Ты

(Посвящается Оксане Олеговне Гуровой).

Так темно. Ничего не видно. И не слышно. Запахов нет. Осязание, как и сознание, повисло в пустоте. Можно только попытаться представить. Лишь алый пульсирующий огонёк неподалёку. От него проистекают нити разной толщины, переливающиеся от его пульсации и извивающиеся в чёткой форме. Они одновременно и тянутся вверх, кружась там как стая птиц, и падают вниз, нисходя бордовыми вензелями. Где – то они осторожно и постепенно расширяются, давая пульсации наполнить себя, где – то сужаются, проталкивая её дальше и дальше, чтобы она скорее вновь вернулась к ним. Хрустальный шар отсвечивает их переливы. Они переполняют его, как будто делая гибким, но упругим. Они играют на его гранях, робко скользят по ним. Внутри него зарождается нечто такое, что все уже видели, но такое, что никто и никогда не мог даже представить в абсолютной его полноте, в его неоспоримой, нетронутой, безотчётной благодати и грации. Это самое настоящее Чудо. Ограниченное по форме, оно зарождается в хрустальном шаре и смотрит на мир через его грани. Но оно перерастает его, выходит за его пределы в иррациональной жертве. Совсем мимолётной, микроскопической, может, такой, которую никто не заметит, но такой неподкупной, такой естественной, такой чистой, что она делает не только Чудо, но и всё, что окружает его, не иначе как воплощением прекрасного. И тогда происходит Отклик. Другое Чудо, таящееся в другом хрустальном шаре, начинает ловить эти отголоски, это эхо, такое незнакомое и новое, но такое близкое к тому, что другое Чудо находило в себе, как преодолевало уже свой хрустальный шар, как оно давало миру шанс заметить себя, перерастая грани своей прежней обители. Они понемногу соприкасаются всё в большем и в большем количестве точек, освещая друг друга, как будто даруя нечто родное для них, и что непременно оказывается родным, дорогим и знакомым для другого, но такое, что в разнообразии устройства их граней приобретает бесконечное множество новых форм, и тем самым удивляет, притягивая ещё сильнее. А если не оказывается, то они, эти два Чуда, как бы ищут способ принять то, в чём они не находят для себя отклика, и в дальнейшем даже то, что сперва казалось элементом диссонанса, благодаря взаимным трансформациям и поиску, бесконечному поиску новых путей соприкосновения, становится частью того, что в конце концов сделает их великолепными в единстве. Они ничего не теряют, ведь даруя, получают в ответ всё более частые блики счастья, вспышки экзальтации и благодарности, которые идут от другого Чуда, но которые со временем становятся настолько близки во всех смыслах этого слова первому Чуду, что в итоге превращаются в его собственное счастье. Так они продолжают расти и вливаются друг в друга, как будто в самих себя, и сами в себе, как будто друг в друге, начинают сиять всё ярче и ярче. И так со временем начинают освещать мир вокруг себя. Это, наверное, и есть Любовь. Неимоверная сложность этого процесса состоит в том, что одно Чудо должно показаться и быть замечено в правильном месте в правильное время, а другое там же должно уловить этот момент, впустить его в себя, и в дальнейшем они должны принимать и хранить друг друга несмотря ни на что. Хотя в жизни, конечно, всё сложнее. И как только открываешь глаза и уши, как только начинаешь ощущать запахи и осязать – всё сразу же, к нашему превеликому сожалению, начинает обрастать непроходимо – шершавой, такой толстой и твёрдой коростой условностей. Никак не уйти от них – только если умереть. И всё же – если б хоть что – то могло по – настоящему ограничить тебя, кроме тебя самой!... Так темно. Ничего не видно. И не слышно. Запахов нет. Осязание, как и само сознание, повисло в пустоте. Можно только попытаться представить. Лишь алый пульсирующий огонёк неподалёку. Знаешь, говорят, что энергия, выпущенная в этот мир, никогда не проходит бесследно. И как же прав тот, кто сказал это! Ты жива, понимаешь? Каждый момент жизни этого огонька, этого драгоценного гнёздышка – это момент Твоей жизни! Только вообрази: буквально секунда, щелчок пальца, практически ничто – и Чудо обретает форму, становится возможным, раскрывается, противоречит само себе, самой сути того, как его привыкли понимать. И огонёк этот такой мерный, такой упорядоченный, такой ровный, как музыка, как метроном. Метроном!...  Ме-тро-ном. О, господи… Пытаешься ли ты только изобразить это, или всё действительно так? Виноват ли кто – то, или это лишь твой выбор и ничей больше? И виноват ли на самом деле, тяготит ли это тебя? Есть ли во всём этом смысл? Ответа на этот вопрос, кажется, не существует…  Если не можешь победить, преодолеть, принять что – то, намного легче сделать вид, что этого просто нет, вознести не присутствие чего – то в жизни, но отсутствие его. Будь то отсутствие ответа, будь то отсутствие жизни, будь то отсутствие Тебя. С одной стороны, и ладно бы ответ – к чёрту его, один разлад, одни конфликты от его поиска, и ладно бы жизнь – к чёрту её, одно разочарование от этих метаний, от этой бурлящей, приторной жижи. Но Ты – нет. Ты – не ладно. И с другой стороны – разве можно было б наплевать и на ответ, и на жизнь, не наплевав на Тебя? Однако с третьей стороны – может, Ты бы и была где – то внутри себя счастлива, если б этот мир наконец оставил тебя в покое, наплевал бы на тебя? Оставил бы весь этот пустой флёр и дал бы тебе просто жить. Но смогла бы Ты “просто жить”? Жизнь вносит свои коррективы. Она есть пребывание взаперти, в её бесконечных, жёстких, угловатых рамках, в её условностях, которые все обязаны принимать, но которые далеко не всем под силу соблюдать, и неважно, сидит ли человек сутками в четырёх стенах или только и делает, что путешествует. Может, кто – то смог бы раздвинуть для себя эти рамки. Хочется верить, что ты сможешь, если захочешь. И всё же – если б хоть что – то могло по – настоящему ограничить тебя, кроме тебя самой!... Так темно. Ничего не видно. И не слышно. Запахов нет. Осязание, как и само сознание, повисло в пустоте. Можно только попытаться представить. Лишь алый пульсирующий огонёк неподалёку. По красным нитям струится голубоватого цвета энергия. Только соберись прикоснуться к ней – она тут же начинает дребезжать, будто выгибаясь в смиренной боли, ожидая, что её сотрут чьи – нибудь толстые, короткие пальцы. Она обволакивает красный огонёк и по красной линии от него тянется вверх, к хрустальному шару. Она наполняет шар, проникая среди его красных переливов. Так она выходит в мир. И лишь её отражение, лишь её эхо смотрит на этот мир, изначально неспособный понять его. Оно перетекает из эха скорбной колыбели умершему чаду в будто зеркальное отражение улыбки светлее и теплее всех солнц, за которой кроются тысячи и тысячи шрамов этого поганого мира. Такое маленькое и в себе, и в действительности, такое незаметное, оно затмевает и одновременно освещает всё. Затмевает, освещает – а никто не видит, потому что никто никогда не открывал глаз и не видел ничего, чтобы было, что затмевать и освещать. Чтобы увидеть что – то в темноте, нужно, чтобы в этой темноте что – то было. К тому же, пробыв в кромешной тьме слишком долго, начинаешь слепнуть, когда видишь свет, пытаешься отгородиться от него, закрыться руками, трусливо зажмурившись. Красота. Слепые не увидят, глухие не услышат, глупые не поймут, чёрствые не ощутят. И ладно бы, если б это были одни “не” и “не” и “не”, но они же уродуют, не видя уродства, душат, не слыша сдавленного крика, унижают, даже не помышляя о собственной ничтожности, в которую нисходят, ранят, гордо отворачиваясь от кровоточащих ран, как будто так и должно быть. Но вся проблема в том, что, вот так постояв в луже крови и двинувшись дальше как ни в чём не бывало, они оставят за собой следы. Надо ли идти по ним? Надо ли следовать за этим уродством, за этим сдавленным криком, за ничтожностью, за ранами лишь затем, чтобы воздать? Прости их – и тогда всё, что они с тобой сделали, вернётся к ним, как возвращается нежеланный подарок его хозяину. И тогда они или переродятся в осознании, страдании и неустанной работе над собой, или в конце концов самоуничтожатся в нежелании искать выход, когда их же мирок начнёт сдавливать их, зацикливая в страшном порочном круге воспоминаний и с каждым витком всё сильнее и сильнее сужая колею. Но в жизни, конечно же, всё сложнее.  И всё же – если б хоть что – то могло по – настоящему ограничить тебя, кроме тебя самой!... Надеюсь, когда – нибудь я перестану терзать Тебя в себе. Хотя бы для вида. Так темно. Ничего не видно. И не слышно. Запахов нет. Осязание, как и сознание, повисло в пустоте. Так темно. Так темно. Так темно.