Первая публикация

Перебирая бумаги, натолкнулся на пожелтевшую газетную вырезку. Она занимает целый подвал на странице студенческой газеты «Уральский университет». 1971 год, 4 октября. Моя первая публикация! Пятьдесят лет тому. Дата!

Статья была написана как два письма в редакцию. Называлась «Вот и стали мы на год взрослей». Почему «на год»? До сих пор непонятно. Вероятно, имелось в виду «стали взрослей на новый учебный год». Такое название посчитали возможным журналисты газеты. Стало быть, так им тогда было нужно… Конечно, сейчас я назвал бы статью совсем по-другому. Да и писал бы совсем о другом. Автор того материала смотрел на жизнь наивно, как будто сквозь цветные очки. Улыбаюсь, читая те, написанные мной, строки. Действительно, «как молоды мы были»… Увы! Нельзя вернуться в прошлое. Весь нажитый с годами опыт остаётся с тобой в том времени, в котором ты живёшь.

Вспомнились ощущения, связанные с отправкой в колхоз на картошку. Я поступил в университет сразу после окончания десятого класса. Мне всего семнадцать… Прежде жил в тепличных условиях, с мамой-папой-сестрёнкой, на всём готовом. Перед отъездом в поле оформился на житьё-бытьё в студенческое общежитие. Народу в будущей моей комнате – не один, не два, а сразу пять человек. Как сложится общение? Как устроится быт? Но, прежде чем заселиться, предстояло побывать на сельхозработах.

Работа в поле и жизнь в деревенской избе для городского мальчика – совсем не домашняя, даже не общежитская, другая, непривычная и суровая жизнь. Ни тебе привычных удобств, ни тебе разносолов, ни даже возможности прикупить себе что-нибудь вкусненькое. Ни тебе душевой, ни даже баньки.

Собираясь, надел самое старое из всего, что удалось найти. Мама с папой далеко, впервые собирался сам. Главное – купил литые резиновые сапоги под колено. Не имея опыта, не знал, что лучше было приобрести сапоги покороче, не с таким высоким голенищем. Высокие сапоги с твёрдыми краями в первые же дни стёрли в кровь ноги в районе верхней части икр. Стал подгибать края сапог, казалось бы, стало удобнее, но на самом деле сгиб оказался ещё твёрже, поскольку резина теперь удвоила свою жёсткость. В таком варианте протирались до дыр даже брюки, а не только тело под ними. Пришлось придать сапогам прежний вид, а икры обмотать какими-то тряпками, чтобы можно было хоть как-то передвигаться.

Всё это, однако, я познаю потом, а пока отъезжающие должны были собраться на площади у вокзала, около памятника воинам Уральского добровольческого танкового корпуса. Тогда я, правда, ещё не знал, как этот памятник называется. В университете сказали: встречаемся «под варежкой». Пришлось опросить нескольких человек. Никто из таких же, как я, иногородних, не знал, ни что это, ни где находится. И только свердловчане с лёгкостью объяснили, что памятник стоит на привокзальной площади. Там на высоком постаменте скульптура, изображающая танкиста и рабочего. Рабочий выглядит как два танкиста, сложенных вместе. Он далеко вперёд протягивает могучую руку в варежке, как бы посылая танкиста в бой. Мол, ты иди, воюй, а, если что, я приду, всем покажу, где раки зимуют. Во всяком случае, вооружением обеспечу. Такую варежку надевают сталевары, чтобы брызги раскалённого металла не повредили кожу. Поэтому в народе памятник так и назвали «варежкой». «Встречаемся «под варежкой», – сказать так в тогдашнем Свердловске, как будто пароль произнести!

Встретились, погрузились в общий вагон и отправились на станцию Приданниково Красноуфимского района Свердловской области. В вагоне попели романтические песни под гитару о походах, далёких звёздочках, кострах, ожидающих где-то в лесу каждого. Мир казался прекрасным, чистым, распахнутым тебе навстречу...

Поселили нас в обычные избы. Мне досталось, как и многим, место на полатях. Спало нас там шесть человек. Тому, кто спал у стенки, приходилось или забираться первым, или, если опоздал, заползать на четвереньках через ноги улёгшихся парней. Чтобы оказаться на своём месте, сначала нужно было залезть на печку, а оттуда уже, закинув ногу, влезть на полати. Спускаться часто оказывалось сложнее, особенно если надо было выползти по необходимости среди ночи. В темноте легко можно было упасть и расшибиться. Но беспокоило не это, а возможность потревожить парней, да и хозяев. Вечером первого дня, когда ещё не все спали, я отодвинул занавеску и посмотрел вниз. На полу лежали домотканые дорожки. В углу стоял маленький ламповый телевизор. Справа за шторками был, видимо, вход в ещё одну комнатку. Хозяев видно не было. Телевизор ни разу не включали за всё время нашего проживания в избе. В другие дни, едва коснувшись маленькой подушки, я успевал чуточку прислушаться к происходящему внизу, как сон до утра вбирал в себя все мои дневные ощущения. Последнее, что я видел, засыпая, были быстро мелькавшие передо мной картинки происходивших днём событий.

Работа в поле поначалу, то есть в самые первые часы, не казалась трудной. Было даже весело. А что: картофелекопалка пробежит по полю, вынет картошку из грунта. Пыль за ней следом стоит столбом! Эге-гей! Знай, ходи вдоль рядов, нагибайся, собирай корнеплоды в ведро, потом высыпай в мешок. Первый час вообще легко. Потом от наклонов, да с нарастающим весом в ведре, спина давала о себе знать. Понимаешь, что легче не наклоняться каждый раз, а присесть, и так, в полуприсяде, передвигаться, перетаскивая за собой ведро. Когда оно наполнялось – только тогда встаёшь и идёшь к мешку. Заодно подержишь его края, чтобы девчонки могли высыпать свою добычу. Когда мешок насыпался с верхом, его нужно завязать. Иначе при погрузке на машины картошка высыплется. Сейчас думаю, а смог бы я вот так, во-первых, присесть, во-вторых, провести в полуприсяде хотя бы несколько минут и, в-третьих, так лихо вставать каждый раз, когда это необходимо. Но проверять почему-то не хочется…

Часа через три-четыре после начала работ, как раз перед обедом, в поле появлялась машина. Обычно это был грузовик ГАЗ-52. В кузове стояли грузчики, наши же парни, только с курсов постарше. Они считали себя матёрыми волками, всё знавшими, прошедшими как минимум один колхоз, и смотрели на нас, топтавшихся внизу, в буквальном и переносном смыслах свысока. Им всё было можно: одним словом – элита! С шутками и прибаутками парни спрыгивали на землю и, бравируя свежей силой, легко забрасывали выставленные вдоль рядков мешки в кузов. Стоявший наверху принимал их и ловко устанавливал один к одному от кабины к краю кузова. Когда машина наполнялась, грузчики запрыгивали на мешки, укладывались на них и, громко призывая всех не перерабатывать, бросать эту чёрную работу и шагать в столовку, уезжали. Мы с лёгким оттенком зависти провожали пылившую вдаль машину. Кто-то из нас смотрел на часы и, если время действительно подходило, громко произносил волшебное слово «обед».

Но прежде, чем я расскажу, что однажды произошло за обедом, попрошу представить, что случалось в поле, когда начинались осенние дожди. Тогда картофелекопалка уже не мчалась (эге-гей!) по полю, а безо всякой охоты ползла, с трудом вываливая из промокшей земли тяжёлые чёрные комья, внутри которых, предполагалось, находились клубни картошки. Нам в такую погоду нужно было не просто поднять с земли лежащую сверху сухую, почти чистую картофелину и бросить её в ведро, а поднять здоровенный ком грязи, перетереть его двумя руками и, обнаружив там корнеплоды, отправить их в ведро. Разумеется, о том, чтобы счищать грязь с картошки, речь не могла идти. Вёдра, куда отправлялись клубни, в момент становились неподъёмными. В мешки из таких вёдер картошка не высыпалась, а, в порядке одолжения к тем, кто её, слипшуюся, оттуда пытался извлечь, нехотя вываливалась. Грузчики в такую погоду уже не пытались острить. Мешки, которые им приходилось забрасывать в кузов, теперь весили не полсотни кило, а значительно больше. Часто приходилось видеть, как мешки выскальзывали у них из рук и с одним мешком они едва справлялись вдвоём.

Ну вот. А теперь немного понятнее будет увиденное в столовке.

Однажды я пришёл в столовую позже всех. Что-то задержало меня, уж и не помню, что. Зашёл, взял на раздаче металлические миски с первым и вторым да зелёную металлическую кружку с компотом. Помню, старался выбрать такую, у которой чёрный ободок был бы без выщербинок. Мне казалось, что кто-то с голодухи отгрызал края этих злосчастных кружек. Думал об этом, и становилось отчего-то грустно. Из такой ёмкости не то что не хотелось пить, её неприятно было в руках держать. Хотя на самом деле кружки, конечно, никто не грыз. Они в мойке бились друг о друга. Может быть, падали на цементный пол – вот края и отбивались. Эмаль всё-таки. Но мне всё равно виделись какие-то голодные люди и чьи-то зубы, отгрызающие края кружек…

Так вот, взял я свою обеденную порцию, вытер алюминиевую ложку платком, отчего на платке остался густой чёрный след, и приготовился обедать. И тут в столовую вошли грузчики. Увидев их, хотелось вскочить и замереть по стойке «смирно». Каждый из них шёл молча, чуть ссутулившись, на ходу расстёгивая телогрейку. Они заходили медленно, тяжело ступая. Почему-то их лица были угрюмыми и внушали страх. Складывалось впечатление, что они настолько устали, что готовы собственными заскорузлыми руками, тяжело висевшими вдоль туловищ, тут же кого-нибудь придушить, особенно если этот кто-то помешает им дойти до цели. А целью было место за вожделенной длинной скамьёй около деревянного стола…

Продолжая есть свой суп, я посматривал в их сторону. Они как влитые уселись на свои места, как будто всегда там сидели и встали буквально на пару минут. Никто из них не отправился сразу к окну раздачи, как это сделал я, приковыляв в столовку. Из помещения кухни полненькая повариха стала быстро выносить серебристые миски и ставить перед каждым. Затем вынесла несколько тарелок, на которых лежал хлеб, отломанный от буханки большими ломтями. Грузчики брали хлеб и крошили его в свои миски. Потом вынули из-за голенищ сапог ложки, вытирая, поелозили по ним чёрными от грязи пальцами, и стали медленно хлебать то, что было в мисках. Постепенно, по мере того, как посуда перед ними пустела, они оживлялись. Кто-то негромко говорил, видимо очень смешное. Все дружно взгогатывали, тут же умолкали и продолжали хлебать. Глядя им в спины, я поймал себя на странном впечатлении. Спины грузчиков на глазах становились как будто более объёмными. От каждой телогрейки словно стало исходить тепло. И ещё в воздухе распространился некий знакомый запах. Где-то я его уже слышал…

Я опустошил свои миски и понёс грязную посуду к специально выделенному для неё месту. Проходя мимо стола грузчиков, быстро взглянул в его сторону, стараясь заглянуть в миски. Увиденное мне не забыть никогда! В мисках была совершенно прозрачная жидкость. В неё-то грузчики и крошили свой хлеб. И эту жидкость вместе с хлебным крошевом чинно зачёрпывали и ели… В памяти вспыхнула картинка, как я, будучи впервые в ресторане, принял за еду воду для омовения рук. Но то я, безусый мальчишка, а это видавший виды элитный отряд выехавших на уборку студентов!..

Вечером, на полатях, поделился с парнями увиденным, делая упор на испытанном мной удивлении. Соседи спокойно объяснили мне, что такая вот прихоть у «грузинов» (так студенты называли между собой грузчиков). Они наливают в миски водку, заранее договорившись с кухней, и для полной видимости, что действительно обедают, а вовсе не пьянствуют, крошат туда хлеб. У каждого в миске – бутылка водки…

– Как же они работают потом? Да и что – всё это на голодный желудок?

– Они обедают в другом месте. Им накрывают во дворе, чтобы председатель не видел.

– То есть, сначала закусили, потом выпили. Всё наоборот!

– Ну, так. Погоди удивляться. Вот на следующий год, если поедешь в колхоз, записывайся в «грузины», тоже такого отведаешь.

Осмысливая эту мысль, я вдруг подумал, а как можно ложкой пить водку и при этом сохранять совершенно невозмутимое выражение лица? Представил, и меня аж передёрнуло. Тут кроется какая-то фишка, не иначе. У них у всех, наших товарищей, было, видимо, исключительное чувство юмора. На такой прикол, как я начал понимать уже тогда, далеко не каждый способен. Потом, в универе, будет о чём вспомнить и над чем поржать. И никто в ответ не приведёт другого, ещё более прикольного примера.

На следующий год я и правда записался в «спецотряд». И был грузчиком, «грузином», весь сезон. Вот только водки в обеденную миску мне никто не наливал. Хотя я внимательно смотрел за всеми, кто был в нашей бригаде. Мы обедали вместе, держались кучно… И надо же! Никто! Ни разу! Не выступил с такой идеей! Почему же я сам не предложил устроить подобную интермедию? Всё же какое-то разнообразие! Видимо, год в общежитии так и не научил меня хлебать водку ложкой, размачивая в ней хлеб…

После второго сезона картофелеуборочных работ, лихого закидывания неподъёмных мешков в кузовы грузовиков в течение месяца, я до самого Нового года не мог руки в перчатки затолкать: распухли пальцы, ныли суставы.

Да уж… Видимо, и правда – каждому своё…

О публикации в газете я договорился ещё перед отъездом. Зашёл в редакцию, спросил, не нужен ли им корреспондент. Журналист, в тот день дежуривший по редакции, посмотрел на меня, ничем не выразил своего впечатления от увиденного, а сказал, опустив взгляд на стол и делая вид, что перебирает бумаги:

– Давай сделаем так. Перед отъездом напиши пару страниц. Например, о настроении от поступления в университет. С каким настроением ты и твои сокурсники едут на уборочные работы? Принеси нам. А по возвращении напишешь вторую половинку – о вынесенных впечатлениях и о настроении перед учебным годом. Сможешь?

Я радостно согласился. Дело в том, что поступать я собирался не на филфак, а на журналистику. Но в приёмной комиссии первым делом интересовались, имеются ли у абитуриента публикации. У меня, в отличие от Вовки Назарова, привезшего на поступление целый чемодан газетных вырезок со своими статьями, репортажами, информашками, и даже интервью и очерками, не было ни одной публикации. Я планировал, поступив на филфак, через год-другой перевестись на журналистику. И поэтому решительно взялся за устройство своих ненаписанных статей в разные редакции.

Забавно, что первого, кого я увидел, войдя в аудиторию, где должна было состояться первая лекция, был не кто иной, а именно Вовка Назаров. Оказывается, он не набрал достаточно баллов для поступления на журфак и вот, учится со мной на одном курсе. И чемодан с публикациями не помог…

А я, несмотря на тягу к журналистике, так и не перевёлся на вожделенный когда-то факультет. Правда, ходил туда, слушал лекции, делал конспекты, дружил с теми, с кем поступал вместе. Устроившись на работу, стал писать в газеты. А потом уже и написанные мной книги появились…

Но это, как говорится, совсем другая история.