Евдоким и Анастасия

Если записать всё, что я слышала от своих родных о дедушке и бабушке с маминой стороны, получится интереснейшая повесть или даже роман.
Родились они в начале прошлого века с разницей всего в год. Дед – в 1902-м году, бабушка – в 1903-м. Семья деда в большом селе Павловичи, что на Бобруйщине, считалась зажиточной и даже богатой. У прадеда Трофима была своя кузница, молотилка, в хлеву полно всякой живности, и надел земли был немалый. Но, несмотря на это, юного Евдокима отправили в барский дом, к помещице Кутаихе, и он служил там кучером. Был в этом, наверное, какой-то хозяйственный  интерес.
Семья Дятловых была большая – 12 детей родила Наталья своему Трофиму. В живых осталось шестеро. Детские болезни чёрным мором шли тогда по городам и сёлам.
Детей воспитывали в трудах и строгом повиновении старшим. Но пришло новое время, грянула революция, и покатились вниз все прежние семейные устои. В начале 20-х годов Евдоким наперекор отцу вступил в комсомол, создал в селе комсомольскую ячейку. Немало проклятий летело вслед горстке отступников и безбожников. И не только проклятий…
Казалось, не было преград для молодых строителей новой жизни. Но не тут-то было. Пришла пора любви, и пришлось Евдокиму пересмотреть свои жизненные принципы. Юная Настя, красивая статная девушка из соседней  Пацовой Слободы, наотрез отказалась выходить замуж за Евдокима без венчания в церкви. И смирился комсомолец перед своей красавицей-зазнобой, потому как понимал – не будет ему без Настеньки счастья.
Повенчались молодые в церкви, и вошла Настя в новую для неё семью. У свекрови  характер был крутой, не то, что у родной матушки. Хозяйство большое, крепкое, немало работы свалилось на руки молодой снохи. Хотя  Настя не боялась никакой работы. В доме своего отца Ильи она была первой ему помощницей, поскольку сыновей у того поначалу не было, рождались одни девки, и Настуся была самой крепкой и проворной. Могла и коня запрячь, и в поле работала не хуже хлопца. Любил и берёг её мой прадед Илья, не хотел отдавать замуж невесть за кого. И многим женихам было отказано, пока Настя не влюбилась по-настоящему.
Дед мало рассказывал о своей семье, а вот бабушка любила вспоминать. И были эти рассказы для меня словно сказка. Семья у моей бабушки была хоть и не очень богатая, но дружная и крепкая. Прадед Илья капли спиртного в рот не брал, был хорошим хозяином, любил жену и детей. Старался порадовать своих красавиц-дочек подарками, всегда спрашивал перед поездкой на ярмарку, что им   оттуда  привезти. Ну, прямо, совсем как в сказке «Аленький цветочек».
Одного только не позволял дед Илья своим дочкам – мыть полы в доме. Считал, что от сырости могут половицы прогнить. Уж, как ни уговаривали дочки отца – тот ни в какую. А девчата еле дождутся, когда уедет отец на ярмарку или ещё куда по делам – и сразу за работу: вымоют и выскоблят деревянные полы до блеска, а когда высохнут, застелют пол домоткаными половичками. Отец приедет, порадуется, что в доме так свежо и прибрано, а в чём дело не догадается.
Но вот случилась беда – жарким летом загорелась соседская хата, захватил пожар и подворье Ильи. К осени дом отстроили, стал он еще просторнее. Но с той поры запрет деда Ильи на мытьё полов канул в лету: «Мойте, девки, хоть каждый день. Видишь, как оно всё вышло-то».
Я не знаю, как выглядел мой прадед, фотографий не сохранилось. Но однажды, уже будучи студенткой, я купила портрет американского писателя Хемингуэя. Бабушка Настя увидела портрет и всплеснула руками: «Ах, божечки, так это ж мой батька! И глаза, и борода – вылитый он».
Мой прадед Илья умер ещё далеко не старым человеком, было ему в ту пору немногим за шестьдесят. Шёл 1942 год. Война. Немцы в отместку за успешные действия партизан жгут белорусские сёла. Дошла очередь и до Козуличей, что неподалёку от Пацовой Слободы. Дед Илья стал свидетелем той трагедии, когда женщин, детей и стариков согнали в сарай и подожгли. Крик стоял невыносимый. Дед Илья пришёл домой и сказал: «Всё, Авдотья, пришёл конец света». На другой день его не стало. Крепкий, сильный человек, которому любое  дело было по плечу, не вынес этой душевной пытки.
Но вернёмся к Евдокиму и Анастасии. Комсомольцам в двадцатых годах поручали самые опасные и ответственные дела. Вот и моего деда определили в милиционеры, а потом направили на Кавказ, в Майкоп, где орудовали жестокие банды. К тому времени было у них с Настей уже двое детей. Свою жизнь в Майкопе моя мама не помнит, ей тогда всего два года было. А вот бабушка рассказывала, какие опасности грозили семьям тех, кто ловил бандитов. Так что вскоре пришлось ей с детьми вернуться в Белоруссию в село Павловичи, где жили родители мужа. 
Немало слёз пролила Настя в тревогах за мужа, письма шли долго, часто месяцами не было весточки из Майкопа. И тогда за дело взялась её свекровь Наталья. Собрала узелок и отправилась на "перекладных" поездах через полстраны на Кавказ.
Приехала в Майкоп, нашла самого главного милицейского начальника и добилась, чтобы её сына – Евдокима Дятлова  – командировали на родину, к жене и детям.
А в Белоруссии уже вовсю шла коллективизация. Прадеду Трофиму очень не хотелось отдавать в колхоз своих лошадей и коров. Да и в кузнице, где работал его сын Андрей, дела шли неплохо. А тут отдай своё добро неизвестно кому. Но Евдокиму удалось убедить отца и мать принять новые порядки. Иначе непременно попали бы под раскулачивание, и вся семья отправилась в Сибирь.
А Евдокима, после того, как в селе Павловичи организовали колхоз, выбрали  первым председателем колхоза. Было ему в ту пору чуть больше тридцати. Обо всём этом, и что было потом, любила рассказывать моя бабушка. Благодаря настойчивости деда, в Павловичах быстрее, чем в других сёлах, появились радио и «лампочки Ильича», так называли тогда электричество. Строили добротные конюшни и фермы, колхозники получали хорошие трудодни. Жена председателя колхоза не отсиживалась дома, а работала вместе со всеми в поле, причём, на самых трудных участках. Дед и мысли допустить не мог, чтобы поступить как-то иначе.
После того, как колхоз в Павловичах стал передовым, деда направили поднимать какой-то отстающий колхоз, а затем заготконтору. Часто пришлось переезжать с места на место. Но нашему неугомонному деду это даже нравилось, чего, конечно, не скажешь о бабушке. Какой  женщине понравится оставлять свой дом, налаженный семейный быт и ехать неизвестно куда?
В конце тридцатых годов Москва  решила обустроить Сибирь и Забайкалье. Понадобилось много рабочих рук. В числе добровольных переселенцев оказались и Евдоким с Анастасией. В Чите деда направили руководить большим  пригородным хозяйством, где выращивали овощи. Бабушка работала в полеводческой бригаде, занималась домом. К тому времени они уже купили корову, так что семья жила неплохо.
Через год грянула война. У деда была бронь, и он долго обивал порог военкомата, чтобы его взяли на фронт. Прощаясь, говорил бабушке: «Скоро вернусь. И года не пройдёт, как прогоним немца». А вернулся он только через три года, после битвы под Будапештом. Вернулся после госпиталя, без ноги. 
После того, как деда взяли на фронт, бабушка осталась одна с двумя детьми. Старшему Николаю было семнадцать, Катюше четырнадцать. А проклятая война всё не кончалась. Скоро призвали в армию и Николая, попал он в лётную школу, после недолгого обучения отправили на фронт. Погиб Николай Дятлов в январе 1945 года.
А деда комиссовали  «по полной». И списали, как непригодного к несению военной службы. Вернулся он в Белоруссию в звании старшего лейтенанта и с партийным билетом в кармане. И тут же стал писать бабушке в Читу, чтобы продавала корову и прочую живность, брала Катю и возвращалась домой. Бабушка так и сделала.
К тому времени деда назначили заведующим одной из заготконтор в Бобруйске. Дали квартиру, а затем, как инвалиду войны, выделили  участок земли под строительство дома на улице Карла Маркса. Бабушка вспоминала, что печку в доме сложили пленные немцы, коих немало оставалось в послевоенном Бобруйске. Один из них, уже пожилой, показывал фотографии своих детей и внуков, говорил, что не хотел идти воевать, но заставили. И очень ждал, когда всех пленных отправят домой.
Я хорошо помню тот дом в Бобруйске. У деда с бабушкой было немало родственников в деревне, поэтому постоянно в доме гостили братья и сестры, племянники и племянницы. В гостиной стоял большой стол, за которым по вечерам собиралось много народа.
А ещё помню бабушкину швейную машинку «Зингер», любила смотреть, как бабушка шьёт. Но, оказывается, на машинке можно было не только шить, но и вышивать. Позже это приносило заметный доход в семейный бюджет.
Когда мама вышла замуж и родилась я, мамины родители помогли молодым построить дом в Титовке, пригороде Бобруйска. Но я часто гостила у дедушки с бабушкой в доме на улице Карла Маркса. И мои первые детские воспоминания связаны именно с Бобруйском.
Помню, как бабушка везла меня по улице в красивых деревянных саночках, не на веревочке, а в виде кареты с резной ручкой позади. Был март 1953 года. Мы подъехали к скверу у православного собора, и я видела, как мимо нас идёт большая  процессия с венками и портретами Сталина, видела, как плачет моя бабушка. Было мне в ту пору без малого три года, и я долго ещё была уверена, что видела, «как хоронили Сталина».
Моя бабушка была замечательной портнихой, хотя нигде специально этому не училась. Где бы она ни жила, у неё постоянно было много заказов. Ведь тогда наша лёгкая промышленность не особо баловала модниц. У бабушки было несколько толстых книг «Домоводство», где на последних страницах были рисунки и выкройки летних платьев и сарафанов, юбок и блузок, деловых костюмов и даже пальто.
Особенно раскрылся её талант в Барнауле, на юге Сибири, куда дед  переехал в очередной раз. Вслед за родителями отправилась и моя мама, с мужем она разошлась, а воспитывать одной троих детей было не очень легко. Вот здесь и стала швейная машинка «Зингер»  главной нашей кормилицей. С каждого заказа бабушка обязательно давала мне пять рублей. Я складывала их в копилку, а когда мне исполнилось десять лет, мама с бабушкой устроили настоящий праздник. На день рождения позвали детей со всей улицы, а после сладкого стола я повела своих гостей в наш клуб –  смотреть кино,  днём здесь крутили детские фильмы.
С того дня рождения у меня остались два больших фотоальбома. Один красный бархатный – от бабушки, другой синий с корабликом – от мамы. Сегодня в них хранятся все самые дорогие мне фотографии. В том числе и та, на которой мы с дедушкой перед самым отъездом в Горячий Ключ. Вспомнился моему деду Майкоп, вспомнился Горячий Ключ, где они тоже проводили милицейские рейды, и потянуло его на юг с его солнцем и теплом, с пышной южной растительностью, с виноградом и фруктовыми деревьями, которые растут прямо на улице вдоль дороги.
Как же не хотелось мне покидать наш дом в Барнауле, моих школьных подружек и друзей! Все эти детские переживания нашли потом отражение в моей поэме «Мессира».

Горячий Ключ…  Я девочкой сюда
«Заброшена» была из Барнаула.
И плакала ночами напролёт,
Скучая по сибирским снежным зимам,
И застывал в моём сердечке лёд
Обидой на посёлок нелюбимый.
Земля бжедухов, древняя земля…
Мессира – так долину называли.
Но тех легенд не знала я тогда.
Ах, ничего я о тебе не знала!
А ты всё неразлучней был со мной,
Протягивал мне солнечные руки,
Легендой древней, как живой водой,
Лечил меня от страха и от скуки.
Гулял со мной под сводами аллей
И жёлуди дарил для ожерелий.
Был добрым другом всех моих затей
И верой укреплял в часы сомнений.

Посёлок Горячий Ключ, дом деда и бабушки в самом конце улицы Ворошилова (бывшей Широкой) стали настоящей колыбелью того чудесного времени, когда моё детство постепенно переходило в отрочество, а затем в юность. У меня остались самые тёплые воспоминания о том времени. Многое в доме было сделано руками деда, даже двери с филёнками и шкафчики для посуды он делал сам. Летом мы обедали под раскидистой яблоней рядом с домом. Там была сложена печка, стоял стол. Потом дед поставил на том месте летнюю кухню. На родительские собрания в школе тоже ходили по очереди дедушка с бабушкой, им не было стыдно за меня – училась я хорошо. Мама в это время жила и работала в Златоусте, на Урале. И присылала нам шикарные по тем временам посылки. Сгущённое молоко, топлёное масло, пряники, конфеты. У меня были самые красивые в классе капроновые банты и нарядные воротнички и манжеты.
Дед и бабушка очень любили своих внуков. До сих пор не понимаю, как, получая пенсию в 80 рублей, дед умудрился купить мне дорогой «дамский»  велосипед. Это уже потом он стал получать 120. Бабушка тоже старалась, чтобы мы, её внуки, не чувствовали себя обделёнными. Она до конца своих дней оставалась со мной и помогала мне во всём. И когда в конце жизни дед шибко затосковал по Белоруссии и решил вернуться на родину (благо в то время республику возглавлял Машеров, и для ветеранов Великой Отечественной войны там был настоящий рай), бабушка впервые в жизни не поехала с ним, а осталась со мной. Помогала мне растить дочку.
В 1978 году бабушки не стало. До сих пор её кончина отзывается в моём сердце острой болью. Так много я не успела ей сказать, так много не успела для неё сделать!
А через семь лет, когда я с детьми уже жила в Бобруйске, умер мой дед – Евдоким Трофимович. Похоронен он с почестями в селе Павловичи, как первый председатель колхоза.