровой керамики Богемии и Саксо-Тюрингии – с антропологическим типом племен культуры воронковидных кубков» [27, с. 119]. Что касается «узколицых европеоидных балановцев, [то,] по-видимому, [их] следует относить к кругу морфологических форм, представленных среднеевропейскими племенами культур шнуровой керамики» [27, с. 107]. Советский антрополог М.С. Акимова здесь более конкретна: «Наибольшее сходство [балановского типа] наблюдается с носителями культуры ленточной керамики Средней Европы и мегалитической культуры юга Швеции» [1947, с. 282].

   Вместе с тем установление подразумевающего преемственность антропологического сходства узколицых среднеевропейских носителей культуры/культур шнуровой керамики [КШК] названных регионов с представителями культуры воронковидных кубков [КВК] и особенно культуры линейно-ленточной керамики [КЛЛК] (VI–V тыс.) – это и упрощение, и неточность. В статье «СПИ» подробно показана археологическая преемственность основных европейских культур (от праиндоевропейской) до КШК включительно. Довольно значительное место в статье уделено и антропологической (морфологической) дифференциации в неолитической/энеолитической Европе, и в том числе появлению на юге Карпатского бассейна «придунайского» (долихомезокранного) нордического типа. Поэтому в нескольких словах (без подробностей) напомню и уточню некоторые моменты.

   КЛЛК сколько-нибудь значимого отношения к территории Польши, тем более юго-восточной, не имеет, да и Словакии тоже. Как уже упоминалось даже в настоящей статье, население юго-восточной Польши/Малопольши (вторая половина IV –) III тыс. имеет полгарскую и в меньшей степени лендельско-полгарскую подоснову. Именно полгарцы принесли с собой в регион нордический и, соответственно, в меньшей степени средиземноморский тип.

   Основная «генетическая» предшественница КВК – это культура Лендель, которая, в свою очередь, как и культура Рессен, является преемницей КЛЛК. Носители этих культур – Лендель и Рессен – унаследовали от КЛЛК грацильный долихокранный тип и передали его представителям КВК, проживавшим на упомянутых чешских и германских землях.

   В.А. Сафронов описывает происходившее следующим образом: «Вероятно, связями с местным населением следует объяснять появление нордического типа в КВК, который имеет много общих черт со средиземноморским типом, характерным для памятников лендьелской культуры. Антропологические исследования на поселении КМК Тешетицы – Киевцы (Лоренцова, 1976, с. 196) показывают существование двух типов – долихокранного, принадлежащего культуре накольчатой керамики, и брахикранного, мезоринного, характерного для моравской расписной керамики. В КВК Чехии присутствует грацильный тип нордического облика, либо преобладающий, либо смешанный со средиземноморскими элементами с включением лаппоноидного и кроманьоидного (в других памятниках КВК преобладает средиземноморский тип – Доистория Чехии, с. 237). Примесь кроманьонского антропологического типа, известная и в памятниках раннего Лендьела, увеличивается по мере продвижения этой культуры и КВК к северо-востоку. (Палеоевропеоидный тип зафиксирован в датских памятниках культуры Эртебёлле – Кондукторова, 1973, с. 48.) При продвижении Лендьела и КВК на север и северо-запад в антропологическом типе его носителей появляются палеоевропеоидные и лаппоноидные антропологические типы, а также смешанные с ними гибридные типы (Хензель, 1980, с. 81)» [Сафронов В.А. Индоевропейские прародины. 1989, с. 111]. И далее: «Антропологический состав бжесць-куявской группы также отличается некоторым своеобразием, которое выражается в процентном соотношении антропологических типов. Если в ранних группах расписного Лендьела наблюдается преобладание средиземноморского типа, а кроманьоидного меньше, то антропологический состав бжесць-куявского населения выглядит следующим образом: кроманьоидный – 40 %, средиземноморский – 22,5 %, нордический – 30 % (более характерный для КВК) и 7,5 % – лапоноидный тип (Хензель, с. 81)» [там же, с. 127].

   Возвращаясь к работам Р.Я. Денисовой, все же воспользуюсь приемом сопоставления краниологических материалов, разорванных во времени. Исследовательница пишет: «Племена этой культуры [шнуровой керамики] Польши и Словакии… отличаются тенденцией к мезокрании и узким лицом» [1973, с. 21]. Ниже она уточняет: «Кивуткалиские племена обнаруживают большое сходство… с узколицыми племенами культур шнуровой керамики Польши (Злота)…» [там же, с. 26]. Зафиксируем, что именно у злотцев наблюдается «тенденция к мезокрании и узкое лицо», а выше, напомню, было подчеркнуто, что «я. к.» принадлежат к мезокранному узколицему типу… Обращение к таблице 23 Р.Я. Денисовой «краниологические серии племен культуры шнуровой керамики» [27], подтверждает схожесть важнейших (краниологических) признаков, а именно г. у. и с. ш., группы (серии) «Злота» («Miszkiewicz, 1958») и «я. к.». Так, ч. у. злотцев почти мезокранный – 74,8; у «я. к.» – 76,5. А с. ш. у злотцев и «я. к.» фактически одинакова –130,1 и 130,0 соответственно.

   На основании вышеизложенного полагаю и даже утверждаю, что истоки «антропологического строения», краниологических особенностей славян «первой волны колонизации Ростово-Суздальской земли», носителей браслетообразных височных колец с незавязанными концами, принадлежащих к относительно узколицему мезокранному типу, связаны с племенами культуры Злота. Ее носители (также) принадлежали к относительно узколицему мезодолихокранному, с «тенденцией к мезокрании», типу. Уверенность базируется на вышеприведенной последовательной преемственной археологической цепочке от культуры Злота до скифских набегов, предшествовавших появлению на восточнолужицкой территории поморских племен, т.е. до материалов/данных самого В.В. Седова, ведущих к славянам Ростово-Суздальской земли. К этому надо добавить некоторые уточнения и пояснения.

   Р.Я. Денисова, говоря о «тенденции к мезокрании и узком лице», называет не только Польшу, но и Словакию. Однако соответствующие данные словацкой выборки из таблицы 23 [27] не вполне подтверждают, а точнее, не подтверждают сказанное (ч. у. – 73,1; а с. ш. – 131,5).

   П. Влодарчик в рассматриваемой выше работе приводит некоторые материалы известного польского антрополога Эльжбеты Хадух (Глен-Хадух), связанные с антропологическими характеристиками малопольского населения КШК «(Glen 1977, 1979; Haduch 1997, 1999)» [22, 7.4., 161]. Читаем у него (перевод): «…Очевидно сходство костных материалов КШК с серией скелетов культуры Злота (Glen, 1977). Эта было отмечено уже в более ранних работах антропологов (резюме: Krzak 1976: 181-191). Согласно Э. Хадух, антропологические данные свидетельствуют об автохтонном происхождении населения КШК на Малопольской возвышенности (Glen 1977; Haduch 1997: 163). <…> Морфологическая дифференциация населения КШК на Малопольской возвышенности, по мнению Э. Хадух, возможно, нашла отражение в сложной структуре местного населения эпохи ранней бронзы, в том числе КМ (Haduch 1997: 164). Долю населения КШК в формировании КМ трудно определить однозначно… Более четкое сходство было обнаружено путем сравнения серий из последующих стадий развития КМ с материалами КШК (Haduch 1997)» [там же, 162]. (Причина проста: к этому времени пришлые чужеродные элементы покинули Малопольшу.)

   Вместе с тем славянская миграция середины I тыс. происходила из Средневисленского региона, а представленный Р.Я. Денисовой краниологический материал Злоты – из Малопольши. Этому есть объяснение. Обратим внимание на заселенность поселения Злота во время бытования тшинецкой культуры [Z. Wozniak, 1966] и позже, а это свидетельствует о том, что ближе к концу существования данной культуры переселялись/инфильтровались в левобережную Мазовию (в связи с улучшением климата [климатический оптимум]) по большей части не собственно злотцы, а антропологически и культурно близкие им малопольские группы. Тем не менее среди переселенцев были и потомки злотцев, и прежде всего из района Сандомира, что вытекает из упомянутых выше данных П. Влодарчика [22, 161 (ссылка: Kadrow, Machnik 1997: 101)]. Об общности северной/северо-восточной части Малопольши и прилегающей левобережной части Мазовии свидетельствует существование «переходной» («тшинецко-лужицкой») константиновской группы, о которой также говорилось выше. Вполне вероятно, что после скифских набегов определенная часть малопольского населения ушла в Мазовию и Подлясье. То же, по всей вероятности, произошло и позже, после нашествия гуннов, т.е. перед началом «великой славянской миграции». Не исключено, что некоторый первоначальный отток мог произойти/произошел после прихода кельтов в конце бытования культуры подклешевых погребений.

   Прямыми потомками славян-мерян являются носители современного клязьминского антропологического типа (VII), а также в определенной степени западного верхневолжского (III) (и отчасти центрального [VIII]) [28, глава X (карта 24 «Антропологические зоны»); Алексеева Т.И., 1997, стр. 61-68 (рис. «Географические зоны антропологических типов русских»)]. В клязьминском типе, по мнению Т.И. Алексеевой, «проявляет себя какой-то темнопигментированный элемент, не тождественный с другими типами этого региона» [1997, с. 62], хотя (соседний) «западный верхневолжский тип… отличается от [ильменского] более темной окраской волос…» [там же, с. 61], а (также соседний) центральный «обнаруживает большое сходство с [соседним же] западным верхневолжским» [там же, с. 66]. Ареал названных типов (без восточной части клязьминского) примерно согласуется с ареалом мерян-славян [(Седов В.В.) 24, рис. 1, с. 28; 3, рис. 74, с. 355]. При этом именно клязьминская зона (без восточной части) приблизительно соответствует костяку «вислинцев», а в ней – несколько меньшая с запада на восток территория (от Ярославля на севере и почти до Ногинска на юге) с более узколицым типом [Алексеев В.П., 1974, рис. 44, с. 207 (соматологические данные)] соответствует костяку средневисленских переселенцев более полно.

   Что касается восточных/северо-восточных соседей клязьминцев – носителей восточного верхневолжского типа (IV), несущего небольшую, но заметную финскую примесь, то они отличаются более широким лицом (131,8 [25, табл. 13, 50]), меньшей длиной тела и большей долей вогнутой спинки носа [28, табл. 22, с. 154]. Здесь надо добавить, что в отличие от зон четырех названных типов к иным могут возникнуть вопросы. Например, в верхнеокскую зону (XII) входит Смоленск со значительной частью губернии и Орел, но с. ш. русских «Смоленской губ.» самая малая среди представленных (русских) серий (128,6 [25, табл. 47]), а в «Орловской губ.» (134,9 [там же, табл. 62]) – самая большая…

   Сказать что-либо определенное об антропологических предках других северновеликорусов – тушемлинцев-славян, псковских кривичей и новгородских/ильменских словен – весьма затруднительно, тем более что краниологический материал по псковским кривичам фактически отсутствует («единичные черепа») [Седов В.В., 1977, с. 151]. Примечательно, что, по К. Куну, «предки славян из Польши были нордиками в диапазоне индоевропейской группы» [2011, с. 240]. Относительно разве что дальних предков тушемлинцев, носителей унетицкой культуры, можно сказать, что в Силезию они несли узколицый резко долихокранный тип [26, табл. 67, с. 247]. И еще, судя по всему, перед миграцией племена предков тушемлинцев и славян-мерян находились в союзнических отношениях.

   Довольно определенно можно говорить только о географическом расположении непосредственных предков кривичей и словен, а также тушемлинцев и славян-мерян в широко понимаемом Средневисленском регионе перед миграцией. Первые жили севернее вторых, причем предки кривичей и тушемлинцев западнее предков словен и славян-мерян соответственно. Надо отметить, что более многочисленные предки псковских кривичей вовлекли предков словен в свой миграционный поток, что вытекает из данных В.В. Седова [15, стр. 245-246] [(о том же:) 24, с. 162; 3, с. 368]. При этом краниологическую «близость словен ильменских с балтийскими славянами» (в частности, ободритами) ученый объясняет тем, что они «восходят к общему исходному типу узколицых [«начально» среднешироких] мезо-суббрахикефалов» [15, с. 245], тогда как «генетическая связь новгородцев с приднепровскими славянами по краниологическим материалам исключается» [там же].

   В заключение хотелось бы обратить внимание на следующее. Не так давно (15.05.2019) россияне попали в список самых некрасивых наций, составленный по версии американского сайта знакомств Beautiful People. Позволю себе не согласиться. Вот что писали посетившие в XIX в. Россию, включая Ярославль, маркиз Астольф де Кюстин (в 1839 г.) и барон Август фон Гакстгаузен (в 1843 г.). Де Кюстин открыто восхищается красотой ярославцев: «Я любовался их тонкими лицами и благородными чертами. Повторяю уже в который раз… русские чрезвычайно красивы» [Россия в 1839 году. Т. II. М., 1996, письмо тридцать первое]. Отмечает красоту ярославцев и Гакстгаузен: «Ярославские женщины считаются самыми красивыми по всей России», а ярославский «народ признается за красивейший и способнейший между Великоруссами» [Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России. Т. 1. М., 1870, стр. 60, 100]. Когда читаешь подобное, поневоле вспоминаешь прежних ярославцев, красивых не только духовно…

   Заканчиваю работу пожеланием читателям помнить о своих корнях. Особое пожелание студентам – будущим ученым: ищите, друзья, пусть «откроется вам», и, главное, помните, что «истина [она же правда, по-русски] дороже» всего…

   Список источников

1. Седов В.В. Происхождение и ранняя история славян. М., 1979.

2. Седов В.В. Славяне в древности. М., 1994.

3. Седов В.В. Славяне: Историко-археологическое исследование. М., 2002.

4. Седов В.В. Этногенез ранних славян // Вестник РАН. Т. 73, № 7. 2003, стр. 594-605.

5. Седов В.В. Север Восточно-Европейской равнины в период переселения народов и в Раннем Средневековье (Предыстория северновеликорусов) // КСИА РАН. 2005, вып. 218, стр. 12-23.

6. Трубачев О.Н. Ремесленная терминология в славянских языках. М., 1966.

7. Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. М., 1991; (2-е издание) М., 2003.

8. Дуличенко А.Д. Введение в славянскую филологию. Учебное пособие. 2-е издание. М., 2014.

9. Этимологический словарь славянских языков (Праславянский лексический фонд). Под редакцией О.Н. Трубачева [до 30 выпуска], А.Ф. Журавлева. М: Наука, 1987–2012; [http://etymolog.ruslang.ru/index.php?act=essja].

10. К. Яжджевский. О значении возделывания ржи в культурах раннего железного века в бассейнах Одры и Вислы // Древности славян и Руси. М., 1988, стр. 98-99.

11. Жих М.И. Валентин Васильевич Седов. Страницы жизни и творчества славянского подвижника. Кишинёв, 2013 (Часть I. Проблема славянского расселения в Восточной Европе и становления древнерусской народности в работах В.В. Седова // Русин. Кишинёв, 2012, № 4, стр. 131-165; Часть II. Проблема славянского этногенеза в работах В.В. Седова // Русин. Кишинёв, 2013, № 1, стр. 120-159).

12. Русанова И.П. Славянские древности VI–VII вв. (культура пражского типа). М., 1976.

13. Русанова И.П. Этнический состав носителей пшеворской культуры // Раннеславянский мир: материалы и исследования. М., 1990, вып. 1.

14. Кухаренко Ю.В. Полесье и его место в процессе этногенеза славян (По материалам археологических исследований) // Полесье (Лингвистика. Археология. Топонимика). М., 1968, стр. 18-46.

15. Седов В.В. Славяне в раннем средневековье. М., 1995.

16. Рыбаков Б.А. Язычество Древних славян. М., 1981.

17. Лысенко С.Д. Тшинецкий культурный круг и проблемы перехода к раннему железному веку в Северной Украине // РАЕ. 2012, № 2, стр. 263-275.

18. J. Czebreszuk. “Trzciniec”. An alternative view // The Trzciniec Area of the Early Bronze Age Civilization: 1950–1200 BC. Baltic-Pontic Studies. Vol. 6. Poznan, 1998, 165-189.

19. J. Gorski. The oldest graves of the Trzciniec culture // Analecta Archaeologica Ressoviensia. Volume 8. Rzeszow, 2013.

20. Кухаренко Ю.В. Археология Польши. М., 1969.

21. Эпоха бронзы лесной полосы СССР // Археология СССР. М., 1987.

22. P. Wlodarczak. Kultura ceramiki sznurowej na Wyzynie Malopolskiej. PAN. Krakow, 2006.

23. A. Juras et al. April 15, 2020. Mitochondrial genomes from Bronze Age Poland reveal genetic continuity from the Late Neolithic and additional genetic affinities with the steppe populations // American Journal of Physical Anthropology. AAPA. 172 (2): 176-188.

24. Седов В.В. Древнерусская народность. Историко-археологическое исследование. М., 1999.

25. Алексеев В.П. Происхождение народов Восточной Европы (краниологическое исследование). М., 1969.

26. Алексеева Т.И. Этногенез восточных славян по данным антропологии. М., 1973.

27. Денисова Р.Я. Антропология древних балтов. Этногенез латышей (по данным краниологии). Рига, 1975.

28. Бунак В.В. (отв. ред.) Происхождение и этническая история русского народа по антропологическим данным. М., 1965.

Филиппов Владимир Васильевич, Москва, 25.05.2021