Грузди. Глава шестая. Дикое поле

За курган почти что свалилось багровое солнце. До самого горизонта тянулась бескрайняя степь. Степь ровная, неподвижная. Ветер слабо дул, упорно неся издали аромат свежего сена, но запах шёл не от копен, а от травы, на корню высохшей. От древнего идолища далеко протянулась мрачноватая тень. Серая каменная баба в колпаке, поросшая в веках зеленоватым мхом, зло смотрела в степь безглазо, сгорбившись над рыжиной кургана; нижняя пухлая часть лица перекосилась в напряжении, а руки уж больно долго держали живот, словно боль проклятущая свела пустой желудок. Матёрый орёл высоко парил, а затем опустился на безглазую. Он повернул голову, насторожился; послушался шум – шли подводы… Шли они издалека – из земель новгородских, шли в надежде отыскать долю лучшую. Шли мужики–страдники, шли служивые люди, шли кузнецы с плотниками и печниками, даже отшельник из лесов дремучих шёл от неправд с застенками. Шли в казачество…

— Бывали времена, — стал говорить старец на одном из привалов, — времена-то энти только ишшо зачиналися. Уж такие давнёшние, будто колода старая, да позеленевшая. Токмо, словно мы сейчас, точно также на возах-то жили, на коих и добро своё держали. А где поставят возы люди-то те древние, там и деревня. А где сойдутся с возами родов множество – там и город.
— Ага, попробуй сойдись сегодня, — заворчал Кирьян, — за милую жизнь ни гроша не дадут, изничтожат. На то оно и дикое поле, токмо любого, кто придёт сюды – убьют и ограбят. Надёжа на реку лишь, чтобы в береговых кущах еённых спрятаться. Нам бы реже в саму степь-то выходить, не ровен час на кочевников нарвёмся.
— И желудок набить бы уже не помешало, — заёрзал у колеса телеги младший Шмоток.
— Помалкивай пока, — приложил палец к губам Илья Демидыч, — чай в казаки метишь небось, малец нетерпеливый.
— И таковские времена бывали, — расчёсывал седую бороду гребнем старец, — и по краю степей кочевали, токмо опять же, как и мы. Боясь, ума-то набирались. Ближе к лесу скот гоняли, а сами стереглись, да глядели в оба. Учились приёмам военным всяческим, дабы своё не отдать и чужое, в случае чего, к собственным рукам прибрать. Ночевать в лес уходили, дабы в степи огня не разжигать, поскольку небо открытое неприветливым стало, при заселении степи народов разных. В лесу копали яму глубокую, в ней печь делали, ставили котлы на неё и вечерю варили сытную. А как сварят, тут же костры гасили, да в шкурах бараньих спать укладывались.
— Сторожей-то небось выставляли? — спросил Пахом, слушающий с большим интересом, что старец рассказывал.
— А как же… Оставляли их для охраны спящих, дабы степь слушали, а ежели недоброе услышат, чтоб всех потихоньку будили. А оружие у каждого даже во сне рядом было в полном снаряжении.
— И впрямь про нас, дед, сказываешь, — удивился Илья Демидыч столь складному повествованию.
— Так вот и жили-были наши пращуры – в степи особо не заживались, а к осени на основное место жилья ворочались, подальше в леса тёмные, леса густые. А чтоб враги пути не нашли, следы свои заметали, траву, побитую выпрямляли, следы конские засыпали и ногами утаптывали.
— Вот дела, так дела, — воскликнула Февронья Даниловна, — а пошто, дедушка, инструмент у тебя с собой диковинный?
— Гусельки энто, — ответил старец, — нет с собой пожитков никаких, а вот топор и игрушку таковую николи не брошу. Ой ты, гой еси, — перебрал он скрюченными пальцами струны нежно, — степь широкая, степь привольная и раздольная! На кого ж ты мужиков оставила, на кого горемык покинула? Вот и вам сейчас быль сию кажу, а украдочкой всё печалуюсь, грусть-тоску пережёвываю… Налетело вороньё, осрамило гордость мужицкую ни на день и ни два скоротечные… – на лета многие, на века.
Боже, Яро Великий!
В эту звёздную ночь
Ты на землю являешься,
Всё живущее – цвет, листва,
И трава пробуждаются.
Всё объемлет радость великая, –
Зверя, птицу и стебель сочный.
Тебя, боже наш, нынче славим,
Прийди, прийди в час полуночный.

— Вот так да, — потянулся Шмоток старший, — народы-то тогдашние у речки костры палили и на них юшку рыбную готовили, молоко на створожину ставили, да на сурь на травах семенных приготовленную, силу дающую и надежду на будущее. А нам? Где нам надежду ту сыскать на пузо голодное?
— Подобно птицам перелётным, — не обращал на ворчания Шмотка внимания старец, — кочевали люди старинные, под открытым небом ночуя и в звёздных клубках путанных, разбираясь с умом великим. А как запоют на ночлеге бабы, — вновь перебрал струны гуслей отшельник, — с возов, бывалыча, что месяц ясный заслушивается, и даже звёздочки больше света отдают, словно извиняясь за недавно пройденную стужу великую.
— Алёна-дуда, и где ты была? — забасила вдруг в полголоса Февронья Даниловна.
— Коней стерегла… — высоко и звонко отозвалась в старинной песне Евдокия.
— Чего выстерегла? — уже громче поддала Февронья.
— Конёночка, жеребёночка.
— А где кони?
— За бугор ушли.
— А где бугор?
— Вода унесла.
— А где вода? — присоединился к голосу Даниловне игривый голос жены Шмотка.
— Быки выпили.
— А где быки?
— За гору ушли.
— А где гора?
— Гуси выклевали.
— А где гуси?
— А траснеки ушли.
— А где траснеки?
— Девки выруби.
— А где девки?
— За мужья ушли,
— А где мужья?
— На войну ушли.

Старец отставил гусли, вытер рукавом, набежавшую слезу и молвил в окончании своего рассказа:
— Вот так поедят–попьют, скот накормят, попоют, а на зорьке утренней дальше едут в другие места, где трава сочнее и вода чище, где цветов душистых больше.

Провиант закончился. Шли голодные. Солнце жарко било в лицо, на зубах скрипела проклятая пыль; в груди запеклось что-то злобное, да горячее. Отшельник шёл своим ходом поначалу, хромал он и тяжело опирался на причудливую суковатую палку, но всё же упросили его усесться на подводу. Хорошо, что вода ещё была, но совсем немного, которую берегли очень. Поднялись на самое высокое место в степи, дабы осмотреться.
— Что-то мы с пути сбились совсем, — причитал Илья Демидыч.
— Говорили же тебе, что вдоль реки надобно идти, — наставляла Февронья Даниловна, — а ты, мол, сократим, коль через степь пойдём, не петляя. Может же казаков повстречали бы уже, а тут на виду всего поля бескрайнего, того и жди – налетят поганые.

Час минул, другой, третий… Пути не было конца, во все стороны тянулась всё та же серая, бескрайняя степь. На горизонте иногда зеленел густой лес и даже вода блестела, но стоило дунуть ветру и призрачные леса вдруг начинали таять в воздухе, также и вода исчезала в никуда. В ушах Пахома противно звенело и надрывно проходило в голове, в глазах мутилось от непрестанной жары и непрерывного голода.
— Гляньте–гляньте! — внезапно воскликнул он, долго протирая глаза, словно не веря им.
— Эх–ма! — взвизгнули бабы.

Поднялся необычный шум. Невдалеке промчались тарпаны, не ведая узды человеческой. Не дай боже, под копыто такому угодить. Табун диких лошадей уходил строго под откос в южном направлении.

— За ними следуйте, за ними, — пальцем показывал на тарпанов Кирьян, — оне к воде выведут! Энто мы чуток заплутали – не туда пошли.
— А я-то про что, — подытожила Февронья.

Вокруг было просторно и надоедливо пусто. В синеве неба парил хозяин этого места – коршун, высматривая в потревоженных овражках живность, перекликающуюся между собой отрывочным, звенящим свистом. Наконец, впереди зазеленелось совсем не призрачно… И вот он – Тихий Дон Иванович. Пищали непрерывно в бурьяне бекасы, тонкий звук от них далеко доставал; голосисто бормотали то и дело куропатки, треща, не умолкали кузнечики; совсем низко над головой пролетела стая диких гусей, а в низине раздался протяжный крик лебедя… Синие изгибы великой реки гигантской змеёю сверкали, привлекая к себе, то там, то здесь среди зелёных зарослей, белых меловых стен и жёлтых песчаных мелей. Местность до того привлекательна стала для наших путешественников, что все без исключения раскрыли при виде её свои рты, ведь удивительно живописной она показалась и удивительно удобной для господства над рекой. Вот оно – новое пристанище на долгие годы, вот она – новая жизнь на фоне высокого голого черепа донского берега, потому как жизнь прошлая – чистая могила.

— Кирьян, Пахомка с бабами огонь палите, — скомандовал Илья Демидыч, — Шмотки, Ефим с мужиками айда невод тянуть!

Зашли на мелководье у заводи… Невод не ахти какой, но всё же пригоден для ловли. Ефим им на Ильмень озере промышлял, залатал вот, да с собой прихватил для такого вот случая. Стали заходить по горло, раскладывать…
— Ну, как, Демидыч, — спрашивал Шмоток младший, — будем ли с рыбой?
— Тихо-тихо, горлопан, — строго прошипел старший, — леща распугаешь! Держи рот на верёвочке!

Сеть хорошо легла на дно, перекрывая заводь. Над водой почти сразу заколыхались черного цвета плуты-поплавки. Ещё немного и…
— Тяни, братцы, — закричал Шмоток!

Новоявленные донцы потянули.

— Тяжело идёт, — раздался возглас одного из рыбаков.
— С рыбой небось, — весело отвечали ему, — не один пуд прём!

Улов оказался отменным на радость голодным желудкам путешественников.

— Знатно, о как знатно, — похвалил рыбаков Илья Демидыч! — Кирьян грозился отменную ушицу нам сварганить! Небось голодное пузо чесать не станем сёдня до утра.

И точно, варевом стал верховодить Кирьян, прожжённый рыбак и охотник. На огонь поставили большой котёл и вначале кидали в него мелких ершей и окуней. Почти весь заполнили. Отварили, вычерпали, облизываясь и слюну глотая, а затем в дальнейшее дело пошла рыба покрупнее…
— Кидай язей с налимами, — приказывал Кирьян.

Опять сварили, да вычерпали без остатка, но в этот же отвар уж дюже жирный стали опускать карасей и щук с лещами. С приправой было плоховато, но нашлась соль и перец жгучий турецкий в узлах Февроньи Даниловны, да бабы дикого чеснока нарвали. Вдоль берега потянуло духовито наваристой ухой. Все переселенцы окружили котёл. Мужики крякали, бабы охали, а Кирьян не спешил: стоял у котла с большой деревянной ложкой, деловито, со знанием дела, конечно, со смаком отведал душистый отвар, но томил высокомерно, заждавшихся голодных едоков.
— Пора! — сказал и вздох облегчения прошёлся в небо от окружающих, и все стоящие вокруг, с ложками сгрудились тесно у котла.
Илье Демидычу первому поднесли с дымящимся наваром деревянную миску.
— Сними пробу, — молвил Кирьян, немного помолчал и добавил: — батька.

Тот хлебнул... Все притихли в момент такой. Хлебнул Илья Демидыч ещё ложку, другую, выглянул из-под густых бровей на Кирьяна, улыбаясь…
— Знатно сварил, дьявол!

Все, кто рядом стояли, распялили рты в ухмылке, а по реке полетели одобрительные возгласы…
— С ухой, батько!
— Быть те атаманом, жизни не видать!

Эх, загулял черпак-то деревянный, да как весело, мигом наполняя миски, а кто так, из котла потом ел.  Котёл быстро опустел, а рядом возвышались горки рыбьих костей.
— Эх бы хлебушка-то, — молвил Пахом, вытирая рукавом жирный от юшки подбородок.
— Ничё-ничё, — отвечал Илья Демидыч, — обживёмся покамест… А ты пошто мало съела? — глядел он с большой заботой на Евдокию.
— Тошнит отчего-то, — отвечала та.
— Ох, девонька, — закатил глаза старец, — видится мне – не одна ты теперича.
— Ах, — покраснела Дуняшка, машинально схватив обеими руками за живот, словно та баба каменная на кургане.

«Токмо и губы скривила», — показалось Пахому, которому также то идолище степное в голову запало. Он шлёпнулся на колени, ещё ничего не понимая, перед возлюбленной и обнял её нежно сильными руками. Февронья Даниловна с великим усердием пыталась прибрать на место, отвалившуюся с законного места челюсть, а Илья Демидыч аж притопнул ногой два раза…
— Да уж, привалило, — ворчал он, — вдовица по сю пору немощна – никак не оправится, дед престарелый – еле-еле ноги волочит, у Шмотка жонка вот-вот опоросится, а изволите – аще одно дитя малое неразумное на плечи ляжет.
— Ужо двое буде, — прокряхтел отшельник.

В ночь над степью разлилась в скорости разомлевшая теплынь. Привычное дело ночевать под открытым небом. Завтра будет чем заняться, чтобы встретить будущее время. Пахом обнимал Евдокию, примостившись неподалёку от костра и глядел–глядел на звёзды. Им обоим казалось, что будто бы вся земля явилась сейчас колыбелью, да такой… – колыбелью надежд, колыбелью их собственной жизни. А вокруг всё-всё: и Дон, и кривое озеро неподалёку – старица знаменитой реки, и степь, и меловые обрывы на той стороне, и даже каменная баба поют им свою колыбельную. И не беда, что будни каждодневно и ежечасно будут обрушивать на них заботы всяческие – большие и малые. Ни беда, что придётся не раз столкнуться не только с правдой с глазу на глаз, но и с кривдой. Главное, что душа у них полна небывалой веры, а счастливые глаза чудно светятся тем, что одни могут вполне назвать наивностью, а другие скажут вдруг, что эта есть ничто иное, а поэзия. Всё вокруг, что окружает их – разве не поэзия? Ведь не только тот поэт, кто каждодневно исписывает бумагу стихами, но и тот, кто лелеет неотступно думу о хлебе насущном, чья душа необъятная живёт очарованием, окружающей природы, всеми радостями и тревогами людскими…

Всё бы хорошо, только вот Февронья Даниловна глаз не могла сомкнуть, да Илья Демидыч не переставал ворчать, крутя головешку в неумолкающем кострище. Только его одного и было слышно в засыпающем стане…
— Эх, толи ишшо будет-то… — разговаривал он то ли с супругой, то ли с небом, но прежде всего сам с собой. — Все мы с молоду в полымя готовы спрыгнуть, а ежели что, токмо не сговорчивые. А как же? Жизнь, поди, не обтесала, в наковальне не обстучала молоточком, да кувалдочкой. А мы? А что – мы? Носимся очертя башку неотёсану со всякими идеями бредовыми, сердечностями какими-то, да ух-ты – справедливостями, где правду высокомерно выискиваем. А вишь ты… Завертит словно вьюга, да закружит житейская суета-то! Гляди-ка – вона, людишки-то врать умеють, хитрить давно уж могут оне, что уж там, себе в угоду. И где идеи тоди? А нету… Нету их идей-то тех, кончились. Приспосабливаемся токмо, плывём по течению, поди, никуда не денешься. В другом разе дно недалече, в него-то просто очень угодить. Нужда запросто приспичит, прищучит так, что в нору свою заползёшь и не вякнешь. Кустики, цветочки там всякие… А ягодки, ох… чаще всего горьки и кислые на вкус. Детишки – хорошо. Даст бог, пойдут. А ежели двое, как старец вещает? Один заорёт надсадно, мол, хлебца бы мне! А другой, мол, молочка! А жена, мол, нетути… Вот и цветочков поубавится, так ведь не наблюдаются оне в таком-то разе.
— Из чужой-то крыницы, — приподнял голову старец, — легче воду черпать, чем свою выкопать. Неужто нам места на новой земле-то не хватит? Небось всё старое забыть не можешь.
— Нет… Не могу…
— Проживём, не бойсь. Лишь бы не мешали.

Ещё чуть-чуть и… Над завороженным, притомлённым за день Тихим Доном Ивановичем стояла такая тишина, что было слышно, как дышит он. На берега неустанно падали дивные росы и лунное марево. Из настоя увлажнённой полыни волнами пробивался запах крепко уснувшего вьюнка, а в его медовую нежность невероятно вплеталась пряная горечь необъятной степи.