2. Бульц

      Старый Бульц жил в доме неподалёку. Они виделись иногда, мимоходом. Болтали несколько минут, упражняясь в вежливых расспросах о делах друг друга, и желали здоровья самим себе, расходясь каждый по своим делам. Такая была у них игра – замкнутый круг личного здоровья, который не должен был омрачаться словами о болезнях. Болезни были, конечно, у обоих, но Бульц говорил, подняв поучительно вверх кривой от времени указательный палец: «Запомните Якоб – как скажете – так и будет. Жить всегда легче, если о болезнях не упоминать».
      Два раза Якоб был у старика в гостях – тот зазывал его на дни рождения, предупреждая, что подарка приносить не надо. Только время принести с собой, два-три часа спокойной безмятежности и уши, готовые послушать его скрипучий голос. В свои без десяти сто лет он обладал хорошей памятью и любил повспоминать, сетуя, как часто люди его поколения, что раньше было всё не так и было лучше. Сентенции насчёт морали прошлых лет сменялись рассуждениями о том, что изменения всё же закономерны. Никак не мог смириться с тем, что исчезают такие ценности, как пунктуальность, ответственность за слово, прилежность в исполнении работы, к которой прилагается гарантия качества.
      Сегодня Якоб хотел не дожидаясь очередного дня рождения посетить Бульца, желая того выспросить о некоторых фактах, которые ему открылись в свете беседы с фрау Мольтер. Входная дверь в подъезд оказалась незакрытой, и через несколько секунд он уже звонил в квартиру старика, жившего на первом этаже.
      За дверью долго стояло молчание, – возможно старик отдыхал, или был занят, – стало неудобно и Якоб хотел было уже уйти, но тут сквозь щель под дверью просочился шаркающий звук, кашель и кряхтение. Щелкнул замок, скрипнула открываемая дверь. Узнав Якоба, Бульц не особо удивился, изобразил бесцветными губами подобие улыбки, сказав: «О-о-о, а я то думал, с кем мне выпить бутылку пива», – жестом пригласил войти. Якоб на всякий случай извинился за неожиданный визит, сославшись на то, что давно его не видел, волнуется, и что он хочет с Бульцем просто поболтать.
      Дом, в котором жил старик, был послевоенной постройки: то есть изрядно старый. Когда-то центр Дармштадта и значительная часть города были разрушены после налёта британской авиации в сорок четвёртом году. При бомбардировке погибло много жителей города, многие лишились крова. После войны Дармштадт восстанавливался в наиболее простом архитектурном стиле – нужно было скорее обеспечить людей жильём. С тех пор домам время от времени делался ремонт, косметический и прочий, но строения так и остались старыми.
      Двухкомнатная квартира досталась Бульцу после смерти тёти, у которой он жил, когда учился в университете. Ничего особенного: прямоугольные коробки комнат, небольшой балкон, кухня – в общей сложности примерно шестьдесят квадратных метров, которых Бульцу хватало за глаза. В коридоре стоял узкий шкаф для одежды и обуви, были прибиты две полки, на которых ничего не лежало; высохшие ветки вербы и пластиковые цветы уныло выглядывали из напольной вазы, зажатой в угол.
      Квартира старика была полна предметов, а тем не менее было ощущение какого-то выцветшего опустошения, – на всём лежал отпечаток осени, которая уже пожухла. Всё было ветхим, местами пыльным, и если старые жилища порой выглядят согласно ностальгическим представлениям, то квартира Бульца выглядела приютом одинокого мужчины, в котором высматривалась лишь рациональность. Мебель послевоенных лет даже отдалённо не напоминала антиквариат, кожа дивана на подлокотниках давно истёрлась, само сидение было продавлено с одной стороны и застлано толстым одеялом. Одним словом, не было вещей ставших редкостью, – самыми ценными у Бульца были воспоминания, которые он освежал посредством книг, газет, журналов, лежащих стопками везде, и даже в кухне или в туалете.
      – Садитесь в кресло – сказал Бульц, усаживаясь сам на диван. Вы меня поймали в момент раздумий – не сразу сообразил, что в дверь звонят. Потом, знаете ли, мне нужно некоторое время чтобы встать, заставить кости шевелиться. Ах, если бы они остались такими молодыми, как голова – вздохнул старик – или как мои почки. Ужасно радуюсь, что они всё ещё могут справиться с бутылкой пива. От них пользы больше, чем от головы, в которой заблудились бесполезные воспоминания и мысли. Будьте любезны Якоб, принесите нам из холодильника пивка и настрогайте ломтиками сухой салями.
      Бульц обращался к Якобу на «вы», хотя был почти вдвое старше. Это сейчас стало нормой сразу «тыкать»,  даже незнакомым людям, а раньше у людей было другое воспитание – царила уважительность, с некоторым нюансом чопорности, и даже родителям говорили «вы». Старик был старомоден во всём и не хотел меняться. У Якоба имелось много знакомых, которые были намного старше, на двадцать и больше лет, но которые даже настаивали, чтобы Якоб говорил им «ты», так как считали, что такое обращение не даёт им преждевременно состариться. Кто прав? – никто не знает, но Бульц охотно оставался старым немцем.
      Старик пил пиво, покряхтывая от удовольствия. Сосал ломтик колбасы, закатывая глаза, как будто вкушал амброзии небесной, не забывая издать из себя звук «ммм». Пожаловался в который раз, что каждый вечер встречает со страхом не уснуть. Засыпает всё с большим трудом, просыпается рано и вынужден начинать пустые разговоры с головой. Он называл бессонницу нефизической болезнью.
      Была ещё одна болезнь, о которой старик вскользь упоминал – она была так же душевной и происходила от горестного ощущения, что внутренний наш мир неинтересен никому, как и опыт прошлых поколений. Сейчас, мол, все думают по трафаретам, только о себе, о выгоде, о славе, забывая, что прежде всего должна быть моральная точка опоры, основа, на которой держится общий порядок.

      Последние слова старика подходили для начала разговора, ради которого Якоб пришёл к Бульцу.
      – Герр Бульц, скажите, а то поколение, которое было до вас – те люди, они что, тоже думали, что новое окажется бестолковым? – вы ведь и были этим новым поколением? Хорошо, то поколение уже считалось современным, а в средние века, к примеру, кто следил за поддержанием общего порядка? Кто был судьёй, за что судили и кто был исполнителем приговора?
      – Ха, подловили вы меня смене поколений. Я тоже в молодости критически относился к старикам, брюзжавшим по поводу забываемых традиций. Наверно этот вопрос останется навечно философским. Закрыли эту тему. Я знаю, что вас интересует. Думаю, вы снова гуляли у дома Шёнбайна. Однажды мы уже начинали этот разговор, я его запомнил. Что же, если вы не против, я расскажу то, что знаю. Моё знание покоится на документах, которые держал в своих руках, читал в трудах других людей, интересующихся историей города. Вы ведь знаете, я был ещё недавно, лет сорок тому  назад, заядлым краеведом. Сидел в архивах до закрытия, ходил по старым людям, выспрашивая о том, что они помнят. Кое кто мне отдавал сохранившиеся документы, фотографии, и я думал на их основе написать однажды книгу. Не вышло, по разным обстоятельствам, но мой знакомый, такой же любитель старины и собиратель древних фактов, книгу издал, в которой найдётся информация по утолению вашего любопытства. Звали его Вальтер Мёбус. Книга особого успеха не имела, была издана тиражом в пять тысяч экземпляров, но столько любителей старины в округе не нашлось и постепенно она исчезла с полок книжных магазинов, затерявшись в небытие. В городской библиотеке она есть, и как мне сказали, за последние пятнадцать лет о ней ни разу не спросили. Так вот Якоб, если у вас есть вопрос, то пожалуйста уточните.
      – Герр Бульц, примерно вы угадали – мне хочется узнать о той категории людей, которых называли палачами.
      – Тогда мой дорогой, вам придётся выслушать целую лекцию, и я постараюсь быть короче. Надеюсь, вас не усыпит мой занудный голос.
      Итак. Общее представление этого понятия. Палач – человек, исполняющий приговор о смертной казни, который был вынесен судом, то есть – по закону.
      Одним из старейших видов казни является повешение – убийство путем стягивания шеи, или её перелома на повязке под действием веса тела. Другая разновидность – судить остротой меча или топора. Это – как сказали бы сегодня – классика жанра, но были разновидности.
      Каждый, кому было суждено стать палачом, должен был уметь одним ударом отсечь голову от туловища. Тот, кто хотел стать мастером своего дела, начинал практиковаться с ранних лет: сначала деревянным мечом бил по нанизанной на штырь капусте, затем по живым свиньям, собакам, телятам. Казнь сама по себе была жестокой наукой: иногда жертвам не позволяли умирать слишком рано и надо было знать «секреты», как этого добиться. Династии палачей возникали потому, что эта должность всегда переходила от отца к детям. В многодетных семьях всем сыновьям уроки преподносились одинаково – они с детства помогали своему отцу и даже дочерям находилось занятие в семейном деле.
      В каждом большом городе был свой палач, так что в пределах страны их было несколько сотен. До наших дней дошли противоречивые сведения о них. В одних документах говорится, что в средние века палачей считали «нечистыми». Они пользовались такой же репутацией, как фокусники, евреи, люди других вероисповеданий. Семьи палачей подвергались насмешкам и клевете в повседневной жизни. Им не разрешали занимать какие-либо муниципальные должности, устраиваться на работу, их не принимали в гильдии. Кроме того, у них была ограниченная правоспособность. Социальное положение переходило позже к детям, поэтому домыслы и клевета тоже передавалась из поколения в поколение.
      Однако судя по тем документам, которые нашёл друг Мёбус о семье местного палача из Бессунгена Шёнбайна, тот был человеком уважаемым и богатым. К слову, таких доходов, какие были у палачей, не было больше ни у кого, но надо учитывать тот факт, что и расходы для подготовки и проведения казни были большими и лежали в обязанностях исполнителя приговора. Умы простых людей, заслыша о заработках палача, касались лишь поверхности события, оставляя его суть скрытой для тех, кто в дело непосвящён.
      Каких-то твёрдых ставок не существовало и палачу разрешалось требовать деньги за каждое «рукоприкладство». К примеру по данным из разных мест:
      Казнить человека мечом обычно стоило в середине-конце семнадцатого столетия в Дармштадте десять гульденов, а в недалёком Манхайме семь гульденов и тридцать крейцеров.
      Пытка посредством колеса, что значило ломать кому-то кости – пять гульденов.
      Четвертовать, или сказать по другому – разорвать человека на четыре части – в Дармштадте стоило восемнадцать гульденов, в Манхайме и Хайдельберге – двадцать два.
      Повесить – от семи до десяти гульденов. Соорудить костёр и сжечь человека – три гульдена. Отрезать кому-то уши или нос – пять гульденов.

      Как Якоб, вы не уснули? Или представляете себе картину, где вашему шефу отрезают нос? Дали бы на это дело пять серебряных монет? Он у вас как, хороший?
      – Насмешили вы меня, герр Бульц, несмотря на мрачность вашего рассказа. Мы с шефом друг друга уважаем и я бы хотел, пусть он доживает свои дни при нетронутых ушах и носе. Я что хотел спросить: а один гульден – это сколько? Что можно было раньше купить за эти деньги?
      – Очень трудный к ответу вопрос, при кажущейся его простоте. Казалось бы сведений о ценах тех времён должно быть много, но парадоксальным образом их почти нет. Много документов сгорело при бомбёжке англичанами в сорок четвёртом. Собачье отродье, они бомбили трусливо города в глубине страны просто так, из мести, для устрашения, хотя ход войны уже был предрешён. Бомбили не опасаясь, что им ответит хотя бы одна пушка. Дармштадт, Ашаффенбург, красивейшие города были разрушены, убиты люди. Проклятая политика, но вернусь-ка к теме разговора.
      Итак, в дошедших до нас документах я лично не нашёл цен на продукты, или скажем, на скотину. Мне самому было бы интересно знать, сколько стоили, например, корова, мера муки или фунт мяса. Дружище Мёбус нашёл в одном старом гросбухе упоминание о жаловании, которое было положено писарю городской управы. Он был необходим и управа платила из общей кассы города, в которую стекались все штрафы и налоги, очень немногим людям, так сказать, зарплату – так вот писарь получал один гульден в год. Представляете разницу? За то, чтобы сжечь за колдовство какую-нибудь рыжую бедняжку по самому дешёвому тарифу, палач получал три кругляка, за которые бедняге писарю надо было работать три полных года, при этом содержать семью, жилище, оплачивать расходы и налоги.
      Надо сказать, в то время были в ходу различные монеты: в одних было золото, в других серебро, и были медные, конечно. Преобладало серебро – золота не хватало. Чтобы вас не утомлять, так как тема ранних немецких денег широка, скажу лишь, что один гульден, содержащий в себе примерно около трёх граммов золота или девять с половиной граммов серебра, делился на шестьдесят крейцеров, у которого были производные в одну половину, или в одну четверть крейцера, а крейцер делился на четыре геллера. Были ещё талеры, альбусы и пфенниги. Я сам в них путаюсь, поэтому не будем углубляться. Одним словом гульден – это были немалые деньги, а двадцать гульденов – целое богатство.
      Надо коротко упомянуть о других моментах жизни палачей. Помимо казней, на них возлагались иные обязанности, которые ни один «честный» человек не хотел выполнять. Это включало пытки, сбор и захоронение мёртвого скота, выставление правонарушителей на позорном столбе, а кое где и наблюдение за проститутками.
      Должность палача считалась постыдной, недобрая молва и клевета шла за ним по пятам. В совсем ранние времена палач должен был жить за пределами города, в который ему разрешалось въезжать только по разрешению. В городе он должен был предупредить о своём присутствии всех «честных» людей колоколом. Вряд ли находился кто-нибудь, кто хотел бы заниматься этой кровавой профессией добровольно. В средние века работа передавалась от отца к сыну, а дети палачей могли стать только палачами, другие профессии им были недоступны. Палачами обычно были не садисты или убийцы, а вполне нормальные люди, вынужденные заниматься этой профессией в силу своего происхождения.
      На палачей были так же наложены ограничения в выборе жены. Им разрешалось брать только женщин из других семей палачей. Сыновья одного могли жениться на дочерях другого, а дочери выйти замуж только за сыновей палача. Возникали настоящие династии палачей, все из которых были связаны браком.
      Пожалуй хватит об этом, устал говорить. Вы Якоб хороший слушатель, ни разу не зевнули, не вскрикнули от отвращения. Давайте промочим горло пивом. А может хотите стаканчик шнапса? – у меня есть хороший.
      – Нет, нет, пива достаточно. От вашего рассказа разыгрался даже аппетит, хотя на фоне тех ужасных фактов он должен бы пропасть. Нам надо подкрепиться, если вы устали – мне хочется побыть у вас ещё немного и задать вопрос об известных вам фамилиях. Одну я знаю – последним палачом Бессунгена был Шёнбайн – а были ли другие в округе до него? Не торопитесь с ответом – сначала закажу нам чего-нибудь съестного. Я знаю хороший ресторан, они готовят вкусно и быстро доставляют. Еда из категории попроще, конечно, но можно заказать стейк, креветки, утку по китайски, картошку фри, пиццу. Скажите, на что есть настроение?
      – Закажите мне маленькую пиццу с моцареллой и овощной салат – на большее не хватит сил. Люблю пиццу;  мои вставные зубы с ней расправляются легко. Вы пока звоните, а я прогуляюсь в туалет – пиво просится наружу.

      Через полчаса торжественный обед двух холостяков разных поколений начался с тоста за неотрезанные уши. Бутылка прежде выпитого пива, как и обеденное время, заставили проголодаться. Старик решился на безрассудный поступок – открыть и одолеть ещё один пивной снаряд. Он смаковал свою пиццу с сыром и салат, а Якоб наслаждался толстым стейком. На кухне стоял весёлый шум из голосов,  стуков от ножей и вилок. Старый, некрасивый Бульц светился удовольствием – скорее оттого, что получил в подарок внимательного слушателя, а говорить и вспоминать было его возрастной потребностью.
       Наевшись, переместились снова в комнату, на кресло и диван, прихватив стаканы с пивом. Бульц ненадолго отошёл к книжному шкафу, порылся в нём, вернувшись с тонкой книгой и тетрадью. Полистал, хмыкая, книгу, потом отложил. Раскрыл тетрадь, снова полистал и наконец воскликнул:
      – Ну да, вот та запись, которая осталась от разговора с Мёбусом на этот счёт. Он был удачливей меня с находкой старых документов. Пожалуй единственный чудак, кого я знал, тративший время и все деньги на занятие, которое никому не оказалось нужным. Однажды я тоже это понял, отнеся бумаги, фотографии в городской архив и дав себе слово избавиться от поисковой лихорадки, – однако совсем забыть её не удаётся. Вот и сейчас каким-то странным образом я снова возвращаюсь в прошлое, которое хотелось бы за ненужностью забыть. Ну да ладно. Вас интересует кто-то, кто был до нам известного Шёнбайна. Благодаря стараниям Мёбуса мы узнали об именах местных палачей. Их было трое, хотя один из них, Йоганн Конрад Хоффманн, сын марбургского палача, был в этих краях совсем недолго. Последними была семья Шёнбайнов. Пожалуй, начну с них, но предупреждаю, что в кое каких местах и датах есть неточности, а в именах можно заблудиться.
      Согласно церковным книгам, первое упоминание касается Кристиана, который женился в одна тысяча семьсот семьдесят шестом году на дочери палача из Дибурга, Еве Катарине Фах. Так же есть запись, что сын Кристиана и Евы Катарины, Петер Антон Шёнбайн перенял позже пост деда в Дибурге, когда тот умер.
      По косвенным данным Мёбус подозревал, что Кристиан был сыном палача из Бонамеса Каспера Шёнбайна, который переехал в Бессунген по приглашению ландграфа, когда освободилось место. У него вроде был ещё один сын, Людвиг Георг, но этому свидетельств не сохранилось. Была ещё версия о том, что Каспер был слугой в семье предшественника, но этого никто не знает. Во всяком случае официальная история семьи берёт начало с Кристиана.
      Из хроник известно, что Кристиан, к примеру, в тысяча семьсот восемьдесят втором году казнил двух грабителей, которые напали двумя годами раньше на почтовый фургон между Бикенбахом и Эберштадтом. При этом никто не погиб; «кондуктор» стрелял в разбойников, защищая груз, те убежали, однако позже были пойманы и повешены на месте преступления. Ландграф Гессенский лично распорядился о смертной казни, чтобы «другим неповадно было». Кстати, ландграф нередко перед казнью лично писал палачу письмо с прошением привести приговор суда в исполнение, называя того «орудием справедливости».
      Преступлений было много. Совершали их по большей части не местные жители, а «чужаки», которых судебная система вынуждала встать на путь разбоя. Многие суды за разные проступки изгоняли людей из деревень и городов. Их миловали, но с условием, что они покинут родные места, и будут непременно казнены, если вновь попадутся в пределах мест прежнего проживания. Изгнанникам ничего не оставалось делать, как создавать криминальные сообщества, прятаться в лесах, добывая себе на пропитание разбоем. Страдали путешествующая знать, торговцы, или крестяне отдалённых деревень и хуторов. Рано или поздно жизнь разбойника кончалась отсечением головы. Единственной надеждой на некоторое безопасное будущее, было завербоваться в армию на обеспечение государства.

      Как Якоб, не устали? По моему, я скучновато рассказываю, сам от себя сейчас усну. Давайте взбодрю нас парочкой кровавых примеров из прошлого, которое было совсем недавно, всего-то пять-шесть поколений назад. Итак, немного жуткой статистики, которая раньше ни у кого не вызывала содрогания:
      Два вора были повешены за то, что тёмной ночью накопали в поле два мешка картошки и были пойманы.
      Разбойнику, ограбившего кого-то на лесной дороге, отрублена голова и уже мёртвому переломаны все кости.
      Снова повешены три вора, за разные проступки. Так, а тут был повешен мужчина, укравший столовое серебро на придворной кухне. Чуть позже сожгли фальшивомонетчика. Возможно они были сообщниками.
      В тысяча шестьсот семьдесят четвёртом была казнена через отсечение головы некая вдова по имени Анна Элеонора Кимбель, за то что убила своего незаконнорожденного ребёнка.
      Повешены три цыгана, хм...вот это новость. Не думал, что в средние века в наших краях они водились.
      Так, следущий у нас парикмахер из Райна – он принадлежал к банде разбойников. Повешен.
      Какой-то Йоганн Филипп Райс, двадцать один год: за множественное воровство повешен.
      Здесь казнили троих на колесе, сломав все кости: Петер Герлах из Росдорфа, за то что убил товарища; Ерхард Шмитт, за убийство и разбой, и знаменитый в своё время разбойник по кличке «Галант», который был когда-то лейтенантом в Майнце.
      Есть ещё примеры, но думаю что хватит. Напоследок прочту одну из самых старых записей, конца пятнадцатого столетия. Тридцать женщин находятся под следствием. Понятно, это ведьмы. В тысяча пятьсот восемьдесят шестом году пять из них были оправданы, семь изгнаны в другие земли, одна убила себя сама, семнадцать сожжены на костре. Четыре женщины были из Дармштадта, две из Бессунгена. О ужас! Такие были времена. Зато палач заработал за пару дней прилично, и даже более чем, но к заработкам и расходам мы ненадолго ещё вернёмся.

      Итак, перехожу к ответу на ваш вопрос о другой семье, которая свершала правосудие до Шёнбайнов. Впервые был упомянут в церковных книгах в конце семнадцатого столетия некий Йоганн Георг Мольтер, который был сыном палача Ганса Якоба Мольтера из Гросс-Герау. По некоторым данным, тот дом, возле которого вы гуляете, был куплен или построен Йоганном Георгом Мольтером, – первым известным палачом Бессунгена, но этому точного свидетельства нет. Предположительно также, что именно Йоганн Георг, которого в то время называли «великокняжеско-дармштадтский палач», исполнял все казни, с окончания семнадцатого столетия и вплоть до первой четверти восемнадцатого.
      Это был благочестивый человек, регулярно посещавший все молебны, подаривший местной церкви шкатулку из чистого серебра, в которой хранилось пресное печенье для причастий. На смертном одре – а Мольтер умер в возрасте семидесяти одного года от чахотки – он завещал церкви тридцать гульденов; половина этой суммы предназначалась для раздачи бедным.
      Его сын, Йоганн Мартин Мольтер, который ещё при жизни отца стал преемником жуткой работы, недолго пробыл хозяином эшафота. Уже через шесть лет после смерти отца он отошёл в мир иной, мучимый раскаянием. Он также был человеком благотворительности, пожертвовав церкви в разное время большие деньги, серебряные принадлежности для службы и какой-то редкий и дорогой чёрный саван. Его надгробие сохранилось до наших дней.
      В тысяча семьсот сороковом году впервые как палач в хрониках был упомянут Йоганн Якоб Мольтер. Вероятно он был братом Мартина – во всяком случае в те времена дело обычно наследовалось в пределах одной семьи. По какой причине Мольтеры прекратили свою деятельность, никто не знает. Есть мнение, основанное на короткой записи из хроник, что Йоханн Якоб получил место в Биденкопфе, перебравшись туда всем семейством. Во всяком случае, документально подтверждено, что на место семейной династии Мольтеров в пятидесятых годах семнадцатого века пришла династия другая – семейство Шёнбайнов, о которой мы уже говорили. Владение просторным, трёхэтажным домом так же перешло в руки новых мастеров дыбы, верёвки и топора.   

      Времена менялись. Совершенно иначе было в прошлом, когда приговоры выносили суды, в которых наряду с наместником были представители народа – простое население выражало солидарность с палачом, который завершал круг объективного правосудия и справедливости – но чем больше с течением времени монарх брал на себя кровную судебную власть, единолично отдавая приказы о смертной казни, тем больше становилась пропасть между населением и палачом, который теперь больше не считался исполнителем воли народа, а только слепо исполняющим приказы суверена, став его ручным псом.
      Денег за казни они получали всё меньше, да и «увечные» приговоры, наряду со смертными, стали выноситься редко. Первым, кто отменил пытки, был ландграф Людовик Девятый, сделавший разумность и толерантность принципами правления. Когда ему в руки попал смертный приговор молодой девушки, признание которой было получено под пытками, он написал на нём: «Признание, вырванное на одном из орудий пыток не может учитываться правосудием. Король Пруссии отменил пытки – я сделаю то же самое». Девушка была помилована.
      Его указами были убраны стоящие вдоль дорог виселицы, упразднены места казни. Конечно, во время его правления были грабители и убийцы, но является фактом, что за это время были приведены в исполнение всего три смертных приговора. Запись одного из последних смертных приговоров относится к тысяча восемьсот тридцать седьмом году, когда был казнён за убийство некий Антон Фишер из Мюнстера.

      Уф, Якоб, на сегодня хватит. О том времени можно говорить долго. В книге Мёбуса можно найти не очень много фактов, и хорошо, что я переписал его неопубликованные исследования. Благодаря этой старой тетради я могу теперь многое вспомнить дословно. Наверно, таких подробных данных нет больше ни у кого. Если представлю, каких трудов ему стоила расшифровка старых хроник, исписанных готическим шрифтом, мне даже сегодня становится плохо. Я это тоже делал, но терпение быстро заканчивалось и сам в такие моменты мог стать палачом. О да, раньше я был горяч как раскалённый штырь, которым пытали разных бедолаг.
      – Герр Бульц, вы давно живёте в Дармштадте – может быть вы слышали о ком-нибудь из Мольтеров, доживших до наших дней? О них не осталось записей, но не могли же они испариться, тем более эта семья была многодетной.
      – Ах Якоб, фамилия эта в радиусе пятидесяти километров довольно распространена и трудно сказать, кто является потомком – вполне возможно все – а может среди них есть и приехавшие позже из других мест. Не знаю. Молва говорила, что в Бессунгене жил фабрикант средней руки, у которого было два небольших завода в Мюльтале. Вроде он и был потомком последнего палача из хроник. – Как его звали, чёрт побери? – Бульц полистал тетрадь в обратном направлении, выискивая глазами нужное место – ах да, вот, его звали Иоган Георг Мольтер. Так ли это, является ли он последователем той линии – трудно сказать. Я слышал, он умер лет десять назад и даже если он был прямым потомком, то род Мольтеров с его смертью закончил своё существование – у него не было детей. Послушайте Якоб, я заметил, что вы слушаете историю о Мольтерах так, как кошка слушает мышь, скребущуюся в корзине с сыром. Не знаю почему и не буду вас спрашивать об этом. Захотите, расскажете сами. Я благодарен во всяком случае за ваш визит и за чудесно проведённое вместе время.
      Поболтав с Бульцем на эту тему ещё с полчасика, сердечно поблагодарив старика за интересное общение, Якоб распрощался. Устав от выпитого пива, лавины информации, упавшей на него, ему хотелось уединения, спокойной обстановки, чтобы осознать услышанное. Сравнивая слова беседы с Хельгой Мольтер и свидетельства хроник от Бульца, он был почти уверен, что история о палачах продолжится, образовав новый, пока неизвестный виток.