Этот Свет - Твой Свет

...И тихо капает из крана
И жизнь, растрёпана, как ****ь,
выходит как бы из тумана
и видит: тумбочка, кровать...
И я пытаюсь приподняться,
хочу в глаза ей поглядеть.
Взглянуть в глаза и — разрыдаться
и никогда не умереть.

(Борис Рыжий, ‘’Эмалированное судно’’, 1997)

    Жил – существовал, а, следовательно, и был, такой вот Я, и смотрел в окно. Он, Я мечтал, как где - то там, в стороне Солнца, его Любимая вдыхает подсоленный воздух родной набережной, встречая большими, радостными глазами тихий и грациозный рассвет на горизонте Чёрного моря. Можно подумать: встречает, и встречает, мало ли на белом свете «жаворонков», но ведь никто не подумал бы так же небрежно о том миге, когда всенародно любимый солнцеликий король возвращается из победоносного сражения с мраком, а юная благоверная, робко взбадривая землю счастливыми слезами росы, выходит его встречать. Кто - то мог бы сказать, что верная и прекрасная спутница всемирного светила должна выглядеть не так, как представлял себе Я, но спорить тут нет никакого смысла...

     Лишь иногда, по крайней нужде рутины и слабостей, Я скользил по углам дневного мироздания, изредка представая перед всемогущим звёздным монархом. Он осуждающе смотрел на это потерянное недоразумение и, видимо, не понимал, как оно вообще могло что - то увидеть, раз щурилось и пряталось от одного его взгляда...

     Я не боится только одного света - света уличного фонаря. Тот факт, что ночью, когда все спят, тень отбрасывает только он, наверное, придаёт ему ощущение некой глупой индивидуальности...
Творениям ночи нет места в стороне Солнца, как нет места снам в стороне яви - в ней они слабеют и исчезают, повинуясь бесконечному циклу негласного природного господства. Лишь один раз нельзя не пойти ему наперекор, хотя это, по сути, и есть природный принцип, пусть чреватый страданиями, ведь разве прикажешь душе, что можно любить, а что нельзя? Струнить её изменчивую эфемерность если и можно, то лишь в той степени, в какой она не соответствует душе чего - то или кого - то безгранично и истинно нами любимого.  Но для этого, очевидно, мало лишь не соответствовать, надо ещё иметь невероятную твёрдость воли и незаурядный ум, чтобы превратить этот элемент диссонанса в элемент гармонии.
       Дорога наша - дорога Чёрная, непостоянная, таинственная, но так уж повелось в этом мире абсолютно точно, что одно убивает другое, чтобы появилось третье. Таков суровый закон природы, и он, в отличие от закона человеческого, абсолютен и неоспорим. Вопрос лишь в расстановке ролей: кто в своём несовершенстве будет наибольшим из двух эгоистов, а кто в своём несовершенстве будет наибольшим из двух рабов. Кто, будучи в страхе перед забвением и тоской, торопливо выбежит на свет, а кто, будучи в страхе перед стыдом и виной, трусливо спрячется в тени. Рабы, потому что эгоисты, и эгоисты, потому что рабы.

    Порочный круг этот - круг нескончаемых мучений, разочарований и компромиссов как с окружающими, так и самим собой. Поэтому и достойно идти по этой дороге способен лишь тот, кто искренно Любит.

     К тому же, для всего живого нет же ничего более устрашающего, чем осознание даже не несуществования, а небытия. Это тоже закон природы, иначе бы не существовало естественного отбора. Вероятно, поэтому так непреодолимо хочется иметь веру, лицезреть наличие некой жизненно - философской концепции, которая бы заглушала этот всеподавляющий страх и придавала бы всему творящемуся вокруг ужасу хотя бы толику смысла...

      Я стоит в мерцающем свете. Как маленький комнатный паук, он сначала облюбовал своей тенью эту священную металлическую хризалиду в царапинах, а потом, будучи не в силах принять несоответствия, грубо пролез в неё, и попытался сделать уродство частью красоты, но у него ничего не получилось. И разноцветные провода ему были ничто иное, как нити судьбы вновь обретённые, и запах ржавчины ему был ничто иное, как запах Девы Железной..
Этот взгляд - взгляд почвы, взгляд в собственные переплетения, Твой же взгляд – Взгляд Небес. Как сами Небеса, он где - то и как - то выше...

     Он чувствует, он видит, как блеклый полудиск садящегося солнца слабо освещает две тёмные человекоподобные фигуры на сером фоне. Они стоят друг напротив друга. Верхняя часть их лиц засвечена. Низковатый силуэт слева спокоен. Силуэт справа чуть повыше, он слегка пошатывается. Ползучие линии чёрной, будто глянцевой чешуи скользят вниз по его опущенным рукам. Право не дышит. Ровное, тихое дыхание Лева крошится шумом тем больше, чем ниже заходит Солнце. Лево слегка опускает голову и медленно поворачивается. Право собирается вытянуть руку ему навстречу - - - Чешуя заползает в лоно Лева и медленно, мучительно отравляет само его семя. Стеная, Лево опускается на землю и тихонько, свернувшись в подавленной боли, провожает Право остекленевшей судорогой бледно – голубого взгляда в последнем тусклом луче - - -, но Право в ужасе осекается, но осознаёт себя, но не хочет осознавать, что оно Право, и что что – то Лево, и что - Восток, где суждено восходить снизу вверх, и что - Запад, где суждено заходить сверху вниз, но вот же оно, Лево – оно возвышено, безусловно, хотя оно меньше, но Лево ли оно в сути? Или Право хочет, чтобы Лево было Лево, но тогда Лево ли Лево? А само Лево как думает, если оно – Лево? А если оно не Лево? Какая к чёрту разница! Вот оно – и оно в своей полноте и в своём несовершенстве прекрасно, и плевать, Лево оно или Право, Запад оно или Восток! Но Оно! Оно? Дурак! Какое же оно – Оно? Оно - не Она! Она - лишь Она! Полярна и непреодолима словно магнит, словно истинность природы в своей мудрой первопричине, Чудом переданной в своей неограниченности через ограниченную форму, и в тысячи, миллионы раз столько же притягательна, сколько единожды притягательно всё, что не есть Она! Пусть даже не истинность, но претензия на истинность, хотя бы её клочок!... ‘’Плевать’’?! Так может и разницы тогда нет?! Ах, стой, подожди, молю, подожди! Не сдвинуться с места! Не пошевелиться, ибо каждое движение – движение навстречу уничтожению самого дорогого! О, Боже! Сколько чего не делай, делаешь себе, а если нет себя, нет Воли в себе, то только сядет Солнце – делать становится и нечего, и не с чем! А при солнце, при Её Свете при благосклонности самих Небес, стоишь, обуреваемый чешуями в их гладкости и сквовывающем, неторопливом, вязком холоде, как раб их! Ничтожный, ничтожнейший раб, неспособный ни скинуть их, ни отдаться Ей целиком и полностью! Солнце село. И где теперь Право? А где Лево? А где Восток? А где Запад? Где Всё? Да и чёрт бы с ними, и чёрт бы со Всем, но где Она?... Удушливые задавки жалобно - больного вопля едва теплятся где – то далеко – далеко, в густых извивах кромешной и горькой вечности, которая на самом деле не вечность, а лишь суть – блуждание до ещё более тёмной ямы. Дальше – лишь немощная тишина и чернота... Темнота. Страх. Отчаяние. Нечленораздельные вопли, шаги, капли, ледяной ветер со всех сторон окружают тебя. Блуждаешь по этой бескрайней, едкой мгле, кидаясь прочь от одного звука к другому, подгоняемый то одним холодным дуновением, то другим. Как потерявшийся в пурге, ты волочишься неизвестно куда, и глубокая чёрная слякоть сковывает тебя, а из чёрного тумана миллионы маленьких, вязких игл впивавются в твоё тело со всех сторон... Чёрная метель, чёрное пекло, чёрный потоп и чёрная засуха. Или всё это - одно и то же? Чернота поглощает тебя и ломает кости, обволакивая кожу, затекая в глаза, уши, нос, рот... Тепло, сон одолевает, нечто из тебя сворачивается в клубочек, веки тяжелеют, но вдруг оно упирается лицом в решётку. Идёт вдоль этой решётки, а нет у неё конца, пытается погнуть её прутья, а нет у него силы, пытается понять, как её подкопать, а нет у него ума, пробует протиснуться, а нет у него воли, ложится и лежит в отчаянии, а страшно, до дикости страшно ему. И подскакивает оно, и мечется, тяжело дыша, и трогает себя, лишь бы ощутить присутствие и вместе с тем забыться, и отстраняется от себя же в отвращении и беспомощности, и зарывается в себя в страхе, и закрывает глаза, и открывает их, а разницы нет... Но! - каким - то, не важно каким образом, в каком состоянии, оно пробирается через решётку... И - вот она! - Ах, АХХХ!... Ах, свобода! Раньше бродил с той стороны решётки, а теперь, теперь же - другое дело!!! Так его! Я - Человек, и, видит этот жалкий бог, Я Свободен!... Только где Ты?...

      Берега не видно. Чёрные волны бьются об окно качающейся каюты. Это испытание не на прочность корабля. И почему нельзя бы подняться на залитую пеной палубу и смирно шагнуть за борт? Корабль никогда не доплывёт до Тебя. Дорога Наша - дорога Чёрная, дорога благородная, праведная, непреклонная. Дорога Чудесная... А тень, будучи обыкновенной тёмно - синей мира вещей, разве может пойти по этой дороге? Она неизбежно опустится вниз под тяжестью самой сути своей...

Рука тянется вверх из чёрной трясины, в густую темноту, - множественные уколы по всему телу, обморок, онемение – и рука отделяется от тела. Большой палец её - нижняя челюсть, указательный и безымянный – клыки, средний – продолговатая морда, мизинец – раздвоенный язык, в тусклом, искусственном свете она обрастает золотой чешуёй, на которой появляется неровный, тусклый отпечаток крыльев бабочки... Она дробится изнутри…

           Золотой змей обвивает заржавевший прут решётки. Его взгляд чернее безглазой слепоты устремлён вверх. Ах, Асклепий! На что оставил ты нас, беспозвоночных, лишив всякой травы и всякого воздуха?! Ты устал держать свой посох, и пали мы с него и стали скитаться по неизвестности ползучими гадами, и теперь Дионис совратил нас, за что мы получили вину от Фемиды, и изрезали Мойры в наказание нити наши, и так отправились мы к Танатосу, и пали мы к стопам Аида! Что позволено Юпитеру, то не позволено быку, но где здесь Юпитер, а где здесь бык? И раз уж одно - точно не бык, то точно ли оно Юпитер? А если нет, тогда что же ему позволено, а что - нет?!... То, что мы любим, и есть мы, так что, стало быть, границы Нашей истинной Любви есть истинно Наши Границы...

        Ах, Любовь моя, когда – нибудь я утону, так пусть же, если Ты  этого захочешь, лучи вдруг выглянувшего солнца будут руками Твоими, и путеводная звезда его, любимого, бесконечно любимого теперь Солнца поздней зимы, такого далёкого и отчего – то неясного в своём тепле, но ощущающегося таким освобождающим и благодатным после поры сковывающих холодов, будет ничем иным, как лицом Твоим, и расстелившееся вдруг бескрайнее небо в бликах перевёрнутой радужной линии скромной улыбки Твоей - выразительными, слегка грустными глазами Твоими, и степенная морская вода в отражении в ней бесконечно - чистой лазури как бесконечно - чистого Бога будет душой Твоей. По слабости и ничтожности ощутится тонущим всеобъемлющий ужас, и затвердеет вода по трусливой воли его, чтобы этот глупец смог променять  Твою вертикаль бытия на безжизненную, твёрдую горизонталь, не требующую веры, но да удобрят хотя бы те воды, что успеют впитаться, возвысившись и снизойдя, почву над  могилой, и осветят её лучи рук Твоих, и тогда, силясь достигнуть так отчаянно лелеяной звёздочки, прибуду из под земли в обличии разных цветов, как по – разному прекрасно ощущал Тебя и буду ощущать, когда мою грудь наполнит до краёв душа Твоя, и после буду тянуться к Тебе, и тянуться, и купаться в свете Твоём, пока морозы вновь не скуют меня и не спрячут Тебя облака от тысяч и тысяч земных глаз моих, Глаголь Ты моя вездесущая, Начало моё, Граница души моей! Гербом нашим станет одуванчик, и превратятся его разлетевшиеся от кладбищенского ветра ворсинки в путеводные звёзды светлой души Твоей, а поникший стебель его – в гладкие дороги под лёгкими шагами Твоими…