Предпоследний день

- Блин, блин, блин! – скользя по снежному месиву, бегу к трамваю и, все же не удержавшись, шлепаюсь в подтаявший сугроб.

«Дзынь!» - моя «шестерочка» уезжает вдаль. Двойная. Я бы точно влезла.

Первая пара – старославянский. Если хорошо работать на каждом занятии – экзамен сдашь автоматом. Иначе - жесть. Но пропускать нельзя, ни за что. Хмуро бреду к остановке, отряхивая снежную грязь. Как специально, сегодня еще нужен парадный вид. Ну, у меня он уже не парадный. Мимо проезжает «тройка», не моя. После старославянского – педагогика. Препод – Сан Саныч, но только за глаза. Его слабость – полное имя. «Александр Александрович!» - нежно поют девчонки, не подготовившись к зачету. Он вздыхает, глаза его теплеют и грустнеют, и он начинает задавать бесконечные дополнительные вопросы, чтобы выудить хоть что-нибудь из наших светлых и не очень голов. На лекциях конспектируем Макаренко и Корчака, и его собственные педагогические выкладки.

«Чтобы привлечь к себе сердце ребенка, нужно вызвать его доверие»

«Будьте спокойны и уверенны, дети это чувствуют»

«Предложите ребенку то, что он ждет, чего ему не хватает, и он пойдет за вами, так вы сможете вытащить его из любой ямы, спасти и открыть новый путь».

Наивно и высокопарно, а мы вспоминаем недавнюю практику в школе. Жесть. Что им предложить? Спасти… самим бы с ними выжить.

«Дзынь» - подъехала «семерка». Дурацкий придумали маршрут. До универа на ней не доехать, ровно за две длиннющих остановки сворачивает в сторону. Ладно, там пересяду, главное – не проехать. Хотя сейчас главное – влезть и не выпасть.

По педагогике сегодня зачет. Знаю, что получим все без проблем, потому что задача – провести мероприятие на вольную тему. Как только узнали, Аллочка захлопала в ладоши:

- Будем готовить День Святого Валентина!

Аллочка, во-первых, счастливо влюблена, а во-вторых, пишет красивые стихи. Ну, и читает их тоже круто. Началась дележка ролей. Я хотела тоже читать стихи. Не свои, Пастернака. Но Светка закричала: «Пастернак мой!». Светка, угловатая и суетливая, на стихах затихала и словно пела их. Особенно хорошо у нее выходило вот это: «Свеча горела на столе, свеча горела…». У меня не получалось так красиво и с придыханием тянуть это «ча…», поэтому я уступила. Но тут же заявила:
 
- Тогда мой Высоцкий!

Очень люблю его баллады из «Робин Гуда», и больше всего  вот это: «Когда вода всемирного потопа вернулась вновь в границы берегов…». Высоцкий круто поет, ну а я классно это читаю. Так что договорились.

Все испортила Надя. Когда все девчонки уже напримерялись красных блузок, закупились алыми помадами и у всех знакомых выпросили бижутерию с сердечками, Надежда, встав за кафедру, звонко хлопнула по ней ладошкой и сказала:

- Готовить будем про снятие оккупации.

В смысле?! Аллочка даже не восприняла это всерьез. Еще чего! Сравнила! Нет!!! Девчонки фыркают и не настроены это обсуждать. А мне, в принципе, все норм. Во-первых, с Надей мы в дружеских отношениях, и портить их не собираюсь, а во-вторых, меня всегда смешило это вот празднование дня влюбленных и восьмого марта в чисто женском коллективе. Надька неумолима.

- Оккупацию сняли, если что, на два дня раньше вашего Валентина. Это раз. Сан Саныч пережил войну, я в деканате узнавала. Это два.

- Воевал? – раздался вялый вопрос.

- Нет, был ребенком, категория «дети войны», так что все равно считается. И так все точно получат свой зачет. Это три.

Последний аргумент был самым весомым, и девчонки, вздохнув, приняли этот ультиматум.

Все, что связано с войной, для меня святое. Те, кто воевали – просто ужас что пережили. Особенно жаль почему-то совсем молодых, кто сразу после выпускного. Блокада Ленинграда – думать об этом спокойно не могу, там, понятно, всем досталось – и детям, и взрослым. Партизаны молодцы. Тем, кто «под немцем» в тылу был, жесть просто. А вот «дети войны» как-то ну не особо трогает, если честно, по сравнению с остальными. Ну, как будто что-то притянуто.

Трамвай делает свои положенные повороты, и я интуитивно слежу за маршрутом. Хотела пробиться к окошку. Куда там! Штопором толпа ввернула меня в самый угол. Тоже неплохо, давка меньше, но непонятно, где едем! Лекции достать нереально, чтобы повторить. Начинаю мысленно декламировать стихотворение, это Надя по дружбе поручила мне его читать в самом конце, когда будем дарить гвоздики. Давка нереальная. Куда ж все лезут? Такое чувство, что выходить вообще никто не собирается. Где мы едем? Не видно ничего. Скребусь кому-то по плечу, чтобы спросить. Не реагирует. Трамвай мотает на поворотах. Надо выходить. Лучше на пару остановок раньше пересесть, чем проехать. Начинаю продираться к выходу. Сплошной людской монолит. Мое «пропустите!» тонет в потрескивании динамика и стуке колес.
 
- Мне выйти надо! – уже почти кричу.

Вагон мотнуло, и раздался глухой удар. Экстренное торможение, и толпа, подавшись вперед, откатывается всей своей массой в мой угол. Ну, это мне так кажется. Все, приехали. Авария. Или что там такое? Мысленно прикидываю, сколько мне придется бежать. Если трамваи встали, пересесть не на что. Да уж, классное начало дня. Открыли двери, толпа повалила на выход. Наконец и я вылезла на свежий воздух.
Ну и где мы? Как странно… Мне казалось, что ехали долго, а проехали только пару остановок. Рынок… что за бред? Отсюда еще час добираться. Начинаю истерически соображать. Люди расползаются кто куда, многие остаются ждать неизвестно чего, пока водитель связывается с диспетчером. Ждать не вариант, останусь без «автомата». Так, могу рвануть через рынок, там на троллейбус пересяду. Ох, они забитые ходят… Ну ладно, вариантов нет. Погнали!

Обгоняю недовольную толпу и рысью бегу вдоль рынка. На людей не смотрю, шестое чувство помогает огибать прохожих. Все как обычно, я чаще всего так передвигаюсь, не глядя вокруг, сканируя пространство, чтобы ни во что не врезаться. Как обычно, да, конечно. Февраль. Промозгло. Серо. Хмурое утро. Как обычно… Нет! Что-то не так. Фокусируюсь. Прохожие. Они странные. Серые, сутулые, старые. Почти все. Нет, есть молодые, женщины. Что не так? Все одинаковые. Нет, они вроде разные, но…но одинаковые!

Ой, что-то мне плохо. Давление опять ушло в минуса. Голова кружится и тошнит. Так, спокойно. Вдох-выдох. Куда-нибудь прислониться бы. Вот столб. Так, прижалась, стою, спокойно, сейчас полегчает. Спать, блин, вовремя ложиться надо! Дышу. Воздух теплый, снег тает. Сейчас. Да все норм. Вон идут тоже серые. Но другие. Активные, быстрые. Злые. Сранно. Испуганные и злые. В касках. Круглых. С автоматами. Что за бред? И тут до меня доходит, нервно смеюсь. РЕКОНСТРУКЦИЯ! Ну точно! Вот идиоты! Надо ленточкой обвязывать места своих игрищ исторических! Вот людям делать нечего, еще и место самое проходное выбрали, парков им мало! Солнце, наконец, решило вылезти. Хоть что-то приятное. Мне уже почти хорошо. Сейчас пойду. Блики прыгают по снегу, искрятся серебринками, красиво. Тень странная, большая, тихо покачивается. Медленно поднимаю голову к небу.

- АААААААААА……

Глохну от собственного визга, рот разрывает от боли. Висельник. На столбе. Сверху. Ноги в стоптанных ботинках.

Шарахаюсь в сторону, сходя с ума от натурализма мероприятия. Начинаю плакать от обиды. Разве так можно пугать? Чуть сердце не остановилось! Прямо на меня несутся те, в круглых касках, какие же они неприятные, где таких набрали только? Ну да, ага, типа немцы. Всегда удивлялась в детстве, когда мальчишки играли в «войнушку» - ну кто захочет быть фашистом? Иногда из-за этих разборок игры даже не начинались. Нам-то хорошо, всегда были медсестрами.

- Halt den Mistkerl! Einsperren!

Фиг их знает, чего кричат, сейчас еще с ног собьют. Посторониться не успеваю, и они проносятся сквозь меня, задевая плечо автоматом. Задевая? Да он прошел через меня. Бред. Не больно, только… холодом сжало, все там, внутри. Что это вообще такое?

- H;nde hoch, russische Schwein!

И автоматная очередь. В старика, метнувшегося в сторону. Падает, корчится, расплывается по снегу томатный сок. А этот, который типа фашист, подходит и со всей силы бьет сапогом по лицу. Из сломанного носа льет.

- Sch;tzenkette! Halt! Keine Bewegung! Das Feuer ohne Befehl!

Серая масса людей замирает. Их окружают. Раздаются молящие крики:

- У меня есть документы! Вот! Посмотрите!

- И у меня!

- И у меня!

- Schweigen! – и автоматная очередь под ноги. Раздается чей-то всхлип. Потом вой.
Нет. Это не реконструкция. Сапогом по лицу. Ни одного советского солдата. Ни одного. 10 февраля. Оккупация. Предпоследний день. Зверства отступления. Расстрелы, повешения, душегубки. Это Аллочкин доклад. Она отходчивая, быстро перестроилась. Доклад. Всего лишь факты. Зубы стучат. Цифры. Погиб каждый одиннадцатый житель. Старики, женщины, дети. Наши солдаты придут послезавтра. Завтра немцы начнут отступать, сегодня – резня, напоследок. Старик скребет рукой по мокрому снегу. Пригнувшись, подбегаю к нему. Перевяжу, умею, медицину вот только недавно на пять сдала.

Он смотрит вверх, что-то шепчет.

- Дедушка, дедушка, вы меня слышите? – стараюсь не смотреть на кровавый снег. Тереблю за рукав. Не реагирует. Тихонько дотрагиваюсь до колючей сморщенной щеки. Ничего. Смотрит вверх, губы шевелятся, его трясет. Потом вдруг – глаза в глаза.

- Ты шо, диточка? Бижи отсидава. Мени вже конец…гади. Та тибе ж немаэ шо. Немаэ…Не бийся, теби не бачать… – вдруг умолк…насовсем... Я не успела сказать, что победим. Про 9 Мая – не успела.

Сажусь рядом, в снег. Старик лежит, настоящий. Рядом крики и продолжается вой. Что там такое? Толпа людей, фашисты тычут автоматами. Подъезжает автобус. Странный, не видела никогда таких. Грязно-зеленый. Людей грубо заталкивают внутрь. Душегубка. Выхлопная труба внутрь, газы, за десять минут – трупы. Мимо еще ведут людей, торопятся. Сапогом наступают мне на руку. Не больно. Гадко. Меня нет, меня не видят. Женщина с ребенком на руках. Года три-четыре. Женщина совсем молоденькая и худая. Она прижимает его к себе и что-то тихонько шепчет. Малыш улыбается, потом начинает смеяться. Глаза ярко-синие, как майское небо. Женщина тоже смеется, а глаза стеклянные, ужас. Их ведут к газовой камере.

Поднимаюсь и бегу вслед. Дергаю женщину за рукав. Но меня здесь нет, не слышат, не чувствуют. Никто. Прислушиваюсь. Она рассказывает сказку. Про конфету. Про сладкую конфету, которая вкуснее, чем сахар, ее подарит Шурочке котик. Шурочка закроет глазки и заснет, а котик принесет большую вкусную конфету, и они ее будут есть вместе: Шурик и мама. А еще угостят дедушку и тетю Машу. Конфета большая, котик добрый, будет мурлыкать, Шурочка заснет быстро, и сразу будут делить конфету. Маленький Шурик счастлив, он голодный, а конфета большая и вкусная. Шурик еще хочет угостить папу, он его не помнит, но любит. Мама говорит, что папу потом. Малыш соглашается, смеется и вдруг, посмотрев прямо на меня, спрашивает:

- А можно, я тетю тоже конфетой угощу?

Женщина с силой прижимает его к себе, кивает:

- Всех угостишь, всех, кого захочешь! – и начинает сдавленно рыдать.

Он доволен:

- Будешь мою конфету?

- Ты меня видишь?

- Ага! А у меня медвежонок! – он протягивает ручонку с маленьким плюшевым медведем, потертым и засаленным – касивый?

- Очень! Можно посмотреть?

- Нет! Его не дам! Его мне папка подаил, как на фонт пошел. Он только мой. Конфету дам!

Женщина, подавив рыдания, спрашивает:

- С кем ты говоришь, милый?

- С тетей!

- С тетей? – женщина оглядывается, рядом понуро идут старики.

Я начинаю истерически соображать. Мне надо кое-что проверить.

 - А… а ты можешь только на секундочку дать своего медвежонка, пожалуйста! Мы твоей маме фокус покажем! И я сразу тебе его отдам!

- Мамочка, мамочка, хочешь фокус? Смоти! – он протягивает мне медвежонка, и в тот же миг глаза женщины округляются в новом ужасе. Я тут же возвращаю игрушку, понимая, что сработало. В моих руках медвежонок стал невидимым. Значит, невидимым может стать и малыш, если я смогу его взять. Должна смочь. Он меня видит и слышит. Единственный здесь. Я его спасу. Хотя бы его. Душегубка близко, еще несколько метров. Возьму на руки. Они увидят, что ребенок исчез. Или нет? А если они его не перестанут видеть? Станут стрелять? В меня не попадут, а в него? Не знаю. Но шанс.

- А хочешь много конфет? Больших и сладких? И пирожных? Вкусных?

- А что это такое? Не знаю. Я хлеба хочу с молоком, это вкусно, мне давно-давно мама так давала. Я есть хочу.

- Давай мы с тобой пойдем сейчас за хлебом и молоком, и за конфетами?
Малыш задумался:

- Ну… я на машинке хотел покататься. С мамой.

- А ты знаешь, сегодня туда деток не пускают, только взрослых. Вот так. Деткам сегодня хлеб дают с конфетами.

- Дааа? Ну тогда ладно, только маме тоже хлеба пинесем!

Все это время женщина вжимает в себя ребенка, забыв про исчезнувшего медвежонка и непонятное бормотание сына. Она с ужасом смотрит на открытую дверь фургона. Я заберу ребенка, а она? А они все? Я вспомнила про единственный известный случай, когда в душегубке удалось выжить профессору, он облил мочой рубашку и прижал ее ко рту и носу. Вывалили в ров вместе со всеми, был без сознания, но остался жив. Выбрался из горы трупов. Пусть они тоже попробуют. Шанс.

- Так, скажи маме вот что: мама, все будет хорошо, сними свой платок, пописай на него и через него дыши. И пусть все так делают. А я пойду за хлебом и молоком с доброй тетей. Скажи ей это на ухо, только тихо.

Совсем рядом были немцы. Малыш шептал маме мои слова. По щекам женщины градом катились слезы.

- Теперь поцелуй маму и иди ко мне на ручки.

Шурик крепко обнял маму, звонко чмокнул ее в обе щеки и потянулся ко мне. Немец грубо ткнул автоматом женщину в спину, подталкивая в машину, и в тот же миг я выхватила малыша у нее из рук и рванула прочь. Раздалась автоматная очередь. Из-за нас или по нам, или просто так – я не поняла, и мы бежим, спотыкаясь о ледышки и вывороченную землю, в ушах грохот, я не пойму, это стреляют или сосульки падают с навесов. Бегу к трамваю. К своей реальности, которой уже нет. Уедем в мой мир. Или спрячемся. Куда-нибудь, вокруг должно быть много халуп. На всякий случай я постоянно уклоняюсь в разные стороны, видела, так в боевиках делают, как же там все легко! Малыш стал серьезным, напрягся, губы дрожат. Только бы не начал плакать и вырываться! Чтобы отвлечь, спрашиваю:

- Как маму твою зовут?

- Шуа!

- А папу?

- Шуа!

- А тебя?

- И меня Шуа!

Ясно, маленький еще. Что бы еще спросить?

- А медвежонка ты как назвал?

- И медвежонка Шуа! Как папу!

Руки отваливаются, ох он и тяжелый, хоть и худющий! Надо спустить на землю, побежим за ручку, воздуха не хватает, под сердцем колет. Вон виднеется трамвай, вокруг – толпа. Какая? Чья? Все серые. В феврале всё серое. Начинают входить внутрь, толкаются. Свои! Настоящие! В сорок третьем все разбомбили. Бежим!
Шурик вдруг уперся, насупился.

- А хлеб?

- Мы за хлебом поедем! Вкусным! Мягким!

- Я к маме хочу! – он все-таки зарыдал. Пытаюсь его поднять, он вырывается, выскальзывает. Толпа у трамвая уменьшается. Не успеем!

- Мы только медвежонка твоего на трамвае покатаем. Шурика! И вернемся, ладно?

- К маме?

Я не знаю, меня не учили, когда можно врать детям. Хватаю его за руку, бежим к трамваю. У меня будет брат. Мы с сестрой будем снова спать в одной комнате. Родители удивятся. И обрадуются. В подвале есть варенье. Очень-очень много. Будем печь пирожные. Ты узнаешь, что это такое. А у меня есть медведь. Большой. Вы подружитесь. Будет велосипед и скейт. Три кота и собака Джулька. Дача с малиной. И много молока с хлебом. Все будет, Шурик, бежим!

- Мама!!!

Стиснула зубы. Молчу. Мамы не будет, Шурик. Там – нет. Будем мы. Этого мало, знаю. Но ты будешь жить. Там – будешь. Здесь… здесь надо продержаться еще два дня. Одному. Совсем. Как?

- Пустите! – ошалело расталкиваю всех локтями, тащу Шурика в трамвай, сейчас! Его ручка с медвежонком на мгновенье выскальзывает из моей, снова хватаю, плюшевая мягкость ложится в ладонь, не глядя, перехватываю медведя другой рукой, хватаю ручонку Шурика, тащу дальше. Успели. В последний момент. Толпа навалилась сзади, двери закрылись. Трамвай заскользил по рельсам.

Я никак не могу отдышаться, воздуха не хватает. Навалилась усталость и слабость.

- Ну, вот и все. Хлебушек сейчас купим, сейчас, Шурик. Ты как?

Он дергает мою руку, пытается вырваться. Сжимаю крепче, хотя понимаю, что уже все, все прошло.

- Да пусти ты, окаянная! – какая-то женщина с силой выдирает свои пальцы.

- Шурик!!! – расталкиваю, кричу. Люди испуганно оглядываются, смотрят вниз, расступаются, вжимаясь друг в друга. Его нет! В вагоне его нет!

- Остановите! – рыдаю в голос, - стойте! Мне надо выйти! Там Шурик! – долблю по красной кнопке, но трамвай упрямо едет дальше, до следующей остановки.

Его нет. Вернулась назад, но его нет. Ни на остановке, ни рядом. Бегу к рынку, мне не страшно, меня не видно. Кричу, зову. Прохожие оглядываются. Рынок не тот. Простой, обыкновенный, наш. Без фрицев и душегубок. Но сейчас чужой и страшный. Пальцы сжимают медвежонка. Я не сошла с ума. Он был. Шурик был. Где?

Я не помню, как добралась до универа. Пальцы, сжимающие плюшевую память, побелели. Слезы льются. Пусть, не чувствую. Мои шаги гулко раздаются по пустому коридору.

- Ты где была? Светка там с гвоздиками распинается, давай быстрее! – Вылетевшая на меня Надежда, приглядевшись, отступает. Я молча прохожу в кабинет, слезы не дают видеть, да я и не хочу. Где-то там суетится Света возле Сан Саныча. Встаю возле доски. Все затихло. Помню, стих я помню, хоть тут никого не подведу. Бред. Сравнила…

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера…

Шаркающие шаги. Ко мне, все ближе и ближе. Остановились. Сквозь пелену вижу Сан Саныча, у него тоже льются слезы. Он смотрит на меня и как-то жалобно улыбается. Голос срывается.

- У меня… в детстве… был точно такой же медвежонок. Давно. Можно? На секундочку. Посмотреть. Я сразу отдам.

Я смахиваю слезы. Сердце снова начинает биться. Синие глаза. Поблекшие, но все-таки синие. Я поднимаю руку с занемевшими пальцами. С трудом разжимаю. Протягиваю.

- Это Вам, Александр Александрович... От Шурика…

И, уткнувшись в его колючий серый свитер, рыдаю в голос. Получилось!






- Halt den Mistkerl! Einsperren!( Держи гада! В оцепление!)
- H;nde hoch, russische Schwein! (Руки вверх, русская свинья)
- Sch;tzenkette! Halt! Keine Bewegung! Das Feuer ohne Befehl! (Цепью! Стоять не двигаться! Огонь без приказа!)
- Schweigen! (Молчать!)
- Ты шо, диточка? Бижи отсидава. Мени вже конец…гади. Та тибе ж немаэ шо. Немаэ…Не бийся, теби не бачать…(Ты чего, деточка? Беги отсюда. Мне уже конец…гады. Так тебя ж нет еще. Нет…Не бойся, тебя не видно)