Иностранец

Абдула, приехавший на учебу из дружественной африканской республики Мали, для иностранца вел себя довольно странно. Обычно зарубежные студенты, приезжая в Советский Союз, старались взять для себя все самое лучшее: они овладевали будущей специальностью, получая бесплатные и прочные знания, ходили по магазинам, удивляясь низким, просто смешным, ценам на продукты питания, алкоголь и сигареты, которые они скупали в неограниченном количестве, любовались своеобразием и колоритом южной природы и восхищались уникальной и непревзойденной русской культурой.
Абдула был исключением из этого правила и делал все наоборот. Знаниями он не насыщался, профессией будущего специалиста по русскому языку и литературе не овладевал, природой не любовался и за пять лет учебы так и не понял, что в России вообще есть культура. Хорошее почему-то к нему плохо приставало, зато он, как губка, впитывал в себя все негативное, а порою и вредное для здоровья. Упрощенные и неправильные представления о социалистическом образе жизни, которые он усвоил еще на родине под воздействием буржуазной пропаганды, укоренились в его сознании уже здесь и распространились на быт, учебу, личную жизнь и даже на еду. То ли вдали от дома он скучал по экзотической африканской кухне, то ли просто был от природы жмотом и не привык тратить деньги на приличную еду – этот вопрос так и остался без ответа. Одевался Абдула для иностранца довольно скромно. Его гардероб был небольшим: пара джинсов, пара рубашек и туфли с сандалиями. Зимой добавлялись черная вязаная шапочка, демисезонная куртка и свитер. Одежда была всесезонной. Когда пачкались одни джинсы, то надевались другие. Стирал он крайне редко, неумело и делал это неохотно. Жил иностранец тихо, никого не трогая и стараясь обходить все возникающие на горизонте конфликты десятой дорогой. Он ходил по земле, как по минному полю, боясь сделать хоть одно неверное движение. По большому счету, Абдула, которому от природы достался не только трусливый характер, но и повышенная мнительность, которая постоянно мешала ему принимать правильные решения, просто выживал и считал дни, когда, наконец, он сможет навсегда покинуть эту чужую и непонятную для его африканских мозгов страну. Абдула старался не привлекать к себе внимания окружающих, и, тем не менее, его глупые и не имеющие объяснения поступки вызывали недоумение и осуждение у всех, кто жил с ним рядом. Очень плохо Абдула решал и вопросы питания. Он практически никогда не пользовался общепитом, видимо, боясь, что его, как представителя капиталистического мира, могут там отравить по политическим мотивам, и поэтому готовил сам. Природа начисто лишила его кулинарных способностей. Он никак не мог, как ни старался, выбрать для себя оптимальный набор продуктов и режим питания. Вместо того, чтобы употреблять в пищу, как это делали другие студенты, хорошие и недорогие продукты, такие, как вареная колбаса, плавленые сырки и жареная мойва, которыми были завалены магазины, он постоянно готовил непонятно из чего, и непонятно что.
Ужинал он всегда довольно однообразно. Покупал бутылку кефира и нарезной батон, выливал кефир в большую тарелку, затем споласкивал бутылку водой из-под крана, встряхивал ее и содержимое бутылки добавлял в тарелку. Потом Абдула доставал с полки свою личную ложку из нержавейки, привезенную из дома, тщательно протирал ее грязным носовым платком, резал батон на тонкие ломтики и принимался за трапезу.
В комнате, где он проживал совместно с тремя местными патриотично настроенными студентами, холодильника, естественно, не было, и приготовленную пищу хранить было негде. Для этих целей Абдула использовал свою кровать, считая, что под нею продукты портятся меньше и дольше сохраняют свои полезные свойства. Но вопреки его надеждам пища, из-за длительного стояния под кроватью, довольно часто портилась. По вечерам, а иногда и ночью, когда чувство голода обострялось и его молодой организм требовал витаминов, он вспоминал про запасы и с улыбкой на счастливом лице лез под койку, с грохотом извлекал оттуда маленькую алюминиевую кастрюльку с каким-нибудь варевом, надевал шлепанцы, очки и, не включая свет, шел на кухню, которая находилась в непосредственной близости от комнаты, ставил кастрюлю на огонь и затем ел подогретую пищу, неторопливо и тщательно пережевывая каждую калорию, сосредоточенно глядя при этом в глубокую, с надписью «Общепит», тарелку.
Из-за постоянного употребления Абдулой нездоровой пищи его африканский желудок регулярно давал сбои. Неумение готовить, отсутствие рядом заботливой женщины и капризный, не желающий переваривать, что попало, желудок, все это в совокупности приносило печальные результаты.
К регулярным хроническим поносам, к которым все уже давно привыкли и считали их нормой, в этот раз добавился незапланированный и абсолютно неожиданный запор. Случился он в тот самый момент, когда в город, наконец, после долгой холодной зимы пришла весна и девушки в коротких привлекательных юбочках, как по команде, хлынули на улицы, наполняя сердца пылких юношей томлением и надеждой.
Это неприятное событие озадачило не только самого Абдулу, но и троих его соседей по комнате, которые не могли равнодушно взирать на страдания своего товарища, и поэтому пытались облегчить его участь советами и простым человеческим сочувствием. После съеденного в одиночку Абдулой килограмма недоваренного риса его желудок остановился, отказавшись наотрез переваривать сырые злаки. Это случилось три дня назад. Когда, спустя время, Абдула понял, что у него возникли серьезные проблемы в районе желудочно-кишечного тракта, он, по своему обыкновению, сник, загрустил и, не раздеваясь, лег на кровать.
Болел он тоже всегда одинаково. Когда его организм выходил из повиновения и давал очередной сбой, Абдула снимал очки с мощными линзами, клал их возле общежитской койки прямо на пол и, не раздеваясь, в джинсах и рубашке, сняв только обувь, ложился в постель, накрывшись по самый нос казенным серым шерстяным одеялом. Так он лежал до полного и окончательного исцеления.
– Я вот заболел, – говорил он в таких случаях, глядя на своих сожителей по комнате карими глазами с огромными, как тарелки, белками, которые придавали его лицу безумное выражение.
Его никто не трогал, зная, что это надолго. Абдула мог так пролежать несколько дней и поднимался с кровати только для того, чтобы сбегать в туалет, который находился далеко, в противоположном крыле общежития, или выпить воды из зеленого графина, стоявшего на общем столе посередине комнаты. От еды он во время недомогания воздерживался, на занятия не ходил, книг не читал, телевизор не смотрел и ни с кем, кроме Иванова, студента-географа, который проживал с ним в одной комнате и был для него незыблемым авторитетом, не разговаривал.
– Перестань жрать всякую дрянь! – назидательно говорил Абдуле пятикурсник Валера Иванов, когда Абдула в очередной раз ударился в лежку. – Не можешь готовить, не берись!
В этот раз история повторилась в точности по предыдущим сценариям. Абдула, почувствовав недомогание, запаниковал, снял очки, положил их рядом с койкой на пол, и даже не разуваясь, прямо в ботинках, накрыв свое длинное тело одеялом, в одежде лег на кровать.
– Понимаешь, кулинария – не твой жанр, – убеждал Валера Иванов Абдулу, присев к нему на краешек кровати, как обыкновенно это делают медицинские сестры, ставя больному клистир или замеряя температуру. – Нельзя кушать кефир, разбавленный водой, и суп, три дня простоявший под кроватью. Понимаешь, нельзя. Может, у вас в Африке это и считается признаком аристократизма. Но у нас тут не Африка, как ты этого до сих пор не понял? Однажды это закончится плохо, ты в очередной раз съешь какую-нибудь ядовитую смесь и сыграешь в ящик.
В тоне Иванова не было ни грамма сочувствия к больному, он говорил механически, с легкой, едва уловимой иронией.
Абдула удивленно лупал своими безумными близорукими глазами, выглядывавшими из-под одеяла, не понимая значения выражения «сыграть в ящик». Медицину, во всяком случае, советскую, Абдула игнорировал полностью и никогда не прибегал к услугам советских медиков, лечась наобум доступными подручными средствами. Вероятно, такой способ лечения он считал хорошим и продуктивным для себя, а оздоровительное лежание неделями на кровати – полезным и целительным для своего уставшего от чужой страны, людей и вредных продуктов организма.
– Тебе нужна сиделка, а лучше жена, чтобы она за тобой следила, – в сердцах высказался Иванов. Эта мысль показалась ему очень забавной.
– Слышь, Абдула? – обратился он к больному. – Давай, мы тебе бабу найдем, а? И женим тебя, черта нерусского! Представляешь, как тебе будет хорошо? У тебя будет белая-белая жена с вот такой белой пышной, как каравай, грудью, как у Жировой.
Иванов вытянул вперед руки, развернув их ладонями к себе и показал, какая грудь будет у жены Абдулы.
– Хочешь жену с большой белой грудью? – спросил Иванов, наклоняясь к Абдуле.
– Да, я очень много лублу женшина и болшой белий грудь, – ответил Абдула, и его глаза потеплели.
Видимо, он говорил абсолютно искренне, как на духу. Абдула, действительно, любил всех белых женщин в целом, особенно с большим бюстом, а не какую-то представительницу слабого пола в отдельности. После неудачной попытки подружиться с девушкой по фамилии Жирова его любовь носила абстрактно-эстетический характер.
В отличие от Абдулы, Иванов предпочитал иметь дело с женщинами в сугубо практической плоскости. Валера из всех женских прелестей предпочитал именно грудь, причем грудь большого размера. Его жена, которая прежде изредка наведывалась в общежитие, приезжая из портового города Приморско-Ахтарска, тоже имела такую грудь. Это была пышная блондинка в теле, с бюстом и фигурой Мэрилин Монро. Возможно, волосы были выкрашены ею в белый цвет именно для того, чтобы больше походить на голливудскую звезду. Валера ценил свою жену за эти достоинства и еще за то, что, пока он получал высшее образование, она работала дома простым штукатуром и снабжала Иванова деньгами, поскольку стипендию он получал редко. Месяц назад, в связи с тем, что учеба близилась к завершению, а на пятом, последнем курсе, стипендию платили всем, даже троечникам, а также учитывая то обстоятельство, что жена Татьяна была на четыре года старше него и в этом году ей исполнилось тридцать четыре года, он беззастенчиво и не мудрствуя лукаво, развелся с нею, и был теперь совершенно свободен и абсолютно доволен жизнью. По поводу своего развода он не чувствовал никаких угрызений совести и не считал свой поступок безнравственным и плохим. Валера вообще никогда не анализировал свои поступки, считая все, что он делал, правильным и высоконравственным. Уже через неделю после развода он даже не вспоминал о том, что у него когда-то была жена.
– Ты, Абдула, еще многого не понимаешь, – говорил Иванов, с улыбкой глядя на больного, – потому что ты глупый. Глупец, осознавший свою глупость, уже не так глуп.
– Ты осознал свою природную глупость? – спросил Иванов у Абдулы.
– Пока нет, – ответил Абдула.
– Вот видишь, – сказал Валера. – У тебя очень запущенный случай. Я, в отличие от тебя, давно это осознал, сделал правильные выводы и, естественно, сразу поумнел. Поэтому ты должен слушать, что говорят умные люди.
– Да-а-а, – мечтательно протянул Иванов, закидывая, как аристократ, ногу на ногу. – За хорошей женой ты будешь, как за каменной стеной. Она тебе будет борщ варить и рожать маленьких черненьких Абдулят. Мы б тебе комсомольскую свадьбу сыграли и на БАМ шпалы укладывать отправили. Ты бы там хорошо смотрелся на фоне заснеженной трассы. Хотя, если ты не прекратишь научные эксперименты с желудком, то до свадьбы не дотянешь, а до БАМа – тем паче, а мне тебя хоронить не за что.
Иванов вывернул карман. Помимо того, что он был пустым, в нем была еще и большая дыра, сквозь которую мог пролезть кулак. В последнее время, после развода, это было для карманов Валеры обычным состоянием, и именно в вопросе поправки своего финансового положения он рассчитывал на Абдулу.
– Твои многочисленные африканские родственники будут очень сильно огорчены твоей преждевременной кончиной, а мы, твои друзья и соседи, – продолжал он, показывая рукой на еще двух ярких представителей их комнаты, рыжего Касю и улыбчивого Болта, которые сидели на кроватях и с интересом наблюдали за ежедневным спектаклем по обучению Абдулы азам советского образа жизни, – тоже будем считать себя причастными к этому печальному событию и от этого безутешными.
Иванов работал на публику. Молодежь в лице Каси и Болта признавала в нем вождя, и он, как мог, всевозможными средствами ежедневно укреплял свой авторитет.
– К тому же из-за тебя, дурака, у нас будут неприятности с КГБ, – для того, чтобы закрепить сказанное, добавил Иванов. – Подумают еще, чего доброго, что мы тебя отравили.
Эти слова произвели на Абдулу какое-то магическое действие. Он привстал и с испугом посмотрел по сторонам. Затем, нагнувшись, заглянул под кровать и, не найдя там ничего опасного для себя, успокоился, снова лег и, натянув одеяло до самого носа, заговорил как в водосточную трубу.
– Я вот, – произнес Абдула, обращаясь к Иванову, – очень плехо, немного покушать и теперь все не могу чуть-чуть приходить в туалет.
– Это мы поняли, – сказал Иванов, понимающе кивая головой. – КГБ нужно меньше бояться, тогда и запоров не будет. Это у тебя на нервной почве. К доктору идти нужно, психотерапевту. Такие, как ты, как раз его профиль. Он тебя враз на ноги поставит.
Абдула отрицательно замотал головой. К психотерапевту он идти не хотел.
У Абдулы было много недостатков: он плохо говорил по-русски, любил белых полных женщин, мечтал стать белым, из-за чего, по совету все того же Иванова, мылся в душе с хозяйственным мылом в надежде сделаться немного светлее, был ярко выраженным индивидуалистом, предпочитал сухое вино портвейну и водке, не курил, боялся, как огня, КГБ, не понимал, что такое коммунизм и почему все люди на земле братья. От мытья хозяйственным мылом кожа его не становилась белее, и он постепенно с этим смирился, свой плохой русский язык Абдула дополнял большим арсеналом нецензурных выражений, которые почему-то, в отличие от обычных слов, произносил без акцента. Эти слова, помимо мыслей, помогали ему выражать внезапно нахлынувшие эмоции и чувства. Страдания по поводу отсутствия в его жизни белых полногрудых блондинок он переносил стоически, смирившись со своей нелегкой судьбой, связывая неудачи в амурных делах с политическим устройством государства.
Много месяцев назад, когда Абдула в первый раз переступил порог этой комнаты, Иванов изложил ему свое видение коммунистической идеи. По версии Иванова, коммунизм в отдельно взятой комнате заключался в том, что Абдула не мог самолично расходовать карманные деньги, а только с учетом интересов всех жильцов.
– Это называется коммуна, – говорил Иванов. – За ней, брат, будущее. Все должно быть общее – и еда, и деньги, и даже фирменные джинсы, поносил немного – дай поносить другому.
– У вас там общество потребления, а у нас общество накопления. Только копим не мы, а государство. У нас тех, кто копит регулярно, сажают и потом долго не выпускают. – Иванов сделал паузу, видимо, вспомнив свое недалекое прошлое.– Так что и ты не жмись. Трать деньги легко. Разбогатеть тебе все равно никто не даст. Не надейся. Это написано здесь.
Он показывал Абдуле толстенную книгу на своей полке, на которой золотыми буквами было выведено «К.Маркс. Капитал». Абдула уважительно относился к толстым книгам, но в связи с тем, что сам он читал плохо, ему приходилось верить на слово Иванову.
Он считал Валеру своим другом и ко всему, что ему советовал Иванов, относился очень уважительно.
Познакомились они около года назад при несколько комичных обстоятельствах. Абдула тогда жил в другом общежитии, которое располагалось на противоположной стороне улицы, и не был знаком ни с Валерой Ивановым, ни с Касей, ни, тем более, с Болтом. Однажды Иванов случайно зашел в соседнюю общагу, чтобы произвести там ремонт магнитофона в одной из комнат, и увидел следующую картину: трое подвыпивших физиков заставляли бедного Абдулу чистить щеткой старый черный ботинок, который один из них держал в вытянутой руке. Злую шутку со студентами сыграло сильно политизированное телевидение. На голубом экране постоянно показывали в любимой всеми «Международной панораме» как на Западе угнетают негров. В этих репортажах негры либо работали на плантациях под изнуряющими лучами африканского солнца, либо чистили белым башмаки. Физики приняли пропагандистские ролики за чистую монету и всерьез подумали, что все негры просто обожают чистить ботинки в свободное от сбора бананов время. Абдула культурно отказывался, говоря, что он никогда не чистил ботинок, даже своих собственных, ссылаясь на то, что у него дома есть для этого прислуга и что его папа адвокат, а вовсе не чистильщик сапог, а мама учительница. Физики мало понимали из того, что бормотал напуганный африканец, и довольно агрессивно настаивали на своем. Они считали, что он их обманывает, и это их злило. Тучи над Абдулой сгущались. Было видно, что терпению физиков приходит конец и что вот-вот они могут применить к нему методы физического воздействия.
– Не ломайся, – говорили они Абдуле. – Уважь товарищей, почисть ботинки, у тебя это должно очень хорошо получаться. Покажи нам, как там вас эксплуатируют. Мы ведь знаем, что все негры – прирожденные чистильщики обуви.
Иванов, на чьих глазах происходил весь этот цирк, после некоторого раздумья все-таки вмешался и на правах старшего товарища строго пресек противоправные действия пьяных придурков. Он за шкирку подтянул к себе одного из них и сказал ему что-то на ухо, скрестив при этом пальцы рук в решетку, показав, таким образом, нападавшей стороне конечный результат их антизаконной деятельности. Объяснять два раза не пришлось. Физиков как ветром сдуло, видимо, сидеть по политической статье никому из них не хотелось. Когда пьяная братия поспешно ретировалась, Иванов, войдя в положение негритянского товарища и проявив свои интернационалистические убеждения, взял Абдулу к себе в комнату на постоянное жительство, объяснив при этом последнему, что только здесь под присмотром ему гарантирована безопасность. Абдула, напуганный до смерти пьяными физиками, радостно согласился.
Своим сожителям по комнате, Касе и Болту, Иванов сказал так:
– Возьмем к себе, ребятки, негра на жительство!
– Зачем нам негр? – не поняли Кася и Болт.
– Будем всем колхозом растолковывать негритянскому товарищу, что такое коммунизм, – объяснил Валера. И, видя недоумение на лицах своих сожителей, добавил. – Он станет нам по дешевке джинсы возить из Европы, а мы их толкать будем. Поняли?
– Да, конечно, – быстро согласились Кася и Болт. Такой вариант коммунизма их вполне устраивал.
– А кто его тронет или обидит, – добавил Иванов, чтобы внести полную ясность в моральный кодекс строителя коммунизма, – я тому голову откручу, как лампочку. – Для наглядности он показал руками, как выкручивается лампочка из патрона.
Эти события произошли в прошлом году. Абдула помнил доброту своего русского брата и никогда и ни в чем ему не отказывал. Если Иванов говорил, что нужно сходить в магазин и купить вина, он безропотно шел и покупал все, что надо. Абдула был восточным человеком, хоть и родился не в Багдаде, а в жаркой Африке, был предан Иванову душой и сердцем и всегда, как ординарец, выполнял все приказания своего командира.
Иванову было уже тридцать лет, к этому времени он успел жениться и развестись, послужить в армии, половить рыбу на сейнере на Дальнем Востоке, посидеть два года в колонии, то есть полностью сформироваться как личность, и понять, что ему нужно от этой жизни. Он был русоволосым, высоким худым человеком с белой, зачесанной немного набок челкой, что делало его похожим на маленького мальчика с ясными и честными голубыми глазами. О его худобе на этаже ходили легенды. Когда он еще был женат, супруга привезла ему в подарок импортные подтяжки. Все нормальные люди носили их, когда поправлялись, а Иванов – при похудении, для того, чтобы не спадали штаны. Как-то раз Валера прилично выпил и пошел в туалет, забыв про то, что на нем подтяжки, он отстегнул их впереди и машинально отбросил назад. Что случилось потом, нетрудно догадаться. Дорогие импортные подтяжки пришлось смыть.
Иванов хорошо умел делать три вещи: ремонтировать бытовую технику, в том числе телевизоры и магнитофоны, пить вино, а когда удавалось, и водку и рисовать. Рисовал он профессионально и даже иногда делал за деньги рисунки для студентов с факультета художественно-технической графики, когда они сдавали курсовые работы. Как его занесло на геофак, одному богу было известно. Наверно, из-за природного авантюризма и страсти к перемене мест…
***
Несколько месяцев назад, еще зимой, произошел забавный случай. Абдулке, как его, любя, называли местные аборигены, прописанные с ним в одной комнате, понравилась Ира Жирова, девушка, которая беззаботно проживала на том же этаже, училась на последнем курсе и, надо сказать, вполне оправдывала свою фамилию. Она была, что называется, гренадерского, под стать самому Абдуле, роста, круглолицей, черноволосой с крупными рембрантовскими формами. На ее круглом, жизнерадостном лице всегда играл румянец, и со спины, даже ночью в темном общежитским коридоре, ее легко можно было узнать по внушительным габаритам и характерной походке. Она жила в одной комнате с такими же пятикурсницами.
Иногда, когда они с подружками выпивали, и им после этого хотелось развлечься, девушки без стука приоткрывали дверь в комнату, где жил Абдула, и тихим вкрадчивым голосом говорили:
– Абдула?
– Да, – отвечал он, не подозревая подвоха.
– А ты правда негра? – спрашивали они, покатываясь от смеха.
Им было смешно, что Абдула, такой большой и сильный, всегда поджимал хвост и робел, когда видел близко белую женщину.
– Правда-правда, – отвечал за Абдулу Иванов и захлопывал у них перед носом дверь.
Абдула не понимал юмора и думал, что они интересуются его корнями. Он добродушно улыбался и согласно кивал головой. В коридоре обычно еще долго слышался женский хохот.
После их ухода Абдула ложился на кровать, закрывал глаза и мечтал. На его коричневом лице разливалась широкая улыбка, открывающая два ряда безукоризненных молочно-белых зубов.
– О-о-о, Жирофф. – Говорил он. – Очень красивый женщин и балшой.
Как говорится, сердцу не прикажешь. Видя томления духа и страдания своего африканского товарища, регулярно, в счет бывших заслуг, снабжавшего Иванова горячительными напитками, Валера по доброте души решил взяться за это гиблое, по его мнению, дело – познакомить поближе Абдулу с Жировой. Перво-наперво, как у них было заведено, прежде чем проконсультировать Абдулу по насущным вопросам социалистического образа жизни, он послал его в магазин, чтобы тот купил вина для вдохновения и немного закуски. Что покупать из закуски, оговаривалось отдельно, потому что Иванов не разделял гастрономических пристрастий африканца. Обычно Абдула приносил портвейн «Анапа», который Иванов очень любил и употреблял без ограничения.
Когда портвейн был доставлен в комнату и налит в стаканы, Валера начал прояснять ситуацию с Жировой, которая была его сокурсницей, провела пять студенческих лет довольно бурно и получила вместе со знаниями огромный жизненный опыт в области взаимоотношения полов. На деле, переводя это на нормальный бытовой язык, можно было сказать, что она давно никому, без большой на то нужды, не отказывала.
 – Ты, главное, Абдула, с топором на нее не бросайся.– Советовал ему Иванов. – Наши женщины на ласку очень отзывчивые.
В комнате они находились одни, два второкурсника были на занятиях, и Иванов решил уделить полчаса вопросам любви и дружбы. В нетрезвом состоянии он любил пофилософствовать, а Абдула был его частым и молчаливым слушателем. Иванов прямо в обуви лег на свою кровать, к спинке которой не известно для чего был прикручен автомобильный руль. Валера был большим оригиналом и любил во всем, как человек творческий, эксцентричность и новизну.
– Ты во Франции был? – начал он с места в карьер.
– Да, я вот всегда летаю через Франция к сэбэ домой, – отвечал Абдула, который сидел на кровати напротив Иванова и, сложив, как пионер, руки на коленях, внимательно слушал Валеру.
Абдула немного коверкал русские слова, и его речь поэтому всем казалась очень смешной. Как и все близорукие люди, он носил очки и через каждые две минуты протирал их давно нестиранным, серым от грязи платком. К тому же, у него было слово-паразит «вот», которое он применял после каждого сказанного слова.
– В публичный дом там, наверно, ходил? По глазам вижу, что ходил! – спросил Иванов, приподнимаясь на кровати. – Мне, Абдула, врать нельзя, как доктору. Себе в убыток будет.
– Да, там вот, – пыхтя, как паровоз, и улыбаясь своими белыми, как сахар-рафинад, зубами, – ест публишный дом в Париже, и я там очень сильно люблю быть, – изрек Абдула какую-то абракадабру.
Иванов, проживший с африканцем уже целый год в одной комнате, давно научился его понимать, даже когда тот произносил вместо слов отдельные звуки.
Так, протяжный звук «о-о-о-о» означал, что чувства его переполняют и он испытывает восторг и восхищение.
Звук «у-у-у-у» означал какие-то неприятности и мелкие пакости окружающих.
 «А-а-а-а» – был даже не звуком, а, скорее, стоном или стенанием. С этим звуком Абдула обычно болел на своей кровати, укрывшись одеялом с головой.
– Ну и как там? – продолжал интересоваться Иванов. – Не дует?
Абдула не совсем понимал смысл выражения «не дует».
– Дают, всэ дают, – сказал он.
Иванов рассмеялся.
– Ясное дело, ты же бабки им заплатил. Как же не дать? На этот счет у них все четко.
– Там хорошо и вот очень поросто, Валера, – отвечал Абдула, немного развеселившись. – Заходишь, вот, в дом, показуеваешь пастпорт, платишь деньги и… – Абдула захихикал.
– Ну, понятно, – сказал Иванов, – решаешь свои насущные вопросы. Сколько стоит, не спрашиваю, потому что мне это не пригодится. В мои планы посещение Парижа в ближайшее время, а тем более улицы красных фонарей с домами терпимости для морально разложившихся граждан не входит. Я комсомолец, понимаешь, Абдула? Бывший.
Иванов показал на себя пальцем.
– Тебе, как человеку, исповедующему чуждую нам идеологию, этого не понять. Нам, комсомольцам, в публичный дом и в Париж нельзя, могут неправильно понять. – Он провел рукой по шее. – В общем, КГБ, понял?
Абдула согласно закивал головой.
– КГБ, это очень некорошо.
– Вот-вот, – поддакнул Иванов. – Для вас, может, и нехорошо, а для нас гут, – он поднял вверх указательный палец руки, – очень даже хорошо. Мы патриоты.
– Я вот не понимайт, что есть такой патриот? – спросил Абдула.
– Тебе это не надо, – скучно отмахнулся Иванов. – Мы, русские люди, когда в Москву приезжаем, сразу к Ленину в мавзолей идем. А ты летишь в Бамако к папе и маме, а по пути, значит, в публичный дом. Хорош гусь!
Абдула немного сконфузился. Смысл русского слова «гусь» он знал.
– Ты хоть брюки там сам снимал, или кто помогал? – опять задал вопрос Иванов.
– Нэт, – стыдливо пряча глаза, как нашкодивший плут, ответил Абдула. – К тэбе приходит красивый женшин, и она делать тебе все.
– Вот и правильно, – сказал удовлетворенный ответом Иванов. – Значит, в принципе, хотя бы теоретически, ты знаешь, что тебе нужно делать дальше?
– Да, конечно, – беззвучно и хрипло засмеялся Абдула.– Я даже очень много знаю, что нужно делать дальше. Мне это вот очень нравится. Я тоже хочу быть хоть чуть-чуть патриот.
– А Жирова тебе, негодяю, нравится или нет? – спросил Иванов, вставая с кровати и руками показывая, какие прелести у Жировой.
Валера задавал вопросы, словно он был следователем, а Абдула подозреваемым.
– О-о-о-о, Жироф кароший большой русский девушка. Мне он вот ошень много нравится.
– Но ты ей, конечно, об этом не говорил, как человек с европейскими моральными ценностями, чтобы, так сказать, не поколебать ее нравственные устои, если они у нее есть, в чем я, правда, сильно сомневаюсь, – с напускной серьезностью сказал Иванов.
– Да, я вот ничего не говорил Ира Жироф, потому что я ее, – Абдула опять засмеялся, прикрыв рот большой коричневой рукой, – я немного трушу.
– Нужно говорить не трушу, а боюсь. Трусишь, это когда ты один. А когда рядом с тобой такая роскошная телка, то ты, Абдула, немного ее боишься.
– Ты пойми, дурачок копченый, – удовлетворенно сказал Иванов, выпив очередной стакан портвейна и закусив его килькой, как на гарпун насаженной на вилку, – у нас все точно так же, как во Франции.
– Как? – удивленно переспросил Абдула.
Проучившись пять лет в Советском Союзе, он удивился такой неожиданной информации.
– Да, – утвердительно сказал Иванов. – У нас то же самое, как в Париже, только без денег.
Валера засмеялся.
– Как без денег? – не понял Абдула.
– Вот так, дурачок. В этом же и есть преимущество социализма перед капитализмом. У нас можно и бесплатно. Мы что, зря революцию делали, чтобы за все платить? – Иванов похлопал его по коротко остриженной голове. – У нас девушки честные, не чета парижанкам. Все общее, народное. Поэтому денег женщинам никто не платит, они у нас сознательные. Понял?
– Понял, – ответил Абдула, – патриотки.
– Ну, пусть будут патриотки, – ответил Иванов, – если тебе так хочется.
 – А КГБ? – спросил Абдула.
– Что КГБ? – не понял Иванов, – и при чем тут КГБ?
– Валера, я есть немного боюсь ваш КГБ.
– А, – Валера догадался и закивал головой. – Не бойся, у меня там знакомые, я договорюсь. Ну, так вот, иди сейчас к Жировой, только не скажи сдуру, что я тебя послал, вина купи, конфет и скажи ей, когда останетесь вдвоем, что она тебе нравится.
– Хотя нет, – Иванов задумался. – Нет, пожалуй, что она тебе нравится, пока лучше не говори, а то она может испугаться, скажешь в следующий раз. Ее нужно постепенно подготавливать, – внес коррективы в инструкцию Валерик.– Скажи просто, что зашел к ней в гости на чай, а сам бутылочку на стол – бац.
– А если она меня бутет говорит до свиданья? И что я поступай как свинья? – спросил Абдула.
– А, – догадался Иванов, – боишься, что выгонит за то, что ты ведешь себя как свинья? У нас, Абдула, людей с бутылкой на улицу не выгоняют. По-свински поступают те, кто приходит без бутылки. Вековые традиции не мы придумывали, не нам и отменять.
– И еще скажи, что привезешь ей из Франции джинсы Левис, – продолжал давать наставления Иванов. – Девушки любят, когда им подарки дарят. В этом вопросе наши патриотки от французских ничем не отличаются. Понял, горе ты мое африканское?
– Да, Валера, понял. – Абдула согласно кивнул дынеобразной головой и довольно улыбнулся своей белоснежной голливудской улыбкой.
– А дальше что делать? – не убирая улыбку, спросил он Иванова.
– Дальше, Абдула, тебе делать ничего не придется. Делать будет она.
Абдула, до конца не поняв сложной игры слов чужого и загадочного русского языка, озабоченный мыслью о том, почему он не знал, что между Союзом и Францией нет никакой разницы и что здесь все так же просто, как в Париже, да к тому же еще и бесплатно, пошел туда, где в недрах студенческого общежития бурлила настоящая жизнь. Его сутулая спина долго маячила в темном плохо освещенном коридоре, пока, наконец, не скрылась в комнате с нарисованным на дверях сердечком, в которой и жила девушка его мечты.
Вернулся он, как это ни странно, только утром. От него за версту несло спиртным, а одежда была буквально пропитана табачным дымом. Судя по помятому виду Абдулы, он пропьянствовал всю ночь, что было на него совсем не похоже.
– Вот что любовь с людьми делает, – констатировал Иванов. – Ты смотри, с горя не спейся.
Проект с самого начала был утопичным, Иванов в его удачное завершение не верил и расспрашивать подробности не стал. Больше Абдула в ту комнату не ходил и о Жировой разговоров не заводил. Лишь иногда, когда Жирова, виляя большими бедрами, проплывала по этажу, Абдула останавливался и с грустью смотрел ей вслед...
***
Прошло три дня, как Абдула беспомощно лежал на кровати, не принимая пищи и лишь изредка выпивая стакан воды из грязного зеленого графина.
Весь этаж сочувствовал ему, и к больному потянулись представители других комнат. Все наперебой предлагали рецепты исцеления многострадального африканского друга. Ему давали пить его любимый кефир, разбавленный сырой водой, специальную минеральную воду, способствующую расслаблению желудка, виноградный сок. Кто-то принес настой чайного гриба, который практически насильно был влит в Абдулу. Ничего не помогало. Желудок отказывался работать и не подавал никаких признаков жизни. Ситуация была критической.
На улице набирала обороты весна, и запор Абдулы никак не гармонировал с общим настроением в природе, когда все разбиваются по парам и бродят вечерами под романтично пахнущими цветущими акациями и каштанами, встречают напоенные утренней прохладой и негой рассветы и целуются в подъездах, предварительно выкрутив лампочку.
Трехдневное лежание на кровати члена коммуны мешало остальным наслаждаться жизнью, включая самого главного коммунара и идеолога Иванова, потому что Абдула своим могучим телом заблокировал общую жилплощадь и отказывался, даже временно, хотя бы часика на два, спуститься в читальный зал, чтобы дать возможность его сожителям наедине со своими любимыми поворковать без посторонних глаз в интимной обстановке.
За это время он похудел, как-то весь скукожился, высох, как мумия, его безумные раскосые глаза поблекли и пожелтели, он почти не разговаривал и даже перестал бормотать во сне: а-а-а-а.
– Дело хреново, – сказал Иванов, собрав вокруг себя симпозиум из трех человек, ни один из которых не имел никакого отношения к медицине.
Помимо него самого, за столом сидели и ужинали Кася, Болт и зашедшая на огонек Жирова. На столе стояла бутылка сухого вина, лежали хлеб, жареная картошка и уже пустая пачка сигарет.
– Ну-ка, пойди, растолкай его, – сказал Иванов Касе. – Я с ним хочу побеседовать.
Кася подошел к кровати и постучал по ней комнатным тапочком.
– Не спи, замерзнешь, – сказал он поговорку, которую запомнил еще с армии.
Абдула осторожно открыл одеяло и, не поворачивая головы, проблеял.
– Валера, мне плехо!
– Ах ты, мой чумазенький, – сочувственно сказала Жирова Абдуле. – Как же тебя так угораздило?
– Врача нужно вызвать, – сказал Иванов. – Скорую помощь. Они ему сделают ведерную клизму, и он снова станет человеком.
Кася и Болт засмеялись.
– Нэт, – сказал Абдула. – Я вот не очен лублу врачи и не знаю, что это есть клисма.
– Узнаешь, – сказал Иванов. – Тебе понравится. Хочешь, Жирова будет рядом сидеть, чтобы тебе было не так страшно?
Жирова привстала из-за стола и сделала вид, что она направляется к больному. Абдула испуганно замотал головой. Его отказ развеселил всех, включая Жирову.
– Что же мне с тобой делать, горе ты мое? – Иванов встал и подошел к Абдуле. – Вылечить тебя, что ли, дурачка?
Абдула согласно кивнул головой. Иванов дал ему в вялую руку пятикилограммовую гантелю.
– А ну-ка, позанимайся.
Абдула, выполняя указание, стал быстро выжимать гантелю одной рукой.
– Ну, как? – спросил Валера. – Помогает?
Абдула отрицательно замотал головой.
– Да, – сказал Иванов задумчиво. – Гантелей тут дело не поправишь. Тут нужны более радикальные меры.
Он почесал затылок. Всем четверым хотелось продолжить так хорошо начавшийся вечер, но выпить было не за что. До стипендии оставалось еще долгих две недели, деньги, которые Валере заплатили за ремонт аппаратуры, пропили еще позавчера, а напрягать Абдулу по поводу выпивки он уже не мог, потому что его моральные принципы не позволяли брать деньги у больного иностранца. Для того, чтобы использовать этот проверенный временем ресурс, Абдулу нужно было сначала вылечить.
– Будем лечить, – принял решение Иванов и стремительно направился к окну.
Он взял на окне неполную бутылку растительного масла, которое стояло там уже два года и ждало часа, когда его выбросят. Масло давно испортилось и даже дало неприятный и мутный студенистый осадок. Иванов взболтал его, налил дурно пахнущий продукт питания в граненый стакан и разбавил его некипяченой водой из графина. Месиво после всех проведенных манипуляций окрасилось в отвратительный мутновато-коричневый цвет.
– Что ты собираешься со всем этим делать? – испуганно спросила Жирова. – Ты сумасшедший! Это нельзя пить.
Но Иванов не слушал ее и продолжал делать свое дело. Он с озабоченным видом полез куда-то на антресоль, достал оттуда аптечку, оставшуюся еще от студента-медика, жившего здесь года два тому назад, и извлек из маленькой пачки несколько белых таблеток пургена, зная понаслышке, что пурген всегда использовался в народе как мощное слабительное средство.
– На всякий случай, – сказал Иванов, – чтобы не зависеть от случайностей.
Не зная дозировку этих пилюль и решив действовать наверняка, он растолок 4 таблетки в порошок, высыпал его в стакан, стоявший на столе, и брезгливо размешал мерзкую жидкость указательным пальцем.
– Нормальному человеку, вообще-то, достаточно одной таблетки, – сказал он Абдуле. – Но для тебя, как иностранца, я сделал исключение и положил четыре. У нас гостеприимство на первом месте!
– О-о-о-о, – простонал Абдула, учуяв запах лекарства, которое ему предстояло проглотить. – Я, вот, не могу. Это много плохо воняйт.
– Это не очень хорошо пахнет, зато должно хорошо сработать, – сказал Иванов как ученый-экспериментатор, разглядывая мерзкую, дурно пахнущую смесь на свет.
Так обычно в фильмах про войну говорят саперы, соединяя два провода разного цвета.
С минуту он стоял посредине комнаты, широко, по своему обыкновению, расставив ноги, и снисходительно глядя на Абдулу. Последний лежал на кровати совершенно без движения. Упражнения с гантелями, видимо, отняли у него последние силы.
– Выпей вот это, – сказал он, подавая стакан Абдуле.
Абдула взял с пола очки, надел их, внимательно посмотрел на стакан, понюхал содержимое и с отвращением на лице отвернулся к стене.
– Пей, – сказал Иванов, стараясь подсунуть стакан ближе к губам Абдулы. – Тут тебе не Африка. Или ты хочешь, чтобы я в КГБ позвонил?
Абдула отрицательно замотал головой.
– Ира, – позвал Иванов Жирову. – Ну-ка скажи этому феодалу, чтобы успокоился, что это у него там в Африке ранчо и куча прислуги, а здесь ему не Африка и церемониться с ним здесь никто не будет. У нищих слуг нет!
– Абдулочка, – сказала томным голосом Жирова, подходя к больному. – Заткни носик и выпей. Он ведь все равно не отстанет, ты же его знаешь.
Иванов стоял в статической позе с протянутой вперед рукой, в которой находился стакан со снадобьем.
Вид мутного и дурно пахнущего лекарства внушал Абдуле страх за свою молодую цветущую африканскую жизнь.
– Пей лекарство, дурак, – сказал Иванов и решительно поднес стакан со снадобьем ко рту Абдулы. – Это при капитализме хочешь пьешь, а хочешь нет. А у нас хочешь – пьешь, а если не хочешь, все равно пьешь. В этом тоже преимущество социалистического строя перед капиталистическим. Пей, это твой шанс! Если не выпьешь, то как раз к утру и загнешься.
Абдула плохо знал русский язык, но что значило слово «загнешься» понял сразу. Помимо того, что «лекарство» в стакане плохо выглядело, оно еще и очень дурно пахло. Это его пугало. Но выбора не было. Абдула заткнул нос пальцами и решительно взял стакан в руку.
– На вот, заешь, чтобы не вырвало сразу, – ласково, по-отечески, сказал Валера, подавая Абдуле ложку засахаренного варенья.
– Ну, теперь с богом. – Иванов махнул рукой.
Абдула не без труда, в несколько приемов, выпил снадобье и жалобно, как ребенок, посмотрел на Жирову.
– Абдулочка – хороший мальчик, – сказала она, – ты все-таки выпил эту мерзость, которую дал тебе этот нехороший и злой человек.
При этом она по-матерински погладила его по курчавой, коротко остриженной голове. Глаза Абдулы увлажнились.
Он закусил снадобье вареньем, снова прилег на кровать и закрыл глаза. Лицо его было искажено гримасой страдания. Видимо, он думал, что в него влили стакан крысиного яда и ждал с минуты на минуту конвульсий и предсмертных мучительных судорог и схваток. Схватки действительно наступили, но совсем другого свойства. Вся комната в лице Иванова, двух его сожителей и Жировой внимательно наблюдала за процессом. Глаза Абдулы были полузакрыты, а руки сложены на груди, как у покойного. Так он пролежал минут двадцать. Внезапно по исхудавшему в результате длительной голодовки телу пробежал какой-то нервный импульс, и первыми проснулись глаза. Они стали делать кругообразные движения, как будто что-то искали. Спустя минуту, Абдула поднялся и, сев на кровати, сначала надел свои очки, а потом стал снова что-то искать на полках.
– Вот, – сказал Иванов, давая Абдуле в руки старую газету. – Почитай. Думаю, свежая сводка новостей – это как раз то, что тебе сейчас нужно.
Абдула резко схватил газету, вскочил со скрипучей, как телега, кровати, мгновенно обул стоявшие рядом туфли и быстро выбежал в коридор. Вскоре по бетонному полу застучали, как барабанная дробь, его подбитые металлическими подковками башмаки.
– Перешел на рысь, – сказал Кася, прислушиваясь, как в гулком коридоре цокал туфлями бегущий Абдула.
В тоске и мучениях прошло еще два дня, понос, который пришел на смену трехдневному запору, так и не проходил. Абдула прочно обосновался в туалете, еще больше осунулся, похудел, под глазами появились синюшные мешки. Иногда он даже брал с собой подушку, чтобы немного забыться, сидя на унитазе и прислонив подушку к стенке кабинки. Иванов и его команда навещали его там, справляясь о состоянии здоровья. Все его очень жалели, покупая для него традиционный кефир и сладкие сухарики, и заваривали крепкий грузинский чай без сахара. Две последних ночи он почти не спал, потому что вынужден был регулярно посещать туалет.
Несколько раз, проявляя сострадание к больному иностранцу, в комнату заходила Ира Жирова. Она смотрела на лежащего на кровати Абдулу и с сожалением качала головой. Он не обращал на нее никакого внимания, а его взгляд выражал полную апатию и безразличие.
Иванов был горд, что избавил своего африканского друга от запора.
– Ничего, – говорил он, заваривая для Абдулы крепкий чай в пол-литровой банке. – Теперь выживешь. Будешь меня слушать, человеком станешь.
На третий день Абдуле стало лучше, и он смог самостоятельно сходить поесть в столовую.
– Нужно закрепить успех, – сказал Иванов, когда Абдула в течение трех часов ни разу не испытал позыва сходить в туалет. – Это наша общая победа, можно даже сказать политическая. Теперь тебе нужно пройти курс реабилитации, – обратился он к Абдуле. – Только здесь чаем не поможешь, тут водка нужна.
– А лекарство, Валера? – умоляюще прошептал с кровати Абдула.
– Я тебе не врач, лекарство назначать не имею права. Будем лечить народными средствами, водкой. Моя бабушка в детстве меня всегда от поноса исключительно водкой с солью и перцем лечила. – Иванов подмигнул Абдуле. – Никогда не пробовал?
– Это, навэрно, вот, очен нэ вкусно будэт? – робко переспросил Абдула, боясь обидеть память бабушки Иванова.
– Напротив, это будет очень вкусно, – меняя стоптанные сандалии на стоптанные туфли, сказал Иванов, – и, вдобавок ко всему, полезно. Я много раз пробовал. Уверен, что и тебе тоже понравится. Лекарство – просто пальчики оближешь. Я с тобой за компанию тоже водки выпью.
– О-о-о-о, – простонал Абдула.
Он помнил вкус предыдущего «лекарства», и все его существо противилось новому эксперименту Иванова.
– Каков основной принцип коммунизма? – спросил Валера.
Абдула растерянно пожал плечами.
– Главный принцип коммунизма, – назидательно, как лектор, сказал Иванов, – от каждого по способностям, а каждому по потребностям. А потребности, Абдула, у нас простые. Людям хочется выпить. И не нужно быть эгоистом и противопоставлять себя коллективу, нужно идти в ногу с широкими массами трудящихся.
Абдула уважительно и с опаской посмотрел на стоящего в дверях Иванова в стоптанных туфлях, надетых на босу ногу, с авоськой в руках, готового идти в магазин, и неохотно полез в карман джинсов за деньгами.
Спорить с таким авторитетным и грамотным человеком, как Иванов, по вопросам, связанным с преимуществом социалистического строя перед капиталистическим, он не мог.