Рядом с Кремлём. Фрагмент 2

   
     ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ДОМА-ДВОРЦА

     Историческая реставрация
     примечательных документов,
     хроники реальных событий
     и портретов главных действующих лиц


     Фрагмент 2. Музей и жильцы

Как это часто бывает, ситуация развивалась помимо надежд и мечтаний. По традиционному российскому пути: «гладко было на бумаге да забыли про овраги, а по ним ходить». Бумага Постановления Совнаркома № 2610 от 12.10.1945 г. обязывала Мосгорисполком «переселить к 1 июня 1946 г. жильцов, проживающих в доме № 5 по ул. Калинина, передаваемого под республиканский Музей русской архитектуры». Однако бюрократические овраги заставляли музейщиков на протяжении долгих полутора десятков лет каждый годовой план начинать словами о необходимости расселения усадьбы.

Для понимания реальных условий, в каких протекала жизнь музея, приведём один факт. Накануне Великой Отечественной войны численность проживающих в «Доме Талызина» составляла 881 человек. Сколько жильцов вмещал дом после войны — неведомо, вряд ли меньше. Разделённый на множество коммунальных комнат-клетушек он был похож скорее на муравейник, чем на дворец, как его характеризовали историки архитектуры.

В архиве ГНИМА им. А.В. Щусева есть два сохранившихся чертежа, датированные 1945-м годом, выполненные на кальке фиолетовыми чернилами: залы и гостиные усадебного дома покрыты паутиной перегородок, в комнатки ведут двери, прорубленные в старинных стенах особняка. Чертежи сделаны по инициативе Общества охраны памятников и подписаны начальником Инспекции по охране памятников Г.И. Крутиковым, архитектором-романтиком 1920-х, создателем проекта летающего города.

Даже некогда ощутимый налёт ожидания и временности куда-то исчез — здание находилось «в аварийном состоянии и требовало неотложного ремонта», фасад сильно обветшал и представлял собой печальное зрелище. В общих умывальниках и санузлах, пребывающих в антисанитарном состоянии, на провалившемся бетонном полу стояли вечные лужи. Кстати, о санузлах. На девять сотен проживающих людей, а к ним наверняка приходили ещё и гости, на каждом из трёх этажей с одной стороны имелся маленький туалет: мужской и женский.

Живописать картину сложившегося положения вполне могли бы известные строки писателя Михаила Булгакова из его «Москвы 20-х годов»:

«...сообщаю всем проживающим в Берлине, Париже, Лондоне и прочих местах — квартир в Москве нету.
Как же там живут?
А вот так-с и живут.
Без квартир».

Из акта экспертной комиссии 1945-го года (хранится в архиве ГНИМА им. А.В. Щусева), зафиксировавшей реальную картину состояния дома, следует:

«…настоящее его состояние таково, что требует довольно значительных восстановительных работ (…) ряд росписей потолков и стен, по-видимому, погиб. Парадная лестница снесена, паркетные полы, возможно, имели когда-то специальный рисунок, пришли в негодность или же заменены дощатыми. (…) Деревянные балки чердачного перекрытия следует считать все сгнившими, тем более, что некоторые местами уже провалились. (…) Кровля металлическая по деревянным стропилам с затяжкой. Концы стропильных нег почти полностью сгнили и частью повреждены грибками. Кровля имеет много отверстий и требует смены. (…) Вентиляция отсутствует».

Москвичей таким удивить трудно, подобное в нашей столице бывало не раз, и не только с этим домом. И всё же уместно будет вспомнить исполненные грусти слова профессора Н.Д. Виноградова: «Это в самом центре Москвы у самого Кремля. Поразительно, как не случилось пожара».

Свыше десяти лет музей и жильцы соседствовали. Ни для кого это соседство не было приятным. Посетители музея пробирались к экспозиции по общему коридору и узкой лестнице, мимо примусов и умывальников. Некоторые жильцы работали в музее смотрителями, большинство же относилось к музею как к одной из многих организаций, разместившихся в доме. Музей писал жалобы на жильцов в Мосгорисполком, постепенно добиваясь их выселения. Жильцы жаловались на музей и ремонтные работы. Понять их можно: жильцы не хотели, да и не могли уехать — съезжать-то им было некуда.

В 1945 году «Дом Талызина», к тому времени превратившийся фактически в трущобу, был включён в список-указатель архитектурно-исторических памятников Москвы, составленный тем же Крутиковым.

Напрашивается вопрос: как вышло, что престижный особняк в центре Москвы был доведён до состояния густонаселённого муравейника?

В дореволюционное время бывшую усадьбу долгое время занимала Казённая палата. Так в старину назывался губернский орган министерства финансов по департаменту государственного казначейства. Учреждение, в котором работал аппарат податных инспекторов и их помощников, ведало сбором налогов, государственным имуществом, винными откупами и другими финансовыми делами, то есть выполняло функции объединённой бухгалтерии для всех государственных учреждений губернии.

Дом Устиновых приглядел для палаты архитектор московской Казённой палаты А.М. Шестаков. Эта была общая тенденция развития Москвы: золотой век барских усадеб подходил к концу, огромные дворянские усадьбы переходили в казну, их занимали городские учреждения.

Располагавшаяся в центре Москвы по соседству с Крестовоздвиженским монастырём, домами уважаемых людей и подворьем Флорищевой пустыни, усадьба Устиновых как нельзя лучше подходила для устройства в ней Казённой палаты и губернского казначейства. Ведь на территории усадьбы имелось помещение, «покрытое сводами», а в циркуляре о найме и ремонте помещений палат и казначейств так и говорилось:

«Денежная кладовая устраивается непременно в каменном здании, по возможности при общем помещении казначейства, с соблюдением всех возможных, по местным условиям, предосторожностей от пожара, подкопа и кражи. Помещение кладовой должно быть покрыто сводами».

Так же особым требованием к кладовым было то, что пол во всех кладовых помещениях «укреплялся рельсами согласно особым чертежам во всех кладовых, где это, по местным условиям, окажется возможным и необходимым для предупреждения подкопа».

«Аптекарская палата», входившая в усадьбу и исполнявшая роль флигеля, идеально подходила под кладовую медных денег и гербовых знаков. Дополнительно помимо неё под кладовую была приспособлена (укреплена сводами) комната, которая находилась в юго-восточной части дома. Она соединялась с главной кассой казначейства дверью из котельного железа с прочными запорами. Кроме того дверь запиралась внутренним и наружным висячими замками. Часть окон была заложена, так как их число по возможности ограничивалось. На оставшиеся окна установили решётки. Такие же меры предосторожности были приняты и в подвале «Аптекарской палаты». По стенам кладовых стояли стеллажи, обозначенные на плане губернского казначейства 1902 года. Ночью двор и наружные стены кладовых освещались особыми фонарями.

Казна выкупила усадьбу на Воздвиженке «со всеми принадлежащими к оному строениями и со всею застроенною и незастроенною землёю, ценою за 80 т. р. сер.», а также выделила 34 тысячи рублей «на переделку с омеблированием». «На необходимые для содержания дома потребности» отводилось 4185 рублей в год. При этом Казённая палата получила усадьбу в полное владение, а проблема с арендаторами была «устранена начальническою властию» московского военного генерал-губернатора.

Во главе палаты стоял управляющий (в губернской иерархии это было третье лицо), имевший право единолично разрешать почти все дела. На должность он назначался Высочайшим приказом. У управляющего московской Казённой палатой было не только присутственное место в усадебном доме, он и жил непосредственно здесь же. Причём, надо заметить, что квартира управляющего, которая располагалась в 10 парадных комнатах второго этажа, — это отдельная глава в истории Казённой палаты.

Дом на углу Воздвиженки и Староваганьковского переулка с момента появления в нём Казённой палаты знавал нескольких управляющих. С 1891 года им становится действительный статский советник А.И. Потёмкин. Ему на тот момент 48 лет. В декабре 1895 года он умирает, и его сменяет 49-летний С.И. Урсати. На следующий год его произведут в статские советники.

Известно, что был он женат и имел четверых детей: Елену, Александру, Николая и Анну. А ещё, как сказали бы нынче, помимо работы управляющий Урсати занимался общественной деятельностью: был председателем первого собрания Общества хлебной биржи, а после трагедии на Ходынском поле во время коронации Николая II состоял членом Комиссии, учреждённой для выяснения личностей погибших и пострадавших «на наградном празднике», состоял членом Комитета «для приёма пожертвований деньгами и хлебом голодающим индусам».

Три года, предшествующих революции, управляющим Казённой палатой был А.А. Стрекалов, тоже действительный статский советник. Должность получил в возрасте 50-ти лет. По образованию был гуманитарий (окончил историко-филологический факультет Московского университета). Летом 1917 года Стрекалов получил назначение Главным Полевым Казначеем Армии Юго-Западного фронта, и отбыл в действующую армию. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Для нашего повествования об усадьбе Талызиных во времена позже Устиновых более других интересен период С.И. Урсати. 20 августа 1908 года Московское Археологическое общество (МАО) обращается к управляющему Казённой палатой с просьбой произвести осмотр плафонов в парадных залах дома, где располагается палата. Дело в том, что из доклада члена МАО, архитектора, реставратора Н.С. Курдюкова становится известно, что в здании Казённой палаты имеются художественной работы плафоны начала XIX века, которые осыпаются и вследствие сложности ремонта могут быть уничтожены.

Сохранился протокол (от 10 сентября 1908 г.) заседания МАО, где отмечено, что «Доложено об осмотре зала Казённой палаты, произведённом Н.В. Никитиным и С.Д. Милорадовичем», из чего следует, что «плафоны трёх зал и обработка стен художественной работы и хорошо сохранились, и необходимо их поддержать».

Постановили: «Сообщить председателю палаты, что необходимо сохранить живопись в её настоящем виде, не уничтожать и не закрашивать её и что члену Общества А.Ф. Мейснер поручено дать указания для необходимого ремонта штукатурки потолков, покрытых живописью». А также «поручить Н.Н. Ушакову снять фотографии».

Поручение было исполнено. Сегодня эти фотографии, сохранившиеся в архиве МАО и переданные в фототеку музея архитектуры, являются уникальным свидетельством и единственным источником информации об интерьерах дома-дворца.

Известно, что в 1896 году квартира управляющего Казённой палатой была отремонтирована к приезду министра финансов на коронацию императора Николая II.
Впрочем, тот ремонт за годы пребывания в доме Казённой палаты был уже не первый.

Несмотря на то, что при въезде в усадьбу Казённой палаты в 1845 году Большому дому ремонт почти не потребовался. Внутренняя анфиладно-коридорная планировка прекрасно подходила для казённого учреждения. И если нам мало известно о том, что представляли собой комнаты первого и третьего этажа при Талызиных или при Устиновых, то о распределении комнат этих этажей во времена Казённой палаты и губернского казначейства мы знаем куда больше.

Занявшая всю усадьбу, Казённая палата прекрасно обжила все хозяйственные и жилые постройки бывших владельцев. Отделённая от улицы и представляющая замкнутое пространство она была маленьким городом в городе. Здесь были свои прачечные, кухни, служащие жили в бывших палатах «Аптекарского двора» и князя Долгорукова.

Адресные книги конца XIX века сообщают, что на квартире губернского казначея Евреинова — он занимал небольшую квартиру в «Домике садовника» — собиралось Общество покровительства животным. По соседству жили секретарь, главный экзекутор и старший бухгалтер казначейства. Податные инспектора разместились на втором этаже дворового флигеля — над бывшей конюшней, в которой расположились пенсионный отдел казначейства и бухгалтерия по государственному налогу на недвижимость.

До наших дней дошёл план Казённой палаты, составленный в конце XIX века в преддверии перестройки, которая постигла усадьбу в 1894 году. Началось с того, что весной того года управляющий палатой Алексей Иванович Потёмкин настоятельно потребовал произвести осмотр флигеля, в котором появились трещины неизвестного происхождения. И было начато дело о произведении капитального ремонта всех зданий московской Казённой палаты и губернского казначейства.

В палату был командирован архитектор Н.И. Какорин «для предварительного осмотра зданий». Он констатировал необходимость ремонта флигеля, а также составил план третьего этажа, на котором ясно обозначены новые помещения, которые должны были получиться в результате перестройки.

Николай Иванович Какорин, в прошлом выпускник Московского училища живописи, ваяния и зодчества, получивший звание классного художника архитектуры, с 1892 года состоял в должности сверхштатного техника строительного отделения московского губернского правления. Ему в помощь строительное управление назначило инженера Н.Г. Фалеева, который должен был «наблюдать за производством работ» по надстройке Казённой палаты. Николай Григорьевич Фалеев состоял тогда в должности младшего архитектора, ему 36 лет, он с золотой медалью окончил Институт гражданских инженеров в Санкт-Петербурге.

Ремонт был закончен осенью 1896 года. А в 1897 году новый управляющий Казённой палатой Семён Иванович Урсати пишет Фалееву и московскому губернатору, что исполнительные сметы до сих пор не представлены, отчего Казённая палата не может расплатиться с подрядчиками. Сметы были представлены лишь в 1898 году. Фалеев сопроводил их длинным подробным письмом, в котором объяснял задержку тем, что последние счета пришли поздно, и он не мог их учесть, так как был откомандирован для осмотра зданий Московского телеграфа и наблюдения там за подводкой фундамента:

«Последняя работа, как очень серьёзная, требовала постоянного надзора и совершенно лишила меня возможности заняться составлением отчёта по работе Казённой палаты».

Последовала положенная проверка сметы. Она длилась несколько месяцев. Только после её окончания в 1899 году академик архитектуры И.П. Залесский представил подведённый баланс в Казённую палату, и та, наконец-то, смогла расплатиться с подрядчиками и передать дело в Контрольную палату.

Между тем по надстроенному зданию поползли трещины. В 1900 году экзекутор Казённой палаты докладывал управляющему, что «в этом был виноват третий этаж». Вполне возможно, причиной трещин действительно был третий этаж, неправильно надстроенный без надзора Фалеева, откомандированного на строительство телеграфа.

В 1903 году Контрольная палата писала об ошибках в смете, из-за которых одним подрядчикам, в частности по печным работам, была переплачена изрядная сумма денег, в то время как другие недополучили часть заработанных денег. Контрольная палата требовала у Казённой палаты вернуть эти деньги. Та пыталась переложить ответственность на строительный комитет. А тем временем трещины продолжали расползаться по зданию, «несмотря на законопачивание и оштукатуривание». Не исключено, что именно трещины стали причиной появления сводчатых полов, которыми укрепили пол первого этажа.

Казённая палата занимала усадьбу до 1919 года, и несколько поколений москвичей привыкли называть «Большой дом» на Воздвиженке именно «Казённой палатой».
После революции и переезда в 1918 году Советского правительства из Петрограда в Москву в помещения упразднённой Казённой палаты сначала въехал Секретариат ЦК, потом его сменил Госплан, после Госплана разместился Наркомюст (Народный комиссариат юстиции РСФСР). Помещения усадьбы Талызиных, приспособленные и обустроенные для чиновников-делопроизводителей, хорошо подходили для любого бюрократического аппарата.

Точности ради, с 1929-го по 1930-й год Наркомюст РСФСР был не единственной организацией, которая «прописалась» в стенах былого дворца. Он делил здание с Верховным судом РСФСР. И это, безусловно, в той или иной мере повышает интерес к усадьбе с точки зрения истории Москвы. В те годы «Дом Талызина» приютил в своих стенах секретариат наркома юстиции республики и коллегии, а также финотдел, экспедицию и управление прокуратуры.

Наркомом юстиции в 1929 году был 47-летний Николай Михайлович Янсон, революционер, партийный деятель, автор первых октябрьских законов, сломавших царскую судебную машину и упразднивших огромные своды законов российских. Он проживёт ещё 10 лет и будет расстрелян как враг народа. В этом факте есть некий поучительный парадокс, состоящий в том, что, выступая с трибуны XV съезда ВКП(б), Янсон сказал:

«По-моему, совершенно безразлично, если человек помирает — по закону он это делает или без закона. Мы думаем, что наша законность должна быть построена так, чтобы она была связана непосредственно и в первую очередь с требованиями жизни, с жизненной целесообразностью».

Именно Янсону принадлежала идея «перейти от системы ныне действующих мест заключения к системе концлагерей». Весной 1929 года совместно с наркомом внутренних дел В.Н. Толмачёвым и зампредом ОГПУ Г.Г. Ягодой Янсон, пребывая в кабинете, находящемся в «Доме Талызина», занимался подготовкой плана по развёртыванию сети исправительно-трудовых лагерей. Очень скоро туда потянутся колонны раскулаченных, нэпманов, оппозиционеров, бывших офицеров царской армии, старой интеллигенции и других «врагов народа» и «вредителей» из рабочих, колхозников, учёных и священников. Документы на всех них прошли через Наркомат юстиции и Верховный суд, руководивший судебной практикой на территории страны.

В 1930-х годах Народный комиссар юстиции одновременно являлся Прокурором РСФСР, а Верховный суд, как и прокуратура, входил в состав аппарата Наркомюста (председатель Верховного суда одновременно являлся заместителем Народного комиссара юстиции). Здесь же, в одном из кабинетов на Воздвиженке, дом 5, сидел ещё один заместитель наркома Николай Васильевич Крыленко.

Однако в дальнейшую судьбу усадьбы на Воздвиженке вмешался фактор, далёкий от внутренних дел, — нехватка в Москве жилья. В 1931 году дом, ещё помнивший некогда счастливые дни пребывания в качестве дворца, отдали под общежития. Самым известным из тех, что размещались в стенах талызинской усадьбы, было общежитие Коммунистического университета имени Я.М. Свердлова (чуть позже реорганизованного в Коммунистический сельскохозяйственный университет им. Я.М. Свердлова). На смену чиновникам в Большой дом въехали первые жильцы.

Как распределили между собой комнатки преподаватели и студенты? Можно только гадать, кому достались кусочки парадных комнат, а кто удовольствовался клетушками на третьем этаже и квартирками служащих. Университет готовил кадры для колхозов, совхозов и райкомов. В анфиладах и антресолях дворца обустраивались, как могли, будущие председатели колхозов, директора совхозов и машинно-тракторных станций (МТС).

Однако в 1934 году университет по неизвестным причинам общежития лишили, и бывший дом-дворец отдали жилищному кооперативному товариществу. Подобные структуры стали появляться в Москве, когда местные власти поняли, что не в силах обеспечить должным вниманием здания, национализированные в 1920-х. В домах лопались трубы, протекали крыши, засорялись печи. Теперь все эти беды перекладывались на плечи кооперативов, которые брали дома в аренду у местных Советов и сдавали жильё в аренду уже жильцам дома.

Поэтому, начиная с 1934 года, в доме помимо студентов и преподавателей комвуза, их родственников и друзей стали жить люди, не имевшие к университету никакого отношения — все на правах арендаторов с московской пропиской.

Следующей вехой для усадьбы и всех её построек, включая «Большой дом», стал 1935 год. Тогда в усадебный двор пришли проходчики Филёвской линии московского метрополитена, сооружаемой по проекту архитектора А.И. Гонцкевича открытым способом. Выход со станции «Улица Коминтерна» (сейчас «Александровский сад») планировался непосредственно из «Дома Талызина» на улицу Коминтерна (Воздвиженку).

Однако от земляных работ при прокладке метро дом дал осадку, и в нём появились трещины. В результате было решено выход из метро делать в другом месте. Но пока суд да дело среди жителей прошёл слух о расселении.

Современному человеку сложно понять логику москвичей 1940—60-х годов, живущих в городе, где квартир катастрофически не хватало. Получить отдельную квартиру в новом доме — было заветной и тем не менее трудноосуществимой мечтой большинства.

Но, по существовавшим тогда нормативам, маленькая семья из двух—трёх человек, выселяемая из аварийного дома, могла получить от государства небольшую комнату в другом доме-муравейнике. А вот большая семья, напротив, могла претендовать уже на отдельную квартиру. Поэтому каждая маленькая семья в ожидании предстоящего расселения дома срочно начала превращаться в большую, «уплотняться» — подселять в свои комнаты родственников из деревень и других домов-коммуналок.

Тем временем Метрострой провёл укрепление фундамента и стен здания. А линия метро, поднырнув под двором и конюшенными постройками усадьбы, ушла дальше к Арбату. Как напоминание о грандиозной метростроевской эпопее жильцам первого этажа Большого дома и западного флигеля остался гул колёс, который по сию пору сотрясает усадьбу каждый раз, когда внизу проходит поезд, а также закрытая комната первого этажа южной анфилады с двумя наглухо заделанными окнами — неосуществлённый выход из метро.

Расселение, о котором говорили как о почти свершившемся факте, не состоялось. Ожидание жильцов оказалось напрасным — дом устоял, лишь «разбух» от тех, кто появился в порядке «уплотнения». Все жильцы, и старые, и вновь понаехавшие, остались в доме, залы которого были разделены тонкими перегородками на отдельные комнаты — в каждой было по одному окну. Каждая такая узенькая комнатка гордо называлась квартирой. В парадных гостиных второго этажа, имевших высокие потолки, устроили, как в русской избе, полати, на которых спали люди. Парадную лестницу разобрали — её пространство было поделено на этажи и тоже застроено клетушками.

Вот тогда-то дом-дворец екатерининского вельможи Талызина и состоятельного чиновника, выходца из купцов Устинова и начал превращаться в трущобу. Описание подобных жилищ — обычного явления для Москвы 30-х годов — можно встретить у Михаила Булгакова, называвшего такие комнатки «шляпными картонками»:

«Шёпот, звук упавшей на пол спички был слышен через все картонки».

Взорам людей, приходящих в гости в дом номер 5 по Воздвиженке, представала картина, мало отличавшаяся от того, что увидели Остап Бендер и Киса Воробьянинов в общежитии «имени монаха Бертольда Шварца»:

«Большая комната (...) была разрезана фанерными перегородками на длинные ломти, в два аршина ширины каждый. Комнаты были похожи на ученические пеналы, с тем только отличием, что, кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы».

Именно примусы и керосинки в комнатах (эти бытовые приборы — непременные атрибуты, до боли знакомые обитателям того недавнего прошлого, без которых ни поесть горячего, ни постирать, ни ребёнка искупать было никак нельзя) принесли усадьбе наибольший, непоправимый и невосполнимый до сих пор, вред. Гордость Устиновых — плафоны с живописными цветами, нимфами и грифонами — теперь покрывали трещины, толстый слой копоти, плесени и грибка. Потёки и обвалившаяся до дранки штукатурка довершали картину упадка.

В «Исторической справке…» Н.Д. Виноградова читаем:

«Дом-дворец превращён был в клоаку. <…> Но самое ужасное было отсутствие кухонных помещений и общие умывальники и уборные. На каждый этаж была одна уборная в 3 очка, в абсолютно тёмном помещении. Содержались они в самом отвратительном состоянии. Зловоние распространялось на весь дом, в добавление к которому была копоть от керосинок, на которых готовилась пища. Керосинки чадили в комнатах и коридорах».

Жители дома кое-как пытались наладить свой быт: стены оклеивались обоями, потолки квартирок белились. Под побелкой бесследно исчезали египетские панно, сцены из Одиссеи, живописные орнаменты и венки.

Таким в середине 1940-х принял дом А.В. Щусев, первый директор Музея русской архитектуры. А потом ни много ни мало аж до 1963-го года музейщики освобождали залы, расселяя жильцов, общежития и организации, прочно обосновавшиеся в усадьбе, спасали росписи, паркет, отделку из искусственного мрамора, сохраняли усадьбу от дальнейшего разрушения.

Многие препятствия, стоявшие на пути строительства музея, устранялись только благодаря личным связям Алексея Викторовича. Первыми залами, которые в 1947 году удалось получить под экспозицию, были три парадных зала уличной анфилады, которые с лёгкой руки Виноградова получили название «Три зала госбезопасности». В 1950 году в речи на заседании учёного совета музея, посвящённом первой годовщине со дня смерти А.В. Щусева, Виноградов скажет:

«Вот пример деятельности Алексея Викторовича: вы все знаете, что он строил здание Министерства внутренних дел. А в этом здании, где мы находимся, помещалось общежитие сотрудников Министерства внутренних дел. Об освобождении этих зал хлопотало Управление по делам архитектуры бесчисленное количество раз, но никакого результата не было. В 1947 году Алексей Викторович отправился лично к министру, с ним поговорил и, приехав оттуда, сказал, что через месяц мы это помещение получим. Правда, ровно через месяц пришёл их комендант и просил дать отсрочку на один день, и они это помещение освободили».

В отчёте музея за 1947 год это событие отражено более прозаически:

«Путём личных переговоров директора Музея академика Щусева А.В. и зам. начальника Управления тов. Голли В.Я. с министром Госбезопасности СССР тов. Абакумовым в 1947 г. удалось добиться освобождения трёх зал, занятых общежитием Министерства госбезопасности, общей площадью 230 кв. м».

Полученные «три зала госбезопасности» были самыми интересными и красивыми залами «Большого дома». Сейчас они известны как «Зал с колоннами», «Малая гостиная» и «Белый зал». А на момент передачи их музею залы требовали тщательного исследования и реставрации. К этому времени Щусев собрал под крышей музея видных деятелей архитектуры. Здесь появились все «с подбитыми лапками», как говорили потом в музее, изгнанные из Академии архитектуры «за космополизм»: А.Г. Габричевский, В.П. Зубов, А.И. Венедиктов. За ними следом пришли Д.Е. Аркин, А.Л. Пастернак и Р.Я. Хигер.


     Портретная галерея. Зал № 2

     Г.Т. КРУТИКОВ

Георгий Тихонович Крутиков (1899—1958) — архитектор, реставратор. Как известно, есть такая профессия — родину защищать. Крутиков избрал своей основной профессией — охранять и защищать, бороться с неправедным разрушением памятников отечественной архитектуры. По большому счёту его позволительно назвать культурологом в области охраны архитектурных памятников.

Будущий создатель Инспекции охраны памятников, её первый председатель родился в семье законоучителя (преподавателя закона божьего) Воронежского реального училища. В годы учёбы в мужской гимназии серьёзно увлёкся рисованием. В 1919 году увлечение определяет его дальнейшую судьбу. Он становится организатором-инструктором в своём родном городе Вторых свободных государственных художественных мастерских* и одновременно заведующим подотделом ИЗО Губернского Отдела Народного Образования. В то послереволюционное время для 20-летнего юноши в подобной карьере нет ничего удивительного.

* Уже осенью 1920 года происходит слияние Первых (в Москве) и Вторых свободных государственных художественных мастерских: на их основе создаётся знаменитый ВХУТЕМАС, позже переименованный в Высший художественно-технический институт.

В 1922 году по путёвке профсоюза работников искусств он едет в Москву для продолжения образования и становится студентом Высших художественно-технических мастерских (ВХУТЕМАСа). В нём Крутиков занимался живописью, учился у авангардиста Казимира Малевича.

Через шесть лет, получая специальность архитектора-художника, он выставил листы студенческого дипломного проекта, тут же получившего название — «Летающий город». Казалось бы, всего-то работа выпускника художественного института. Однако одни разглядели в ней ни много ни мало «новое слово в науке». Это было уникальное исследование средств передвижения будущего, в основе которого лежал анализ работ Циолковского. Ещё не закончилась Гражданская война, а на ватманских листах Крутикова представлены люди будущего, которые выходят на балкон и видят звёзды и сияющую голубую планету под ногами. Они живут коммунами, парящими над Землей, вместе воспитывают детей, отдыхают в клубах, выходят на утреннюю гимнастику в просторные залы. Защита дипломной работы «Город будущего (эволюция архитектурных принципов в планировке городов и организации жилища)» без пяти минут архитектора-художника стала знаковым явлением для русского архитектурного авангарда.
 Институтская научно-художественная предметная комиссия дала ей высокую оценку:

«Помимо больших способностей в проектировке, Крутиков обнаруживает задатки серьёзного исследователя вопросов научно-архитектурного порядка. <…> К своей дипломной работе Крутиков подошёл своеобразно — заглянул вперёд больше, чем это обыкновенно принято в вопросах планировки городов. Тем не менее если проблема в целом может быть разрешена в отдалённом будущем, то отдельные её элементы являются уже задачами сегодняшнего дня. Эти задачи можно было бы охарактеризовать как задачи оформления подвижной (в воздухе, воде и на земле) архитектуры… Проблемы связи архитектуры с живой жизнью, поставленные перед собой Крутиковым сознательно и чётко, нужно признать разрешёнными им талантливо».

Другие сочли проект провальным. Невероятный случай — отклик на студенческую работу появился в прессе: газета «Постройка» напечатала разгромную статью «Советские Жюль Верны. ВХУТЕМАС готовит строителей, а не фантазёров»:

«В числе очень бойких, развязанных и сногсшибательных проектов города представлен и проект «Летающего города». Проектами этими увешано несколько комнат. Все мы с удовольствием читали романы Жюль-Верна. И на наших же глазах все самые смелые из этих романов уже стали действительностью. Жизнь, конечно, обгоняет самые фантастические мечты. Но строится, развивается жизнь по законам и изобретениям техники, а не по сюжету романа Жюль-Верна. Верно, что вчерашняя фантазия романиста может стать и становится на завтра уже действительностью. Но фантазировать можно в романах. А если такого «романиста» пустить на строительство, то в результате получится действительно не постройка, а плохой приключенческий роман с... уголовным концом».

После института несколько лет Георгий Крутиков работал в архитектурно-проектной мастерской Моссовета № 3 под руководством И.А. Фомина. Результатом чего стали выполненные им проекты здания театра в Нижнем Тагиле, жилого дома в Новоспасском переулке Москвы, павильона станции метро «Парк культуры» (Сокольнической линии) и её надземного и подземного вестибюлей. Проектированием станции метро он занимался вместе с архитектором В. Поповым из команды академика Н.А. Ладовского, с которым Крутиков хорошо знаком ещё по ВХУТЕМАСУ (был среди любимых его учеников).

Первоначально внешний вид просторного пассажирского салона вдоль двух перронов станции «Парк культуры» имел спокойное и гармоничное сочетание тёмно-розового (мрамор) и тёмно-золотого (квадратные колонны с бронзовыми капителями). Но позже станция претерпела кто-то скажет существенные, кто-то — некоторые изменения. Её стены выложили керамической белой плиткой, а по центру встроили двухсторонний лестничный спуск из перехода с кольцевой станции. Оригинальные массивные люстры над платформой гармонировали с полусферическими плафонами над путями, но спустя время люстры заменили люминесцентными лампами, а плафоны просто демонтировали.

Нынешняя радиальная станция «Парк культуры» оказалась бесконечно далека от первоначального дизайна реального прототипа, рождённого под руководством Крутикова. Не сохранился также и южный павильон станции. Его постигла участь рационализации: на его месте выстроили новый вестибюль, общий со станцией кольцевой линии. Из последовавших изменений улучшением было одно: на платформу, которая изначально была заасфальтирована, положили чёрный гранит.

Позже Крутиков перейдёт в Архитектурно-планировочном управлении Москвы и там создаст Отдел по государственной охране памятников архитектуры. Если вдуматься, не лучшее время выбрал он для организации своего отдела. Потому что теми, кто готов был весь мир разрушить до основанья, чтобы на обломках строить новый мир, защита памятников архитектуры, среди которых немало храмовых сооружений, по сути, приравнивалась к контрреволюции.

Но именно в те драматичные и непредсказуемые годы Крутиков становится начальником Инспекции по охране памятников. Надо признать, что большое влияние на него оказало знакомство с архитектором и уникальным реставратором П.Д. Барановским. В 1930—40-е годы Москва переживает масштабную перестройку в соответствии с планом сталинской реконструкции столицы. Прокладываются (как тогда говорили, прорубаются) широкие транспортные магистрали, строятся мосты и метрополитен, формируются новые значимые площади и улицы. При этом участь многих исторических строений, хотя они и находились под государственной охраной, была незавидной.

В 1940 году Георгий Крутиков, выступая на VII пленуме правления Союза советских архитекторов СССР, сделал обоснованный вывод, что с 1917 по 1940 год в Москве уничтожили половину памятников русской архитектуры.

«Необходимо обратить внимание органов охраны памятников на полное отсутствие элементарных мер по популяризации ценных архитектурно-исторических памятников Москвы. Необходимо установить на каждом охраняемом архитектурно-историческом памятнике Москвы мемориальную доску с обозначением названия памятника, даты его возникновения, его строителей и его архитектурно-исторической ценности, а также адреса госоргана, на охране которого он состоит».

Грамотной и ответственной работе Крутикова Москва обязана сохранением таких уникальных памятников, как Новоспасский монастырь и Крутицкое подворье, группа памятников архитектуры по Никольской улице (Печатный двор, Славяно-греко-латинская академия), комплекс архитектурно-исторических памятников по улице Разина (Варварка), усадьба боярского быта XVII века (палаты Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной.). Особое место в его деятельности занимает работа по раскрытию, обмерам и созданию проекта восстановления ранее неизвестных палат в Зарядье.

Полагать, что он, являясь начальником инспекции, был наделён какими-то особыми полномочиями, более чем неверно. Большой властью он не обладал, но и не считаться с его мнением было нельзя. Чтобы снести какое-либо здание, нужна была подпись Крутикова, и он до конца боролся за сохранение каждого из них.
В 1950-х неудобного человека и руководителя вынуждают уйти из созданной им инспекции. И в марте 1958 года Георгий Крутиков скончался. Похоронен в Москве на Введенском кладбище.

М.А. УСТИНОВ

Михаил Адрианович Устинов (1755—1836) принадлежал к известной ветви петербуржских купцов. Богатство он нажил на торговле солью и водкой. В трёх губерниях, Саратовской, Пензенской и Владимирской, владел винокуренными заводами. Как тогда говорили, «он сделал своё немалое состояние на откупах». Откупы (выкуп у государства права торговать солью или вином несколько лет в определённой местности) были самым прибыльным делом, потому что доход был немалый и стабильный.

Соответственно государственная казна без каких-либо хлопот имела от откупщиков существенное пополнение. Со стороны властей они за это пользовались уважением. Их не обходили наградами и чинами. «За усердие и ревность к приумножению государственных доходов» в 1798 году М.А. Устинов получил наградную шпагу, а три года спустя — чин коллежского асессора. В 1808 году Правительствующий Сенат привлёк Устинова на государственную службу «в экспедицию для ревизии негосударственных счетов». Михаил Адрианович выходит из купеческого звания, переезжает из Саратовской губернии в Петербург и начинает успешно продвигаться по служебной лестнице.

В 1810 году он получает назначение в «комиссию для снабжения солью Государства членом с оставлением в должности при Министерстве финансов по винной части». Ещё через четыре года М.А. Устинов уже в чине надворного советника уезжает в Саратов на должность Управляющего Саратовской солевозной комиссии.

Купчая на дом на Воздвиженке (1805) была составлена на имя второй жены Устинова — Варвары Герасимовны Осоргиной. Михаил Адрианович женился на ней после смерти первой жены — Марии Андреевны Вешняковой. От первого брака у него осталось пять сыновей: Александр, Василий, Михаил, Андриан и Григорий. И тут не обойтись без хотя бы краткого экскурса в сплетение этого семейного мироздания.

Старший сын Александр (1789—1818) был женат на М.А. Панчулидзевой, дочери Саратовского губернатора, жил в саратовском имении и в Москву не приезжал. Его дочь М.А. Устинова была женой А.А. Столыпина, и родство это тесно связало Устиновых с именем поэта М.Ю. Лермонтова.

Второй сын Василий (1797—1838) был женат на А.А. Языковой. Саратовский помещик, конезаводчик, он тоже редко бывал в Москве.

Третий сын Михаил (1800—1871) был одним из владельцев дома на Воздвиженке. (После смерти Михаила Адриановича московскую усадьбу на Воздвиженке унаследовали его сыновья Михаил, Андриан и Григорий.) Он сделал карьеру на дипломатической службе, имел много наград и в 1840 году стал непременным членом Совета министерства иностранных дел. В 1843 — возглавил дипмиссию в Константинополе и передал управление московским домом своим младшим братьям.

Сын Андриан (1802—1882), с младенчества записанный на службу, к 1813 году «дослужился» до чина титулярного советника.

Младший сын Григорий (1803—1860) был женат на дочери калужского помещика М.И. Паншиной, имел четверых детей, но с женой развёлся, после чего они разъехались в два разных дома. По воспоминаниям потомков, это были два дома-дворца в Петербурге: один напротив другого, дети были обязаны приходить к отцу каждое утро здороваться. Жил Григорий Михайлович на широкую ногу, ночи проводил за картами, а днём «в редком распутстве», как напишет о нём жена его внука Надежда Бенуа. В Москве кроме доли в усадьбе на Воздвиженке он владел усадьбой на Крестовоздвиженском переулке и домом на углу Воздвиженки и Большого Кисловского переулка, где до конца XIX века располагалась московская главная контора Устиновых. Умер он рано, 57-ми лет.

Историей отмечен правнук младшего из пяти братьев Устиновых, последнего хозяина дома на Воздвиженке, Питер Ионович Устинов — английский писатель, драматург, известный актёр. На его счету множество ролей, самой популярной из которых, наверное, можно назвать роль Эркюля Пуаро, которого Агата Кристи признала лучшим Пуаро ХХ века. За роль Лентула Батиата в фильме С. Кубрика «Спартак» Питер Устинов получил высшую награду Американской киноакадемии — «Оскар».

Отец Питера Устинова вырос в эмиграции, дед — Платон Григорьевич Устинов в раннем возрасте принял лютеранство и покинул Россию. Вернулся, будучи стариком. У него была прекрасная коллекция восточных древностей, собранная в Яффе. В 2006 году вышла автобиографическая книга Питера Устинова «Dear me», в которой он коротко рассказал историю своих предков. В книгу включены мемуары матери П. Устинова Надежды Бенуа «Клоп и семейство Устиновых». «Клоп» — домашнее имя Ионы Платоновича Устинова.

Биографический пассаж о Михаиле Адриановиче Устинове будет неполон без упоминания о «Доме Устинова», величественном саратовском особняке с колоннами, который не без оснований называют лучшим зданием в центре новоявленной купеческой провинциальной столицы (сегодня в нём располагается Саратовский областной музей краеведения, улица Лермонтова, д 34, — памятник русского классицизма 1810-х годов). Есть очевидные параллели между двумя домами (московским и саратовским), которые Михаил Адрианович когда-то любовно обустраивал.

Ещё в конце XVIII века он скупил усадьбы на большом участке от Гостиной площади до берега Волги. Два находившихся здесь каменных дома (они обозначены на плане Саратова 1800 года) не соответствовали статусу «богатейшего из богатейших». И в 1813 году, воспользовавшись приездом для ремонта Троицкого собора столичных архитекторов, Устинов обратился к одному из них — Ивану Фёдоровичу Колодину. По проекту последнего два особняка соединили в одно огромное по тем временам здание.

Оформление новый дворец получил модное, классическое. Сохранились четыре листа чертежей, составленных И.Ф. Колодиным, с планами фасада здания и трёх этажей, дающими некоторое представление о тогдашнем расположении помещений. Но, главное, из них становится ясно, что Устинов хорошо понимал, какой дом он хочет получить — в Саратове он решил повторить великолепие своего огромного дома-дворца в Москве на Воздвиженке с роскошной внутренней отделкой.

Согласно приёмной описи (при последующей продаже здания) в доме насчитывалось более пятидесяти жилых комнат. В парадном втором этаже было 22 комнаты, многие из них отделаны под мрамор, потолки покрывала живописная роспись — изображения богинь и муз, картины триумфальных въездов и народных празднеств, стояли бюсты философов и античных героев. На первом этаже было 12 оштукатуренных людских комнат. На верхнем этаже насчитывалось 21 жилая комната, все они были оштукатурены и выкрашены в разные цвета. Интерьер украшали настенные зеркала с позолоченными рамами, роскошные лампы, столы из красного и орехового дерева, обитые красной, голубой, оранжевой или полосатой английской тканью.

Несколько слов об Иване Фёдоровиче Колодине: бывший крепостной Строгановых, он учился в Академии художеств, а во время строительства Казанского собора работал помощником у архитектора А.Н. Воронихина (тот, заметим, тоже родился в семье крепостных графа Александра Строганова, который долгое время был президентом петербургской Академии художеств).

Иван Фёдорович проделал для Устинова аналогичную реконструкцию с объединением двух домов дома в один трёхэтажный особняк, какая ранее была проведена с домом на Воздвиженке, когда там возник Большой дом. В таком контексте архитектурного решения нет ничего странного , что в саратовском доме-дворце появились лепнина в виде лир и грифонов, портал из коринфских колон и угловые портики.

В возрасте 68-ми лет старший Устинов выйдет в отставку. К этому времени на мундире Михаила Адриановича сияют орден Св. Анны 2-й степени и орден Св. Владимира 3-й степени, что причисляло его к дворянскому сословию. Скончался Михаил Адрианович Устинов в Саратове, где и похоронен на кладбище Спасо–Преображенского мужского монастыря.

     Е.Т. СОКОЛОВ

Егор Тимофеевич Соколов (1750—1824) — родился в Петергофе, обучался при Канцелярии от строений, работая на дворцовых постройках там же в Петергофе, где его отец был дворцовым слесарем. В 24 года «по архитектурному художеству нарочито знающего юношу» перевели в столицу под начало Ю.М. Фельтена*. Первые 28 лет жизни носил, как было принято в те времена, фамилию Тимофеев (по имени своего отца — сын Тимофея). И только обретя известность и признание как архитектор, Егор Тимофеевич обратился с прошением на имя императрицы с просьбой разрешить носить своё подлинное «прозванье» Соколов. Всемилостивое распоряжение о «переименовании» Е. Тимофеева было ему дано, надо понимать, за особые заслуги.

* Юрий Матвеевич Фельтен (Георг Фридрих Фельдтен), — архитектор, получивший образование в Германии, состоял при архитекторе Растрелли помощником при сооружении Зимнего дворца. Позже стал ведущим архитектором в Конторе от строений Её Императорского Величества домов и садов. Преподавал архитектуру в Академии художеств. Как говорилось тогда, был «возведён в звание академика», затем избран в адъюнкт-ректоры Академии, а в 1789 году назначен её директором. В историю (кроме того, что был автором построек Малого и Большого Эрмитажей, Чесменской церкви, Армянской церкви на Невском проспекте, Дом Бецкого и градостроительных проектов: планировки Сенатской площади и застройки Дворцовой площади) вошёл своим уникальным инженерным решением. По идее и по чертежам Фельтена была устроена приводившая в своё время всех в удивление машина для передвижения Гром-камня, ставшего основой пьедестала статуи Петра Великого работы Этьена Фальконе.

Из тех же самых соображений Фельтен рекомендовал Соколова выдающемуся архитектору Франческо Бартоломео Растрелли, и тот взял его помощником в работе над проектом главной императорской резиденции — Зимним дворцом. Со временем Соколов становится ведущим архитектором, занимающимся строениями Её Императорского Величества домов и садов. Преподавал архитектуру в Академии художеств и был возведён в звание академика, со временем стал директором Академии. Был определён придворным архитектором.

Он принимал участие в строительстве главного корпуса Академии художеств, царского дворца в Пелле на левом берегу Невы (совместно с архитектором Иваном Старовым), Александровского дворца в Царском Селе (вместе с Джакомо Кваренги), участвовал в возведении Михайловского замка, перестраивал столичный Мраморный дворец, Гатчинский и Чесменский дворцы, строил здание Полотняной мануфактуры в Красном Селе и дворец в Ропше, участвовал в строительстве петербургского Дома Ягужинского (Дом Почтового ведомства), построил здание Армянской церкви, Тихвинскую церковь в селе Путилова и собственный особняк на набережной канала Грибоедова.

Трёхэтажный дом этот, расположенный на канале рядом со знаменитым Львиным мостиком, на вид очень скромен и в глаза совершенно не бросается. Возводить его по собственному проекту Соколов закончил осенью 1790 года. Сперва крытый черепицей дом стоял отдельно и попадали в него по боковым проездам, которые вели в обширный двор, тянувшийся до самой Театральной площади. Простоял он без изменений до 1852 года, когда уже новый владелец сперва застроил четырёхэтажными корпусами двор, а через год надстроил здание на площади. Архитектор академик А.А. Пуаро, друг Огюста Монферрана, автора проекта Исаакиевского собора и Александровской колонны в Санкт-Петербурге, сделал в стиле времени проект нового оформления фасада, который хотя и несколько исказил первоначальный вид, всё же оставил нетронутыми портик из четырёх пилястр, треугольный фронтон и винтовую лестницу.

Соколов времени переезда в свой дом на набережной уже приобрёл известность талантливого мастера классицизма. Поэтому, можно сказать, ему было на роду написано, поселившись в новом доме, вскоре приняться за главное своё творение — здание Публичной библиотеки, которая при открытии была названа «вместилищем словесности всех времён и народов». Правда, этому предшествовала двухлетняя работа по переделке покоев Аничковского дворца и стоявшего в его саду деревянного так называемого «Итальянского павильона»*, где сперва размещалось книжное собрание, ставшее основой библиотеки.

* Позже его вновь перестроили в театр, в котором давала представления итальянская труппа антрепренера Казасси. Однако после печально известного пожара в Большом театре в 1811 году (тогда от здания практически ничего не осталось, но его восстановили почти в прежнем виде, то есть оно было похоже на Большой театр в Москве; сейчас в нём находится Консерватория, правда, в cовременном здании узнать прежний Большой театр невозможно) французский архитектор Жан Тома де Томон, работавший в России, выдвинул предложение перестроить здание. Идею приняли, но её воплощению помешала война с Наполеоном. Однако необходимость в большом театральном здании сохранялась. Больше десяти лет над проектом нового столичного театра трудился прославленный архитектор Карл Росси. Ещё четыре года ушло на «построение каменного театра и позади оного двух корпусов». В результате Санкт-Петербург приобрёл на месте старого «Малого» новый театр в стиле ампир, царившем в те времена в архитектуре. Именно тогда театр получил название Александринского в честь супруги Николая I Александры Фёдоровны.

Начало работы над Публичной библиотекой оказалось не из простых. Идея и форма здания, которая устроила зодчего, родилась не с первой попытки. Только четвёртый вариант проекта пошёл в работу. По первоначальной задумке кроме библиотеки здание должно было вместить обсерваторию с купленным в Лондоне известным Гершелевым телескопом, разные залы для кабинетов древностей, физических и астрономических приборов. То есть планировалось сооружение, способное соединить различные «пособия по всем отраслям человеческих знаний, как теоретического, так и практического характера».

Начиная с 1795 года Соколов ежедневно отправлялся наблюдать за постройкой, для которой должен был составлять то сметы «на разноску лесов для подъёма статуй», то — «для щекотурной работы». На протяжении шести лет на Невском проспекте по его проекту возводился элегантный угловой корпус Императорской Публичной библиотеки для перевезённого в Петербург из Варшавы богатейшего собрания книг, основание которому было положено ещё в первой половине XVІІІ века графами Андреем и Иосифом Залусскими.

Отделка библиотеки окончательно завершилась только в 1812 году. К тому времени придворный архитектор уже был отставлен от «смотрения» за стройкой и вышел в отставку по состоянию здоровья. И если согласно утверждённому Екатериной II грандиозному плану предполагалось здание библиотеки соединить с Аничкиным дворцом роскошным зимним садом и портиками, украшенными статуями, фонтанами и снарядами для гимнастических упражнений, чтобы посетители имели бы возможность, наряду с умственной работой, отдохнуть, развлечься и совершить прогулку, то после смерти императрицы эти мечтания сочли излишними. С назначением в 1800 году графа А.С. Строганова главным директором императорских библиотек было решено лишить библиотеку намеченного размаха. Что и было исполнено по проекту архитектора Луи Руско.

Умер Соколов в построенном им доме, в Петербурге, и был похоронен на Волковском православном кладбище.