Любовь поправшие I. 23

Позади было уже полгода войны. Для кого-то кратковременных и скоропостижных, для кого-то роковых и фатальных, с чередованием всеобщей радости, ликования и триумфа, с индивидуальной трагедией похоронки, горечью поражений, с досадой разочарований. Первые полгода, вскрывшие давно назревшие гнойники безалаберности, бесхозяйственности, непрактичности и даже преступной халатности в сфере военного снабжения и обеспечения, когда вдруг неожиданно и безотлагательно обнаружилась катастрофическая нехватка снарядов, из-за которой русская артиллерия повсеместно и дружно замолкла, предоставив германской, обильной и мощной, одной продолжать петь ноктюрны обстрелов с акапелью щемящих душу разрывов. А потом наступили перебои с патронами и обмундированием. В тылу началась кампания травли и подозрений чиновников и военных в германском шпионстве, повсюду мерещились провокаторы и переодетые кайзеровские вахмистры, отдавались под суд невиновные и всюду ширилось воровство, связанное с военными поставками. Никто не планировал, не предполагал, не учитывал и не был готов к затяжной, продолжительной войне. Никакого патриотического вдоха уже не хватало для продолжения раздувания того славословия и подхалимства, которые были посвящены наиглупейшему решению вступить в эту войну, оказавшуюся не чередой парадов и восшествий на белом коне русского победителя в поверженные вражеские города, а кучей навозного дерьма, в которое вляпались наши войска по самые уши и от которого так просто теперь было не избавиться, ведь оно воняло на каждом шагу, отдавая мерзостью своего разложения. Эйфория от первых боёв, первых выстрелов, первых атак, первых рукопашных, давших воочию увидеть врага и, что называется, пощупать его, ощутив его бренную плоть на кончике своего штыка, - всё это быстро прошло, как и радость первых наград и повышений. А осталась лишь боль от ранений, увечий, от незаживающих и гниющих ран, от страшных и глупых смертей от заражения крови. Война оказалась совсем другой, не такой, как раньше, в эпоху наполеоновских войн. Война оказалась более жестокой и бескомпромиссной, истребляющей живую силу противника с изощрённостью всех новейших достижений научно-технического прогресса. Война оказалась долгой, на износ экономик, безрезультатной и бессмысленной. Никакая радость промежуточной победы не восполняла понесённых за неё потерь и средства, потраченные на достижение цели не окупались этой целью. Философия жизни и ценности человека на этой войне среди смерти и хаоса разрушения всё явственнее обнажала бесперспективность мировой вражды, всё более подчёркивала узость круга лиц, чьи материальные интересы явно выигрывали от чужой боли и страданий. И смерть, расцветающая махровым цветом, уносящая с каждым днём всё новые и новые тысячи, десятки тысяч жизней, слагала их в свои могильные копилки, тоже становясь миллионером, как и мировые хозяева денег, затеявшие весь этот империалистический передел мира.
Семёновский полк к 20 февраля нового 1915 года за полгода войны четыре месяца уже провёл в боях и два месяца в резерве командования. За плечами семёновцев были с 10.10.14 по 13.10.14 г. неистовые контратаки под крепостью Ивангород с боями в районе деревень: Гневашов-Здунков-Зволя-Чарный Ляс-Пенков-фольварк Градобице. В этих боях погибли офицеры: капитан Анатолий Андреев; поручики: Степан Гончаров, Евгений Фохт и прапорщик Владимир Степанов.
Тухачёв знал про них немногое, но каждый из них был самобытной личностью и его уход глубоко врезался в психологическую память всего полка. Капитан Андреев, будучи ещё поручиком, участвовал в подавлении декабрьского вооружённого восстания в Москве в 1905 году и за расстрелы вооружённых восставших, большей частью студентов и рабочих-дружинников, получил орден Св. Станислава 3-й степени. Поручик Гончаров тоже получил своего Станислава 3-й степени за эти же расстрелы рабочих с баррикад, вот только повышения в чине не имел. А Евгений Фохт, офицер из потомственных дворян, сын генерал-майора Николая Александровича фон-Фохт, окончил Павловское военное училище в 1904 году, а в 1912 году из-за дуэли был переведён из гвардии в армейскую пехоту в Севастополь, и только в августе 1914 года прибыль на фронт с маршевой ротой. Благородный, честный, смелый, волевой. Он был убит разрывной пулей в грудь под Ивангородской крепостью.
Закончив своё участие в Варшавско-Ивангородской операции, Семёновский полк с 16.10.14 по 24.10.14 г. по приказу командования передислоцировался к местечку Воля Загойская в направлении на город Краков для принятия участия в Лодзинской операции.
Первого ноября главнокомандующим Восточным фронтом Германии стал Гинденбург, тот самый виновник разгрома самсоновских корпусов под Танненбергом. Организовав масштабную перегруппировку своих войск, он нанёс внезапный упреждающий удар, готовящейся к наступлению вглубь Германии Русской армии на стыке между 1А и 2А. Русское командование приказало своим корпусам отступить, выровняв расположение фронта. По всему фронту начались тяжёлые и затяжные бои с переменным успехом и бесконечными перегруппировками русским и германским командованием своих войск с целью нащупать слабые места в обороне противника. Такое противостояние напоминало схватку борцов-олимпийцев, пытающихся повалить соперника, применив коварный приём захвата или подножки. Наконец, немцы нашли подходящую брешь в обороне русских между Лодзью и Ловичем и, молниеносно перебросив туда основные силы, бросили в тыл русским ударную группу генерала Шеффера из пяти дивизий. Русские, обнаружив, прорыв, стали спешно стягивать крупные соединения к Лодзи, чтобы в котле окружить и уничтожить прорвавшуюся германскую группу.
Согласно этой стратегии руководства фронтом с 04.11.14 по 05.11.14 г. семёновцы повели бои у посада Скала, деревень: Ржеплин, Сулковице, Пржебыславице и под самим Краковом, понеся при этом весомые потери. У посада Скала был убит командующий 13-й ротой поручик Дмитрий Коновалов 1-й и ранены младшие офицеры: прапорщик 2-й роты Тимашев и прапорщик пулеметной команды барон Типольт. Шестого ноября был убит младший офицер 9-й роты подпоручик барон Витте, русский немец, дразнивший когда-то Михаила смакованием подробностей его личной жизни вместе с покойным уже подпоручиком фон-дер-Лауницем.
Девятого ноября Семёновский полк вёл бой у посёлка Вольбром. После боя раздасадованный топтанием на одном месте Михаил, высказывал своё недовольство решениями главнокомандующего в коротких беседах своим батальонным младшим офицерам. Однако его высказывания, с лёгкостью перемётных сум меняющие точку зрения в зависимости от ситуации, то завуалированные и обличённые в мантию чопорного снобизма, то чересчур откровенные в неприкрытой полемике, оспаривающей правильность решений высшего руководства, то доходящие порой до мелочного занудства и острого скептицизма, уже стали в полку всеобщим объектом иронических насмешек. Полк разместился в деревне Имбромовице, куда приехал из штаба Девятой армии причисленный уже к штабу XVIII- го корпуса бывший семёновец, батальонный адъютант 1-го батальона штабс-капитан Алексей фон Лампе. Двадцатидевятилетний фон Лампе, окончивший в 1913 году Николаевскую академию, лобастый и кряжистый большеголов с цепким, испытующим взглядом подвижных, пронырливых глаз, услышав недовольные высказывания Тухачёва в адрес командования, посмотрел на него с ироническим вызовом и штабным апломбом.
- Позвольте, господин подпоручик! Вы здесь с таким напором осуждаете стратегию Ставки Верховного, будто ясно видите всю расстановку сил противника и способны предложить нам иное, оригинальное и более подходящее решение. Может быть, вы наберётесь смелости и оспорите даже решение самого Верховного направить нашу доблестную Девятую армию контрударом во фланг 2-й австрийской армии фон Бём-Эрмоли в Венгрию через Карпаты?
- Если это будет так, что вам должно быть известнее из штаба корпуса, господин штабс-капитан, то это было бы, на мой взгляд, откровенной глупостью. Это не планы стратега, а какое-то сумасбродство сатрапа. Увязнуть в зимних горах без снабжения, которое туда просто не сможет быть поставлено – это ли не изуверство! Горы лишат армию манёвренности, обескровят её без подпитки, и она не будет представлять из себя никакой опасности, поскольку ожидаемого эффекта внезапности уже и в помине не будет, когда она наконец-то выберется оттуда.
- Вот как! Так, по-вашему выходит, что Верховный Главнокомандующий Великий князь Николай Николаевич – всего лишь глупая бездарность и сатрап, то есть деспот, самодур, творящий произвол и жестокость?! Обоснуйте это или я вас вызову на дуэль! А вы-то сами что можете предложить в замен, милостивый государь?!
- Я не перевожу на личности, господин штабс-капитан. Я говорю, что такое решение было бы губительным в данной обстановке катастрофической нехватки боеприпасов. В текущих условиях не считаться со снабжением – это сатрапство. Я предлагаю учиться у тех же немцев. Их стремительным манёврам и мобильным перегруппировкам. Учиться у Гинденбурга! Переброскам войск на грузовиках, наступлению в обход с широким охватом флангов. Пока наш Ванька на своём горбу тащит полную выкладку и даже пулемёты по тридцать-сорок вёрст в сутки, немцы, используя широко разветвлённую сеть железных и шоссейных дорог, перевозят войска на машинах и поездах по сто-двести километров! И наша огромная махина просто не успевает за ними повернуться в нужном направлении. Вот так надо воевать, широко и смело используя все достижения передовой науки и техники.
- Я слушаю тут вас и меня начинает вкрадчиво беспокоить подозрение, уж не являетесь ли вы тайным поклонником Германии или даже её шпионом?!
- Вот только не надо цепляться к словам, господин фон Лампе! Вы спросили, я вам ответил, как считаю нужным воевать. И в отличие от вас, я по штабам не отсиживаюсь, а на передовой уже полгода, лезу под пули впереди солдат. И упрекать меня в трусости или измене – не позволю!
- Но-но, господа, не кипятитесь! – пытался разнять их капитан Касаткин-Ростовский.
- И уж ежели на то пошло, - Михаил остаточно пытался выплеснуть в глаза раздражающему его собеседнику закипевшую в нём злобу, - то моя фамилия имеет русские дворянские корни и предки мои, служилые люди, из рейтар, наёмниками служили русским царям ещё с шестнадцатого века! А ваша фамилия, господин штабс-капитан, и ваши предки имеют прямое германское происхождение. И давайте с вами спросим любого солдата хоть здесь, в окопах, или поедемьте даже в Петроград и там спросим любого штатского, назвав вашу и мою фамилии, кого он более будет подозревать в германском шпионстве, то я, боюсь, вам не оставят выбора. Всё будет однозначно, господин фон Лампе!
- Подпоручик Тухачёв, я вам приказываю успокоиться! – князь Касаткин-Ростовский, раздражаясь, повышал голос.
- Нет, каково это, - весь трясся в озлобленном возбуждении штабс-капитан фон Лампе. – Я учился три года в Николаевской академии, я нахожусь при штабе XVIII АК, учусь стратегии у его командира генерала от кавалерии Николая Фёдоровича Крузенштерна и начальника штаба генерал-майора Фреймана Александра Константиновича, и то не берусь судить и оспаривать решения даже корпусного руководства, не то, чтобы камандующего армией или даже подумать страшно, самого Верховного Главнокомандующего! Уму не постижимо, какая наглость!
- Ну, будет вам! Полноте, Алексей Александрович, – хлопал его по плечу капитан Касаткин-Ростовский. – Покипятились и хватит. И чему раздражаться изволили? Подпоручик Тухачёв – это наш, доморощенный Наполеон, и выходки у него наполеоновские, и суждения, и планы. Он не видит перед собой ни чинов, ни имён. И никто для него не является авторитетом. Не обращайте внимания, дорогой мой. Послушайте-ка лучше мои новые строки, в перерывах между боёв набросал вот такие военные зарисовки.
Все, кроме Тухачёва, который демонстративно ушёл к солдатам, подсаживались ближе и устраивались слушать капитана. А тот, высоко закатив глаза, под хмельком не успевшего ещё расстаять творческого вдохновения, начинал с блаженной отрешённостью декламировать:
- По понтонным мостам громыхают двуколки,
Надрывается гаубиц простуженный рёв
И гвардейских цепей рвутся лавой потоки
Сквозь шрапнельные вспышки на вражеский ров.

Не тревожте в прогорклом дыму на востоке,
Ледяные рассветы, по дому тоска.
Скоро вражии попраны будут пороки
Преумноженной славой родного полка!
Оживлённый гул всеобщего одобрения и лирические краски военного пафоса смягчили штабс-капитана фон Лампе и он с прежней живостью стал описывать планы армейского руководства на осенне-зимнюю кампанию.
Шестнадцатого ноября семёновцы бились за деревню Задроже, а с 20.11.14 по 01.12.14 г. вели продолжительные бои в районе деревни Суха Гурка. И лишь после этого на два месяца полк покинул фронт, выйдя для пополнения и отдыха в тыловой резерв. Тухачёв попросил отпуск и уехал в Москву к семье. Уезжал с Владимиром на груди, после парада, на котором прошло полевое торжественное награждение. Для этого полки были построены в пешем строю в присутствии командира Гвардейского корпуса генерала от кавалерии Безобразова. Как и положено сначала был совершён молебен с водоосвящением, по окончании которого знамёна и штандарты награждаемых войск и знаки орденов окропились святой водой. Потом войска встали «на караул». Был зачитан приказ по корпусу. Чины вызывались к знамёнам своих полков и награждались. Боевой орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом первенцем попал в орденскую колодку на левой груди мундира подпоручика Тухачёва.
- С почином вас, кавалеры! – ухмельнулся командир полка генерал-майор фон-Эттер - «Ванечка». Войска отдали честь награждённым и с музыкой и походом прошли мимо корпусного начальства.
Михаил поехал домой. Семья уже год как жила в Москве, снимая квартиру в одном из купеческих доходных домов, распродав и заложив последние десятины своей земли во Вражском, остававшиеся ещё в собственности Николая Николаевича после наследования и проматывания им многих родительских имений. По приезду домой, тревожные ощущения, которые стали угнетать Михаила дорогой, не единожды оправдались – три смерти обрушились на его семью, живущую далеко от войны, в мирном тылу древней столицы. Но и даже там смерть, рыскающая по земле с яростным голодом и злобой, смогла захватить не военных, а ни в чём не повинных мирных людей. Ещё летом умерла Надежда, двадцатитрёхлетняя красавица с неземным завораживающим взглядом больших миндалевидных глаз. Умерла, разрешившись плодом – мёртвым с кровавым последом, извлечённым из неё акушерами. А в октябре умер от кори Игорь, четырнадцатилетний романтик, болезненный и чахлый ученик Московской консерватории. Две эти смерти подкосили и без того слабое отстаточное здоровье отца семейства, сорокавосьмилетнего Николая Николаевича. Сердце его не выдержало, исчерпав свой ресурс бурной молодостью с ошибками и излишествами вредных привичек, и он умер от инфаркта в самом конце ноября, усугубив и без того шаткое и тяжёлое положение своей супруги, Мавры Петровны, оставшейся одной с четырьмя младшими дочерьми. Появление в доме Михаила несказанно обрадовало и приободрило надеждой мать. Она как-никогда прежде тепло и нежно его встретила, накормила, напоила, всё время не сводя с повзрослевшего и возмужавшего войной сына своих страдальчески выплаканных постаревших материнских глаз. Он передал ей денег своего жалованья и успокоил, как мог.
- Один ты у нас кормилец остался, Мишенька, - плакала Мавра Петровна, - береги себя, сыночек родненький, под пули не суйся! Обереги тебя, Матушка Пресвятая Богородица, Царица Небесная! Укрой своим покровом раба божьего Михаила, отведи беду, защити от лихого злодея, от злого супостата, от лютого изверга и душегубца, спаси, сохрани! Аминь! – мать крестила сына трясущейся тёплой рукой, почерствевшей только от многих забот и напастей, выпавшей на её долю, словно покрытой шершавой корой застарелого дуба.
А сёстры с любопытством и восхищением заглядывались на орден Святого Владимира, сверкавший на груди их брата, и млели в девичьей неге восторга.
Михаил возвращался в полк, толком и не отдохнув, чувствуя морально угнетённое состояние, надеясь в глубине души на новую встречу с любимой девушкой, которой он теперь часто писал письма, адресуя их в штаб XXIII-го корпуса. Семёновский полк стоял под Варшавой в посаде Гощин. Там же встречали с таявшей всё более надеждой на скорую победу и новый 1915 год. Офицеры загадывали желания, делились друг с другом сокровенными мыслями, надеждами, пили шипучие вина, рассказывали о семье, о детях, о любимых женщинах. Михаил молчал, окружённый замкнутым кольцом непонимания и отчуждения сослуживцев. Он не заметил и сам, как стал в своём батальоне всё более общаться лишь с унтер-офицерами и нижними чинами. С ними ему было легко. Не нужно было умничать, в чём-то оправдываться и что-то бессмысленно доказывать, стучась, словно головой об стенку. Можно было быть самим собой, без масок, чинопочитания и субардинационного лицедейства. Обер-офицеры его не слышали и презирали, как ему казалось, чувствуя в нём чужака, соперника их повышениям, их ценностям, их идеалам. А Михаил, всё более ощущая этот разрыв с окружающим его миром, теперь даже и не удивлялся тому, что всё происходящее с ним его не трогает, не ужасает. Офицерские радости и надежды, понятные ему ранее и вынашиваемые им самим, теперь почему-то его не волновали. Какое-то внутреннее перегорание опустошало его душу, в которую как не заглядывал он теперь временами, а всё более перед сном, размышляя и философствуя вместо молитв, ничего не мог различить и предугадать в клубящейся там абсолютно кромешной тьме.
А полк, нагуляв аппетит новых боёв, пополнившись личным составом, вооружением и зимним обмундированием, с новыми силами рвался в бой. С января 1915 года Гвардейский корпус вывели из состава Девятой армии и включили в новое временное полевое соединение в составе Северо-Западного фронта – Двенадцатую армию, которую возглавил бывший командующий 5А генерал от кавалерии Павел Адамович Плеве. Тухачёв любил этого генерала, знал его ещё будучи сам московским кадетом, поскольку тот с марта 1909 года командовал войсками Московского военного округа и постоянно принимал парады, в которых приходилось участвовать и 1-му Московскому кадетскому корпусу и Александровскому военному училищу.
Плеве готовил 12А, развёрнутую на линии рек: Нижний Бобр, Нарев и Оржиц, к нанесению удара с фронта Пултуск-Остроленка в направлении Сольдау и Отрельсбурга во фланг 10-й германской армии. Двенадцатая армия вместе с 1А должны были свои ударные силы сосредоточить на линии Ломжа-Прасныш-Плоцк, чтобы наступать на Сольдау и далее в Восточную Пруссию, как того требовало от русской Ставки военное руководство Антанты. Немцы располагали на этом участке фронта не только преимуществом в пехоте, но и сильной тяжёлой артиллерией, тогда как русские войска имели большой некомплект личного состава и артиллерии, которая помимо своей малочисленности испытывала к тому же прозванный в насмешку солдатами «снарядный голод».
В послужном списке февральских боёв Семёновского полка были: второго февраля - у деревни Щучин; четвёртого, в день рождения Тухачёва, и пятого февраля – у деревни Порытые, с потерями в 12-й роте убитыми шести и ранеными двенадцати нижних чинов; восьмого февраля – у деревни Струменные; пятнадцатого февраля – у деревни Ветшихово. В последнем бою был смертельно ранен вышедший из прапорщиков залысый, круглолицый и гладко выбритый кавказец, подпоручик Александр Эммануилович Ватаци, которого все в полку называли «Кардиналом».  Он позже умер от ран в дивизионном госпитале.
Маленькие, забытые богом польские селения с ничего не значащими названиями, на подступах к которым отдавали Богу души русские солдаты. И кругом захоронения. Стылая земля, изуродованная шрамами артиллерийских разрывов, покрывалась пупырышками из могильных холмиков с древесными крестиками с двумя поперечинами: прямой верхней и косой нижней. Так помечались границы движения русских войск православными крестами. Михаил Тухачёв хладнокровно и равнодушно играл с жизнью злые игры в рулетку. Шёл в атаку, не пригибаясь, не отворачиваясь, словно Лермонтов на дуэль, когда рядами подле гуляла смерть, выкашивая в цепи берегущих себя и ночами шептавших молитвы, чтоб пронесло и уберегло их провидение.  Но оно не проносило и не уберегало, и случайные или закономерные выхватывало чьи-то жизни как варианты душ, поднимая их в небеса или низвергая в пропасть, освежевывая обмякшие сразу тела, убитые механическим разрывом плоти от какого-нибудь куска металла: железа, чугуна, свинца или стали. Словно с вылитым в брозе лицом и с таким же железным хладнокровием, как кусок металла, убивающий чью-то плоть, вёл Михаил на смерть свою роту и сотворял чудеса храбрости. Смерть боялась его и отворачивала от его погон свою зловонную пасть. И уже за эти только первые февральские бои подготовлено было и ушло представление батальонного командира в полк, а затем и в дивизию, в корпус и в армию к самому Плеве, чтобы он собственноручно пожаловал, а царь высочайшим приказом № 1271 от 09.02.1915 года утвердил это пожалование подпоручика Михаила Тухачёва «за отличия в делах против неприятеля» орденами: Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом и Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом. Но в вихре несущихся мимо событий, в калейдоскопе безумия преждевременности смертей, в череде ставших обыденными чьих-то радостей и трагедий, Михаил чувствовал нарастающее в груди и леденящее душу одиночество и, засыпая по ночам на биваке, замерзал не от холода стылых февральских ветров, тщетно кутаясь в карпатскую бурку, купленную им у какого-то местного пастуха коз через полковых квартирьеров. Он чувствовал себя снова тем маленьким мальчиком, забытым всеми и никому не нужным, как когда-то осенью 1905 года закрытым в пустом классе Пензенской гимназии в наказание за протестное непослушание. И в холоде его одиночества стучали зубы и тряслось в лихорадке озноба заболевающее простудой тело. А в голове, в полубреду мыслями шевелились рождающиеся стихи:
…Только никто не поможет.
Кутай душонку в зипун.
Снятся ночами вельможи
И генеральский галун…
Девятнадцатого февраля Семёновский полк вступил в кровопролитнейшие бои под Ломжей в районе деревень Буды Желязны и Высоке Дуже. Перед боем Тухачёв получил письмо от Софии де Боде, в котором она его поздравляла с наступившим двадцатидвухлетием, лукаво намекая ему о лебедином возрасте, в котором были две двойки, словно плывущие лебедь с лебёдушкой, а значит, настала уже пора и обзаводиться подпоручику семьёй. Баронесса писала, что сломала ногу, упав с норовливой лошади, и что теперь, вынужденная сдаться в плен своей матери, находится в имении N Орловской губернии и ждёт его в очередной отпуск, чтобы он вызволил девицу из заточения и взял, наконец-то, её в законные жёны. С этим негаданным-нечаянным теплом в своём сердце Михаил уходил в новый бой.
Семёновским батальонам была поставлена задача выбить германцев с ближних рубежей, атаковав их линии окопов  и захватив укреплённые позиции. Стремительный натиск отчаянных атак долго не давал результата. Русская гвардия оставляла в снегу на подступах к вражеским укреплениям лучших своих бойцов. Тяжелые немецкие снаряды месили людей и снег, превращая всё в глинистую кашу. Позициями к вечеру кое-как овладели, врага опрокинули и в сумерках замертво повалились спать богатырским сном. Спали все непробудно, словно в последний раз, как давно уж в походах не спали солдаты, позабыв о тревогах, о тяге надсадных трудов, о суете и бренности жизни, отдавая себя без остатка уносящему их потоку отдохновения в глубокие омуты подсознания. У курящихся, тлеющих дымом костров караульных застав, по секретам, по ротам, в окопах, в траншеях, в караулках, в дежурках связных, в блиндажей офицерских биваках, спали все и не знали, не чуяли, что прямо на них в предрассветную мглу облачённо ползли по пластунски германские гренадёры-штурмовики в обшитых красным галуном кителях цвета фельдграу – полевого серого, в войлочных пикельхельмах без снятого на время атаки съёмного металлического шишака, чертя штык-ножами винтовок Маузера на снегу причудливую лыжню. Ползли и держали винтовки правой рукой за ремень у самого цевья, положив их свободно на предплечья, затвором в сторону тела.
На передовой позиции в аванпостах боролись со сном и усталостью обессиленные часовые. Спал измотанный бывший алексеевец «Кока» - подпоручик Николай Толстой. В строю он всегда был подтянут, с выправкой красавец, с тонкими усиками. Взгляд открытый, лицо, прямое, высоколобое. Под Рождество награждён Станиславом 3-й степени с мечами и бантом. Задремал капитан Веселаго, всегда чуткий и мнительный к каждому ночному шороху, тоже выбился из сил, повалился, где пришлось, и храпел зверовато во сне. Тухачёва знобило, но спал он безмятежно, как ребёнок, укутавшись буркой, и счастливую мирную сцену своей будущей свадьбы с красавицей-баронессой упоённо разворачивал во сне.
Уже сняты посты на заставах и никто не сигналит тревогу. Спят вповалку бойцы, смерть бесшумно крадётся к отлогу…
Немцев обнаружили поздно, когда уже первые штурмовики стали резать кинжалами-бебутами основные рубежи обороны, стремительно подавляя их огневую мощь. Чуть раздались первые выстрелы и крики, и сразу же кайзеровские чистильщики окопов забросали поднятые по тревоге позиции семёновцев ручными гранатами. Коку убили быстро. Он даже толком и не успел проснуться, как маузерская пуля девятимиллиметрового калибра навылет пробила ему сонную артерию. А Веселаго долго сопротивлялся смерти, цепляясь голыми руками за ножи штыков, до кости изрезав омертвелые фаланги пальцев. Его кололи со всех сторон. Он хрипел, будто разъярённый секач, а его всё пронизывали штыками до хруста внутри дробимых костей. Тухачёв осознал катастрофу внезапного ночного нападения врага слишком поздно. Бежать до опорного пункта уже не было возможности – германцы окружили траншею. Выбор был: сдаваться или умирать. Замешкавшись, Михаил позже других выскочил из блиндажа и наткнулся на немецких гренадёров. «Как странно», - успел он ещё подумать в ту долю секунды, когда германцы, по всей видимости, уже собирались его убивать, - «моя любовь, моя жизнь будут попраны сейчас нелепым событием – смертью. Неужели всё зря? Вся жизнь насмарку?! Как глупо! Ну, вот и всё…». Так думал Михаил, глядя на наставленные на него в упор воронёные стволы карабинов Маузера. Какой-то усач-гренадёр, не церемонясь, врубил ему наотмаш в переносицу прикладом, отключая сознание. И Тухачёв грузно рухнул в развороченную траншею.
***
Через месяц, в двадцатых числах марта, в одну из московских квартир принёс почтальон официальное извещение из штаба Семёновского полка на имя Мавры Петровны Тухачёвой, в котором сухим канцелярским языком было сказано, что её сын, подпоручик лейб-гвардии Семёновского полка Михаил Николаевич Тухачёв «19 февраля сего года пропал без вести в бою под г. Ломжей». Упали на колени бессильно натруженные мозолистые материнские руки, задрожали, кривой гримасой сведённые губы, глаза налились слезами и волосы поседели за ночь обрушившегося на женщину горя, тяжкого, нестерпимого, безысходного.
А ещё через два с половиной месяца, в начале лета пришло и другое извещение о том, что без вести пропавший подпоручик Тухачёв Высочайшим приказом от 13.05.1915г. за номером №1289 пожалован за отличия в делах против неприятеля четвёртым своим орденом Святой Анны 2-й степени с мечами. И материнская надежда когда-нибудь вновь обрести сына, ни живого, ни мёртвого сейчас, толкала сорокашестилетнюю женщину дальше жить без возможности получать за него пенсию по потере кормильца или хотя бы наградные пособия по орденским статутам. Она бежала в церковь ставить за него свечки, целовать, вымаливая божьей милости, закопчённые образа. А тамошний диакон её вразумлял, что положена кавалеру ордена Святой Анны красная бархатная епанча с золотым глазетовым крагеном, с золотыми снурками и кистями, с шитой звездою на правой стороне, и шляпа красного бархата с одним красным и двумя белыми страусовыми перьями и нашитым на ней крестом.
- Это зачем ещё такая расфуфыренность карнавальная полагается? – растерянно глядела женщина в лукаво бегающие глаза церковного дьячка.
- Дура ты, Мавра, неразумная, глупая баба! Для орденских процессий и торжеств! Орден Святой Анны 3-й степени жалуется Его Императорским Величеством своим подданным за особые заслуги. Например, тем, кто из штаб и обер-офицеров доведёт вверенную ему часть до отличного состояния, признанного таковым на трёх инспекторских смотрах сряду; или тем, кто обратит к господствующей Церкви не менее ста человек не христиан, или раскольников; а также тем, кто как Протоиерей или Священник исправляет с особенным усердием двенадцать лет сряду одну и ту же должность Благочинного, или Члена: Духовной Консистории, Духовного Правления, Епархиального Попечительства о бедных духовного звания, Правления семинарии или духовного училища от епархиального ведомства; ещё он полагается диаканам, находящимся на службе в войсках, управлениях, учреждениях и заведениях военного ведомства, за выслугу тридцати пяти лет; тем, кто собственным иждивением соорудит церковь, кто учредит за свой счёт больницу, богадельню или училище, кто без пособия казны заведёт для образования юношества пансион; тем, кто спасёт на пожаре или наводнении, рискуя собственной жизнью, более десяти человек; тем, кто образцовым устройством и усовершенствованием сельского хозяйства обратит на себя общее внимание губернии, засвидетельствованное Предводителем Дворянства и Губернатором; тем, кто, обладая отличным талантом в живописи, ваянии или зодчестве приобретёт громкую известность своими произведениями; тем, кто сделает важное открытие в области наук или искусств, польза которого доказана будет практически; тем, кто напишет и издаст по какой-либо отрасли наук, художеств или литературы сочинение, признанное классическим, ну, и за многие другие заслуги и достижения. Ты видишь, какие важные персоны могут только получать этот орден. А ты говоришь, зачем тебе эта побрякушка! Ты должна гордиться за сына, что он смог быть достоин такой высокой награды!
- Но ведь за неё же Капитул Орденов взыщет с меня денежный взнос! За третью степень – двадцать рублей, за вторую – тридцать пять, да ещё за пожалованные к ним мечи, будь они неладные, - ещё половина каждой суммы, итого за два ордена Анны с мечами потребуется отдать в казну восемьдесят два рубля с полтиной! За что, спрашивается? За эти побрякушки?! Сына-то ими не вернёшь! Не знаю: жив ли он или мёртв на чужбине остался... Пенсию за него, официально не погибшего, я не получаю, так зачем мне эти висюльки?! И в епанчах я маршировать не собираюсь. Не бабье это дело! Так что, Бог с ними, с этими Кавалерскими Думами и их орденами. Сына мне вернули бы живого-здорового, за то бы век была благодарна и царю, и думам разным и капитулам и их статутам. А без сына мне такие украшения на старости лет без надобности.
- Попирание в своём сердце любви – это то же поругание святыни! - осенял её крестным знаменем ушлый дьяк. – Молись, грешница, и покайся! И тогда, может быть, да услышит тебя Господь и вернёт тебе сына.
Мавра Петровна высоко поднимала голову и гордо несла себя, покидая церковь, но приходила домой вдвойне разбитая и раздавленная болью материнской утраты.
***
Пятидесятишестилетний Великий князь Константин Константинович умирал у себя во дворце в Павловске. Гибель любимого сына, князя императорской крови, Олега Константиновича, сильно подорвала и без того некрепкое его здоровье. К тому же участились невыносимые и душещипательные скандалы и выяснения отношений с женой, великой княгиней Елизаветой Маврикиевной, которую он не желал более видеть и проклинал, забываясь по вечерам на руках  своей младшей дочурки Верочки. Этот девятилетний ангел, чьей крёстной была сама императрица Александра Фёдоровна, могла умилить кого угодно, и душевные муки отца, страдающего сердечной астмой, утихали под её напевы романсов или музицирования. Князь улыбался, задыхаясь, глотая воздух ртом, и слезинки умиления и радости искрились в его больших потухающих глазах. Но лишь на пороге кабинета появлялась её мать, он рычал и отворачивался к стене.
- Изыди, старая, любви не давшая! – хрипел умирающий князь.
- Что? Это я-то любви вам не давшая?! Я, родившая вам девять детей! Какой вам любви ещё было надобно? О, старый извращенец! Мужеложец, содомит проклятый! Теперь-то я всё знаю, что вы вытворяли за моей спиной! – кричала гневная княгиня, потрясая перед умирающим князем его дневниками. – Мальчиков пользовал! Мерзость гнилостная! Чудовище! Какая же ты тварь! Детей бы постыдился!
- Изыди, ведьма! Дай упокоиться с миром. Возвращайся назад в свою Германию, убившую нашего сына. Теперь я понял, почему ты так и не приняла нашу веру. Немецкая шпионка! Будь ты проклята! Убирайся отсюда прочь!
- Папенька! Папенька! – вскричала, вся заливаясь слезами и обнимая на одре больного отца, его младшая дочь Верочка. – Не надо так на маменьку!
- Oh, mein Ghot! – воскликнула вся побледневшая княгиня.
Её передёрнуло от последних слов князя. – Что ты несёшь?! – закричала она, закусив губу и, швырнув на одр растрёпанные дневники с описаниями содомий, выскочила из комнаты.
Дочь покрывала поцелуями отходящие в забытьё родные черты лица. Из глаз её текли и текли на его мундир, не переставая, горячие детские слёзы. Князь, молитвенно сомкнув веки, тяжело вздохнул, смиренно сложил окаменевшие усталые руки и вскоре умер, испустив свой последний и хриплый вздох. Девятилетняя девочка, видя воочию смерть и испытывая колоссальный шок от случившегося, бросилась к матери с криком, сумев при этом сама открыть тяжёлые двери кабинета.
- Mama, Papa hat kein Luft! Мама, папе нечем дышать!
- Пусть издыхает, гнида! – на своём альтенбургском наречии прошипела в отместку княгиня, посылая в открывшийся проём кабинета чудовищный ненавидящий взгляд.