Мой дед Тихон Гусаков окончание

На снимке: мой дед Тихон Андреевич Гусаков (сидит в центре с револьвером)
                Германия, г. Цвиккау, апрель 1945-го года



В сентябре 1941-го года деда забрали на фронт. К строевой службе он был непригоден по возрасту, и служить он попал в полевой госпиталь, старшиной. Рассказывал он о своей службе неохотно, но оживлялся, когда речь шла о наступлении наших войск по территории Германии. Особенно часто он рассказывал об одном курьезном случае.

Из рассказов деда:
«В марте 1945-го года наш госпиталь стоял под городом Цвиккау в Восточной Пруссии. Помещались мы в большом помещичьем доме с просторными комнатами и огромным светлым залом. Неподалеку от нас располагалась пехотная дивизия, только что вышедшая из тяжелых боев под Кенигсбергом. И вот однажды командир этой дивизии приезжает к начальнику нашего госпиталя и говорит: «Приближается День Восьмого Марта, а мы что-то давненько не отмечали этого праздника. Давайте отметим его совместно. Мои офицеры уже забыли, что такое женская ласка, да и твои медсестры, думаю, будут не против повеселиться. Вы предоставите для бала ваш зал, а мы вам продуктов и вина подкинем из трофейных запасов». Наш начальник охотно принял это предложение и вскоре вызвал меня: «Поезжай, Тихон Андреевич, в соседнюю часть, привезешь оттуда продукты для банкета». Я беру полуторку и еду к мотопехам, радуясь тому, что банкет не отразится на моих продуктовых запасах. Накидали мне ящиков с припасами полную машину, и поехал я к себе в госпиталь. А тут на самом выезде из части у нас мотор забарахлил. Коля, шофер мой, полез под капотом копаться, а я покуриваю на свежем воздухе и хозяйство их осматриваю. Смотрю, будка стоит, в каких обычно часовые дежурят, полосатая, значит. Но кажется мне, что она на этот период бесхозная: покривилась как-то, и никого в ней нет. И тогда я думаю: «А хорошо бы мне ее в своем хозяйстве приспособить ,как раз нам некуда грязное белье девать». И говорю я тогда своему водителю: «Коля, давай эту будку в кузов забросим». Сказано – сделано. Приехали мы домой, продукты разгрузили, а будку я возле прачечной поставил: пусть нянечки туда грязное белье кладут, а не бросают, где попадя.
А через два дня и женский праздник наступил. Банкет у нас на славу получился. Повара наши таких деликатесов наготовили, винища на столах трофейного столько было, что всем показалось, будто бы война закончилась, и пришел коммунизм. Веселились от души. Девчонки у нас были красавицы, офицеры из дивизии – тоже парни что надо, и закрутилась меж ними любовь и дружба. Танцевали до упаду, «Катюшу» пели всем банкетом так, что стекла в том немецком особняке чуть не повылетели. Я, конечно, на баяне им подыгрывал и был «первым парнем на банкете». Тосты почти до утра поднимали: за Сталина, за советскую Родину, за Жукова, ну и, конечно же, за прекрасных дам. А напоследок встает наш начальник госпиталя и предлагает такой тост: «Хочу, чтобы все присутствующие выпили за старшин наших двух частей, которые непосредственно организовали это чудесное мероприятие». И вдруг полковник – мотопех перебивает его и говорит: «Нет, я хочу выпить именно за старшину вашего госпиталя, так как такого хозяйственного мужика я в своей жизни еще не встречал. На днях он приезжал к нам в дивизию за продуктами, и пока часовой отлучился по нужде, увез его будку. Как мне доложили, для грязного белья ее приспособил». Здесь уж точно стекла из окон полетели, потому что этот немецкий зал хохота такого еще не слышал. Выпили, значит, все за меня, и полезла вся честная компания руки мне пожимать».

Таких случаев в жизни Тихона Андреевича было множество, и в каждом из них проявлялась его жизнерадостная, неунывная суть.

Вернулся он с войны летом 1945-го года.привез из Германии трофеи: аккордеон, костюмы и фарфоровую посуду. .
Отдохнув с месяц в поселке Майском, где я тогда жил с мамой и моими двумя бабушками, дед поехал устраиваться на работу в Орджоникидзе. Там его уже с нетерпением ждали. Разрушенной во время войны лесоперерабатывающей промышленности Северной Осетии срочно были нужны руководящие кадры, но отнюдь не кабинетные. Ему предложили несколько лесозаводов, и он выбрал Хаталдон, как наиболее близкий к городу поселок. Впрочем, поселка там еще не было, все надо было строить заново. Поэтому дед выдвинул одно условие: он примет завод, если ему дадут квартиру в Орджоникидзе. Объяснял он это так: «Внука хочу к себе взять, где ему жить и учиться? В поселке лесозавода школы нету, и неизвестно, когда будет» Начальники треста «Главлескожфурнитура» пошли ему навстречу. Нам выделили крошечную однокомнатную квартиру по улице Ростовской, 37, рядом с конторой треста. По его названию вы, вероятно, догадались, что хаталдонский завод должен был выпускать буковые заготовки для производства фурнитуры для кожевенной промышленности: колодок для шитья обуви, каблуков и прочей мелочи.
Во дворе дома, где была наша квартира, находилось еще несколько пристроек и гараж, куда возвращались с лесозаводов трестовские машины. По распоряжению деда они доставляли нам аккуратно распиленные буковые чурочки для топки нашей огромной и прожорливой печки.
В этой квартире я прожил с 1947-го по 1962-ой год, когда окончил институт и уехал работать на Сахалин.
В связи с голодом 1947-го года и полным развалом работы на хаталдонском лесозаводе, дед оставил свой высокий пост директора и устроился там же заведующим магазином.
Как он рассказывал мне позже, завод остановился не по его вине. Начальники из «Главлескожфурнитуры», зная еще по довоенным годам неуемную энергию Тихона Андреевича, взвалили на него все, что только было возможно. Он должен был возвести завод на пустом месте, то есть, провести туда дорогу, построить цеха, жилье для рабочих, магазин и школу, завезти оборудование и разбить делянки для рубки леса. И дед со всем этим отменно справлялся. Но потом наступил голодный 1947-й год, закончились деньги, рабочие перестали получать зарплату и побежали с завода, куда глаза глядят. Остались лишь те, кому было некуда и не на что бежать. Они жили тем, что развели огромные огороды, благо земли там было не меряно, выращивали картошку, овощи и даже пшеницу. Женщины собирали в лесу буковые орешки, чинарики, как их называют на Кавказе, и продавали баночками в Орджоникидзе. Из них же давили очень вкусное масло.

Дед уже успел к тому времени построить магазин и, договорившись с торговым начальством из сельпо, стал его заведующим, написав заявление об уходе с поста директора завода. Это вызвало в тресте легкую панику, так как другого дурака возглавить рухнувшее предприятие не находилось. Теперь уже трестовские начальники дневали и ночевали там, приезжали даже чины из министерства, и завод в конце концов пустили. Но работал он не шатко, не валко, Было много недоделок, и дед не спешил принимать его, хотя такие предложения были. Он спокойно себе торговал продовольственными и промышленными товарами, которые тогда отпускались по карточкам, и жил совсем неплохо, имея отличное подсобное хозяйство: несколько огородов, свиней, кур и даже корову.

Поляна, на которой стоял хаталдонский лесозавод, была совсем не похожа на Хусфарак, просторный и солнечный. Она была зажата со всех сторон лесистыми горами, над нею вечно висели тучи, и дожди шли здесь очень часто. Посередине бежала мелкая речушка, почти всегда грязная, так как в ее верховьях трелевали лес. Впрочем, во время сильных дождей она показывала свой норов, выходя из берегов и снося хлипкие мостики. Особенно страдали от наводнений стрижи, которые вили свои гнезда в глинистых берегах. Но и люди испытывали большие неудобства от ее бешеных разливов, так как поселок находился на одном берегу, а завод – на другом.
В поселке было построено несколько домов для рабочих, два барака для сезонников, или, как их называли, «летунов», магазин и школа, которая, впрочем, не работала из-за отсутствия учителей. Себе дед,  всем на удивление, построил для жилья землянку и, как выяснилось, поступил весьма мудро. Дома и бараки в поселке строились наспех и кое-как, поэтому в первую же зим урабочих от холода не спасало даже обилие дров: строения были тонкие и щелястые, ветер выдувал тепло за минуту. А Тихон Андреевич построил из круглого, сухого леса настоящую армейскую землянку, вписав ее в склон горы. В ней было два больших окна и одно маленькое, выходившее в огород на уровне земли. В него любили заглядывать собаки и кошки, особенно, когда мы обедали. В этом жилище, правда, было темновато и тесновато, но зато зимой всегда тепло, а летом прохладно.
Лично мне жить в землянке очень понравилось. Я прожил у деда с месяц или два, пока не начался учебный год, и я переехал в город.
Через несколько месяцев после моего визита в Хаталдон завод все-таки стал, и все трестовское начальство пришло к деду на поклон. Тот немного поломался, выдвинул несколько немаловажных условий и принял должность начальника производства, но отнюдь не директора. Он отвечал теперь только за выпуск продукции, а за все, что натворили неразумные чиновники при строительстве и пуске завода, голова болела у них самих и нового директора. Рабочие на собраниях несли его по кочкам за холодное жилье, за отсутствие в поселке школы, клуба и бани, за вынужденные прогулы во время паводка: ведь в генеральном плане мост через речку, то есть, из поселка на завод, не был даже предусмотрен.

Но в это время я уже жил с мамой в городе, ходил в школу много читал и смотрел кино. А завод в Хаталдоне, благодаря деду, вновь заработал ритмично, начальство, наконец, вздохнуло свободно.
Но после войны дед потихоньку пристрастился к выпивке, и эта привычка стала его бичом на всю оставшуюся жизнь. Иногда он не выходил на работу по несколько дней, но начальство терпело это, так как завод продолжал работать. Бывали случаи, когда терпение руководства лопалось, и его увольняли или понижали в должности. Но через некоторое время завод резко снижал производство, а иногда вообще прекращал его. И тогда к нему снова шли на поклон: прими, Тихон Андреевич, завод, не губи. И он соглашался. И продолжал пить.
Другой отрицательной чертой его характера была излишняя мягкотелость. Не помню случая, чтобы он кого-либо увольнял или серьезно наказывал за нарушение его приказов. А если наказывал, то очень быстро отходил и отменял свой приказ.
Самый показательный в этом отношении случай произошел при моем непосредственном участии, в 1954-м году. Я закончил девятый класс и во время летних каникул приехал к деду на Лескенский лесозавод, которым он тогда командовал. Это был, по-моему, лучший лесозавод в его практике: он был большим, технически хорошо оснащенным и находился на огромной, светлой поляне,
Я играл там в футбол, купался в ледяной воде реки Урух, где стремительный поток, падая с высоты, вырыл на дне углубление, куда можно было нырять с огромного валуна. Это заветное место для купанья мы называли «Бурун».  Рядом были обширные земляничные поляны, над рекой свисали ветки малины и, греясь на солнце после купанья, мы лакомились ягодами.
Вместе с нами играл в футбол и купался в Буруне парень, который занимал на заводе солидную должность завгара, то есть, заведующего гаражом. В его распоряжении было около трех десятков машин, довольно-таки большой штат шоферов и механиков и мастерские. Звали его Степан Ковальчук, и прислали его к нам на завод сразу после окончания Бийского автомобильного техникума. Выходило так, что он был почти моим ровесником: Я окончил девятый класс, а он – семь классов и три курса техникума. Степан отличался прекрасным сибирским характером: он был добр, покладист и доверчив. Эта доверчивость и сыграла с ним злую шутку.
Лес с делянок вывозили машинами ЗИС-5, старыми и разбитыми, а готовую продукцию вывозили на станцию Эльхотово (60 км) автомобилями ЗИС-150. И вот однажды Степан говорит директору, что резина на эти машины заканчивается. Для деда это – катастрофа, равнозначная остановке завода, и он спрашивает завгара: «Как это заканчивается? Я вчера был на складе, там этой резины навалом. Ковальчук объясняет, что это резина для ЗИС-5.
 «А что, - спрашивает Тихон Андреевич,- она на ЗИС-150 разве не подходит?». Степан отвечает, что эти скаты на диск большого ЗИСа налазят, но они меньше в диаметре, и может случиться пережог бензина, так как они будут делать лишние обороты. – «Меняй резину, - приказывает дед, - а с пережогом мы как-нибудь разберемся».
Продукция вывозится на станцию, дед доволен, но существует такая всесильная организация как бухгалтерия, и к концу месяца завгар Степан Ковальчук получает денежный начет за пережог бензина в размере своей то ли годовой, то ли полугодовой зарплаты. И дед, забыв все свои обещания, с легкостью подписывает приказ о взыскании этой суммы с Ковальчука.
  Я встретился со Степаном вечером у клуба. Кино в этот день не привезли, и мы просто сидели на лавочке, щелкали семечки, а кто-то рядом тренькал на балалайке. Степан был мрачнее тучи, и, когда я спросил его, что случилось, резко ответил: «Дед твой меня на хлеб и воду посадил». Потом он рассказал мне всю эту историю. Мне стало очень жаль его, ведь он был моим лучшим другом в поселке.
Этим же вечером, за ужином я завел с дедом трудный разговор, потому что никогда до этого производственные вопросы мы с ним не обсуждали.
«Пускай не будет дураком и рохлей, - вальяжно, но в то же сурово сказал дед. -Знал ведь, что будет пережог, ну и требуй письменного приказа. Тогда бы я за пережог отвечал. А то развесил губы: слушаюсь, мол, Тихон Андреевич».
Он доел кашу с молоком и припечатал ложку к столу: «Ладно, беги к своему другу, скажи, что начет я с него снимаю. Горючее как-нибудь спишем, не впервой нам это».
Я тут же побежал к Степану, который жил в бараке возле клуба, и сообщил ему радостную весть.
И мы пошли до полуночи бродить по поселку в компании с балалаечником, веселые и счастливые.

Но вернемся к деду.
Расскажу еще один случай, в котором проявились его доброта и мудрость.
Было это еще в Хаталдоне, куда я приехал на зимние каникулы, учась  уже в пятом классе. Однажды вечером, когда дома были только бабушка и я, в дверь землянки постучали. В комнату вошли трое высоких мужчин в серо-коричневых шинелях. На дворе было морозно, и их головы были укутаны платками. Один из них протянул бабушке сверток и сказал: «Мыло – молоко». Потом для полной убедительности ткнул себя пальцем в грудь и повторил: «Я – мыло…», а указав на бабушку, сказал: «… ты- млеко».Другой мужчина потер замерзшие ладони и произнес, уже по-немецки: «Wir haben Seife, Sie habenMilch».( «У нас есть мыло, у вас есть молоко»).
К тому времени я уже понимал и немного говорил по-немецки и сразу догадался, что пришедшие люди просят обменять мыло на молоко. Но откуда могли появиться немцы здесь и сейчас, я не знал. Бабушка, напротив, уже слышала о визитах в поселок пленных немцев, которые валили поблизости лес, поэтому она не испугалась и не удивилась, а сразу смекнула, что им надо. Зная о природной немецкой чистоплотности, лагерное начальство выдавало им мыла, сколько захочется, и пленные пользовались этим, чтобы спастись от голода. Баба Уля усадила их за стол, налила по кружке парного молока, положив рядом по большому ломтю свежего домашнего хлеба. И эти люди разом забыли о немецкой аккуратности и хороших манерах! Они набросились на еду, как голодные свиньи на ушат с помоями. Молоко струилось по их небритым подбородкам, стекая на грязные шинели, крошки хлеба прилипали к губам. Они громко чавкали и сопели, а их глаза становились безумными от одного только вида пищи.

В это время вернулся с работы дед. «Кто такие?»- грозно спросил он, обращаясь скорее к бабушке, чем к фрицам, вставшим при его появлении. Узнав, в чем дело дед недовольно заворчал, но бабушка неожиданно дала ему отпор.
«Ты посмотри на их глаза, - сказала она. – Точно такие я видела у голодных беженцев-белорусов на Хусфараке».
Дед присел за стол и стал смотреть, как немцы торопливо допивают молоко. Потом они встали и начали прощаться, но дед махнул им рукой: сидите, мол.  «Налей им еще». – попросил он бабушку. Немцы выпили еще по кружке молока, в тепле их разморило, и теперь они выглядели довольными, даже счастливыми людьми. Они развязали свои платки и расстегнули шинели. Один из немцев достал из внутреннего кармана несколько фотографий и показал одну деду: «Meine Frau, meine Kinder». («Моя жена, мои дети.) Но деда заинтересовала другая фотография: на ней была запечатлена группа военных летчиков – сытых, довольных, с улыбками на наглых лицах.
«Luftwaffe?» - спросил дед, доказав, что он не зря воевал четыре года.
Немцы закивали и вежливо оскалились.
«Спроси их, - обратился ко мне дед, - какие русские города они бомбили».
С грехом пополам я задал им этот вопрос, правда, в другой форме: бомбили ли они Москву или Ленинград.
«Nein, nein! - закричали они почти разом.– Wir schutzten Berlin!». (Нет, нет! Мы защищали Берлин).
Дед понял их и хитро улыбнулся: теперь вы все так говорите. Потом он попросил бабушку: «Достань им из подвала кусок сала и кружок колбасы. Пусть помнят деда Гусака, который громил их в Восточной Пруссии». Услышав слово «Пруссия», немцы оживленно залопотали, спрашивая «Konigsberg?», мол, вы воевали пол Кенигсбергом?
«Да, Кенигсберг», - гордо ответил дед и показал на кулаках, как наши молотили там фашистов. О том, что он был на войне всего-навсего старшиной госпиталя, дед умолчал.
Глазки у фрицев потухли, и они опустили их долу. Но как они снова разгорелись, когда бабушка принесла им продукты! Они нюхали сало и колбасу и закатывали глаза: «Wunderbahr!» («Чудесно!»)
Потом они протянули деду мыло, но тот отмахнулся: «У меня этого добра хватает».
Это было понятно, совсем недавно он был завмагом и получал мыло не по карточкам.

Я думаю, будь на месте любой другой человек, переживший войну, он матом шуганул бы фрицев вместе с их мылом и семейными фотографиями. Ведь именно они, эти завоеватели, принесли его семье столько горя. Зло, причиненное ими, противоречит всем человеческим нормам и понятиям. Фашисты убивают отца его любимого внука, хотя он – врач, и вылечил в своем госпитале сотни таких же немцев. Его средняя дочь Катя умирает от туберкулеза, потому что фашисты оккупировали крошечный поселок лесозавода и запретили въезд и выезд из него: они боялись партизан .Баба Уля на руках бы донесла Катю до больницы или хотя бы съездила в город за лекарством. Но совсем рядом лес, а баба Уля могла быть партизанской связной. Немецкие офицеры даже стояли постоем у них на квартире и часто просили Катю сыграть им на гитаре и спеть. Но, когда узнали, что она больна туберкулезом, быстро испарились оттуда.
А сколько голодных и страшных дней пережила его семья, скитаясь по разоренному фашистами Северному Кавказу в поисках крова и хлеба, и сосчитать невозможно.
И вот спустя всего лишь два года после окончания этой чудовищной войны дед кормит фрицев салом и колбасой и вежливо говорит им на прощанье по-немецки: «Aufwiedersehen!».
Вот такой характер был у моего любимого деда!

Поразила меня перемена в его отношениях со мной, когда он принимал меня на работу во время моего вынужденного перерыва в учебе. Его тогда понизили в должности, назначив начальником ОТК, то есть, отдела технического контроля. Причины этого понижения были две: всем известное пристрастие к выпивке и огромное количество брака, которое начал гнать завод. Предприятия – смежники буквально забрасывали нас рекламациями, возвращая вагонами нашу продукцию. (Я говорю «нас» и «нашу», потому что вскоре стал работником завода и его патриотом).
Дед долго и скрупулезно вводил меня в курс дела, пугая огромными начетами в случае, если я пропущу бракованное изделие и поставлю на нем штамп ОТК. Зная, что языкастые станочницы в цехе могут заклевать молодого бракера, дед отправил меня в лес, на делянку. Там рабочие распиливали сваленный лес на чурки и кололи их по секторам. Эта продукция так и называлась – «сектор», и предназначалась для изготовления обувных колодок.
«Главное, помни. –говорил мне дед, - рабочих обижать нельзя, но и на поводу у них идти негоже. Если ты сработал в их пользу, но во вред заводу, то это обернется для рабочих потерей заработка позже, когда нам вернут вагон бракованных секторов. Тогда мы не заплатим им премиальные, которые у них больше, чем зарплата. Усек?»
В конце месяца, просматривая полученные рекламации, дед снял очки и удивленно посмотрел на меня: среди них не было ни одной, касающейся качества секторов. Но хвалить меня он не стал.
Это был моя последняя долговременная встреча с дедом. Потом я уехал в Ленинград, затем поступил в институт в Орджоникидзе. Но теперь он в город приезжал редко: его перевели на скромную должность начальника склада лесоматериалов на станции Ермоловская,  близ Грозного. Это было время, когда Н. С. Хрущев начал возвращать на родину чеченцев из Казахстана. Жить в Ермоловской да еще заведовать таким складом, когда чеченцы поголовно начали строиться, стало опасно. Но дед по-прежнему находил общий язык с этими людьми, и они уважали его.
Прямо при складе, в пятидесяти метрах от железной дороги, деду построили финский домик из двух комнат. Я был у него там в гостях уже со своей женой и сыном.

Больше живым я его не видел. Девятого марта 1970-го года мы с мамой получили телеграмму о его смерти и выехали в Чечню. Дорога была долгой и утомительной: четыре часа от Темрюка до Краснодара, оттуда двенадцать часов до Орджоникидзе и еще четыре часа до Грозного. Мы нигде не отдыхали, так как хотели успеть на похороны. И успели.
Дед умер восьмого марта, в день Международного женского праздника. Он пришел домой поздно вечером немного выпивший и сказал: «Бабка, а чего это ты не угощаешь меня в честь своего праздника?». Бабушка Уля достала из потайного места полбутылки крепленого вина, дед выпил его и лег спать. Утром он не проснулся.
Он лежал в гробу, маленький и спокойный, а в уголках его губ теплилась чуть заметная улыбка…

… Совсем недавно я возвращался с дачи и стал свидетелем ссоры двух пожилых людей, которые были готовы порвать друг другу горло из-за заброшенного участка. И я сразу вспомнил деда Тихона, прожившего всю свою нелегкую жизнь светлым и добрым человеком и умершего с улыбкой на лице.

И тогда я сочинил короткий стих. В память о нем, в укор всем злобствующим.
Вот он:

               
                Злобствовать не надо перед смертью,
                Мир иной не терпит злобных лиц.
                Вы пред смертью в доброе поверьте,
                И с улыбкой припадите ниц…