Третий глаз

Пробежав две улицы, я остановился на перекрёстке. Прямо перед носом проскочила фура, сопровождаемая клубами пыли и отборной бранью пострадавших от обстрела гравием, водителей легковушек. Небольшой камешек с острыми краями угодил мне между бровей. Боли я не почувствовал, машинально махнул рукой, измазав кровью рукав пиджака.

Камень засел довольно глубоко. Я стоял, как дурак на середине дороги и ковырял ногтем во лбу, по ходу размазывая пыль, смешанную с кровью, по лицу. Я совершенно забыл, куда бежал. Забыл вообще всё.

Еле успел отпрянуть от очередного грузовика. Меня развернуло потоком грязного воздуха, крутануло, швырнуло в сторону, из головы окончательно вылетело направление пути. Успел ли перейти дорогу или нет, я никак не мог вспомнить. 

Одно я знал точно – надо спешить.

Целый день я бежал по дороге, щедро посыпанной гравием и толстым слоем пыли. Вдоль дороги слева и справа стояли непрерывной стеной огромные скалы, покрытые местами пожелтевшей травой, с вершин свисали корявые деревья.

Когда я совсем выбился из сил, и уже не мог бежать, скалы резко закончились, передо мной оказался огромный щит, на которым был изображён уставший путник. Пропитанная пылью одежда, свисающие плетью руки, чуть согнутые колени. Бродяга как бы выходил из клубов дыма, а может пыли. Башмаки он нёс в руках. Сверху щита кое-как проглядывалась выцветшая надпись: «Добро пожаловать в наш славный город «Правдолюбинск»!

- Посторонись!

Обдав клубами пыли, меня обогнала карета, запряжённая шестёркой лошадей. Когда пыль осела, впереди появились очертания ветхих строений с покосившимися заборами.

Напротив меня стоял маленький человечек. Не ребёнок, не карлик, не лилипут, а просто маленький человечек. Он быстрым взглядом смерил меня с ног до головы. Затем снял шляпу, больше похожую на абажур, и прижал её к груди.  Губы вытянулись в трубочку, раздался пронзительный свист. И вдруг из жалких лачуг высыпалось великое множество таких же человечков. Все они были в шляпах-абажурах. Отличались друг от друга только цветом одежды. Мужчины в брюках-клеш, коричневых, синих, в клетку и полоску. Раздувающиеся рубахи, в основном красные или жёлтые, были явно им великоваты. Женщины в длинных грязно-бурых юбках и разноцветных кофточках.

Обогнавшая меня карета, запряжённая шестью лошадями, непонятным образом лихо развернулась на узкой улочке и помчалась назад. Человечки расступились, колёса взвизгнули и экипаж как вкопанный остановился в метрах пяти от меня. Дверца приоткрылась, и из неё выкатился рулон ослепительно-белого ковра, который размотался в мою сторону, ткнулся в ноги, и удобно разлёгся на пыльной дороге. Непонятно откуда появился шарообразный толстячок, с огромной золотой цепью на шее. Цепь была настолько длинна, что не умещалась на его жирной шее, и концы её свисали за спину. Несколько обнажённых по пояс чёрнокожих малышей торжественно несли свисающую часть цепи следом.

Толстяк выставил вперёд пухленькую ручку и поманил меня к себе.

Не хотелось марать белоснежный ковёр. Немного помедлив, я снял обувь, взял её в руки и босиком направился по ковру.

Увидев это, толстяк неожиданно затрясся и плашмя бухнулся на землю, подняв облако пыли. Носильщики рухнули следом. Так же поступили и остальные маленькие человечки.

Я шёл по мягкому белоснежному ковру, от падающих тел пыль взвивалась клубами. Почему-то пыль была белая, и у меня было ощущение, что я шагаю по облакам. Ворс приятно щекотал босые пятки, солнце грело спину, хотелось, чтобы так продолжалось вечно.

Но счастье измеряется не вечностью, а минутами и мгновениями. Когда я подошёл вплотную к карете, дверцы распахнулись, на порожке стоял совершенно седой маленький старичок, его борода была настолько длинной, что он вынужден был её обматывать вокруг шеи на подобие шарфа. В руках он держал чугунный пестик. Старик вознёс руки к небу, что-то невнятно пробормотал, переложил пестик из левой руки в правую и резко впечатал им торчащий в моём лбу осколок щебёнки ещё глубже.

Открыть глаза не получалось. Ощущение было такое, будто их замазали клеем, а сверху бросили тонну цемента, который ещё не высох, но уже схватывался, сдавливал голову, не давал дышать.

Четыре секунды вдох, четыре секунды выдох. Справившись с дыханием, я попытался сориентироваться. Для этого мне не обязательно было открывать глаза, я и так всё видел. И не только впереди себя, но и сзади.

Я сидел на высоком деревянном стуле, обитом тёмным бархатом с золочёной спинкой и резными подлокотниками. Голову крепко сжимал медный обруч, отделанный фальшивыми драгоценностями. Передо мной стоял тот самый свистун. Позади толстяк уже без цепи и седовласый старичок. На стене висел огромный монитор, разделённый на множество экранов, как глаз у мухи. В каждом экране маленькие человечки. Все замерли в ожидании.

Заметив, что я шевельнулся, экраны ожили, все разом заговорили. Старичок махнул пестиком, свистун щёлкнул пальцем по микрофону. Зазвучала волшебная музыка. Свистун наклонил к себе микрофон.

- Дорогие мои правдолюбцы. Свершилось пророчество. Он пришёл. Точно так, как сказано. Спрашивайте!

Он нажал на кнопку. Один из экранов увеличился. У микрофона стоял огромный детина в засаленных верхонках, понятно, что огромный по меркам местного населения.

- Вот мы грузчики, грузим с утра до ночи для господина Жирномордова разные разности. (Толстяк понимающе покачал головой и причмокнул). За это господин Жирномордов разрешает нам выбирать его в городскую управу, работать в выходные дни и отказываться от отпусков. В связи с этим вот такой вопрос: Уже сотни лет мы всё, что круглое таскаем, а всё, что квадратное, катаем. Вот нам бы хотелось, как-то улучшить, как-то ускорить, наконец облегчить.

Ко мне подошёл толстяк, подставил ухо к моему рту. Я попытался выдавить из себя хоть слово, но губы не шевелились, удалось только мыкнуть немного.

Толстяк удовлетворительно кивнул и взял микрофон.

- Он сказал, что круглое надо катать, а квадратное таскать!

Зал содрогнулся от восторженных воплей.

- Следующий! Спрашивай.

- На этот раз увеличился экран с двумя головами в поварских колпаках.

- Я работаю поваром много лет в народной столовой на левой стороне города.

- А я на правой!

- Чтобы хоть немного подсластить хреновую жизнь наших горожан, я добавляю в то единственное блюдо, которое позволяет себе их карман, немного хрена.

- А я редьки.

Маленькие человечки на экранах одобрительно облизнулись.

- Много лет мы с моим коллегой никак не можем выяснить один вопрос. Что слаще хрен или редька?

Толстяк снова подошёл ко мне, подставил ухо, потом схватил микрофон и завопил:

- Он сказал, что хрен редьки не слаще!

На экранах зрители теряли сознания от восторга.

- Следующий!!!

- Я обычная медсестра. Мы применяем при лечении наших больных самые передовые в мире технологии - многоразовые клизмы. Некоторые больные не выдерживают и выздоравливают. И вот много лет назад один больной после пятнадцатой клизмы задал мне вопрос, на который до сих пор ломают головы наши самые пре-самые светила медицинского мира: «Столяр напивается в доску, сапожник в стельку, а медицинский работник в то, что женщина надевает один раз в год…»

Экраны замерли в ожидании. Толстяк не торопился подходить. Свистун бочком придвинулся к старичку и что-то ему шепнул. Я попытался дёрнуться, крикнуть, мол вы что с ума сошли? Но увы. Я не смог даже пальцем шевельнуть.

Старичок махнул пестиком. Грохнули барабаны, пронзительным воем отозвались трубы, затрещали трещотки, забубнили бубны, взвизгнули электо-гитары. Сверху, снизу, с боков повалил белый дым. Музыка звучала громче и громче, подчиняя себе всё живое, заставляя судорожно извиваться и дёргаться  в бешеном ритме. Сумасшедшие лучи тысячи прожекторов, носились по залу ослепляя всех, кто попадался на их пути.  Народ, от избытка чувств, готов был выпрыгнуть из экранов.

Я неимоверными усилиями попытался приподняться и получил со всего маха пестиком в лоб. Последнее, что я видел – улыбающееся лицо старикашки.

Я сидел на обочине у перекрёстка, старичок придерживал меня за руку.

- Осторожнее надо, молодой, человек. А если бы камень не в лоб, а в глаз?

Я потрогал лоб, ранка ещё кровоточила, но самого камня не было. Старичок помог мне подняться, стряхнул пыль со спины, поднял тросточку с круглым набалдашником и не спеша побрёл вдоль дороги. Тут я всё вспомнил. Глянул на часы – оставалось минут двадцать, и я побежал.

В лаборатории шло не всё так гладко, как бы хотелось. Ничего сверхъестественного, как и у всех. Начальство подворовывало. Сотрудники экономили на кормах для мышей. Институт сокращал финансирование и сроки. 

Последние время, все силы нашего отдела уходили на работу в моём проекте над созданием искусственного третьего глаза. И уже были ободряющие результаты, но… Как всегда, пресловутое «но».

Начальство решило прикрыть это направление, посчитав его не перспективным. И как я не доказывал важность нашего проекта для всего человечества, никто и слушать не хотел.

- Для чего человеку третий глаз?

- Для того, чтобы увидеть очевидное.

- Очевидное и так видно.

И в это непростое время в институт с визитом решил пожаловать губернатор. Встретиться напрямую с простыми работниками института.

Перепуганное начальство срочно выпустило приказ объявить этот день выходным, за свой счёт, естественно. И уже провели предварительные переговоры с воинской частью и местным драматическим театром, для заполнения аудитории и правильности подачи вопросов. Но потом немного успокоившись, решили, что это уж слишком. Во-первых, есть опасения, что новобранцы выпьют все жидкости в лаборатории, во-вторых за это тоже нужно платить, а деньги уже все оприходованы.

Поэтому решили обойтись своими силами. Мне достался вопрос: «На что лучше рыба клюёт, на мотыля или червя?»

Я успел вовремя. Губернатор увлечённо обсуждал с младшим научным сотрудником проблемы последних индейцев в Америке. Аудитория слушала, затаив дыхание.

У меня зачесалось между бровей. Захотелось чихнуть. Я встал, стараясь не шуметь, потихоньку покинул зал. Выходя из института, я громко хлопнул дверью. Двор не отозвался громким эхом. На душе не стало легко и свободно.