Сказка из романа 1

Вера была не похожа на себя. Что-то безвозвратно ушло, кануло в Лету, изменяя ее образ навсегда. Губы, растеряв всю прежнею игривость, медленно и степенно чеканили каждое слово, точно зная какое именно последует дальше. Они больше не спешили, не захлебывались в урагане невесть откуда налетевших путанных, мыслей; не заигрывали, пытаясь очаровать. Они теперь были самодостаточны, им больше не важно, смотрят ли на них восторженно или нет. Но вместе с этой глубокой внутренней переменой они не растеряли своего очарования, заменив подростковую агрессивную чувственность женственным утонченным шармом.
– Да уж, все меняется, и мы с тобой не исключение. А все-таки забавно, согласись, чувствовать, как взрослеешь. Вроде бы ты прежний и вокруг то же самое, те же вещи, те же люди, тот же вид за окном, но при этом внутри ворочается, как медведь в берлоге, это незнакомое, кажется, чужое чувство. Оно не жалит, не кусает, а давит тихо и ненавязчиво. Иногда его и вовсе не ощущаешь, полностью забывая о его существовании, а потом вдруг резко, ни с того, ни с сего, оно врывается в твою жизнь. Я, наверное, непонятно выражаюсь. Просто не знаю, пока еще не знаю, но в одном уверен на все сто, что мне предстоит это узнать. Время… Это время еще не пришло. Странное выражение, да? «Время не пришло» или «Время вышло». Как будто оно живое, со своим характером и целями. Интересно, будь оно, и в правду, живым, это был бы мужчина или женщина? Нет, все-таки женщина. Да-да! Именно женщина, и только она! Согласись, что в мужском начале слишком много сиюминутного. Даже логика и аналитическое мышление, которыми мы так гордимся, направлены у нас только на решение прикладных, осязаемых, очевидных проблем. Для нас все вокруг – это уравнение, имеющее ответ. Мы будто играем в шахматы, а не живем. Или люди: я перестаю видеть людей, только пешки на клетчатой доске окружают меня, а с ними не о чем, совсем не о чем поговорить. Да что такого нового они могут услышать от другой пешки, пытающейся, как и все, добежать до края и выбиться в ферзи? Да ни хрена. Ни... хре…на… Извини, я несу какую-то чушь. Это бред, не обращай внимание, банальная усталость, не более того. Лучше дай я тебя обниму крепко-крепко.
Ее тонкие, как ивовые ветви, руки обвивали мою грудь, наполненную слякотной и нелепой, как растаявшие мороженное, тоской. Они скользили по шершавой и мозолистой поверхности сердца, проникая все глубже и глубже, незримо врастая в него. Огромный камень одиночества, преследующий меня всю жизнь, давивший, истирающий в кровь душу, неожиданно превратился в пыль, уносящуюся прочь дыханием ветра, рожденным в глубине шелковых губ, нежных, словно лепестки полевых цветов. Мне вдруг столько захотелось сказать им, то, что я никогда и никому не говорил, прятал как можно дальше, боясь показаться смешным и нелепым. Но, вместе с тем, хотелось просто молчать. Казалось, слова будут лишними, что они могут разрушить эту тонкую незримую нить, сделавшую нас единым целым. Наши пальцы окончательно сплелись в тугой и непроницаемым для внешнего мира клубок, будто корни вековых дубов, забывших о существовании времени. Наверное, мы сидели так целую вечность, растворяясь друг в друге, окончательно утонув в шепоте сердец, бьющихся в унисон.
– Господи, какой же чудесный вечер! Он совершенен. Я абсолютно забыла обо всем, и ты… Ты удивил меня… Мне даже кажется, что мы с тобой только сейчас, только сегодня познакомились. И знаешь, вот такой настоящий ты мне нравишься больше, и… – ее речь была необычно медленной и протяжной, как будто каждое слово дается с большим трудом, – и я тебя люблю! Столько чувств переполняют, столько эмоций, а сказать могу лишь это. Ты извини, это не потому, что… – она резко запнулась, переводя дыхание, будто после пробежки. – Ой, я что-то устала. Усталость дикая прям… И голова так болит, прям раскалывается. День был тяжелый, надо поспать. Ты не обидишься? Хотя, так не хочется, чтобы это кончалось.
Она, и правда, вдруг стала выглядеть сильно измотанной и обессиленной. Но это было нормально, учитывая последние события.
– Я… Давай, я тихонечко подремлю вот тут, на диванчике, часок, и буду как новенькая. Хорошо?
– Конечно, подремли. Давай, клади мне голову на колени. Я тебе ее помассирую, и не заметишь, как станет лучше.
Вера послушно легла. Немного покопошившись и поерзав на моих коленках, она наконец то смогла вытянуть ноги во весь диван,
– Видишь, как хорошо быть маленькой? Раз, и вся уместилась. Извини, не могу молчать, так и вертится на языке: доця, а рассказать тебя сказку на ночь, а? Про прынцев и прынцесок, а также злых драконов, извергающих яростное пламя преисподней на огнеупорные щиты рыцарей и не такие огнеупорные гривы их лошадей. Могу так же про репку, курочку Рябу и дурочку бабу. Короче, заказываете, юная мисс. Ваш менестрель готов развлекать вас всю ночь, а также всю жизнь.
– Ты сейчас договоришься, что правда заставлю сказку рассказать.
Немного помолчав, она сказала:
– А правда, расскажи. Только веселую и добрую, без твоего вездесущего сарказма. А я послушаю. И, главное, голову чесать не забывай одновременно. Мне, и правда, становится легче от твоих рук. Еще бы колени не были такими костистыми и жилистыми. Давай, начинай. Чувствую себя, сейчас как в детстве.
– Ну что ж, ваше желание для меня закон. Давным-давно в Эллинской области, в городе Спартанске жила была девушка неописуемой красоты, которой завидовали даже богини. И звали ее Елена Прекрасная. Она была настолько очаровательна и настолько ослепительна, что, когда шла к ручью набрать воды, фавны начинали играть на своих золотых рожках, воспевая ее красоту и грацию, а нимфы и дриады – танцевать и петь, не веря, что могут лицезреть подлинное чудо. В общем, была она суперрр! Но, как это бывает в жизни, семья была небогатой, так что пришлось отцу выдать единственную дочь за местного олигарха Менеланского. Он был человеком дурного нрава, жестокий сластолюбец и тиран, считавший, что мир создан лишь для удовлетворения его низменных страстей. Свадьбу он устроил роскошную, пытаясь затмить пышностью торжества и обилием яств даже банкеты рублевского Олимпа. Там было все: норвежская семга, французское вино, японская мраморная говядина и даже – даже! – голландский ганджубас, но правда, не для всех – только избранные могли хихикать, как идиоты, и то с разрешения хозяина. И вот каким-то боком на этом празднике человеческой гордыни и тщеславия оказался юноша Парис, как его называли домашние, Паря. Он тоже в некотором роде был не прост. Сын председателя колхоза как ни как, в районном масштабе личность весьма и весьма заметная. Батя прибыть не смог, так сказать, почтенный возраст и все такое, да и дороги дождями размыло так, что лендроверы застревают по самые уши. И пришлось Приаму послать отпрыска. Ну вот… Ты, кстати, не заснула там, а?
– Нет, что ты, Петя, слушаю. Дальше давай, не останавливайся, Гомерушка ты мой.
– А, ну тогда ладно, продолжим. Вот. Был наш герой просто секси, мальчик-мармелад. Доярки роняли ведра с молоком, а обычные телки только и могли что сказать: «Му, му, мучо, мучасос…. Бесаме. Плиииз! Сделай нам бесаме мучу, плииизз!» Одним словом, вау-бойз. Но, к его чести, был он скромен и умен не по годам, а так, как все – обычный балбес постпубертатного периода. Итак, вернемся на свадьбу. Елена, сидя за огромным пиршественным столом, была грустна. Да и чему радоваться? Ей семнадцать годков, а жениху все сорок: пивное брюхо, сальный взгляд и такие же руки, хватающее ее каждый раз при криках «горько» так, что платье уже начинало блестеть от жирных пятен. Ни заморские деликатесы, ни сладкие вина не трогали ее. Она тихо скорбела о загубленной юности, ни на что не обращая внимания, пока разгоряченные хмельные гости отплясывали на протертом паркете под Гришу Лепса смешные и странные танцы своей молодости. Их кривляния и потные шеи были так далеки и так диссонировали с божественной грацией нимф и дриад, кружившихся в вальсе цветов под музыку Чайковского, льющегося из золотых рожков фавнов! Ее сердце истошно билось в неумолимых тисках отчаяния. Казалось, еще немного, и она услышит треск, окончательно раскалывающий его на мириады осколков. И вот случайно ее блуждающий отстраненный взгляд смог наконец-то увидеть что-то прекрасное. Пара влюбленных зачарованных глаз даже не смотрела, таращилась на нее! Наш герой застыл, как соляной столб, терзаемый противоречивыми чувствами. Любовь, неожиданно ворвавшаяся в сердце юноши, боролась с осознанием, что эта женщина уже принадлежит другому. Ах, если бы он встретил ее раньше! Все было бы по-другому, и счастье его было бы безгранично. Но он, несмотря на это, не мог оторвать от нее взгляда, а крики «горько!» будили ненависть к несправедливой судьбе так, что кровь закипала в его жилах, обжигая плоть до костей. «О, Боги! За что мне такая мука?» – мысленно повторял он. И вот, спустя полтора часа мерзопакостных оргий гостей с салатом оливье и селедкой под шубой она, наконец-то, решилась встать из-за стола и направиться к выходу, чтобы вдохнуть свежего воздуха и хоть ненадолго вырвать из этого ада. Напоследок она бросила скромный, полный тоски умоляющий взгляд на Париса и вышла из кафе. Наш пострел понял это несколько иначе. «Есть шанс! У меня есть шанс!!!» – неистово стучала в висках робкая надежда.
– Извини, что перебиваю, но прошу, добавь чуть больше лирики в повествование. И… у меня такое чувство, что ты стесняешься себя, и поэтому ерничаешь беспрестанно. Не надо. А так все здорово. Продолжай. Извини еще раз, что перебила.
– Ааа, хорошо, критику учтем. Так, на чем я остановился? Ага! Их губы в первые встретились на заднем дворе. Это был спонтанный, не контролируемый порыв, буря, рожденная страстью, полностью овладела ими. Они долго стояли, слившись в сладостном поцелуе, окутанные дымом мангала под сенью цветущих лип. Но все кончается. Их уста разомкнулись, и по щекам Елены заскользили жемчуга слез. Парис, как мог, утешал Елену, без остановки твердя про любовь, нервно накручивая черный траурный шелк ее волос на свои, трясущиеся в бессильной злобе, пальцы. И тут его осенило: «Давай сбежим! Сбежим прочь! Мой отец примет тебя как родную. Менеланскому ни за что не найти нас. Устроишься счетоводом на ферме, возьмем избу в ипотеку, купим широкую, как лошадиный круп, плазму. Следующей весной засеем картошкой два гектара, а осенью, когда продадим урожай, я повезу тебя на медовый месяц в Гененджик. Только представь: корейская шаурма, сладкая, пергидрольного цвета, сахарная вата, фотки с обезьянками, скрипучая кровать, и, самое главное, море, от ларька с пивчанским до самого горизонта». Он еще долго рассказывал о жизни, которая ждет их впереди, пока Елена не дрогнула: «Я согласна. Увези меня скорей отсюда. Мне больше не мил родимый Спартанск. То, что я люблю в этой жизни, я сейчас обнимаю. Поехали прочь, Парис. Прощайте, фавны с золотыми рожками! Прощайте, дриады и нимфы! Больше нам не суждено свидеться. Мне больше не услышать ваших песен и не увидеть ваших танцев!» И, посадив Елену в тонированную девятку, Парис умчался прочь. Весь Троянск сбежался посмотреть на невесту председателя, и все от мала до велика оценили вкус юного барчонка. Патриотические крики «Троянск рулит» и «Спартанск must die» звучали повсюду, пугая ворон на колхозных полях. Свадебку сладили быстро, гуляли – эх!– всем селом три дня. Пьяные были даже свиньи, по случаю перебравшиеся в курятник, и, как впоследствии утверждал сторож Митрич, они, то есть куры, были совершенно не против, а даже наоборот, приветствовали новых соседей хлебом-солью, подарив каждой свиноматке в знак почтения великолепное боа из собственных перьев. Казалось, счастью Троянска не будет конца и края. По крайней мере вынесенные напрочь двери сельпо говорили о том, что водки хватит как минимум на неделю. Рвущиеся, подобно бумажным платкам, баяны, летели вверх. Они взмывали выше электрических столбов, повисая на крышах домов и ветвях деревьев. Райские кущи в мутных глазах селян растаяли быстро, стоило лишь показаться на дороге трем пазикам, неумолимо приближающимся к деревне, доверху набитыми спартанскими коплитами. Впереди этой грозной кавалькады на белоснежном мерине ехал сам Менеланский, вооруженный карабином Сайга и бутылкой дагестанского. Не спеша выйдя на центральной площади из авто, он закричал: «Елена, где ты, маленькая бестия? Покажи мне свое лживое личико и ты, Парис, гнусный предатель и похититель чужих жен! Ну, где же ты, троянская гнусь? Давай, выходи, иначе я предам огню все эти жалкие курятники, что вы называете домами, а мои верные коплиты будут убивать всех, пока не доберутся до вас. Даю вам пять минут на раздумье». Грохочущие, разрывающие в клочья пасторальную тишину утра, выстрелы разбудили юных любовников, только-только уснувших после плотских утех. «Это была ошибка – соглашаться бежать с тобой. Надо было смиренно принять судьбу, что уготовили мне боги. О, мой милый, Парис! Прости, но я не могу предаваться любви в час, когда по моей вине гибнут люди. Я вернусь к нему, буду слезно просить оставить вас в покое, и если на то будет воля Зевса, Менеланский сменит гнев на милость. Прости, что покидаю тебя, любовь и отрада сердца моего». Елена бросилась вверх по улице. Ноги несли ее прямо на оглушительную канонаду. Ее растрепанные волосы нещадно хлестали нежные девичьи плечи, а льющиеся тяжелым осенним дождем слезы застилали мутной пеленой яркие лучи солнца, оставляя глаза и душу в кромешной тьме. Парис, схватив отцовскую двустволку, последовал за ней, во что бы то ни стало желая остановить это безумие и спасти любимую. Добежав до площади, он отказался верить своим глазам, столь ужасна была картина, открывшаяся его взору. Вокруг там и тут лежали тела, и каждого он знал с детства: вот дядя Гриша-зоотехник, а это – дядя Михаил, лучший комбайнер области, а это братья Сыромятниковы. Боги! Ведь старшему не было и пятнадцати. А в центре всего этого ада этот раскормленный боров топчет подошвами ботинок Елену, почти невидимую за тучами пыли. Она была почти прозрачна, как призрак или мираж, тающий, стоит лишь прикоснуться. Приблизившись к врагу, Парис выстрелил, даря пуле всю свою ярость и гнев. Менеланский зашатался и, сплюнув на землю кровь, прохрипел: «Будьте вы прокляты. Оба. Меня ждет Аид, но один я туда не пойду». Тишина яростнее самых жестоких бурь звенела в ушах молодого вдовца. Нажатый в последний момент курок оборвал все струны в душе. «Елена! Елена! Боги! Нет! Прошу!» Встав на колени, он обнял ее, прижав к сердцу разбитый сосуд, еще секунду назад переполняемый жизнью. «Еленааа!» – вырвался последний истошный крик из разорванной в клочья горем груди Париса, после чего он упал замертво, навечно скрепив любовь поцелуем смерти. И теперь каждый год в день их гибели на кладбище можно услышать жалобный золотой рожок фавна и увидеть, как танцуют дриады и поют нимфы, вспоминая подлинную любовь.
– О, ты спишь. Это хорошо. Значит, я не зря старался. Прости, что не удержался от сарказма и прочей высокопарной белиберды. Мне и так тяжело. Знаешь, быть самим собой в новинку для меня. Одно могу сказать: наверняка я очень тебя люблю.
Будить так сладко сопящую Веру не хотелось. Я аккуратно подвинул журнальный столик себе под ноги и почти моментально уснул…
Мой сон был глубокий и спокойный. Я полностью забыл обо всем: о вирусе, бродившем, словно призрак коммунизма, где-то за окном, и о надоевших разговорах, философско-истерических – по телевизору и обывательско-конспирологических – на улицах, площадях, остановках, квартирах и, конечно же, в головах, рождающих небылицы о происках масонских лож, инопланетных интервентах, пророчествах Ванги, проклятиях всевозможных языческих богов, и прочее, прочее, прочее. Не вспоминалась и ужасная мясорубка, устроенная тонкой душевной организацией нашей, не в меру впечатлительной, элиты. Все-таки странно: так мало времени потребовалось, чтобы превратить самопровозглашенных пассионариев в блеющее стадо. Плюс, они ведь все друг друга знали, а это совсем не то, что давить кадыки незнакомцам, хотя, наверно, это мой романтичный замкадышный инфантилизм, так свойственный глубинке, по инерции продолжающей верить в добро и еще не до конца смешавшей «понятия» и справедливость.
А вот о Владимире Владимире Мутине и Дмитрии Анатольевиче Пандове я забыть не смог. Да и как можно? Я помню о них всегда, и делаю три раза ку, стоит их только увидеть в телевизоре, то есть каждые пять минут. Кстати, дядя Володя, предлагаю вам вести программу «Спокойной ночи, малыши». Обещаю, после это ваш рейтинг взлетит, как стерхи. А на роль Хрюши можете взять кого захотите – свиней вокруг вас много.
Что-то я отвлекся немного. Но не судите строго. Это, так сказать, подсознание играет в свои странные игры, пока я сплю. (Привет вам, герр Зиги!) А если честно, просто немного страшновато писать, потому что случившееся дальше не так весело, как изобретательные оскорбления недалеких мира сего. Шутить проще…
Я проснулся неожиданно. Что-то то ли стучало, то ли давило на мои ноги, катаясь взад и вперед – понять было сложно. Слипшиеся и скукоженные, как младенцы в утробе матери, глаза наотрез отказывались открываться, предоставив рукам полный картбланш разобраться с источником непонятной возни. Мозг, не попадающий вилкой в розетку и пытающийся заставить все организм работать, как часы, давал сбои, пока, наконец, пальцы не наткнулись на мягкий шерстяной клубок, бившийся о колени. «Чертова, кошка!» – пронеслось в голове. «Стоп! Какая кошка? У нас нет кошки, у Веры аллергия на шерсть. Вера. Вера!»
Её голова, как муха, билась об меня. Красное в белых пятнах лицо металось из стороны в сторону. Потеряв какое бы то ни было выражение, оно часто и прерывисто дышало, издавая еле слышные хрипы. Мокрые от пота волосы были повсюду, обволакивая все липкой паутиной. Разбросанные по дивану руки безвольно дергались, отчаянно теребя воздух и пытаясь ухватить невидимого врага изогнутыми крюками пальцев.
– Боже ты мой, нет! Вер, ну ты чего? Что с тобой такое? Не молчи, прошу!
Она не произнесла ни слова, полностью провалившись в какое-то лихорадочное. Я аккуратно приподнял ее голову, почему-то решив, что так ей будет лучше меня слышно.
– Ау, Вер. Давай просыпайся!
Но реакции не последовало.
– Вера, твою мать, не пугай меня! Живо приходи в себя! Хватит тут устраивать шоу. Ты хорошая актриса, вот твой Оскар! Да что с тобой? Объясни, прошу! Да, блин, ну, выдави из себя хоть слово! Это опять приступ? Паника, да? Точно! Как пить дать, включила телик и насмотрелась всякой фигни, пока я дрых, как сурок. Слово даю, выкину этот ящик из окна к чертовой матери, если не прекратишь разыгрывать!
Мной овладела паника. Бросив от злости ее голову на диван, я стал нарезать по комнате круги, один за одним, один за одним, остервенело чеканя шаги. В глубине сознания копошилось могильным червем мысль о вирусе, о том, что это все, конец, это необратимо. Апокалипсис, он рядом. Не в телевизоре с забугорными полумифическими янками, не в нежно нелюбимой Москве, а тут – на диване лежит и нервно дышит.
«Да нет, фигня все. Конечно, фигня. Первопрестольная хоть и двухстах километрах, но все же не мог он так взять и быстро прискакать до Рязани. Тыгыдымский конь, мать его! Да и я тогда почему как огурчик, чтоб меня?» Мозги судорожно искали выход, хватаясь за все, что попадалось под руки. А эта мысль выглядела очень логичной.
– Да ладно. Вот чего ты генеришь раньше времени? Трусоват ты, паря, ох, трусоват. Это банальное воспаление легких или там… Не знаю. И вообще, она беременна, их рвет, пучит, глючит, может, и это синдром какой. Я-то – красовела, мне норм. И она тоже норм. И оба мы нормы. Гы-гы, смешно. Юморист хренов, – не замечая, говорил я сам с собой. – Все, все. Собрался, хватит бегать по потолку.
Постепенно я стал оправляться от первого шока, приходя в некоторое подобие сознания.
– Вер, ну как тебя угораздило то, господи? Извини, что резко вскочил. Я испугался, да и подумалось, что ты нарочно. Не знаю, не спрашивай почему. Просто это мой очередной несознательный бзик. Подожди, я сбегаю за подушкой. Вот так лучше же, правда? Надо сразу было догадаться. Давай, поднимем голову. Черт тебя дери, да не лежи ты как тряпичная кукла! Ну, пожалуйста. Не говоришь, но моргнуть можно ведь! Ладно, ладно, извини. Не прав, я не прав. Нервы, нервяк, нервячок, нервичело. Просто я боюсь до жути, вдруг чего. Воспаление легких – дело такое… Ведь именно оно у тебя, да? И можно, нууу, не дергать руками, хотя это нормально – лунатизм, да и температура высокая. Я же всегда так гриппом болею: сутки температура под сорок, мозг чугуном залит, лежу, ничего не соображаю, а потом-то, потом все, выздоравливаю! Помню, врачиха говорила, это иммунитет сильный, и ты такая же… сильная. Ну дурак! Во дурак то я! В скорую надо позвонить.
Мысль о помощи извне была спасительной соломинкой, в которую я вцепился зубами.
– Сейчас все будет, не волнуйся. «К человеку с кошкой едет неотложка. Человеку бедному мозг больной свело». Странно: тишина, спят собаки на посту. Сейчас, сейчас…
Я продолжал напевать песню, стараясь заглушить безостановочные гудки в голове, звучащие холодной медью набатного колокола в висках. «Доктор едет, едет сквозь снежную равнину, порошок целебный людям он везет. Человек и кошка порошок тот примут, и печаль отступит, и тоска уйдет». Не, ну в конец оборзели, коновалы. Я тебе устрою сон в летнюю ночь! Возьми телефон, сволочь! Ну, как можно быть такой гнидой, а? Это же скорая помощь, а не ресепшен в публичном доме, сука! «Где ты, где ты, где ты, белая карета? В стенах туалета человек кричит. Но не слышат стены, трубы словно вены, и бачок сливной, как сердце, бешено стучит».
– Ладно, Вер, не волнуйся, все норм, вери гуд и вери вел. Я чуть попозже перезвоню этим айболитам. А ты-то как? Все трезвоню без умолку, а про тебя забыл… Нет, не забыл, что ты! Это обычный речевой оборот, бессмыслица какая-то. Все, спокойствие, только спокойствие. Надо умыться, холодная вода – то, что нужно.
Ледяная струя с силой ввинчивалась в череп, пытаясь просверлить отверстие и добраться до страха, засевшего где глубоко внутри, как энцефалитный клещ, но наткнувшись на невидимую стену, безвольно рассыпалась, стекая битым стеклом по лицу.
– Не… по… мо… га… ет. А жаль. Чуть освежила, и все – я все так же продолжал говорить с самим собой. Абсурдно, но это работало, хоть немного заглушая площадной шум тысячи мыслей, оккупировавших библейской саранчой мою голову.
– А чего ты ожидал? Водичка не водочка, ха-ха! Нет, алкоголь сейчас будет лишним, да и нет ничего крепче кефира, хотя и его нет.
Идти в комнату к Вере не хотелось. Вернее, я чувствовал некую невидимую руку, удерживающую меня на одном месте, как собаку на привязи. Но и собственный вид в зеркале бесил не меньше. Не выспавшиеся глаза, покрытые красной паутиной капилляров, непроизвольно скользили из стороны в сторону, безразлично уставившись на меня, как две тупые коровы – на топор мясника. Их равнодушие и отрешенность пугали не меньше, чем чуть слышное Верино дыхание, звеневшее при этом кузнечным молотом в ушах.
Не знаю, сколько прошло времени – минута или пятнадцать – прежде, чем я решился войти к ней. В комнате было все по-прежнему. Стол, накрытый скатертью и остатками ужина, стоял в центре. Казалось, будто она только что встала из-за него, да и вилка, лежащая на краю тарелки, все еще ждала прикосновения томных и хрупких пальцев. Но им было не до того, они хватали истошно пустоту, будто лезли по видимой только им лестнице куда-то вверх, пытаясь то ли убежать, то ли догнать что-то или кого-то.
– Вер, ты слышишь меня? Давай, поговори со мной. Ну же, не молчи! Господи, да что это такое?
Ее лицо было потным и горячим. Ресницы, почти истлевшие от жары, жались друг к другу, образуя маленькие черные стайки. Расслабленные щеки обвисли картофельными мешками, они были способны только выдыхать воздух из полуоткрытого пересохшего рта, служившего вытяжкой грудной клетке, ездившей туда-сюда непоседливыми ребенком, катающимся на лифте.
– Тебе совсем плохо, да? Я что-нибудь придумаю. Честно. Главное, не поддавайся панике, и все будет хорошо. Ты ведь понимаешь, что это банальный грипп, да? Да, Вер? Полежи, успокойся, отдых необходим, а я пока дозвонюсь в эту чертову «нескорую помощь».
Ноль три, ноль три, ноль три, ноль три, ноль три…
Я снова и снова набирал эти цифры, слыша в ответ лишь равнодушные гудки и шипящую пустоту проводов между ними. Мне так захотелось, чтобы на той стороне действительно кто-то мирно спал, я сам бы укрыл его теплым пушистым пледом, лишь бы это была правда. Ненависть и злоба к этому человеку в один миг переросли в почти родственную привязанность. И не важно, что он молчит и не отвечает, и не важно, что его там, наверное, нет. Я все равно слышу его, слышу, как тикают наручные часы, слышу, как шелестит белоснежный больничный халат, я слышу… Все равно слышу… Слышу, что не один.
Время идет. Минута, за ней другая, потом еще одна, и еще, и еще… Они лезут из всех щелей огромными рыжими тараканами, беспрестанно шевеля циферблатными стрелками усов, раскачивающимися в такт. Они везде – на стене, на потолке, на люстре, – сгрудившиеся, спина к спине образующие один на всех толстый, непроницаемый хитиновый панцирь. Они неумолимо тянутся миллиардами рук, уже начинающими сдавливать горло рвотой и отчаянием. Они везде, эти чертовы минуты. Они везде…