Васико

Это было после окончания третьего курса мединститута. Только-только закончилась самая тяжелая летняя сессия. Последней сдал патанатомию и через пару дней уже был в Ивановке. Это событие всегда ждал с нетерпением, потому что общение с теми местами, где родился и вырос, где знаком практически каждый кустик, каждый холмик, родник, каждая речка, наполняло энергией и вдохновением. С тех пор прошли десятилетия, с карты мира исчезла та страна, радикально изменился мир… Но память неизменно возвращает к тем временам, греет душу, навевает очищающую грусть, наталкивает на философские размышления.
Меня всегда тянуло в родную Ивановку. Тянет и сейчас, хотя время было беспощадно к ней. Тянет больше, чем кого бы то ни было – феномен, который не совсем понятен мне самому. Из-за этого меня не всегда понимали. Наверное, это связано с особенностями моего детства, которое, хоть и было трудным, но насыщенным множеством знаковых для детской психики событий, оказавших серьезное влияние на формирование ее внутреннего мира и мировоззрения. Если бы меня попросили описать несколькими словами то, что в детстве и периоде ранней молодости оказало наибольшее влияние на становление моей личности, я бы сказал, что это ни с чем не сравнимое по своей гармонии общение с окружающей средой. Как дикой, так и окультуренной, где человек и окружающий его мир мирно уживались друг с другом как два органа единого организма. Так мы жили в немного оторванной от цивилизации Ивановке, где волею судеб я оказался погруженным в благодатную атмосферу единения с природой, магию общения с ней, пропитался трепетом и уважением ко всему, что окружает нас. Но нельзя сказать, что это приносило только благо. Позже, когда я вынужден был выйти в большой мир людей, стал замечать в себе некий синдром Маугли – я не мог подобающим образом воспринимать цивилизацию, трудно вживался в коллективы и вечно тосковал по своей малой родине. Пока эта тяга не зарубцевалась внутри под влиянием вызовов времени, инстинктивной ответственности перед семьей и такой же потребности реализоваться как личность.
Может показаться, что в Ивановке я, погруженный в философские размышления, наслаждался беспечным отдыхом на лоне ее неповторимой природы. Нет, было не совсем так. Неказистый сельский быт с минимумом комфорта, наполненный тяжелым трудом от зари до зари, особенности характера отца, холеричность которого постоянно вносила напряжение в домашнюю атмосферу, созерцание непосильных трудов матери, естественно, оставляли свой отпечаток на моем там пребывании. Работал дома по хозяйству, косил, помогал в заготовке дров, пастушил…  И делал все, чтобы хоть как-то разгрузить мать в период моего там пребывания. Даже готовил и стирал, в том числе и ее вещи. Стирал, конечно же, руками. Из-за постоянных перебоев с электричеством, стиральные машины в Ивановке не выживали. Но, конечно же, было и то самое общение, с великолепной природой, братьями нашими меньшими, более простыми и искренними людьми…
Приехал под вечер. Как всегда, встреча была сентиментальной по причине долгой разлуки. После нескольких минут общения мать, радостная и счастливая, продолжила заниматься своими делами. Она только что подоила коров и процеживала молоко. Основательно подуставший, я присел рядом с ней на низкий деревянный стульчик. И мое внимание сразу же привлекли ее действия. Она наполнила пол-литровую бутылку молока, натянула на нее силиконовую соску, которые в те времена были большим дефицитом, и направилась во двор. Не успев сформулировать всплывший в голове вопрос, я машинально последовал за ней. Выйдя на улицу, она стала кого-то громко подзывать:
- Васико! Васико, пу исе?! Эла, пулим, эла фа! (Васико! Васико, где ты?! Иди, мой золотой, иди кушать!).
Во всем нашем огромном дворе не было ни души, за исключением снующих туда-сюда цветастых курочек и ягненка в самом его конце, возле орехового дерева, где он и гнался за ними, пытаясь забодать. Услышав голос матери, он тут же застыл, повернул к ней голову и навострил уши.
- Эла, пуликам, эла на фазосе! (Иди, мой золотой, иди, накормлю тебя!).
И ягненок тут же рванул в нашу сторону. Побежал вприпрыжку, выделывая в воздухе пируэты, словно спрашивал у нас: «Ну, как я вам? Хорош, не правда ли?!». Он по инерции проскочил мимо нас, затем вернулся и, поймав ртом протянутую ему соску, стал с удовольствием сосать молоко, держа торчком свой курдючный хвостик.
Зрелище вызвало у меня такое умиление, что описать сложно. Сказать, что я люблю животных – ничего не сказать. Я их обожаю, ставя зачастую выше людей, за что меня не раз критиковали. Ибо самые счастливые моменты моей жизни были связаны с моими четвероногими друзьями. Я в них, как говорится, души не чаял, и, казалось, они во мне тоже. По сегодняшний день я уверен, что невозможно быть по-настоящему счастливым человеком вне общения с братьями наши меньшими. Лично меня они всегда заряжали позитивом, причем с избытком, а их преданный взгляд без труда находил путь к моему сердцу. Играясь с ними, я всегда был самим собой на все сто, поскольку это предельно искренние существа, к тому же имеющие свойство довольствоваться совершенно малым. Чего не могло быть в общении с людьми, даже сверстниками.
Созерцаемое существо смотрелось настолько милым, будто было создано специально, дабы радовать человеческий глаз. Белоснежная кудрявая шерсть, покрывающая в том числе голову и щеки, только-только проклюнувшиеся рожки, которые были еле заметны, кокетливый курдючок, маленькие копытца и веселый нрав делали его похожим на персонаж какого-то мультика.
Ягненку, по всей видимости, было около трех месяцев отроду. Как я потом узнал, через пару недель после рождения его мать съели волки. Вот и пришлось матери выкармливать его как маленького ребенка. Что для нее было не впервой, поскольку всю жизнь только тем и занималась, что выкармливала цыплят, поросят, ягнят, телят… И не только прекрасно знала, как это делать, но и находила с ними общий язык. Она могла разговаривать с ними просто так, занимаясь своими делами, а они в это время стояли рядом и слушали ее, будто понимали. Не помню случая, чтобы мать не смогла найти общий язык с домашними животными. Такое могло быть с нами, но только не с ней. Помнится, был у нас громадный волкодав. Держали на толстой цепи. Настолько большой и злобный, что я даже издалека боялся смотреть ему в глаза. Все домашние его сторонились, а вот с матерью он вел себя как послушная собачка. В случае чего даже получал от нее по ушам и покорно это терпел. То же самое было с жеребцом-иноходцем, у которого был весьма дурной нрав. Оказавшись на свободе, он как ракета исчезал за горизонтом. Туда, где паслись другие лошади, чтобы устроить с ними разборки. И было крайне сложно поймать его. Для этого мы устраивали целые облавы. Но достаточно было матери подозвать «Филлипп! Филлипп!» и он тут же прибегал к ней.   
Но одно исключение все же было.
Как-то отец привез купленную откуда-то свинью. Мне, да и матери тоже, она сразу не понравилась – черного цвета, худая, с вытянутой мордой, нелюдимая и злобная. Полагаю, что это был гибрид с диким кабаном, что в окружающих Ивановку селениях, заселенных сванами, не было редкостью. Такие свиньи со смешанной кровью сами добывали себе корм в лесах, яростно защищали свое потомство от хищников. Поэтому особых затрат на их содержание не было. Но были агрессивными и немного даже страшными на вид. Так вот, поскольку у матери особого выбора не было, она стала откармливать ее, одновременно пытаясь повлиять на ее характер. Свинья быстро набрала вес и стала выглядеть весьма сносно. Но характер остался прежним, что вызывало у матери тревогу.
Где-то через три месяца она принесла восьмерых поросят. Все разные по окрасу – черные, коричневые, белые, в полоску, пятнах… Никогда не видел таких красивых поросят. Я всегда обожал ловить и держать поросят в свои объятиях. Эти тепленькие, сладко хрюкающие комочки были милы по-особому. Но в данном случае после первой же попытки решил не рисковать. Во-первых, они были на удивление быстрыми и ловкими, никогда не видел таких шустрых поросят. А, во-вторых, их мамаша чуть не растерзала меня – еле успел выскочить из клетки.
В один прекрасный день мать будит меня рано утром. «Одного поросенка нет» - говорит. Бегом идем в хлев. Точно, в клетке семеро поросят и никаких следов восьмого. В хлев хищники поникнуть не могли, да и собаки у нас. А лошадь, коровы и овцы тоже его съесть не могли.
Через пару дней исчез еще один поросенок, потом третий. И опять бесследно. Мы терялись в догадках насчет причин происходящего. Решили по очереди дежурить в хлеву. На следующий же день, где-то в три ночи меня разбудила мать. Она плакала как маленький ребенок, взахлёб.
- Что случилось?! – спрашиваю.
- Я все видела! В нашем доме такого никогда не было, эта свинья принесет нам несчастье!
- Так что же?!
- Своими глазами видела, как мать съела своего же поросенка! О, боже, избавь наш дом от этой нечисти! – и стала молиться.
Это был первый и единственный случай в жизни, когда я стал свидетелем канибализма животных. Отец тоже не на шутку был перепуган этим случаем. В тот же день мы ее разлучили с поросятами и через пару дней продали.
Созерцая, как ягненок пьет молоко, подумалось: «Надо же, кроха, а сколько в нем красоты! А какое буйство жизни!». Закончив сосать, Васико принялся жевать подол халата матери. На что она не обратила внимания, продолжив заниматься своими делами. А ягненок все следовал за ней по пятам. И такую картину я буду наблюдать больше двух месяцев. Где бы ни была мать - на улице ли, в хлеву или огороде, - за ней по пятам следовал Васико. Наблюдая за этой картиной, сельчане неизменно улыбались, сопровождая взглядом этот странный дуэт. Завидев их, ивановские собаки почему-то заливались лаем и окружали ягненка. Но Васико был не из робкого десятка. Повернувшись к ним лицом, он на минуту застывал, затем немного пятился назад, после чего стартовал для контратаки. И шавки с визгом разбегались.
А в дом заходил, будто является хозяином этого жилья. И оставлял за собой маленькие черные шарики, которые нам приходилось убирать после него. В хозяйственной комнате на первом этаже, где мать сепарировала молоко, делала сыр, готовила еду для животных, стоял старый-престарый шифоньер с большим зеркалом. Васико подходил к нему и подолгу всматривался в свое изображение. Но в один прекрасный день тот тип в зеркале ему чем-то не понравился и он, сделав несколько шагов назад, разогнался и как следует врезал ему. Зеркало вдребезги, соперник исчез. Это случилось на моих глазах. И в тот момент я понял, что Васико подрос, его яички стали вырабатывать достаточно тестостерона, и он уже был не намерен терпеть конкурентов.
 А вот мои с ним отношения не заладились, хоть я и не был его конкурентом. Как бы я ни старался и что бы я ни делал, он не воспринимал меня своим. Каждый день рвал ему целый пакет свежей травы. Не какую попало, а клевер и листья одуванчика, именно то, что он любил, иногда даже приносил из леса землянику. Очень-очень хотелось войти к нему в доверие! Взять на руки, прижать к себе и понюхать, чем пахнут эти ангельские создания. Хотя прекрасно был знаком с их запахом, который мне очень даже нравился. Он у меня ассоциировался с чем-то библейским, добрым и земным. Но Васико терпеть не мог мои объятия. Вырывался и начинал пятиться назад, чтобы разогнаться для атаки. Безупречный уход за ним делал свое дело, и он рос как на дрожжах. К тому времени он весил килограммов пятнадцать-двадцать и его удар запросто мог свалить меня, поэтому в такие моменты я убегал от него.
И, все же, наблюдая за тем, как он неотступно бегает за матерью, меня одолевала зависть, даже ревность. «Ну, что во мне не так?! И чем я хуже других?!». В те редкие моменты, когда оставалось время, мать сидела на стульчике и вязала носки из шерсти собратьев Васико. Он подходил к ней вплотную и ложился на ее стопы, чем она очень была довольна, поскольку в Ивановке зачастую и летом было холодно. А вот меня продолжал игнорировать.
Так в попытках купить расположение Васико и прошли мои каникулы. Нет, подношения от меня он принимал охотно, но, тем не менее, близко не подпускал. За два с небольшим месяца он заметно подрос, шерсть стала длиннее и гуще, из нее выползли и стали плавно загибаться, уже не рожки, а настоящие рога, оформилась горбинка на носу, которая добавляла гордости его профилю. По характеру стал более независимым и брутальным, на мелочи типа куриц и собак уже не реагировал. И только с матерью он оставался тем самым милым ягненочком.
Хоть он меня и отторгал, я все равно полюбил его, может быть странной, но, все же, искренней любовью. Наблюдая за ним, я получал массу позитивных эмоций, которые, наверное, не сравнить ни с чем. Будто я был зрителем театральной постановки, автором которого была ее величество природа. Мой разум и психотип нуждались именно в таком спектакле.
Мои каникулы подошли к концу. За день до отъезда я поднялся на Круглый Камень. Это громадная скала, которая почти что нависала над отцовским домом, поскольку он был первым от нее. С нее в ясную погоду были видны огромные пространства вплоть до Триалетских гор справа, Армении и Турции спереди. Обдуваемый ветрами, посидел над бездной,  погрустил немного, поскольку мне предстоял целый год разлуки с Ивановкой, и пошел домой собираться в дорогу.
Придя домой, я не нашел Васико. На мой вопрос, где он, мать ответила как-то странно и уклончиво. Я повторил вопрос, но она будто его не услышала и продолжила заниматься своими делами. И отворачивала от меня взгляд. Тогда я взял ее за руку, повернул к себе и, смотря ей в глаза спросил:
- Где Васико?!
Она была вся в слезах, смотрелась несчастной и потерянной.
- Продала я его. Вот, возьми, – и протянула мне сложенные десятирублевые купюры, - тебе учиться надо, кушать, одеваться. Не отказывай себе ни в чем. Только учись, старайся, сынок. Я не хочу, чтобы у тебя была такая же судьба, как у твоих родителей.
- Как продала?!
- Прости меня, сынок. Поверь, мне тоже больно. Такое ощущение, что продала своего ребенка. Но жить ведь надо…
- Боже! Не могу поверить!
- Ну, прости…
Я ушел наверх, в свою комнату, закрылся и не появлялся до утра. Мать не раз поднималась, стучала, но я так и не открыл. Тогда мне было двадцать два. Меня душила дьявольская смесь из горькой обиды и острого ощущения предательства. И я расплакался как ребенок. Конечно же, понимал, что жесток с матерью, но ничего не мог с собой поделать. Моим сознанием управляли такие по силе эмоции, управлять которыми я был не в силах…
Утром я уехал. Перед тем, как сесть в машину, мать крепко обняла меня и исцеловала мое лицо. Мои встречные объятия были холодными – обида так и не отпустила. Затем она протянула мне на ладони те самые деньги:
- Возьми, сынок, не огорчай мать!
Никогда не забуду ту руку – маленькая, вся в мозолях, с потрескавшейся кожей на пальцах, и смуглая настолько, будто ее закоптили.
Деньги я не взял. Но она насильно засунула их мне в карман. Это были восемьдесят рублей - за такую цену продали Васико.
Отъезжая, в боковом зеркале увидел плачущую мать. И мне стало не по себе. Я чувствовал, что что-то сделал не так, но не осознавал этого. Чуть позже безумно захотелось вернуться и дать ей те объятия, которые был обязан дать, но… возвращаться – плохая примета…
Тот, казалось бы, неказистый случай, оказался своеобразным философским перекрестком, на котором встретились юнец со своими идеализированными представлениями о мире и мать, которая, не задумываясь отдаст свою жизнь ради блага своего ребенка. Он стал одним из знаковых событий в моей жизни, оказав существенное влияние на мое мировоззрение.
И неправда, что в этом мире все относительно. Я знаю одну философскую категорию, которая лично для меня абсолютна. И называется она Мать.
 
 


      



   


 
   


Фото взято из интернета