Отец и сын

               
                Борис Оболонский
       

 



                Отец и сын
               


                ПОВЕСТЬ




 

               

                КИЕВ               
                2021 г.
               

               
                Светлой памяти моего дяди Федора
                погибшего    в 41г   в Киеве               
                посвящается

                ПРОЛОГ
                От автора


                1

Киев, август 2018 г.
     Лишь только колесные шасси самолета оторвались от взлетной полосы, он погрузился в раздумья. Правда, еще несколько мгновений, не мог оторвать взгляда от красивых с высоты видов летнего Киева, которые быстро проносились далеко внизу,  уменьшаясь в размерах, по мере того, как самолет все выше и выше забирался вверх.
     Но  вскоре, опрокинувшись  на спинку кресла, он закрыл глаза и почему-то в голову сразу нагрянули  воспоминания  детства, когда приходилось гостить у своей бабули в селе, в самом центре Черкасской области, что в Украине. Хоть и давно все это было, но помнилось, как будто было лишь вчера. Видел, как сидит он высоко на вишне, ее ветки от сильного ветра качаются в разные стороны, а его глаза уставились далеко в синюю небесную высь. Рот набит до отказа спелыми вишнями. Но это, ни как не мешает ему любоваться синевой неба и  проплывающими там тучами. Не хочется думать о том, что кишки в животе «давно играют марш» от голода. Совсем не до того, чтобы  идти домой, где как всегда с самого утра и до позднего вечера, за швейной машинкой «Зингер» просиживает его ворчливая бабушка.  Она, как обычно, не очень задумывается о том, чтобы приготовить что либо поесть, соорудить какую-то стряпню для внуков. А то и делает, что шьет и шьет. А вечные ее замечания, что; у него, видите ли, грязные ноги; или, что нечего ему заглядывать в кастрюли каждый час -  уже просто достали. В свои пять лет, ему гораздо приятнее было  удалиться в конец огорода, где над самым обрывом к пойме небольшой речки Синюха растут, вот эти  старые вишни. А потом, забраться высоко на их ветки  и смотреть на красоты неба или пойму реки. Там всегда на камнях собираются ребята, купаются и весело дурачатся. И такие картины ему  гораздо приятнее было созерцать, чем общаться со сварливой бабкой.
     Да! Не скрыть того, что когда вдруг приезжал к ним его отец, то тут бабулька быстро готовит в печи тушенную с мясом картошку. Неизвестно откуда на столе появляются огурчики и помидорчики. Не обходится и без того, чтобы был выставлен графинчик с водочкой  и еще иные вкуснятины сельского приготовления. Но такие радости  тогда выдавались довольно редко. И вот, когда у родной бабушки становилось уже  не выдержать, он убегал на вишню. Или   куда подальше, уже к бабке Ефросинье, ее сестре, что жила напротив,  на противоположном берегу реки. Ее муж, дед Федор, добрейший человек, первым делом его кормил, а затем усаживал к себе на колени и много рассказывал о Гражданской войне. Как он тогда своей шашкой рубил и белых, и красных, и деникинцев, и махновцев, а иногда и григорьевцев. Село, в котором жила его бабуля было казацким. Испокон веком в нем жили вольные, реестровые  казаки. Сам же дед Федор был знатным казаком, так как еще в Первую Мировую был отмечен двумя Георгиевскими крестами. Слушать рассказы деда Федора можно было часами. Особенно нравился ему рассказ деда Федора, как его, в Гражданскую,  пороли шомполами григорьевцы. И что интересного, руководил этой казнью его кум. Вот тогда, дед Федор пообещал этому самому куму, что при первой возможности пристрелит его. Так собственно и произошло это,  но уже в 30-е годы. А  в связи с тем, что доказательств вины деда не было, то все это и сошло ему с рук. Но в селе, все знали, что именно дед Федор убил своего карателя. Собственно,  эта история подтвердилась уже после смерти деда в 54-м году, когда и нашли припрятанный когда-то дедом пистолет.
               
                2

     Но беда была в том, что его родная бабка знала все хитрости внука и быстро вычисляла, куда  он мог  убежать. По ее мнению, ни как нельзя было допустить, чтобы он, по ее выражению, бродил где попало. В их селе такой проступок мальца весьма осуждался. Вот почему, бабка мигом устремлялась в поиски внука и если не находила его у бабки Ефросиньи, то уже наверняка находила у другой своей сестры, бабки Федорки. Вот тогда внуку доставалось. Приказано было из дома не выходить три дня. А это уже был перебор. Сидеть целые три дня, и лишь глазеть в окно, как там куры да утки расхаживают по двору, было смерти подобно.
     Помнилось, как бабка иногда уставится на его грязные до колен ноги и говорит: «Володя! Ну  разве ты похож на учительского ребенка? Да колхозный ребенок более чистый, чем ты»! И тут она была права на все сто. Ноги мыть он не любил категорично. Вопервых, для того чтобы помыть ноги надо было принести воды от самой речки. А это вниз, в самую пойму реки. А потом, подыматься  вверх, на самую вершину оврага, да с ведерком. И спрашивается здесь: для чего огород городить, мыть сегодня ноги? Ведь завтра они вмиг станут такие же грязные.
     Здорово было устроиться на вершине оврага на травке, и созерцать луга, пойму реки, как там пасутся козы и коровы. А внизу, возле самого подъема вверх по тропинке, красуются три дуба. Он знал, что самый высокий, это в свое время посадил его прадед Прокоп. Немного поменьше дуб, посадил его дед Яков. А вот самый низенький дуб, посадил его отец Иван.
     Детство, детство…  Счастливая пора жизни каждого человека. Ведь все мы родом из детства…  Воспоминание о детстве – это самое настоящее в нас. Это то, что мы проносим через всю свою жизнь. Это, в конце концов, и есть мы, и наши мечты, сумасшедшие планы и наши  непосредственные поступки. Детство, это тот безмятежный мир, где мы были «один за всех, и все за одного». Вспомнить только, как мы заламывали другу друга мизинцы и клялись говорить правду. Детство, это то время, когда верили на слово  и не задумываясь бросались на помощь друг другу. Эти ощущения несравнимы ни с чем, и их не заменить.
     Слышен был еле заметный гул работающих двигателей самолета. Его кресло было в самом хвосте самолета, так что хорошо было видно все, что происходило в  салоне. Эпизодически, как птички, по самолету  «порхали» стюардессы. Разговаривали они  на польском или английском языках. Рядом с ним было кресло довольно миловидной девушки. Она, неожиданно заказала воду, и стюардесса принесла ей бутылку минералки.
 
                3

     Здесь можно было оказывается, прямо в самолете рассчитаться кредитной карточкой. И вот он видел, как эта девушка, вынула из своего кошелька штук десять кредитных карточек, стала вставлять их по очереди в аппарат, но ни одна из них не производила расчет. Девушка нервничала, что-то бормотала себе на английском и о благо -  одна из карточек, наконец, сработала. А еще в самолете его поразило то, что как только самолет взлетел, все пассажиры дружно захлопали в ладоши. Почему-то, в голову пришла в этот момент мысль, что для самолета, а тем более для его пассажиров ведь не важно - взлететь. Куда более важно приземлиться. Так же само, не важно, аплодировать пилотам за взлет. Важно уже аплодировать -  за удачное приземление. Конечно, больше хотелось услышать  такие аплодисменты после приземления.
       Неожидано, в ушах резко хлопнуло, от перепада давления. И тут лишь, он поймал себя на мысли, что самолет только как  поднялся на максимальную высоту и взял курс на Гданьск. А ведь с момента взлета прошло всего лишь минут десять, не больше. А за это время в голове   успело  всплыть сколько событий из детства. Говорят, что перед смертью, у человека всего лишь  в одно мгновение перед глазами пролетают все
события его жизни. Так это, или нет, но рано или поздно каждому из нас это придется самому узнать.
     Обстановка в самолете располагала к раздумью. За многие годы, он наконец-то решился на поездку к своему старшему брату, который жил в Калининграде. События последних лет не очень этому способствовали из-за агрессии России по отношению  Украины. Аннексированный Крым, война, развязанная в Донбассе, накладывали свой отпечаток на каждого человека. Далеко ушли в прошлое те времена, когда достаточно просто было лишь взять билет на перелет из Киева в Калининград и ты без всяких там пропусков, деклараций, виз, страховок мог через два часа уже быть на месте. Благо, Украина получила безвизовый режим общения с Европой. Теперь не требовалось томиться в ожидании визы. Но вот заграничный паспорт, причем биометрический, требовался в обязательном порядке. Ему уже  скоро должно было исполниться  семьдесят пять. И в такую поездку он решился исключительно  лишь в сопровождении сына Александра. Их места в самолете были раздельно. Так что общаться теперь, в сложившейся ситуации,  ему было не с кем. Но такая обстановка, хоть и на короткое время,  давала ему возможность окунуться в воспоминания своего детства,  и таким образом вновь, хоть на мгновения,  почувствовать себя ребенком, ощутить те, уже прошедшие незабываемые эмоции и впечатления.
   
                4

      По своему характеру, он был не ловелас,  или   из тех мужчин, что при первой же возможности влезают в разговоры с незнакомой женщиной. Тем более, что сейчас, возле него рядом сидела совсем юная леди, во многом даже моложе его старшей дочери. Но, неожиданно для себя, он вдруг обратился к ней, с намерением просто  от скуки завязать с кем-то какой-то разговор.
      —I'm sorry, young lady. But it seemed to me that you are feeling uncomfortable in the plane. Are you afraid to fly?
     —Совсем наоборот. Чувствую себя в самолете прекрасно — ответила она, почти чисто без акцента на русском языке. — А вот  ваш английский, требует еще огромной  работы.
     —Согласен с вами на все сто процентов, —  ответил он. —  Но если учесть, что всю мою жизнь мне пришлось жить исключительно за железным занавесом, то с вашей стороны ожидаю все-таки какого-то снисхождения в этом плане.
     После этих слов, они оба дружно рассмеялись.
     —Если не секрет, конечно, в Украине вы были по делам бизнеса, или как турист? —  спросил он.
     —Совсем нет здесь ни какого секрета.  В России я  исключительно по вопросам бизнеса. Работаю я представителем итальянской крупной компании, которая занимается производством фарфора и фаянса. Наши изделия славятся во всем мире.
     —Прошу прощения, что перебиваю вас. Но ведь мы сейчас летим самолетом в Польшу совсем не из России, а из Украины.
     —Да, да, конечно! Вы правы. Но мы, американцы, по привычке так и продолжаем называть все бывшие республики Советов – Россией. Так уже у нас повелось, —  немного даже смутившись, ответила она. — Здесь, в Украине, имеются огромные залежи прекрасной белой глины. И наша компания заинтересована, чтобы эта глина поступала из Украины и направлялась в Италию, для дальнейшей ее переработки и изготовления там изделий.
     —Вы имеете в виду Дружковский комбинат, именно этот рудник? —  спросил он.
     —Да, да, именно этот комбинат, —  ответила она.
     —В начале 90-х,  и мне как раз довелось быть там. Тогда меня просто сразили масштабы разработки, эти роторные шагающие экскаваторы, огромные карьеры, все это впечатляло.
     —А меня там просто сразили сегодня- полное запустение, развалины производства, низкая культура труда. —  с каким-то даже сожалением заметила она. — А коррупция кругом просто зашкаливает.
     —А у вас, в Штатах, коррупции нет, просто кругом одна  благодать!
     —Есть, есть и у нас коррупция. Но она не носит такого масштаба. У нас все-таки главенствуют законы и прежде всего верховенство права. Ведь у вас коррумпировано все, начиная от мелкого чиновника, и заканчивая премьером.
     —Я бы здесь уточнил. Даже президентом, —  сказал он.
     —Да, да, вы правы, —   заметила она. — А вы, в Польшу летите тоже, по делам бизнеса?
     —О нет. Лечу в гости к брату Игорю. Он старше меня, и  живет в Калининграде.
    —Это бывший Кенигсберг. Знаю, прекрасный город. Но, ни разу мне не пришлось быть там.
     —А вот я, как раз, был там много, много раз, еще с советских времен. Думаю, что это был чудный город, особенно  до войны.
     На этом их разговор и окончился. Оба откинули головы на изголовья кресел и поплыли каждый в своих мыслях.


                5
      
      Конечно, было обидно в какой-то мере слышать от человека из совершенно другой страны такие слова о его Родине – Украине. Украина сегодня – действительно находится на грани, другого и не скажешь.
      Ровно гудели двигатели самолета. А он снова поплыл в раздумьях. Вспомнилось, как когда-то, будучи еще студентом,  летом подрабатывал в колхозе. На грузовике перевозил зерно на элеватор. Однажды не досмотрел, мотор его автомобиля перегрелся и стал громко реветь. Он уже выключил зажигание, а мотор так и продолжал работать. Он  мотался, не знал, что делать и наконец, двигатель, слава Богу, несколько раз еще «пырхнул», и сам заглох. Когда же  остыл от перегрева, то «хватил клин», (так говорят автомобилисты, когда двигатель заклинивает и он перестает работать, «от автора») и теперь, понятно было, его уже мог спасти только капитальный ремонт.
     Подумалось, что вот по аналогии с таким мотором в «разносе» находятся сейчас и наши, бывшие когда-то «братские» государства, Украина и Россия. Вспомнилось, что совсем на днях услышал в новостях сводку, которая гласила, что за первый квартал этого года, Украина имеет положительный баланс экономики. Горе политики наперебой пытаются своих граждан заверить, что мы уже прошли падения на дно и наша экономика начала набирать свое развитие. Но каждый  знает, что  в политике есть скрытая ложь, чистейшей воды ложь и статистика. Так вот, что касается нашей украинской статистики – это ложь замешанная целиком на лжи. Так было всегда и повелось еще со времен ленинского правительства. Те, как помнится,  трубили, что большевицкая экономика всё набирает и набирает обороты, промышленность растет, сельское хозяйство просто расцветает. А в результате – начался голод двадцатых годов. И вот тогда Ленин объявляет НЭП. Начал развиваться бизнес, частное предпринимательство, стал в стране появляться средний класс, в магазинах появились продукты и вещи первой необходимости. Но не тут-то было. Уже Коба заметил, что все это грозит разрушению их большевицкой власти. А как же, люди со средним достатком, рано или поздно, сами захотят взять в свои руки власть. Большевики с этим смириться никак не могли. Придумали коллективизацию. Первым делом начали ее внедрять в Украине. Чем закончился этот эксперимент? Голодом 32-33 годов. Причем, народ грабили и уничтожали постоянно. Вводили новые деньги, затем обесценивали их, вводили всё новые и новые налоги, займы и таким образом доводили людей до того состояния, когда труженик в дом приносил одни бумажки, за которые ничего нельзя было купить. Многие, еще живущие сегодня люди помнят, как была произведена денежная реформа 48-49 годов. Люди тогда обнищали в один миг. По сути, то же самое произошло в шестьдесят первом году при Хрущеве, когда денежная масса была заменена и сразу обесценена в десять раз. В 91-92 годах народ снова «кинули». Советские рубли, так громко, условно, когда-то имеющие право замены на золото, товарными вагонами были вывезены в Россию, а взамен были введены купонокарбованцы. В 96-м эти пустые бумажки были заменены на гривну, в соотношении одна гривна равняется сто тысяч купонокарбованцев. И надо заметить, каждый раз народу парили, что экономика растет, благосостояние трудящихся поднимается. Но в магазинах – оставалась одна сгущенка в баночках и килька.

                6

       Неожиданно, для всех пассажиров, прозвучал из динамиков голос стюардессы. «Ladies and gentlemen! Please pay attention. Our plane is entering a zone of turbulence in the next five minutes. The flight crew asks you to fasten your seat belts and remain completely calm. This will last just a few minutes».   
      Вспомнилось, как  в восьмидесятые годы, довелось ему попасть в командировке в город Саранск. Тогда из Москвы в Мордовскую АССР летел тоже самолетом. Вот в этом полете пришлось, по-настоящему почувствовал на себе, эту турбулентность. Пилоты первоначально пытались обойти эту зону. Но, как это часто случается,  попали в самое «пекло». Самолет бросало то вверх, то он камнем падал вниз. Кругов все вокруг ревело и были слышны удары в фюзеляж самолета, вроде по нём били кувалдой. Все пассажиры натерпелись тогда страху.
     Так вот. В городе Саранске,   кинулся он в обед поесть где-нибудь. А кругом пусто. В магазинах пустые полки. Столовые и кафе не работают. Спросил у мужиков: « Где можно поесть в вашем городе»? « Нигде» - отвечают. Разве что, если пролезешь в заборе на ламповый завод, то там, в столовой, еще поешь что-то. И то, если тебя не разоблачат. Так что прикидывайся работягой завода, чтобы не подохнуть с голодухи».
    В Союзе, как и сейчас, врали всегда и везде. Уже после развала СССР, в  очередной раз обобрали народ  в 98 году. Обчистили, под видом экономического кризиса, как в Украине, так и в России. Зато, новые нувориши, в очередной раз, набили себе карманы. Тогда доллар в Украине прыгнул сразу до пяти гривен. Народ в очередной раз обчистили, и пикнуть не дали. А в  следующий раз, эксперимент обнищания людей уже провело правительство шапкокрада Януковича. Но эти немного опасались бунта, и понизили гривну всего до восьми за доллар. И вот, грянула революция Гидности. Президентом стал молодой капиталист, с загребущими руками, со щеками как пузыри. Правительство Украины возглавил Сеня – кролик. Как оказалось, эти новые хозяева Украины являются не просто воры, а воры - мошенники, воры – умельцы. Гривну они опустили до соотношения 25 к 1  доллару. То есть, сразу «кинули» народ в три раза. Ровно два года набивали себе карманы эти «слуги народа». Довели государственный долг Украины до 67 млрд. долларов. Спокойно, после отставки  разбежались. Яресько сбежала в штаты, а премьер-кролик отдыхает сейчас где-то на Канарах. А кто же пришел на смену англоязычному воришке? Правительство возглавил кум президента, бывший мэр Винницы. Кролик, тот хоть умел говорить «правильные» речи. Слушаешь, не наслушаешься. К тому же запросто мог общаться на чистом английском. Этот, уже новый премьер, по уровню своего развития даже не дотягтвал до восьми классов. Но как у него горели глаза! В них же не светилось ничего иного кроме денег. Видать папенька в девяностые неплохо воровал у народа и государства, приносил деньги домой мешками. Вот у Вовочки как загорелись тогда, в детстве, в глазах огоньки мамоны, так и горят поныне, но еще с большим блеском и алчностью. Первым делом этот новый премьер повысил цены на газ для населения. Соответственно поднялись тарифы на всё. На тепло, на горячую воду, электроэнергию. Не заставили себя долго ждать и цены на продукты в магазинах. Что кролик, что этот молодой премьер закидывали народ субсидиями. Только глупец не понимает, что субсидии, это способ воровать бюджетные средства. Вроде бы они дают эти субсидии населению, а фактически государственные денежки прямиком текут в карманы олигархов. В Украине, начиная с Кучмы, к власти дорвалась клептократия. Для них нет ничего святого, кроме денег. Ни о какой державе Украина они не пекутся. Главное – деньги, и красть, красть….. Больные люди, не иначе. Ну, зачем скажите, пожалуйста, этому шоколадному королю дворец в Конче Заспе, по масштабам намного богаче, чем был когда-то замок у графа Потоцкого, когда его дети с женой живут в Англии? Алчность, у них ей нет преград и конца. Магазинов «Roshen» сейчас в Киеве больше чем общественных туалетов в городе. А посмотреть на лица этих людей! Они же в нормальный телевизор формата 3Х4 вдвоем /Порошенко и Гройсман/ - не помещались. Форматы физиономий не позволяли. Оба  были раскормленные как польские хряки.

                7

Калининград, 2018 г.
     Вот так живет  сегодня Украина. Фактически она в дефолте. Но никто дефолт не объявляет. Новоришам это не выгодно. Более заманчивее, получать транши МВФ и деребанить эти денежки налево и направо. Ситуация сегодня в Украина такова, что один работающий кормит двух неработающих пенсионеров и инвалидов. Если при Ющенко средняя зарплата была 300 долл., то сейчас – всего 100-200 долл. Хотелось верить, что Украина выживет. Она обязательно должна выжить. Иного пути у нее нет, как влиться в дружный, демократический союз европейских государств. С ее народом Всевышний. Он не отвернулся от него. И он не оставит его. За Украиной, правда! Рано, или поздно держава станет полноценной европейской страной. Для  украинцев, самая большая беда состоит в том, что рядом с ним, оказался «хороший» сосед, который веками приносил ему; то рабство в виде крепостного права, то голодоморы, то ГУЛАГи, то шантаж экономический, а теперь и войну.
     Теперь он направлялся в Россию, через Гданьск в Калининград. В последний раз был у брата в гостях в Калининграде, еще до вхождения в ЕС Литвы. Тогда, добирался поездом именно через Литву. Не хотелось раздумывать о том, как теперь его встретит земля, теперь уже земля,  оккупантов украинского  Крыма и Донбасса. Впереди его ждала встреча с родным братом. И это, пожалуй, было главным.
     Впервые в Калининград он попал еще в далеком пятьдесят девятом году. Помнится, что в городе тогда фактически целой, не разрушенной, оставалась лишь одна улица. Кругом были сплошные послевоенные развалины. Величественно выглядел Замок прусских королей. Но от него оставались лишь груды мощных стен. Кафедральный собор  тоже стоял в руинах. Сиротливо выглядела могила Канта, вся обросшая сорняками и завалена битым кирпичом. Вместе, с братом, он на правах экскурсанта,  с удовольствием бродил  по обновленному, уже советами городу. В какой-то момент тогда, оба устали, уселись мирно на траву возле могилы Канта, и перекусили заранее припасенными бутербродами. Здесь же, возле самой реки Преголи, размещалась полностью разрушенная городская биржа.
      Теперь, спустя почти шестьдесят лет, Калининград выглядел удивительным и неповторимым. Рядом с современными зданими, соседствовали фортификационные сооружения довоенного Кёнигсберга. Королевские ворота просто сражали наповал.
     Теперь впечатлял остров Канта, на котором расположен Кафедральный собор поражающий своей мощью, великолепием и уникальной архитектурой.
    Что ему бросилось сразу же в глаза, так это обилие рекламы, всевозможных транспарантов и билбордов. И все это на кириллице, но выполненной в готическом стиле. Особенно, в центре города, великолепно выглядели советские пятиэтажки, так называемые «хрущевки». По немецкому проекту они были отстроены под  готическую архитектуру.
               
                8 

      Уже в первый день пребывания в Калининграде они вдоволь побродили по городу и пора было возвращаться домой. Ирина Петровна, жена Игоря, строго приказала братьям быть к обеду дома. Она  была мастерица готовить всякие яства к столу. Вот и заждалась уже гостей, да и мужа к обеду. Саша  был дома, так что, вволю находившись по городу, тоже отдыхал. Хозяин дома, Игорь, первый тост провозгласил – «за гостей».
     —Ну и как вам наш город? —  поинтересовалась Ирина Петровна, жена Игоря.
     —Город выглядит прекрасно. Особенно понравился Кафедральный собор и парк возле него. Конечно, были и на могиле Канта, — заметил Владимир.
     —А возле нашего нового стадиона были?
     —Я им показывал его лишь со стороны, — вставил свои «пять копеек» Игорь, — Завтра уже пойдем осматривать стадион. И без того находились.
     В первый день своего пребывания в гостях, особенно ходить по городу, рассматривая его достопримечательности, и не хотелось. Все больше располагались просто, по-семейному, посидеть за столом, вспомнить своих родных, друзей. После второй рюмки, разговор пошел уже более весело.
     —Помнишь, — обратился Игорь к Владимиру, — как мы в былые времена ходили под парусом на «Улюбленце Нептуна»? Какие были времена….   А ведь не ценили мы всего того, что приключалось тогда с нами в молодости.
     —И почему это вдруг, не ценили, — возразил Владимир, — сам тот факт, что вспоминаем все сейчас, спустя почти шестьдесят лет, это само по себе говорит как раз, что ценили.
     —Сейчас нам памятно и приятно вспомнить, как купались в Приморском заливе, ныряли. И не предполагали тогда, что городские нечистоты всех маленьких городов, да и самого Калининграда сливаются именно в этот залив. Слава Богу, пронесло, не заболели, —   добавил Игорь.
     —А помнишь, как на нас налетел шквал, поднялась буря, и нас выкинуло на какой-то остров?
     —Еще бы не помнить! Хотя, и шквалом это  трудно назвать. Просто ураган был. Тогда мы вдвоем, на веслах  в шлюпке добирались на базу. Руки все были в кровищи, а голодные какие были мы, на том острове!
     —Нет! Я был не особо голоден, — возразил Владимир. — Успел полакомиться на острове ежевикой. Правда, тамошние змеи до чертиков напугали. Но голод брал свое.
     —А что это тогда с вами приключилось, давайте рассказывайте, не скрывайте, — неожиданно для всех затребовала Ирина Петровна.
     —Ветер. Именно ветер всему причина, —  уточнил Игорь. Это могучая сила, я бы сказал даже особа для моряка. На море о нем говорят как о живом человеке, как о всесильном повелителе. Он бывает разный, то манящий, то ласкающий, а иногда  грозный или благосклонный. На море о нем думают постоянно. Даже сегодня, когда океаны бороздят могучие лайнеры. О ветре размышляют постоянно. Моряки знают о нем не меньше чем о матери или отце.
      —Именно ветер стал тогда нашей основной неудачей в плавании, —  добавил Владимир. —  Все произошло насколько быстро, что мы даже не успели сообразить, в чем дело. Еще какие-то пятнадцать минут назад, все небо было чистым, ни единой тучки. Мы шли под парусом, я на кливере, а Игорь на фоке и  румпеле. Эпизодически меняли галс. Как вдруг, я увидел, как по воде прошелся легкий бриз. Было такое впечатление, что кто-то с неба вдруг высыпал на воду песок. Поначалу, даже не обратили мы на это внимания. Но когда шлюпку резко качнуло и стало валить, поняли, надо срочно убрать паруса, потому, как иначе быть беде. В те минуты уже справиться с парусами, да еще вдвоем, было не просто. Нас быстро вынесло из Приморского залива, стихия понесла нас дальше через канал в Вислинский залив. Вот и оказались мы уже там на каком-то острове.
     —Я особо и не боялся, —  продолжил Игорь. —  Оба мы прекрасно плавали. Да и шторм был не особо грозным. На шлюпке мы бы конечно не утонули. Но вот одна мысль о том, что через какие-то час-два мы окажемся в акватории Польши, это меня пугало больше всего. По тем временам обоим грозил бы, по меньшей мере, лагерь где-то в Сибири.
     —Ветер он властелин не только моря, но и суши, —  добавил Владимир. — Он тот, от кого можно уклониться, дождаться милостей или спастись бегством, но укротить его нельзя.
     —Вот, поедем на днях к морю, увидите там по всему побережью массу ветряных электростанций. Ветер теперь в этом плане стоит на службе человека, уточнила Ирина Петровна.
     —У нас в Украине, на юге Херсонской, Николаевской, Одесской областей и Крыма их тоже масса, —  вставил уже свои пять копеек Саша.
     —Да…. Вот только Крым уже не украинский, — уточнил Игорь.
     —Крым был украинский, есть украинский, и будет таким на века, — отрезал Владимир. Все дело лишь во времени. Все течет, все меняется. Мы ведь не думали, не предполагали ни на минуту, что в один миг, в девяносто первом году не станет СССР. А случилось же….   И это событие не случайность. Все закономерно. Рано или поздно все империи рушатся, разваливаются на мелкие осколочки. Ваша империя тоже рухнет, кто бы как не силился ее удержать от распада. Что касается Калининградской области, то тогда вот, после распада России, мы ее и присоединим к Украине.
     После этих слов, все дружно рассмеялись.
     Вот так, до позднего вечера, они всё вспоминали и вспоминали дни своей молодости, вспоминали своих родных и близких уже навсегда ушедших в мир иной.
Расположились спать уже за полночь. Владимиру не спалось на новом месте. Всегда так и было, будь это командировка, или даже в гостях, он ночью в чужой постели практически не спал. И в эту ночь, долго ворочался с боку на бок. Казалось иногда, что уже и уснул, но новые мысли, воспоминания снова прерывали сон. Сегодня, они почти половину дня гуляли по городу. В какой-то миг вспомнилось, что ведь в сорок пятом, здесь воевал и их отец. После освобождения из концлагеря Штутхоф, его, бывшего младшего политрука, одели в обыкновенную солдатскую форму и отправили на штурм как раз именно Кенигсберга. Где-то здесь, на подступах к городу, он получил ранение в ногу, но продолжал оставаться со своими однополчанами. Почему-то их отец никогда не рассказывал своим родным о своих приключениях на фронте. Еще, будучи мальчишкой, Володя любил отправиться к своему однокласснику в гости, чтобы покататься на велосипеде своего друга.  Отец у него  был председателем сельского совета. Тот, в праздничные дни, как всегда, надевал свою воинскую форму,  увешанную орденами и медалями. Бывало тогда, что этот добрый человек усаживал своего сына и маленького гостя рядышком и долго рассказывал им  о войне, о сражениях. Такого никогда не было в семье Владимира. Его отец никогда не одевал  фронтовую одежду, чтобы на ней были какие-то воинские награды, да и ничего не рассказывал о войне. И этот факт еще с детства укоренился в памяти Володи. Для него было как-то странно, что отец, которого призвали в армию еще в начале тридцать девятого года, прошедшего всю войну, никому, ничего не говорил о своих фронтовых приключениях.  Лишь только однажды, Володя услышал как его отец, слегка перед этим  подвыпив, рассказывал матери, что в войну ему пришлось туго. Однажды,  по его рассказу, при штурме форта в  Кенигсберге, он столкнулся вблизи с молодым немцем. Тот целился со своего карабина прямо в него, но не выстрелил. Иван Яковлевич, тогда еще совсем молодой красноармеец, даже не успел направить на немца свой карабин.  А немец при этом, слегка лишь ухмыльнулся и удалился прочь, на удивление, в добавок еще и помахал ему рукой.  А Иван вот, до сих пор не понимает, почему тогда этот фашист не застрелил его.


                9                               


      В какой-то из дней, брат предложил гостям прокатиться за город на авто, чтобы  заглянуть в близлежавший лес. Давно уже не  терпелось ему посмотреть – а вдруг там появились первые грибочки. В последнее время погода во всем располагала к этому. Было умеренно тепло, да и периодические дожди баловали всех, особенно любителей     дач да грибников.
       Был выходной день, и многие из  горожан тоже отправились за город. По обе стороны дороги, куда ни глянь, стояли их авто. Игорь, видя такую картину, предложил:
     —А что, не заглянуть ли нам в форт? Это совсем рядом.
     Владимир, и его сын Александр, прекрасно были осведомлены в истории Кенигсберга и о тех  оборонительных сооружениях вокруг города, что были воздвигнуты крестоносцами еще со времен основания города, а потом уже в девятнадцатом веке, целой цепи фортов вокруг города. Но особого рвения ехать туда, чтобы побывать на какой-то серенькой экскурсии, особо не хотели.
     —Да что мы там забыли?  Ирина Петровна ждет нас к обеду, а мы будем зря терять время, блуждая там по развалинам, —  заявил сразу же он на предложение брата.
      Саша тоже поддержал отца, что лучше уже, поехать на дачу.
     —Это вы зря так, —  не удержался Игорь. —  Однозначно едем в форт. Много времени это не займет, а вот, что  увидите там много интересного –  гарантирую.
    Загородные дороги вокруг Калининграда, еще с давних времен были мастерски обустроены, еще немцами. И теперь, вымощенные булыжником, они были в хорошем состоянии, но уже в последнее время, многие -  покрыты асфальтом. Не прошло и несколько минут, как Игорь свернул на такую узенькую асфальтированную дорогу влево, и они буквально за несколько секунд оказались возле одноэтажного современного здания. Выяснилось, здесь и был  центральный вход в форт. Авто оставили на небольшой стоянке, купили билеты и прошли через турникет.  Узенькая дорожка вела их через березовую рощу и мост. А уже за мостом и открылась перед ними панорама форта. Огромный ров, шириной, эдак метров с сорок-пятьдесят, окружал его со всех сторон, прикрываемый капонирами. За рвом располагались траверсы, или другими словами – оборонительные валы. По всему периметру укрепления виднелись бойницы. Не широкий подвесной мост теперь соединял эту территорию форта от основной суши.
     Как только они прошли по мосту, Владимира охватило какое-то необычное чувство. Нет! Это было не чувство тревоги. Ибо он знал, что это чувство не осознается. Осознается чувство страха. Да и этого чувства у него вроде бы и  не было. Что-то совсем иное, не понятное заставило учащенно биться его сердце. Благо, рядом были его родные люди – родной брат Игорь, и сын Саша. Так что боязни никакой не было. И, лишь только они вошли через широкие ворота в сам форт, он все понял. Не было ни какого сомнения. Его, в первые же минуты, охватил именно страх. Он, в своей жизни уже здесь был. Все до боли здесь было ему знакомо. Особенно, вот этот центральный вход в форт. Там, уже дальше, когда они вместе с экскурсией стали осматривать внутренние помещения этого грандиозного сооружения; казармы, наблюдательные пункты, укрытия, склады, энергоблок, тут только, он осознал в полной мере. В  первые секунды пребывания его на земле форта, у него был настоящий страх. Он каким-то десятым чувством осознал, что в этом форте он уже когда-то был. Именно здесь, он когда-то пережил страшные минуты, а может и часы своей жизни. Вне всякого сомнения, это был страх. Тот самый страх, который он всегда переживал, когда приходил еще в гости к своему другу детства. Тот самый страх, который он испытал, когда его искусал собака этого друга, по имени Джульбарс. Страх, который теперь всю жизнь у него наступал при одном виде такого животного.
     Они сегодня попали именно в девятый оборонительный форт когда-то Кенигсберга. Брат и сын ходили вместе с экскурсией, что-то рассказывал экскурсовод, а Владимир ничего этого не слышал. Теперь ему просто хотелось от всего этого куда-то удалиться, побыть одному. Сам того не замечая, он оторвался от всей экскурсионной группы и свернул в какое-то укрытие. Затем спустился вниз, по винтовой железной лестнице, напоминающей шнек. Выглянул через одну из бойниц и увидел артиллерийское крупнокалиберное орудие, что размещалось в укрытие за валом. И налево, и направо, хорошо просматривались зоны, которые можно было прекрасно обстреливать из пулемета. На полу этого помещения лежали даже старые деревянные ящики, больше всего из-под патронов. А в углу сохранились и несколько отстреленных гильз от снарядов. Затем он прошел через туннель и попал в помещение, пол которого весь был в мазуте. А с пола, из невысокого фундамента, торчали стальные шпильки большого диаметра. Владимир узнал это помещение. Вне всякого сомнения, здесь стояли дизеля электрической сети питания форта.
    Неожиданно, помещение осветил луч небольшого прожектора. В его свете он увидел двух молодых парней только появившихся неизвестно откуда.
     —Батя, спички найдутся у тебя, —  обратился к нему один из них, что повыше ростом.
    —Да и от сигаретки мы бы не отказались, —  процедил сквозь зубы второй, пониже ростом.
     —Я не курю, ребята, уже почти тридцать лет. И вам не рекомендую, —  ответил Владимир.
    —Так чего же ты здесь бродишь, старик, если не куришь? —  спросил первый и приблизился к нему вплотную.
     Лишь только слабый ветерок почувствовал Владимир на своем лице от огромного кулака, который просвистел у него над левым ухом. Как он отвернулся от удара этого громилы, то совсем и не сообразил. Но, в то же мгновение, он с силой, ногой, с размаха, ответил парню прямо в пах. Тот мгновенно свернулся в клубочек от невыносимой боли и упал на пол. Владимир мигом осмотрелся, чтобы увидеть второго парня, но его уже как ветром сдуло.  Ничего не оставалось, как  выбираться из этих казематов. Он прошел через один туннель, затем через второй и выбрался снова по винтовой лестнице вверх, надеясь что попадет куда-то ближе к выходу. И в этот момент, как ему показалось, он поскользнулся на чем-то скользком,  упал,  и  как бы - потерял сознание.
      Он не понимал, что с ним происходит. Вроде бы сознание было при нем, глаза все видели, уши все слышали. А вот пошевелить руками или ногами -  не мог. Все тело, как бы одеревенело и не слушалось его. Вокруг, при слабом освещении єлектрических лампочек бегали какие-то люди. Все они были одеты в незнакомую ему военную форму. И что удивительно, как он быстро понял, говорили они исключительно на немецком языке. Но еще более странным было то, что он прекрасно понимал немецкий язык. « Что со мною происходит»? — думал он про себя. —  Что за дьявольщина? Откуда я вдруг знаю немецкий? В школе ведь учил английский. И что это за военные кругом»?
     Один из солдат наклонился над ним и тихо сказал ему на ухо: «Дитрих, вставай! Не надо симулировать обморок. Так не долго, и под трибунал попасть».
      —Рядовой Шульц, вместе с Вольфом, возьмите этого молокососа и отнесите  в медсанчасть. Там с ним быстро разберуться, он просто волынит или контуженный, —    распорядился подошедший к ним унтер-офицер.
       «Почему они меня вдруг называют Дитрих? —  подумал Владимир. — Что это за шум и грохот стоит кругом»?
     Все новые и новые вопросы возникали у него в голове. А  пришел он более-менее в себя лишь в лазарете. И все для него прояснилось, когда к нему подошла медсестра и сказала: «Обер гренадер Дитрих Неринг, ведите себя спокойно. Вы в лазарете. Контузия незначительна. Скоро поправитесь, и далее будете воевать со своими побратимами за Великую Германию».

               

                В дурмане полынь
                травы

                Часть 1

                10

    Начало мая 43 года.
      У Дитриха, сколько он себя помнил, родителей не было. Еще в доме малютки, будучи   в старшей группе, нянечка рассказала ему, что он подкидыш. Вроде бы его в дом принес какой-то мужчина. Лишь сказал имя и фамилию мальчика. И больше ни каких сведений о ребенке. Теперь, спустя многие годы,  Дитрих уже был в детдоме. Близился конец мая сорок третьего года. Погода стояла сухой и жаркой. Река давно как вышла из берегов. Вода в ней прогрелась почти до восемнадцати градусов, и масса купальщиков потянулась к ней на отдых. Ему уже было шестнадцать с половиной,  а точнее, почти семнадцать лет. В Германии мальчишки этого возраста  считались призывниками. Ему предстояло в июне сдать выпускные экзамены, а дальше уже как судьба ляжет.
      Ровно в семь утра прозвучал горн на подъем и все ребята в спальне вмиг выскочили из своих постелей. Дитрих еще ночью почувствовал себя как-то плохо. Все время что-то мерещилось. Жутко не хотелось вставать. После двух приседаний  почувствовал, что с ним не все в порядке. Показалось даже, что слегка поднялась температура. Еще с вечера   заметил, что на животе повыскакивали какие-то красные прыщики, но особо не придал этому значения.  «Вот уж не повезло, — сокрушенно думал он, умываясь перед зеркалом холодной водой и зябко поеживаясь. Чертовски не повезло! Будь мы с Вольфом друзьями, мы заправляли бы всей школой, ведь старшие классы, уже окончившие школу,  призваны в армию и теперь самые старшие,— они».
      В школе Вольф считался отпетым грубияном. Хамил всем и постоянно вытворял какие-то проделки. В классе он был приходящим, не детдомовцем. Не так давно у него умерла мать, а отец работал в городской полиции. Вот и уговорил он директора принять Гильберта Вольфа в их школу. Дитриху чертовски хотелось подружиться с этим парнем, чтобы вместе заправлять в школе. Но в отношениях с ним все время лишь возникали конфликты. Иногда даже доходило до потасовок. Как-никак, в нем сто семьдесят пять росту, шестьдесят семь кило весу, и хоть он и узок в плечах, но мускулист; однако против Вольфа, у которого метр восемьдесят восемь росту и добрых девяносто килограмм весу,  он кажется сущим мальчишкой. Когда вытерся полотенцем,  то провел ладонью по бороде. «Надо же, скоро семнадцать, а щетины как не было, так и нет. Позор какой-то. Никакой растительности на лице.  Вот, ни одна девчонка даже не смотрит в его сторону. Даже та, плешивая Кэт, задирает повыше свой носик, весь покрытый веснушками, при одном его взгляде на нее», — подумал он.
       Уже в классе отметил про себя, что действительно  болен. Но деваться было некуда. «Любым способом,  но надо  подружится с этим Вольфом. Если гора не идет к Магомету -значит сам Магомет пойдет к горе», —  решил он. «При первой же возможности сделаю всё, чтобы Вольф стал моим другом».
     И такая возможность ему представилась в тот же день. Первым уроком у них был урок химии. Все ученики не любили этот предмет, да и особого внимания на него не обращали. В перечне выпускных экзаменов химия не числилась. И все прекрасно знали, что свои «удовлетворительно»  получат однозначно. А вот такие предметы как история, латынь, английский, математика приходилось всем зубрить до бесконечности.
     Учитель химии, как обычно, стоял у доски и что-то царапал, объясняя урок. Шустеру было уже под семьдесят. Как и большинство учителей этой поры, он давно уже вышел на пенсию, но теперь снова был призван трудиться на ниве просвещения. Он предпочитал не беспокоить учеников и все задачи решал сам. Мало того, что он был глуховат, да в придачу к этому и со зрением у него было не все в порядке. Немудрено, что на уроках у него был «образцовый порядок». Никто, кроме Петера Визе, не слушал его объяснений. Дитрих увидел, что Христиан Феттер, сын давно умершего владельца писчебумажной лавки, притаившись в углу у окна, режется с кем-то в карты. Гильберт Вольф, еле умещавшийся за партой и потому сидевший боком, углубился в какую-то толстую книгу. Другие ребята, просто сидели полностью отсторонившись от урока и играли в шахматы.
      А далее события разворачивались следующим образом. Видать Гильберту Вольфу надоело читать свою книгу,  он отложил ее в сторону, и Дитрих четко видел, как тот вынул из мешочка маленькую мышь и стал с ней играться. Мышь суетилась на парте перед Вольфом, но никуда не убегала. Затем Вольф что-то долго шептал на ухо Феттеру, после чего тот заявил на весь класс: «Господин учитель! Мне срочно надо в туалет»! А спустя несколько минут Феттер возвратился в класс, держа в руках что-то завернутое в лохмотья. Учитель на это не обратил никакого внимания, лишь указал Феттеру, чтобы тот садился за свою парту.
      Как раз в лохмотьях оказался старый  кот повара, что работал на кухне. И тут Вольф усадил этого кота на стол и тут же выпустил к нему мышь. Дура мышь, лишь уставилась на кота своими глазами и никуда не стала убегать. Какое-то время и кот ничего не предпринимал. Но потом разгорелось целое представление. Кот стал метелить мышь то одной лапой, то другой. Совсем скоро все и окончилось. Кот неожиданно поймал мышь, слегка придавил ее, схватил зубами и стал грызть. Весь класс умирал от этого злелища. Лишь только учитель химии так и продолжал рисовать свои формулы на доске. Но в какое-то мгновение и  он, все же почувствовал, что в классе творится что-то неладное и чуть не упал в обморок, когда увидел, что от мыши на столе остались лишь ее голова и хвост.
    —  Кто принес в класс мышь и этого кота? Это снова ваша проделка, Вольф? —  спросил, заикаясь и еле выговаривая слова старый Шустер. Всё! Вам пришел к..к..конец. Вам не поможет теперь даже ваш папенька.
     — Наша школа, — продолжил он, — в коей некогда царил дух прилежания и послушания и коя ныне поражена бациллами анархии и смуты, вредоносным носителем каковых являетесь вы, Вольф, что папа ваш вряд ли захочет вторично поощрить, — тут Шустер сделал паузу, дабы еще больше напрячь внимание слушателей, — наконец-то окончательно от вас избавится. Я сам себя поздравляю с этой победой!  Сейчас же отправляйтесь вон из школы!  Думаю, ваше отчисление из школы последует незамедлительно.
        Все взгляды обратились на Вольфа; он сидел не шевелясь, с безразличным видом уставясь в пространство. Только Дитрих, понуро притулившись к спинке скамьи, глаз не сводил с учителя. Он думал: вам не удастся выкинуть Вольфа! С этого дня Вольф мой друг.
     — Возьмите свой портфель, Вольф, и сию же минуту убирайтесь вон из школы. Вы отчислены! Уведомление директора незамедлительно последует за вами.
    — Разрешите! — сказал Дитрих.
Он поднялся и сразу почувствовал на себе пристальный взгляд Вольфа. Дитрих прислонился к парте.
    — Уведомление директора не   последует за Вольфом, — начал он каким-то не своим, надсадным голосом: — Вольф здесь ни при чем. Кто-то ослышался… Это я принес в школу мышь и   кошку. Дитрих  с трудом складывал слова, распухший язык ему не повиновался. — Все это сделал я! — На лице Петера Визе, повернувшегося к Дитриху, застыли ужас и восхищение. — Я единственный виновник, — продолжал Дитрих, — вот и Визе вам скажет!
      Визе поднялся и, словно во власти чужой воли, впервые в жизни солгал учителю. Низко опустив голову, он пробормотал:
         — Да, это Дитрих… Я подтверждаю.
      Дитрих слышал только, как кровь молотом стучит в ушах. А через какое-то мгновение он потерял сознание и рухнул на пол.
      Уже в больнице он пришел в себя. Врачи констатировали, что у него корь. Ну а далее последовали санкции. Весь класс посадили на карантин. Но с этого момента Вольф стал другом Дитриха.

               


                11


Середина мая 43 года.
      Дитрих лежал в инфекционном отделении городской больницы.  И Вольф теперь, каждое утро перелезал через высокую каменную ограду и садом крался к его окну. Его призывный свист проникал в палату. Первые дни он лежал почти  без сознания, с высокой температурой, но потом дело быстро пошло на поправку. Слабость и чувство вялости исчезли. Вскоре силы к нему вернулись, и он уже тяготился пребыванием в больнице, хотелось поскорее вырваться на волю.
      Посещения Вольфа его радовали. Это было вестником первичного мира между ними. Сам Дитрих, по сути, стал героем дня и  Вольф больше ему не завидовал, довольствуясь тем, что делил с ним его славу.  Когда температура наконец окончательно спала, в один из дней  Дитрих, услышав свисток, вскочил с постели и бросился к окну.
      — Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил Вольф.
      — Да я, собственно, уже здоров. Но теперь, говорят, начнется шелушение, мне прописали горячие ванны.
      — Давай не залеживайся, — сказал Вольф. — Как только ты выпишешься, мы что-нибудь сотворим…
      — Понимаю. Какое-нибудь приключение?
      — Приключения — вздор! — твердо заявил Вольф. —  Всё это вздор, в том числе и, математика, химия, латынь - одно вранье… Настоящее дело  - это война.
     — А что слышно насчет набора в зенитные части?
     — Говорят, уже скоро. Может, даже ближе к лету.
      Эта новость и вовсе отбила у Дитриха охоту к школьным занятиям. Он подумал: а вдруг повезет и их уже летом, после курсов  воинской подготовки призовут в армию!..
     — Шустер - последняя сволочь! — сказал дальше Вольф.
      Он стоял на клумбе, широко расставив ноги, попирая башмаками розы и гвоздики.
     — Знаешь, что он сказал? Будто твоя корь  -  хитрая выдумка, чтобы уйти от наказания. На что Визе  не выдержал и ответил: «На такую выдумку не у всякого хватит ума, господин ученый, советник!» Шустер упек его за это на два часа в карцер.
      Дитрих  всегда увлекался чтением, а в эти томительные дни, когда он с таким нетерпением ждал выписки, он набрасывался без разбора на все, что ему приносили из больничной библиотеки. Были тут и его любимые авторы, он пробегал их по второму или третьему разу: Стивенсон, Джек Лондон, Карл Май, повести из жизни индейцев Фрица Штейбена. Дитрих, не двигаясь, закрыв глаза, лежал на своей больничной койке и думал о героях прочитанных книг - они, как живые, теснились перед ним.
    После больнички ему полагалось две недели каникул. Вот он и использовал эти деньки с полным наслаждением. Его  манили девушки но, не находя в них увлекательной тайны, он сам окружал их ореолом загадки, набрасывая на них некую «мифологическую» дымку.
       Поселок, где и был их детдом,  располагался вдали от промышленных центров, над которыми теперь все гуще стягивались грозовые тучи бомбежек. Здесь царило спокойствие. Кругом высились лесистые горы, за ними открывались живописные дали с лишь изредка вкрапленными деревушками. Дитрих отдыхал тут душой.
      Он вышел из больницы в последних числах мая. Упорно говорили, что их вот-вот отправят в зенитную часть. «Видать, я уже отмучился, — думал он, — и на всей этой школьной волынке можно будет поставить крест!
    Но не тут – то было. Всех школьников собрали в актовом зале школы и директор детдома объявил:  «Все классы с третьего по старшие включительно, направляются на две недели в деревню на сбор урожая. Будем собирать клубнику. Собранная ягода будет направлена в госпитали для укрепления здоровья раненым. Отъезд 11 июня.
     «Немало пережито за последние недели, — думал Дитрих. Скоро-скоро все это останется позади — лето, наши мирные беседы с Визе, послеобеденные часы на реке и проделки с Вольфом. А там начнется большая жизнь, богатая приключениями,  война, испытание характера под сокрушительными ударами всесильной судьбы».
     Накануне он прочитал в газете статью «Самозащита перед лицом огня и смерти», а также «Слово по поводу воздушной войны» рейхсминистра доктора Геббельса: «Каждому надлежит спокойно, мужественно, а главное — обладая достаточной подготовкой, встретить час испытания, говорилось в обращении… Воздушная война в действительности превосходит любое описание, любой отчет, и никакое человеческое воображение не в силах ее себе представить… Пылающий дом, засыпанное бомбоубежище не должны быть для нас чем-то новым и пугающим, а всего лишь сотни раз продуманным и давно предвиденным положением»….
    «Правда,  судя по всему что творилось вокруг, —думал Дитрих, — воздушная война за последние недели действительно принимает все более угрожающие размеры. Но доктор Геббельс говорит: «то, что в свое время перенесли англичане и что у многих из нас вызывало восхищение, предстоит теперь перенести нам. Как у англичан в воздушной войне произошел перелом, так произойдет он и у нас. Но если англичане ждали этого два года, то нам предстоит ждать несравненно меньше. Пусть не думают, что фюрер сложа руки наблюдает, как злобствует вражеская авиация. Если мы не сообщаем о предпринятых нами мерах, то это лишь доказывает»…
      « Да, — думал Дитрих, — это доказывает, что тем упорнее мы ими занимаемся. Мы переживаем великое и ответственное время, напоминающее лучшую пору фридриховского века. Фридрих со своим юным прусским государством не раз стоял перед опасностями, неизмеримо превосходящими те, что ждут нас. И он неизменно с ними справлялся. А уж мы, —рассуждал Дитрих, — такие молодцы, как мы с Вольфом, всё переживем и осилим…  Смешно даже подумать»!..
        — Готовится зенитное оружие нового образца, — рассказывал Вольф. — Так что пострелять мы еще успеем. Собственный мой аттестат еще терпим, но в характеристике   Шустер пришил мне «моральную незрелость и болезненное самолюбие».
        —  Ну да в зенитной части никто на это не посмотрит, —добавилил Дитрих.
      Одиннадцатого июня, как и было запланировано, всех детдомовцев, а все они начиная с четвертого класса состояли в «Гитлерюгенде», начиная с третьего класса и старше, погрузили на грузовые машины и отправили в село. Поселили их в лагере курсантов школы «Гитлерюгенда». Как раз в это время те были на полевых учениях. А уже на следующий день всех вывели в открытую степь. Каждого поставили на персональный ряд клубники, снабдили ящичками и разъяснили, что и как делать. Конечно, много радости заниматься такой работой никому не доставляло. Но все понимали важность порученного им дела и потому трудились усердно.
     Рядом, на этом же поле, как заметил Дитрих, работали какие-то необычные люди. Одеты они были как-то странно. Даже манеры общения друг с другом чем-то настораживали. Полные ящики с клубникой необходимо было выносить на проезды и складировать их на платформу.  Туда же выносили полные ящики и эти люди. Так вот, в какой-то момент, возле этой платформы Дитрих опрокинул свой ящик на землю. Пришлось долго снова собирать назад всю клубнику. И тут, он услышал, как эти люди разговаривали между собою. И что насторожило его. Они говорили на каком-то неизвестном ему языке. И что удивительно. Он все понимал, о чем шла речь, и казалось ему, что и сам бы он мог говорить на этом же языке. Позже он выяснил, что  все эти люди были из Украины. Оказывается, как ему объяснили, все они добровольно приехали в Рейх, чтобы помочь на сельскохозяйственных работах  Германии. Здесь им платят хорошую зарплату, кормят и живут они еще в лучших условиях, чем даже немцы.
     «Откуда я знаю их язык? Как так могло произойти, что я абсолютно всё понимаю, о чем они говорят? — вот что теперь волновало больше всего Дитриха.
     Долго размышлял об этом и пришел к выводу, что всё это результат его недавно перенесенной болезни. Но совсем скоро ему подвернулся случай самому поговорить с украинцами. Уже близилась к концу их работа в этот день, а ящиков у них совсем не осталось. И кто-то посоветовал взять их у тех рабочих. Дитрих добровольно напросился сходить к ним и принести несколько ящиков.
       —Wenn es Ihnen nichts ausmacht. Dann nehme ich Ihnen ein paar Kisten, —обратился он на немецком к ним. (Если вы не против, то я возьму у вас несколько ящиков? Перевод автора).
      —Цей хлопчина щось хоче, але я його не розумію.( Этот юноша что-то хочет, но я его не понимаю. Перевод автора), — ответила одна из женщин.
     — Ой, вибачте. Я хотів би у вас взяти кілька ящиків, якщо ви не проти, — обратился Дитрих на чистом украинском языке.
       —Ви тільки погляньте, який гарненький німець з нами розмовляє. І звідки ж це ти знаєш українську мову? ( Вы только посмотрите, какой симпатичный немец с нами говорит. И откуда же ты знаешь украинский язык? Перевод автора), — спросила всё та же женщина.
     —Та я і сам не знаю, — ответил он.
      —Чудо, та й годі. Що тут і сказати. Німець, а так гарно говорить на українській мові. Мабуть його батьки, більш за все, десь з України.( Чудеса да и только. И нечего тут что сказать. Немец, а так хорошо говорит на украинском языке. Больше всего его родители  где-то из Украины. Перевод автора), — сказал кто-то из украинцев.
      На том и окончился у Дитриха розговор с украинцами. Но всё, что произошло с ним, так и не оставляло его в покое еще много дней.

                12

Украина 41-43 гг.      
      Колона отступающих войск Красной Армии медленно двигалась на восток. Не прошло еще и двух недель, как началась война, а десятки тысяч военных людей теперь с болью в сердце отступали, оставляя каждую минуту по пяди своей земли врагу. Повозка, запряженная двумя усталыми и довольно тощими  лошадками, медленно ползла по обочине дороги, уступая ее отступающим войскам. Для эвакуации всего имущества и частично людей редакции сельской газеты, администрация поселка выделила всего две повозки. На одной из них и размещалась  теперь редактор газеты Антонина со своим маленьким сыном Игорем.
      Их семья проживала в небольшом поселке Фастов, что недалеко от Киева. Отец Иван, был учителем истории в местной школе, а его жена Антонина, филолог по образованию, работала в местной сельской газете. Как только грянула война, уже в конце июня, Иван был призван в армию. Антонина теперь осталась одна, с малышом на руках. По характеру она была женщиной не крутого нрава. За главу семейства фактически у них был муж. Иван был покладистый, спокойный, уравновешенный, но характером - крутой. Он никогда не повышал на кого-то голос, но на работе и дома был требователен, придерживался сам дисциплины и того же ожидал от других. Уже перед самой войной его назначили директором маленькой начальной школы в этом же поселке.   Замуж за него Антонина вышла  по любви, а  не по настоянию матери или кого-либо еще. Игорь в их семье, пока еще был  единственным  ребенком.       
      Дороги все были забиты отступающими войсками. А гражданский транспорт, да и сами пешие граждане, двигались в стороне и  подолгу просто стояли. Игорю всего-то было тогда два с половиной года, но даже спустя 80 лет, он не мог забыть эту  пыльную дорогу, знойное солнце и отступающих солдат, грязных, голодных и  измотанных ужасной войной. А все страхи начались уже возле Днепра. Долго они ждали, когда наконец, их пропустят на переправу, фактически выложенную войсками из понтонных блоков. Три долгих дня им пришлось простоять на берегу, пока лишь только ночью, их, наконец, пропустили на левый берег Днепра. Уже на левом берегу, когда  отъехали от переправы километров двадцать, в воздухе  вдруг все услышали какой-то необычайный гул, после чего всё вокруг вздрогнуло от взрывов и стало гореть. Самолеты быстро снова набрали высоту и скрылись из вида. В сложившейся суматохе, криках раненных, бегающих в разные стороны людях, кого-то найти было практически невозможно. К вечеру они добрались до какой-то железнодорожной станции. Уже значительно позже, по рассказам матери, Игорь помнил, что в этой неразберихе они потеряли все свои вещи, в том числе и документы. С тем они и погрузились в товарный вагон, чтобы продолжить свой путь в Узбекистан.
      Игорю очень хорошо запомнились разбомбленные станции, разрушенные железнодорожные пути, все трудности с которыми им пришлось столкнуться во время поездки на восток. Выезд из дома, путешествие в эшелоне – всё это казалось ему просто приключением. Все, что происходило с ними тогда, казалось ему обыкновенной игрой. Теперь он лишь вспоминал свое изумление  от новых мест, куда они прибыли. Там, в Кармине, где они остановились, для него всё было необычным: язык на котором местные жители общались между собой, палящее солнце, глинобитные дома и заборы, колоритный рынок, заполненный всякими экзотическими плодами, ранее не виденные им платаны, ишаки почти в каждом дворе. И еще два момента, из эвакуации, которые до самой своей старости помнил Игорь. Первый, это когда умер его друг Костя. Что-то у него произошло в чужих краях  с желудком, что он совсем перестала кушать. Медленно – медленно он умирал на глазах. Какие усилия не предпринимала  его мать, спасти мальчишку не удалось. И второй момент, это когда он вместе с ребятами попал на настоящий виноградник и впервые в своей жизни ел виноград прямо с лозы. Мать, как помнится Игорю, работала  на местной швейной фабрике. Уже в сорок втором году ее приняли в партию, а скоро она стала и секретарем партбюро на фабрике.
      Уже в конце сорок третьего года, помнилось Игорю, что они переехали снова в Украину и поселились где-то  возле города Суммы. Вскоре мать забрали на фронт для работы как политработника в войсках, а Игорь, в свои пять лет, оказался в детдоме.
      Он не часто теперь предавался воспоминаниям о своем детстве. Детдом у него запомнился как самое мерзкое место на земле. Все те порядки, что там царили, были ему не по душе. Подъем ровно в семь утра, зарядка, уборка помещений, после чего занятия с учителем-воспитателем. И так целый день под присмотром, как в тюрьме. Уже в свои пять лет его влекла свобода. Хотелось где-то бродить, с кем-то интересным общаться, в конечном итоге куда-то перемещаться. Что-то мастерить или играть в игры с ребятами – всё это его не влекло. В большей степени ему просто хотелось быть одному, над чем-то размышлять. Его влекло к взрослым, хотелось быть как они.
      С детских лет помнил он, как уже в конце осени сорок четвертого года, возвратилась с  фронта его мать, как они переехали в Фастов. Поселились жить они в самом центре города, в коммунальной квартире, где у них была комната. Городок был очень сильно разрушен и Игорь часами слонялся без дела по его развалинах.  Мать была с утра и до вечера на работе и совсем скоро к ним, чтобы присматривать за внуком, приехала бабушка  Татьяна.  У Антонины Игорь был один ребенок. И бабушка и мать прямо не знали чем только побаловать мальчишку. Годы после войны были не очень сытными для людей. И у них в доме на столе не всегда было  изобилие, всё даже слишком скромно. Мать работала теперь учителем в школе. Что и говорить, когда подошло время, уже в сорок пятом году ему идти в первый класс, одели его весьма просто, как  по тем часам. Все дети свои книжки и тетрадки в класс носили в обыкновенном мешочке через плечо, то у Игоря и такого не было. После оккупационная жизнь в украинском поселке была не простой. Еле-еле сводили концы с концами. Под лозунгом «Все для фронта, все для победы!» из сел вывозили все до зернышка. Каждый литр молока на ферме был на учете. А своей живностью, крестьяне пока еще не успели обзавестись. Практически коров ни у кого не было, свиней – тоже. А заработка учительницы в школе хватало лишь на кусок черного хлеба. Иногда Татьяна Андреевна, в гневе, даже бросала фразу: «При немцах даже жить было легче»….  Но на это в семье, никто не обращал внимания. Все  понимали, как болит ее материнское сердце, понимали, что всем им она желает только добра.
 
                13
Украина 1941, 42 гг.
      Шел второй из трех отведенных на войну с СССР месяцев. В ходе сражения, Южный фронт Красной Армии потерял две армии (6-ю и 12-ю), были разгромлены шесть корпусов и семнадцать дивизий. В плен попали два командарма, четыре командира корпусов, одинадцать командиров дивизий, погибли два командира корпусов и шесть командиров дивизий. Из окружения вырвались  всего около одной тысячи автомашин и более десяти тысяч человек, в немецкий плен попало сто три  тысячи человек. Многие из пленных были  отправлены в печально известный теперь концлагерерь "Уманская яма". Потери противника оказались значительно меньшими. В «Уманской яме», в плену,  оказался и младший политрук Иван  Поломарчук. Ему от роду исполнилось всего двадцать три. По характеру он был покладистый, спокойный,  рассудительный. Война застала его еще далеко на западной границе, возле города Брест.  И вот за все эти дни войны,  после ее начала, когда войска Красной Армии все отступали и отступали, он оказался в лагере военнопленных.
     После призыва в армию, он сразу же попал в школу политруков в Харьков. Удивительное дело, но она находилась совсем рядом с педагогическим институтом, в котором он раньше учился. После трех месяцев учебки его, уже младшего политрука, направили в 112 стрелковый полк, расположенный в непосредственной близости от города  Минск. Это уже потом, в результате так называемой  «освободительной миссии»,  их полк двинулся на запад,  миновал старую границу СССР и остановился возле  Бреста. Служба там проходила спокойно и без всякого напряжения. После присоединения  этих земель  к  Белоруссии, Брест стал уже советским городом. А двадцать второго июня, когда грянула так называемая Великая Отечественная, немцы погнали их воинскую часть  до самой речки Синюха, что на Кировоградщине в Украине. Вот там он и попал в плен. Немцы гнали колону военнопленных,  растянувшуюся на несколько километров. И что удивительно, охраняли эту колону  пленных буквально единицы   охранников,     вооруженных всего лишь карабинами «Маузер». И ни у кого не было и мысли куда-то бежать, или разоружать охрану.
      Первую ночь в плену, всем довелось провести в открытом поле. Шел проливной дождь. Иван промок до нитки. А кто-то из рядовых солдат посоветовал ему: «Вы, товарищ младший политрук, переоделись бы в солдатскую форму. Вон, солдатик лежит во рву мертвый. Ему его форма уже ни к чему. А вас, товарищ младший политрук, вашу жизнь, эта форма спасет однозначно». Слава Богу, что Иван тогда послушался этого солдата и переоделся в форму рядового. Иначе, его ожидала на сто процентов смерть. Немцы, как оказалось, евреев и комиссаров не щадили.  По воле случая, пленные, среди которых был и Иван, находились недалеко от села Мотовиловка. Уже рано утром следующего дня, крестьяне этого села потянулись к военнопленным в надежде отыскать среди них своих родных.  Кто чем мог, подкармливал заключенных. Одна из женщин почти каждый день приходила сюда, все искала своего сына. Однажды она обратилась и к Ивану:
      —Уж больно ты похож, солдатик, на моего сыночка. Такой же чернявый, такие же светлые глаза, как и у  сына моего. Звать его Алексей Демченко. Может, встречал?
     —Нет, мамаша, не встречал такого, —  ответил ей Иван. — Воюет где-то ваш сын. Не переживайте, он живой скоро вернется к вам.
     В первые дни войны, немцы не особо строго относились к военнопленным. Если кто-то из родственников приходил в лагерь и упрашивал коменданта отпустить пленного  домой, то его и отпускали, но как бы на поруки родственника. Вот эта женщина  и добилась, чтобы Ивана из лагеря немцы просто отпустили. Сказала коменданту, что Иван ее зять, вот и все. А в селе, никто особо, не имел какие-то претензии к таким людям. Случился плен, так куда уже здесь деваться. На оккупированных территориях об особом приказе Сталина, относительно попавших в плен красноармейцах мало что знали. Многие из них особого рвения снова попадать в Красную Армию и воевать за великую империю особо и  не горели.  В  селе Мотовиловка, немцы вскоре открыли школу, и Иван отправился туда работать учителем истории. Вот только историю теперь приходилось преподавать в школе совсем иную, весьма отличную, от советской.  Учителям в школе немцы платили зарплату, так что и Иван и его, теперь самозваная  теща, Татьяна Иосифовна, можно сказать, и не бедовали очень. Иван нравился ей, спокойный, не то что, а и мухи не обидит, всегда приветливый, чуткий. В школе отсутствовал учитель немецкого языка. А Иван неплохо владел немецким, на уровне  разговорной речи, так что в школе ему приходилось еще преподавать и уроки немецкого языка. Иногда, в рамках школы был и переводчиком. С немцами он не особо общался, попросту сторонился их. Несколько раз над ним нависала угроза отправки на работу в Германию, снова же, спасала школа. Немцы, как оказалось, были люди, смотрящие в будущее. Если и планировали они превратить славян в рабов, то предпочитали и рабов иметь грамотных и образованных. Вот пока что, и  берегли школьных учителей по этой причине.
      Беда грянула снова уже в сорок втором году. Тогда немцы стали усиленно угонять молодежь на работы в Германию. Попал под это и Иван. Ранним утром, пришли в их дом полицаи, и увели его снова в тот же самый лагерь. А через пару дней, когда  подобрали необходимое число молодых людей, всех погнали к ближайшей железнодорожной станции, погрузили в вагоны и отправили в дорогу, в Рейх на работы.
     Погрузили в товарные вагоны, отдельно девушек, отдельно парней. Иван, при посадке, был в хвосте колонны и таким образом оказался в третьем, последнем вагоне. Туда уже загнали вместе и парней и девушек, что оставались.
     Поезд шел очень медленно, то и делал, что останавливался из-за поврежденной колеи, разбитого переезда, взорванного моста или для  дозагрузки локомотива углем, дровами и водой.
     В качестве отхожего места у них в вагоне стояло обыкновенное ведро с крышкой. Все поначалу стеснялись ходить туда по нужде, но потом, в силу природной необходимости смирились. Девчонки нашли кусок какой-то материи, пару веревок и сделали что-то вроде ширмы. Каждые несколько часов на остановке выпускали кого-то из вагона  в сопровождении полицая, чтобы тот отнес ведро в соответствующем месте и освободил его от содержимого. Направляли для этого исключительно кого-то из парней. Вот и закралась у Ивана мысль, как только отправят в эту миссию его – тут же бежать. Было очень холодно. А кроме всего, мучил голод. В день пищу, если эту баланду из сладкого сахарного буряка можно было так назвать, давали всего один раз на день. И еще давали небольшой кусочек хлеба.
     Поезд шел и шел, уже казалось иногда, что этому путешествию не будет конца. Все знали, что до Нового Года остаются считанные дни. Все были в  замешательстве.
     «Куда их везут? Что с ними будет дальше? Как обстоят дела на фронте? Где же делась наша легендарная и несокрушимая Красная Армия? Где же наша мудрая и направляющая партия? Что себе думает вождь всех народов? Почему он не призывает пролетариев Германии гнать с их земли фашистов»? – вот, что беспокоило всех обитателей вагона.
     Последние шесть часов поезд шел исключительно по равнине. Это чувствовалось по его ходу. Их вагон теперь был вплотную к паровозу, так что всем было слышно, как его железное нутро в эти часы стало работать без всякого надрыва, тихо и спокойно. Парень, который выносил ведро, по возвращению сказал всем, что ему удалось спросить кого-то из местных, и тот сказал, что это уже  Волынь.
      «Надо бежать, незамедлительно, там уже в Польше сделать это будет сложнее. Там чужая земля теперь», —  мелькали у Ивана такие мысли.
      Теперь он почти всё время сидел поближе к зловонному ведру в надежде, что при случае полицай направит именно его в миссию его очистки. Совсем скоро поезд остановился на каком-то разъезде. Долго стоял без движения. Неожиданно все услышали, как со скрежетом открывается засов товарного вагона.
     —Эй ты, курица спящая, хватай ведро и на выход, — скомандовал полицейский на этот раз именно ему.
     Полицейский, который вел Ивана к отхожему месту, был наверняка сам сонной курицей. Шел он медленно, карабин у него был на ремне за плечом. Отхожее место здесь было в виде обыкновенной ямы, накрытой досками,  и находилось оно  слегка в сторонке от разъезда. Иван быстро сориентировался, что момент для побега настал именно тот. Тем более, что в сумерках он увидел в сотне метров к тому же лес или посадку. Полицейский стоял почти рядом и решил закурить табачок.  Иван медленно стал подымать доски, взял в руки ведро, чтобы вылить содержимое его в яму и лишь только чиркнул полицай спичку, он тут же плеснул содержимое ведра ему в лицо и кинулся бежать к лесу.
     Позади себя с десяток секунд он слышал только крики полицейского. Ему казалось уже – вот она цель его побега, – лес, совсем рядом, как тут раздался выстрел. Один, за ним другой. Он почувствовал, как что-то горячее обдало его сзади снизу. Но он еще бежал и бежал, и когда был уже возле самого леса, и в самом лесу бежал и бежал. Лишь углубившись в лес, он без сил упал на землю.
      Лежал долго. Голод сделал свое подлое дело, забрал почти все у него силы. А тут еще сильная боль свела его левую ногу. Почувствовал, что идет сильно кровь. Когда немного осмотрел свою рану, понял, что пуля попала ему не куда-нибудь, а именно – в зад, в левую ягодицу. Удивительное дело, но обследовав рану,  убедился, что там два пулевых отверстия.  На ногу он мог становиться, а вот идти было сильно больно. Понимал он и то, что сейчас гнаться за ним особо не будут, что на этом разъезде больше всего нет поисковых собак, с которыми его нашли бы в один миг.
      Дальше осмотрелся вокруг. С собой у него не было ничего, даже простого перочинного ножика. Пришлось просто выломать подходящую сухую ветку, чтобы на ней можно было хоть как-то передвигаться. Кровь утихомирилась. Но как только он пытался идти, снова и снова текла.
      «Надо хоть как-то добраться до какого-то села. Там, у крестьян у кого-то явно должна быть самогонка. Надо обработать рану», — решил он.
      Помнил он рассказы дядьки Ефима о гангрене, подлой тетке, что косила на фронте раненных бойцов.
      Со страшной болью в бедре, он шел и шел, и когда совсем обессиленный упал в воронку от мины, совсем отключился.

                14

     Западная Украина,конец 42 г.
       Очнулся он от того, что увидел, как над ним склонился какой-то человек и пытается влить ему в рот из фляги воду. Лишь только первые ее капли попали  в рот, как он с жадностью стал пить воду. По внешним признакам это был местный крестьянин. Он ничего не расспрашивал, а лишь пытался хоть как-то облегчить его страдания от боли. Пришла какая-то женщина, и они вдвоем сняли с него грязную одежду, помыли и одели во всё чистое. Лишь после этого напоили молоком и оставили отдохнуть.
      А рано утром, еще не успели прокричать первые петухи, как он увидел хозяина дома, куда он попал. Тот принес ему хлеб и сыр, а также что-то весьма напоминающее ему обыкновенный домашний узвар (украинский компот из сухих груш. От автора).
      — Ты вот что, сынок, —  обратился хозяин к нему. —  Я не спрашиваю тебя, кто ты, откуда пришел в наши края. Но вижу, что ты не из наших местных. Помог я тебе только потому, что сейчас и наш сын где-то воюет, да и грех было оставить тебя одного в лесу в таком состоянии. А сейчас поешь, возьми еды с собой и отправляйся своей дорогой, которую избрал сегодня. Неровен час, сюда могут нагрянуть немцы. Тогда будет худо и тебе, и всем нам.  Рану твою мы хорошо обработали. Тебе ничего не грозит. За неделю всё заживет, и будешь ходить как молодой.
      — Спасибо вам, —   уже почти вдогонку старику сказал Иван.
     Огородами он выбрался к лесу и уже там огляделся вокруг. Попал он, как оказалось, совсем в маленький хутор, где-то пять или шесть домов. Кругом не было видно ни единой живой души, лишь изредка слышался крик курей да рев скотины. Теперь он был обут, одет и в полотняном мешочке имел хлеб, сыр и флягу воды. Он понимал, что в сложившейся ситуации ему не светит ничего хорошего, если попадет к повстанцам какого-либо чужого  отряда, а еще хуже -  к немцам. В любом случае конец его будет печален. Вот почему принял решение передвигаться очень осторожно, в основном поздно вечером и рано утром, а днем и ночью где-то прятаться и отдыхать. Двигался он на восток, в надежде встретить советских партизан. Уже через шесть  дней пути, ему улыбнулось счастье. Он вышел на развилку двух дорог. Старый повалившийся указатель указывал, что налево в 18 километрах - село Журавичи, а направо в десяти– село Домашив. Наступил уже день, и ему пора было где-то укрыться. Он как-то даже повеселел, и у него появилась ниоткуда даже беспечность. Увидев недалеко несколько стожков сена, решил прямо недалеко от дороги, там устроить себе дневной отдых.
      Лишь только устроился, как услышал необычный шум. По дороге, совсем открыто двигалась колонна солдат. Одеты они были в какую-то необычную форму, хорошо вооружены. Позади колонны ползли несколько возов, запряженные лошадьми с какой-то поклажей. Лишь только ездовые увидели сено вдоль дороги – тут же бросились к нему, чтобы покормить своих коней. Иван весь сжался, уже предвидя то, что будет дальше. Но и на этот раз судьба ему улыбнулась. Ездовые брали сено из ближнего стога, а он прятался в дальнем. На следующий день он вышел к селу Журавичи.  И тут произошло страшное. Лишь на какое-то мгновение он потерял бдительность, расслабился, как из-под земли, прямо  перед ним выросли три, вооруженных автоматами немца. Те быстро повалили его на землю, связали за спиною руки. Здесь же, совсем недалеко, стояла их повозка, запряженная  двумя лошадками. Благо, Ивана усадили на эту самую телегу и куда-то повезли. За этим последовали допросы, камера, издевательства, и снова товарный вагон.

                15



1943 год, январь, лагерь Штутхоф.
     Поезд все время шел и шел на север. К полудню он остановился и их выгнали на площадку на какой-то маленькой станции. Затем построили колонной и погнали через лес. Ивану сразу же бросилось в глаза то, что теперь даже при сопровождении колонны их охраняли только эсэсовцы. Конвой был усиленным, руки каждого предварительно связали впереди  веревкой. Шли все время по лесу, под ногами была не земля, а песок. Был всего лишь конец января, а уже казалось, что весна торопила всех общим пробуждением. Здесь воздух казался таким чистым, что даже было слышно звук капели. Слышны были и окрики конвойных, за малейшие попытки кого-либо сделать шаг в сторону, тут же провинившийся получал палкой по ребрам. Впереди их колонну сопровождал бронированный автомобиль с пулеметом на крыше. Рядом с Иваном шел молодой парень, где-то его ровесник, очень измученный и весь побитый. Он все время спотыкался и, казалось, вот-вот мог упасть. Как мог, Иван стал помогать ему, когда тот падал. Совсем скоро они пришли к месту назначения. Это был небольших размеров лагерь, усиленно огражденный колючей проволокой. Аккуратные бараки стояли здесь по четкому плану, у входа было выстроено небольшое здание администрации. С противоположной от входа стороны  сразу он заметил дымящуюся трубу крематория. Крематорий был небольшой, по всей видимости только на одну печь. Тот парень, что шел рядом с Иваном был татарин, родом с крымского  села, что вблизи Бахчисарая. Звали его Аслан. В бараке им достались одни нары, только у Ивана было место вверху, а у него – внизу. Со временем они подружились и все лагерные невзгоды переносили вместе.
       Было понятно,  что их сюда привезли не для развлечений, а для выполнения какой-то важной и секретной работы, чтобы после ее выполнения всех их уничтожить. Уже вечером их выстроили на плацу и разбили по профессиям строителей. Иван и Аслан попали в одну бригаду каменщиков.
      Для него  началась настоящая лагерная жизнь. В этом лагере было не легче и не хуже, чем в предыдущем, временном для военнопленных. Но здесь он не видел массового зверского уничтожения людей. Здесь охрана была жестокой, был установлен даже более строгий порядок подчинения и дисциплина, но не было перед глазами сотен смертей в один день. Всех, кто плохо работал, проявлял какое-либо непослушание, не дай Бог, дерзил – тут же расстреливали или вешали на здесь же установленной на плацу виселице, а их трупы сжигали в крематории. Заключенных перед казнью выстраивали в каре, звучала команда «Kappenab!» (Шапки долой!) и приговор тут же приводился в исполнение. 
     Команда надзирателей в основном была из русских, но старший надзиратель был украинец из Симферополя по фамилии Федорчук. Это был нечеловек, зверь, человекообразное с повышенной жаждой к убийствам и издевательствами. Его опасались даже надзиратели, лишь только с эсэсовцами он был услужлив и обходителен. По лагерю он расхаживал в чистой черного цвета форме надзирателя, с тростью в правой руке, а впереди, почти на животе всегда у него красовался пистолет. Не было дня, чтобы этот негодяй  не избивал до смерти кого-либо из заключенных или отправлял на тот свет.
      Этот лагерь был построен немцами еще в конце 39-го года и назывался  Штутхоф. А расположен он был, как оказалось, в юго-западной части косы Фриш-Нерунг в Восточной Пруссии (сейчас этот городок находится в Польше и называется Штутово. От автора).
      Работали в лагере по 15 часов в сутки. Никаких выходных, никакого отдыха, никаких болезней. Всех, кто был неспособен работать – просто уничтожали. Все они работали на строительстве какого-то секретного объекта. Он находился почти рядом, глубоко в лесу под землей. Практически над землей не было никаких сооружений.
      С Асланом они работали бок о бок. Он лучше, быстрее и качественнее делал эту работу, и Иван стал со временем его подручным. Стены в этом подземном сооружении были бетонные, толщина их в некоторых местах достигала полутора метров, а вот промежуточные стенки они уже выкладывали из кирпича. Иногда приходилось и отдохнуть, это в те дни, когда выпадало работать на лагерной кухне. Со временем Иван так научился там работать ножом, что, когда  чистил картофель или резал лук, нож мелькал у него в руках как молния.
      Иногда он попадал в команду для работы на небольшой кирпичный завод. Тот находился в пяти километрах от лагеря. Тогда их команду сажали в крытую машину, которая в сопровождении охраны из автоматчиков доставляла их туда и обратно. Там приходилось выполнять всю грязную работу, но на заводе меньше следили за дисциплиной. Можно было пару минут посидеть и погреться на солнышке. Там, на заводе механиком, обслуживающим оборудование, работал пожилой немец. Он с некоторой симпатией относился к Ивану, так как иногда даже  угощал его сигаретами. Давать что-либо заключенным категорически запрещалось, поэтому он зажигал сигарету, несколько раз затягивался и бросал ее в урну. Иван подходил и забирал ее оттуда еще дымящуюся и курил. Кормили здесь в лагере ужасно плохо, но лучше, чем в лагере военнопленных. Так что доходяг здесь почти не было, здесь требовалось работать.


                16

     Германия, начало августа 43 г.
     Все тот же Шустер, учитель химии и их классный наставник, зашел в класс, и громко, даже в какой-то мере  пафосно объявил:
     — Всем слушать внимательно. Должен всех вас поздравить. Все получили достойные выпускные оценки и теперь получаете свои аттестаты. Но, ставлю вас в известность, что в соответствии с приказом директора, выпускники остаются в школе и продолжают проходить воинскую подготовку по программе Гитлерюгенда.
       Конечно, все подростки, начиная с четвертого- пятого класса, состояли в «Гитлерюгенде». Ни Дитрих Неринг, ни  Гильберт Вольф, ни тем более музыкант и тихоня Петер Визе  терпеть не могли принимать участие в этой организации. Напыщенность их  членов, чванливость и фанатизм им были чужды. Все они были романтики, а солдатские порядки, штурмовщина, дурацкий распорядок дня были непринятные ими. В Гитлерюгенде всем им лишь нравились стрельбы. Стреляли в основном из карабина. Но это было лишь один раз в неделю. Всем выдавали всего лишь по три патрона. Установленная дистанция была сто метров, но первоначально стреляли и на шестьдесят. Дитрих среди ребят в этом деле был наиболее успешен. Он из трех выстрелов всегда попадал два, а то и три раза в десятку. Их наставник по стрельбе однажды даже отметил Дитриха:
      — Тебе, парень надо идти в снайперы, а не в артиллеристы. У тебя божий дар к стрельбе. Попробую тебе предоставить возможность пострелять в следующий раз из карабина с оптическим прицелом. Снайперы в наших доблестных войсках нужны.
      В свободное время от учебки Дитрих любил побродить в окрестностях поселка. Однажды, захватив бутерброды и вырезав крепкую палку, он отправился в горы. Вскоре и последние деревни остались позади, и он углубился в чащу лиственного леса. После полудня уже в нескольких часах пути от города он взобрался на вершину высокой горы. Перед ним в речной излучине, уходя к северо-западу, тянулось  плато, сплошь изрезанное оврагами и скалистыми ущельями, по которым ручьи низвергались в реку. Тут и там над плато возвышались на несколько сот метров сопки позднейшего вулканического происхождения. За темно-зеленым ковром лиственных и смешанных лесов поблескивала на солнце лента реки, а дальше волнистые холмы сливались с равниной. Ни деревень, ни дорог, ни человеческого жилья! «Как хорошо,— думал Дитрих. Без компаса мне бы отсюда не выбраться. Здесь можно было бы жить, как Гекльбери Фин, или  Робин Гуд, со  своей шайкой»!
     До чертиков уставший, он уединился в их забегаловке, которую ребята устроили под крышей их школы, завалился там  на топчан, и даже уснул. Проснулся от резкого свиста  Вольфа, что тихонько подкрался к нему. Тот подсел к Дитриху и первым делом угостил его сигареткой.
      — Ну, что нового в нашей богадельне? — первым делом спросил Дитрих.
      — Шустер все же тот мерзавец. Все-таки вывел мне по всем предметам одни шестерки (это по десятибалльной системе оценки, от автора).
      — Ну и как же ты?
     Вольф пожал плечами.
      — Всё это , конечно уже ерунда, — дела не меняет… Мы уже без пяти минут солдаты.     После войны я поселюсь в наших восточных землях, хотя бы на той же Украине. Офицеру в военном поселении ни  латынь, ни риторика - всё ни к чему.
        « А ведь он прав, — подумал Дитрих, в армии не спросят, какие у кого отметки».
      —  Слышно что-нибудь насчет зенитной части?
      — Ничего не слышно… А вот рейхсфюрер призывает членов гитлерюгенда к участию в сборе урожая.
      — Что, опять? Нет уж, дудки, — пробормотал Дитрих зло. — Пусть нас оставят в покое. Скорее бы взяли в зенитную артиллерию. Мне не терпится в дело. Смерть как хочется сразиться с этими воздушными пиратами!
    Вольф лениво щурился на солнце.
       — По-настоящему война только разворачивается, — сказал он. — Я уже не боюсь, что мы попадем к шапочному разбору. Ты слышал, американцы высадились в Сицилии?
     Для Дитриха это было неожиданностью.
      — Нет… Я уже целую вечность не слышал сводки.
      — Что ж, эта высадка нам только на руку. Как можно одолеть невидимого врага? Будь я командующим, я добивался бы решительных генеральных сражений, если позволяет обстановка, конечно. Знаешь, кто мой идеал? Я недавно прочел про Мария. Вот был командир — сила! — Он поднялся. — По-моему, мы уже в сентябре можем явиться добровольно. Давай запишемся в бронетанковые войска! Нет оружия лучше танков!
      — Идет! — сказал Дитрих. — Танки - это я понимаю! Так и вижу, как я на полной скорости врезаюсь в самое пекло, кругом рвутся гранаты. А поединок между двумя танками!.. Ты прав: война - единственное стоящее приключение. Ведь нет теперь пиратов или разбойников вроде Робин Гуда, отдавшего жизнь за справедливость!
     — Самое интересное - это, я тебе скажу, командовать, — вернулся Вольф к их давнешнему разговору, — Стоишь у стола, заваленного картами, сдвинув фуражку на затылок, и так это не спеша постукиваешь по карте красным карандашом. Здесь… мы нанесем один удар, а здесь… другой… Потом отдаешь приказ… Твое слово решает исход боя.
      Дитрих устал от странствий и разговоров и снова задремал. Он чувствовал себя здесь хорошо.
      Когда очнулся снова, то увидел, что Вольф, стоя за дубовым столом, производил какие-то опыты: тут же под укрепленной на штативе колбой горела спиртовка. За окном спускались сумерки.
      — Если у меня получится опыт с азотной кислотой, приготовлю динамит.
      — А на что тебе динамит?
      — Как на что? Буду делать бомбы, настоящие бомбы, а не какие-то дурацкие шутихи из черного пороха.
       «Для чего ему бомбы? — подумал Дитрих.  — Уж не Шустеру ли он ее подложит под кафедру»?
       В этот момент Вольф рассмеялся. Из колбы поднимались к потолку едкие испарения. Он  распахнул окно и в комнату ворвался колокольный звон.
      «Вольф изготовляет бомбы под церковный благовест», — подумал Дитрих
         — Ты только представь себе, — сказал Вольф. — Одна такая бомба — и от нашей богадельни камня на камне не останется.
Эта мысль привела его в восторг.
        — Привязать бы Шустеру  такую бомбищу под  его толстый зад!

                17

Германия, середина сентября 43 г.
      Гильберту Вольфу тридцатого августа, а Дитриху Нерингу двенадцатого сентября исполнилось семнадцать лет. В последний раз перед призывом им удалось вдоволь повеселиться.
      Дитриху никогда ранее не выпадало побывать в доме, где жил Вольф. Его отец работал в городской полиции и днями пропадал на работе. Мать, вот уже полтора года как умерла. Как рассказывал ему Гильберт – от инсульта.
       Был удушливо жаркий день. Дитрих и Вольф в одних трусах стояли в кухне и набивали рот, чем попало. Здесь уже давно не мыли посуды, раковины были завалены грудами грязных тарелок и кастрюль. На столе среди пакетов и остатков еды стояли бутылки красного вина, пустые и нераспечатанные. Вольф, прихватив с собой молоток и стамеску и зажав под мышкой бутылку красного, повел Вернера в холл. Здесь на ковре стояли два огроиных кресла, в одно из которых тут же уселся Дитрих. Вольф раздвинул тяжелые занавеси; в комнату ворвался яркий солнечный свет, заплясали тысячи пылинок.
        — Выпей для начала глоток ротшпона.
      Вино понравилось Дитрихуу. Он тянул его из бутылки жадными глотками. Вольф побросал в горящий камин доски от ящиков и принялся разбирать какой-то хлам. После чего полез на антресоль, бормоча про себя: «Где же его на этот раз спрятал батя? Всегда ведь лежал здесь…
       А спустя какое-то время Гильберт опустился на пол, держа в руках яркий и блестящий пистолет.
        — Ч-черт! — захлебнулся Дитрих от восторга. — Никак это «восьмерка»!
        — Si vis pacem, para bellum.   (Если хочешь мира, готовься к войне лат. от автора ), — сказал Вольф. — Отсюда и название — парабеллум.
      Он вытащил магазинную коробку и оттянул затвор, оттуда выпал патрон и покатился по полу.
         — Здорово было бы пострелять из него, не успокаивался Дитрих.
         — Нельзя. Отец сразу же заметит. Да и на кой черт нам сейчас этим заниматься. Скоро будем на фронте или  в заградительных войсках, вот тогда из зениток и постреляем….
      А совсем скоро к ним присоединились Феттер и Петер Визе. Вся компания дурачилась, веселилась, распивая одну за другой бутылки  вина. Внезапно,  выкрикнул Феттер, придя в возбуждение.
      — Если вы примете меня в компанию, я присягну вам на верность… На жизнь и на смерть!
     Его припухшее от выпивки лицо сияло.
      — Каждый из нас поклянется, — сказал Дитрих.
      Все встали в круг и подняли пальцы для присяги.
      — Клянемся быть верными друзьями и товарищами и держаться друг друга, что бы с нами ни случилось, и теперь и на войне. Вольф — наш командир, мы никогда не покинем его в беде!
      — Кто нарушит эту клятву, тот последний негодяй! — прибавил Феттер.
    Дитрих  молча смотрел на Вольфа, на его резко очерченный профиль с орлиным носом.
       — Для меня это удача, — сказал Вольф, — без тебя, Дитрих,  меня бы витурили из школы.
      На то, что именно Дитрих довел его до грани исключения, он великодушно закрыл глаза.
       — И вот что я давно хочу тебе сказать, — буркнул он, — никогда я не забуду, что ты вызволил меня из беды! Когда бы и о чем ты меня ни попросил, — добавил он с мрачной торжественностью, — напомни мне эту минуту, и пусть меня назовут последним негодяем, если я все для тебя не сделаю…
     — Если мы вместе попадем на фронт, — подхватил Дитрих, — давай держаться друг друга, как Хаген и Фолькер.( легендарные персонажи германской эпической поэмы «Песнь о Нибелунгах», от автора).  Хорошо на войне иметь верного друга! Таких старых вояк, как мы, разлучит одна лишь смерть!
     Они все дружно веселились до самого утра. А когда явились в школу, то всех четверых вызвали к директору. Тот не долго разбирался с выпускниками и быстро вручил им серые конверты  со штемпелем: «Свободно от почтовых сборов». Они быстро  разорвали конверты. «Вы призываетесь… для несения вспомогательной службы в рядах зенитных частей…  Явка двадцать четвертого сентября… Сборный пункт на Большой арене».
       — Ура, начинается! С понедельника начинается новая жизнь! —завопил Петер Визе, лишь только они выскочимли во двор школы.
      Все снова помчались в  дом  к Вольфу. Но лишь только ступили на порог, как услышали по радио, что после того, как Италия капитулировала, какие-то спецподразделения похитили Дуче.
      — А главное, без всякого основания, — заявил Вольф. — При таком союзнике, как Великая Германия, они ничего глупее выдумать не могли.
     Он сунул Дитриху бутылку. — Про-зит!.. В Италии какая-то заваруха. — продолжал он, — Дуче похитили. Провозглашено новое национальное фашистское правительство, теперь мы одни будем защищать берега Европы.
       До двадцать четвертого сентября оставалась еще целая неделя. Вот и решили друзья уйти со школы окончательно и повеселиться на природе.
      —А что? Может к черту этот «Гитлерюгенд». Остается одна неделя гульнуть, —заявил неожиданно для всех Визе. — Может махнем на природу?
       В расположения лагеря «Гитлерюгенд» они не вернулись. Все четверо заскочили в спальню детдома, уложили свои рюкзаки и в сумерках зашагали на станцию. Дитрих окинул прощальным взглядом поселок, трактир и здания их школы. Пока ехали в пригородном поезде,  он молча сидел у окна, не слыша обращенных к нему вопросов Вольфа.
      —Мы с толком проведем время: ночные походы, спорт, учебная стрельба. Нам надо расширять свои военные познания, развивать в себе боевые качества, — заявил Вольф.
      —Ясно, Гильберт, —поддержал его Дитрих.
      На одной из станций они сошли с поезда и устремились в горы. Дитрих хорошо знал эту местность. Он, неплохо разбирался в картах и вместе с Вольфом эту местность изучили до мелочей. К их изумлению, когда они добрались до намеченной точки, там обнаружили вполне пристойную пещеру для проживания.
     —Здесь, друзья, мы и остановимся. Природа сама позаботилась о нашем комфортном пребывании у нее, — констатировал Вольф.
      На следующее утро, уже рано, Дитрих упражнялся с Визе по стрельбе. Он здесь был как бы в роли наставника. Стреляли с обыкновенной мелкокалиберки. О том, что их кто-то услышит в этой глуши, они не беспокоились.
     —Мужчины все на войне, а женщины в такую глушь сами не решатся ходить, — убедил всех Дитрих.
      Феттер Штумп в это время нес караул. Часовому с вершины горы на много километров открывалась синяя даль. Он, сидя на раскладном стульчике перед входом в пещеру, насвистывал какой-то мотив. Зря время он не проводил, а ко всему еще и чистил собранные грибы. В этот день, по жребию куховарить выпало Вольфу. Он не с особым удовольствием делал поварскую работу, но деваться было некуда.
       —Ты давай побыстрей делай свою работу, обратился он к Феттеру. Засыпаем грибы и грибной супчик готов, заявил он.
      Еще с вечера, Вольф поставил в чаще капкан. Какого же было всех удивление, когда в нем, уже утром,  обнаружили  зайца.
     —Ты когда-нибудь свежевал дичь? — спросил Вольф после обеда Дитриха.
     —Нет, не приходилось, —ответил тот. Даже не представляю с чего здесь начинать.
     —Значит, придется учиться. Нам надо закалять в себе силу воли, отрабатывать бойцовские качества и не бояться вида крови. Впереди война. А там будет, немало ее.
      Зайца собрались жарить уже на следующий день. Но, как обнаружили, ни у кого не оказалось какого-либо жира. Освежать его пришлось все же Вольфу.
      Дальнейшие стрельбы у Петера Визе, показали, что стрелок из него никудышний.
      —Тебе, дружище, нет смысла ходить на охоту. Надо еще много упражняться. Только дичь распугаешь,— успокаивал его Дитрих.
      Феттер же любил стрелять из  штуцера. Он все время ходил по лесу и палил в  сошек. При каждом выстреле, при этом, надолго исчезал в облаке вонючего дыма.
    —Я вот наблюдаю за тобой, Феттер, —заметил Дитрих. —Ты из трех выстрелов, но попадаешь-таки в цель, как минимум один раз. И это не плохо. Из карабина, думаю, это у тебя будет получаться лучше.
      Они много еще занимались рыбалкой, спортом. По вечерам подолгу сидели у костра. Но на пятый день их пребывания в горах, Феттер заявил:
      —Ничего, кроме грибного супа сегодня не предвидится. Если снова придете с пустыми руками, с обеда объявлю пост.
     — Стреляйте все, что попадется, —приказал Вольф. —Вороны тоже съедобны, если их сварить в супе. Мы, с Петером нынче отправляемся в поле, накопаем немного картошки. К тому же, в низине,  там уже кругом полно черники.
   

                18

Генрмания, середина сентября 43 г.
      Уже вечером, когда все уселись хлебать всё тот же грибной суп, Петер Визе вдруг мечтательно заявил:
      —Вот если бы нам раздобыть свинью, вот это было бы дело…
      —Размечтался, —перебил его Вольф. —Нам уже послезавтра быть на призывном пункте. А свинья только пропадет зря.  Мы все, больше походим на робинзонов.
      Когда уже улеглись спать, Дитрих еще долго не мог уснуть. Всё смотрел в глубину ночного неба, где как изумрудные светлячки мелькали звезды. Почему-то вдруг, пришло ему на память, вроде бы он уже видел в своей жизни как колют и свежуют свинью. Точно,  нет сомнения! Видел он уже в своей жизни, как  краснощекий детина вонзает хрюшке под левую лопатку шомпол. Та еще немного подергается, и замолкает. После чего он обжигает ее, моет, скребет, снова моет  и всю обкладывает соломкой. После всего этого, приглашает ребятишек садиться верхом на свинью и гарцевать на ней, как на лошади. Утверждая при этом, что после  такого мероприятия, сало и мясо будут намного вкуснее.
      Всю эту картину Дитрих представлял себе очень отчетливо, вроде это только лишь произошло сегодня. «Откуда все эти воспоминания у меня? Не может же человек всё это так отчетливо  представлять себе, если хотя бы раз ему не пришлось всё видеть самому», — мерещилось у него в голове.
      На следующий день, вечером, сидя у костра, компания изрядно выпила. Как оказалось, Гильберт припас к последнему дню их пребывания на «воле» две бутылочки настоящего шотландского виски. Все изрядно обрадовались такой новости, и после выпитой первой бутылки, решили не откладывать такое удовольствие на завтра, и выпить и вторую бутылку. Уже в процессе распития второй бутылки, неожиданно их разговор перешел в то, как они видят свое будущее.
     — Когда окончится война, —заявил Гильберт, я поселюсь где-нибудь на Украине. На своем отрезке земли, я там построю себе крохотный райский уголок. Украинских рабов, я обижать не буду. Работать у меня они будут не больше десяти часов. В воскресенье у них будет свободный день. Надо же им, там, в церковь сходить, помолиться и тому подобное….
     —В общем, ты себя представляешь там барином, на которого тамошний народ должен будет  гнуть спину, а ты лишь будешь «садить» шотландский виски да гулять по женщинам? —спросил Дитрих.
      —А почему бы и нет? Славяне все рабского происхождения. Это нация рабов, и их место определено историей. Мы немцы, люди нордической расы, мы арии, и наше место в мире быть во главе таких наций как они….
      —Знаешь, Гильберт. Когда мы все были в поле, на уборке клубники, я общался с украинцами. Все они, как мне показалось самые нормальные люди, вполне обходительные и здраво мыслящие. Более того, как-то на рабов и не похожи.
      —И на каком же это языке ты с ними разговаривал, —вставил свой вопрос Визе. Неужели на украинском?
      —А вот это Петер совсем не важно. Главное другое, что я их понимал. Вспомните, о чем нам на уроках истории рассказывал Шульц? Он говорил, что русичи являются древним народом. И что еще в девятом-десятом столетии они не повиновались ни татарам,  ни печенегам, ни половцам. Ходили они даже на Византию с походами и доблестно воевали. Покорили и хазар. А  к двенадцатому столетию, княжество Киевское владело народами почти до Урала. Все они ему платили дань.
      —Так это же  земли России, причем красной, —вставил свои пять копеек Петер Визе.
      —Да России, Петер, как такой, тогда еще и в помине не было. Это государство возникло, к твоему сведению,  лишь в начале восемнадцатого века. Ты меньше занимайся музыкой, а хоть немного интересуйся и историей, — ответил ему Дитрих. —  Именно украинцы и есть народ, предками которого были русичи.
     —Что-то, друзья-господа, мне в нашем разговоре кажется, не красный ли шпион присутствует сегодня среди нас, — с какой-то издевкой спросил Гильберт.
      —Оставь, Гильберт. Я вам серьезно обо всем рассказываю, а ты вот, переводишь все в глупость.

                19

 
Германия, осень 43 г.
       Всем было приказано, по лагерю «Гитлерюгенд», собраться в актовом зале главного зданияю. В первых рядах  зала сидели сплошь выпускники школы в форме гитлерюгенда. Дитрих занял место в третьем ряду, позади Вольфа, под одним из огромых окон. Он опоздал. Начальник сборов,  баннфюрер, уже произносил свою речь.   
       — Камрады!.. — В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв…. На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло. Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!»  А пока — время не терпит!  Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство.
       Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку. После чего, всех построили в колонну и он скомандовал:
       — Внимание!  Шагом марш!
      Дитрих маршировал в колонне, распевая: «Пусть рушится все кругом, нас не сломят буря и гром!»
      До вокзала было недалеко, и ждать пришлось не долго.  К перрону подошел поезд.
Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Кто-то кричал в проходе: «Экстренное сообщение! Дуче освобожден отрядом парашютистов». Дитрих слышал эти слова, не отдавая себе отчета в их значении.
      За окном тянулись горы. Внизу искрилась лента реки. Поезд набирая скорость спускался в долину. Дитрих вошел в купе и забился в угол. Засыпая, он слышал, как Феттер говорил соседу:
       — Теперь мы свободны, как фли-бу-стьеры!
      Город, куда они приехали, показался им угрюмым, неприветливым. Вместо горной гряды только цепи холмов тянулись на горизонте. Хмурые, подавленные, смущенные, собрались недавние школьники перед вокзалом — унылым кирпичным зданием, над плоской крышей которого пылало полуденное солнце.
      Вокруг Гильберта собрались , Дитрих, Феттер, Петер и другие, всего больше сорока человек.
       — Что же они никого не прислали? — возмутился Вольф. — Ведь им известно о нашем приезде!
      После чего он ушел куда-то в здание вокзала, а когда возвратился, сообщил:
       — Звонил в воинскую часть. Там сказали: Госодин лейтенант! За вами послан грузовик. Разместите в нем двадцать человек. Остальных, колонной, пешком, напрявьте в расположение части».
      Менцель, в форме гитлерюгенда, украшенной зеленым шнуром фюрера, приказал строиться, и маленькая колонна из двадцати человек исчезла за углом. А оставшиеся курсанты, под предводительством Вольфа остались на перроне вокзала. Вольф ходил с гордо поднятой головой и с ухмылочкой повторял:
     — Пусть глупцы топают. Мы – подождем!
      Совсем скоро, из-за угла с грохотом вывернулся окрашенный в серый цвет грузовик. Из кабины водителя выпрыгнул солдат с красными петличками зенитных войск и ефрейторской нашивкой на рукаве.
       — Мне велено доставить лейтенанта Вольфа и двадцать семь человек в часть, отрапортовал он.
      —Все на посадку, скомандовал Вольф. — Там, в части, меня величали не иначе, как «господин лейтенант», шепотом, чтобы никто не слышал, объявил друзьям Гильберт.
      Теперь, он как командир, и Дитрих сидели впереди в кабине с водителем.
Они ехали извилистыми узкими улочками по тряской мостовой, пока грузовик не выбрался на широкое шоссе, окаймленное садовыми участками и огородами. Ефрейтор хмуро и молчаливо сидел за рулем. Вольф достал из кармана пригоршню сигарет. Ефрейтор с равнодушным видом сунул их в боковой карман. Однако он стал разговорчивее.
      — Ну, как у вас дела? — спросил Вольф.
      — Живем тихо, — ответил ефрейтор; ему было не больше двадцати. — Тоска зеленая.
      Грузовик поднялся на возвышенность. Отсюда было видно далеко кругом. Менцель и его отряд понуро шагали по шоссе.
      — Езжай дальше! — приказал Вольф, и ефрейтор дал полный газ. Позади раздались крики разочарования. — Прокатиться захотели! — сказал Вольф.
      Ефрейтор промолчал. Совсем скоро, далеко впреди, на холме среди лугов и пашен, показались не высокие многоэтажные сооружение. На плоской крыше одного из них, маленькие серые фигурки сновали вокруг большого, накрытого брезентом прибора.
      — Похоже на дальномер, верно? — сказал Дитрих.
      — Дальномер? Ерунда! — фыркнул Вольф. — Звукоулавливатель, хочешь ты сказать, — это первое, а второе — эти штуки давно уже не котируются. Это радиолокатор.
      — У нас называется локатор или радар, — пояснил ефрейтор.
      Грузовик свернул с  шоссе на широкую подъездную дорогу, усыпанную шлаком.
      — Приехали! — сказал ефрейтор, — слезай!
     Дитрих увидел несколько бараков. По ту сторону от зданий, в открытом поле, вокруг высокой земляной насыпи, шесть серых овалов образовывали правильный круг. Ефрейтор остановятся у одного из бараков. Они посмотрели вслед грохочущему грузовику. Никому решительно до них дела нет.
      — Все уладится! — сказал Вольф.
      Он первым вошел в барак. Из узкого коридора две расположенные по обе стороны двери вели в спальни с койками в два этажа и шкафчиками. Эти запущенные, грязные комнаты производили впечатление покинутых, нежилих казарм.
      Вслед за этим, неожиданно для всех, в дверях появился человек лет тридцати.
      — Кто из вас лейтенант Вольф, — строго спросил он.
      — Я, господин фельдфебель, — еле выдавил из себя Вольф.
      — Сожалею. У нас фельдфебеля зовут вахмистром. Итак, еще раз: фамилия?
      — Вольф, господин вахмистр!
      — Крайне сожалею! Кто же вы — водолаз, врач-гинеколог или тюремный служитель?
      Вольф отважился на ухмылку прямо в лицо начальнику. Тот слегка поднял брови, а   Гильберт отрапортовал повторно:
      — Курсант Вольф, господин вахмистр!
     — Вот это хорошо! — просиял начальник.
     Дитрих смотрел на него не отрываясь.
      — Хвалю! Я вас запомню! В вашей казарме располагаются двадцать семь человек. В соседней казарме – двадцать человек. Там, за старшего будет по прибытии назначен курсант Менцель. В этом бараке за старшего назначаю курсанта Вольфа. Первым делом приказываю навести здесь порядок. Проверю через два часа.  Ваши товарищи, — он указал на стоявших вокруг юношей, — еще подумают, что я с вами церемонюсь, — и он что-то снова записал себе в книжку. — Мне вас жаль, Вольф! Вам у меня придется несладко. — Сказав это, он сунул книжку за борт мундира и обвел взглядом остальных юношей. — Моя фамилия Готтенбрехт. Вахмистр Готтенбрехт. Начальник учебной части… — Он сказал это с самым серьезным видом. — Те, кто меня знают, — продолжал он, — говорят, что я и в самом деле слуга господень, но тот, кто вздумает здесь важничать и задаваться, пожалуй, скажет, что я чертов слуга. И еще, что важно. Чтобы не было разных кривотолков о том, что я хромаю. У меня нет левой ноги. Хожу на протезе. Ногу я потерял на восточном фронте. И все же, продолжаю служить таким образом Великой Германии.

                20

Германия, осень 43 г.
     Где-то, через неделю  вечером, когда солнце уже садилось, и его багровый, подернутый дымкой диск повис над холмами, все четверо друзей выбрались из казармы прогуляться. Хотелось глотнуть за день свежего воздуха. Всем занятия до чертиков надоели. Широкая, посыпанная шлаком дорога проходила перед самым бараком и мимо еще четырех-пяти бараков, за которыми возвышался стадион. Правее, к северу, находилась огневая позиция. От дороги решетчатые настилы вели к орудийным окопам. Друзья остановились перед одним из серых валов. Земля была насыпана на высоту в два метра; аккуратно обшитый досками ход сообщения вел зигзагом через укрепление. Дитрих вошел первым. Стены орудийного окопа были укреплены подпорами, пол посыпан шлаком. Вход в блиндаж зиял чернотой. Пушка была укрыта брезентовым чехлом, виден был только узкий ствол и станина лафета.
     У пушки стоял плечистый худой малый в скромной серо-голубой форме без петлиц и нашивок, почти ровесник Дитриха. На правом ухе у него сидел большой наушник, плотно прижатый резиновым кольцом, на шее висел ларингофон, выключатель которого был укреплен на груди зажимом. Он делал что-то непонятное. Приподняв брезент, он включил какой-то провод, поднес к свободному уху второй наушник, послушал внимательно, отложил второй наушник и, включив ларингофон, сказал: «Антон… взрыватель… порядок». Затем перелез через станину, приподнял брезент в другом месте, и непонятная игра снова повторилась. «Антон… азимут… порядок». Закончив эти манипуляции, он сорвал с себя синюю лыжную шапку, снял наушники и ларингофон и отнес то и другое в блиндаж. А потом сказал, глядя на Дитриха  и Петера:
      — Ну?
     — Мы только неделю как прибыли. Моя фамилия Неринг. Курсант Дитрих Нерирг.
     — Старший курсант Вольцер, — незнакомый юноша слегка поклонился.
     — Давно здесь? — спросил Дитрих.
     — Полгода.
     Дитрих вытащил из кармана сигареты. Они закурили.
     — Что это ты сейчас делал? — поинтересовался Феттер.
     — Да все то же: проверка телефонной линии. Вечно одно и то же дерьмо. Три раза в день — утром, днем и вечером.
     — Ну а вообще? Вообще у вас как, — спросил до того стоявший молча Вольф.
     — У нас здесь тишь да гладь, — сказал Вольцер. — Живем день за день. Утром теоретические занятия, после обеда служба.
     — Ну а стрельба? Случается вам вести огонь?
     — Какое там! Разве изредка залетит шальной разведчик. Стреляли мы, только пока обучались по воздушному мешку.
     — Да, невеселая перспективочка, — сказал Дитрих. Вольцер скорчил гримасу.
     — Вы еще хлебнете горя — сами не рады будете. Вас здесь не оставят.
     Дитрих и Гильберт переглянулись.
     — Объясни толком, куда это нас пошлют?
     — Вы пройдете тут боевую подготовку, потому что в этой местности спокойно. Вы приписаны к 119-й батарее 2-го полка, мы к 301-й батарее 6-го полка. Вы к нам никакого отношения не имеете. Ваша подгруппа стоит в другом месте.
     — Где же? — спросили одновременно Дитрих и Вольф.
    — До сих пор стояла в Дрезденее. Но понесла там большие потери. Одиннадцать убитых, шестнадцать тяжелораненых.
     —Убитые? Тяжелораненые?
     — А может, все это пустые слухи? — усомнился Феттер.
     — Здесь есть люди, которых прислали, чтобы вас обучать, вахмистр и три ефрейтора. Спросите у них!
    Дитрих все еще не сдавался.
— Дрезден — пройденный этап. Там вряд ли еще предстоит что-то серьезное.
— То-то и оно, — согласился Вольцер. Он затянулся сигаретой и с насмешкой посмотрел на Дитриха. — Потому-то батареи и пополняются, а затем их пошлют  под Кенигсберг.
     Дитрих заметил, что его собственная рука, держащая сигарету, дрожит.
     — Там вам дадут жизни, скучать не придется. Кельн и Эссен — первые города, увидевшие ночные налеты тысяч бомбардировщиков… Так что мирная жизнь имеет свои преимущества, — добавил Вольцер.
     — Зря ты людей пугаешь, — возразил Вольф. — Поживем — увидим. Никто не знает, что с ним будет завтра!
     Вольцер только улыбнулся.
     — Как может батарея нести такие потери? — поинтересовался Петер.
     — А вот накроет ее бомбовым ковром — от тебя мокрое место останется.
     — Это что же, ночью было? Чистая случайность?
     — Какая там случайность! Прицельное бомбометание! Ты думаешь, они там слепые? Когда наши клистиры начнут палить, на луне видно! — Он затоптал ногой окурок.
     — Погоди уходить, — сказал Дитрих. — Как ты думаешь, нас поставят к орудию или кого-нибудь возьмут на… на радиолокационную станцию?
     — Радиолокатор, командирский прибор управления, дальномер, зенитная оптическая труба, телефон, — стал перечислять Вольцер. — Самых здоровых возьмут в огневые взводы, а в прибористы — лучших математиков; вас распределят, как им нужно. Везде одно и то же. Я уж предпочитаю орудие. — Он указал на насыпь посреди огневой позиции, с виду напоминающую форт. — На батарейном командирском пункте — по-нашему БКП — постоянно торчит шеф, а у него чуть что — прыгай по-лягушачьи! Там, правда, больше увидишь, зато у орудия чувствуешь себя уютнее, тут ты по крайней мере среди своих. Командира орудия мы не очень распускаем.
      Вечерело. Над ними пролетел самолет с яркими бортогнями. Вольцер оставил  друзей у бараков. Все друзья уже было направились к себе в казарму, но не тут-то было.
В зыбких сумерках виднелась какая-то фигура — это был вахмистр Готтенбрехт. Запрокинув голову, он следил за самолетом, кружившим над городом. Обойти вахмистра было невозможно.
     — Ну-ка сюда!
     — Влепит он нам плохо, — прошептал Петер. — Господин вахмистр?
     — Совершали вечерний променад?
     — Решили немного осмотреться, господин вахмистр!
     — Что ж, узнали что-нибудь новенькое? Насчет вашего… назначения и тому подобное?
     — Кое-что узнали, господин вахмистр!  Зачем я стану врать, — подумал Дитрих.
     — Ну, расскажите и мне. Любопытно, чего вы тут наслушались.
     — Да вот насчет Дрездена, господин вахмистр, там, говорят, был полный разгром… И насчет Кенигсберга…
     — Да вы, оказывается, все разнюхали! Разгром — это, пожалуй, неплохо сказано… С вами я уже знаком, — обратился он к Гильберту. — Ваша фамилия — Неринг.
     — Курсант Неринг, господин вахмистр!
     — Что это вы раскричались? Или вам нехорошо? Охота вам орать в такой чудный вечер!
      Готтенбрехт достал из кармана сигарету, и Дитрих после некоторого колебания дал ему прикурить.
     — Послушайте, что я вам скажу, — доверительно начал Готтенбрехт. — Я хочу подать вам добрый совет. Научитесь разбираться в людях. На прусской службе это самое важное! Перед строем я тоже требую, чтобы все у меня было по струнке — ать, два! — служба есть служба, а иначе будет у тебя не боевое подразделение, а орда папуасов… — Дитрих и Петер рассмеялись. — Вот видите! Ну а вечерком, когда я с вами беседую частным образом и поблизости нет генерала, покажите, что вы ребята воспитанные, из порядочных семейств, сами знаете — светский лоск и приятные манеры.
     — Мы это учтем, господин вахмистр, — пообещал Дитрих. —Вот только родителей у нас в большинстве нет. Все мы из детдома.
     — Роскошно! Ставлю вам единицу за то, что вы такие понятливые молодые люди!
      И Готтенбрехт вытащил записную книжку. Но тут произошло нечто необычайное, на что Дитрих смотрел со все возрастающим удивлением. Готтенбрехт с минуту подержал книжку, словно о чем-то размышляя, а потом снова воткнул ее за борт мундира. Он уставился в пространство неподвижным взглядом, повел плечами, будто мундир ему тесен, покрутил головой, будто воротник жмет, и лицо у него как-то странно изменилось: другое выражение, другая осанка и даже голос другой, точно он снял маску. Он подошел ближе к обоим друзьям, и стало видно, что это уже немолодой, вконец усталый человек с морщинистым лицом и тревожным взглядом.
     — То, что вы узнали, — сказал он тихо, — вам знать не положено. Обещайте же: никому ни слова! Если пойдут разговоры… ни в коем случае не поддерживайте. Вы должны меня понять. Я прикажу, чтобы никто с той батареи не смел с вами разговаривать. Вы еще слишком молоды. Нехорошо, чтобы у вас заранее подрывали боевой дух, — еще до того, как в дело попадете. Вы меня поняли?
     — Мы никому не расскажем… Это точно!.. Можете на нас положиться!

                21
     Германия, декабрь 43г.
      Два месяца они то и делали, что учились воевать. С утра теоретические занятия, а после обеда практика. Тактика, стратегия, шифрование, связь, картография сменялись учебными стрельбами «по  мешке», нарядами, работой на кухне и обслуживанием техники.
      Уже конец ноября выдался холодным и морозным.  А в декабре, в самом его начале, ударили лютые морозы. Ночью ртуть в термометре опускалась до двадцати двух, а случалось, что и до двадцати шести ниже нуля. Невзирая на жестокие холода, английские бомбардировщики ночь за ночью перелетали границу. Курсанты, коченея от холода, дежурили у пушки. Кто-то сказал:
     — Пятую зиму воюем! Дома нечем топить,  да и с едой день от дня все хуже.
     — Как у них там, наверху, задница не отмерзнет! — удивлялся Феттер.
     — Сказал тоже! — возразил ему Вольф. — Они-то не страдают от холода. Четырехмоторные машины закрываются герметически, и пилоты, должно быть, обливаются потом в своих согретых электричеством комбинезонах.
     — Так мы тебе и поверили! — сказал Дитрих. — Обливаются потом… Глупости!
      И он плотнее подоткнул шерстяной плед, прикрывавший ему ноги; но холод пронизывал до костей, забираясь все выше, зуб на зуб не попадал от бившей его дрожи.
     — Говорят, в подбитом «стерлинге» нашли шоколад и первосортные сигареты, — со смаком рассказывал Феттер. — Они и кофе пьют настоящий!
     — Ну, хватит болтать! — оборвал его Петер. — Это уже пахнет изменой!
     Пока все было спокойно. Готтенбрехт, нахлобучив на голову меховую шапку отнюдь не военного образца, ходил от орудия к орудию и раздавал какие-то лечебные таблетки.
      — Возьмите, Дитрих, это помогает от простуды и от кашля, по крайней мере так значится на коробке.
     Как-то ночью, когда они окончательно закоченели, Вольф сварил в блиндаже грог. Грог– было громко сказать. В действительности это был просто спиртосодержащий напиток. Спирт  пожертвовал им орудийный мастер, но Вольф так и не выдал, у кого он разжился приправы. Они прихлебывали крепкий напиток из крышек от котелков и угостили им вахмистра Готтенбрехта. Тот так раздобрился, что поставил Вольфу в своей книжечке «отлично». Но алкоголь так  ударил юношам в голову, что потом наводчики путали координаты и допускали ошибки в установках: бомбардировщики летели в северном секторе неба, а «Антон», так величали уважительно курсанты свою пушку, стрелял на юг. А тут еще утром выяснилось, что расчет извел все патроны ближнего действия. Скрыть это не удалось. И Готтенбрехт переправил Вольфу «отлично» на «неуд».
     Ближе к рождеству, он пообещал кое-кому из курсантов отпуск в город. Но сразу же, как стемнело, двадцать четвертого декабря. просигналили тревогу, и Дитрих всю ночь торчал  у орудия. Отпуск отменялся.
     Они базировались совсем недалеко от небольшого города Хемниц. По сути, их зенитки и прикрывали этот городишко. Бомбардировщики снова искали запасные цели. Около сотни четырехмоторных машин отбомбились над Дрезденом, а потом бомбы, преимущественно воздушные мины и зажигалки, полетели и на северную часть Лейпцига. Багровое пламя столбом взвилось в холодное синее ночное небо над Хемницом. Досталось и ему. Вольф взобрался на бруствер и смотрел на пылающее море домов.
      —Вот уж где никто не пожалуется на холод, —сказал он.
      Эта острота вызвала смех, короткий и гневный. Но один из дружинников оторвался от работы и сказал:
     — Что ты скалишься, сопляк? Сразу видно, что там, в огне, у тебя нет близких!
Вольф мигом соскочил в окоп, но Дитрих  схватия его за руку:
     — Опомнись, что ты делаешь!
     Дитриху вспомнилось, как в один из дней, еще в конце ноября, все они сидели вечером в  казарме и грелись возле печки. Кто-то завел разговор о правилах ведения войны, о международных соглашениях, о роли дипломатии во всем этом. Кто-то из курсантов, неожиданно для всех заявил:
      —По сути, Германия начала военные действия на европейском континенте. Соответственно, ответственность  за последствия этой войны  будем нести мы.
     —Мы, прежде всего солдаты, заметил Дитрих. И наша задача – сражаться, защищая свою Родину. Мы первыми напали и потому за нами будет победа.
     — Всё верно! — сказал Вольф и достал из заднего кармана свой неразлучный справочник. Полистав его, он прочитал: «Когда в 1629 году Густав-Адольф решил предпринять поход в Германию, он произнес перед шведским риксдагом следующие исторические слова: „Мое мнение таково, что во имя нашей безопасности, нашей чести и конечного мира нам надлежит первыми напасть на врага“.
     — А ты никогда не слышал о международном праве? — в свою очередь спросил кто-то из курсантов.
     — Что за чушь ты мелешь! В войне, где решается вопрос — быть или не быть, какие уж тут правовые нормы! Да и о ком тут говорить? Ведь эти русские, посмотрите, просто звери. Каких они придерживаются международных прав?
     Под Новый Год, именно тридцать первого декабря, Дитрих был в наряде и дежурил возле «Антона» укутавшись в несколько  шерстяных одеял. Мороз был сумасшедший. Валил слегка снег. Вспомнилось, как еще в октябре, Готтенбрехт, за  успехи в учебе, удостоил его увольнительной  на целые сутки. Дитрих выбрался на попутной машине в Хемниц. Курсантам выдавали каждый месяц с десяток марок, так что к тому времени  у него их немного накопилось. Вот и решил  слегка гульнуть в городе. Конечно, там зашел  в пивной бар. На его сцене вытанцовывал кардебалет. В самом помещении, где собралась весьма разношерстная публика, было весьма накурено. Дитрих заказал себе кружку пива и сидел в самом углу зала, периодически попивая любимый напиток. На сцене сменялись одна за другой танцовщицы и их группы. Ему сразу же приглянулась одна из танцовщиц, беленькая и весьма привлекательная девушка. На плечах у нее развивались  длинные локоны волос, вся она была подтянута и стройная. От всех она отличалась какой-то чистотой, как показалось Дитриху, и привлекательностью. Неожиданно, невдалеке от Дитриха, разгорелся скандал, который совсем скоро перешел в потасовку. В эту передрягу попал и Дитрих. Кто-то схватил его за одежду и выволок прямо к самой сцене. Удары на него сыпались один за другим. Он тоже, отбивался как мог. И вот тут, неожиданно для него,  на помощь кто-то пришел и помог выбраться из всей этой заварухи.
     — Глупый, уходи отсюда побыстрей, пока цел, —  сказала она ему, почти выпихивая из бара  во двор. — Там, через арку выход на улицу….
      Это была именно она, та девушка. Уже через неделю Дитрих познакомился  с ней. Звали ее  Хелен.
      А совсем скоро он назначил ей свидание. И они встретились в очередной отпуск Дитриха. В тот вечер они гуляли по открытой, занесенной снегом местности. В темноте над их головами то и дело слышалось гудение. Где-то вдалеке стреляли зенитки. Но все это их  не касалось. Здесь не объявляли тревогу, и они были счастливы и этим. У них были в запасе целые сутки. Они топали по глубокому снегу.
     — Не правда ли, чудесный зимний пейзаж, — говорила она.

                22

     Германия, начало 44 г.
     Еще в январе они сменили позицию. Их перебросили на север  города Дрезден. Теперь они были зенитчики. Слово «курсанты» следовало забыть. Грузовик  тогда доставил их на место под самое утро. Совсем скоро  должно было взойти солнце. Утренний ветер развеял в клочья густую пелену тумана, и вся позиция стала видна как на ладони. Дитрих старался разобраться в расположении батареи. Он увидел обнаженную возвышенность, серую, обглоданную землю, тощие каменистые поля. К востоку стоял лес, его сухие голые стволы разве что по контрасту напомнили Дитриху роскошные девственные леса знакомых гор. Четыре далеко отстоящих друг от друга жилых барака образовали большой прямоугольник; с запада на восток он насчитывал примерно сто пятьдесят метров и не больше семидесяти пяти с юга на север. В свете занимающегося дня он увидел слева от себя один орудийный расчет, справа другой, а рядом большой каменный домик с вывеской «Столовая». А в самом конце стояли еще четыре орудия. Перед ним, в долине открывалась гигантская индустриальная панорама.    
     При построении не обошлось без неприятностей. Вольф сцепился с одним из «старичков», который бесцеремонно его толкнул.
     — Нельзя ли повежливее? — окрысился на него Вольф.
     — Утри рыло, теленок!
     — А ты не прыгай, а то облицовку попорчу!
     — Молчать! — заорал на них унтер-офицер, его звали Эстен. — Что распушили хвосты, петухи?
     В задних рядах шептали:
     — Плюнь, Гюнтер, он нам еще ответит!
     Запахло дракой, подумал Дитрих. Вольф скорчил презрительную гримасу.
     Кто-то сзади сказал вполголоса:
     — Ужо почистим новичку умывальник!
     А совсем скоро появился и командир батареи. Это был уже не молодой, лет пятидесяти грузный мужчина. Капитан Штанмайер, так его звали. Весь облик этого огромного, в два метра ростом, пятидесятилетнего великана внушал ужас. Широкий серый автомобильный плащ, доходивший ему до щиколоток, был лишен знаков отличия, и только на фуражке выделялся серебряный офицерский кант. Фуражка сидела набекрень на продолговатом черепе, словно выраставшем прямо из плаща, и ее козырек отбрасывал тень на лошадиное лицо, узкое и бледное, с резкими чертами. Все в этом лице казалось вытянутым в длину — мясистый нос и толстые губы. Глаза холодно и грозно глядели из-под козырька.
      —Ровно в восемь, — он вытащил руку из кармана и поглядел на часы, — я объявлю батарею готовой к бою.  Здесь у нас, надо вам сказать, пошаливают. А меня прямо за душу берет, когда эти сволочи позволяют себе кружить у нас над головами, а я не могу им всыпать.
      Он объяснил им боевую задачу: «Оборона окружающих промышленных объектов и населенных пунктов».
      — Два слова новичкам! Если кто из вас в первом бою наложит в штаны, меня не касается. Но с трусами и паникерами у меня разговор короткий! В случае, если ваш брат будет плохо справляться с делом, старшие курсанты за этим присмотрят. Что может быть лучше самовоспитания!
    « Это он объявил нас вне закона», — подумал Дитрих и искоса огляделся. Он увидел, как «старички» перемигиваются и ухмыляются…
     Волею судьбы, все друзья снова оказались вместе и стали кадровым расчетом орудия «Антон». Сюда же вошли еще четверо артиллеристов из «старичков». Те, как оказалось, ранее обороняли подходы к городу Лейпциг. Но тоже, были совсем молодые ребята не старше двадцати лет.
      Уже на следующий день, ближе к вечеру затрещал звонок — раз, другой, третий…
     — Тревога, к бою! — крикнул Вольцер, теперь уже ефрейтор. — Разобрать каски, противогазы и звукоглушители! Окна настежь, а не то здесь целого стекла не останется!.. Время у вас есть: при команде «Приготовиться к ведению огня!» сигнал дают дважды.
     Весь расчет орудия «Антон» за несколько десятков секунд,  по решетчатому настилу уже добрался до своего орудия. Когда Дитрих вбежал в орудийный окоп, он увидел, что  какие-то двое выкладывают среди огневой сигнальное полотнище — исполинский квадрат из белого холста с крестом посередине, знак, приказывающий немецким летчикам, находящимся в воздухе, приземлиться. В орудийном окопе Шмидлинг, командир их расчета, высвободил брезент, а молодежь сорвала его с орудия и сложила. Шмидлинг повесил ларингофон на шею и надел наушники телефона. Коротышка Петер занял место у механизма горизонтальной наводки, Гомулка, один из «старичков» — в качестве первого номера — начищал блестящую дугу вертикальной наводки, а заметно побледневший Феттер сел за установщик взрывателя.
     Шмидлинг включал и переключал свой ларингофон. — Антон… Слышимость хорошая… — Он снова переключил его.  Проверка связи с радиолокатором.
     Петер доложил:
     — Угол горизонтальной наводки — порядок!
     За ним, как полагается, Гомулка:
     — Угол вертикальной наводки — порядок!
     И Феттер, согласно предписанию:
     — Взрыватель в порядке!
Вольф улыбнулся и хлопнул его по плечу:
     — Ну, ну, дружище, не робей! — И натянул на руку рукавицу заряжающего.
Дитрих какое-то время оказался как бы не у дел, стоял в стороне и наблюдал. «Ладно, раз так, будем таскать патроны. У подносчика свои преимущества. Он больше видит. Ну как, боюсь я или не боюсь»? — спросил он себя. Он глянул вверх. На западе нависла тяжелая туча, но над головой ярко сияло оранжевое вечернее небо. Еще пятнадцать минут, подумал он, и все небо затянет тучами.
     Шмидлинг послушал в телефон и объявил:
     — Опять проверка связи с прибором управления. Наводчики снова доложили.
     Вдруг с командирского пункта послышался голос унтер-офицера Эстена: «Приготовиться к бою!», и в ту же минуту в ближайших городах завыли сирены: истошные вопли, то нарастая, то ниспадая, сжимали сердце и наводили тоску. Дитрих на какой-то миг уселся на  станине лафета.
     — Сразу же полная тревога? Ну, значит, дело будет!
И тут он увидел капитана: с непокрытой головой, держа в руке каску и кутаясь в автомобильный плащ, он направлялся к командирскому пункту в сопровождении собаки.
     — Что же вы не убираете полотнище, бандиты? — загремел он.
     Несколько зенитчиков побежали убирать белое полотнище.
     — Открыть блиндажи с боеприпасами! — приказал Шмидлинг.
     Дитрих приподнял один из тяжелых деревянных щитов, положил его на пол и немного выдвинул из корзины два патрона, чтобы легче было ухватить. Его била лихорадка возбуждения, но он старался держать себя в руках.
     — Тише! — заорал вдруг Шмидлинг. — Принимаю воздушную обстановку! — Он слушал так напряженно, что все лицо у него перекосилось. — Две крупные группы вражеских бомбардировщиков над южной Голландией. Направление — наша граница!
     — Над южной Голландией? Значит, скоро увидим их здесь, — сказал Вольф.
Шмидлинг страшно волновался. С тех пор как была подана команда «К бою!», он неустанно повторял:
     — Только не осрамите меня, ребята… Христом богом прошу. — И вдруг: — Душа у меня не на месте, как бы чего не было. — Снова и снова он повторял: — Стрелять не опасно! Только что шуму многовато… Не становитесь под ствол, там взрывная волна всего сильней!
     Беспокойство Шмидлинга передалось Дитриху. Он стоял на ребре толстой доски, закрывавшей блиндаж с боеприпасами, и из этого положения над насыпью окопа видел командирский пункт. Капитан, все еще без каски, всей своей огромной фигурой громоздясь над бруствером, обследовал в бинокль небо.
     — Воздушная обстановка, — выкрикнул Шмидлинг. — Самолеты противника направляются к Рурской области. Сейчас начнется! — На командирском пункте звонко залаяла собака, вызвав в расчете прибористов немалый переполох. Но пока было тихо.     Прошло минут пятнадцать и внезапно, откуда-то из невероятной дали донесся мерный гул. Дитрих почувствовал, что сердце у него бьется где-то у самых висков. На западной стороне горизонта все еще стояла гряда туч. С командирского пункта по всей позиции прокатился рев капитана: «Стволы — направление девять!» — Орудие повернулось на запад. Дитрих, не спуская глаз, наблюдал за постом управления. Оттуда донесся звонкий юношеский голос:  «Шум моторов — направление девять!»
     — Дьявол! — ругнулся Шмидлинг. — А что делает пост воздушного наблюдения? Заснули эти мерзавцы, что ли?
     — Данные для взрывателя приняты! — доложил бледный как полотно Феттер. Маховик установщика взвизгнул, как сирена. Дитрих, машинально нахлобучил на голову каску, выхватил из корзины патрон и отнес Вольфу, а тот вставил его в раструб  установщика взрывателя и дружески кивнул Дитриху.  Как хорошо стало у него на душе от этого кивка.
     — Стрелять по данным радиолокатора! — скомандовал Шмидлинг.
     Петер доложил:
     — Угол горизонтальной наводки установлен!   За ним Гомулка:
     — Угол вертикальной наводки установлен!
     — А что же взрыватель? — крикнул Шмидлинг. — Что там с взрывателем?
     Дитрих видел и воспринимал все словно издалека — его охватил страх. Страх перед первым выстрелом, страх перед бомбами, страх перед всем, что здесь творилось, пронизывал его до костей, словно утренний туман. Орудийный ствол медленно повернулся на север, он с патроном в руках стоял позади Вольфа, гудение в небе становилось все явственнее, а теперь к нему присоединился оглушительный гром орудийной канонады, словно приближалась гроза. Дежурный унтер-офицер, стоявший, у орудия, широко расставив ноги, сказал:
     — Это шпарят пока что, соседние батареи.
     И тут наконец донесся голос Феттера:
     — Взрыватель в порядке, взрыватель установлен!
     — «Антон» к бою готов! — крикнул Шмидлинг в ларингофон.

                23

1944 год, весна, лагерь Штутхоф.
      Здесь, в лагере Штутхоф, от заключенных строго требовалось: повиновение и работа, работа и повиновение, никаких раздумий, только это. За малейшее непослушание или некачественную работу – виселица и крематорий. Заключенные в лагере отличались между собой только номерами на их лагерной одежде, и еще – разноязычием. Здесь были и те, кому когда-то завтрак подавали на серебряном подносе, и те, кто ел соленую треску целый день. Кто с утра и до вечера сидел в какой-то канцелярии в белой рубашечке, и кто тянул в шахте телегу с углем в черной шахтерской робе. Кто в лаборатории переливал с колбочки в пробирки разноцветные жидкости,  и кто пахал от зари и до зари в поле. Все они теперь одинаково  жадными и голодными глазами искали «костриг», этих разносчиков бачков с баландой. Всем им теперь национал-социализм уготовил место на нарах, котелок баланды и двенадцать, а то и шестнадцать часов работы. Лагерь Штутхоф был «величественен и грациозен» своими постройками по сравнению с тюрьмой, которую Иван видел на окраине Харькова с ее добродушно-патриархальным видом. Эти сооружения нацистов были «украшены» изобретением 20-го столетия - кремационными печами, с багрово-черным, сводившим с ума заревом над их трубами.
       Казалось, что для управления этими несчастными в лагере нужны огромные армии надсмотрщиков, надзирателей. Но это было не так. Неделями внутри бараков не появлялись люди в форме СС! Сами заключенные приняли на себя полицейскую охрану в лагерных городах. Сами заключенные следили за внутренним распорядком в бараках, следили, чтобы к ним в котлы шла одна лишь гнилая и мерзлая картошка. Свирепая и деятельная лагерная полиция – капо, носившая на левых рукавах широкую желтую повязку – охватывала своим контролем всю вертикаль лагерной жизни, от общелагерных дел до частных событий, происходящих ночью на нарах. Казалось, исчезни начальство, заключенные будут поддерживать ток высокого напряжения в проволоке, чтобы не разбегаться, а работать.
      Иван Поломарчук, именно под этими именем и  фамилией числился он в лагере, знал языки – украинский, русский, немецкий и польский. И это в значительной мере помогало ему выжить.  Общение, даже в лагере смерти, помогало его «обитателям» остаться живыми, а человеку, знающему язык – тем более. С Асланом они стали настоящими друзьями. Вместе работали, спали почти рядом, иногда делили друг с другом даже  кусочек доставшегося им хлеба.  Уже в конце марта на вечерней поверке вдруг их блок выстроили на плацу перед бараками. Всем скомандовали: «Kappenab!» (Шапки долой!). Перед шеренгами заключенных оставались стоять только двое эсэсовцев и старший надзиратель Федорчук, все остальные надзиратели кинулись делать в их бараке обыск. Все это длилось недолго, пока один из этих прислужников не вынес в руках обыкновенные кусачки. Тот  подал их эсэсовцу, после чего он передал их в руки Федорчуку.  И тот скомандовал:
– Заключенный 22-637 – выйти из строя!
     Иван знал, что это был номер Аслана. Когда тот вышел из строя, к нему подошел Федорчук и о чем-то стал говорить. Все видели, как Аслан вдруг плюнул в лицо этому палачу. И в то же мгновение старший надзиратель со всего размаха ударил Аслана по лицу этими самими кусачками. Тот упал, из головы потекла ручьем кровь,  после чего сам Федорчук назначил четверых из барака и приказал им  отнести тело Аслана в крематорий и сжечь. Среди этих четверых был и Иван.
      После этого случая заключенные их барака работали только на плантаже. Так назывался заболоченный участок земли, прилегающий к секретному строящемуся объекту. Пожалуй, это была самая гадкая  работа. Здесь они прокладывали огромные бетонные трубы для отвода грунтовых вод из грязных ручейков, заболачивающих низменность. Гнус, комары, грязь, смрад и гнилое болото – все там было. Теперь Иван остался в одиночестве без друга. Его все больше и больше стало раздражать то, что кругом он наблюдал. Больше всего то, что здесь охраной лагеря занимались не эсэсовцы, а сами заключенные, которые теперь перелицевались в капо и надзирателей.  Били, унижали, убивали, травили в газовых камерах, вырывали зубы у евреев тоже не эсэсовцы, а они. Все это зверье до изнеможения служило немцам, но иногда в разговоре с заключеннымиони даже вздыхали, а иногда даже и плакали по тем, кого отводили к кремационным печам. Однако раздвоение это не шло до конца. Своих они не подставляли. Своих они каждый раз выгораживали, если чем-то кто-то из них завинил перед немцами.
      Но вот думать заключенным эти фашистские звери никак запретить не могли. Вот Иван и думал все время и когда работал, и когда отдыхал, думал, как казалось ему, даже когда спал. «Где же та граница, тот водораздел, что отделяет добро от зла? И что это такое, это добро и зло?  Чем, к примеру, отличается социализм, который он у себя на Родине строил вместе с советским народом, от национал-социализма? Когда там у крестьян в его селе отбирали в 32-м году последнюю кроху хлеба, или когда в 38-м кругом пропадали люди и больше их никто не видел – что там было добро, а что зло? Или то, что творил Гитлер по всей Европе, превратив ее в сплошной концентрационный лагерь – это добро или зло? Может и Треблинка, и этот Штутхоф – тоже добро»? – все эти вопросы он задавал и задавал себе каждый день, а ответов не имел.
                24
Германия, весна 44 г.
     Бомбардировки крупных промышленных городов Германии с наступлением весны усилились во много раз. Авиация противника выполлняла бомбежку промышленных регионов, истребляя в первую очередь военные объекты, заводы, фабрики, нефтехранилища.
     Поезд шел довольно медленно на запад, из-за обрушенных мостов и разбитой колеи, подолгу простаивая в ожидании, когда ремонтные бригады починят повреждекния. Слава Богу, их батарея в полном составе, практически без потерь,  теперь перекидывалась в район Рура. Английские и американские бомбардировщики день и ночь «утюжили» этот район, принося неимоверный урон промышленности. При этом гибли люди, мирное население, сотнями и тысячами. Из их расчета, все были живы. Как говорится – «Бог миловал».
    В вагоне теперь все сидели почти молча. Кто-то жевал свои галеты, некоторые просто спали. Под утро приехали на место. Всех сразил вид железнодорожного вокзала в Дортмунде, куда они прибыли. От него фактичкски остались одни руины. Железнодорожные колеи на половину были просто уничтожены.
     Совсем скоро подъехалили грузовики и повезли всех зенитчиков в новое расположение батальона. Схематически место его дислокации  мало чем отличался от базы возле Хемниц. Те же казармы, те же окопы и зенитные орудия.
     Дитрих, лишь только слез с грузовика, окинул взглядом всё вокруг. Повсюду торчали исполинские заводские трубы, выбрасывавшие густые облака дыма, — и так, куда ни глянь, трубы, трубы и высокие домны, извергающие в небо протуберанцы горящего колошникового газа, кауперы, коксовые батареи, обжиговые печи; на горизонте высились огромные корпуса сталелитейных заводов, а среди них рудоподъемные башни с вращающимися канатными шкивами и гигантские бессемеровские конверторы, горами вздымались к небу штабеля отвалов и угля, и все это было окутано дымом и чадом и облаками пара, медленно относимого ветром, все было соединено бесконечной сетью железнодорожных путей и окружено кипящим прибоем жилых домов.  Города Дортмунд, Эссэн, Дуйсбург, Гельзенкирхен в этой области. смыкались друг с другом, переходили друг в друга, и дома, заводы, трубы, корпуса и железнодорожные рельсы тянулись до самого горизонта, насколько хватал глаз. И всё это, несмотря на ежедневные бомбардировки противника. Промышленность оставалась живой.
     Лишь один раз за всю дорогу, в кругу их расчета, зашел разговор о нынешней ситуации. А всё началось с того, что кто-то бросил фразу: «Первыми начали бомбить города противника, прежде всего Англии, вот теперь и расплачиваемся».
      Тут же  вмиг откликнулся Вольф:
      — Комрады! Не надо копья ломать впустую. Доктрина массовых бомбардировок промышленных регионов, конечно с массовым истреблением гравжданского населения, была выдвинута еще в тридцать втором году, тогдашним премьером Великобретании Болдуином.
     Он тут же порылся в своем заднем кармане брюк и достал свой, уже весьма замасленный справочник. И начал читать:
     "Единственная оборона - это нападение, что означает, что вам надо убивать женщин и детей больше и быстрее, чем враг, если вы хотите спасти себя. Я говорю это с тем, чтобы люди могли понять, что их ждет, когда начнется следующая война",
     —Так сказал Болдуин, и это еще в тридцать втором году.
     —Да, но ведь приняты какие-то  международные соглашения, запрещающие делать ковровую бомбежку, — не удержался Визе.
     Вольф снова долго копался в своем справочнике и наконец, продолжил:
     —Да! Такое международное соглашение действительно принято еще в тысяча девятьсот седьмом году в Гааге.
     —А результат такой, какой имеем сегодня, —вставил Дитрих.
     —Все верно, —продолжил Вольф. —Тот же Болдуин  завершил свою мысль следующими словами:
     "Вряд ли получится ограничить бомбардировки законами - технологии развиваются слишком быстро, и в любом случае все конвенции быстро развалятся во время войны".
      —Всё это , больше всего, вражеская пропаганда, —подвел итог Шмидлинг.
      — Выдавая правильную военную информацию за вражескую пропаганду, ты только расписываешься в своем убожестве, — продолжил Вольф. — Этак ты и фюрера обвинишь во вражеской пропаганде, ведь он считает положение серьезным.
     Что касается бомбардировок, то для Германии всё усложнилось во многом уже с весны сорок четвертого.  И об этом, зенитчики все знали. Именно с этого времени, аэродром под Полтавой стал использоваться авиацией союзников под кодовым названием «Операция Френтик». Такое кодовое название имела общая советско-американская операция, с челноковым движением американских и английских самолетов (тяжелых боибардировщиков) по треугольнику – Англия-Италия-Полтава. И обратно.
     Теперь для зенитчиков, уже на новой позиции, наступила будничная служба. За день, бывало, объявляли два, а то и три раза команду «к бою». Тогда всё на батарее вмиг оживало, всё приводилось в движение.
     Конец мая выдался жарким, что касается воздушной обстновки, так и погоды. В окопе нечем было дышать, солнце отвесными лучами припекало голову. Дитрих, обливаясь потом в своей суконной форме, напрасно искал укрытия в блиндаже. Земля так прогрелась, что из ниши полыхало жаром, как из печки. Он скинул мундир. Один из местных ополченцев, по имени Шредер, заменял его сегодня у поворотного.
     — По местам! — скомандовал Шмидлинг. — Все одели каски.  Отдельные скоростные самолеты противника…
     — Все те же неизменные «москиты», — ввернул Гомулка. Вольф стащил рукавицу и присел на станину.
     —Точнее назвать «Хеви-ленд-Москито», — сказал он задумчиво, словно про себя. — Разведывательные невооруженные самолеты. Летят так быстро, что наши истребители могут их догнать, только войдя в пике.
     — Где это ты черпаешь такие сведения? — покосился на него командир расчета Шмидлинг.
     Вольф бросил на землю окурок.
     — Читай «Фелькишер беобахтер», дружище! И не только лозунги, читай статьи и передовицы! Ты, правда, неплохой национал-социалист, но как военный, слишком узко мыслишь.
     — Основное направление — девять! — скомандовал Гомулка. Послышались отдаленные раскаты пушечных выстрелов.  Это по соседству били 128-миллиметровки.
     В городе сирены провыли отбой. Шмидлинг включил микрофон.
     — «Антон» понял! Отбой! Скоростные самолеты противника направились в глубь страны….  Двоим оставаться у орудия. Остальные могут идти обедать.
     — Я остаюсь! — сказал Вольф.
     Прошло битых три часа. Спустилась ночь. Дружинники спали в блиндаже. Но вот Шмидлинг крикнул: «По места-а-ам!» «Скоростные самолеты противника над северо-западной Францией направляются к нашей границе!»
      За этим долго ничего не следовало. В окрестных городах завыли сирены.
     — Это что же, сразу тревога? — удивился Гомулка.
     «Крупные соединения бомбардировщиков противника над Голландией направляются в район Кельн — Эссеп», — снова передавал Шмидлинг.
     Вольф пошел выгонять дружинников из блиндажа. Но самолеты изменили курс и пролетели много севернее.
     — Ложная атака! Маскировочный маневр! — сказал Гомулка.. — Они хотят сбить с толку нас и наши ночные истребители.
     Сирены провыли отбой. Позднее поступило сообщение, что бомбы сброшены в районе  Берлина.
     Дитрих переговаривался с Гомулкой. Слышно было, как на командирском пункте разоряется унтер офицер Энтели.  Два-три прожектора обшаривали небо. Ночь была светлая. Над самой головой высыпали звезды, но кругом грядами залегли облака. Где-то на юге выпускала плавку доменная печь, вырывавшиеся из нее клубы колошникового газа окрашивали небо в яркий багрянец.
     — Сколько было сброшено бомб, — заметил Вольф, — а заводам ничего не делается, работают и работают!
     Но тут Шмидлинг крикнул:
     — Соблюдать тишину! «Новая большая группа бомбардировщиков над Ламаншем, направление: Эмден — Ольденбург».
     Опять в городах всполошились сирены. Спустя полчаса поступило сообщение: «У побережья бомбардировщики встретили густую полосу тумана. Ищут запасные цели».
     — Теперь их можно ждать сюда!
     Вольф внушал дружинникам:
     — Если они пойдут ставить рождественские елки, сразу же бегите за резервными боеприпасами. Понятно?
     Снова по нарастающей и ниспадающей кривой провыли сирены. Тревога! В небе уже гудели звенья бомбардировщиков. Неподалеку, с восточной стороны ярко пылали осветительные ракеты, это засекли поселок, лежавший, словно остров, среди заводских зданий. Прожекторы суетливо метались по небу, угасая еще до того, как оптические приборы разведчиков успевали поймать цель. На северо-западе нарастало тяжелое гудение авиационных моторов. Кругом громыхали зенитные батареи. Каскады ракет освещали орудийный окоп.
     — Стрелять по данным радиолокатора! — выкрикнул Шмидлинг. И тут же: — Радиопомехи! Неподвижный заградительный огонь — направление три! — Он продолжал объявлять данные для наводки. И наконец: — Огонь!
     Грохот выстрелов и недалекие разрывы бомб смешались в раскатистый, долго не смолкающий гром. Дитриху достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть Вольфа: с непокрытой головой, он стоял у орудия, широко расставив ноги, и равномерными движениями вгонял в ствол патрон за патроном.


                25

Германия, июль 44 г.
      Это было в июле, в ясный воскресный день. Жара стояла тропическая, небо заволокло мглистой дымкой. Над окрестными заводами из фабричных труб поднимались сизой грядой облака дыма.
     Щмидлинг, прислонясь к стене, блиндажа, рассказывал, как он собирается провести отпуск. Петер Визе, принимавший обстанoвкy, вдруг изменился в, лице.
     — Крупные соединения истребителей над Голландией! Возможны атаки на бреющем полете!
     — Атаки на бреющем полете? — недоумевал Дитрих. Это что еще эа невидаль!
     Но Вольф воспринял это предупреждение серьезно.
     — С самой пасхи отовсюду сообщают о бреющих полетах. Гомулка, Дитрих, станьте у провода! Нам потребуются патроны ближнего боя.
     — Ближнего боя? — удивился Феттер. — Будет тебе шутить!
     Прошло еще несколько минут. На командирском пункте прозвучала команда: «Шум моторов — направление три!» — и тут же: «Самолеты противника — три!»
     В отдалении на небольшой высоте показалась стая летящих строем одномоторных самолетов. Вольф напялил френч прямо на голое тело. Гул моторов мощно нарастал.   «Самолеты на бреющем — три!» — срывающимся голосом крикнул Шмидлинг. У Дитриха захолонуло сердце. Бессознательно повернул он орудие на запад. И тут их обдало грохочущей волной. Двенадцать истребителей «мустанг» пронеслись над огневой позицией, прошли над лесом с восточной стороны и обстреляли из пулеметов и пушек рабочий поселок. «Новый заход — направление три!» — крикнул Шмидлинг. Зайдя вторично, самолеты летели еще ниже; они заметили батарею и сбросили две бомбы, а также обстреляли командирский пункт и орудийные окопы.
     Взрывной волной Дитриха отбросило к орудию. Окоп наполнился едким дымом, в темноте послышался лязг металла и треск ломающегося дерева… Где-то в отдалении раздался неясный голос Вольфа, силившийся перекричать вой моторов: «Дитрих, проклятье, налево, разверни ее налево!» Чей-то до неузнаваемости изменившийся голос крикнул: «В укрытие!» Темнота рассеялась, стало видно, как самолет на бешеной скорости приближается к окопу. Он летел так низко, что за стеклом кабины неподвижной маской вырисовывалось лицо пилота. Одним прыжком Дитрих очутился в блиндаже. Он увидел Вольфа, пристегивавшего ремень каски.
     — Пушка вышла из строя! — крикнул Вольф. — Разбило накатник! Дитрих, Гомулка, Петер, Зепп, за мной… к «Берте»!
     Дитрих бросился за ними. У подъездной дороги серой неразличимой массой горели бараки. Рядом с окопом зияла широкая плоская воронка. Снова невыносимый грохот моторов. Дитрих бросился наземь. Ураганом пронесся над ним самолет. Он опять пустился бегом и кое-как добрался до «Берты». Тут увидел, что Вольф возится с затвором. Феттер и Гомулка без касок тоже были здесь, они открывали блиндаж с боеприпасами. Вольф сунул в ствол патрон ближнего боя. Еще один самолет подлетел к ним на большой скорости, Дитрих втянул голову в плечи. Орудие закачалось, Вольф крикнул: «Мимо!» Дитрих не услышал разрыва, но над окопом взмыло облако дыма. «Левее, дружище, вот так, хорошо! Зепп, ниже!» Грянул выстрел, пушка дрогнула, Дитрих подумал с облегчением: «Гильберт ведет огонь!» Феттер крикнул: «Новый заход — направление четыре!»
     Но машина уже просвистела над их головами, над бруствером фонтаном брызнула земля. Вольф снова дернул спусковой рычаг, прогремел выстрел. «Шабаш! Гильзу заклинило!» На мгновение воцарилась тишина.
     — Проклятье… о, проклятье! — ругался Гомулка.
     Дитрих, шатаясь, поднялся с сиденья. Вольф выглянул, за бруствер:
     — Улетела! — сказал он. — Горит на славу! А конура шефа целехонька!
     Дитрих снял каску и ощупал голову. Слышно было, как трещит горящее дерево.
Они покинули окоп. Командирский пункт кишел людьми. От орудий, расположенных севернее, доносились крики: «Санитары!» «Антон» являл картину полного разрушения. Шмидлинг лежал неподвижно в луже крови. Несколько ополченцев-силезцев растерянно стояли вокруг.
     — Да помогите же ! — крикнул кто-то.
     Западная стенка окопа была вдавлена. Один из ополченцев лежал навзничь между двух станин, ноги его до колен были засыпаны землей. Он лежал неподвижно, открытые глаза выкатились из орбит, нижняя челюсть безостановочно дрожала. Понатужившись, они подняли балку обрушившейся деревянной обшивки и вытащили его наружу.
     — Даже не верится! Ноги целы!
     — Повезло! — хладнокровно заметил Вольф. — Хорошо, что балка упала на сваю. Иначе ему размозжило бы кости!
     Все столпились вокруг Шмидлинга, он лежал ничком, зарывшись руками в шлаковую пыль.
     — А меня называл трупом, — сказал Феттер. — Лучше бы за собой присмотрел!
     — Заткнись! — оборвал его Гомулка. Дитрих молча глядел на мертвого Шмидлинга. У него, здесь в городе, двое детей, вспомнил он.
     Совсем скоро, ополченец поднялся цел и невредим, он только мелко дрожал всей телом.
     — Нервный шок! — сказал Вольф — Пройдет.
     — Проверка связи! — раздался приказ с командирского пункта. В проводах не было тока.
     В орудийный окоп вошел Готтенбрехт.
     — Есть потери?
     — Шмидлинг убит, — доложил Вольф, — и ополченец контужен.
     — А орудие?
     — Накатник придется сменить, — сказал Вольф.
     Готтенбрехт записал и ушел.
     Четверо убитых и одиннадцать раненых — таков был итог этого воскресного утра. Погибла связистка — сгорела вместе с канцелярией. Четыре орудия вышли из строя, два из них к вечеру были уже в порядке. «Антона» и «Дору» пришлось свезти в ремонтную мастерскую. У «Антона» разбило воздушный накатник. Одним из осколков, возможно, и убило Шмидлинга. «Дору» накрыло осколочной бомбой, еще двое зенитчиков погибли, пятеро ранены. На командирском пункте убита, как позже вияснилось, еще одна связистка.
     20 июля, был как обычный день. С самого утра налеты, бомбардировка, бреющие полеты. Вечером Вольф включил маленький радиоприемник, оставшийся им в наследство от Шмидлинга.
     — Брось, он, конечно, испорчен, — отмахнулся Гомулка. Но в комнату уже ворвался отчетливый и резкий голос диктора. Дитрих, как ошпаренный, присел на койке.
   «…июля тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сегодня на фюрера было совершено покушение. От бомбы, взорвавшейся в его кабинете, пострадали следующие лица: генерал-лейтенант…»
     — Вот так-так!.. — вырвалось у Гомулки.
     — Тише! — зашипел на него Вольф.
     — «…сотрудник Бергер. Легко ранены: генерал-полковник Йодль, генералы: Кортен…» Дитрих попеременно смотрел на Вольфа и Гомулку. Вольф наклонился над приемником и не отрываясь слушал. Гомулка сидел, разинув рот, он уставился на какое-то пятно на стене. «…Боденшац, Хойзингер, Шерфф…» Феттер медленно поднялся, на его лице было написано полное недоумение. «…Фюрер нисколько не пострадал, если не считать незначительных ушибов и ожогов, — продолжал диктор. — Он тут же возобновил свои занятия и не отменил приема, назначенного дуче, с которым беседовал продолжительное время…»
     — Дуче? — удивился Феттер. — Он принял дуче?
     — Заткнись! — цыкнул на него Вольф.
     — «…после чего фюрера посетил рейхсмаршал». Голос диктора оборвался. Вольф стоял молча, склонив голову набок. По радио передавали марши.
     — Покушение? — удивленно протянул Феттер, словно он так ничего и не понял. — Кто-то подбросил бомбу? Самую настоящую бомбу?
     — Об этом следует доложить! — с внезапной решимостью сказал Вольф. — Кто знает, может, кроме нас, никто этого не слышал! — Он снял со стены пилотку. — Пошли, Дитрих!
     Готтенбрехт стоял перед канцелярией и курил трубку
     — Так… фюрер жив, говорите?
     — Да, жив. Но кое-кто из его генералов ранен: Йодль, Хонзингер, адмирал Фосс, остальных я не запомнил.
     — Это и следовало было ожидать, господа, — лишь сказал он,  после чего рассеянно кивнул, погруженный в свои мысли. Потом поправил фуражку и, не сказав ни слова, ушел в канцелярию.
     — У майора шеф, наверное, узнает подробности, — сказал Вольф.
     — Я ни черта не понимаю, — беспомощно признался Дитрих.
     — А я, думаешь, понимаю? — огрызнулся Вольф. В бараке все еще орало радио, передавая бравурные марши.
     — Теперь мне все понятно! — уверенно заявил Феттер. — Это, конечно, большевики! Это их рук дело!
     — А как большевики попали в ставку фюрера? Соображаешь, что ты говоришь? — накинулся на него Вольф.
     — Ну, значит, коммунисты! — не сдавался Феттер.
     — Коммунисты? Немецкие коммунисты? — негромко и с подчеркнутым равнодушием отозвался кто-то из дружинников. — Они ведь все в концлагерях или в тюрьмах.
     — Там им и место! — отрезал Вольф.
     Лишь незадолго до полуночи служба воздушного оповещения сообщила, что скоростные бомбардировщики противника возвращаются обратно через Гельголландскую бухту.  Вольф и Дитрих натянули на пушку брезент и отправились спать.

                26


Германия, конец августа 44 г.
      Сказать, что Дитрих был «одинокая душа» - нельзя. Никогда, такие мысли, или чувства, в этом плане, его не одолевали. Да! Он был - безотцовщина. Ни отца, ни матери у него не было. И никогда он их не видел и не знал. В доме малышей его кормили, поили, одевали. Всегда было молочко. А что еще в этом возрасте малышу надо? Материнского тепла он не познал. Любви отца – тоже. Но у него всегда были рядом  нянечки, воспитатели, хорошие друзья; ребята, которые всегда готовы были за него постоять, так само, как и он за них. Уже в детдоме отношения были намного строже. Но и там, все можно было стерпеть. И всё же. Иногда, когда ему приходилось быть в гостях у ребят из городка, и он видел там  их родителей, ему становилось как-то  не по себе. Что-то сжималось у него в груди и долго не отпускало. А потом, уже ночью, это непонятное чувство, иногда снова приходило к нему. И вот тогда, его уже  сжимали и давили мысли, он начинал думать. Сам себе задавал вопросы: «Кто были его родители? Кто они были по национальности, на каком языке разговаривали? Чем они занимались, какой вообще был их интеллектуальный уровень? Какие у них были жизненные позиции»?
     Он вырос в Германии. Сейчас в его стране был всеобщий подъем. Все верили фюреру, в его величие и непогрешимости. Верили в него как лидера, верили его замыслам и всему тому, что он делает в стране. Сейчас у власти были национал-социалисты. И Дитрих был верен в правоту их действий и стремлений.    Иногда, он по-детски представлял себе, что у него отец, примером, великий ученый, биолог, или может быть микробиолог. И что он работает в крупной фирме,  занимается серьезными исследованиями. Какая при этом  у него могла  бы быть мотивация, как он вообще относился бы к нацизму, фашизму, ко всему тому, что творится сейчас в Германии. Дитрих был уверен, что по происхождению он ариец. У него был широкий и высокий лоб, голова правильной арийской формы, нос ровный, с небольшой горбинкой посредине. Глаза светло-зеленые. Лицо слегка вытянуто сверху донизу и симметричное, волосы – светлые.
     Как-то он получил отпуск, целых двое суток. Конечно же, отправился в город. Дортмунд был сильно разрушен, но жизнь продолжалась своим чередом. Уже под вечер, Дитрих зашел в небольшой ресторанчик. Как всегда заказал пиво. Неожиданно к нему за столик подсела симпатичная женщина. Без сомнения, она была старше его на лет пять-семь. Дитрих сидел, не двигаясь, скованный смущением.
     — Позвольте спросить! Что делает в наше-то время здесь, столь юное создание?  — обратилась она к нему. —  Клара, —  тут же представилась она.
        — Дитрих, зенитчик, несу службу в зенитном батальоне. В настоящее время в отпуске. 
     Фрау любезно принялась занимать его беседой, в которой чувствовалась даже какая-то нотка интимности.
     — Все это мои старинные коллеги, актеры оперетты. Как, разве вы не знаете, что я танцовщица по профессии? Я несколько лет считалась в театре прима-балериной… Меня, право же, стоило посмотреть. Я даже выезжала за границу на гастроли. Если вам интересно, я как-нибудь покажу вам свои снимки.  Она засмеялась. — Вот было времечко!
     Дитрих слушал ее, польщенный этой интимной доверчивостью. Ее близость волновала его, кружила голову.
     — Желаю вам хорошенько повеселиться, — сказала она, поднимаясь, — но поосторожнее с девушками. Все это простые хористки, мужчинам же нужно с кем-то здесь танцевать, вот ресторан и приглашает их сюда поработать... 
     Дитрих остался один. Он неотступно провожал ее взглядом. Она была одета как-то по домашнему, в коричневую шелковую пижаму — широкие и длинные штаны-юбка и блуза свободного покроя с развевающимися рукавами, открывавшими ее белые стройные руки до самых плеч. Волосы ее были собраны на затылке в изящный античный узел. Единственным украшением ей служили сверкающие камешки в ушах. В душе Дитриха зашевелилась ревность ко всем этим окружающим ее мужчинам. Он завидовал каждой подаренной ею улыбке, каждому брошенному мимоходом слову.
     — Дернем по стаканчику, камрад!
      Бледный унтер-офицер протянул ему рюмку коньяку. Кругом танцевали под проигрыватель.
      — В отпуску? — спросил унтер-офицер, еле ворочая языком. — Или здесь служите? А я… в отпуску, прямехонько с фронта! И знаете, что я вам скажу… — Он опрокинул рюмку. — Эх, приятель, камрад… дело дрянь… — Он вытер рукавом лоб. — Мне через три дня снова шуровать на Восточной… Прозит! — Он опять наполнил рюмки. — Верно говорю, камрад, дело дрянь… Да и что вы хотите? Весь мир до того оевреился, что нам обязательно накладут! Ох как накладут. Даже если не после этой войны. То потом….  О, как накладут…
     Но тут перед ними выросла фрау Клара и сказала повелительно и даже с оттенком раздражения:
     — Разве я тебе не запретила говорить о войне? Поди-ка лучше потанцуй!
     Унтер-офицер покорно встал и нетвердым шагом поплелся на другой конец зала.
     Фрау Клара подсела к Дитрихуу и сказала с наигранной обидой:
     — Вам, молодой человек, решительно не хватает воспитания! Что же вы не пригласите меня, такую хорошенькую женщину, танцевать?
     — Я не умею танцевать, — признался Дитрих.
     — Поставьте фокстрот! — крикнула фрау Клара девушке, сидевшей у проигрывателя, и, взяв Дитрихаа за руку, показала ему несложный шаг. Дитрих  оказался понятливым учеником. — У вас получается бесподобно! — уверяла она его. С трепетным сердцем держал он ее в объятиях, осторожно и бережно, словно хрупкую вазу. Его правая ладонь ощущала сквозь тонкий шелк упругость ее спины. Пластинка кончилась. Но Дитрих горячо взмолился:
      — Пожалуйста, еще раз!..
      Мерные движения танца погружали его в какое-то сладостное опьянение, он испытывал беспричинный восторг, все его чувства были напряжены. Он легко, а потом чуть крепче прижал ее к себе и сам испугался своей смелости. Он еще никогда в своей жизни не знал женщину. Что-то невообразимое творилось у него в душе, а сердце вот-вот готово было выскочить из  груди.
      После этого, он чаще и чаще стал отпрашиваться у Готтенбрехта в отпуск. Выискивал для этого любой предлог, чтобы попасть в город, прежде всего с целью побывать у фрау Клары.
       Сказать, что у них была любовь? Нет! Это был обыкновенный военный роман.
     После гибели Шмидлинга, командиром их расчета назначили опытного артиллериста по имени Цише. Более того. Этого самого Цише сразу же поселили к ним в «логово». Так друзья называли их новое помещение, совсем недалеко от канцелярии. Это Готтенбрехт сделал для них доброе дело и переселил их отдельно из казармы. Это была, совсем крохотная комнатка, где-то 3 на  4 метра. Там еле-еле размещались три  двухъярусные кровати, тумбочки и маленький столик.
     Как-то, уже в конце августа, перед самым сном, у них разгорелся самый настоящий конфликт. Дело в том, что этот самый Цише, как выяснилось, был  фанатом национал-социализма. В тот вечер,  он заявил друзьям, что единственной гарантией «нашей конечной победы» является непоколебимая, фанатическая вера в фюрера и тысячелетний рейх; об эту веру неизбежно разобьются все усилия противника. И сразу же разгорелся спор.
     Вольф слушал объяснения Цише, склонив голову набок. «Вот у нас и достойная замена Шмидлинга! — думал Дитрих. Но с Цише им не повезло еще больше, чем с Шмидлингом, уж очень он был общителен и речист. Правда, будучи брюнетом, он меньше напирал на расу, и «народно-расистские» аргументы только от случая к случаю проскакивали в его рассуждениях.
     — Что ты мелешь? — не удержался  Вольф в ответ на программное выступление Цише. — Непоколебимая вера, фанатизм… — Он запнулся, словно подыскивая нужные слова. — Когда имеешь дело с людьми ограниченными, туповатыми, такими, у кого винтика в голове не хватает, а их, разумеется, большинство, фанатическая вера — вполне пригодное средство, чтобы держать их в узде. Без этой веры они разбредутся, как стадо, ведь у них нет ни воинской доблести, ни того, что называется сознательностью. Другое дело мы! Скажите мне, что война проиграна, так непоправимо проиграна, что это ясно и слепому, все равно я буду драться — без вашей фанатической веры, а только потому, что так положено солдату. Все прочее вздор и чепуха! Скажи-ка, Цише, почему недавно одна только наша пушка вела огонь с ближней дистанции, тогда как вы со своей верой все наложили в штаны? Уж не оттого ли, что я фанатически верю, будто это поможет делу? Да ничего подобного! Огонь с ближней дистанции абсолютно бесполезная штука! Но так уж положено! — Вольф все больше входил в раж. — Солдат обязан драться, есть в этом смысл или нет. Драться — его единственное назначение. Твоя вера, голубчик, шаткая опора, с ней как раз сядешь в калошу! Хватишься за ум, да поздно! С моей же позиции в калошу не сядешь! По-моему, солдат обязан драться при любых условиях. Вот и дерешься!
     — Нет же, не бывать этому! — не унимался Цише. — Никогда, вам от таких как я, не избавиться! Те, кого ты так обзываешь, — это лучшие из лучших, истинные немцы, истинные национал-социалисты, так и знай! Все они думают, как я, вы — позорное исключение, вся батарея думает, как я, весь немецкий народ так думает, он верит в своего фюрера, потому что это величайший из немцев, величайший из полководцев и…. и….
     Цише угрюмо нахохлился на своем матрасе; все, что здесь говорилось - было ему явно не по нутру. Дитрихт подошел к окну. «Горечь обреченности», — повторял он про себя.  Дверь распахнулась, на пороге стоял Готтенбрехт. И тут Дитрих понял, что тот слышал весь их предыдущий разговор.



                27

Германия, ноябрь 44 г.
      Утром рано, еще до восхода солнца, сначала «проплыл» неизбежный утренний разведчик, держа курс на южную Германию. За ним последовали бомбардировщики, они сбросили бомбы в районе Бремена. В одиннадцатом часу с наблюдательного пункта передали: «Крупные соединения истребителей, направление Кельн — Эссен». Подгруппа предупреждала о возможных атаках на бреющем полете. Все полученные сообщения Дитрих  невозмутимо передавал дальше. Вольф и Петер успокаивали силезцев, которых каждое сообщение об атаках с малой высоты ввергало в панику. Дорстен, Хальтерн и Люнен доносили об атаках с бреющего полета на различные объекты, в том числе и на зенитные батареи. Феттер поменялся местами с одним из силезцев и сел вместо него за механизм горизонтальной наводки. Вольф стащил с головы видный на расстоянии белый бинт и нахлобучил каску на израненный лоб. Реклингхаузен и Динслакен сообщали об атаках с небольшой высоты, а за ними Мере, Крефельд и Дюссельдорф.
     — Сейчас они будут здесь! — сказал Дитрих. Унтер офицер Эстен, который вел радио- переговоры  дал команду:
    — Всем в укрытие!
     А Вольф:
    — Сдохну, а буду стрелять с ближней дистанции!
      Они прилетели. Камнем ринулись с неба, стремительно облетели на малой высоте весь горизонт.  В отдалении вымахнул к небу исполинский огненный столб.
     — Нефть! — крикнул Вольф. — Это в Гельзенкирхене горит нефтеперегонный завод!
     Где-то поблизости заговорила тяжелая батарея и умолкла. Вдали застучала двадцатимиллиметровая зенитка. Цепочка одномоторных самолетов, прилетев с севера, ринулась прямо на батарею. Они приглушили моторы и спустились так низко, что, пролетая над лесом, дали козла. Повернув, они сделали второй заход. Это были три «мустанга». Они начали с того, что сбросили бомбы, а потом ракетами и из бортового оружия обстреляли командирский пункт и орудийные окопы. Неудержимо, бешеными виражами кружили они над батареей. Два орудия вели огонь с ближней дистанции. «Цезарь» после двух-трех выстрелов замолчал. «Берта» продолжала беспорядочную стрельбу. Снова и снова налетали «мустанги». Один из силезцев свалился на станину, и Вольф оттащил его в сторону. Сам он только и делал, что заряжал и стрелял. Но вот и Феттер упал со своего сиденья у поворотного механизма, и «Берта» замолчала. Истребители круто поднялись в небо и исчезли.
     Дитрих вместе с дружинником занялся Феттером. Осколком его хватило по каске, но не пробило ее. Вскоре он пришел в себя. «Да ты нас всех переживешь, дружище!» — поздравил его Вольф. Он перевернул убитого силезца на спину и накрыл его брезентом. Петер снял каску и сказал: «Похоже, нам самое время уходить в отпуск!»
     Наступила временная тишина и Дитрих, воспользовавшись этим,  побежал в канцелярию, где Готтенбрехт сидел над списками личного состава.
     — Тринадцать погибших, Дитрих, это ужасно! — Он постучал карандашом по бумаге.
     — Расчет «Фриды» погиб весь, до одного человека, в том числе и  девять дружинников силезцев, а ведь этим ребятам едва минуло семнадцать. — Как это случилось? — спросил вахмистр.
     — Прямое попадание. Их накрыло бомбой весом в девятьсот килограммов.
     — А что произошло у «Антона»? — Я никак не соображу.
     — Бомба разорвалась сразу же за бруствером, с северной стороны. Все, кто был по северной стенке траншеи, оказались на своего рода неподбойном борту….  Те, кто стоял дальше, видимо, попали под взрывную волну и осколки. Петеру, выходит, здорово повезло, ведь он сидел слева у механизма вертикальной наводки.
     — Всем вам здорово повезло, — сказал Готенбрехт. Он поднялся и куда-то ушел.
     Дитрих, улучив момент, набрал номер городского телефона. На другом конце провода раздался голос фрау Клары:
     — Я весь день не могу успокоиться! Что у вас слышно? Вас тоже бомбили? Чего только я не наслушалась!
    — Да, нам здорово попало! Погибло тринадцать человек!
    —Милый, ты будешь у меня? Я так тоскую и переживаю за тебя.
     Их прервали. Из подгруппы срочно требовали капитана. Дитрих, соединил говорившего с бараком,  где находился в это время  Штанмайер.
     В немом оцепенении он стоял посреди канцелярии. Счастье, что их разъединили! Зубы его выбивали дробь. Знобило. Он вышел на воздух.
     Вся позиция кишела военнопленными, их пригнали засыпать воронки. У «Антона» стоял тяжелый тягач. Десяток солдат-зенитчиков в комбинезонах, вооруженные лебедками и ломами, хлопотали вокруг орудия. Тут же стоял Готтенбрехт с Феттером и Петером. Несколько военнопленных выравнивали разрушенный окоп. Дитрих подошел к вахмистру. Вольф доложил, что отправляется на медпункт. Готтенбрехт внимательно оглядел Дитриха.
     — Вам надо взять себя в руки! — сказал он. Немедленно идите в медпункт, а потом отдыхать. Дитрих не выдержал и бросился бежать….  А все же беда миновала!..  Он упал на койку и даже уснул на какое-то время.
     Поздно вечером все собрались в столовой.
      — Ба-та-ре-е-ея! — протяжно гаркнул Готтенбрехт, и гомон десятка голосов оборвался. — Внимание!
       Мгновенный грохот топающих сапог. Военные артиллеристы и дружинники, руки по швам, стояли, затаив дыхание. Появился командир батареи Штанмайер. Громовый рявкающий  его голос  заполнил низкое помещение столовой.
     — Приказы принимать только от ваших непосредственных начальников! — Пауза. — Сто девятнадцатая тяжелая зенитная батарея ПВО хранит неколебимую верность фюреру! Если кто-нибудь на батарее… — Пауза. — …или кто из дружинников вообразит, будто теперь самое время вести разлагающую пропаганду, подстрекать исподтишка… — Пауза. — …того я сам, собственной рукой уложу на месте! Я не сочту это ни за унижение, ни за труд!
     Дверь за ним захлопнулась. Готтенбрехт приказал расходиться по баракам.
     Дитрих посмотрел на часы. Половина первого ночи. Все вскоре рассеялись по обширной территории батареи. Спотыкаясь в потемках, они кое-как перебирались через кучи земли и кратеры наполовину засыпанных воронок. Прямым попаданием снесло уборную, и стены были облеплены нечистотами. Вольф, когда прибыл из медпункта,  с невозмутимостью философа прокомментировал это событие.
     — Это  средство войны, известное еще в древности.  Уже римляне из так называемых баллист обстреливали дерьмом осажденные города.


                28


1944 год, осень, лагерь Штутхоф.
      К осени 44-го немцы уже поостыли, в бараки к заключенным практически не появлялись. Даже капо и надзиратели уже не вели себя как боевые петухи. Лишь только Федорчук зверел с каждым днем все больше и больше.  Из их барака узников снова стали направлять для работы на кирпичный завод. Там Иван вновь стал видеть того пожилого немца, что был механиком на заводском оборудовании. Звали его Шульц, жил он  в Берлине, но его семья, как оказалось, месяц назад попала под бомбежку и вся погибла. Теперь он стал разговорчив и открыто угощал Ивана то сигареткой, а иногда и шоколадкой. Он совсем не знал ни русского языка, ни польского, говорили только на немецком. Выяснилась и причина, почему он с некоторой симпатией относился к Ивану. Оказывается, его старший сын давно воевал на восточном фронте. Ему, как и Ивану, было двадцать пять лет. О судьбе сына Шульц ничего не знал, но была у него не четкая  информация, что он попал в плен.
      Однажды между ними зашел разговор о социализме и национал-социализме. Вот Иван и задал Шульцу вопрос, мол, почему немецкий народ допустил то, что к власти в Германии пришли нацисты.
     — Знаешь, все было не так просто, —  стал говорить тот. —  Национал-социализм не пришел к каждому немцу с моноклем, по-юнкерски надменный, чуждый народу. Национал-социализм втерся в среду немцев по-свойски, он не был обособлен от простого народа, он шутил по-народному и шуткам его смеялись, он был плебеем и вел себя по-простому, он отлично знал и язык, и душу, и ум тех, кого лишал постепенно свободы. Ты думаешь, сейчас немцы знают о Треблинке,  или о Штутхофе? —  обратился он с вопросом к Ивану. —   Да ничего подобного. И никогда и не поверят, что это немцы уничтожали в крематориях сотни тысяч людей. Сошлются, к примеру, что эти преступления делали националистические группировки тех же поляков или украинцев. А всё, что делалось на оккупированных территориях, будут объяснять тем, что  это осуществлялось ради добра. Всем преступлениям в свое время найдут оправдания.
     — У вас, строителей социализма – тоже ведь не гладко! —  продолжал он. —  Одни готовы умереть ради своей победы, другие аж пыжились, чтобы вступить во Власовскую армию. Ты бы видел, сколько дезертиров в первые же дни войны перебежало на нашу сторону и добровольно сдались в плен.
      Иван не знал ничего о Власовской армии, о сотнях, тысячах и даже миллионах добровольно сдавшихся в плен. Он свято верил в победу, в правоту социалистического строя. Понимал, что и там было много лжи, каждому человеку она сопутствовала во всем. Думали одно, говорили совсем другое, а продолжали делать то, что скажет партия и ее великий вождь. Но теперь вдруг он стал узнавать в мыслях чужого ему человека то, что тревожило его самого уже не один год, что иногда непонятным образом проявлялось в его сознании.
      После смерти Аслана у него внутри что-то окончательно оборвалось. Бежать из лагеря не представлялось возможным даже во сне. Надежды на спасение не было никакой, знал, что рано или поздно их всех уничтожат.
      В день, когда высыпал первый снег, вечерние разговоры узников их  барака были особенно печальны. Даже те, кто всегда был более-менее собран, полон хоть какой-то душевной силы, стали угрюмы и молчаливы. Тоска подмяла всех.
       Иван сидел на нарах, опустив плечи, и тихонько покачивал головой. Казалось, не только глаза, но все огромное его тело было полно тоской. Последние два дня их никуда не выводили на работу, немцев вообще не было видно, капо спрятались по своим норам и тоже не показывали даже своих носов, лишь бешеный Федорчук иногда появлялся между бараками. Все узники чувствовали – что-то должно произойти.
      А произошло то, что и должно было произойти. Ивану по секрету рассказал Шульц, что Румыния, Венгрия, Болгария теперь не были союзниками Гитлера. Окончательно советскими войсками был освобожден Киев, мать городов русских. Красная Армия завершала освобождение земель Белоруссии, Украины, Молдавии и стран Прибалтики от немецких оккупантов. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнения, что совсем скоро фашистская Германия будет побеждена. Именно  Шульц поведал Ивану все эти последние новости.

                29

     Дитриху месяц назад, как исполнилось восемнадцать лет. Готтенбрехт побеспокоился и к 12 сентября ему досрочно присвоили звание обер-гренадер. Тогда,  свой день рождения, с самого утра, в дневном отпуске, он отмечал у Клары.
     Ее муж, оберштурмфюрер Кнопп, служил в Кракове. Занимался он там, по словам Клары, очень грязной работой. В СС он был с тридцать девятого года. Теперь, по ее рассказу, он работал исключительно с детьми. Оказывается, в различных лагерях Рейха, были созданы специальные команды, которые отбирали детей, наиболее приближенных, по их  мнению, к арийцам. Предполагалось командованием, что в будущем, их как животных, будут «скрещивать», условно говоря, с представителями истинно арийской группы.
— Ну, это всё общие слова. А что же конкретно делает твой муженек? — спросил  как-то Дитрих.
    — Он уполномоченный рейха по укреплению германского начала в генерал-губернаторстве, — ответствовала она.
     После чего снизошла до объяснений.
     — Ты, конечно, знаешь, что поляки - неполноценная нация. Однако и тут имеются градации, существуют ведь белокурые славяне, у которых исстари сохранился значительный процент германской крови. Кнопп отбирает таких детей по концлагерям, да и вообще по всей стране. Их отдают в немецкие семьи или отсылают в Германию для воспитания в немецком духе. Впоследствии их приобщат к нордической расе; таким образом при дальнейшем регулировании воспроизводства можно будет добиться значительного улучшения расы.
     — А как же их родители? — спросил Дитрих.
     — А родителей об этом никто и не спрашивает.
     Дитрих, когда услышал этот рассказ от Клары, подумал про себя: « Чушь всё это, не более». Но ничего на это не сказал.
     —Кнопп давно уговаривает меня уехать из Дортмунда в Краков, чтобы быть вместе, — поведала она. —Но я же не дура. Ведь через месяц, или два, в том же Кракове будут красные. И что мне тогда прикажете делать?
      —У нас на батарее поговаривают, что возможно совсем скоро, всех нас перебазируют под Кенигсберг, — на это сообщил Дитрих.
    —Это еще зачем?
     —Как это зачем? Больше всего лишь с тем, чтобы разлучить нас с тобой.
     —А если серьезно?
     —Думаю, что это чисто прагматично. Обыкновенная ротация. Им там, в командовании, виднее что делать.
     Он пробыл у нее до позднего вечера. Он любил эти часы. В доме все почти затихало, а отдаленный лай зенитных батарей заглушал все прочие шумы. Дитрих стоял плечом к плечу с фрау Кларой на коленях перед радиоприемником. Передатчик таинственно тикал, слабый свет, исходивший от шкалы радиоприемника, падал ей на лицо. Он обнимал ее плечи и смотрел на нее, не сводя глаз, и чем больше смотрел, тем больше ею пленялся. Она прислонялась к нему. Каждое его прикосновение приводило ее в трепет. А после, они уходили в спальню и ложились на большую кровать. Они лежали в спальне на широком супружеском ложе. Он, не отрываясь, глядел на ее расслабленное лицо, словно стараясь разгадать, что кроется за этим холодным лбом.
     — Любишь меня? — спросил он наивно.
    Она изумленно открыла глаза. Ее взгляд заставил его забыть, как неуместен этот вопрос. Но она уже снова закрыла глаза и выдохнула чуть слышное «да». А потом улыбнулась с закрытыми глазами.
     —Она лжет! — мелькнула у него мысль.  — Неправда, ты меня не любишь!
    Она повернула к нему голову.
     — Любовь…. — сказала она презрительно. — Что такое любовь? Ведь я же не девочка-подросток. Я отдалась тебе — чего еще ты хочешь?
     — А…. сердце? — беспомощно пролепетал он. Она притянула его голову к своей груди.
     — Молчи!
Перед его уходом она сказала:
     — Ты бы лучше попросил себе отпуск на ночь, как все.
     В этот вечер, к себе на батарею он так и не попал. Когда вышел на улицу из квартиры Клары, тут же началась бомбежка. От взрыва авиабомбы обрушилась стена. Дитрих только и помнил это.  Когда очнулся,  то уже был весь в грязи и мокрый. Кругом все горело и грохотало. Пулеметные очереди сменялись бомбовым ударом. В какой-то момент он увидел совсем маленькую девочку. Она лежала на земле и еле-еле шевелила левой рукой. Он схватил ее и помчал к ближайшему убежищу. Но туда он не попал. Пришлось укрыться просто в ближайшем овраге. Бомбежка продолжалась еще два часа. Девочку он держал, прижав к своей груди. Она, как ему казалось, спала. Еще спустя некоторое время он добирался в больницу. Пока разыскал ее, еще прошло много   времени. В приемном покое  сидел в ожидании. Вскоре вышел врач и сообщил:
     — Зря старались, молодой человек. Девочка уже пару часов как  мертва.
     Готтенбрехт стоял на ступенях перед канцелярией. Дитрих доложился обо всём, что с ним произошло. Вахмистр оглядел его с непокрытой опаленной головы до башмаков.
     — Вы не под бомбежкой ли побывали?
     — Так точно!
     — В Дортмунде?
     — Так точно!
    Готтенбрехт промолчал.
     — Ну и как? Скисли небось?
    Дитрих отрицательно мотнул головой. Готтенбрехт набил трубку и закурил.
     — Спросите у санитара мази от ожогов и лейкопластырь. Хотите, я отправлю вас на медпункт? Нет так нет! Обменяйте обмундирование. Потеряли пилотку? Напишете заявленьице, я поставлю свою закорючку, тамошний ефрейтор приложит его к прочим бумажкам. Все равно в один прекрасный день эта лавочка сгорит со всем барахлом.
     — Слушаюсь, господин вахмистр!
     Готтенбрехт долго смотрел на Дитриха.
     — Что, еле ноги унесли?
     — Так точно!
     — Один?
     — Я тащил на себе маленькую девочку. Это из-за нее мне так досталось. А когда я наконец выволок девочку… она была… она уже не жила.
     — Дитрих, — сказал Готтенбрехт, спустившись по ступеням, он даже взял его за локоть и повел  в сторону огневой. — Выше голову, Дитрих Неринг, мой мальчик! — Он говорил очень тихо, — Стиснуть зубы! Продержаться! Не скисать! Ведь это ваш единственный шанс! Хоть немногие из вас должны же остаться! Война кончится, может быть, совсем скоро. Вы должны ее пережить!
     Они остановились.
     — Поймите меня правильно! — продолжал он убежденно. Я по профессии учитель. Таких ребят, как вы, я готовлю к выпускным экзаменам и хочу делать это и впредь. Что же мне преподавать перед пустыми классами? Постарайтесь продержаться! Когда с войной будет покончено, тогда-то и начнется тяжелая борьба. Что ваша девочка, Дитрих! Убитым счету нет! Слишком много людей уже погибло! После войны на нас свалится прорва работы! Пять лет заваривали эту кашу, а расхлебывать ее придется целое столетие. — Он заставил Дитриха взглянуть ему прямо в глаза. — Тот, кто сегодня добровольно зачисляется в противотанковые части и штурмовые взводы или взрывается вместе с торпедой, уходит от настоящей, подлинно тяжелой борьбы, которая начнется потом! Тот, кто всеми средствами постарается себя сохранить, — не из трусости, Дитрих, а потому что умеет смотреть вперед, — тот сохранит себя для…. Германии!
     Германия…. — думал Дитрих. Впервые слышал он это слово не под фанфары ликования, не под возгласы «хайль!», а словно освобожденное от мишуры и сусальной позолоты, пронизанное глубокой тревогой.
     — Германия, — продолжал Готтенбрехт, — это уже не исполин, повелевающий Европой, а жалкое, обескровленное нечто. Она станет еще более жалкой и нищей, она будет невыразимо страдать, но нельзя допустить, чтобы она истекла кровью. Умереть за вчерашнюю гигантскую раззолоченную Германию — по-моему, трусость, Дитрих! Но жить ради нищей, смертельно раненной Германии завтрашнего дня — это подлинный героизм, тут требуется настоящее мужество. Я знаю: вы ищете, Дитрих….  смысла жизни, цели, пути….  Мне этот путь неведом. Я бессилен вам помочь. Все мы поражены слепотой, и нам предстоит пройти этот путь до конца, познать все муки ада.
      Он замолчал. А потом добавил: — Видно, это было неизбежно. Чтобы мы стали наконец самими собой.

                30

Германия, декабрь 44 г.
     Поезд шел на северо-восток. Равномерно постукивали колеса вагонов на стыках рельс. В вагоне все артиллеристы в основном спали. Всем хотелось уйти от всех тех страшных событий, которые произошли за последнее время, уйти от войны, бомбежек и гула над головой вражеской авиации. Теперь, из их батареи, в полном составе перекидывали в Кенигсберг лишь четыре расчета орудий. Никто ничего не знал о причине этой переброски. Весь батальон их полка оставался на месте, а их бросали в неизвестность. Только за последние два месяца, из  расчета Дитриха, погибли четверо силезцев, совсем мальчишек. Но самое печальное для Дитриха было то, что погиб его друг –   Феттер Штумп. Для Дитриха он были как брат. Ведь все годы, которые он прожил в детдоме, были связаны с ним. Гильберт Вольф тоже приуныл. Стал менее разговорчив. Теперь от него не было слышно  шуток, каких-то поддевок. Он стал даже каким-то  замкнутым. Бодро, как всегда, держался вахмистр Готтенбрехт. Но также, во многом сдал. Курил свою трубку и на удивление, с его-то  хромой ногой, был подвижен.
     Сборы по дислокации расчетов были такими быстрыми, что Дитрих даже не успел проститься с Кларой. Удалось лишь сказать пару слов по телефону. Она решилась, наконец, закрыть свою квартиру в городе, и уехать в поселок к тетушке, что недалеко от Дортмунда.
     Дитрих лежал на полке купе, и ему почему-то ничего не хотелось: ни кушать, ни вступать с кем-то в какие-то разговоры. Вольф лежал на нижней полке  и всё время что-то записывал себе в блокнот. Давно еще, Дитрих как-то  даже спросил его:
     — Гильберт! Случайно, не собрался ли ты писать после войны книгу своих мемуаров? Всё пишешь и пишешь  тайком!
     — Знаешь, Дитрих, — ответил тогда тот. — Всё так вокруг быстро меняется, время течет как горный водопад. Рано или поздно эта глупая война окончится. Надо же, чтобы в памяти нашей что-то осталось.
     Гомулка дрыхнул на верхней полке,  слегка похрапывая.
     Когда Дитриху было всего пятнадцать лет, он познакомился с юной гимназисткой. Та была ему ровесница.  Ее гимназия была совсем рядом с детдомом, так что они вдвоем, иногда вместе гуляли, или купались в речке. Ее звали Герта.
     Как-то летом, они устроились на лужайке возле реки, лежали на травке и любовались вместе всем, что окружало их. Он лежал без движения, глядя в бездонное летнее небо, пока не зарябило в глазах. Неожиданно для себя  сказал тихо:
     — Я не знаю, сколько еще продлится война. Я не знаю, что творится на белом свете и что со мной будет. Иногда мне кажется, что все это дурной сон. Рано или поздно, меня заберут на войну. Но если я вернусь с войны, вся моя надежда на тебя. Иначе я не знаю, к кому еще возвращаться.
     — А может, ты очень скоро меня забудешь?
     Он сорвал колос травы, швырнул его в сторону речки, и сказал:
     — Не забуду!
     Она вдруг рассмеялась и сказала:
     —Знаешь, Дитрих, вот что я подумала: как хорошо было бы, если бы ты был моим братом!
    — Братом? — Дитрих в замешательстве уставился на нее.
    — А тебе не хотелось бы быть моим братом? — спросила она.
    Он приподнялся. Теперь он видел не только ее лицо с большими глазами и совсем еще детским ртом, но и обнаженные смуглые руки, и юную грудь, обтянутую тесным платьицем, и маленькие ножки в деревянных сандалетах, выглядывавшие из-под раскинутого подола.
     — Нет, не братом! — сказал он и вскочил. — Пойдем, скоро вечер.
      Он протянул ей руки и помог подняться; с минуту они неподвижно стояли друг против друга, но она вырвалась. Он последовал за ней. Они лесом направились к поселку. Смеркалось. Под деревьями притаился прозрачный сумрак. Они подошли к развилке. Дитрих выбрал более далекий путь. В кустах стояла скамья, он опустился на нее, посадил Герту рядом, взял ее руки в свои. Потом поднял ее к себе на колени. Она склонила головку на его плечо. Он обнял ее левой рукой, а правой откинул с ее лица непослушные пряди. Близкое к жалости чувство зашевелилось в нем.
     — Ты такая еще юная!
    Она сказала с закрытыми глазами:
     — Ты тоже!
    Он чуть-чуть губами дотронулся до ее губ.
     — Не так, — сказал он. — Не надо крепко сжимать рот. Губы должны едва касаться друг друга.
    Она вдруг засмеялась.
     — Попробуем еще раз!
    Он снова поцеловал ее. Оказывается, она поняла.
     — Ну как, правильно? — спросила она.
     — Не спрашивай меня, глупышка! Если тебе понравилось, значит, было правильно!       Она снова протянула ему губы, видно, ей понравилось. Он крепче прижал ее к себе. Очень осторожно, чтобы не испугать, положил ей руку на грудь. Она хотела что-то возразить, но он теснее прижал к себе ее голову и расстегнул ей платье до пояса. Под ним был только купальный костюм. Он ощутил ее теплую кожу, снял бретельку купальника с ее плеча и легко-легко, словно дуновением ветерка, коснулся копчиками пальцев выпуклости груди.
     Она вздохнула: «Мне страшно». Но обвила его шею обнаженной прохладной рукой.
     Он снова притянул ее к себе, очень нежно, и сказал, погрузив рот в ее волосы:
    — Ничего. Ты прелесть.
     Всё это теперь было далеко-далеко. Даже не верилось, что так могло быть в жизни.
     Поезд за сутки так и не смог прибыть в Кенигсберг. Уже не доезжая до города, рано-рано, началась бомбежка. Но поезд удачно остановился в лесистой местности и, слава Богу, все обошлось. К обеду они прибыли в город. Выгрузились на перрон, хотя это собственно и перроном трудно было назвать. Но крыша вокзала оставалась целой, лишь без стекла. А вот сам перрон был почему-то весь разбит. Казалось, что на него выгружалась когда-то бронетехника.
     Совсем скоро прибыли два грузовика, и весь состав расчетов устроился на них. А буквально через минут двадцать, они прибыли к хорошо обустроенному форту. К нему вел раздвижной понтонный мост. Но их всех вывели на другую сторону форта и через узенький покатый мостик провели  в середину этого грандиозного сооружения. Молоденький  лейтенант  Шнитке, дал распоряжение следовать за ним, и вскоре они оказались в казарме. Не успели все передохнуть, как сюда вошел гауптман. Все вскочили и замерли по стойке смирно. Он, как оказалось, исполнял обязанности коменданта форта. Это был форт №9, Еще его называли  Форт №9 «Дона».
  Гауптман Луке, был высокого роста, подтянут, спортивного вида человек. Сурово оглядев всех артиллеристов, он  лишь сказал:
     — Я, комендант форта. Мои распоряжения здесь – выполнять беспрекословно. На вас артиллеристов, у меня большие надежды.
     Увидев со всеми вахмистра Готтенбрехта, сказал:
    — Вас, господин вахмистр, прошу прибыть ко мне, на командный пункт через час.
     На момент прибытия артиллеристов, гарнизон форта состоял из двух рот выздоравливающих, взвода фольксштурма, радиотелефонного взвода, во главе с одним капитаном, и унтер-офицером.
     На совещании у коменданта присутствовали: капитан Линц, унтер-офицер Ревецкий, лейтенант Шнитке, вахмистр Готтенберг.
    —  Прежде всего, господа, позвольте вам представить вахмистра Роттенберга. Он прибыл к нам с пополнением артиллеристов-зенитчиков. Как вы все знаете, предыдущие расчеты зенитчиков понесли значительные потери. Так что я рад нашему новому пополнению. Вы, господин вахмистр, и будете в форте осуществлять руководство работой службы ПВО, в контакте с капитаном Линцом, командиром радиотелефонного взвода.
     — Второе! Комендант  города, генерал Ляш, поставил перед всеми нами, господа, задачу, оборонять город до последней капли крови. Очень жаль, но на мои просьбы укрепить наш форт тяжелой артиллерией, подразделением бронетехники, он отказал. Вот почему, будем исходить из того, что имеем.
     — И наконец, третья задача, которую я хотел бы поставить перед вами: прибывшие зенитчики, как я думаю, не подготовлены к обороне форта в наших условиях. В ближайшее время, им придется, возможно, вести оборону в непосредственном контакте с противником. Вот почему, ставлю перед вами задачу, унтер-офицер Ревецкий и вахмистр Готтенбрехт, в ближайшее время, провести занятия с артиллеристами в получении навыков работы с фаустпатронами, бронебойным оружием, взрывными устройствами и так далее. Особенно, что касается тактики уничтожения танков. Занятия проводить унтер-офицеру Ревецкому. Организационную работу осуществлять вахмистру Роттенбрехту. Каждый день, господин вахтвистр, докладывать мне о результатах занятия ваших подопечных. На этом всё!

                31


1944 год,   декабрь, лагерь Штутхоф.
      Поздно ночью все в лагере Штутхоф услышали какой-то шум, крики немцев, рев автомобильных моторов, а к утру все затихло. На удивление всем им в шесть утра никто не проорал «подъем, все на построение», кругом была подозрительная тишина. Ни в семь, ни в восемь не появилось никого из «костриг» с лагерной баландой, все молча сидели в бараке в томительном ожидании. Страшная канонада орудий стала слышаться все четче и четче, затем ее звуки исчезли, и теперь были слышны лишь автоматные очереди и единичные выстрелы. Все оставшиеся в лагере узники почти вместе выбежали из бараков и начали просто бегать в замешательстве по лагерю. Затем все стихло и вдруг, ломая колючую ограду лагеря, ворвался танк с красной звездой на броне. Все узники концлагеря поняли – это пришло освобождение.
       Огромные проходы в ограде непостижимо для глаз узника зияли во многих местах сплошными дырами. Не было ни одного надзирателя, не было капо и Федорчука. Оказалось, что почти всех узников лагерных бараков, немцы угнали за последние несколько дней куда-то на запад, и в лагере  осталось лишь несколько, которые они планировали уничтожить в самый последний момент. За последнюю ночь снег покрыл все вокруг своим пушистым белым одеялом. Но эту красоту природы никто из заключенных не замечал,  у всех на устах был теперь лишь один вопрос:  «Что же теперь будет дальше?»
       Звуки от выстрелов автоматов постепенно стихли, хотя еще долго было слышно уханье от разрывов мин,  и постепенно все заключенные в полном неведении разошлись в свои бараки. Вечером сюда приехали несколько крытых грузовиков с советскими солдатами, как оказалось, из какой-то части 3-го Белорусского фронта, и те всё кругом взяли под охрану.  А на утро следующего дня к их бараку подъехал американский «джип» с полевой кухней на прицепе. Молодой солдатик огромным черпаком стал накладывать каждому заключенному в миску обыкновенную пшеничную кашу. А вскоре к ним зашел капитан и огласил, что все заключенные должны пройти регистрацию и собеседование с сотрудниками спецотдела дивизии.
       Теперь их кормили три раза на день. После лагерной баланды суп из полевой кухни для них был просто райской пищей. Но после первого радостного всплеска эмоций освобождения у всех бывших узников их барака наступило какое-то необычное чувство подавленности. Все сидели на своих нарах  с ощущением полной неопределенности.
       Лишь первого января, на четвертый день после освобождения лагеря Ивана вызвали на собеседование. Теперь все помещения административного здания лагеря занимали соответствующие армейские службы. В одну из комнат с железной дверью привели и его. За столом сидел худощавый майор в красно-синей форме. Он долго перебирал какие-то бумаги и, заметив  Ивана,  дал  ему указание, сесть на установленную посреди комнаты табуретку.  Затем, выдержав длительную паузу, он выговорил:
      — И так, Иван  Поломарчук. Попал в плен еще в авгусе 1941-го года. Начнем с того – как попал, при каких условиях, какие есть этому подтверждения, документы и так далее?…
       После этих слов он, не поднимая глаз, стал что-то записывать.
     — Я младший политрук 112 стрелкового полка Поломарчук Иван —  еле выдавил из себя он. —  Был ранен в ногу, пробирался из окружения….
     — И сдался в плен, —  резко оборвал его на полуслове майор. —  Свои документики в лесочке зарыл и стал выдавать себя за рядового солдата. Эти басни я наслушался, уже не первый год работаю с такими вот красавцами, как ты. Вижу вас насквозь, так что давай, садись вот там в уголочке за столик, бери бумагу и пиши чистосердечное признание. И все в подробностях. И, главное, с каким заданием немцев был помещен в лагерь.
     — Я бежал из плена, сразу же из лагеря для военнопленных, —  снова попробовал говорить Иван.
     Вдруг майор со всей силой ударил кулаком по столу и почти закричал на него:
     — Ты мне, мразь дезертирская, басни здесь не рассказывай, лучше подробно пиши, за какое предательство выкупил себе жизнь у немцев? Только за последнюю неделю фашисты успели уничтожить из вашего лагеря тысячи заключенных. Тебя зачем оставили в живых? За что, за какие заслуги?
       После этих слов его лицо стало багровым, а глаза загорелись огнем ненависти и презрения.
     — В плен я попал под городом Умань, был в лагере военнопленных,  после чего меня отпустили на поруки женщины. Но в сорок втором меня увезли на работы в Германию. По дороге я бежал и снова попал в лагерь военнопленных.  Из лагеря бежал….
     — Значит так! —  прервал его снова майор. —  Еще одно лживое слово и тебя отсюда унесут в лучшем случае без зубов. Садись,  пиши и предупреждаю, ни единого слова  лжи. Таких басен я наслышался. О побегах нужным людям, немцы славно умеют писать.
       После этих слов майор вызвал караульных, и те отвели Ивана в небольшую комнатку без окон. Там стоял единственный стол и стул. Здесь, за этим столом ему теперь предстояло описать на бумаге всё, что  довелось пережить за эти несколько лет.  Он понял, что ему грозит расстрел, как дезертиру и предателю Родины. «Вот и решение моей жизни будет скоро в зависимости от того, что будет написано в этих бумажках», —   подумал Иван, и порадовался своему спокойствию.

                32

Германия, начало января 44 г.
     Рядовой Иван Поломарчук, бывший младший политрук  стрелкового полка,   теперь   проходил службу в первой пехотной роте батальона майора Росомахи. Их полк входил в дивизию 3-го Белорусского фронта, под командованием маршала Василевского. Ставкой Верховного Главнокомандования, перед фронтом была поставлена задача максимально быстро продвигаться к цитадели Германии, городу-крепости Кенигсбергу. После проверки  «биографии» Ивана, вот уже вторая неделя, как он был сюда направлен спецподразделением СМЕРШ, для искупления кровью, своей вины перед Родиной. Теперь, в Красной Армии, живой силой уже не разбрасывались налево и направо, как это было в начале войны. Для искупления вины, сплошь и рядом привлекали к боевым действиям даже заключенных, особенно криминальных преступников. Его ротный, капитан Кисель сразу же, с первого дня, определил Ивану предназначение здесь словами:
      —Дезертирам, оружие не положено. Будешь у меня здесь водителем кобылы по имени Машка. С этой техникой управляться можешь? — и, не дослушав ответа Ивана, направился  до одиноко стоящей невдалеке повозки с лошадью. — Так вот, связь у меня пока не надежная. А эта кобылка – надежней всякого телефона. Будешь исполнять функции связиста-извозчика. И чтоб был у меня всегда под рукой. Присматривать за тобой, буду лично я, так что, смотри мне, удумаешь что, пеняй на себя.
     Вот так, уже вторую неделю Иван, вместе с связистом Нечипоруком, со своей кобылкой, мотался в арьергарде батальона. С оружия, ему ничего не выдали, за исключением двух бутылок, с коктейлем Молотова. Бутылки он плотно закрыл пробками, и припрятал в своей сумке. Ротный, капитан Киселев, когда увидел у него эти две бутылки, с иронией отметил вслух:
     — Ну, теперь, герой, точно Гитлера испепелишь….
     Как только подполковник Муров, прибыл в расположение своего полка, он тут же затребовал от своих связистов соединить его с командирами всех подчиненных ему подразделений. На тот момент мало было чего хорошего. Левый край его участка фронта, противник потеснил, почти на полкилометра. И главное, сдали там высоту  «745». Командир батальона  Росомаха, был не в состоянии со своим подразделением удержать эту высотку, силенок для этого, ему явно не хватило, а резерва никакого у Мурова не было.
     Лишь только, командир первого пехотного батальона Росомаха, переговорил по телефону с Муровым, в его штабной блиндаж ворвался связной, с криками:
      —Товарищ майор, противник прорвался на ваш командный пункт!...
     В одно мгновение, исчез командир батальона, чуть-чуть игравший своим спокойным голосом, отмечавший цветным карандашиком по карте изменение обстановки. Исчезло ощущение, что война в каменных развалинах и поросших бурьяном оврагах связана с хромированной сталью, катодными лампами, радиоаппаратурой. Человек с тонкими губами озорно крикнул:
     —А ну, братцы! Проверьте личное оружие, взять гранаты, и за мной, отразим противника! И в его голосе и глазах, быстро, властно скользнувших по Росомахе, много было ледяного и жгучего боевого спирта. На миг показалось, – не в опыте, не в знании карты, а в жестокой и безудержной, озорной душе главная сила этого человека! Весь батальон, до единого человека, все поднялись в атаку, освещенные боевым, мерцающим огнем. Легким шагом бежал и комбат, стремясь к оврагу, откуда раздавались взрывы, выстрелы, крики и брань.
     Почти синхронно, капитан Кисель поднял в контратаку и  свою роту. Бойцы, как один, кинулись  в рукопашный бой, и противник быстро стушевался и залег в окопах. Стон, крики, взрывы мин слышались вокруг. Как накатываются волны одна на другую, так и пулеметные очереди раздавались то слева, то справа, то замолкали, то с новой силой раскидывали свой смертоносный град. Почти неотступно за командиром роты следовал боец-связист Иван Поломарчук. Такой был приказ капитана Киселя. И оборонявшиеся, и наступающие, теперь  не предпринимали никаких попыток к дальнейшим действиям. Всем было понятно, что при такой плотности шквального огня, дальнейшее продвижение было равносильно самоубийству. Теперь рота капитана Киселя располагалась у самого подножья высотки «745». Только вчера они владели этой высоткой, и казалось, что только чудо заставит их ее покинуть. Но немцы провели такую усиленную артподготовку, а затем массированную атаку, что пришлось высотку сдать врагу. У капитана Киселя, на тот момент оставалось в роте не больше сорока пяти бойцов. Еще месяц назад, рота должна была пополниться новыми силами, но вместо опытных бойцов, ему прислали только десять человек, бывших заключенных лагеря Штутхоф. А с них, какие вояки, сплошь доходяги и калеки.
          —Всем окопаться и держать оборону на занятом рубеже, — передал по цепи приказ капитан.
      — Связист!
      — Я здесь, товарищ капитан, — отозвался мигом Иван.
      —Быстро мотай катушку обратно, нужна связь с батальонным!
      —Есть! — только выговорил Иван, и ползком начал отматывать катушку со связным проводом полевого телефона.
     На его счастье, обе стороны прекратили стрельбу, и лишь одинокие пули, еще изредка пели свои песни над его головой. До окопов, в которых их рота была всего с двадцать минут тому, было почти рукой подать. Но Ивану, те сотня метров контратаки, показались почти в  размере нескольких километров. Теперь он эти сто метров преодолел почти на животе в один миг. Тут же подключил провода  и через мгновение уже слышал разговор ротного с батальонным командиром:
— Закрепился у самого подножья 745-й – докладывал ротный.
— Держать оборону, и ни шагу назад!  — дал приказ батальонный.
— Надо бы разведку огневых точек сделать, товарищ Росомаха.
— Без тебя знаю. Не лаптем щи хлебаем. Жди дальнейших распоряжений.
    Иван и без их разговора понимал, что требуется разведать координаты огневых точек немцев, чтобы накрыть их артиллерийским огнем и затем быстро предпринять атаку на взятие высоты.   
     Ротный связист  Нечипорук, с которым ему пришлось за последние дни отмотать не одну сотню метров телефонного провода, явился к нему и передал приказ срочно прибыть к ротному командиру. Тот встретил Ивана в неглубокой землянке, низко склонившимся над картами, которые уже были меченые-перемеченые разноцветными карандашами,  и лежали рядом, разостланные на досках.
      — Рядовой  Поломанчук по вашему приказу прибыл, — доложил он.
      — Вот что, рядовой Поломарчук, — обратился Кисель, не поднимая головы. — В твоем предписании, помнится мне, было записано, что ты хорошо знаешь немецкий язык.
     —Так точно, товарищ капитан.
     —Значит, поступим следующим образом. Сейчас же, срочно, отправляйся назад,  садись на свой тарантас и погоняй к командиру батальона. Там узнаешь о своих дальнейших действиях. Кобылку с двуколкой оставишь у батальонных связистов. Нечипорук ее заберет позже.
     —Слушаюсь, товарищ капитан, — выпалил Иван и тут же выбежал из землянки.
     Еще только солнце начало клониться к закату, как Иван прибыл на батальонный командный пункт. Но в  середину блиндажа, где размещался пункт, его сразу не пустили. Тут же, у входа, было еще несколько человек, которые тоже томились в ожидании команды. Оказывается в комбата  уже минут тридцать, как был командир батальонной разведки капитан Шпак. Что-то там они обсуждали только вдвоем. Спустя несколько минут, капитан Шпак пригласил  в блиндаж еще двоих солдат, которые ожидали у входа. Наконец пригласили туда и Василия.
      —Рядовой Поломарчук, по вашему приказу прибыл, — доложил он.
     Командир первого батальона, майор Росомаха, был еще совсем молодым человеком, где-то  тридцати двух лет, но его голова уже была почти седой. Симметричное лицо, острый нос и темные карие глаза придавали ему какой-то блеск, и даже шарм, в сочетании с его офицерской формой.
     —Der Kapit;n Kissel berichtete mir, dass Sie gut Deutsch sprechen — обратился он к Василию.
     —Ja. Es ist wirklich so, Genosse major — ответил тут же Василий.
     —Mit deutschen Waffen vertraut?
     —Im Detail nicht. Aber der Tank von der Kanone kann ich unterscheiden.
     —Вот и прекрасно. Капитан Шпак, продолжайте дальше, — обратился он к командиру разведки.
     —Вашей группе, состоящей из трех человек, этой ночью предстоит проникнуть в расположение немцев и нанести на карту их основные огневые точки. Задание является строго секретным, проникать к врагу будете с 20-00 из расположения третьей роты. Выйти должны будете в расположения первой роты. Командиры этих рот уже предупреждены. О своем выходе от врага – подадите сигнал двумя красными ракетами подряд.  Ровно в 20-00 вторая рота начнет атаку противника, как отвлекающий маневр. По завершении операции – сразу же к командиру батальона с докладом. Командиром группы назначается старшина Князь. Его заместителем – сержант Зозуля. Вопросы есть? Вопросов нет. Возвращайтесь живыми, ребята, и обязательно с координатами огневых точек – пожелал командир батальонной разведки на прощанье.

                33

Германия, январь 45 г.
     Ротенбрехт в течение дня выполнил приемку всего оборудования ПВО. По многочисленным просьбам артиллеристов, он не стал, присваивать орудиям условные названия по аналогии, как это было в батарее под Дортмундом. Оформил их в документации под именами женскими: Бэла, Жэстина, Бритта и Лара. Слава Богу, Цише он перевел  командиром расчета орудия Бэла. А орудием Лара назначил командовать, теперь уже обер-ефрейтора Вольфа. В их расчет тоже вошел Гомулка, из их бывших одноклассников, а также шестеро, из взвода фольксштурм. Они, как оказалось, были уже опытные бойцы, что касается обороны, рукопашного боя, владением фаустпатроном и т.п. И этим, Вольф был весьма доволен. Взвод фольксштурм состоял в основном из пожилых людей, всех в основном - жителей Кенигсберга.
     Первые дни, уже Нового сорок пятого года, выдались спокойными. Английские и американские бомбардировщики в основном сбрасывали свои бомбы на промышленные районы города. А так как форт №9 находился на самой околице города, с его юго-восточной стороны, то артиллеристам в эти дни было не «жарко».
     Десятого января, уже вечером, все расчеты зенитчиков были на занятиях, которые проводил унтер-офицер Ревецкий. Битые два часа, изучали материальную часть: в основном фаустпатрон, гранаты, зажигалки и бронебойное ружье.
      Рассматривали принцип действия кумулятивного заряда: фаустпатрон, кумулятивный снаряд,  танки, взрыв при ударе,  обычная долбежка. Четыре приема, которые десятки раз повторяли и разучивали. Во-первых, снять контровую проволоку; во-вторых, поднять целик… Поднять целик! До тошноты глупо! — думал Дитрих. В-третьих, поставить предохранительную защелку в боевое положение….  Как мне все это осточертело! В-четвертых, нажать спуск! Во-первых, во-вторых, в-третьих, в-четвертых, проволока, целик, предохранительная защелка, спуск — хоть сто лет проживу, никогда не забуду! Изготовка к выстрелу — позади десять метров свободного пространства, так как при выстреле выбивает пламя, отдачи никакой… И снова-здорово: от во-первых до в-четвертых, от проволоки до спуска и изготовки к выстрелу. Давай! Повторите еще раз! Теперь вы, теперь вон вы там, вы, скотина! Теперь еще раз вы! Черт, не получается, черт!.. А попадешь ли? — подумал Дитрих. — Это еще вопрос. И хватит ли у меня духу подпустить танк на пятьдесят метров?
     Уже в последний час, унтер-офицер ударился в политико-воспитательную работу.
     Дитрих  практически не слушал всю ту галиматью, как он считал, которую нес Ревецкий, так как    давно   понял, к чему все это придумано! От этого всего, у него перехватило дыхание.  Раса, нордическая кровь, арийцы, сверхчеловек, убежденность героя…  «Все это лишь нужно для того, чтобы я, не моргнув глазом, застрелил словачку или украинку»! — пронеслось у него в голове.
      — В борьбе за дело империи мы отметаем мораль! Наш поэт Ганс Иост говорит: «Мораль не рождает веры, лишь вера рождает мораль». Наша мораль выросла из веры в первобытную силу расы. Где вера, — говорит Ганс Иост, — там всемогущество! А там, где всемогущество… там империя, там величие! — продолжал унтер-офицер.
    — Во веки веков аминь… — прошептал Гомулка.
     Никто не заметил, что в проеме двери, давно стоит комендант форта Луке и внимательно следит за зенитчиками.
    — Смирно! — прокричал Ревецкий.
    — Так- так, хорошенькие у нас дела. С таким обучением мы многое достигнем.
    — Господин Ревецкий! Завтра же, ко мне с объяснением. И вахмистра, прихватите с собой! — сказал он, и вышел.
      Бледный как мертвец,  унтер-офицер обвел всех зенитчиков взглядом и с неистовым криком набросился на своих жертв:
     — Думаете, конец занятиям? Дудки! Я видел, как вы все дрыхли! — постукивая тростью по сапогам, он бегал взад и вперед между столами. — Почему это я не замечаю на ваших рожах священного восторга? Что вы на меня таращите зенки, как снулая камбала? — теперь он уже кричал. — Я вам покажу пробуждение бультерьера, вшивые вестники грядущего! Я вас всех заживо сгною! Я из вас вытряхну героическую лень, продемонстрирую необузданную нордическую муштру, вы у меня побегаете, покуда не свалитесь серым утром в сточную канаву! Вы у меня прозреете! Я вам открою глубочайший смысл истории! Живо! Через три минуты явиться в походном снаряжении, с карабинами! И… га-а-а-а-зы!
     Артиллеристы вихватили невпопад карабины и противогазы. Ревецкий вывел их на крохотный, изрытый воронками плац.
     — А теперь я проведу военно-политические занятия, — заявил он, — да так, что костяшки побелеют! 
     Уже в этот миг, он сиял от удовольствия.
— Карабин наизготовку! Героически, по-лягушиному ать-два, через воронки, барабанные шкуры! Простирая руки, двигайте вперед!
     Только через час он отпустил их спать.
     Уже рано утром следующего дня, еще до восхода солнца, прозвучала команда «К бою»!
     Радиотелефонисты передавали расчетам информацию пеленгаторов: «Группа самолетов, в количестве двадцати, приближаются с юго-востока. Ориентировочная дальность пятьдесят километров».
     «Что-то новенькое, — подумал Дитрих. — Неужели это уже русские бомбардировщики? Откуда они взялись у русских?
     — Угол горизонтальной наводки — порядок, отрапортовал Дитрих!
За ним, как полагается, Гомулка:
    — Угол вертикальной наводки — порядок!
    — Взрыватель в порядке! — согласно предписанию отрапортовал Дитрих!
    Вольф командовал расчетом и был заряжающим.
    С командирского пункта послышался голос командира радиотелефонистов капитана Линца: «Приготовиться к бою! Артиллеристы – примите результаты пеленга».
Двоим из фольксштурм, Вольф скомандовал сбегать в блиндаж за дополнительным комплектом снарядов. Двое из них подносили снаряды.
    — Воздушная обстановка, — выкрикнул Вольф. — Самолеты противника направляються с юго-востока.
     Издали донесся мерный гул. Дитрих почувствовал, что сердце у него бьется где-то у самых висков. На восточной стороне горизонта все еще стояла гряда туч. С командирского пункта по всей позиции прозвучала команда вахмистра Готтенбрехта: «Стволы — направление шесть!» — Орудие повернулось на юго-восток. Дитрих, не отвлекаясь слушал из наушников команды управления. Оттуда донесся  голос:
    «Шум моторов — направление шесть!»
    А потом все пошло быстро.
     —Цель поймана! —доложил Дитрих.
     —Цель поймана! —доложил Гомулка.
И тут же:
     — Огонь! —скомандовал Вольф.
    Следом за залпом орудия раздался крик. Кто-то из фольксштурмовцев попал под откатную взрывную волну. Его отбросило  к самому ограждению.
    —Черт побери, — выругался Вольф. — Я же предупреждал вас, что при команде «Огонь» никто не должен быть позади лафета орудия.
     Сразу же, после десятого залпа, в какой-то момент, Дитрих взглянул на небо. Вот они! Целый рой крошечных точек, отливая на солнце серебром, вылетал из гряды туч в голубое небо. А вокруг, словно занесенные туда волшебством, лепились облачка разрывов.
     И вот прозвучал одиннадцатый залп их орудия. Спустя пару секунд Дитрих увидел, как бомбардировщик, на которого велось наведение их расчета, вдруг разлетелся на несколько частей. Снаряд попал ему в крыло, а сам корпус самолета, резко пошел вниз, а потом взорвался.
     —Браво, расчет «Лара», так держать! — услышали все в свои наушники поздравления Готтенбрехта. —Ребята, да вы у меня молодцы, оказывается!

                34

Восточная Пруссия, начало января 45 г.
     Командование 3-го Белорусского фронта, поставило перед 1-й гвардейской Пролетарской Московской дивизией задачу: в кратчайший срок, а именно, к первому февраля, закрепиться на подступах к столице Восточной Пруссии, городу-крепости Кенигсбергу. Вот почему, командир батальона Росомаха и выслал разведчиков в опасный рейд, чтобы получить наиболее достоверные данные о силах, стоящего перед ними врага. Разведчики тщательно прошлись вдоль всей обороны немцев, наметили на карте дислокацию их бронетехники, артиллерии, ДОТ-ов, и даже взяли «языка».
      Судьба разведчика, трудная и очень опасная. Почти всё время теперь им приходилось пробираться почти  ползком. Один раз часа три подряд пришлось неподвижно пролежать в болоте - в холодной, вонючей грязи, накрывшись плащ-палатками, сверху засыпанными старыми, прогнившими жёлтыми листьями. Солнце уже было не высоко в небе, но светило еще радостно, даже по-весеннему, даря всем свое тепло. Но меньше всего, в этот  час думали о красоте прусской чащи три солдата, возвращавшиеся с разведки. По очереди, то старшина, то сержант, таскали  пленного немца. Нужно было срочно допросить его, а дальше – просто избавиться, а затем уже, усиленным темпом, пробираться к своим. Теперь вокруг был смешанный лес, и стояла такая тишина, что всем казалось, что они попали в какой-то иной мир. Старшина подал сигнал, и все опустились на землю в полном изнеможении. Вынули кляп изо рта немца, и он тут же забарабанил на немецком, без остановки.
     — Скажи ему Иван, чтобы говорил тихо, а то я его быстро заставлю умолкнуть. И объясни ему, что если хочет остаться жить, пусть говорит правду на все мои вопросы. От того, как он это сделает, зависит вся его дальнейшая судьба, — сказал очень тихо старшина.
     Иван перевел все немцу, и тот, в знак согласия, быстро замигал своими светло-зелеными глазами, кивая при этом одобрительно головой. От себя переводчик лишь добавил, что дело имеет тот с армейской разведкой, а они шутить не будут.
     —И так вопрос первый, — обратился с вопросом старшина. — Номер части и численность танков дислоцирующихся здесь.
     — Да, да, я все скажу, только не бейте меня, я совсем молодой, мне всего….   
     — Ни кто тебя не собирается бить, но и гладить по головке не будет. Сегодня для нас, ты – враг. Германия уже проиграла войну. Так что все взвесь, и говори все правду, и не пытайся вилять, если жизнь тебе дорога, —  остановил его бормотание старшина.
     —Да, да, я все понял, господин офицер. Я все сейчас скажу. Я танкист, водитель танка, уже воюю второй год. Вся наша группировка – это остатки 5-й танковой армии «Великая Германия», которые уцелели после Мемеля. Всего здесь находится пятьдесят четыре танка. После операции «Западный ветер» нас перекинули сюда, на оборону Кенигсберга, — почти без остановки, доложил немец.
      —Что тебе известно о дальнейших планах вашего командования? —  снова задал очередной вопрос старшина.
     —Наступление готовится в самое ближайшее время, но точной даты я не знаю, —  ответил танкист.
     —Танки уже заправлены горючим?
     — Нет, господин офицер, горючее вот-вот должны подвезти заправщики.
     —Какие пехотные соединения вас должны сопровождать во время боя?
     —Здесь, совсем недалеко базируется моторизированный полк дивизии СС, и пехотный полк.
    —И еще один, самый простой вопрос, танкист, что нам с тобой дальше делать?
    —Отпустите меня, просто отпустите. Я вернусь к своему танку и ничего никому не скажу о нашей встрече, —  взмолился немец к старшине.
     Старшина немного призадумался, а потом сказал сержанту Зозуле:
      —Привяжи его к дереву, сам знаешь как….
      —Что, в расход? — переспросил тот.
      —Да нет, привяжи просто к дереву, чтобы он отвязался не раньше, чем через час.
     —А если он расколется, и все выложит своему командованию, что тогда? —  не унимался Зозуля….
     —А ничего они уже сделать не смогут. Сейчас они стоят грудой железа, и все без топлива. А к тому времени – мы их всех и накроем мокрым рядном….
     Уже к вечеру разведчики подошли почти вплотную к линии фронта. Переходить решили ночью, при этом вышли почти напротив своего батальона. Оставалось еще сделать разведку боевых укреплений линии окопов противника, чтобы безболезненно перебраться к своим. Лишь только стемнело окончательно, за это взялся сержант Зозуля. Тихонько, как тень он исчез в ночной мгле. Иван, вместе со старшиной, засели в кустах, прикрывшись плащ палаткой и, стали ждать. Томительно тянулось время, то тут, то там раздавалось стрекотанье пулемета, а то вдруг заухают и минометы. А затем все замолкало и снова повторялось, но как это бывает в музыке, уже в другой тональности  и ладе. Наконец в лунном свете, почти через час,  они увидели мелькнувшую тень, а за ней появился и сержант.
      —Все не плохо, товарищ старшина. Есть идея. Совсем рядом здесь, стоит пулеметный расчет. Меняется его смена через каждый час, как я понял. Предлагаю, как только произойдет следующая смена расчета, ликвидируем его и сразу идем на прорыв к нашим. Гарантировано, что в спину нам при этом никто уже стрелять  не будет. А там уже, лишь бы наши не отправили на тот свет.
     Лишь только луну прикрыли тучи, разведчики стали пробираться к намеченной огневой точке. Теперь впереди шел сержант, все время периодически он останавливался и прислушивался. Так они миновали одну линию окопов, а за ней приблизились и ко второй. Иван видел, как они вдвоем жестами о чем-то договорились, после чего дали знать ему их ждать. Не прошло и несколько минут, как они тихо и бесшумно уничтожили пулеметный расчет. Теперь проход к своим был свободен. 
     Еще минут десять они двигались совсем ни кем не замеченные. Лучи прожекторов все время шарили то по земле, то в воздухе, уходили в сторону, а затем снова проходили всю линию размежевания войск. Неожиданно, со стороны наших окопов, началась оружейная стрельба, а вскоре пули со свистом стали пролетать над головами троих бойцов.
      —А ну, сержант, пальни две красные, может, узнают наши своїх, — дал команду старшина.
     В небе вспыхнули две красные ракеты  и, тут же стрельба прекратилась.
     Получив всю информацию от разведчиков, комбат Росомаха тут же отправился к командиру полка Мурову, прихватив с собой и командира разведки, капитана Шпака.

                35

Восчточная Пруссия, начало января 45 г.
      Ивану теперь  везло, что и говорить. За последние несколько лет, он уже был в окружении, пытался выйти из него, попал в плен, бежал из поезда, который вез его в Германию на работы. Потом лагерь Штутхофф. Смерть ходила по пятам у него, умирал от голода и холода, вшей и болезней. Работал возле печи крематория, возле газовой камеры. Наконец его освободила Красная Армия, прямо из  лагеря, в полосатой лагерной одежде, но он попал в лапы СМЕРШа. В связи с нехваткой живой силы в армии, все же был направлен в действующие войска, и теперь успешно воевал там. Раненная, еще в начале войны нога, лишь изредка побаливала, напоминая ему о тех днях. А теперь вот он, уже провоевав почти две недели, не получил ни единого ранения. Мелкие порезы, вывихи, синяки – все это было. А вот ранения – нет. «И, слава Богу — думал про себя он. —Значит, есть ангел, который оберегает меня».
В душе, он был атеист, не верил в Бога, и тем более не посещал церковь, но верил во Всевышнюю силу, во Всевышнего Творца, которому подвластно все, что творится во Вселенной. Здесь, на войне, он часто повторял про себя философский тезис: «Я ничего не боюсь, ни во что не верю сверх естественное, а потому – я свободен»!!!  Конечно, в какие-то моменты, его душевная доктрина не совпадала с этим утверждением, но в целом, он,  придерживался ее. Он с отличием окончил школу, почти два года учился в пединституте. Не читал он Канта и Платона, Плутарха и Авиценны, Николо Макиавелли  и Джордано Бруно. В большинстве своем, штудировал Маркса, Энгельса,  труды Ульянова-Ленина,  свое воспитание получил в эпоху сталинизма.  Но на всё, у него была своя, твердая позиция.  Верил в победу добра над злом. Вот и теперь, он твердо был убежден, что идеология коммунизма превалирует над идеологией капитализма, идеологией частной собственности и либерализма. Что сталинизм – это добро, а Гитлер – это зло. Не имел он того инструмента, тех весов, с помощью которых, с высокой достоверностью можно было все взвешивать, чтобы утверждать: вот это – добро, а вот это – зло. Но твердо придерживался своих убеждений. Верил в «Братство славянских народов», что только в дружбе с Россией могут быть на свете Украина и Белоруссия. Верил в торжество коммунизма, в его победу во всем мире, верил свято в Коммунистическую партию, и ее вождя, товарища Сталина.
     После вылазки с разведчиками, об Иване Поломарчуке, как связисте, начисто забыли. И прикомандировали теперь его к батальонным артиллеристам. Попал он в расчет орудия  сержанта Березы. Самой артиллерийской батареей командовал  Сенчук, уже не молодой капитан.  В орудийном расчете,  все обязанности Ивана сводились в основном – вовремя подавать снаряды. И он с этим успешно справлялся, постепенно осваивая премудрости артиллерийского дела.
     Уже восемнадцатого января, их батальон прорвал эшелонированную оборону немцев и вплотную приблизился к фортам №9 и №10.
      Береза был и командиром расчета и наводчиком. Воевал он еще в шестнадцатом году, и тоже наводчиком орудия. Тогда его травонули немцы хлором, потому до сих пор он страшно кашлял, особенно ночью. Его голова была совершенно лысой, и всегда  была без шапки. Он был худощав, высокий, одет в ватник, рукава которого до самого верха были просалены пушечным маслом. Лицо его было все в морщинах, с красным оттенком, обветренное, которое украшали шикарные казацкие усы. Родом он был с Запорожья, и что самое интересное, его дом, где он жил со своей семьей, находился в самом центре острова Хортица. А еще, одет он был в суконные шаровары, и во рту у него всегда дымилась трубка, вся черная от дыма. Его, уже пожилая жена, тоже была на фронте медсестрой. Были на фронте и все три его сына. Один, правда, погиб еще под Сталинградом, а два других воевали в 1-м Украинском фронте.
     Как раз у Березы, Иван теперь учился всем премудростям наводчика: как наводится пушка, зачем правое колесико, зачем левое. 
      — Так, стало быть, тебя к нам командир батареи на выучку прислал? —  спросил его Береза.
     —  Так точно, товарищ сержант.
      — Ну что же, это правильно. Коли хочешь быть хорошим артиллеристом,  учись работать возле пушки, а привыкнешь, так потом до седых волос доживёшь  – не забудешь, как что делается.
     — Так-то, орёл. Пушку надо смолоду любить. Вот этаким-то макаром, как ты сейчас, и я когда-то пришёл на батарею —  продолжал поучать тот. — Было это, братец ты мой, не более, не менее, как тридцать годов тому назад. Немалое времечко. А я как сейчас всё помню. Был я тогда, конечно, помоложе тебя. Шёл мне девятнадцатый, был – мальчишка совсем. И представь себе, какое чудо: наша батарея тогда стояла на позиции как раз где-то в этих же самых местах. Видал, какой круг моя жизнь описала? Сейчас, конечно, не узнать, —  он огляделся по сторонам и махнул рукой. —  Сильно земля с тех пор переменилась. Где были леса, там стали поля. Где были поля, там выросли леса. Но, в общем, где-то здесь. На границе Германии. Тогда отступали. Теперь наступаем. Только и всего.
      — Батарея, к бою! Стрелять первому орудию!
     Из окопчика выскочил капитан Сенчук, на ходу застёгиваясь и оправляя свою измятую шинельку с чёрными петлицами.
     — Первое орудие, к бою! По цели номер четырнадцать. Гранатой. Взрыватель осколочный. Правее восемь ноль-ноль. Прицел сто десять.
     И в этот час всё вокруг мгновенно переменилось: и люди, и самоё орудие, и вещи вокруг него, и даже небо над близким горизонтом, – всё стало суровым, грозным, как бы отливающим хорошо отшлифованной и смазанной сталью.
     — Иван, снаряды, —  услышал он команду заряжающего, грузина Ваха.
     Они уже были вынуты из своих ящиков, и стояли на земле правильными рядами. Иван уже заранее расставил их рядами, как солдат, в металлических касках. Чёрные к чёрным, жёлтые к жёлтым, красные к красным. Один патрон уже лежал на левом колене заряжающего, припавшего на правое колено, и он быстро сунул его в канал ствола и дослал ладонью. Патрон не успел вылезть назад, как замковый прихлопнул его затвором. Затвор щёлкнул. Наводчик Береза, не отрываясь глазом от чёрной трубки, взялся одной рукой за спусковой шнур, а другую руку поднял вверх и сказал:
     — Готово.
     — Огонь! –  закричал капитан Сенчук, — с силой рубанув рукой.
     И не успел Иван  опомниться, сообразить, что происходит, как наводчик со злым, решительным лицом коротко рванул за спусковой шнур, отбросив руку далеко назад, чтобы её не стукнуло замком при откате. Пушка ударила с такой силой, что ему  показалось, будто от неё во все стороны побежали красные звенящие круги. И Иван почувствовал во рту вкус пороховой гари.
     На один миг все замерли, прислушиваясь к слабому шуму снаряда, улетавшего в сторону пригорода Кенигсберга.  Потом Береза опять припал к панораме и забегал пальцами по барабанчикам, а замковый рванул затвор, откуда выскочила и со звоном перевернулась по земле медная дымящаяся гильза.
     Теперь эти злосчастные форты был совсем близко. Все понимали, что этот бой, уже есть преддверие штурма самого Кёнигсберга.
     — Левее ноль три! — крикнул капитан. — Осколочной гранатой. Прицел сто восемнадцать.
     В следующий миг из окопчика высунулся зелёный шлем телефониста, и  капитан Сенчук закричал зычным, высоким, и торжественным голосом:
     — Четыре патрона беглых! По немецкой цитадели –   огонь!
     Четыре выстрела ударили почти подряд, так что Иван едва успел поймать четыре выскочившие гильзы и подать, новые патроны. С этого времени пушка стреляла, уже не останавливаясь ни на минуту, с непостижимой, почти чудесной быстротой. Конечно же,  стреляла вся батарея капитана Сенчука, но он почему-то слышал только свою пушку. Отовсюду слышались громкие крики, команды, звонко стучали затворы, ударяли пушки.
     Снова из окопчика связистов высунулся шлем телефониста и тот позвал к себе командира батареи. На связи был майор Росомаха.
      — Капитан, немедленно перенеси огонь на цель номер одиннадцать. Наши орлы, первая рота, вышли к форту №9, они уже видят город.
      После непродолжительной кононады, наконец, наступила долгая пауза, во время которой батарея не спеша стала менять свою позицию. Миномётчики взваливали на плечи свои миномёты, телефонисты бежали, разматывая на бегу катушки, офицеры связи проносились как вихрь, кто на мотоцикле, кто на коне, а кто и пешком, минёры водили перед собой длинные щупы и стрелки, уже не ложась, на землю, где пол часа  назад был неприятель.

                36

Восточная Пруссия, конец января 45 г.
     День, 25-го января начался массированной артиллерийской атакой советских войск. То преимущество, которое теперь имела Советская Армия, реализовывалось в полной мере. После артподготовки,  в небе от востока до запада, от севера и юга города, «ныли»  советские пикировщики, долбили прусскую землю фугасными бомбами. И в сотнях голов, как со стороны красноармейцев, так и со стороны обороняющихся немцев, уже жила колючая, жестокая мысль о том, что же будет завтра, через неделю.
     Клин, вколоченный в оборону Кёнигсберга, 26-го января ширился, и  артиллеристы Советской Армии, теперь размещались в позициях более удобных, чем на это имела сторона немцев. Оперативщики каждый час отмечали на картах линию размежевания сторон, видели, как неуклонно, наползали красные отметины, и всё таяла, утончалась полоса между синей чертой немецкой обороны, и  линией наступления, отмеченной красным цветом.
      Инициатива, душа войны, в эти дни была в руках у наступающих. Советские бойцы ползли и ползли вперед, продвигались метр  за метром  и вся ярость немецких контратак, не могла остановить их медленного, но несомненного движения.
     Батальон Росомахи, теперь узким клином вёл атаки между двумя точками на карте наступления, непосредственно прямиком на форт №9, на его южную часть.
     Наводчик Береза был снова в строю. Его голова, правда, теперь напоминала больше мумию, обмотанную бинтами. Оказалось черепок его головы, был тверже стали немецкого осколка, и тот лишь сделал обширный разрез кожи ему, в предыдущем бою. Так что врачи, за ночь, «починили» Березу, и он теперь работал снова, в своем расчете. Их орудие находилось ближе к правой координатной точке, и вело обстрел  правой стороны форта. Теперь уже не было стратегии боя, намеченной заранее их командирами, не было той системы, по которой отдавались команды, и тут же выполнялись. Теперь, успех боя всецело зависел от умения побеждать каждой единицы сражающихся, будь это полк, или в отдельности солдат-пехотинец.
      Иван Поломарчук, уже разучился воспринимать шипенье пуль, иногда переходящее в пенье птицы. Азарт выполняемой им боевой работы захватывал и отвлекал от плохих мыслей. Он ощущал, что все побратимы по оружию – это и он, и не было мысли о том, что спасение – в бегстве,  чтобы спрятать свою голову, укрыть плечо, лоб, челюсть. Он не чувствовал своих рук, кожа которых уже облезла от ожогов, не ощущал холода и голода. Во рту стояла гарь от порохового дыма, а ноги дрожали от усталости, а не от страха. Он не мог сейчас состоять отдельно от их пушки, от ее расчета,  от того стреляющего неподалеку пулемета, от того, соседнего ему, стреляющего тоже по отдельности солдата.
     Быстро окончились снаряды, и Береза, дал команду Вахе оставаться возле пушки, а всем, оставшимся из расчета, схватив свои автоматы и карабины –  тоже ринуться в атаку. Береза не мог надеть на свою голову каску, потому, его забинтованная голова, ярко отдавала белизной бинтов, и как ориентир была маяком, для всех бойцов их первой роты.
     Ближе к вечеру, 29 января, еще до захода солнца, снова заиграли катюши, запела артиллерия, и  11-я гвардейская дивизия пошла в атаку. Практически весь их  батальон взял в окружение какой-то завод. Снова подвезли снаряды, и весь их расчет живыми возвратились за своей пушкой. Дружно впряглись в лямки, и с помощью бойцов-пехотинцев, доставили ее к заводу.  Бой за этот заводик был не долгим. А форт? Он был уже у всех на виду. Казалось, что до него было всего-то рукой подать. Но вот эти последние пару сотен метров преодолеть оказалось было очень трудно. Немцы, ощетинив все свои ресурсы, оборонялись так умело, что иногда казалось, что линии их обороны, а тем более форт – недоступны атакующим.
     Береза сидел на лафете, и при свете фонарика  стал плоскогубцами чинить свои очки, посматривая на Ивана необыкновенно добрыми и вместе с тем проницательно-острыми глазами очень дальнозоркого человека.
      —А знаешь, Ваня — обратился он. — Ты уже стал настоящим артиллеристом. Надо было бы маленько, подучиться тебе, справляться с панорамой, и еще уши не так часто склонять перед летящими пулями. А в остальном – ты уже настоящий боец, далеко не тот, что пришел к нам, артиллеристам. Каких-то десять дней с нами, а как вырос в умении воевать. Правда, говорят, ты и с разведчиками нашими ходил в тыл к немцам….
     Для Ивана, эти слова старого солдата, были важнее и ценнее похвалы любого генерала.
     Где-то ближе к девяти вечера, к их расчету подошел капитан Сенчук и отдал распоряжение:
     —Рядовой Поломарчук! Вам надлежит немедленно прибыть в распоряжение девятой роты. Там найдете капитана Серого. Временно, по особому распоряжению командира батальона, вы поступаете под его командование.
     Все бойцы их расчета лишь вопросительным взглядом посмотрели на Сенчука, но ничего не сказали. А Иван, обвел всех прощальным взглядом, захватил лишь с собой карабин, отправился в расположение девятой роты.
     По дороге, первым делом в голове засела мысль: «снова допросы, СМЕРШ, подозрения? Сколько же можно так не любить свой народ, так унижать своих же людей? Сколько же еще сил надо человеку, чтобы вытерпеть всё»?
     Но уже через какие-то полчаса, всё и прояснилось. Таких как Иван, на опушке леса, в расположении девятой роты, собралось человек пятьдесят. Всё это были  бывшие дезертиры, бывшие пленные, когда-то уклоняющиеся от призыва. А также были здесь и уголовники. И разговор здесь, был коротким. В сжатом выступлении, задачу поставил капитан Серый:
«Ну что ж, граждане осужденные, дезертиры, бывшие пленные, и все остальные собранные здесь.  Для вас всех наступило время искупить свою вину перед Советской Родиной! Проявите сейчас свою преданность ей, и она вам простит все. Сейчас всем сдать личное оружие и получить по пять гранат. Перед вами стоит задача: достигнуть противоположного берега защитного рва и закрепиться на рубеже стены форта. Всякие мысли о том, что каким-то образом сможете уйти от атаки незамеченными – отпадают. Позади вас будет работать заградительный отряд. Начало атаки – ровно двадцать два часа, атака машин-амфибий и красная ракета в воздухе».
«Как так можно, бросать людей на явную смерть, при этом проявляя такое презрение к ним? Ведь это же негуманно так поступать! Это противоречит всем международным договорам», — все эти мысли роем летали в голове Ивана. «Всего, какой-то час назад, я для всех моих побратимов по оружию, был товарищ. Теперь – всего лишь гражданин. И что же, при всем этом, меня ждет впереди»?
     За десять минут до десяти вечера, всех их подвели к бронированным машинам-амфибиям. Ивану выпало занять место позади правого заднего колеса машины. Ровно в десять вечера, машины резко направились на форсирование рва с водой. И тут разразился бой. Лишь только машины приблизились к воде, немцы сосредоточили на них весь свой удар. Послышались взрывы  от фаустпатронов и выстрелы бронебойных ружей. Пули, как осы проносились, создавая характерное «шипение». На какое-то мгновение вся пехота и этот отряд, которому предстояло искупить свою вину перед Родиной, пришли в оцепенение от всего ужаса увиденного. Не было и красной ракеты в воздухе. Все забыли о заградительном отряде. И тут произошло чудо. Именно чудо. Иван видел, что немцы забыли убрать, совсем узенький, переходной мостик. И вот в момент, когда они открыто стали расстреливать машины-амфибии, именно сержант Береза, яростно разогнал по этому мостику какую-то бочку. С правой ее стороны горел запал взрывателей. Бочка по наклонному мостику быстро набирала скорость и катилась к стене форта. Еще в какое-то мгновение, Иван увидел, как сержант споткнулся и упал с мостика прямо в воду и исчез из виду. Бочка, за какие-то секунды подкатила к самой стене  форта, и тут раздался взрыв. А следом за ним, последовал мощный взрыв, который в сто раз превышал взрыв самой  бочки. Казалось, что от такого взрыва, содрогнулась вся планета Земля.
     Когда оглушенные и контуженные от взрыва солдаты стали соображать что произошло, то увидели, что  ров перед ними засыпан землей и обломками стены форта. Вот тут-то все  бросились в проем стены и ворвались в девятый форт. Уже в середине уцелевших помещений, они наталкивались на оглушенных и  обезумевших немцев, которые даже не пытались сопротивляться.  Их просто пристреливали на бегу, так как не было времени даже брать кого-либо в плен.
     Уже позже выяснилось, что от взрыва заряда, направленным  старшиной через мостик к форту, детонировал и взорвался огромный склад боеприпасов, находившийся прямо в этом месте под землей. Этот взрыв и разнес стену форта, обломки которой засыпали глубокий ров, позволив атакующим проникнуть в форт. А еще выяснилось, что уже в северо-западной части форта  находился еще один  большой склад снарядов и патронов, но он не взлетел на воздух и уцелел.
     В этой атаке, Ивана контузило, но он быстро пришел в себя и спешно, со всеми ворвался в форт. Откуда-то у него появился карабин. Он бежал и стрелял, стрелял и снова бежал.
     В форте он увидел много пленных немцев, здесь же, штабелями лежали их убитые. Иван смотрел на них теперь так близко, и ему казалось, что он заглянул в огромную змеиную нору, где сотни потревоженных ядовитых существ, шипя, сверкая глазами, медленно двигались, шурша среди сухого бурьяна.
     И тут, среди  них, вдруг поднялся во весь рост один пленный и громко окликнул его:
     — Ivano, bist du es? Leben Sie? (Иван, ты живой?)
     Он посмотрел в ту сторону, и увидел пожилого немца. Да! Это был тот самый немец, что иногда подкармливал его на кирпичном заводе шоколадкой, в Штутхофе. Это был тот же старик,  что был там, который изредка подбрасывал ему сигарету, у которого сыновья воевал тогда на Восточном фронте.
     — Ja, das bin ich. Live.  — Und Sie? ( Да, это я, живой. А вы как?)
     И тут Иван понял всю нелепость заданного им вопроса. Ведь и так было все понятно. Теперь этот немец был пленный, а он, Иван, его охранник….
      А уже утром, по приказу комбата Родимцева, всех, кто уцелел и еще оставался способным двигаться, направили на прочесывание помещений форта. Поступил приказ немцев брать в плен и ни в коем случае не расстреливать. Особого рвения у Ивана проявлять какой-то героизм,  и не было. Все его физическое существо уже не противилось  и не очень страдало от всех последних событий. Даже в лагере Штутхоф, он четко видел, кто есть друг, а кто есть враг. Там его били, морили голодом, истезали рабским трудом. За последние же полтора месяца, те, кто его должны были бы поддержать, зарядить уверенностью в победе, фактически унижали его подозрениями, оскорбляли и даже грозились бить по зубам. В душе у него произошел какой-то надлом. Благо, рядом оставались такие люди как старшина Зозуля, и сержант Береза.
     Наконец наступила тишина. И это раннее утро, было таким чудесным. Он остался жив. Ну что еще нужно было человеку, в его-то двадцать семь лет? Сколько выстрадать, попадать в такие переплеты…
     Иван присел, прислонив свой карабин к плечу, возле обвала стены форта и на какое-то мгновение задумался. Медленно кружили снежинки. В утренних лучах солнца они искрились и казались творениями чрезвычайно талантливого художника. Почему-то вспомнилось такое же утро двадцать второго года. Тогда ему было лишь четыре года.  По сути, он был еще совсем ребенком. В то утро, его отец Яков, отвел в колхоз их коровку, вместе с теленочком. Отвел и лошадь. А вместе с ними отдал в колхоз и весь домашний инвентарь. А спустя полгода, кругом в Украине начался голод. Начался голод и в их селе, что недалеко от Черкас. Иван лишь помнил из всего этого ужаса голода, вот эти моменты. А еще помнил, как с утра и до вечера, у него в животе, этот самый голод, играл «марши». Это уже потом, спустя годы, в Украине снова разразился голод в 32-33 годах. Тогда всю их семью спасло то, что их отец устроился на мельнице рядовым работником. Вот и приносил он каждый день домой мешочек муки, вперемешку с мельничной грязью и высевками.
     Нет! Он не разуверился в правильности коммунистического направления развития  советского государства. Не разуверился даже когда тот капитан СМЕРШ, с жирными губами, грозился  рубануть его по зубам, а также всему, чему учил их вождь, товарищ Сталин. А вот сейчас, за эту ночь, в нем произошел надлом всей этой бывшей веры. Теперь он знал, что этот надлом, пожалуй, и шрам от него, останутся у него в душе на всю оставшуюся жизнь.
     Почему-то ему, после всех этих томительных мыслей, захотелось посмотреть в чистое утреннее небо. А когда он поднял голову, то увидел, что за обломком перекрытия, совсем молоденький немец целится в него со своего карабина. Какое-то оцепенение и тела и его мышления, длились всего доли секунд. Он понимал, что взвести свой карабин, прицелиться в этого, по сути, мальчишку  и выстрелить, он не успеет. Знал он также и то, что все немцы, мобилизованные в армию, прекрасно стреляли. В этом плане выучка у них была на высоте.  Вот почему Иван, в оставшиеся доли секунд своей жизни, решил про себя просто глядеть этому немцу в глаза. На удивление, немец тоже не стрелял, а лишь смотрел на Ивана через целик своего  карабина.
     А потом произошло то, что произошло. Немец помахал ему левой рукой, то ли в приветствии, то ли  как знак прощания и удалился.
     Всю оставшуюся жизнь, не давал Ивану покоя тот немец. Каким-то седьмым чувством, он понимал, что всё, что произошло с ним, было не случайно. Совсем молодой немец, фактически мальчишка, с каких-то соображений не застрелил его, а отпустил прочь. «Что это он, понял, что война проиграна, разуверился в идее национал-социализма, перестал верить в непогрешимость фюрера»? — размышлял Иван,—Или может, усомнился в превосходстве арийской расы»?

                37

Восточная Пруссия, 29 января 45 г.
     Их орудие, с нежным женским именем «Лара», позиционно размещалось на северо-востоке форта. Двадцать девятое января, выдался очень тяжелым днем. Практически без передышки их бомбила авиация противника. А когда бомбежки утихали, начинала работать артиллерия русских. Снаряды сыпались с юго-востока, как осенью лесные орехи с дерева. В эти минуты звучала команда «В укрытиие!», и все зенитчики опускались вниз, в это самое укрытие, которое одновременно им служило и  казармой. В последний раз, Дитрих видел вахмистра Роттенбрухта, когда тот носился, в который раз, чтобы проверить личный состав на предмет: кто еще живой, а кто годится и в дальнейшем продолжать сопротивление. Глядя на него, Дитрих лишь сожалел, что в свое время ему не довелось присутствовать на уроках этого добрейшего человека. Фактически, после артиллерийского обстрела русских, еще двадцатого января, готовых к бою оставались всего два орудия ПВО, с уцелевшими расчетами. Это - «Лара» и Бэла». Остальные два, были уничтожены в результате артобстрела. Русские, фактически снесли снарядами всё, почти до нижних его казематов, верх юго-восточной и юго-западной части форта. Оба расчета орудий там, погибли полностью.
    И двавдцать девятого января,  защитники форта №9 «Дона», мужественно сражались. Но силы были весьма не равны. Артиллеристы оставались на своих местах до того момента, когда гильза снаряда у «Лары» окончательно заклинила затвор, а рядом с орудием  «Бэла» разорвался артиллерийский снаряд, в клочья уничтожив его расчет и орудие.
      В какой-то момент,  к ним на позицию, вбежал унтер-офицер Ревецкий и скомандовал:
     —Все вниз! Соединяйтесь с Фольксштурмистами!
     В этот день, уже к вечеру, все поняли, что это конец. Фактически,  к тому моменту, частям 1-й гвардейской Пролетарской Московской дивизии русских, удалось зацепиться за юго-восточную окраину Кенигсберга и окружить форт. По всему периметру они поместили бронетехнику. Обстрел велся непрерывно, затихал лишь на какие-то минуты. И в это, короткое время, на немецком языке, через громкоговорящие динамики, русские предлагали гарнизону форта сдаваться.
     Вольф приказал Дитриху и Глинке держаться поближе к нему: «Всё может случиться, — друзья. — Драться будем до конца, но вместе»! — только и сказал он и  тут же, разместился с фаустпатроном у одной из бойниц каземата.
     Дитрих стрелял великолепно и с карабином обустроился за бруствером в проломе стены. Гомулка взялся, за бронебойное ружье.  Казалось что, из ниоткуда, снова появился Ревецкий и скомандовал:
    — Обер-гренадер Неринг, немедленно за пулемет, возле шестой бойницы.
     Пулеметчик там – погиб. Совсем еще молодой немец, из лечившихся в форте. Дитрих его однажды видел в столовой и хорошо запомнил  его лицо. Теперь он, с простреленной головой, весь окровавленный лежал рядом. Дитрих, через бойницу, хорошо просматривал всё пространство на сто двадцать градусов. Короткими очередями, он обстреливал свою зону. Но, патронов, как он заметил, уже оставалось немного, всего два контейнера. Вот почему, он экономил патроны и стрелял исключительно короткими. Русские, как ему казалось, лишь имитировали штурм этим вечером. Но эпизодически пытались организовать прорыв, в основном пехотинцами. Вот тогда уже, наступало пекло. Оружейные выстрелы, вперемешку с «трелью» пулеметов не затихали как с одной, так и с другой стороны. Защитники форта простреливали каждый участок обороны и русские, судя по всему, понимали, что в лоб, так просто форт не взять. Все утихло неожиданно для всех. Лишь иногда теперь, слышались одинокие выстрелы,  вперемешку, с такими же одинокими очередями пулеметов.
     Где-то, в половине десятого вечера, наметилось затишье. Слева, через бойницу, Дитрих видел освещенный дальним прожектором  русских, центральный вход в форт. Напротив входа виднелся аккуратно сложенный понтонный мост. Так что, перед русскими была преграда, это широкий, метров двадцать ров с водой, земляные валы вокруг форта, и сами стены форта.
     Но движение у русских не прекращалось. И вот около десяти вечера, именно со стороны центрального входа в форт, начался, как показалось защитникам форта, его штурм. Несколько бронемашин-амфибий вырвались из укрытий и направились через водную преграду к форту. И тут Дитрих услышал первый залп фаустпатрона. Это был выстрел Вольфа. Лидирующая машина русских взорвалась и начала гореть. Из нее начали выскакивать бойцы и в неразберихе плыть кто к одному берегу, а кто к другому. Дитрих начал свою стрельбу. Но тут загрохотали гаубицы русских. Все смешалось в дыму и огне. А за несколько мгновений, с противоположной стороны форта, с его юга, все услышали взрыв. А за ним последовал взрыв огромной силы. Всем показалось, что от него вздрогнул не только форт, но и вся земля. После всего этого, полностью пропало электрическое освещение, и весь форт оказался в плену ночи. Начался артналет. В какой-то момент Дитрих ощутил сильный удар по голове.
     Нет! Он не потерял сознание, но стал ощущать  какое-то оцепенение. Спустя время, увидел слабый свет  фонарика, а за ним услышал голос Вольфа:
     —Дитрих, подымайся. Гомулка тоже ранен, и мы тебя вдвоем не вынесем.
     Дитрих уже не помнил, как они втроем долго шли лабиринтами форта, лишь только в слабом освещении фонарика Вольфа; как все втроем, забились в какую-то щель в обломках бетонных перекрытий. Сильно хотелось пить, и было страшно. Страшно той неопределенности, в которую теперь попали они. Ко всему очень болела голова. Даже на зенитной позиции не было так тяжело, как здесь, в этом каменном панцыре, в форте.
     Оказывается  к ним,  во время ночного странствия по лабиринтам форта,  прибился ефрейтор. Звали его Винцер. Он, бывший танкист и  проходил лечение в форте после ранения. К утру всё прояснилось.
    Под утро, в разведку пошел Вольф. Совсем скоро он пришел с неутешительной новостью. Форт полностью был взят русскими. Оставшие в живых  его защитники, все теперь оказались в плену. Гомулка был ранен в голову, но передвигаться мог. А вот с Дитрихом творилось что-то не ладное. Ему хотелось лежать, так как сил двигаться не было.
     Наступал рассвет тридцатого января. В прогалинах между бетоном, они увидели первые солнечные лучи света. Шел небольшой снег. Вольф с ефрейтором снова отправились на разведку. Нужна была вода. Им надо было захватить хотя бы, какое-то оружие. На их четверых, был всего лишь один карабин и два комплекта патронов.
     —Поступим следующим образом, — заявил Вольф. — Вы, двое, раненные, Дитрих и Гомулка, остаетесь здесь, на месте. Никуда не рыпаться и себя не выдавать. Сидеть тихо и не высовываться.  Карабин оставляю вам. Я, с ефрейтором, иду  в разведку. Надо добыть воды и что-то поесть. А главное – оружие. И вообще, что-то надо придумать. В плен сдаваться я не намерен.
     И тут начались томительные минуты ожидания. В голове у Дитриха, постепенно начало всё проясняться.  Совсем  скоро прошла и боль. Гомулка спал. Дитрих взял карабин, зарядил его и приготовил к выстрелу. Потихоньку приблизился к проему в бетоне. Кругом было тихо, и даже не верилось, что идет война. Не было слышно ни залпов орудий, ни гула бомбардировщиков. Медленно падали на землю снежинки, казалось в этот миг, что сейчас просто мирная жизнь. И в этот момент, где заканчивается кирпичная стенка, он увидел в метрах двадцати красноармейца.  Ему было  где-то лет двадцать пять, а может тридцать. Сквозь прицел целика, Дитрих отлично видел его лицо. Одет он был в солдатскую форму, без всяких знаков отличия. Он, почти беспечно, как видел Дитрих, сидел, опустив свое ружье,  и не имел вообще каких-то намерений к действию.
     Потихоньку, Дитрих прицелился и стал ждать. Стрелять ему было нельзя. Такой был приказ Вольфа.
      И тут, он увидел, что солдат обнаружил его, более того – сообразил, что сам он - в прицеле. Но,  какая-то невидимая сила привела Дитриха в оцепенение. Он понял, что если бы и захотел, то в таком состоянии, именно в эти минуты, выстрелить бы не смог. Даже не потому, что так приказал Вольф.
      Прошли несколько секунд. Но эти секунды, обоим показались вечностью. Именно они, эти секунды, навечно потом войдут в будущем,  в память каждого из них.
     В какое-то мгновение, Дитрих овладел собой. Своей левой, свободной рукой,  указательным пальцем, помахал русскому слева - направо, чтобы дать ему понять: «сиди тихо, и будешь жить»!
     На удивление, русский продолжал спокойно сидеть, а затем медленно приподнялся, спокойно повесил свой карабин на левое плечо, и тихо-тихо удалился.
     Дитрих еще долго сидел в укрытии, в ожидании, что русский приведет людей, для его ареста. Но это не последовало.  «Значит так угодно Богу» — решил Дитрих.
     Приблизительно через час, явился Вольф с ефрейтором. Принесли воды и кое-что покушать, в основном, — американскую консервированную тушенку в банках. Немного подкрепившись, Вольф заявил: «Есть план»!


                38


Восточная Пруссия, февраль 45 г.
      На тот момент, когда Вольф, вместе с ефрейтором Винцером, возвратился с разведки, как оказалось, у него конкретного плана как выбраться из форта – и не было. Как часто бывало и раньше, он попросту – блефовал. Кроме воды, еды и старенького карабина русских, они еще притащили с собой и военную форму русского сержанта, даже его шинель и сапоги.
     —Это еще на кой черт вы тащили всё  с собой? —  спросил Дитрих.
     —Пока что не знаю зачем, но думаю, что всё это нам пригодится, ответил Вольф.
     —Самое реальное, в сложившейся ситуации для нас, чтобы выжить – это сдаться в плен,  — предложил Гомулка.
     —Перестань об этом даже думать, — взорвался Вольф. — Я еще тогда, как ты попал к нам в расчет понял, что ты мягкотелый и, слабак по натуре. Для нас, потомков гордых готов не к лицу так поступать. Готы никому не сдавались: ни римлянам, ни гуннам, ни скифам. Даже варвары вынуждены были считаться с ними. Мы арии, потомки гордых и сильных духом людей. Вот почему, будем бороться до конца.
     —Постойте, постойте, братцы! Так ведь это же идея, — неожиданно для всех вмешался ефрейтор Винцер. — Именно плен и должен стать для  нас спасением.
     —Это еще как надо понимать? — насторожился Вольф. — И ты туда же метишь?
     —Стоп! Стоп! Никаких там мыслей, в этом плане,  я не имею. Моя идея как раз и состоит в том, что все мы на время становимся как бы пленными. Втроем, идем из форта,  высоко подняв  вверх руки, а кто-то один из нас, надевает эту самую форму русского, и с карабином красных ведет нас под прицелом  из окружения.
     —Бред какой-то, — не выдержал Гомулка. — Да всех нас попросту расстреляют как цыплят,  и шагу не дадут сделать.  Это, во-первых, а во-вторых - нас расколет первый же попавшийся нам русский. Примером, что-то  просто спросит нас…
     —А ответит ему Дитрих,  — заметил Вольф. Правильно я говорю? —  обратился он к нему.
     Дитрих как-то стушевался и не решительно спросил:
     —И на каком это я языке ему дам ответ по-твоему?
     —А ты ему скажешь, на чистом украинском языке, что ведешь этих фашистов в лес, чтобы пустить  в расход, как принято это говорить у них.
     —Нет, ты явно псих, Вольф, — не успокаивался Гомулка. — Откуда это Дитрих знает русский?
     —А русский язык он действительно и не знает. А вот украинский  - знает точно. Не так ли Дитрих? Ведь когда, будучи еще в «гитлерюгенде», мы собирали на поле клубнику, ты ведь рассказывал нам, что говорил с украинцами. Вот и ответишь теперь русским, на украинском языке. А это уже их дело – понимать этот язык или нет…
     Долго еще продолжалась бы их дискуссия, если бы Вольф резко не остановил ее:
     —Есть еще какие-либо предложения?
     Все молчали, лишь Гомулка продолжал тараторить про себя что-то.
     —Всё! Хватит базар здесь разводить. Мы просто, с каждой минутой теряем шанс, выбраться отсюда. Пока русские еще сами не пришли к памяти, у нас есть надежда спастись и уйти и от плена, и от смерти. Вот почему, давай же, Дитрих, надевай форму красного солдата и веди нас из форта. Вырвемся мы отсюда с гордо поднятой головой   «с мечем, или на щите»…
     Теперь, все могли наблюдать следующую картину. Молодой русский сержант с карабином наперевес, ведет троих немцев, с обезумевшими от страха лицами. Пока он ведет их через лабиринты форта, всё выглядит спокойно и убедительно. Никому к ним нет ни малейшего дела. Никто, в этих условиях не интересуется вопросом, куда ведет этот сержант пленных немцев, и по какому это распоряжению, и в каком направлении. Спокойно они проходят все казематы форта и выходят из его центральных ворот. Куда ни глянь, все  заняты своим делом. Без происшествий проходят даже сооруженный русскими понтонный мост. И  только они, сходят на землю на противоположном берегу рва, какой-то русский солдатик вдруг как-то по театральному даже,  спрашивает Дитриха:
     —А куда это ты, товарищ сержант, братишка, ведешь этих гитлеровцев,? Не в санаторий ли их определять?
     —В ліс я їх веду. Поставлю всіх там під дерева – і в пекло…  — на чистом украинском языке ответил Дитрих.
     Все  красноармейцы, услышав это, лишь рассмеялись.
     Чем дальше они отходили от форта, тем становилось более беспечно. Всё меньше и меньше встречалось и военных и техники. При первой же возможности, Вольф дал команду свернуть в лес.
      —Вот мы и выбрались из капкана. Теперь всё зависит от нас. Будем пробираться в берлинском направлении, на юго-запад. Думаю, что русские именно сюда теперь, будут сосредотачивать свои силы. А нам, прежде всего, надо попасть к нашим, — заявил Вольф.
     —Хорошенькое дело для меня – попасть к нашим, да еще в этом обмундировании, —  заметил Дитрих.
     —Военная  жандармерия быстро во всём разберется. Не хныкай, Дитрих, всё будет хорошо. Кстати! О чем это ты там говорил с этим русским? Что он тебя спросил?
     —Спросил: « Куда это я веду этих фашистов»!
     —А ты?
     —В санаторий веду,  ответил я, для лечения…
     Все четверо с усмешкой на лице восприняли этот разговор.
     —Теперь, все мы больше похожи на банду Робин Гуда, заметил Глинка.               
     —И кто же из нас, этот самый Робин Гуд? — спросил ефрейтор.
     —Конечно же Вольф, —  ответил Глинка.
     По узким тропинкам и еле приметным охотничьим стежкам они все дальше и дальше, до самого вечера, пробирались на югозапад, через поросший девственный лес. Вольф, каким-то чудом, сумел сохранить карту этой  местности, захваченную им, у мертвого  русского офицера, еще в форте. На удивление, он неплохо ориентировался по ней. Рискнули выйти из леса, и  по широкой, хорошо укатанной проезжей дороге, без особых происшествий, решили  добраться  до какой-то деревни. Надо было хоть немного подкрепиться и раздобыть оружие. А кроме того, хотелось разузнать и о военной обстановке.
    Когда благополучно прошли километров с двенадцать, перед ними открылась тянувшаяся с востока на запад зеленая долина километра в три шириной. Дорога выходила из лесу с юга, спускалась круто в долину, пересекала ее, затем снова карабкалась в лесистые горы, уходя на юговосток. По долине с востока на запад через болотистые луга бежал ручей, по берегу его шла другая дорога, исчезавшая на западе за холмами. Вольф окрестил ее нижней дорогой. Там, где обе дороги пересекались под прямым углом, виднелось с полдюжины домишек, а у самого ручья — два низеньких строения. Это и была вот та самая  деревня, к которой вел их Вольф.
    —Двигаемся в направлении Прейсиш Эйлау. От Кёнигсберга это всего тридцать пять километров в южном направлении, — поставил всех в известность Вольф.
     Труднее всех пришлось Глинке. От раны, болела голова. Он шел медленно, постоянно отставал, а иногда и падал. Поддерживали его поочередно Дитрих и ефрейтор.
     —По моим расчетам, это должна быть деревня, под названием Гаузен, — сообщил всем Вольф.
     Осторожно приблизились к первому же дому на окраине. Медленно вошли во двор. На удивление, там никакой живности не было; ни собак, ни курей. Все трое, спрятались за небольшим сарайчиком, и Вольф постучал в дверь. Совсем скоро, на пороге появился совсем дряхлый старик. Всего лишь спросил: «Кто вы?». После некоторых объяснений он пригласил их в дом. Это был очень пожилой человек. Как оказалось, оба его сына воевали  на восточном фронте, и оба, еще под Сталинградом, пропали без вести. Жена давно умерла и жил он теперь один. Старик покормил их, чем было на хозяйстве, а потом спросил:
     —Что же это будет дальше, сыночки? Почему отступаете? Так скоро, не дай Бог, и Кёнигсберг сдадите? Еще в восемнадцатом, я тоже воевал в России. Дошли мы тогда до самой их столицы, города Петрограда. Накостыляли мы тогда этим -  большевикам. Да вот тут у нас, эти самые социалисты, заварили такую кашу….   Это у нас, в Германии…. Отозвало тогда правительство германские войска. Поспешным маршем, все мы возвратились домой. Не дали мы тогда, этой красной заразе, в Германии распространиться…
     Как мог, Вольф всё объяснил старику, а скоро они и ушли все четверо от него. Как оказалось, это была вовсе не деревня Гаузен, а Эренберг, которая располагалась совсем не в сторону Прейсиш Эйлау, а  на запад от Кёнигсберга, ближе к заливу Фреш Гафф. Старик не располагал абсолютно никакой информацией, что касается расположением ни отступающих, ни обороняющихся войск.
      —Надо нам, братцы, подальше отойти от Кёнигсберга. Русские явно готовят взятие этого города. Так что, чем ближе к городу, тем больше шансов попасть им в лапы.  Двигаемся теперь строго на запад. А переночуем – в лесу, — распорядился Вольф.
     На всех четверых, у них был всего один русский карабин, да с десяток патронов к нему. Так что ни о какой обороне, или  участии в какой-то атаке и речи не было.
     Спрятались в небольшом углублении, прикрылись, как могли ветками и павшими листьями. Слава Богу, повезло, что ночь выдалась не морозной. Да и ветра практически не было. От всего пережитого за день, все быстро уснули, прислонившись, друг к другу спинами. Ночь была лунная, и ее серебреный свет ласково покрывал всё вокруг. Уже за полночь, от холода, проснулся Дитрих. Лишь только он попытался раздвинуть ветки, чтобы сходить по нужде, как в лунном свете, увидел медленно проплывающие очертания людей, в белых халатах.  «Вне всякого сомнения, это русская разведка», решил про себя он. Машинально рука потянулась к карабину. На том, он и застыл без движения. Постепенно силуэты людей исчезли в темноте, а он, выполнив намеченное дело, снова уснул.
      А с утра, снова двинулись в путь, на запад. И прошли всего-то с километр, как услышали гул дизельных моторов.
     —Сидите здесь, а я в разведку, скомандовал Вольф.
     Томительно в ожидании тянулось время. Но совсем скоро объявился и Вольф с немецким патрулем и сообщил, что они вышли на немецкую воинскую часть, укрепленную танковым соединением.


                Прозрение

                Часть 2

                39

Восточная Пруссия, февраль 45 г.
     Танковым соединением, в составе которого было всего лишь с двадцать танков «Тигр», командовал гауптштурмфюрер СС Шнейдер. Это были остатки так называемой танковой дивизии СС «Мертвая голова», разгромленной почти до основания еще на Курской дуге. Теперь их кинули было, на подкрепление обороны Кёнигсберга. Но, в последний момент, поступила команда следовать за воинской частью, теперь передвигаемой к Берлину. Все танкисты связывали такое решение с недавним их поражением в Висло-Одерской операции.
     Гауптштурмфюрер, недолго стал разбираться с прибывшими молодыми бойцами, тут же направил их к представителям военной жандармерии. Он дал команду автоматчику отвести всех четверых в палатку №7. Там их долго допрашивал тучный, и весьма самодовольный штурмшарфюрер. Все их показания тщательно записал, даже проверил личные медальоны. После всей этой процедуры дал команду автоматчику снова доставить их к танкистам и там караулить  всех четверых, причем, очень зорко. Пока что их никто не приглашал сытно покушать, или попить даже воды. Все они сидели на открытом воздухе, просто – на сваленном бревне. Томительно тянулось время, и лишь приблизительно через два часа, их снова завели в палатку к гауптштурмфюреру СС Шнайдеру.
     — Господа! Все ваши показания подтвердились, с чем вас и поздравляю. С этой минуты все четверо зачислены в состав танкового соединения. Это – первое…
А второе это то, что мне артиллеристы-зенитчики не нужны. Вот почему, я принял решение направить вас в учебное подразделение истребителей танков. И с этой минуты, поступаете вы в распоряжение унтершарфюрера  Энтели.
     Лишь только после этого, их повели к полевой кухне, где они сытно подкрепились. А уже унтершарфюрер  Энтели, не моргнув глазом, отправил их получить новую воинскую форму, плюс – весь комплект одежды, и помыться. Склад обмундирования, находился в обыкновенном прицепном вагончике на колесах. Вольф сразу же затребовал полный комплект одежды, как для истребителей танков.
     На этом вещевом складе, кроме всего, как выяснилось, всегда можно было узнать батальонные сплетни. Здесь они услышали, что ночью уже сформированы сотни таких  команд. Под Берлином, комплектуется целая дивизия истребителей танков. А записались добровольцями в нее, больше двадцяти тисяч. Унтер-офицер принес все, что потребовал от него Вольф.
     — Так цацкаются только с безнадежно больными, — заметил Дитрих, забирая в охапку теплое белье, свитер, комплект полевого обмундирования с короткими двубортными френчами, башмаки, гетры, рукавицы. Списку Вольфа, казалось, не будет конца, там значились подшлемники, ватники, белые маскхалаты с капюшонами. Начальник склада запротестовал: это не положено!
     — Не положено? А русские танки действуют только как положено, а? — обрезал его Вольф.
     Начальник оружейного склада, что тоже представлял собой обыкновенный вагончик, весь глянцевый как фото-бумага, сослался на полученное указание — каждому по автомату. Но Вольф не взял новое оружие и, обращаясь к нему на «ты», сказал:
     — Не знаешь разве, что на фронте не найти укороченных патронов? Давай автомат образца сорок второго года!
     Гомулка пытался выклянчить парабелум, а  Вольф, прихватил еще  и ракетницу.
     — Знаете, ребята, нам еще подфартило. Могло быть и похуже, заявил на это Дитрих.
     — А я, даже доволен, что буду истребителем танков. Дело зенитчика, мне всё время было как-то не по душе, отреагировал Гомулка.
     — Ты, первым делом позаботься о своей побитой голове, заметил Вольф, а то так: пальнешь из фаустпатрона в танк, а он окажется не русским, а немецким… Во, делово будет…
     Гомулка на радостях, действительно отправился в медпункт. Но тамошний хирург, осмотрев его голову, лишь наложив с десяток швов, сказал:
     — Вполне здоровы.  Истребление танков — лучшее средство от рака простаты в старости.
     Учебное подразделение, это лишь громко звучало. В действительности, там уже прошли обучение два десятка вновь поступивших из фольксштурма и никаких занятий там уже не проводилось. Всё, как выяснилось, планировалось проводиться на открытой местности. Унтершарфюрер  Энтели, вновь поступившей четверке, дал следующую вводную:
     —Никакой муштры у нас не будет. Занятия будут проведены всего три раза. На первом занятии, завтра же, рассмотрим общие вопросы.
     А общие вопросы, как выяснилось, состояли в следующем: обучение ближнему бою, удары прикладом, фехтование на ружьях, применение лопаты как оружия, гранаты с рукояткой в качестве палицы, стрельба из пулемета на бегу – одна рука под сошками, другая  на спуске.
     Второе занятие удалось провести лишь после двухдневного перехода, как только все подразделения части остановились для перегруппировки. Это занятие было посвящено отработке техники стрельбы из фаустпатрона. Пришлось даже стрелять по несколько раз  учебными  фаустниками по воображаемому танку.  А третье занятие, всё свелось к тактическим занятиям, обучению противотанкового наблюдения и отработке борьбы с танками на ящике с песком.
     Однако один раз пришлось и серьезно попотеть.  Унтершарфюрер  устроил каждому урок пропускания танка через себя. Всё здесь сводилось к следующему: будущий истребитель танка, выкапывал лопаткой небольшое углубление в земле и прятался в него. После чего, над ним проходил самый настоящий танк «Тигр». После чего требовалось еще бодро вскочить из укрытия, и запрыгнуть на корму танка. Все четверо благополучно справились с этим испытанием, даже никто, как выяснилось, не наложил в штаны.
     Во все дни, во время перехода, спали в палатке, а передвигались на броне танка. Лишь восемнадцатого февраля часть приступила занимать оборону недалеко от поселка Пила. Командованию поступила информация от разведки, что танковая группировка русских планирует осуществить прорыв именно в этом месте.
     Лишь только подчиненные унтершарфюрера стали раскладывать палатку для ночного отдыха, как прибежал вестовой и что-то быстро переговорил с  Энтели. Тот, не мешкая, отправился к командиру танкового соединения  гауптштурмфюреру СС Шнейдеру.
     —Господин унтершарфюрер! — обратился он к Энтоли. — Мне поступил приказ срочно отправить наших подготовленных истребителей танков в расположение прифронтового распределительного пункта. Сколько их у нас?
     —Всего, вместе с новенькими – шестеро.
     —Вот, вот. Этих шестерых и еще двоих из фольксштурм, наиболее опытных. Организуйте транспорт и, не мешкая, выполняйте…
     Трое новеньких истребителей танков, и десятеро из фольксштурм только как  устроились уже в палатке, в надежде отдохнуть после утомительного дневного перехода, когда к ним в палатку влетел Дитрих.
     — Только что удалось побывать у радистов, — хрипло объявил он. — Всю ночь принимали крики о помощи. Фронта больше нет. Один сплошной котел. Наше танковое соединение входит в корпус Неринга, попавший в окружение под Калишем.
     — Да, знаю! — равнодушно заметил Вольф. — Какая-то боевая группа недавно передавала S0S! Все они там скисли — нервы не выдержали!
     В палатку вошел маленький коренастый человек и внимательно оглядел всех.
    — Ефрейтор Хоттер, — представился он и сел.
    — Я водитель, — сказал ефрейтор. И, по всей видимости, в прекрасном расположении духа, он спросил: — Ну как, готова выпечка?
    — Что-что? — удивился ефрейтор Винцер.
    — Я спрашиваю, вы готовы к поездке?
     Все лишь в недоумении смотрели на него. Но буквально за несколько минут в палатку нагрянул сам унтершарфюрер Энтоли, и всё сразу же прояснилось.
    —Слушайте приказ командира соединения. Все шестеро истребителей танков и вы двое, — указал пальцем на двух из фольксштурма, — отправляетесь  в прифронтовой распределительный пункт. Я уже все документы на вас подготовил. Это возле станции Бастгем, там разберетесь на месте. Все вы направляетесь на формирование дивизии истребителей танков. С Богом, камрады! На вас теперь будет смотреть вся Германия.
      Открытая восьмиместная машина с брезентовым верхом, какие полиция обычно использовала для патрульной службы, уже стояла невдалеке от палатки. Один из фольксштурм сразу же принялся грузить фаустпатроны. Ефрейтор Хоттер стоял рядом, покуривал и не предпринимал никаких попыток помочь ему. Он не надел  даже маскировочного халата и имел при себе только карабин.
     Стемнело. Никто ими не интересовался. Гомулка устроился рядом с єфрейтором Винцером, Дитрих уселся за ними. Вольф взглянул на дорожный указатель. «До станции Бастгем — 58 километров», — заявил он, и тут же уснул. Водитель включил скорость.
     Они мчались в ночи. Дитрих натянул на колени одеяло. Ледяной ветер проникал через брезент, снежные хлопья стремительно неслись им навстречу. Мело. Обернувшись, он увидел, что один из фольксштурм привалился к Вольфу. Оба спали. Впереди на фоне освещенного снегом ветрового стекла черным силуэтом выделялась голова ефрейтора. Он разговаривал с Гомулкой. Но вот он поднял правую руку и повернул зеркальце, как бы желая посмотреть, что делается на заднем сиденье.
     Временами, когда вой ветра слабел, до Дитриха доносились обрывки разговора, но их заглушал равномерный гул мотора. Голова Гомулки была повернута к водителю. Должно быть, отвечая на какой-то вопрос, он сказал: «…вы-то его лучше знаете, чем мы». Порыв ветра хлестнул по машине снегом. «…Иногда Вольф прислушивается к мнению Дитриха, а больше он никого не слушает».
— О чем это они говорят? — в полусне спросил себя Дитрих.
     Машина подскочила на выбоине, и он повалился набок.  Ефрейтор Винцер снова изменил положение зеркальца, посмотрел назад,  где спали  доброволец фольксштурм и Вольф, и сказал:
     — …и все ли ты понимаешь — это еще вопрос. Я уж не говорю о том, что в наше время лучше о таких вещах помалкивать.
     — Да ведь хочется знать, с кем дело имеешь, — возразил ему Гомулка.
     Ефрейтор повернулся к нему.
     — То-то и оно, — веско произнес он и замолчал. А машина все неслась с затемненными фарами по заснеженному шоссе…

                40

Германия, февраль, март 45 г.
     Со стороны советских войск было много потерь. Кругом лежали раненые и убитые. Санитары хлопотали возле раненых, чтобы помочь им, и хоть как-то облегчить боль. А  убитих требовалось собрать в другое место. Нужно было их идентифицировать и похоронить. Под самый вечер батарея передвинулась за форт и заняла свою новую позицию. Здесь,  вокруг рыжих дымящихся воронок, лежали вырванные с корнем сосны, разноцветные обломки автомобилей, трупы немцев в обгоревших и ещё дымящихся шинелях. Высоко на ветках болтались клочья маскировочных сетей. В воздухе стоял удушающий пороховой чад. В форте уже хозяйничали пехотинцы майора Росомахи. Теперь свой командный пункт он разместил в одной из башен форта. Здесь же установили его стереотрубу, и через ее два рога, майор просматривал почти весь город. Еще до поздней ночи кругом не затихал бой.
     Совсем скоро, командир девятой роты дал  приказ рядовому Ивау Поломарчуку отправляться в расположение своего артиллерийского батальона. Те два взвода, слепленные из дезертиров, бывших военнопленных и уголовников распались в тот же день 29 января. Конечно же, предназначенную им миссию, они не выполнили. Хотя, многие и погибли, «в искупления своих грехов перед Родиной» Безвести пропал и «герой» этих событий, капитан Серый.
      На батарее, Ивана встретили радостно. Омрачало лишь то, что теперь с ними небыло сержанта Березы. Иван на собственные глаза видел героический поступок этого солдата. То, что он совершил, по мнению Ивана, конечно же -  был подвиг. Обо всём, что он видел,  всё в точности до деталей, Иван рассказал и своим побратимам по оружию. Грузин Ваха, после рассказа Ивана лишь сказал:
     —Сержант был герой. И не только в этом эпизоде. Он на войне, сколько я его знал, вел себя героически в каждом  ее моменте. Видать таким был этот человек.
     Даже не верилось, что теперь с ними не будет этого замечательного человека.
 Иван не сомневался, что сержант Береза погиб под обломками этого самого форта №9, и навечно теперь будет покоиться, в земле этой немецкой крепости. И еще Иван считал, что своим подвигом, сержант спас и ему жизнь. И не только ему, а может сотням солдат и  офицеров Советской Армии. И когда Ивана, вызвали в командный пункт батальона, он там так и сказал своим командирам. Конечно же, все в батальоне надеялись, что сержант Береза, будет представлен к присвоению ему почетного звания Героя Советского Союза. Но в дальнейшем, проходили дни за днями, а ничего этого не произошло. Лишь со сводок Совинформбюро, все узнали что:  «В результате героической операции, спланированной командованием  3-го Белорусского фронта, в ночь с 29 на 30 января 1945 года войска 11-й гвардейской московской дивизии успешно овладели  фортом  №9, на подступах к городу-крепости Кёнигсбергу.
      Ближе к полночи следующего дня, к ним на батарею прибежал телефонист и передал капитану Сенчуку распоряжение майора немедленно к нему направить Ивана Поломарчука . Вместе со связным, уже через пять минут, он был на командном пункте батальона в форте. Оказалось, что разведчики второй роты, поймали несколько пар «кукушек». Немцы засылали наступающим в тыл отдельных солдат, или группы солдат, с радиостанциями, которые передавали информацию о передвижении и сосредоточении советских войск.  Прятались они в полях, в подвалах на хуторах, в ямах, но делали свою работу исправно. Допрос пойманных диверсантов был не долгим и уже через час Иван был свободен.
     За фортом был небольшой скверик, и немцы его сразу же оставили, организовав свои опорные позиции прямо в близлежащих домах. От сквера, в сторону города тянулась широкая улица, с трамвайным полотном посредине. Удивительно, но немецкое трамвайное полотно очень отличалось от советского. Оно было узеньким, как бы у детской железной дороги. Бросалась в глаза необычная готическая архитектура этого города. Несмотря на то, что кругом было все разрушено, повсюду, в уцелевших местах просматривалась стерильная чистота и аккуратность немцев. Все это  очень удивляло всех.
     Батальону была поставлена задача, максимально закрепиться в предместье города. Вот почему началась борьба за каждый клочок земли, за каждый дом, за каждое укрытие, подвал это или чердак дома. В неразберихе городского сражения, атак и контратак, в борьбе за подвалы, дворы, площади перевес теперь, вне всякого сомнения, был на стороне  сил наступающих.
     А на последующие две недели, наступательные действия Советской Армии в направлении Кёнигсберга даже как-то приостановились. Но в начале марта артиллерийская обработка города вновь началась и уже в усиленном режиме.
     Двадцать четвертого марта разгорелся страшный бой. Всем показалось, что началось генеральное наступление по взятие города Кёнигсберга.
     Немного раньше, ударили все пушки артиллерийской батареи батальона. И тотчас они ударили ещё раз, а потом ещё, и ещё, и ещё. Они били подряд, без остановки. Звуки выстрелов смешивались со звуками разрывов. Непрерывный звенящий гул стоял, как стена, вокруг орудий. Едкий, душный запах пороховых газов заставлял слезиться глаза, как горчица. Даже во рту Иван чувствовал его кислый металлический вкус. Дымящиеся гильзы одна за другой выскакивали из канала ствола, ударялись о землю, подпрыгивали и переворачивались. Но их уже никто не подбирал. Их просто отбрасывали ногами. Иван не успевал вынимать патроны из укупорки и сдирать с них колпачки.
    Заменивший Березу, сержант  Казимир Петруня, всегда работал быстро. Но сейчас каждое его движение было мгновенным и неуловимым, как молния. Не отрываясь от панорамы, он стремительно крутил подъёмный и поворотный механизмы одновременно обеими руками, иногда в разные стороны. То и дело, закусив съеденными зубами ус, он коротко, злобно рвал спусковой шнур. И тогда пушка опять и опять судорожно дёргалась и окутывалась прозрачным пороховым газом.
     А капитан Сенчук стоял рядом с наводчиком, по другую сторону орудийного колёса и пристально следил в бинокль за разрывами своих снарядов. Иногда, чтобы лучше видеть, весь ход боя, он отходил к другим орудиям. Бетонобойные снаряды делали свое дело. Совсем недалеко, был вражеский дот. Орудия батареи работали и по этому объекту. И тут он увидел, что почти вплотную к стенам дота потихоньку стали приближаться батальонные огнемётчики. «Правильно решил комбат – подумал про себя капитан. Надо пулеметные гнезда этих паразитов подавить огнем, а затем уже брать их, поджаренных, голыми руками».
     Во всем этом зловещем грохоте боя, Иван только сейчас стал улавливать совсем, почти птичий, тоненький звук, который с какой-то неописуемой музыкой сопровождал все это. Это был звук, пролетающих пуль. Артиллеристы, на них, не обращали ни какого внимания. Но тут, вдруг, Иван заметил, как наводчик Казимир Петруня, сначала схватился обеими руками за лицо, а потом всем телом осунулся на лафет орудия. Он был живой, но его глаза были залиты кровью. Осколок вонзился ему прямо в его лысую голову.
     — Ваня, сынок — вдруг заорал он. — Становись к панораме….
     Патрон уже был послан в затвор орудия и Иван припал глазами к его окулярам. Он четко видел два крестика в них. Левой рукой он навел левый крестик на амбразуру дота, затем совместил с ней правый крестик и тут же рукой дернул за спусковой шнур. Тем временем Ваха открыл магазин, и послал туда следующий патрон, закрыл его, и Иван все повторил снова. В окулярах он видел, что снаряды оба легли почти точно возле пулеметной амбразуры. Все это уже увидел капитан Сенчук. Он подбежал к их орудию и скомандовал Ивану:
      — Заряжающий, займи место, — и сам стал за наводчика.
     Капитан уже увидел в окуляре панорамы, что майор Росомаха снова поднял батальон в атаку и бойцы первой роты уже стали заскакивать в дверные проемы дота. Теперь он снова дал команду батарее:
      —Всем орудиям, дать прицел плюс три, огонь….

                41

Германия, март 45 г.
     Не доезжая до станции Багстем,  они долго стояли на каком-то перекрестке. Вольф проснулся и вышел из машины.
     — Поглядите-ка!
     Дитрих тоже вышел и, дрожа, стал у дверцы. Мимо медленно и бесшумно тянулась какая-то призрачная процессия: люди шли пешком, волоча ручные тележки, санки; ехали в повозках, среди наваленных чемоданов и узлов с постелями и домашним скарбом, и все это двигалось молча, и не было этому конца. Лишь изредка в темноте слышался детский плач да скрип полозьев о камни.
     Вольф вынул из кармана свого френча плоскую флягу и жадно стал пить из нее.
     — Это что еще за новость? — спросил Дитрих. — Когда это ты, проникнулся тягой к алкоголю?
     — С детства, с самого детства, как мама родила! Тебя устраивает такой ответ?
     —  Вполне, Гильберт! Надо понимать, что-то в душе стало болеть, не иначе?
     Вольф ничего на этот вопрос не ответил Дитриху. Снова сели в авто, и все они  тронулись в путь. Непрерывно сигналя, машина с притушенными фарами еле-еле пробивалась сквозь толпу. На шоссе к Франкфурту на Одере тот же бесконечный поток беженцев. На каждом перекрестке приходилось останавливаться. Контрольные посты, эсэсовцы, жандармерия. «Предъявить документы!» Утром, около шести, они добрались до станции Багстем.
     — Где тут фронтовой распределительный пункт — или как это называется? — спросил Вольф у первого попавшему ему военного.
     Никто ничего не знал толком. В конце концов он велел остановиться. Неподалеку перед большим зданием ходили двое часовых. Скоро Вольф вернулся.
     — Мне надо тут сперва как следует оглядеться. Пойду, разузнаю, куда нам, собственно, держать путь! Через полчаса снова встретимся здесь. Если я вдруг, не приду, отправляйтесь одни. — И он исчез в темноте.
Дитрих удивленно поглядел ему вслед.
     Повсюду царил хаос. Совсем невдалеке, он увидел какое-то здание с флагом. Проходивший мимо фельдфебель закричал на Гильберта:
     — Дивизия истребителей танков? Бросьте вы вздор болтать! Она существует только на бумаге.
     В конце концов, в этом здании ему сказал какой-то капитан: «Здесь, ничего, никому, о какой-то дивизии истребителей танков – не известно. Попытайтесь добраться до города  Клейне. Там штаб семнадцатой танковой дивизии».
— Поехали! Чего ждать? после небольшого совета сказал всем Вольф. — Дивизии истребителей танков, должно быть, вообще не существует, —Плохой знак! Что ж, тронулись! Настало время, когда каждый должен действовать на свой страх и риск.
     Дитрих теперь пересел  поближе к Глинке и спросил:
     — Послушай, что за тип этот єфрейтор, с которым ты  секретничал по дороге?
     — Сталевар из Вупперталя, — ответил Гомулка. — До самого последнего времени у него была бронь. Обер-мастер он.
     — А ты его откуда знаешь?
     — Да знаю я его ровно сколько, сколько знаешь его и ты. С форта, когда он к нам пристал.
     Клейне, оказался маленькой деревушкой. «Семнадцатая танковая?» Все только качали головой. Здесь они обнаружили какой-то непонятный штаб какой-то непонятной части, состоявшей из трех фельдфебелей, нескольких шоферов и десятка растерявшихся офицеров, — штаб этот распадался прямо на глазах. Перед домом стояли грузовики с заведенными моторами. Вольф без устали расспрашивал. Его отсылали от одного к другому. В конце концов они попали в комнату в какому-то майору.
     Майор с побагровевшим от натуги лицом кричал в телефонную трубку:
     — Я же вам говорю: между нами и русскими нет никого! Нет! Никакого танкового корпуса не существует — только фольксштурм. Нет! Дурак, кто это говорит! Нет! Никаких известий не поступало! А эти сведения все уже устарели. Нет! Вы неправильно информированы. Корпус Неринга пробивается  к Одеру. Нет! Русские преградили путь. Нет! Это вы неправильно информированы! Заукен находится еще восточное Клейне! Нет! Они рвутся к Франкфурту. Нет! Если им и удастся пробиться к Одеру, то гораздо севернее. Нет! Отсюда до Оппельнен сплошная брешь. Нет! Оппельнен может пасть каждую минуту. Нет! Новый фронт пойдет по Одеру: Нет! Мне надо немедленно отсюда убираться!
    Он слушал и одновременно разглядывал Дитриха и Вольфа. Затем крикнул в трубку:
     — Что? Нет? Хорошо! Нет! Кончаю! — Майор бросил трубку и накинулся на них: — Вам чего?
     — Мы ищем дивизию истребителей танков, господин майор! — сказал Вольф.
     Майор в бешенстве заорал:
     — Но не здесь же! Господа помилуй! Ищите ее где угодно, но не здесь! — Он описал рукой круг. — Здесь леса, снега, болота и русские! А через несколько минут будет столько русских, сколько вашей душе угодно. — Он кричал все громче и громче. — Нет у меня времени возиться с идиотами! Вон! Какая там еще дивизия истребителей танков! Все это вздор и чепуха!
     Вольф улыбнулся, и эта улыбка, как ни странно, видимо, успокоила майора. Уже тише, но все еще дрожа от нервного напряжения, он спросил:
     — Что вам угодно? У меня нет времени!
     — Команда истребителей танков, — отчеканил Вольф, — моторизованная и хорошо вооруженная, господин майор. Нам нужно боевое задание, полевые карты и немного бензина. И хотя бы совет, куда нам держать путь!
     — Да вы шут гороховый! — снова раскричался майор. — Карты? — Он оглянулся. — Да вот вам карты — сколько хотите! И убирайтесь отсюда вместе со своими картами!             Бензин? Во дворе бензин. Завтра здесь русские будут заправляться.
     Майор швырнул Вольфу под ноги толстый сверток карт.
     — А куда нам ехать?
     — В сумасшедший дом! — закричал майор, ощупывая себя быстрыми движениями от пояса до шеи и от шеи до пояса.
     Когда они оба вышли на улицу, Вольф, покачав головой и сказал:
     — Веселенькая может получиться история!
     Ефрейтор Хоттер приволок со двора канистру с бензином и стал заправлять бак автомобиля, а Вольф,  уткнувшись в карту, долго что-то там рассматривал и наконец  отдал приказ:
     — Отправляемся ближе к Франкфурту на Одере. По всей вероятности в ближайшее время, фронт уже будет там.
     Чтобы согреться, ефрейтор хлопал себя руками по бокам. Шел снег, порывами налетал ветер. Гомулка разговорился е несколькими старыми солдатами. Затем они снова тронулись в путь вдоль западного берега, вверх по течению маленькой реки. Скоро они достигли небольшого городка. Ефрейтор остановил машину около огромных корпусов казармы. Из ангаров выкатывали 150-миллиметровые длинноствольные орудия. Весь плац был забит пожилыми мужчинами, которых здесь обмундировывали и вооружали, чтобы затем скомплектовать из них части фольксштурма.
     Расспрашивая всех и вся, Вольф добрался до коменданта. Дитрих остался на улице и все смотрел, как мимо медленно двигался поток беженцев. Шли запорошенные снегом женщины с закутанными в одеяльца младенцами на руках; тянулись санки и ручные тележки, нагруженные подушками, одеялами, убогим домашним скарбом; плелись, опираясь на клюку, древние старики, ковыляли старухи в теплых платках — чудовищная процессия нищеты и отчаяния. Дитрих вспомнил изможденных голодом русских пленных на батарее. «Теперь дошло и до нас» — подумал он! А снег валил и валил, укрывая все непроницаемой пеленой.
     Вернулся Вольф.
     — Получил боевое задание. Поехали!

                42

Германия, апрель 45 г.
     Начиная от рядового солдата, и кончая командующим 3-м Белорусским фронтом, маршалом Василевским понимали.  Чтобы овладеть городом-крепостью Кёнигсбергом, необходимо чтобы была проведена  тщательная подготовка, мобилизация огромных сил, средств, а также умело спланированная операция.
   Разгром хейльсбергской группировки и сокращение линии фронта, позволили советскому командованию в кратчайшие сроки, произвести перегруппировку сил на кёнигсберское направление.  Весь февраль месяц, фактически, был посвящен выполнению этого задания Ставки. А уже в середине марта, на кёнигсберское направление перебросили 50-ю армию Озерова, к 25 марта – 2-ю гвардейскую армию Чанчибадзе. В начале апреля – 5-ю армию Крылова. Эта рокировка потребовала всего пять ночных маршей. Всё это выполнялось быстро и скрытно.
     20 марта советские войска получили указания  «по прорыву Кёнигсберского укрепленного района и штурму города Кёнигсберга». В основу боевых порядков частей при прорыве вражеской обороны и, особенно для городских боев были положены штурмовые отряды и штурмовые группы. Штурмовые отряды создавались на основе стрелковых батальонов, а штурмовые группы – стрелковых рот с соответствующим их усилением.
     Директива от 30 марта представила конкретный план Кёнигсбергской операции и задачи каждой армии. Командование 3-м Белорусским фронтом решило; нанести одновременные удары по городу, с севера и юга, по сходящимся направлениями. Окружить и уничтожить вражеский гарнизон. На земландском направлении решили нанести вспомогательный удар в западном направлении, чтобы отвлечь часть вражеской группировки от сил Кёнигсберга.
     Штурм Кёнигсберга начался 6-го апреля. Полоса наступления 11-й гвардейской армии, которой командовал генерал Кузьма Галицкий, была растянута на 8,5 километра. Она включала в себя еще два форта - № 8 и № 10. Захватив южные пригороды Кенигсберга, в том числе форт №9 еще в конце января, части армии постепенно вышли к реке  Преголя, и ночью с 7, на  8 апреля завязали бой за остров Кнайпхоф.
     Батальон майора Росомахи отстал от полка, так как ему пришлось много потратить времени на борьбу с «кукушками». Командующий, поставил задачу перед  комдивом Родимцевым, полностью обезвредить, этих «кукушек», в тылу армии. Две роты батальона занимались ими, а три роты батальона, продолжали принимать участие в штурме Кёнигсберга. С ними была и артиллерийская батарея.  Был взят форт и №8, а за ним и №10. К полудню, 8-го апреля, батарея вышла на рубежи улицы  Линден Штрассе, перебрались благополучно по разрушенному «Старому мосту», и теперь продвигались в сторону острова Кнайпхоф.  Бой все продолжался. В хаосе, в котором смешались слепящий свет и слепящая тьма, крики, грохот разрывов, скоропечать автоматов, в хаосе, разодравшем в клочья ощущение времени, с поразительной ясностью Иван понял: немцы смяты, немцы побиты. Он понял это так же, как и те побратимы по оружию, что стреляли рядом с ним,  уже каким-то  внутренним чувством. Как долго продолжался уже бой сегодня, не мог сказать ни один солдат.  Ощущение его продолжительности, в целом, было столь глубоко деформировано, что трудно однозначно утверждать: длился он долго, или коротко. Оно, это ощущение, является полной неопределенностью. Не может солдат, участвующий в бою – связывать это понятие ни с длительностью, ни с краткостью. Всецело, все дни, начиная с 6-го апреля,  Иван был в таком вот ощущении времени. Он просто его не чувствовал.
     Слева от них, если смотреть через речку Преголя, были четко видны острые шпили Кафедрального собора, что размещался на острове Кнайпхоф. Там сейчас, их 11-я гвардейская, вела самый жестокий бой. На этом же острове, Иван знал об этом из истории, возле Кафедрального собора, была гробница Канта, а невдалеке, был расположен «Замок прусских королей», который считался  святыней каждого гражданина Пруссии.
     К вечеру их батальон вышел к огромному зданию, по всей вероятности, какому-то административному зданию Кёнигсберга. Все три роты окружили его и по репродуктору предложили немцам сдаваться.  Советские солдаты подогнали к развалинам  машину с радиостанцией, в которой сидел плененный немец, и он в репродуктор зачитал обращение. Пообещали пленным медицинскую помощь и еду. Реакции не последовало, тогда  начали предупредительно стрелять по верху здания из автоматов и орудий. Через три минуты из окна второго этажа замелькала белая рубашка. Немцы вышли из здания с поднятыми руками и выстроились: 60 человек в камуфляже  – все уроженцы Кенигсберга. Когда уже совсем стемнело, и бой прекратился, Иван, вместе с бойцами зашел в это здание. В подвалах –  ящики с гранатами, с хлебом, завернутым в пергамент с клеймом «1939 год», консервы в банках и вино с соками. Пить не рискнули –  могло быть отравлено, такое бывало.
     А ровно в полночь, пришел приказ их полку сниматься. Вся их дивизия перекидывалась на Берлинское направление. Уже потом, они узнали, что 9-го апреля весь гарнизон Кёнигсберга капитулировал. В плену оказались 93 853 солдата и офицера. Около 42 тыс. немецких военнослужащих гарнизона крепости погибли. А их 11 гвардейская армия, продолжала бои за город Пиллау, и 25 апреля, в труднейших боях, овладела этим городом-портом, и базой морского флота Германии.
     С ночи, их батальон находился на марше. Капитан Сенчук, сказал им, что где-то к вечеру 9-го апреля они должны быть возле города Алленштайн (Ольштын). Командование 3-м Белорусским фронтом теперь концентрировало свои силы на Берлинском направлении. По завершении Восточно-Прусской операции, в полную силу входила Берлинская.
     Их артиллерийская батарея, в составе 1-го батальона, медленно, при помощи лошадей, передвигалась в новый район боевых действий. После штурма Кёнигсберга, им подкинули лошадей, так что теперь в этом плане было легче. Бойцы размещались на телегах, но можно было посидеть и на лафете пушки. Иван, вместе с  новым наводчиком их орудия Казимиром Петруней, устроились на одной из повозок, зарылись поглубже в солому и дремали. Казимир быстро поправился от ранения. Осколок снаряда лишь слегка задел ему ткань лба. Было в первые секунды много крови. Но врачи в медпункте батареи быстро «заштопали» лоб Казимира и он снова был в строю.     Он был мужественный солдат,  старик, как для Ивана. Ему уже было под пятьдесят. За два месяца боев вместе с ним, он для него стал не только побратимом по орудию, сослуживцем, но и лучшим другом, наставником. Он учил его всем премудростям артиллерийского дела, опекал и давал самые полезные советы. Иван быстро привязался к этому человеку, что даже уверился, что пока они вместе – то не погибнут.

                43

Германия, середина апреля 45 г.
     Уже через короткое время, немецкие войска перегруппировались, и  их сопротивление  наступлению Советской Армии сильно возросло. День за днем, 348 мотострелковая дивизия, под командованием генерал майора Грекова вела наступление. Освобождали небольшие поселки и приближались к городу Позен (Познань). Уже 19 апреля вышли на рубежи этого города. Командование приняло решение не брать его сходу, а обойти флангами и отрезать немцев, от их основной группировки.
     Все солдаты их мотострелкового полка, были  опытными, крепкими, дружными бойцами.  Участвуя в боях, вместе с пехотой, артиллеристы видели их, непосредственных участников боев  отвагу. Трудности передового края и постоянная опасность сплачивала их. Они не только своим героизмом, но и своей кровью и самой жизнью в боях с очень сильным и опытным врагом добывали победу. Кроме боя, с потерями в их рядах, они преодолевали неимоверные трудности, пребывая под дождем или снегом в сырых или затопленных водой окопах. И пехотинцы, и артиллеристы, и танкисты, и другие участники боев, выдерживали 2-4 боя, в ходе которых они либо получали ранения и выбывали в госпиталь, либо погибали. И Иван, и их командир расчета Казимир, тоже были  стойкие, и никакая пуля, никакой осколок или мина – не брали их.  Почти никто из них не задумывался о наградах, когда мимо свистят пули, либо рядом рвутся мины, и снаряды врага. В ходе боя, в котором отличался боец, он мог быть ранен и выбыть из подразделения, либо мог быть ранен или погиб командир, который должен был представить воина к награде. Потому сплошь и рядом награды не находили своих героев.
     20-го апреля их дивизия приступила к разгрому немцев в городе Позен (Познани). Чтобы не оказаться в котле, немцы заблаговременно стали выводить свои войска оттуда, но при этом держали усиленно оборону.  Минометный батальон, 1174 полка, совместно с пехотой, овладели  господствовавшей на местности высотой, с несколькими постройками на окраине города. Их стрелковые подразделения заняли оборону в районе севернее, слева и справа от построек. Одно кирпичное здание, стояло параллельно обороне красноармейцев. В нем, командир минометного батальона, майор Гмыря, организовал свой командный пункт.  Там же находился и батальонный медпункт. Все орудия батальона размещались вдоль боковых стен этой постройки. Свою 45 миллиметровую пушку, командир расчета Казимир разместил у левой стены, под каким-то навесом. Со всех сторон их пушку было трудно заметить, зато они просматривали все очень удобно. Ждать долго не пришлось. Уже во второй половине дня немцы предприняли попытку контратаковать их позиции. У них в расчете, с бывших бойцов, оставались теперь только Казимир и Иван Поломарчук. Ваха был контужен еще под  городом Торн (Торунь), и находился в госпитале. Теперь к ним в расчет прислали совсем необстрелянных бойцов, призыва 26-го года рождения.
     Противник контратаковал силами пехоты и танками. Танки, как увидел Иван, были небольшого размера, по всей вероятности трофейные, захваченные немцами у разбитых армий Европы. Их, как объяснил Казимир, немцы брали на вооружение. И еще он рассказал, что горят они, как шведские спички. Пехотинцы батальона и орудия тут же открыли по ним огонь, но под натиском контратакующих, неся потери, пехотинцы были быстро оттеснены,  и отошли на рубеж построек. Лейтенант Болдырев руководил стрельбой орудий, периодически перебегая от одного орудия к другому. Они вели огонь по наиболее приближенным к ним танкам. Получалась азартная артиллерийская дуэль. Расчет, зарядив орудие, быстро стрелял по вражескому танку и тут же оттаскивал пушку за угол дома.  Через мгновение за этим, снаряд, выпущенный из танка, попадал в стенку кирпичного дома, выше орудия, выбивая из стены кирпичи, создавая кирпичную насыпь. Артиллеристы тут же подкатывались к ней, и мгновенно стреляли по танку. Они успевали сделать это, пока в танке перезаряжали свою пушку. Несколько танков были подбиты. На счету и их расчета в этот день был один танк. 
     Чтобы немцы не обошли их, Болдырев послал несколько минометных расчетов и пулеметчиков, чтобы те прикрывали их от пехоты.  У пехотинцев в тот момент многие их офицеры погибли, и Болдырев взял на себя руководство ими. Кирпичный дом, и другие постройки их прикрывали. Отходить назад, означало не только лишиться этих прикрытий, но при начале штурма города лишиться  этой защиты, открыть себя врагу и тут же, быть пораженным его огнем.
     Они были под сплошным ружейно-пистолетным огнем пехоты врага и артиллерийским огнем его танков. Осколок одного из разорвавшегося рядом вражеских танковых снарядов поразил Ивана в  ногу. Он отполз от орудия на время под прикрытие кирпичного дома, и там, фельдшер перебинтовала ему ногу. Кровь лилась сильно, но кости были целые. Осколок попал в мягкую ткань ноги. Уже через несколько минут он снова подполз, к своему орудию, и продолжал выполнять работу своего номера.
     Начало темнеть. Из их 1174 стрелкового полка прибыло подкрепление, а с ним батарея ИПТАП. (Истребительно-Противотанковый-Артиллеристский-Полк). Они тут же откинули врага и начали его теснить, а вскоре прорвали оборону немцев и погнали их через город. Оказалось, что этот полк, занимал боевой порядок сразу же за их спинами, позади, в готовности уничтожить немецкие танки,  когда они преодолеют  оборону, то есть, когда они пройдут по  трупам минометного батальона. В ИПТАПе было около 20-ти 76 миллиметровых  пушек, каждая из которых значительно мощнее их  орудий. Эта громадная сила бездействовала,  в то время, когда их батальон из последних сил вел бой, истекая кровью, но удерживал врага.
     Ивана сразу же отправили в медсанбат. Там его осмотрели врачи и ничего страшного не нашли. Остановили кровь, перебинтовали, заверили, что к Победе все заживет и, тут же отправили в батальон обратно. На попутной повозке он догнал свой минометный батальон уже за городом Позен (Познань). Их 1174 мотострелковый полк теперь шел на Юнхеберг, откуда до Берлина оставалось всего не более 75 км. 
     Немцы ожесточенно боролись за каждый клочок своей земли. Чем ближе приближались советские войска к их логову – Берлину, тем сильнее, и отчаяннее они сражались. Но теперь преимущество было многократное на стороне Советской Армии, и в численности бойцов, и в вооружении, и самое главное – моральный дух. Каждый боец уже ощущал «запах» победы, с нетерпением ждал конца войны, и надеялся, что мир, завоеванный такой кровью, таким огромным количеством жертв, будет уже после войны совсем иным. Что останутся в прошлом несправедливость, уже не будет «врагов народа», наступит нормальная человеческая жизнь. Коварный враг – немецкий фашизм, будет окончательно погребен, и не будет больше ни голода, ни смертей, ни разлук с родными.

               
                44

Германия, середина апреля 45 г.
    По дороге он рассказал:
     — На восточном берегу Одера стоят отряды фольксштурма. Есть ли там еще боеспособные части развалившегося фронта — никто здесь не знает. Нам приказано усилить команду у противотанкового заграждения. Задание: задержать танки на точке 74.01, сколько можно, пока там, на рубеже реки Одер, не будет создана новая линия обороны. Регулярные войска уже на подходе.
     Дорога круто спускалась к небольшому мосту.  За дамбой солдаты копошились около 150-миллиметровых орудий, устанавливая их на позиции.   Вольф пояснил:
     — От шестьдесят четвертого артиллерийского дивизиона, который здесь расквартирован, почти ничего не осталось. Командир — какой-то майор, совсем уже розвалина  — назначен комендантом боевого участка… Глупость какая — устанавливать здесь длинноствольные орудия! — он выругался. — Их надо ставить за пять километров от линии фронта! — Машина медленно катила по мосту. — Этот майор здесь натаскивал призывников, сейчас совсем растерялся. После Вердена, говорит, на передовой не бывал. Последние остатки запасников, несколько сводных рот из Клейн-Элса, отряд фольксштурма — вот и все его войско.
     На мосту им снова повстречались беженцы, на шоссе — тоже. Вольф то и дело останавливал машину.
     — Где русские?
    Ему указывали на восток.
     — Говорят, уже Намслау заняли.
     — А наших войск там не видели?
     — Нет, только фольксштурм.
     — Поезжай, Хоттер!
     Перед ними тянулось пустынное шоссе. Был апрель, но дул довольно холодный ветер. Машина с трудом пробивалась вперед. Какая-то опустевшая, брошенная деревушка. В хлевах ревет скот. Дитрих крикнул:
     — Вот бы где свинью раздобыть!
Вольф уткнулся в карту.
     — Танки непременно выйдут к мосту! — сказал он, словно решая с унтершарфюрером Энтели задачку на ящике с песком. — От Крейцбурга через Намслау… Нет ни донесений, ни данных воздушной разведки. Ничего! Под Оппельном русские будто бы уже форсировали Одер. Как бы там ни было, у меня нет ни малейшей охоты подчиняться фольксштурмисту.
     — Правильно! — поддержал его єфрейтор Винцер. — Лучше всего нам остаться одним.
     — Я тоже так считаю, — заметил Гомулка, а  Дитрих спросил:
     — А как же мы переберемся  через Одер, если при подходе сюда русских, наши взорвут все мосты?
     — Вот уж о чем меньше всего надо сейчас беспокоиться! — обрезал его Вольф. Ветер и туман перестали, того и гляди штурмовики нас накроют!
     Ефрейтор Винцер  спросил:
     — А ведь говорили, вся их авиация уничтожена?
     Глинка, повернувшись, крикнул:
     — Авиация уничтожена? У них такие штурмовики, что ты бела света не взвидишь!
     Шоссе проходило по чернолесью. Деревья и кусты стояли разукрашенные искрящимися кристалликами инея. Порой между могучими стволами мелькали  светлые пятна вымерзших болот. Издали доносился рокот артиллерийской канонады.        Хоттер   затормозил. Вольф прислушался.
     — Это далеко. Километров за п’ятдесят на восток, не меньше. Нас не касается. Поезжай!
     Деревья по обе стороны дороги отступили, стали видны  болотистые луга и вдали темная полоска леса, который вскоре опять приблизился. Но вот шоссе врезалось в лес, дальше оно круто заворачивало вправо. Метрах в шестидесяти от поворота они увидели противотанковое заграждение. Все вышли из машины.
     —Вот мы и прибыли на точку 74.01, — заметил Вольф. —Толково здесь всё сделано. Танки выскакивают из леса и замечают заграждение, только когда уже натыкаются на него.
     Между заграждением и лесом с обеих сторон шоссе оставалось по узкой полоске луга. Слева — слегка замерзшее болотце. Несколько фольксштурмистов неподвижно стояли на шоссе.
     Ефрейтор повернул направо, медленно съехал на луг, обогнул заграждение и загнал машину в кустарник у опушки. Дитрих с автоматом на груди последовал за Вольфом.
     — Кто здесь начальник?
На опушке они увидел небольшой барак, в каких обычно ночуют лесорубы. Из дома вышел человек, при виде которого Вольф начал ухмыляться, а Дитрих громко фыркнул.
     Это был маленький толстячок лет пятидесяти, на рукаве у него была повязка со свастикой. Он был без шинели и немилосердно мерз. Торчащие уши совсем побелели, а лицо было какого-то багрово-сизого оттенка. Из глаз у него от холода ручьем сбегали слезы. На руке болталась каска.
     — Эй, вы! — крикнул Вольф.
     Толстячок, не зная, кто Вольф, — на белых маскхалатах не было никаких знаков различия, — решил на всякий случай приветствовать его.
     — Хайль Гитлер! Блокварт Кюль и двенадцать фольксштурмистов в полевом карауле.
     Вольф покачал головой.
     — Что вы тут делаете? Или вы и есть тот «отряд» фольксштурма, о котором нам говорили?
     Блокварт, возмущенный издевкой, беспомощно переводил взгляд с одного на другого.
     — Мы арьергард подразделения фольксштурма, прибывшего сегодня утром. Нам приказано задерживать здесь танки.
     Вольф осмотрел блокварта с головы до пят, потом взглянул на фольксштурмистов в сине-серых шинелях с длинными винтовками образца 1898-го года и фаустпатронами и снова покачал головой.
     — Кюль, вас же сотрут здесь в порошок!
     Стуча от холода зубами, блокварт ответил:
     — В этот решающий час судьба отдельного человека не играет роли, а потому мы должны…
     — Смыться отсюда, — прервал его Вольф, — чтоб вашего духу здесь не было!   Пусть вас пристроят где-нибудь на линии Одера. Там как раз масса играет решающую роль, а здесь все зависит от каждого в отдельности. Итак, я приказываю вам — отступить на линию Одера!
     — Это приказ?
     Дитрих понял, что блокварт колеблется между недоверием и надеждой.
    — Да кто вы такой?
    — Лейтенант Вольф! — отчеканил Вольф, не моргнув глазом. — Дивизия истребителей та… — Он замолчал на полуслове, поднял глаза и оттянул рукой подшлемник, чтобы лучше слышать.
     — Воздух! — вдруг крикнул он и огромными прыжками устремился к опушке леса. Дитрих упал ничком в кусты рядом с Гомулкой, а двенадцать фольксштурмистов, вместе со своим блоквартом, разинув рты от испуга, все еще торчали на шоссе, когда над макушками деревьев пронесся штурмовик, взмыл кверху, развернулся и, круто спикировав на полотно дороги, открыл огонь из всех стволов.… Второй штурмовик пролетел прямо над шоссе, и все танковое заграждение вместе с фольксштурмистами исчезло с глаз в дыму и огне. Пули шлепались об асфальт. Оба штурмовика скрылись в направлении Одера.
      — Теперь ты мне веришь? Снимайтесь немедленно! —  закричал Вольф.
     Блокварт растерянно переводил глаза с одного на другого из вновь прибывших, но тут вперед выступил єфрейтор Винцер.
      — Ты что, правда хочешь их отослать?
      — А ты возражаешь?
      — Я? Возражаю? Да что ты! — он подмигнул. — Но ты же здесь великое сражение хотел устроить?
      — Потому-то я и хочу избавиться от этого сброда! Они мне только всю диспозицию портят!
      — Порядок! — ответил ефрейтор, сунул два пальца в рот и пронзительно засвистел.    Затем гаркнул:
      — Внимание! Блокварт, прикажите построиться!
      Блокварт поспешил исполнить приказание.
     — Фаустпатроны оставить здесь! — приказал Вольф.
     — Разрешите отбыть? — спросил блокварт, становясь «смирно», хотя он и дрожал с головы до пят. — Хайль Гитлер! Кругом ма-арш!
     Дитрих и Вольф еще долго глядели вслед фольксштурмистам, которые шагали, низко опустив головы, и вскоре растворились в сизой дымке.

                45

Германия, середина апреля 45 г.
       Пока было затишье, всем хотелось хоть немного передохнуть. Вольф выслал одного из фольксштурмистов в караул, а остальные шестеро собрались в бараке лесорубов. Кто дремал, а кто просто сидел возле буржуйки и грелся. Неожиданно для всех, разразилась драма.
     Гомулка вдруг спросил:
     — Вольф… разъясни мне толком, почему ты отослал фольксштурмистов? Что мы, семеро, против армады русских танков? Ведь какая-то помощь и от них была бы нам?
     — Нет в них настоящего боевого духа, — ответил Вольф. — Как я могу принять бой в такой сложной обстановке, если рядом люди, которые по сути дела не желают драться, — их же силком пригнали сюда! Какой от них толк? На них нельзя положиться!
       — А ты что, возомнил из себя великого полководца и решил, что голыми руками с нами вместе задержишь красных?
     Гомулка, зажав автомат под мышкой, прошелся взад и вперед по бараку. Потом встал у выхода и прислонился к косяку.
     — Итак, ты не хочешь сражаться бок о бок с людьми, которых пригнали сюда насильно… и которые по сути дела не желают драться… — повторил он, запинаясь.
Дитрих поднял голову. Гомулка держал автомат прижатым к бедру, палец на спусковом крючке, стволом в сторону Вольфа. Лицо его было бело как мел.
     «Что это?.. Что здесь происходит»? — подумал он.
     — Это относится только к фольксштурмистам, — услыхал он голос Гомулки, — или ко всем нам?
     Вольф вскинул глаза, долго смотрел на Гомулку, затем спросил:
     — Я тебя правильно понял, Христиан?
     — Да. Надеюсь, теперь ты меня понял… — ответил Гомулка. — Ни с места, Вольф! — крикнул он, как только Вольф шелохнулся, и добавил: — Мне надо сказать тебе несколько слов!
     Ефрейтор Винцер, сидевший в углу, куда едва достигал слабый свет, наклонился вперед. Он попеременно смотрел то на Гомулку, то на Вольфа, затем остановил испытующий взгляд на Дитрихе. А тот застыл на скамье, словно завороженный разыгрывавшейся на его глазах драмой, которой он не понимал или не желал понимать.
     — Я сюда… я попросился сюда только потому… — задыхаясь от волнения, начал Гомулка, — только потому, что я не хочу больше!.. Так вот — я ухожу к русским!
     Долгое молчание.
     — Ты принял присягу, Христиан! — сказал Вольф.
     — Я должен был, меня вынудили ее принять! — выкрикнул Гомулка.
     — Ты же доброволец, а доброволец не может утверждать, что его вынудили принять присягу, — сказал Вольф.
     Гомулка так часто дышал, что видно было, как поднимались и опускались плечи.
     — Все равно, пусть я нарушу присягу!
     — Только подлец покидает своего полководца в беде! — процедил Вольф холодно и враждебно.
     Но тут Гомулка не выдержал и раскричался. На лице у него набух шрам.
     — Полководец… Это не мой полководец! И война эта не моя! Это ты называешь Гитлера своим полководцем и цепляешься за свою присягу, а для меня он преступник!.. Убийца, сумасшедший! Я ему больше не повинуюсь! Я… На зенитной батарее я думал, что сражаюсь за Германию… Не хотел признаваться себе, что он все смешал с грязью и саму Германию покрыл позором! И что мы тоже из-за него стали преступниками! Но потом, потом у меня открылись глаза. И теперь — точка!
     В наступившей тишине єфрейтор Винцер вышел из своего угла, но никто не обратил на него внимания, в то время как ефрейтор Хоттер, водитель автомашины, пока сидел молча и лишь слушал всё что здесь происходит.
     Немного успокоившись, Гомулка продолжал:
     — А ты, ты не вправе мне указывать, я не делаю ничего плохого, разве что нарушаю присягу. Но присяга, которую я принес этой сволочи, не может меня связывать! — он выкрикивал свое обвинение прямо в лицо Вольфу. — Тебе и возразить нечего, Вольф! Нечего! Ты ведь сам все знаешь. Да ты гораздо больше знаешь, но не признаешься. И ты никогда не говорил нам правды, если она тебя не устраивала. Тебе только дай поиграть в войну, и ради этого, Вольф, ты способен всех нас загубить. А что вся эта война давно уже превратилась в невообразимую подлость — и тебе хорошо известно. Ты все знаешь. Знаешь и приказ рейхскомиссаров! Приказ, который твоего собственного отца сделал… преступником! Да, да, преступником! Он был хорошим полицейским. Но, когда попал в отряд таких же безумцев…. Известен тебе и приказ «Мрак и туман». Знаешь ты также, что представляет собой «окончательное решение еврейского вопроса» и что такое Освенцим. Ты сам в Эссене видел, какое зверье гестаповцы. Ты знаешь решительно все, потому что все это написано в  твоем дневнике.
     —А ты что, читал мой дневник, спросил почти тихо Вольф.
     —Да, читал, пока ты ходил по разным заведениям. Ты оставил его на сидении и я решился почитать его.
     Потускневший свет коптилки едва освещал лицо Вольфа, такое же белое, как стена барака. Но Гомулка продолжал говорить. Слова так и рвались из его груди неудержимым потоком.
     — Такому фюреру я не обязан хранить верность. Нет, я больше в этом не участвую! А теперь дай слово, Вольф, что меня отпустишь!
     Вольф встал и положил правую руку на кобуру. Решительным движением он повернулся к Гомулке. Дуло автомата по-прежнему было направлено ему в грудь.
     — Так не пойдет! — угрожающе произнес он и мрачно посмотрел на Гомулку. — Убери автомат! Считаю до трех!
     — А потом? Что будет потом? — крикнул Гомулка.
     — А потом я уложу тебя на месте… Раз…
     — Стреляю! — вне себя крикнул Гомулка. — Прежде чем я хоть раз выстрелю в русского, я пристрелю тебя! Я не шучу! Ты знаешь, что вся Германия сейчас все равно что мы здесь, Вольф. И хочешь драться до последнего только ради того, чтобы вся эта мерзость не выплыла наружу!
     — Два… — продолжал считать Вольф, сделав еще один шаг в сторону Гомулки и пригнулся для прыжка.
     — Вольф! — заорал Гомулка, и рука на спусковом крючке судорожно сжалась.
     Дитрих бросился между ними. Ему было ясно только одно: сейчас Христиан выстрелит.
     — С ума вы сошли! Убери автомат! Гильберт… назад! Прежде чем вы тут перестреляете друг друга… — Он уже не соображал, что делает, вырвал из-за пояса ручную гранату и схватился за шнур. — Сейчас дерну!
     Гомулка нехотя опустил автомат и сказал:
     — Я ухожу. Меня никто не удержит! Я не дам Вольфу пристрелить меня.
     — Гильберт! — закричал Дитрих. — Второй раз в жизни напоминаю тебе… Ты мне поклялся…
     — Убью! Убью эту сволочь, предателя! — с ненавистью процедил Вольф. Я и до этого подозревал, что с тобой что-то не так Христиан. И фамилия у тебя не арийская, а какая-то славянская. Больше за всё, ты чех, а может и русский, или поляк. Не так ли?
     Наставленный на него автомат выводил его из себя.
     Дитрих крикнул:
     — Христиан, убери автомат! — Гомулка, помедлив, подчинился. — Гильберт… сядь вон там!
     Наконец Вольф сел, но глаза его горели ненавистью. Дитрих облегченно вздохнул. Повернувшись, он увидел, что єфрейтор Винцер медленно опустил карабин.
     — Отпустишь его? — спросил Дитрих.
     Вольф молчал, подбрасывая дрова в печурку. Гомулка повесил автомат на шею.
Только теперь Дитроих понял, что, собственно, собирался сделать Гомулка вместе с ефрейтором Винцером. Он закричал:
     — Русские же убьют тебя, Христиан! Они всех убивают!
Но тут вмешался єфрейтор Хоттер, водитель авто:
     — Перестань! Перестань повторять это вранье! Я сыт им по горло!.. Да… в рукопашной, конечно, если ты вдруг спохватишься, тогда уже поздно. Другое дело, если мы спокойно к ним подъедем на машине, да я еще несколько слов по-русски знаю… Ты думаешь, они не примут? Еще как примут!
     Вольф медленно поднял голову и сказал:
     —Да вы, я вижу, все трое вместе? Давно уже сговорились, мерзавцы…
   Все смотрели теперь на ефрейтора Хоттера. Гомулка удивленно повторил:
     — Мы?
     — Ну да… а ты что думал, —продолжал Хоттер, —я зря добровольцем пошел? Танки истреблять? Ни за что! Мы, брат, бастуем, а не воюем! Да и вся эта война — чистый брак, друг мой! Вот что я тебе скажу!
     Дитрих переводил взгляд с ефрейтора на Гомулку. В глубине его души шевельнулось что-то и вдали показался просвет.
     Тут Гомулка сказал:
     — Дитрих, дружище!.. — И еще: — Пойдем с нами! — Только эти четыре слова. Больше ничего.
     Вольф поднял голову и посмотрел на Дитриха. Но тот молчал.
     — Пойдем с нами! — повторил Гомулка.
     — Что раздумывать? Пошли! — поддержал ефрейтор.
     — Не могу я! — воскликнул Дитрих. За какую-то долю секунды в мозгу его пронеслись все внушенные ему с детства слова и понятия: отечество, верность, честь, долг. — Не могу я идти к русским! Я же немец!
     — Парень! — снова заговорил ефрейтор. — Брось ты эту трескотню! Они и рабочих так натравливали друг на друга. Пойми ты наконец, кто наш смертельный враг!.. Дело не в русских и немцах, а в буржуях и пролетариях! Ты что, фабрику свою имеешь? Зовешься Круппом? Нет? Ну так чего ж ты ждешь?

                46


Германия, конец апреля, начало мая 45 г.
     24-го апреля, рано утром, их батарея снялась, и начала свое движение в сторону Ной Цитау. Теперь они вместе с орудиями, тянули с собой и деревянные платформы. Что было в тех ящиках на платформах, никто не знал. Да и не до того было у всех.  Все действия их 348 мотострелковой дивизии были брошены  на Берлинское направление и вскоре, они вступила в бой в составе 1-го Белорусского фронта, которым командовал Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Дивизия вводилась в бой в районе расположения Зееловских высот (на востоке от Берлина). Иван видел в панораму, что там  прошли  накануне ожесточенные бои, местность была подобна большому танковому кладбищу, так как на ней находилось много десятков подбитых в предыдущих боях танков, к глубокому сожалению, большая часть  –  советские танки.
     В эти апрельские дни берлинская группировка немецких войск, насчитывавшая около 500 000 человек, была уже окружена в городе и подвергалась ожесточенному натиску войск 1-го Украинского (Маршал Советского Союза И. С. Конев) и 1-го Белорусского фронтов. Над ней нависла угроза разгрома.
     Чтобы деблокировать окружённую берлинскую группировку немецкое командование направило с Юго-запада свою 12-ю армию (генерал Венк) на выручку к берлинскому гарнизону. Советские войска в упорных боях, нанося большие потери врагу, сдерживали это контрнаступление немцев.
     26 апреля, одна из стрелковых рот их дивизии, выдвинулась далеко вперёд на направлении предстоящего немецкого удара. Это происходило где-то в километрах  30-ти юго-восточнее Берлина. Эта рота не только не имела соседей – других  подразделений, но её никто и не поддерживал артиллерийским огнём.
     Командир минометного батальона, майор Гмыря,  поставил  задачу артиллерийской батарее, ее командиру, лейтенанту Болдыреву – срочно, вместе с разведчиками и связистами  взвода, найти эту стрелковую роту, установить телефонную связь с батареей и оказать артиллерийскую поддержку этой роты, управляя огнем орудий батареи.         
     По карте лейтенант определил, что эта стрелковая рота находилась недалеко  –  километрах в 3-х, по прямой, от их батареи. Но чтобы попасть в эту роту кратчайшим путём, необходимо было перейти через широкую шоссейную дорогу. В населенном пункте, в 50-70 метрах от предполагаемого места перехода через шоссе, на перекрестке, стоял немецкий танк, и огнем своего пулемёта поражал наших солдат, которые пытались перебежать через дорогу. На дороге в различных позах в лужах крови уже лежало несколько советских солдат, убитых из этого танка. Рота ждала их огневой поддержки. Ждать, обходя по большой дуге опасное место, было нельзя. Пришлось идти на риск. Чтобы  солдаты имели пример преодоления этого опасного участка, Болдырев сам, вместе с радистом,  решил сделать это первым и, превозмогая страх быть убитым, под прикрытием стены одного из домов, расположенного у дороги, разогнался и ринулся через шоссе. И этот прорыв им удался. Оба, целые и невредимые, тут же взобрались там, на второй этаж полуразбитого дома.
     Лейтенант увидел, что вдоль опушки, маскируясь, сосредоточено очень много фашистских танков.  Но теперь он  имел связь со своими артиллеристами, и самое главное располагал требуемой информацией.  Тут же, не мешкая, отдал приказ развернуться батарее и подготовиться к бою. Развернул топографическую карту, определился с координатами немецких танков и связался с командиром полка и доложил обо всем. Через несколько минут на связь с ним вышел  полковник Бурелович и отдал приказ: «Открыть огонь батареи, по первому же залпу армейской артиллерии».
     Лейтенант тут же связался снова со своей батареей, еще раз уточнил параметры огня и приказал всем расчетам открывать огонь  по его команде.
     Наводчик Казимир Петруня, уже давно держал своей правой рукой за шнур, а Иван зарядил бронебойный патрон в магазин орудия. Вся батарея в полной готовности была готова к бою.
     Снова был на связи, теперь майор Гмыря. Так как армейской артиллерии теперь некогда было высылать своего корректировщика, он дал команду лейтенанту наблюдал за их огнём и корректировал его. В данной ситуации это было очень разумное, а главное эффективное решение. Укрываясь сбоку, у окна здания на втором этаже он приготовился корректировать огонь "Катюш". Внезапно раздался очень громкий резкий звук, который был подобен звуку выпуска пара из сотен паровозов. На скопление танков врага, поражая их, полетели сотни мощных реактивных мин  –  залп гвардейского дивизиона "Катюш". Тут же лейтенант отдал приказ своей батарее открыть огонь. Одна из  мин попала в тыльную сторону дома, в котором  находился их наблюдательный пункт. Стена рухнула. Кирпичи попадали на пол. Всё обволокло едкой кирпичной пылью. Но лейтенант остался невредимым, и продолжал выполнять корректировку огня.  Часть немецких танков, благодаря этому залпу, была уничтожена и повреждена, а немецкое наступление на этом участке было сорвано. Стрелковая рота, в которую он с взводом добрался, хотя и с большим риском, была эффективно поддержана.
     Наступила ночь. Весьма тревожная, так как со стороны немецких позиций непрерывно доносился шум работы танковых моторов. Создавалось впечатление, что с рассветом немцы уцелевшими танками смогут возобновить попытки атаки. Это состояние вызывало у всех беспокойство, настороженность, тревогу и давило на психику. Заставляло всю ночь ожидать танковой атаки немцев.
     Однако с рассветом на их рубеж выдвинулись дополнительные стрелковые подразделения,  и последовала команда "Вперед".
     К 30 апреля, части 348 стрелковой дивизии достигли южной части Гросс-Керис. Но 1174-й полк так и продолжал оставаться на занятых рубежах, в нескольких десятках километров от Берлина, в районе Гозен Ной Цитау.
     В минуты затишья, наводчик батареи 45 миллиметровой пушки, Казимир Петруня, любил умоститься на лафете пушки и порассуждать о будущем.
     —Ох, и жизнь, гарная, Ваня, наступит после Перемоги —  говорил он, смешивая украинские и российские слова.
     При этом он набивал свою трубку крепкой махоркой, и глубоко затянувшись, устремлял свой взгляд глубоко в синее, весеннее небо.
     — Не будет фашистских гадов на земле, не будет боли и страха. Над человеком не будет никакого ката. Люди будут жить свободными и счастливыми. Повернутся с войны мои сынки, и заживем мы счастливо и в мире на своей украинской земле. Не будет горя и голода  — мечтал он про себя. —  Ты только подумай, Иван, как это могло случиться, что на самых плодородных почвах в мире, у нас в Украине, люди умирали от голода? Нет! Такого не должно быть!
     В это же время, за Эльбой, американский пилот Дуэйн Фрэнсис зачарованно смотрел из своего невооруженного самолета-разведчика «Пайпер Каб» по прозвищу «Промахнись» на разворачивавшийся внизу спектакль. С высоты в 800 футов колонны людей и транспорта казались бесконечными.  Земля кишела войсками, танками и машинами. С самой середины апреля, когда последние части форсировали Рейн, Фрэнсис следил за выходом войск на оперативный простор. Теперь великая река осталась далеко позади. Справа, и слева, и впереди, насколько мог видеть Фрэнсис, все было окрашено в цвет хаки.
     Фрэнсис толкнул ручку управления вперед, и «Промахнись» устремился вниз вдоль границ 2-й британской и 9-й американской армий. Фрэнсис помахал крыльями, увидел ответные приветствия солдат и направился прямо на восток выполнять свою задачу в качестве «глаз» ведущих танковых колонн 5-й бронетанковой дивизии. Победа близка, в этом он был уверен. Ничто не сможет остановить наступление.
     Двадцатичетырехлетнему пилоту казалось, что «сама земная твердь расшаталась и на всех парах стремится к Эльбе», последнему водному барьеру на пути к Берлину.
     Конечно, ни рядовой боец войны Иван Поломарчук, ни  теперь уже старший сержант Казимир Петруня, ни пилот американского самолета-разведчика, не поднимались до мышления своего высшего командования. Они просто делали свое воинское дело. Но там, генералы и маршалы, тоже знали, чем занимаются.
     С началом штурма оцепеневшие от ужаса берлинцы, прятавшиеся в развалинах разбомбленного города, остались верны единственной политике, которая теперь имела значение –«политике выживания». Еда стала важнее любви, надежное убежище – достойнее сражения, выживание – более правильной военной целью, чем победа.
     Уже несколько месяцев все дороги на Берлин были забиты нескончаемым потоком гражданских лиц. Большинство из них не оставались в столице, а двигались дальше на запад, но за ними тянулся шлейф кошмарных историй; их рассказы о пережитом распространялись по Берлину, как эпидемия, заражая многих горожан смертельным страхом.
     Беженцы рассказывали о мстительном, свирепом и мародерствующем завоевателе. Люди, бегущие от польской границы или из оккупированных районов Восточной Пруссии, Померании и Силезии, создавали образ врага, не ведавшего снисхождения. Беженцы утверждали, что русская пропаганда подстрекает Красную армию не щадить никого. Они рассказывали о манифесте, якобы написанном главным советским пропагандистом Ильей Эренбургом. Манифест распространялся в Красной армии по радио и через листовки.
     «Убивайте! Убивайте! – призывал манифест. – В немецкой расе нет ничего, кроме зла!.. Следуйте указаниям товарища Сталина. Истребите фашистского зверя в его берлоге раз и навсегда! С помощью силы сломите расовую гордость немецких женщин. Возьмите их, как ваш законный трофей. Убивайте! Штурмуйте и убивайте! Вы – доблестные солдаты Красной Армии!» 
     Беженцы рассказывали, что передовые части Красной армии дисциплинированны и сдержанны, но следующие за ними вспомогательные войска  – дезорганизованная толпа. Во время диких пьяных оргий эти красноармейцы убивают, грабят и насилуют. Многие русские командиры, как заявляли беженцы, похоже, закрывают глаза на действия своих людей. Во всяком случае, они не пытаются их останавливать.
     Берлинцы теперь с жаром говорили о британцах и американцах не как о завоевателях, а как об «освободителях». Многие берлинцы справлялись со своими страхами, слушая радиопередачи Би-би-си и отмечая каждую фазу сражений, бушевавших на крошащемся Западном фронте, так, будто они следили за маршем победоносной немецкой армии, устремившейся спасать Берлин. Невероятно, но по всему Берлину в крохотных комнатенках и чуланах, в сырых подвалах и душных чердаках некоторые из самых ненавидимых и преследуемых жертв нацизма цеплялись за жизнь и ждали того дня, когда смогут выйти на свет Божий. Им неважно было, кто придет первым, лишь бы кто-нибудь пришел, и поскорее.

                47


Германия, конец апреля 45 г.
     Всем на удивление, это в конце апреля, вдруг, пошел снег. Его навалило не мало, как для весны, и на шоссе намело даже сугробы, над которыми все еще гулял ледяной ветер. Все небо стало таким чистым, что каждая звездочка на нем играла разными цветами радуги.
     На опушке леса, где было потише, стояли Дитрих и Вольф.
     — Молодчина ты, я так и знал! — сказал Вольф.
     — Замолчи! — буркнул Дитрих, натягивая белый капюшон на каску. — Христиан просто спятил!  Ведь неизвестно еще, проиграем мы войну пли нет. Вдруг поступит новое оружие — и мы победим! А тогда уж ему не сдобровать!
     — Заткнись! — прикрикнул на него Вольф. Он подошел к одному из фольксштурмистов и стал  объяснять:
     — Зепп, твоя главная задача — держать под пулеметным огнем шоссе и не давать никому выйти из танка. Позиция твоя на опушке. Я залягу позади заграждения, а ты, Дитрих, впереди, в окопчике, тоже на опушке, и будешь бить по второму танку, как только он покажется из леса.
     Дитрих молча кивнул. Над лесом показался рог месяца. В белесом призрачном свете искрился снег. Все кругом будто фатой затянуло.
     Гомулка и оба ефрейтора вышли из барака. Дитрих подошел к ним, Вольф стоял на шоссе. Ветер утих. Гомулка достал из кармана маленькую фотокарточку — снимок матери.
     — Перешлешь моему отцу, Дитрих Неринг.  Можешь написать, что сам снял ее с меня. Он поймет, если я вот тут уголок надорву.
     — Поехали скорей! — торопил єфрейтор Хоттер. — Поехали! Отчаливай, пока плавка не даст обратной вспышки… Пока этот тип снова не очумеет, хотел я сказать. — Он прикрепил лоскут простыни к палке и стал прогревать мотор.
     — Прощай, Дитрих! — сказал Гомулка.
     Дитрих бросился к Вольфу. Тот с искаженным лицом держал в руках взведенный автомат. Но Дитрих встал перед ним и до тех пор не отходил, покуда за его спиной не взревел мотор и машина не укатила по заснеженному шоссе.
     — Последний раз ты меня ловишь на слове, — буркнул Вольф, — запомни это! Солдатская присяга мне дороже тогдашней ребячьей клятвы. Я уложу любого предателя, пусть это будет мой родной брат!
     Вольф и фольксштурмист Зепп ушли в барак. А Дитрих все стоял на опушке. И не было в нем ни мыслей, ни надежд, которые могли бы заполнить пустоту.
     Около шести утра Дитрих замер и прислушался. Однако кровь так громко шумела у него в ушах, что сперва он ничего не различил. Но вот опять он услышал отдаленный лязг и ровное гудение. Танки!
     Он с криком бросился к бараку. Вольф, Зепп и второй доброволец фольксштурма сразу вскочили. Ранцы за спину, противогаз, ремень — готово!
     — Зепп, к пулемету!
     Второй доброволец фольксштурма бросился через луг, держа наготове автомат, а на ремне фаустпатрон.
     — Тихо!
     Лязг приближался. Отсюда нельзя было определить, в каком направлении двигались танки. Лязг на востоке, лязг на юге — все нарастая и нарастая. Потом с час он слышался на севере и юго-востоке, не усиливаясь и не слабея.
     — Ну и танков же должно быть там! — сказал Дитрих.
     — Но идут они не сюда, не то давно уже были бы здесь, — ответил Вольф. — Вероятно, они метят южнее — на Бригг и севернее — через Намслау на Элс… Здесь пройдет разве что несколько одиночных машин.
     И они пришли, когда над лесами занялся бледный рассвет, — тринадцать танков Т-34 и сразу за ними — дюжина бронетранспортеров с пехотой.
     Удар обрушился на юношей со стихийной силой землетрясения. Все длилось не более минуты. Лязг танковых гусениц и рокот моторов вдруг стали нарастать и быстро приближаться. Дитрих залез в свой окопчик. Вольф исчез за кучей песка и развороченных бревен. Первый танк с оглушительным ревом выскочил из лесу, заметил разгромленную баррикаду и резко затормозил. Потом, взревев, ринулся вперед. Дитрих, будто загипнотизированный, смотрел, как стальное чудовище вползало на заграждение,… Но тут сразу же, за ослепительной вспышкой, взрывная волна, точно удар дубиной, кинула Дитриха на дно окопчика. Мощный взрыв потряс все вокруг, ураганом налетел на лес. С глухим стоном рухнуло несколько деревьев… Свистящий смерч из песка и дыма взвился к небу. Баррикады как не бывало. В неглубокой воронке, съехав на бок, дымился танк. Вольф, пошатываясь, брел через луг. В этот миг из лесу вынырнул второй танк, и Вольф пустился бежать. Танк сразу развернулся на девяносто градусов и уже съезжал с шоссе на луг. Дитрихт упал ничком в окопчик. Пулеметная очередь брызнула на него землей. Вот танк уже над ним, вот устремляется дальше, к окопам! Дитрих вскочил, выстрелил фаустпатроном, но попал слишком низко. Взрывная волна снова опрокинула его. С кормы танка капало горящее масло. Но тут же башня с молниеносной быстротой повернулась назад. Он лишь успел отползти в кустарник на опушке. Между деревьями разорвался осколочный снаряд. Теперь стали одновременно бить две танковые пушки, так как третий танк проскочил далеко вперед по шоссе с развернутой в сторону башней. Из пушечного ствола метнулся длинный язык пламени. А вот уже, хлеща по нервам своим громким «ура», бежит к ним взвод спешившейся мотопехоты!
     Дитрих добрался до глубокого окопа, откуда Зепп выпускал наудачу очередь за очередью. Раскаленные осколки ручной гранаты просвистали над ним. На ходу стреляя, подскочили к брустверу фигуры в маскхалатах. Вокруг языки пламени, фонтаны земли! Зепп бросился назад в лес. Дитрих наскочил на Вольфа. Вольф тоже обратился в бегство. Скоро густой подлесок скрыл их. Оба они бежали и бежали, все глубже в лес.
     Их никто не преследовал. Стрельба прекратилась. Задыхаясь, они остановились, прислушались: рев моторов, лязг гусениц слабели, быстро удаляясь.
     — Проклятие! — прохрипел Вольф. — Вот проклятие!
     Дитрих стоял, припав к дереву. Сердце как бешеное стучало в груди. Что теперь? Он никак не мог одолеть дрожь.
     — Надо пробиваться назад, — приказал Вольф. — Может быть, еще успеем перемахнуть через Одер. — Он поправил ремень. — Во всяком случае, боевое задание мы выполнили! «Задержать танки, сколько можно!» Больше не было возможности.
     Они бежали на запад. По льду болот, проламывающемуся у них под ногами, через леса, безбрежные поля, заросли кустарника. С запада, со стороны  Одера, доносился грохот канонады танковых пушек. Прошло несколько часов, прежде чем они добрались до берега реки, чуть ниже небольшого городка. Всего в двух километрах вверх по течению, у взорванного моста, они увидели головные танки. Грохот их пушек, бивших настильным огнем через реку, был так силен, что беглецы едва могли расслышать друг друга. А с другого берега только время от времени ухали 150-миллиметровые орудия.
      Дитрих, тяжело переводя дыхание, лежал в кустах. Он смертельно устал. Темнело. Видно было, что пехота в маскхалатах атаковала железнодорожную насыпь. Рукопашная. И снова бегство. Маленькая речушка. Тонкий  лед с треском проваливается. Бескрайнее поле тянется на запад. Ни деревца, лишь голый лозняк. Стрельба позади стихла. Так они брели - двое усталых, оборванных солдат армии Германии. Оба были подавлены. Холод был невыносим. Начался дождь. И в этот момент произошло страшное. Как из-под земли, перед ними возникли в защитных маскхалатах бойцы. Дитрих сразу сообразил, что это русские. Вне всякого сомнения   - это были русские. Они так уверенно держали себя, что в считанные мгновения, один из них выкрикнул на немецком языке: Geben Sie auf! H;nde hoch! (Сдавайтесь! Руки вверх)!
     На какие-то доли секунды и Дитрих и Вольф замерли. Понятно было, что сопротивление бесполезно. Русских было человек десять, и все они наизготовке держали свои автоматы ППШ.
      И Дитрих, и Вольф стояли как каменные. И вдруг, Вольф рванул руками вниз, чтобы схватить свой автомат. Но, в ту же секунду, прозвучала автоматная очередь кого-то из русских и Вольф, широко раскинув руки, упал на снег. Дитрих видел, что пули прошли через него почти сверху донизу. Еще какое-то мгновение он дышал, после чего умолк.
«Это – плен»! мелькнуло в голове Дитриха. Это конец! Конец всем мечтам, конец  по всей вероятности жизни. Это конец веры, конец надежды.…  Ну и пусть.…  Пусть я умру даже, пусть меня объявят преступником, сдавшимся в плен. Преступником — все равно. Только одного  не могу допустить — нельзя, чтобы я однажды очнулся и осознал… что предал Германию в ее самый тяжкий час».
     —Попался, сосунок? Будешь дергаться, ляжешь рядышком со своим дружком-фашистом. А сейчас время даем тебе ровно десять минут. Быстро вырой лопаткой могилку, и закопай тело своего напарника. Нечего тут мусорить в лесу, — распорядился один из русских.
     Он всё понял, без всякого перевода. Молча, взял лопату и стал копать яму. Ему предстояло страшное - самому выкопать яму и положить туда тело  своего друга – побратима по оружию, друга детства и юности. Дитрих снял с Гильберта медальон, забрал документы и его дневник. После чего положил тело в яму и засыпал ее землей. Еще какое-то время постоял над могилой друга. Теперь всё было ясно,  он  -  другой Дитрих.  Внутри всё перевернулось, но почему-то всплыли в памяти слова унтер-офицера Ревецкого: «Тем, кому приоткрылась завеса над чудом расы и ее величием, нам надлежит выполнять свой долг. Кто всей душой верит в миссию нордического героя, тот не будет знать ни сомнений, ни слабости, даже если разум не в силах постичь приказа, ибо разум воспринимает лишь внешнее, тогда как вера проникает в суть»...
Но тут же, он уже здраво подумал: «Боже мой! Какая всё это чушь и пустота»…

                48

Германия, май 45 г.
Артиллерия стирала центральные районы Берлина с лица земли метр за метром. Как только захватывался очередной район, вводилось в него огромное количество пушек и «катюш», передислоцированных с Одера и Нейсе. В аэропортах Темпельхоф и Гатов пушки стояли сплошной стеной. То же самое наблюдалось в Грюневальде, в Тегельском лесу, в парках и на открытых пространствах, даже в садах многоквартирных домов. Ряды «катюш» загромоздили главные магистрали, испуская непрерывный поток фосфоресцирующих снарядов, поджигавших целые кварталы. «Было столько пожаров, что ночь превратилась в день, можно было читать газету, если бы она  была.
Это было странное воинство, воинство Красной Армии. Его формировали из выходцев из всех республик Советского Союза, и  – кроме отборных гвардейских полков  – солдаты сильно различались, как по облику, так и по походному обмундированию. Солдаты говорили на стольких языках и диалектах, что зачастую офицеры не понимали речь собственных подчиненных. 
В Красной армии служили русские и белорусы, украинцы и карелы, грузины и казахи, армяне и азербайджанцы, башкиры, мордва, татары, сибиряки, узбеки, монголы и казахи. Некоторые носили темно-коричневую форму, другие – форму цвета хаки или серо-зеленую. У кого-то были темные штаны и гимнастерки всех цветов, от черного - до бежевого. И головные уборы были самыми разными: кожаные шлемы с болтающимися наушниками, меховые ушанки, потрепанные пилотки. И казалось, у всех было автоматическое оружие. Они шли пешком, ехали верхом, на мотоциклах и подводах, на трофейном транспорте самых разных марок. Это они, вместе с союзниками, побеждали фашизм.
Днем 2 мая 79-я гвардейская стрелковая дивизия Красной армии перехватила радиосообщение: «Внимание, внимание. Говорит 56-й танковый корпус. Просим прекратить огонь. В двенадцать пятьдесят по берлинскому времени мы высылаем парламентеров на Потсдамский мост. Опознавательный знак  – белый флаг. Ждем ответа».  Со стороны Советской Армии ответили: «Вас поняли. Вас поняли. Передаем вашу просьбу начальнику штаба». Получив это сообщение, генерал Чуйков немедленно приказал прекратить огонь. В двенадцать пятьдесят 2 мая полковник фон Дуффинг, начальник штаба Вейдлинга, и еще два офицера вышли на Потсдамский мост с белым флагом. Их доставили в штаб-квартиру Чуйкова. Вскоре приехал и Вейдлинг. Позже в тот же день мощные громкоговорители по всему городу сообщили об окончании военных действий. «Каждый час конфликта, – гласил приказ генерала Вейдлинга, – усиливает страшные страдания гражданского населения Берлина, и наших раненых… Я приказываю немедленно прекратить огонь».
Хотя отдельные перестрелки вспыхивали еще несколько дней, официально битва за Берлин завершилась. Люди, отважившиеся в тот день выйти на площадь Республики, увидели над рейхстагом развевающийся красный флаг. Он был водружен, когда сражение еще продолжалось  – ровно в 1.45 ночи 30 апреля.
Их батарея потеряла при штурме Берлина три 76 миллиметровые орудия, и два 45 миллиметровые пушки. 10 мая, выдался пасмурным, но теплым днем. Артиллеристы в основном отдыхали, приводили себя в порядок, кормили лошадей. Победу они встретили на юго-западе Берлина, в районе Минхендорф. Конечно, всем не терпелось побывать возле Рейхстага, пройтись под Бранденбургскими воротами, но служба была службой. Пока ни каких указаний о передислокации не поступало, старший лейтенант Болдырев отчаялся, и решил пустить двоих бойцов съездить на лошадях к Рейхстагу. Бросили жребий. Один выпал Ивану. Недолго думая, он оседлал лошадь и направился в центр города.
В утренней тишине огромные черные столбы дыма поднимались над кварталами города. При низкой облачности трудно было отличить мягкий солнечный свет от отблеска пожаров.
В пелене дыма, дрейфующей над развалинами, возвышался в окостеневшем, жутком великолепии город, подвергшийся таким страшным бомбардировкам, каких не знал ни один другой город Германии. Он почернел от сажи, покрылся оспинами тысяч воронок и кружевами скрученных балок. Огромные дома смело с лица земли, а в центре столицы были уничтожены целые кварталы. Широкие дороги и улицы превратились в изрытые воронками тропы, змеящиеся между горами строительного мусора. И повсюду остовы зданий таращились пустыми глазницами окон.
Иван медленно продвигался к центру, и с каждой минутой картина становилась все страшнее и страшнее. Уже не было слышно ни какой стрельбы, не было рева артиллерии, не было пикирующих бомбардировщиков, но сердце все больше охватывал ужас. Он подъехал к какой-то парковой зоне, где вокруг простиралась огромная опустошенная территория зоопарка. Жертвы среди животных были огромными. С каждой минутой в небо взлетала стая птиц. Львов застрелили, гиппопотама,  убил в его собственном бассейне снаряд. Каким-то образом редкому аисту Абу Маркубу, удалось сбежать. В одной из клеток умирал раненый павиан. Его клетка была повреждена, и существовала опасность, что он сбежит. Иван видел, как  солдат, с винтовкой в руке, подошел к обезьяньим клеткам. Павиан, сидел на корточках у решетки. Тот поднял винтовку и почти коснулся дулом головы животного. Павиан мягко оттолкнул дуло в сторону. Потрясенный солдат снова поднял винтовку, и снова павиан отклонил дуло. Тот попробовал еще раз. Павиан грустно смотрел на него, и солдат выстрелил.
На одной из улиц Иван увидел горы трупов гражданских людей. Их выносили и выносили из-под земли.  Оказывается, при наступлении Советских войск, кто-то из немецких генералов дал команду открыть шлюзы и затопить несколько станций городского метро. Там, как оказалось, погибли десятки тысяч людей. Состояние улиц города было таким, что проехать по нему, действительно можно было только на лошади.
К десяти часам утра, Василий добрался до Рейхстага, слез с лошади, потихоньку поднялся по его ступенькам вверх, к самым колонам, облокотился об одну из них и, как ему показалось, только сейчас  понял, что остался жив, что уже пришел час Победы.
Назад он поехал мимо Бранденбургских ворот. Они пострадали не очень. Он как-то уже успокоился от волнений и долго здесь не стал задерживаться. Лошадь шла медленно, еле переставляя ноги. Невдалеке показалась огромная группа пленных немцев. Все они работали, расчищая проезд для транспорта. Вид был у них жалкий: порванная одежда, ужасная обувь, грязные и по всей вероятности и голодные.  Но самое главное, чувствовалось, что еще и подавленые духом. Работали они, конечно, без всякого усердия.
Что-то заставило Ивана остановить лошадь. Какая-то внутренняя сила принудила его всматриваться в лица пленных немцев. Седьмым чувством, ему казалось, что  в этой толпе пленных, должен находиться именно тот,  молодой немец, который не застрелил его, тогда в форте №9…. Он чувствовал это, и  жажда увидеть этого немца была невообразимой. Хотелось увидеть его живым….
 В какой-то миг, его глаза остановились на пленном, который почему-то совсем не трудился, а лишь еле-еле передвигал лопатой, явно, лишь имитировал работу. И тут немец резко вскинул голову вверх и их глаза сошлись в одном взгляде. Да! Это и был тот самый немец. Иван сразу же узнал его. Первым делом возникло  желание, подойти к нему. Уж больно  хотелось знать причину – почему он его не застрелил, захотелось  немного поговорить с ним.
Немец долго стоял, а потом на его лице появилась даже улыбка. Он поднял вверх левую руку, и так само как это было в форте, в приветствии помахал Ивану рукой. Но на это приветствие Иван не ответил. Были еще свежи в памяти допросы его в СМЕРШ, после освобождения из лагеря.
К трем часам дня он был уже в расположении своей батареи. И очень своевременно. Пришел приказ немедленно, маршем, отправиться им в сторону Эльбы, к городу Легнин, для соединения с подразделениями 1174 стрелкового полка. Рано утром, 11 мая, они вышли почти к заданной точке. Оставалось перейти шоссе, чтобы опуститься к лесу, который был буквально в сотне метров  от эстакады. Медленно катились пушки по эстакаде, как вдруг прозвучал короткий хлопок, совсем не похож на выстрел. Иван видел, как  старший сержант Казимир Петруня откинул резко голову назад, и в это время у него с виска ручьем потекла кровь. Уже через несколько минут его сердце перестало биться. Двое солдат тут же бросились в лес, и совсем скоро привели с собой совсем  мальчишку, лет 15-16. Был он одет в форму гитлерюгенда, в руках держал винтовку и был страшно напуган. Тут же допросили его в присутствии Ивана, и он сознался, что это он выстрелил и убил нашего бойца.
Никому не верилось, что не стало Казимира. Для многих в батарее он был и другом, и наставником, побратимом по оружию. Не укладывалось в голове, что человек прошел всю войну, сколько раз смотрел смерти в глаза, а тут – погиб от выстрела какого-то юнца.
Первым делом, все кинулись застрелить паршивца, но потом, их командир, старший лейтенант Болдырев, принял решение привезти его в полк, и сдать в спецчасть.
Уже 15 мая, стало известно, что их 1174-й мотострелковый полк отправляется на постоянное место в город Кёнигсберг.  Днем, полковник Бурелович выстроил весь полк и вручил награды. Медаль за взятие Кёнигсберга, и медаль за взятие Берлина получил и Иван.  Пришло также не менее приятное известие. Посмертно, сержант Береза был награжден орденом Красной звезды. У всех было радостное и приподнятое настроение, но к вечеру, в расположение их батареи прибыл офицер спецслужбы, в синей форме, с красной кокардой, с двумя вооруженными солдатами. В присутствии командира батареи Болдырева, они разоружили Ивана, отвели к машине и увезли в спецчасть дивизии СМЕРШ.

                49

    Россия, Архангельская обл. май 45 г.
      Уже пять часов, как поезд медленно шел, постукивая ритмично колесами на стыках рельсов, останавливаясь на каждом полустанке, на каждой станции. И тогда,  огромное количество людей, отовсюду, заполняли все его вагоны, с радостными криками, песнями, игрой гармошек. Все радовались Победе, радовались скорой встрече с родными, что закончилась война, что они живы.  Лишь только в его вагон, изредка подсаживали людей, в большинстве своем, с хмурыми лицами, на которых был отпечаток обреченности и безысходности.
     Долго стояли на какой-то станции. Прильнув ухом к щели между досками, он услышал – Алленштайн (Ольштын). Теперь он снова ехал закрытым на засов, в товарном вагоне, но с той лишь разницей, что на восток. И охраняли его не эсэсовцы с собаками, а спецназовцы Красной Армии. 
      Он добрался до свободного места и, стараясь не разбудить спящих, тихонько положил свой мешок на пол, сел на него, привалившись спиной к стене вагона, а потом прикинул, как бы удобней пристроить ноги. Левую, он осторожно вытянул возле лица спящего человека, правую положил на мешок, упиравшийся в чью-то спину. За ним кто-то чиркнул спичкой и молча, закурил в темноте; когда незнакомец затягивался, горящая сигарета освещала его лицо, усталое лицо с горькими складками горечи. Ивану Поломарчуку тоже захотелось закурить. Он порылся у себя в мешке, нашел кисет с махоркой, подаренной ему еще сержантом Березой, скрутил самокрутку и несколько раз затянулся. Легкий дурман сразу же прошелся в голове. Была еще небольшая разница в его теперешнем путешествии. Тогда, немцы забирали у пленных все, даже курево. Теперь их кормили три раза на день, и оставили с собой личные вещи.
     Он снова затянулся пару раз, откинул голову назад, и провалился в воспоминания. После его ареста в части, на глазах у всей батареи, его, как преступника повели к машине, силком втолкнули в кабину и увезли. Было так обидно, так стыдно, что готов был сквозь землю провалиться. «Ну, арестовывайте же, если в чем виноват. Но зачем так, у всех на глазах, так демонстративно, словно фашиста какого поймали, врага всего советского народа. Да и за что»? — думал он про себя.
     Ему страшно даже было подумать, как на это все посмотрел бы его побратим – Береза.
     Допрос в СМЕРШе был не долгим. Такой же следователь, как это было и в январе после освобождения из лагеря, с жирными, лоснящимися от еды губами, добивался от него полного признания в преступлении перед Родиной. «За что, за какие заслуги, оставили тебя живым в лагере фашисты»? — таков был основной вопрос. «С каким заданием, остался жить, где и кто сообщники, где и что должны были сообща творить»?
      —Я ничего не творил, я сражался за Родину — ответил тогда Иван. – Я воевал при взятии Кёнигсберга и Берлина, и имею две боевые награды.
     —Ты, фашистский лазутчик, а свои медальки спрячь подальше. Я за годы войны насмотрелся таких героев….
     — Я, эти награды Родины, заслужил в боях, на передовой, а вы….
     После этих слов последовал удар в лицо, и Иван потерял сознание. Очнулся в камере, три дня его никуда не вызывали, ни о чем не расспрашивали. От удара очень распух левый глаз, он весь отек, и не раскрывался.  На четвертый день, вызвали к другому следователю, и тот объявил Ивану, что его отправляют в Советский Союз, для проведения дальнейшего следствия.
     Кто-то стонал в вагоне, кто-то бормотал во сне, и теперь за его спиной светилась только одна точка – вторая сигарета, или самокрутка, но и она скоро погасла, и опять не осталось ничего, кроме серой мглы, позади и вокруг, да впереди него – черная ночь с бесчисленными коробками разбитых домов, немыми и черными.
     Скоро я умру. Только что ему казалось, что он уже почти доплыл до берега, и вдруг его подхватила огромная волна и отбросила назад в бушующую пучину. Скоро! Вот она, стена, за которую ему никогда не заглянуть, ведь его уже не будет на свете.
     Иван проснулся, все его тело было потным, а к горлу что-то подпирало и не давало дышать. Уже светало, кто-то положил ему на горло свою ногу, и чуть было, не задавил. Вскоре поезд остановился. Это был город Гродно.
     Через щели в вагоне, он долго всматривался вокруг, но ничего узнать не мог. Поезд стоял на каком-то пути, а кругом виднелись только развалины домов, торчащие трубы дымоходов и копошащиеся люди. Хотелось пить. В животе все крутило от голода, но больше хотелось пить. Солнце только поднялось, но жара была просто нестерпимая. И тут, двери вагона раздвинулись, и все увидели полевую кухню, развозившую завтрак.
     «За что, за какие грехи мне выпали такие испытания»? — задавал и задавал себе этот вопрос Иван. «Ведь в своей жизни я нигде не повел себя подло, не воровал, не убивал. Учился в  институте, без промедления пошел работать в село рядовым учителем истории. Женился, по призыву пошел служить в армию. После начала войны попал в плен. Но ведь туда попал я не добровольно. Случись всё по другому – воевал бы себе, как все»….
      И вдруг через его мозг пробежала мысль: «Это – Божье наказание! Но за что? За что такие муки, такие страдания»?
     Он, атеист, не понимал ничего. «Бога нет, а если бы Он был, Он был бы добрым, и не допустил бы ни его страданий, ни страданий миллионов людей в этой войне. Значит, ему суждено умереть, и это будет «скоро» - раздумывал он про себя. – «А Бога, просто – нет».    Но в глубине души Иван знал, что это не так, – стоило ему открыть глаза, и он сразу почуял: его «скоро» – при нем. Крючок засел где-то в самой сердцевине, он крепко держит и не отпускает. «Скоро» схватило его за горло, и он может только барахтаться, барахтаться до поры до времени, до роковой точки,  теперь между Гродно, и далекой Сибирью…
     В ту миллионную долю секунды, когда он переходил от сна к бодрствованию, он еще надеялся, что слово «скоро» сгинет, как сгинула ночь, что это всего лишь кошмар, порожденный неумеренной напряженностью и неумеренным курением. Но слово это было при нем неумолимо…
     В вагоне все сидели молча. Изредка кто-то перекидывался несколькими словами, а затем снова было тихо, лишь стук колес напоминал им, что для каждого, свое «скоро» –   уже не за горами.
     —Чего скис, боец?  — вдруг обратился к нему  пожилого вида человек в добротном офицерском костюме, но без шевронов, без знаков отличия. — Веселее, дружок! Ты еще молод, у тебя все впереди. Еще и на твоей улице будет свадьба!
     Его волосы были седые, слипшиеся в нескольких местах. Правый глаз украшал такой же «орден» как и у Ивана. Но лицо его было еще совсем, как у молодого человека, чисто выбрито, весь он был подтянут, а с собой у него был небольшой чемоданчик.
     —Звать-то тебя как, боец?
     —Иван  — только и смог выдавить из себя он.
     —А звание твое, какое?
     —Рядовой.
     —Я не о том, что сейчас, а что было….
     —Младший политрук….
     —И что не нравится, товарищам в красно-синей форме в младшем политруке?
     —А не нравится им все, даже то, что еще жив, что дышу и, что просто, человек, —  вдруг прорвало Ивана.
     —Видать был в плену?
     —Да, и не один раз. Бежал, воевал….
     —Вот и не нравится им, что бежал, воевал. Для них – лучше бы ты там сдох, меньше было бы им работы….
     —А вы...?   — обратился Иван к незнакомцу.
     —Полковник Мизин Василий Степанович, агент американской разведки, враг народа,  — отрекомендовался он.
     Была ужасная жара. Майское солнце просто до нетерпения накаляло вагон, хотелось пить. Уже на ближайшей остановке полковник стал стучать в засов вагона. Вскоре он открылся, и в его проеме показались двое автоматчиков.
     — Бойцы, доложите капитану Жадобко, что арестованные спецвагона требуют воды. Иначе мы обратимся в международный суд.
     —Ага, сейчас, разбежались, — ответили те, и закрыли вагон.
     Однако, спустя полчаса, им дали небольшой бидон с водой, и все с жадностью стали пить воду.
     —У товарища полковника, как оказывается, есть личные контакты с самим капитаном Жадобко? — вдруг послышалось с дальнего угла вагона. — Не могли бы вы заказать обществу у него омары с гарниром?
     Полковник не обратил на эту язвительную просьбу ни малейшего внимания. Знал он, кто это там, в углу ёрничает, потому ничего и не ответил. А капитан Жадобко был ему знаком лишь потому, что был он начальником охраны сопровождения. Как раз от него достался полковнику этот «орден» под глазом.
     Поздно вечером прибыли они в Минск, а к обеду следующего дня, миновали Смоленск. От охраны, полковник узнал, что их спецвагон дальше последует в Архангельскую область. В Смоленске их вагон подцепили к составу, полностью состоящему  из заключенных. Теперь охрана была усиленной, конвой имел собак, и путь их лежал на север.
     Спецпоезд №437\21 прибыл на станцию Обозерская точно по установленному графику. Здесь он простоял всего несколько минут, пока перецепляли локомотив. В нём уже, как узнали потом арестанты, была новая бригада, полностью укомплектованная  из спецназовцев. Он дал три коротких гудка и медленно пополз по отдельной колее, ведущей в  никуда. Через 12 километров, вся железнодорожная путь его, уже была оцеплена войсками спецназа а, не доходя до лагеря 300 метров, огорожена щитами из сетки и колючей проволоки наверху.
     Прямо на железнодорожной платформе всех заключенных выстроили в четыре шеренги и распределили по блоках. Иван попал в блок вместе с полковником Мизином. Лишь только через две недели его впервые вызвали здесь на допрос.

                50

Россия, Архангельская обл. конец мая 45 г.
     Совсем молодой лейтенант вёл его дело. Он был вежлив, изысканно аккуратен, все записывал, уточнял всякие мелочи, подробно расспрашивал о деталях. На вопрос Ивана – в чем его обвиняют, коротко ответил: « Измена Родине».
     Был конец мая, но здесь, в Архангельской области еще  стояли заморозки, часто дул холодный ветер. Это был лагерь, в котором отбывали свой срок и политические, и «враги народа», и уголовники. Все здесь работали, кто в каменоломнях, кто на лесоповале, а некоторые в шахтах. Здесь все было отлажено до мелочей. Сами заключенные управляли всеми процессами труда. Был четкий учет выполненной работы, четкий учет произведенной продукции. Двухэтажные нары Иван делил с полковником. Только он занимал их нижний этаж, а Иван – верхний.
     Каждое утро, тысячи людей, харкая, кашляя, подтягивали ватные штаны, наворачивали на ноги портянки, чесали бока, животы, шеи. По заведенному расписанию, в пять часов утра, дневальные  будили заключенных, а уже через 10 минут подвозили в барак баки с завтраком, после чего все отправлялись на перекличку и на работы.
     Теперь стояла глубокая ночь, бараки были освещены безжалостным светом, которым освещаются тюрьмы, узловые железнодорожные станции, приемные покои в городских больницах. Всю первую половину ночи шел холодный дождь, и через дырявую крышу все время капала вода, прямо на нары, где они спали. Все дороги, ведущие к шахтам и на лесоповал, были в глубоких лужах.
    Утром, как всегда, медленно завыли шахтные сирены, и, может быть, где-нибудь в тайге волки подвывали их широкому и безрадостному голосу. На лагерном поле сипло лаяли овчарки, слышался гул тракторов, расчищавших дороги к шахтным зданиям, перекликались конвойные…
     На широком лагерном поле под беспрерывный лай собак началась поверка. Голоса конвойных звучали простужено и раздраженно…. Но вот широкий, взбухающий от обилия живой поток, поплыл в сторону шахтных копров. Скрипели ботинки и валенки. Вытаращив свой одинокий глаз, пялилась караульная вышка…
     В этот день, во всех лагерях Союза, под голоса сирен, под удары ломика по подвешенной к дереву рельсе, шли добытчики соликамского калия, ридеровской и балхашской меди, колымского никеля и свинца, кузнецкого и сахалинского угля. Шли строители железной дороги, идущей поверх вечной мерзлоты вдоль берега Ледовитого океана, колымских бархатных трасс, рабочие лесоповала Сибири и Северного Урала, мурманского и архангельского края…. В этот ранний час, начинался день на таежных лагпунктах и командировках великой лагерной громады Дальстроя.
     Капли дождя,  освещенные прожекторами, блестели нежно и кротко. А сирены все выли, дальние и близкие, как северный сводный оркестр. Он звучал над морозной красноярской землей, над автономной республикой Коми, над Магаданом, над Советской Гаванью, над снегами колымского края, над чукотской тундрой, над лагерями мурманского севера и северного Казахстана…. Все было так же и здесь, на земле архангельских шахт и ее холодной тайги.
     В это утро, когда спускавшиеся со вторых этажей деревянных нар задевали ногами по головам одевавшихся внизу, те не ругались, а молча, отодвигали головы, либо отпихивали рукой толкавшие их ноги.
     В ночном пробуждении массы людей и мелькании портянок, движении спин, голов, махорочного дыма, в воспаленном, ярком электрическом свете - была пронзительная неестественность: сотни квадратных километров тайги застыли в утренней тишине, а лагерь был набит людьми, полон движения, дыма, света.
     В их бараке, в самом его дальнем углу размещались «козырные». Они, как правило, не ходили на работу, с утра и до вечера играли в карты. Играли в основном на деньги, и на всякое барахло. Иногда играли и на человеческие жизни. Ставили, в основном на жизни «изменников Родины». Посредине барака размещались политические, а уже в его конце, почти возле двери, были «враги народа».
      Полковник Мизин, в первый же день, посоветовал Ивану даже не подходить к «козырным», не заводить ни с кем из них никаких разговоров.
      —Эти сволочи, когда вынесут тебе приговор, даже не скажут ничего. Просто, кто-то из них подойдет к тебе, и спросит, типа: «Какая температура сейчас на улице»? А через час, другой, может через день-два, тихонько прикончат.
      Полковник видел, что Иван постоянно все время ходит кислый, не поддерживает разговора с ним, находится в какой-то депрессии.
      —Ты, Ваня, брось киснуть — обратился как-то он к нему. — Ты думал, что побывав в лагерях у немцев, тебе не придется изведать все прелести лагеря Союза? Нет, брат, у нас в стране такой порядок заведен. Каждый ее гражданин в той, или иной мере, должен на своей собственной шкуре, ощутить прелести системы. Мы все живем в стране – лагере. Что на воле, что на гражданке, система, все время находится в действии. Воры и бандиты, проходимцы и уголовники, что там, что здесь, занимают самые почетные должности. Ты обращал когда-нибудь внимание на то, кто у нас находится в правительстве, ходит в мантии судей, занимает кресла министров? Бывшие уголовники, их крышеватели, бывшие их лакеи и шестерки. Ты интересовался когда-либо биографией нашего вождя? Ах, нет. Ну, где уж тебе…. Ты же свято веришь в его непорочность. Так вот, когда созреешь, поинтересуйся, может по-иному, станешь смотреть на мир.
     Иван на это замечание полковника ничего не ответил. Он и без того уже прозрел во многих вопросах. Жизнь уже прошла по нем катком, так что слепо верить, что капиталистической, что коммунистической идее, он уже не мог.  Что касается фашизма,
нацизма, коммунизма – он был уже сыт этой трескотней по горло.
     Его больше ни разу не вызывали на допрос. Была середина лета, тайга, по своему, радовала глаза своей красотой. Иногда доставали комары и гнус. Но больше всего заедали вши. Эти подлые маленькие твари, просто доставали. Все тело чесалось, зуд не давал покоя ни днем, ни ночью.
     Полковника, наоборот, часто вызывали  и били. Однажды, его вызвали на допрос, и его в бараке не было несколько дней. Когда возвратился в барак, был весь в синяках и очень слабый.  Он кашлял с кровью, и не мог лежать. Видать были перебиты ребра. Как мог, Иван помогал ему. Поздно вечером, он подобрался тихонько к их бригадиру, чтобы попросить его на несколько дней не отправлять полковника на работы. Тот наотрез отказался, а потом, подумав, заявил:
      —А что имеешь?
     У Ивана ничего не было, что можно было бы дать ему, но возвратившись к Василию Степановичу, рассказал обо всем.
     В конце своего рассказа он предложил:
      —У меня  из ценного, есть только две мои медали. Может, предложить этой сволочи их?
     Полковник сначала отвернулся от него, а потом, подумав, ответил:
      —Нет, Ваня, спасибо. Твои медали, они для тебя бесценны. Ты их заслужил перед Отечеством. Тут у меня, в левом кармане штанов, лежит моя армейская зажигалка. Отдай ее этому гаду, может хоть день даст отлежаться.
      Он так и сделал. Отдал зажигалку бригадиру, она ему понравилась, и тот пообещал целых два дня не выводить полковника на работы.
     Накануне вечером и ночью он думал о жене Анне, ему хотелось видеть ее. Хотелось видеть сына. По его подсчетам, это ему в ноябре должно было бы исполниться семь лет. Уже и в школу должен был бы идти.  Впервые в жизни ему захотелось жалости к себе, и он представлял, как подойдет к сыну, дыхание прервется, и он положит ему руки на плечи, а потом Игорь, его сын, обнимет его, и  положит свою голову ему на грудь, а он заплачет, без стыда, горько, горько. И они так будут долго стоять, сын,  обняв  его, и не отпуская его, обнимал бы, обнимал….
     Полковник Мизин постепенно отошел от побоев и стал ходить на работы. Однажды он разговорился, и поведал Ивану, что по всей вероятности дела его плохие. Следователь подбирает материалы о его якобы причастности к американской разведке. Лепят ему дело, вроде он, на протяжении Берлинской операции, активно сотрудничал с американской и английской разведками. Что это, по его информации, американцы готовы были перекинуть свои войска за Эльбу, чтобы опередить Красную Армию первой войти в Берлин. Во время следствия его кормили три дня соленым и не
давали воды, били. Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показания о сотрудничестве с разведками и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главное было в том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому посвятил свою жизнь, дал об этом показания, и фактически подписал бы себе этим приговор. Теперь он четко понимал, что его ждет или расстрел, или пожизненно сидеть здесь, в лагерях.

                51

Россия, Архангельская обл. осень 45 г.
     Так шли дни за днями. Наступила осень. Иван иногда заходил в управление, чтобы узнать, как обстоят его дела. Но ничего утешительного там для него не было. Шахты давали нагора уголек, карьер щебенку, а тайга – лес Родине. Слава Богу, у Ивана был крепкий желудок, а то, от этой лагерной еды, многие заключенные стали сильно вдруг хворать, и их штабелями отвозили и закапывали в отведенном для этого месте за лагерем. Теперь работы прибавилось. Ежедневно, бригадир при перекличке направлял группу людей для дезинфекции. Вся эта работа состояла в том, чтобы пройтись по всех бараках и собрать умерших за ночь, потом вывезти их и закопать. Эта работа, из всех, была наилучшей. Собрав умерших, их грузили на платформу и лошади тянули ее до места назначения, а работяги-зеки, шли тихонько за этой процессией. Здесь никто, никого не подгонял, здесь не было плана. Закапывали покойников в общие ямы, так что за целый день можно было посидеть, отдохнуть, покурить в тенечке.
     Бывает, что слово, которое человек обронил  или услышал, казалось бы, случайно, приобретает некую каббалистическую силу. Оно становится весомым и до странности подвижным, быстро опережает думающего, раскрывает где-то в неизведанной дали дверь будущего, а потом возвращается назад, с гнетущей неотвратимостью бумеранга.
     Внезапная способность ясновидения дается влюбленным и солдатам, людям, обреченным на смерть, или людям, преисполненным космической жажды жизни. И тогда человек, получивший этот дар – себе на радость или на горе, – вдруг чувствует, как мимолетно сказанное  слово проникает в него все глубже и глубже. К Ивану, таким закралось слово  «скоро». Какая-то магическая сила была в нем для него, какой-то рок. Там, еще на передовой, это слово тяжело  давило иногда на него, тогда наступали даже такие минуты, когда в нём сосредотачивалось только одно понятие – «смерть». Но Иван старался быстро избавиться от этого ощущения, и непроизвольно, сам вовлекал себя в то состояние, когда в этом слове, оставалось лишь одно понятие – «жизнь».
     Вот и теперь, будучи в советском лагере, как преступник, как «Враг народа», над ним  продолжала давлеть вот та кабалистическая вера, ожидание, в то «скоро»,  увидеть свого сына, свою семью, того немца, из форта №9, чтобы поговорить с ним,  узнать наконец всю загадку, его существования для него, Ивана Поломарчука.
     Однажды, они увидели, как по дороге, идущей в глубинку леса, гнали колону заключенных. Сразу бросалось в глаза, что они одеты необычно, даже походка у них была иной. Когда приблизились совсем близко к ним, стало ясно, что это немцы. Все они были такие же худые и измученные, как и они.
     Их группу «дезинфекторов», охранял всего один солдат с автоматом, и он не препятствовал, когда они все подошли почти к самой дороге и смотрели на эту процессию.
     И тут, в какой-то момент, Иван, даже не подумав, закричал, обращаясь к немцам: 
      —Wer in Fort Nummer 9 k;mpfte, antwortete. (Кто воевал в форте №9, отзовись! Перевод автора).
     Вся колона так и двигалась молча, и никто не отозвался. Иван, спустя некоторое время, снова окликнул:
      —Gibt es jemanden unter euch, der mich in Fort Nummer neun erschossen hat? (Есть среди вас тот, кто стрелял в меня в форте номер девять? Перевод автора).
     Неожиданно для него, в середине колоны, кто-то поднял руку и помахал ему.  Еще через миг, Иван увидел и его лицо. Вне всякого сомнения, это был тот самый молодой немец, что целился в него. Только теперь весьма худой и изнеможденный.
     На это Василий прокричал:
      —Ich habe dich erkannt... (Я узнал тебя! Перевод автора).
     Тот человек, в колоне, на это, поднял две руки вверх,  сжал их запястья в один кулак  и вместе что-то  крикнул:.
     —Ваня…я…! Послышалось  протяжное эхо по тайге.
    Иван  тоже помахал ему рукой в приветствии и снова услышал лишь отзвук эха:
     —Будущее..е..  я…..
      Иван видел, что на его выкрики, никто из «дезинфекторов» не обратил никакого внимания. Все восприняли  его обращения, как насмешку над немцами, не более. Почему-то на душе у него стало приятно и спокойно. Наконец-то, он дождался своего «скоро». Он не знал, почему это с ним происходит, но понимал, что сделал какое-то доброе дело. Понимал он и об опасности, которая ему грозила. Но он был рад, что пересилил себя, не побоялся ничего.
     «Будущее..е..  я…..» Этот отзвук эха в тайге,  остался звучать у него в голове до конца жизни, даже тогда, когда почти полностью оглох, уже в старости.
     А вечером, в бараке, было как обычно. Старый кавалерист, еще сподвижник Котовского, Нестерцов, моргая глазами, рассказывал бесконечную историю-роман. Уголовники внимательно слушали, почесываясь, и одобрительно покачивали головами. Нестерцов плел путаную, замысловатую баланду, всаживая в нее имена знакомых балерин, знаменитого Лоуренса, описания дворцов, из романа Митчелл «Унесенные ветром», события из жизни трех мушкетеров, плавания жюль-верновского Наутилуса, и даже Тома Сойера.
     —Постой, постой — сказал один из слушателей, — как же она перешла границу Персии, ты вчера говорил  –  ее легавые отравили?
      Нестерцов помолчал, кротко посмотрел на критика, потом бойко проговорил:
     —Положение Азхалии лишь казалось безнадежным. Усилия тибетского врача, влившего в ее полуоткрытые губы несколько капель драгоценного отвара, добытого из синих высокогорных трав, вернули ей жизнь. К утру, она настолько оправилась, что могла передвигаться по комнате без посторонней помощи. Силы возвращались к ней.
     Объяснение удовлетворило слушателей. Хотелось пить.
     Хотя уже наступила  поздняя осень, здесь, в архангельской тайге, иногда вечером стояла неимоверно духота. В баке, у входа в барак, стоял бидон с водой, но она была протухлой, и от нее только сильнее болел живот. С утра можно было запастись водой. Ее привозили в деревянной бочке ежедневно, но она вмиг расходилась, только все собирались на работу.
      Иван вдруг вспомнил себя мальчишкой. Когда ему еще было семь лет, жили они в  селе Подымка, тогда в районе «Кипячки». Это на юго-западе от Фастова. Все крестьянские дома стояли на пригорке, а их огороды, шли вниз к пойме реки. Рассказывали, что еще в древние времена, здесь протекала речка, но со временем обмелела и совсем высохла. Вот и стали селиться крестьяне в ее пойме, так как здесь была самая плодородная земля. Уже во времена казацкие, к дочери заможного крестьянина, стал свататься в мужья молодой казак из Кубани. Был он из бедной семьи, и никакого особого добра у него не было. А отец этой девицы, просто сгорал, так ему хотелось еще обогатиться. Вот и не хотел отдавать свою дочь за простого казака. Как не упрашивал казак отца – тот ни в какую. Однажды, не выдержал казак, прискакал он на своем коне к дому отца девицы и спросил:
     —В последний раз, прошу, отдай замуж за меня свою дочь….
      Как и было раньше, отец не дал своего благословения молодым. Тогда казак вздыбил лошадь, она ударила копытом о землю, и оттуда вырвался фонтан холодной, чистой воды. Он был таким мощным, что затопил всю округу, затопил прилегающие дома, все имущество и огороды крестьян. Казак уехал на своем коне, и больше никогда в селе не появлялся. А крестьяне, как не бились, что ни делали, этот фонтан воды остановить не могли. Постепенно фонтан стал слабеть, но в образовавшемся озере, вода все время бурлила, и как бы кипела. Вот и прозвали люди то место села –  «Кипячкой». Со временем, на месте фонтана, остался лишь колодец. Но какая в нем была чистая и вкусная вода – ходили о том лишь легенды.

                52

Россия, Архангельская обл. осень 45 г.
      В этот день,в очередной раз, Иван отпросился в бригадира и сбегал в спецчасть лагеря, чтобы узнать, как продвигается следствие, по его делу. Майор, сидевший там, недовольно закусив нижнюю губу, все же порылся в бумагах и сообщил ему, что его дело давно направлено в Киев, в отделение государственной безопасности НКВД. Что теперь все зависит от того, как они быстро решат все его вопросы, и что уже от них зависит, или его к стенке, или на свободу.
     Он пришел на работу и обо всем рассказал Мизину. Полковник внимательно его выслушал и сказал:
     —Если твои дела уже передали в НКВД, значит, для тебя что-то светит хорошее, во всяком случае, не вышка.
     Иван, в своей жизни,  никак не мог оторваться памятью от еще  одного события из его детской жизни. Странно: уж, кажется, его жизнь так мыкала, что много есть чего вспоминать и другое. Но все стерлось, выдохлось, поблекло, а эта незатейливая история стояла перед ним с такой удивительной живостью, будто она только вчера произошла. И когда он ее кому-нибудь рассказывал, то опять переживал самые мелкие мелочи своих тогдашних ощущений.
     Шел ему тогда уже двенадцатый год. Говорят, что через каждые семь лет меняется у человека и наружность, и состав крови, и характер, и привычки. Может быть, в этом и есть доля правды.  Семилетний возраст действительно влечет за собою перелом в ребяческой душе: в это время дети так жадно и беспорядочно набираются впечатлений, что даже худеют и делаются рассеянными. Но для Ивана знаменательным был именно этот возраст, именно этот момент, его двенадцать лет.
     В то время, а это был тридцатый год, его отец, Яков Прокопьевич, работал уполномоченным Красной Армией, по отбору лошадей для армии. Он был специалистом в этой области, знался на лошадях, посещал все коневодческие фермы, колхозы, совхозы, и отбирал для армии самых лучших лошадей. Поэтому, и дома его практически, никогда не было. Когда он появлялся домой, то все друзья, родные, собирались у них за столом, и он, за чаркой, рассказывал всем о своих странствиях.
     В один из летних дней, нагрянул он домой, но не сам. Приехал он на удивительно красивой лошади. Это была чистокровная лошадь, арабской породы. Ее тело было, как нарисовано на картине: длинные ноги и шея, гордо посаженная голова, все четыре ноги внизу, как бы одеты в белые носочки. А все ее тело, на фоне темно-серого окраса, было густо осыпано «седыми яблоками». Конечно, пол села сбежалось посмотреть на эту красавицу. Ведь в селе испокон веков жили казаки, и в лошадях, почти все понимали.
     Много тогда собралось гостей у отца. Налюбовавшись вдоволь лошадью, гости уселись за стол, и повели разные разговоры. Неожиданно лошадь стала вести себя беспокойно. Отец вышел к ней, и тут же позвал Ваню. Он подтянул повыше стремена, усадил его в седло со словами:
     —Погоняй на большое озеро, напои ее, искупай, но не гони….
     Это было что-то неописуемо. Он сидел в седле, на лошади-красавице. Потихоньку выехал со двора и мелким галопом направился в сторону озера. Дорога туда проходила мимо колхозных ферм, и там в загороди, стояли десятка два колхозных лошадей. Как только Иван приблизился к фермам, его лошадь сначала пошла быстрее, а потом перевела шаг и рысью помчала мимо ферм. В это время, все стоящие там за изгородью лошади вздыбились, стали одна за другой перепрыгивать ее и устремились за ними. Его лошадь все набирала и набирала скорость. Ему казалось, что мчатся они быстрее самого сильного ветра. Он пытался остановить ее, но она не реагировала на поводья и стремительно неслась вперед. В какой-то момент, ему показалось, что они уже не скачут, а несутся по воздуху с сумасшедшей скоростью. Встречный поток воздуха забивал ему дыхание, а слезы ручьем лились из глаз. Огромный клуб пыли несся за ними позади, а  в погоне за ними несся табун лошадей. Земля гудела, ветер гремел у него в ушах. Лошадь не ощущала в седле своего всадника, и легко неслась по полям в сторону озера. Это длилось минут пять-семь, но ему показалось, что они летели вечность.
     Как только его лошадь увидела воду, она замедлила бег, и у самой воды резко остановилась. Иван потихоньку завел ее в воду, некоторое время дал ей постоять, чтобы она напилась воды. Все примкнувшие к ним лошади тоже успокоились и стали пить воду. И тут лошадь его, резко бросилась в воду и поплыла к противоположному берегу. Сначала мальчуган испугался, но вспомнил, что и сам умеет плавать, успокоился, и они плавно переплыли озеро, на противоположный берег. Что удивительно, все остальные лошади не стали плыть, а развернулись и мелким галопом направились обратно.
     Теперь его лошадь вела себя смирно, слушалась поводьев, потихоньку перебирала ногами и так они двигались домой.
     Когда Ваня въехал во двор, его даже никто и не заметил. Он поставил лошадь под навес, дал ей сено и немного овса. Она, как бы в благодарность, фыркнула несколько раз, обрызгав его своей слюной, и больше не обращала на него внимания.
     Все это Иван вспомнил, когда в очередной раз пришла его очередь работать на дезинфекции. Здесь и лошади были такие же, как и заключенные. Они вечно были голодные, еле-еле передвигали ноги, их животы были прилипшие к самой спине и, казалось, что работали они на последнем вздохе.
     А вечером, снова был барак, с его провонявшейся атмосферой, наполненной запахом портянок, человеческого тела, пота, и мочи. «Скорей бы отбой, –  лечь на нары, закрыть голову ватником, не видеть, не слышать всего этого» – думал про себя он.
     Иногда, махая топором, Иван думал о том, что разница между концлагерем фашистов, и лагерем в Союзе, все же была. У немцев он был среди чужих, в логове фашистов. И издевались над ними там, в большинстве своем - немцы. Были в лагере служаки, из украинских националистов, или уральских казачков, были и подонки, типа Федорчука из Штутгоф. Но их было мало. Не они правили там «бал». Здесь же, была совсем другая картина. Кругом были свои. Разговаривали на разных языках, но в основном на русском. Все друг друга понимали. А вот человеческого понятия кругом не было. Технически все лагеря были похожи, как бы проектировала их одна и та же рука. У немцев, правда, был поставлен хорошо крематорий. Здесь, у своих, хорошо отрепетированы – расстрелы, а дальше яма. Благо, кругом необозримые просторы Родины. Ям, коллективного захоронения, можно накопать миллионы. А уничтожить при этом, сотни миллионов. И никто ничего не заметит. Все одним стадом будут ходить, осуждать, вешать, расстреливать, громить, морить голодом. Одним стадом, безмолвно будут на собраниях выступать в поддержку правильной политики партии, и ее вождя, в борьбе с «врагами народа». Одна проблема: чтобы всегда, при любых обстоятельствах, был враг. Тогда сразу же появляется задача – его уничтожить. Тогда все силы народа необходимо напрячь, затянуть поясочки, сдать последнюю копейку на государственный заем – но врага уничтожить. И неважно кто он, этот враг: финн, поляк, венгр, чех, татарин, украинец, или чеченец. Главное, чтобы он был. Тогда никто не будет задумываться, почему у людей нет жилья, почему люди не доживают до пенсии, спиваются, бьют жен и детей, воруют, убивают.
     Рядом с ним, махал топором, грузин Амонидзе. Когда стали на перекур, завели на эту тему разговор.
     —Знаешь, что я подумал — вдруг заявил тот.  —  Я уже завидую не тем, кто на воле. Я завидую тем, кто попал в немецкий концлагерь. Как хорошо! Сидеть и знать, что бьет тебя фашист. У нас ведь самое страшное, самое трудное, –  свои, своих; свои - у своих.


                53


Украина, начало декабря 1945 г.
     В северных широтах, ноябрьские дни уже отдают прохладой. Ночи стоят холодные, однако солнышко днем еще по-осеннему, греет. Не знал Иван причины, но  в душе ему почему-то было приятно и радостно, как первокурснику, наконец сдавшего сессию. «А что – думал он. Может все на том и завершится, прекратятся все его  страдания, и он окажется дома, в кругу семьи, с родными. Должна же, когда-то закончится вся эта камарилья. Может, живые, остались его жена Анна, сын Игорь, мама, брат и сестра. Даст Бог, все наладится».
     Совсем скоро, в спецпоезде,  Ивана Поломарчука отправили  под Москву, в какой-то лагерь для перемещенных лиц. Там он побыл несколько дней, и после этого, его освободили, без права проезда через Москву.
     Рано наступила зима. В первых числах декабря выпал снег и накрыл своим пушистым одеялом все вокруг. Татьяна Андреевна, теща Ивана, с трудом открыла дверь на улицу, очистила все  от снега, и стала с утра обходить домашнюю живность. И тут она увидела, что с улицы, к ним во двор, зашел какой-то человек, весь сгорбленный, заросший, страшный и грязный. В руках у него ничего не было, но их он держал в карманах. «Уголовник, бандит»  — мелькнуло у нее в голове. Она машинально схватила вилы, что стояли тут же в сарае, и окликнула незнакомца:
     — Эй, чего надобно здесь! Ану, уходи….
     Незнакомец увидел ее и, вынув руки из карманов, стал подходить к ней со словами:
     — Это я, Иван…. Вы что, Татьяна Андреевна, не узнаете меня?
     Татьяна Андреевна просто обомлела. Постепенно она признала его. Но как он изменился, худой, весь измученный, одет в грязную телогрейку. Где и делся тот бравый, жизнерадостный и веселый Ваня, ее зять, всегда наглаженный, чисто выбритый, с гордо поднятой головой.
     Когда они зашли в дом, Анна почти обомлела, то ли от радости, то ли от вида Ивана. Игорь залез на еще теплую печь и не мог понять, что это за дядька пришел к ним в дом, страшный такой, больше похож на бандита, чем на хорошего человека.
     Быстро разожгли печку, нагрели воду и стали отмывать гостя, стричь и брить. Все его тело было искусано вшами, кожа местами стала белой, покрытой как бы лупой. Одежду его, всю заполненную  вшами, тут же сожгли во дворе. Анна ни о чем его не спрашивала. В душе она была рада, что Ваня вернулся к ней, живой, не калека, с руками и ногами. Наконец у нее загорелся огонек на счастливую семейную жизнь. Она тут же представила себе, что уже через пару дней, она, вместе с ним, пойдет в ее школу, он устроится там работать, и они заживут счастливо и в любви.
     Насторожило лишь ее то, что он явился домой в таком виде. Фронтовики такими домой не приходили у них в селе. Они, многие, были калеки, лица их были изуродованы войной, но они приходили жизнерадостные, полные желания жить. У всех были награды на груди. Иван пришел совсем иным. И что еще ее огорчило. На своего семилетнего сына он не обратил ни малейшего внимания, не обнял его, не взял даже на руки….
     Она, ни о чем, его не стала расспрашивать. Вскоре ушла в школу, а когда вернулась домой, застала его изрядно выпившим. Так прошли несколько дней. Никуда Иван не пошел, все сидел дома, лишь изредка,  больше говорил с Татьяной Андреевной, чем с женой, и пил.
     Так шли дни за днями. Вскоре отпраздновали Новый, 1946 Год. Иван, как казалось Анне, постепенно стал приходить в себя. Тот запой, быстро прошел. А после зимних каникул в школе, он тоже устроился на работу. Директор их школы, с радостью принял его на работу. В школе, нужен был учитель истории. А так, как Иван Яковлевич знал и немецкий, пришлось преподавать ему в старших классах и этот язык.
     В их педагогическом коллективе, были одни женщины, кроме Ивана Яковлевича, и директора, Сергея Ивановича.
      Уже с первых дней работы в школе, у Ивана Яковлевича стали не складываться отношения с ним. Уж очень сильно, Сергей Иванович, хотел выглядеть во всем правильным, чистым, изысканным, для всех хорошим. Ивану Яковлевичу все это было не до души. Его старший коллега из кожи лез, чтобы походить на ледяную глыбу, которая двигалась плывущей по морю жизни, но только верхней ее частью, что отражала маленькие волны, слушала шум и плеск воды, дышала. Все остальное, это была ее нижняя часть, скользившая в холодном мраке. По мнению Ивана, как раз она, подводная часть, и придает устойчивость и плавучесть той, верхней части. Поэтому, он стремился, чтобы в коллективе была дисциплина, порядок, а Сергей Иванович, всем хотел быть хорошим, со всеми, по-панибратски заигрывал.  Каждый из них, всегда имел противоположное мнение, по одному, и тому же вопросу. Вскоре их обоих вызвали в районо, в поселок Жашков, где заведующий предложил, чтобы в их школе, как и положено, по штату школы, был завуч. Там же и определились. Завучем был назначен Иван Яковлевич.
     Он  видел, что Сергей Иванович, весь дрожит от злости, что все так разворачивается, но ничего  поделать не мог. Не понимал тогда Иван, в чем была причина того, что именно его, решили назначить завучем. Но вскоре он во всем разобрался.
     Конечно, Иван Яковлевич, был человеком амбициозным, с некоторым гонором, но –  с полным самообладанием. Чем дальше, тем все больше и больше накалялись его отношение с директором. Во всех вопросах, у них было полное непонимание друг друга. Иногда Иван приходил домой, и хотелось все бросить, и уйти работать куда-то совсем не по педагогическому профилю. Но он чувствовал, что там, в школе, его стихия. Он любил работать с детьми, с коллективом учителей. С педагогами у него вообще сложились прекрасные отношения. Он всех понимал, и учителя с ним были в хороших отношениях. На то время, он прошел уже такую школу жизни, что другим бы ее, было на десятерых. Мало с кем он общался в селе, кроме родни. Издавна у них в роду было заведено, что родня – это святое дело.
     Как только закончился в школе учебный год, Иван отправился в Харьков. Нужно было оформить все документы, для продолжения учебы в институте. Ведь он окончил всего лишь два курса. Надо было получить диплом, чтобы иметь перспективу дальнейшего своего продвижения по работе. Он понимал, что готов на большее, чем просто работать учителем, даже завучем.  Стал задумываться он и о вступлении в партию. Понимал, что без этого, в Союзе, нет никакой перспективы. Нужна была рекомендация. А, кроме того, не знал он, как здесь будет с пребыванием его в плену.
     В середине июля, он возвратился поездом из Харькова, немного подъехал на попутке и теперь  шагал по пыльной дороге к себе в село. Неожиданно его обогнал старенький «Виллис», обдав с ног до головы степной дорожной пылью. Когда пыль улеглась, он увидел, что авто стоит на обочине и из него вышел пожилой человек.
     Когда Иван поравнялся с автомобилем, тот неожиданно для него обратился:
     — Ваня, сынок, не узнаешь меня?
     Иван в недоумении смотрел на этого человека и не признавал в нем никого из своих знакомых.
     — А я Рубан Иван Степанович, дядя Ваня, друг молодости твоего отца. Давай, вспоминай….
     Здесь только Ивана как бы осенило. Он вспомнил этого человека. Это с ним, его отец в Гражданскую войну, гоняли с шашками наголо разные банды контрреволюции. Это их отряд, окончательно разгромил банду Григорьева и освободил в Гражданскую от них Жашков.
     В дальнейшем, его отец стал работать по отбору лошадей для армии, а дядя Ваня пошел работать по партийной линии, и их жизненные пути разошлись. Не раз он мальчишка, сидел у этого человека на коленях, много раз гостил он у них в доме….
     — Не узнал, Иван Степанович. Вы теперь такой солидный, вся голова в седине, как же можно  узнать….
     — Видишь, а я тебя узнал. Даже больше того, знаю, что работаешь в школе завучем. Молодец. Смотри, не посрами отца. Ведомо мне и то, что не складываются у тебя отношения с директором….
     — А откуда, знаете?  — спросил Иван.
     — Должность, вынуждает знать много. Я сейчас работаю первым секретарем  ройкома партии….
     — Так это вы меня продвинули на завуча?
     — Не продвинул, Ваня, а доверил тебе эту работу. Я, знаешь, в районе несу ответственность за всё и за всех. Так что ты подбирай правильные слова.
     Так они шли по пыльной дороге и все говорили и говорили. Ехал Иван Степанович именно к ним в село, чтобы проверить работу там колхозов. Затем они сели вместе в машину и еще, долго говорили обо всем.
     Уже в селе, Иван Степанович, на прощанье сказал:
     — Ты Иван, вот что. Заходи ко мне лучше в Жашкове домой. Не ходи по кабинетам. Знаю всю твою военную биографию. Думаю, придется тебе не просто. Так что – заходи, потолкуем….
     До войны Анне представлялось, что она должна прожить счастливую жизнь. Несмотря на тяготы, бедность, голод, – она училась в техникуме, работала, вышла замуж, родила сына, и жизнь в будущем, всегда ей представлялась счастливой. Ее окружали хорошие люди, и казалось, что ничего не сможет омрачать ее. Во многом все изменила война. Даже в первые, послевоенные годы, как-то жить было можно, еще живой была надежда, что возвратиться ее муж, и все станет на свои места, и они будут счастливо жить одной семьей.
     Теперь, вроде бы, всё должно было бы, становится на свои места. Муж возвратился с войны. Она не стала, слава Богу, вдовой, как многие теперь женщины. Иван не калека, руки, ноги – всё на месте. Омрачало ее - другое. Каким-то иным стал Иван. Как бы, кто-то его подменил. Стал замкнутым, погас в нем тот живой огонек. Радостное воспринятие жизни как бы угасло в его душе. Подолгу сидел задумавшись. Тогда его глаза смотрели, уставившись в одну точку, и казалось иногда, что он попросту ушел из жизни, от ее восприятия.
     К Игорю, их сыну, он тоже относился холодно. Никогда не было такого случая, чтобы он его обнял, по-отцовски поговорил с ним, что-то рассказал ему о войне, о своих приключениях, или что-то в этом роде….
     Ее мама, Татьяна Андреевна, на это как-то сказала ей:
     — А что ты Аня удивляешься. Ваня ушел в армию по призыву, когда Игорю исполнилось лишь два месяца. Потом служба в армии два с половиной года, да война. Фактически он сына-то и не знает. Не пеленал он его, не спал ночами, когда тот болел. Что же ты хочешь? Нет у него настоящего отцовского чувства к нему. Вот, даст Бог, будет у вас второй сын, вот тогда будет совсем другое дело. Уверяю тебя….
      На то время, Анна как раз, была уже на шестом месяце беременности. А двенадцатого сентября, только как начался учебный год в школе, она родила сына.     Иван на это лишь сказал:
     — Сына назовем Александр, в память о моем погибшем брате. А еще и дед его, твой отец, Аня, был Александр. Так что только так, и не иначе. В память о них.
     Шли дни за днями, а никто не шел в Бюро регистрации, тот был в Жашкове, чтобы зарегистрировать сына. Их сынишка стал болеть. Не спасало даже то, что у их соседей, была коровка, и свежее молочко перепадало для младенца.
     Сразу после  католического Рождества, бабушка Татьяна решила  тайком окрестить своего младшего внука. Знала она, что некрещеных покойников, не хоронят  на христианском кладбище, а просто закапывают неизвестно где. А ей не хотелось, чтобы ее внук, даже мертвый, хоронился так. Поэтому она взяла пару последних яиц, завернула потеплей внука в одеяльце, и понесла его в церковь. Двадцать седьмого декабря, архиерей православной местной церкви «Святой покровы», окрестил младенца и нарек его Владимиром. А уже в конце января месяца, Анна Александровна получила свидетельство о рождении в Загсе, где и записала его Владимиром Ивановичем.


                ЭПИЛОГ
                От автора

                54

     Украина, лето 1986 г.
         В начале, так называемой «перестройки», еще зимой, вызвали  их отца, Ивана Яковлевича в Киев, в Комитет Государственной Безопасности. По какому вопросу, по каким событиям – он не знал. Тихонько собрался, всем объявил, что едет по вопросу избирательной компании, и уехал в Киев. Остановился в гостинице «Украина», что на бульваре Т.Г. Шевченко. Органы заблаговременно забронировали там место. Конечно, можно было остановиться и у младшего сына Владимира. Тот давно уже жил в Киеве, в районе Оболони, но не захотел лишних разговоров, расспросов.
      Утром, следующего дня, он был уже в приемной КГБ, получил пропуск и отправился в кабинет, на третьем этаже. Разговаривал с ним молодой майор, всё расспрашивал о пребывании его в лагере Штутхоф.  Интересовался за людей, которые там окружали Ивана Яковлевича, о капо и охранниках, о надзирателях. Особенно его интересовала информация о лагерном палаче – Федорчуке. Кого-кого, а этого ката, Иван Яковлевич помнил хорошо.
     — А вот, если бы вы его встретили на улице, или в кинотеатре, узнали бы его? – спросил майор.
     — А как же, этого гада, я бы узнал даже ночью.
     Конечно, это была его шутка. Но действительно, забыть этого лагерного палача, он не мог.
     Больше никаких расспросов не было. С тем он и уехал домой. Заглянул на пару часов в гости к сыну и его семье, а вечером уже сел на ночной автобус.
     Дома жена, Анна Александровна всё расспрашивала его о поездке, о выборах, какие вопросы по этому мероприятию там решали, в Киеве. Он рассказывал ей, что был у кандидата в депутаты, тот его пригласил быть его доверенным лицом, одним словом, наговорил ей всякие сказки.
     Лишь только летом 1986 года, ему сообщили по телефону, что его ждут в Симферополе, надо быть там обязательно. Сообщили также гостиницу и место встречи.
     Не мешкая, Иван Яковлевич собрался в дорогу, взял билет на поезд, и отправился  в Крым. Всем, и дома, и на работе, сообщил, что едет на заставу, что находится на перевале Байдарские ворота в Крыму, на встречу с пограничниками.
Уже вечером он был в Симферополе, устроился в гостинице, а утром отправился в областное отделение КГБ Украины. Там ему показывали фото некоторых узников лагеря, расспрашивали о событиях, связанных с Федорчуком. Как, оказалось, там был еще один узник лагеря, но он уже потерял наполовину зрение, и никого на фото опознать не мог. Там его предупредили, что в ближайшее время, снова будет необходима его поездка в Крым, чтобы был готов.
      Домой он возвратился в полном недоумении. Не понимал, что они, там, в КГБ затевают, то ли против него, то ли против кого-то другого.
      Дома Анне Александровне рассказал о событиях на пограничной заставе, как его там принимали, как все было интересно, как полученный материал о людях заставы будет использован им для краеведческого музея. По выходу на пенсию, он уже работал там.
      А уже в середине октября, его вызвали в Симферополь, заранее предупредили, что возможно даже на две недели. Пришлось, и дома, и на работе, придумать легенду о республиканской конференции работников культуры.
      Без всяких проблем поселился в гостинице, отметил свое прибытие в КГБ и стал ждать. Прошел день, за ним другой, а его никуда не вызывали. Неожиданно, перелистывая газету «Радянська Украина», узнал, что США передали Советскому Союзу бывшего надзирателя лагеря Штутхоф – Федорчука.  Судебный процесс по делу, уже идет.
      Ивана Яковлевича как обухом по голове ударило. «Так вот зачем меня сюда вызвали! Значит, живой  еще, этот палач? Значит, увидит он этого гада»!   Все эти мысли не давали ему уснуть всю ночь. А утром следующего дня, раздался звонок, и его пригласили в КГБ. Встретил его всё тот же майор, и сообщил, что он вызван в качестве главного свидетеля преступлений надзирателя лагеря Штутхоф –  Федорчука. Его судебное опознание состоится уже послезавтра, в зале суда.
       В  областном зале суда, его посадили прямо по центру, в первом ряду. Здесь было много журналистов, как Союза, так и из-за рубежа. Было много телекамер. Долго длилась пояснительная часть, и лишь через три часа, в зал суда ввели уже очень пожилого человека. Он еле-еле держался на ногах,  но был сухощавый и подтянут, весь седой, с густыми седыми бровями. Его лицо было молочно-белого цвета, как будто не видело никогда солнца, правая рука всё время тряслась….
      Иван Яковлевич понял, что он не сможет опознать в нем того Федорчука, палача, который ежедневно убивал кого-то из заключенных, убил у него на глазах его товарища, крымского татарина, Аслана.
      Объявили перерыв в заседании. Иван Яковлевич вышел в коридор суда, затем зашел в туалет и стал курить. Очень волновался. Ему никогда не приходилось принимать участие в таких процессах. А тут, необходимо было опознать их палача, Федорчука. Он видел, что в этом человеке, присутствующего в зале суда, ничего не осталось от того недочеловека, который издевался над всеми заключенными, прислуживал фашистам как собака, вел себя как шакал. В зале суда был старик, уставший от болезней, уже ничего реально не воспринимающий человек. Не мог забыть Иван тех глаз, глаз палача, глаз переполненными ненавистью и злобой.
      И тут, Иван Яковлевич поймал себя на мысли: «Глаза, вот по ним, он опознает этого гада. Не могли измениться его глаза, глаза стервятника и убийцы»….
      Когда объявили окончание перерыва, все снова собрались в зале суда. Иван Яковлевич сел на свое место в переднем ряду.
      Снова судьи стали зачитывать записи показаний свидетелей, документы, свидетельствующие о причастности Федорчука к злодеяниям. Наконец судья объявил, что в зале суда, присутствует человек, которому предстоит процесс опознания преступника. К трибуне пригласили Ивана Яковлевича. Задали несколько вопросов, а затем судья сказал:
     —Свидетель Поломарчук Иван Яковлевич, подойдите к обвиняемому. Вы узнаете в обвиняемом гражданина Федорчука?
      Свидетель вплотную подошел к обвиняемому, но ни единой черты лица, того Федорчука, он не узнал. Весь зал затих. Казалось слышно, как летает муха в конце зала заседаний. Федорчук сидел, низко наклонив голову, и равнодушно смотрел в пол.
      — Глаза! Глаза на меня поверни, — сначала тихо, а потом громко, на весь зал, скомандовал Иван Яковлевич.
      Обвиняемый поднял на него глаза, и тут Иван Яковлевич узнал, узнал те змеиные глаза, узнал того палача. Он поменял свой облик, поменял свое лицо, там, в Америке. Но не изменились его глаза, глаза убийцы, глаза зверя….
      Иван Яковлевич выпрямился, повернулся к судьям, и сказал:
      — Да, это Федорчук. Я опознаю его. Это он!
     Федорчука суд приговорил к высшей мере наказания, но учитывая его возраст,  его состояние, изменил меру пресечения, на пожизненное заключение.
      Поздно вечером, Анна Александровна, супруга Ивана Яковлевича, включила телевизор и стала заниматься своими домашними делами. Началась программа вечерних новостей «Время». Говорили  о событиях в стране, в мире. Она не очень интересовалась всем этим и не прислушивалась к тому, что рассказывали в новостях. Наконец диктор начала говорить о судебном процессе по делу, над военным преступником Федорчуком, переданным Советскому Союзу, Соединенными Штатами. Суд, как сообщалось, проходит в Крыму, в городе Симферополе.
     — Свидетель Поломарчук Иван Яковлевич, подойдите к обвиняемому. Вы узнаете в обвиняемом гражданина Федорчука, —  услышала она, совсем неожиданно для себя.
      Она прильнула к самому экрану телевизора и увидела, как Иван Яковлевич, ее муж, вплотную подошел к обвиняемому и громко, на весь зал, скомандовал:
     — Глаза! Глаза на меня поверни ….
      Она всё поняла. Поняла, почему он так долго не откликался и с армии, и с фронта. Только тепер всё прояснилось для нее окончательно, почему он такой черствый и холодный был все эти послевоенные годы к ней.  Больно ей стало, больно не только за себя, но и за него. Долго она плакала в тот вечер, и не могла уснуть.
      Сразу же, с утра, к ней начали звонить все знакомые.
      — Анна Александровна, а вы видели вчера по телевизору Ивана Яковлевича?  Он на суде там был, и опознал военного преступника, — наперебой сообщали ей все.
       Весь день, давило у нее в груди. Было жутко и обидно, за тот обман, который она терпела все эти годы. «Как мог, Иван, человек с которым она прожила всю свою жизнь, всё время так обманывать её»? —  спрашивала и спрашивала она сама себя. Она простила бы ему любой супружеский обман, если бы вдруг узнала о нем, но такой лжи, такой скрытности, она не могла выдержать.
      На следующий день, поздно вечером, он приехал домой, и начал рассказывать , как приняли его снова на заставе пограничники, как возлагали там они цветы, как хорошо его принимал начальник заставы….
     Она ничего не говорила, только всё слушала и слушала поток очередной лжи. Наконец не выдержала и спросила:
     — А в суде, в Симферополе, то был твой двойник, когда ты в это время был на заставе?
      В 1997 году, осенью, умерла Анна Александровна, от инфаркта.  Похоронили ее на кладбище, что расположено за поселком Добряны, что под Жашковом. Через год, Владимир, их младший сын, привез памятник из черного полированного гранита, и установил на ее могиле. Сделал он и ограду, так, что могила матери была посредине. Отец долго смотрел на памятник, на ограду, а потом спросил:
     — А где же ты меня похоронишь, когда я умру?
     — Справа от матери, сбоку, —  ответил Владимир.
      В 1998 году Ивана Яковлевича вызвали в Районную администрацию, и председатель вручил ему орден Ярослава Мудрого. Он пришел домой, сел за стол, положил орден себе на ладонь, и долго смотрел на него. Затем завернул его в бумажку, положил в коробочку, и больше никогда не открывал ее.  Это было больше «несчастье», чем радость «счастья», потому, что эту радость ему  теперь не было с кем разделить….
     Ровно через пять лет, Игорь и Владимир похоронили и своего отца. Пока засыпали его могилу землей, Владимир, прокручивая в своей памяти как короткометражный ролик кино, всю жизнь своих родителей,  задавал себе лишь один вопрос: «До какой же меры должен быть сильным человек, чтобы за свою короткую, отведенную по времени лишь самим Богом жизнь, перенести все это? Падать и вставать, бороться и побеждать. Почти умирать и выживать, принимать на себя как радости жизни, так и измену  самых близких друзей и родных. Переносить голод и страдания, собственноручно сжигая тела своих друзей в топке лагерного крематория, тем не менее, оставаться человеком, беспредельно  преданным своим любимым, своей земле, вскормившей тебя, и – Родине….
                55

Калининград, август 2018 г.
     Второй день Володя лежал в городской больнице. Он был в коме. Так, во всяком случае, объяснял Игорю ситуацию с больным его лечащий врач. Лежал он в отделении интенсивной терапии.
     Игорь еще вечером первого дня, после случившегося, долго караулил в больнице, но ничего толком узнать не удалось. А вот уже на второй день, с самого утра, удалось переговорить с лечащим врачом. Как оказалось, тот прекрасно знал Игоря Ивановича, еще с давних времен, когда только молодым, окончил ординатуру и приступил работать в городской больнице. Тогда уже, Игорь Иванович был депутатом Городского Совета. Так что, в городе он был человеком известным.
     — Знаете, Игорь Иванович, начал объяснять ему ситуацию врач. Ситуация весьма необычная. Мы уже сделали больному некоторые обследования и ничего особенного, пока что, не находим. Травм он никаких не получил, каких-либо повреждений головы – тоже нет. Энцефалограмма показала, что мозг функционирует в режиме здорового человека. Так что, будем надеяться на всё самое хорошее. Сегодня, после обеда, сделаем компьютерную томографию головы. Вот тогда всё и станет более-менее окончательно ясно. Больной сейчас находится в хорошем состоянии. А то, что он в коме, это не страшно. Сейчас у нас имеются препараты, которыми мы человека выводим принудительно из комы. Так само, как и при необходимости – вводим его в кому. Во всяком случае, будем пока что ожидать, что на третий день пациент сам придет в себя.
     На этом, их разговор и завершился. Но у Игоря, осталось какое-то неудовлетворение от всего услышанного. Немного еще покрутился в больнице, и решился поговорить еще с кем-то. Дежурная медсестра отделения подсказала ему, чтобы он пришел вечером. Именно тогда будет дежурить медсестра, которая вчера была на дежурстве после обеда.
     — Вот Даша, — так звать медсестру, —  и расскажет вам еще что-то, — посоветовала она.
     Игорь так и сделал. Приехал в больницу уже около шести часов вечера. Все врачи, к тому времени ушли, кроме дежурного. Он быстро отыскал, эту самую Дашу, и вот что она ему поведала:
     —Игорь Иванович. Скажу вам, что с вашим братом действительно случай необычный. Я работаю в неврологии уже больше пятнадцати лет. Но такое вижу впервые. Всё время, пока я дежурила, ваш брат, в коме, разговаривал на немецком языке. Я в школе учила именно немецкий. Некоторые отрывки его фраз даже могла понимать. У меня сложилось впечатление, что он, как бы в бреду, всё время вспоминал события войны. И говорил абсолютно на чистом немецком. Причем, говорил  без остановки, весьма эмоционально. Иногда даже кричал. И всё это на немецком языке.
     А потом, через некоторую паузу,  спросила:
     — А скажите, ваш брат работал когда-то за границей, ну где-то там – в посольстве, в какой-то компании, в каком-то представительстве?
     — Да никогда он в таких учреждениях не работал.  И в заграницу никогда не выезжал….
     На этом их разговор и окончился. Игорь в полном недоумении возвратился домой. Рассказал, конечно, обо всём и Александру, сыну Володи, а также жене Ирине Петровне.
     В тот вечер все долго не могли уснуть. События последних двух дней не на шутку взбудоражили как гостей, так и хозяев.
     Игорь, в тот вечер, долго  еще сидел на кухне. Перебирал в памяти, в который раз, все события последних дней. «Ну, надо же. Ведь можно было  бы совсем и не ехать в этот форт. Может всё бы и обошлось, —  тогда, думал он. — Так нет же, сам настоял на то, чтобы посетить этот злосчастный форт. Что случилось там с Володей»? Он всё задавал и задавал себе этот вопрос. Но даже на секунду не допускал себе мысли, что всё это может окончиться трагически. Надеялся на всё хорошее.
     Уже к десяти часам следующего дня, он, вместе с Александром, был в больнице. Дежурная медсестра лишь сказала им, что доктор сейчас на консилиуме, и что, по всей видимости, освободится не скоро. Пришлось ждать. К Володе их не пускали. Палата, в которой он находился, была в том же режиме, что и реанимационная. Лишь после одиннадцати, Игорь случайно увидел Дашу.
     — Всё нормально с вашим братом, не беспокойтесь. Сейчас его осматривает консилиум. Так что ждите, — лишь бросила она им на ходу.
     Уже после двенадцати, удалось поговорить и с врачом.
     — Знаете, сказал он, случай весьма неординарный. Главврач больницы дал добро и я созвал консилиум, чтобы и другие врачи смогли осмотреть вашего брата. Я пригласил ведущих специалистов нашего города, которые работают  в области психиатрии и неврологии. Знаю, что в мировой практике, аналогичные случаи – бывали, чтобы больной, находясь без сознания, или в коме, разговаривал на совершенно другом языке. Тем более что вы, категорически утверждаете, что до этого случая, ваш брат не знал немецкий язык и никогда на нем не говорил. Томографическое обследование показало, что у больного абсолютно отсутствуют какие-либо отклонения от нормы. Фукции мозга абсолютно в хорошем состоянии. Так что, вам нечего переживать. Идите домой и отдыхайте. Не сегодня, так завтра, ваш брат придет в себя и сам всё расскажет и вам, и нам о том, что с ним произошло.
     — И еще вопрос к вам, доктор. Как с оплатой за лечение? —  спросил Игорь.
     —Вот за это не переживайте. Вы же нам предоставили его страховой полис. Страховая компания, которая застраховала вашего брата, как оказалось, весьма надежная. Вот она – и оплатит все расходы по лечению….
     Домой ехали молча. Каждый о чем-то думал про себя. Неожиданно, Игорь предложил:
    — А что Саша, может, заскочим ко мне на дачу? Посидим там, поджарим купаты, поговорим…. Сейчас вот, будет остановка трамвая, а здесь уже недалеко к автостоянке, где стоит моя машина….
     На том и сошлись и уже через пятнадцать минут были на даче Игоря. Сама дача, представляла собой небольшой одноэтажный домик, с высокой крышей, где Игорь соорудил что-то напоминающее «личный кабинет». Там у него, стояли лишь шкафы, набитые до отказа книгами, и еще небольшой старенький диван, пару стареньких кресел, стол и стулья. Вся усадьба этой «дачи», размещалась всего на четырех сотках земли. Но надо отдать должное и Игорю, и Ирине Петровне, всё здесь было ухожено до совершенства. Стояли две теплицы, сооруженные руками Игоря, в которых росли огромные помидоры. В народе этот сорт называют «Бычье сердце». Кругом, куда ни глянь, пышно цвели цветы. Было здесь с десяток рядков картофеля, лук, чеснок. Конечно, росла здесь и сахарная кукуруза «Бундюэлька».  Ну и как же, чтобы в украинца, да на огороде не цвели подсолнухи….
     Тут же, по приезду, Игорь соорудил мангал, поджарили купаты и расположились подкрепиться. Здесь, на даче, в укромном месте, было припрятано и вино собственного изготовления. Благо, винограда здесь выращивали просто море, причем, разных сортов. Игорь умел разбираться в тонкостях огородных  и виноградных дел.
    —  А что, Саша, может и по стаканчику вина? —  предложил Игорь.
    — Я, не против, но только по одному, —  ответил Саша.
     Через некоторое время, Саша разговорился.
    — А что, дядя Игорь, я вот смотрю на ваш город Калининград и вижу. Он меняется, и очень заметно, всё ближе и ближе, к германским стандартам. Дома у вас с уклоном к готическому стилю. Много бывших немецких культурных центров теперь у вас, много их предприятий. На каждом углу реклама, и тоже выполненная готическими буквами.
    — Да, ты прав, —  заметил Игорь. —  Уже сегодня происходит ползучая аннексия Калининграда Евросоюзом. Все жители области, которые получили карточки на безвизовость, уже не захотят от этого отказаться. Каждую неделю они ездят в Польшу закупаться продуктами, которые там дешевле и качественнее, а потом, возвращаются назад и видят разницу в уровне инфраструктуры, дарованной им Россией. Естественно, их уровень требований к властям растет, и тут, может начаться  формирование запроса на выход из состава РФ. Культурно наш народ может перестать быть русским. По городским слухам, вроде бы, власти Калининграда уже сегодня имеют заверения своих западных соседей, в том числе и Литвы, что как только в России начнутся волнения – они поддержат жителей Калининграда за выход из состава России, за их независимость.
    —  Ну и куда же тогда, может, присоединитесь к Украине? —  спросил с иронией Саша.
    — Чтобы ты знал, племянник, по опросам жителей области, лишь только 25% таких людей за то, чтобы присоединиться к Германии. А вот 75 % , чтобы быть в составе России.
    — А это и не удивительно, дядя Игорь. Таков менталитет сегодня, почти у всего  населения России. Сегодня зомбо-ящик определяет сознание россиян. С чего бы это, скажите, сколько  воевали бы их теперь, вместе  с ополченцами Донбасса против Украины! Снова, как и в Крыму – сплошные «ихтамнеты»!
     И тут прозвучал звонок телефона. Игорь стал слушать:
    — Да...   Да...   Это я…. Пришел в себя?  Ну, слава Богу! Спасибо вам огромное.
    — Это позвонила дежурная медсестра. Твой отец, Саша, вышел из комы. Он уже при своем сознании, — сообщил Игорь.

                56

Калининград, август 2018 г.
      Был уже поздний вечер. Но они мигом оправились в больницу. Хотелось и Игорю, да и Саше, поскорее увидеть живым и невредимым пострадавшего. А Владимир уже, к тому времени, был в общей палате отделения неврологии. Без всяких проблем им удалось проникнуть туда. Как же! Известие о таком больном, чуть ли не самом ясновидящем, вмиг облетело всю больницу. Так что, их беспрепятственно пропустили так поздно.
     Владимир вмиг очнулся, лишь только они появились в палате.
     — Задремал я, маленько, — начал сразу же он оправдываться. — Целую вечность, не мог нормально поспать…. А в больнице говорят, что спал всего три дня….
     — Как же, не мог поспать…. Мы тут все уже напереживались…. — заявил Игорь. —  Ну как ты, как себя чувствуешь?
     — Да всё нормально. Малость, есть небольшая слабость. А так, всё хорошо. Врач запретил мне вставать с постели, но я могу….
     — Нет, нет! Ты уж лежи, если врач запретил подниматься. Эскулапы, они что-то знают. Сказали, значит лежи….
     — Завтра мне будут делать эхоэнцефалограмму головы. А вообще, Игорь, скажу тебе, что за это время  я такое пережил, что ни в каком сне не приснилось бы….
     — Ладно, ладно, давай поправляйся, успеем еще поговорить. Рассказывали, что ты всё время разговаривал на немецком языке. Ты что, может тайком выучил этот язык?
Да я понятия не имею, почему это вдруг такое произошло. Кроме «Хэндэ хох, Гитлер капут, аусвайс, да еще несколько слов, что запомнились с детства из кино – больше и не знал. А тут такое наваждение.
     Тут появилась медсестра и скомандовала:
     — Так! Посетители, пора и честь знать. Уже позднее время, больные отдыхают….
     Уже через день после пробуждения, Владимир стал требовать от врача, чтобы тот выписывал его из больницы.
      — Доктор, обратился он к лечащему врачу. Чувствую я себя великолепно. Абсолютно не ощущаю каких-то изменений в своем организме. Все те хронические болячки, что были ранее, к сожалению, так и остались при мне. И не надо меня здесь держать как подопытного кролика. Всё что надо, я вам уже рассказал. Тем более, что через два дня у меня самолет из Гданьска на Киев. Так что – «О Ревуар, месье», как говорят французы….
     Игорь присутствовал при этом их разговоре. Он, после этих слов Владимира, вопросительно перевел на него взгляд, и даже провел взглядом его снизу – доверху.
      — Ладно, Владимир Иванович! Переговорю, с заведующим отделением, и сообщу вам наше решение, ответил доктор и удалился.
      — Ты чего это так посмотрел на меня, почти уничтожающе? —  спросил Владимир. —  Удивлен  моими познаниями французского языка? Да весь мой французский и сводится к знанию этих слов. А ты уже заподозрил, что я теперь и на этом языке свободно говорю?
      — Ты прям, почти как ясновидящий. Именно так я и подумал. А что, может и этот дар природы в тебе пробудился?
     — Знаешь, лучше бы у меня позвоночник перестал болеть, — ответил Владимир.
     В тот же день, они уже вечером, всей компанией отправились на дачу. До позднего вечера отдыхали там. Конечно, не обошлось и без застолья.
     —Есть предложение, завтра весь день провести в Балтийске, — предложил Игорь. — Погостим у Тани, покупаемся на пляже, увидимся со всей родней….
     А у Татьяны, дочери Игоря, в тот день собралась вся родня: и внуки, и внучки, даже два правнука Игоря. Всё было прекрасно, по-доброму, по-семейному. Было много,  конечно, разговоров. Особенно запомнился Владимиру рассказ Татьяны, о ее последней поездке на Куршскую косу:
     —Слушайте, — начала она. — Поехали вот помнится мы, еще при Союзе, с компанией на косу.
     —Дядя Володя, — обратилась она к нему. — У нас тогда, можно было с калининградской пропиской ехать на экскурсию в самый конец косы. Даже до города Литвы – Ниды. Там уже, после города, стоял литовский пропускной и никого не пускали дальше. — Так вот, —  продолжила она. — Побывали мы в городе. Красотище везде. Чистота, клочка бумаги не увидишь. На косе всё ухожено, по дюнах, можно пройти через специальные деревянные тропинки. Это чтобы не разрушать дюны. Яхты в городе – красотище…. В лесу кругом  - чистота. Нет ни единого сломанного дерева, или заросших участков леса. Прекрасно отдохнули. И вот, едем автобусом обратно. И тут – бах!!!! Как только переехали на российскую территорию косы – тут на тебе: по обочинам дороги мусор, лес  – заросший. А кругом деревьев поваленных - масса. Кто-то из экскурсантов в автобусе и говорит: «Здравствуй, родная земля. Узнаю тебя по лесоповалу»….
     —А я и думаю себе, — продолжала Таня. — Что же на эту реплику скажет экскурсовод?
     —А вот здесь, как раз, вы и не правы. Там у них, всё не настоящее. Всё то – поддельное. А вот у нас – всё природное…. — уточнила экскурсовод.
     —Дядя Володя, — тут спросила Татьяна. — А как у вас в Украине, как вы там теперь живете?
     —А у нас в Украине, дорогая племянница, сейчас война, — не удержался он. —Каждый день везут гробы; то в Карпаты, то на киевщину, то в Одессу, то в Харьков.
     —Так говорят же у нас, что на Украине гражданская война, заметил кто-то из внуков.
     —Так это же у вас говорят, по ящику показывают, как украинцы детей на Донбассе  распинают. Оружие, мол, у протестующих повстанцев из оружейного магазина…. А танки, артиллерия, системы залпового огня, тот же БУК, привезенный из России заблаговременно, скажите, из какого это оружейного магазина? Конечно, рано или поздно, и эта война прекратится. Вопрос только, станет ли после этого жить лучше россиянам или украинцам? Постепенно Россия, как агрессор, будет вытеснена из поля мировой экономики. Дело в том, что для сырьевых государств – такой конец неизбежен.  Войны России будут продолжаться. Трупы будут свозить сюда и с Африки, и с Азии, и с Кавказа, и с Молдовы, с той же Украины. Причем, с Украины к вам будут везти много трупов. Войны будут всё время, пока будет у власти Путин. Будут плохие дела на Кавказе, война возобновится в Украине. Чтобы отвлекать население России, власть всё время будет маневрировать с военными действиями. Не будет получаться на Донбассе, начнутся провокации в Харьковской, или Одесской области. Но вот, когда у населения терпение лопнет, когда в холодильниках будет пусто, когда на улицах будут умирать от голода дети, вот тогда бабахнет. Кирдык будет полный, и бесповоротный. Как это будет? А в России уже сегодня показывают, по ящику, как это будет. Как в ДНР и ЛНР. Всё – как под копирку. Ведь накопили опыт убивать  в Украине, он же не забудется.
     —Есть предложение прекратить эти печальные разговоры и поехать, всем нам, на море, —предложил Игорь.
     Благо, и внук и внучка Игоря, оба были на своих машинах. Не мешкая, все быстро собрались и отправились на пляж. А там, пока молодежь развлекалась, братья уселись в тенечке на стульчики, отдыхали, иногда обмениваясь короткими фразами.
     Наконец, первым затронул тему самого недавнего события Игорь.
     —Ну, так что же с тобой случилось, Володя? — спросил он брата.
     —Если бы я сам знал, что со мною приключилось….
     —Может что-то произошло с тобою в форте, ну не могло же вот так, на ровном месте произойти такое.
     —Да ничего особенного. Просто, лишь только я ступил на территорию форта,  в меня закрался какой-то страх, такое чувство, что я уже здесь побывал раньше. Каждый уголок форта, где мы ходили, был знаком мне. Когда я от вас оторвался, стал бродить сам по его лабиринтам, всюду  наталкивался на что-то, которое напоминало мне, что здесь я был. И самое главное, вот то чувство страха, боязни за жизнь, которое я как будто, когда-то пережил, именно здесь. И еще, чисто случайно, я попал в аккумуляторную и дизельную, те помещения….  Именно их я узнал очень хорошо. А тут еще те двое….
     —Какие еще двое, — спросил Игорь.
     —Да двое молодых совсем парней, неожиданно появились там. По всей видимости, хотели они меня или ограбить, или просто поколотить….
     —Ну и что дальше?
     —А дальше что? Они же не знали, что в молодые годы, еще в политехническом институте, я баловался каратэ. Вот и разошлись мы, почти по-мирному. Правда, один из них пострадал слегка….
     —Так может этот случай на тебя так подействовал?
     —Да нет же. Всё случилось, когда я подошел к бойнице форта. Вот тут, меня и ударило…. А после этого и начались вот те события, или это был сон, в общем – не знаю….  Дальше была война… И вроде бы, я воевал на стороне немцев…. Ты, кстати; помнишь вот ту фотографию отца, где он сфотографирован в военной форме, но в  офицерской фуражке на голове?
     —Конечно, помню. Ты же ее еще отредактировал и прислал мне, — ответил Игорь.
     —Так вот. В какой-то момент, мне показалось, что я вижу, там, в форте,  нашего отца. Это был наш отец, вне всякого сомнения, такой же молодой, как на фото. В той, же форме, но с пилоткой на голове. Я четко видел его, я узнал его. Он был с карабином, сидел за обвалившейся стеной. А я, как-будто, тоже был с карабином. Но я был немец, совсем юный немец, и целился в него….  Но какая-то сила не дала мне выстрелить…. И еще я его видел несколько раз, но уже не помню, как это было.

                57

Гданьск - Киев, 28 августа 2018 г.
      Ровно гудели двигатели самолета. Теперь они сидели в салоне с Сашей рядом, причем спереди, в третьем ряду. «Вот, по всей вероятности, и есть та причина, что так тихо слышно моторы самолета», — решил про себя Владимир.
     Быстро пролетели дни их пребывания в гостях. Всё было прекрасно; радость встреч, приятные разговоры, поездки по городу, общение с родными. Оставалось сожалеть, что они пролетели почти молниеносно. Слегка опечалило лишь, вот то событие, с его комой. «Да надо забыть, и  просто не вспоминать об этом, — решил он. Нельзя опускаться до уровня кабализма и уповать на безысходность событий. Во многом в нашей жизни всё зависит и от нас». Хотя, вспомнилось ему тут же, выступление академика Бехтеревой, где она, как дока в области изучения деятельности человеческого мозга утверждала, что мы, по сути, в жизни ничего не решает. Наш мозг – он принимает все решения за нас, заблаговременно. «В таком случае, как же тогда обстоят дела с презумпцией невиновности»? — подумал он. «Человек совершает убийство, а в суде будет разглагольствовать о том, что это не он решился на такой крайний шаг, как убийство. Мозг, всё решил за него, раньше. Вот кого и следует судить»….
     Он закрыл глаза, облокотился на спинку кресла и даже немного вздремнул. И тут у него, как бы что-то выстрелило в голове: «Ива..а..н…  Будещее..е…я..а»….
     Владимир, как в судороге даже встрепенулся всем телом, после такого воспоминания. «Откуда, что за сочетание  слов? И почему это вдруг они всплывают у него в голове как отзвук эхо, как отзвук какого-то прошлого? Я…. -   будущее»? — подумал Владимир. Теперь этот вопрос так глубоко закрался в его голову, что  не покидал его весь полет.
     «Хорошо, что я там, в Балтийске, не стал распространяться об этом. И еще, не стал ничего говорить о России, — стал думать Владимир. — Они, родня, живут там. Это их Родина. Им решать самим - что, правда, а что нет. Были, есть и будут оставаться в человеке такие понятия как долг, чувство ответственности, сочувствие, стремление помочь попавшего в беду, будь это человек или даже животное. А что до России, то она такой была, еще с 1721 года,  такой есть и будет до конца дней своего существования, пыхатая, злобная, завистливая, чванливая, как та девка на выданье. Всё надувает щеки от своего «величия», как та жаба в болоте. Сегодня от нее уже отвернулся весь мир, а она всё пыжится, всё ей не угомониться.
            Он откинул голову на спинку кресла, и весь погрузился в размышления: «Ну вот, они с сыном  и побывали в России, в самом западном ее месте. Пришлось даже стоять  у подножья памятника  императрице Елизавете Петровне в Балтийске, который был сооружен  в ознаменование побед русского оружия во времена ее правления, в 2004 году, на самом конце Северного мола, уходящего далеко в море на запад. От этой точки, уже западнее, у материковой России нет и двадцати метров. Что и говорить – необъятны просторы этого государства. Да и само государство, особенно ее власть, так уже сложилось исторически, имеют крепкие корни и сегодня, получили в наследство от Орды вот ту закалку, твердость государственников. Этого у России, конечно, не отнять. Веками, начиная от Московского княжества, стремление к созданию и расширению своих владений, было в крови, в генах заложено - у её  демоса. Если отбросить в сторону вот ту легенду о «братском содружестве славянских народов», в которую он, Владимир, никогда и не верил, то все же, возникает вопрос: как так могло случиться, что дружеские когда-то народы России и Украины, сегодня враги?
     Вот они, гостили сколько дней у своих родных в Калининграде. Все они – прекрасные люди; добрые, отзывчивые, чуткие, готовые последнее отдать, но не обидеть родных. А в Питере у него, живет  дочь с семьей. И дочь, и зять, и внуки, просто прекрасные люди. Что же произошло вдруг с россиянами, что для них украинцы стали фашисты, бандеровцы, люди, которые  «распинают маленьких детей»? Почему нормальные, человеческие отношения возможны между родственниками, а между чужими людьми наступила вот такая пропасть в понимании между собою? Что же произошло, что вершиной понимания у россиян украинцев, стала вот та демагогия, которая ежедневно льется им на голову из зомбо-ящика? Конечно, пройдет время и всё это прекратиться. Окончится война на Донбассе. Всё, то оружие, которое завезено из России туда, будет отправлено назад, где и положено ему быть. Всем воздастся по заслугам, как с одной, так и с другой стороны. Ну а как же быть вот тем тысячам матерям, которые  останутся оплакивать своих погибших в бессмысленной войне  сыновей, дочерей, мужей? Кто заплатит вот за тот сбитый пассажирский самолет рейса МН-17, где погибли почти двести человек? Кто восстановит разрушенные дома, шахты, заводы, мосты, дороги? И кто, в конце концов, снова восстановит те братские отношения, среди наших народов? Ведь Украина и Россия, кровно повязаны многими событиями, которые пришлось вместе преодолевать, вместе оплачивать кровью своих лучших сынов. В той же, Второй Мировой войне. И сегодня, еще живы свидетели той трагедии, которая разыгралась в мировой истории, когда два шизофреника, Гитлер и Сталин, взяли на себя миссию разделить мир между собою. Немецкий народ выстрадал в той войне не намного меньше, чем народы Советского Союза.  В государствах была до красного каления разогрета ненависть между народами. Но немцы, оказавшись побежденной нацией -  выстояли, сплотились и сейчас воссоздали свое государство на небывало высоком уровне. Сегодня, победители, что российский народ, что украинский, живут в условиях почти первобытных отношений.
      Беда в том, что от России, во все времена, истекала ложь. Водопадом, она льется в уши россиян и сегодня. Если бы, только россиян. А так ведь, российская пропаганда делает свое черное дело сегодня во всем мире.
      В последнее время стала побрязгивать оружием. То тут,  то там высунет свои иклы, пытаясь кому-то показать свою «мнимую мощь».
     Самолет наконец набрал высоту, и он снова весь поник в размышления на эту же тему:
       «Да! Еще со времен СССР у нее сохранился ядерный потенциал, сохранились тысячи тонн взрывчатки, патронов, тысячи единиц бронетехники, есть мощнейший ракетный парк, парк ПВО, ВВС. Но всё это уже постепенно приходит в ветхое состояние. А для разработки нового вооружения, отвечающего запросам 21 столетия – кишка тонка. Нет ни  материального ресурса, отсутствуют интеллектуальные разработки. Пока их разработчики пользуются импортируемыми из-за рубежа, в основном из запада, комплектующими и узлами навигации, наведения, и IT  новшествами. А что же дальше? Своего интеллектуального потенциала нет, а за нефтяные и газовые доллары, как оказалось, всё не купишь. А если еще учесть, что почти 80 %  продуктов в магазины России поступают из-за рубежа, опять же за нефтедоллары, картина становится совсем грустной. Поговаривают, что более 90% всех валютных запасов России находятся в американских банках. Говорят, Россия поднялась с колен и, забрав себе Крым, продемонстрировала Дяде Сэму и насквозь прогнившей Европе свои клыки и когти? Наплевать на это и забыть все эти глупости. Стоит тому же Дяде Сэму нажать кнопочку, и американские банки в этом плане перекроют кислород России в миг, и  на  все 100%».
      Стюардесса принесла напитки, и он с жадностью выпил сразу два стакана чистой воды. Эти мысли все не покидали его и он снова окунулся в размышления.
      «Иногда многие люди сегодня задают себе вопрос. А возможна ли полномасштабная война между Украиной и Россией? Конечно – НЕТ! Стоит лишь пролететь над Киевом одному бомбардировщику ВВС России, как тут же  эта кнопочка в Белом Доме и сработает.  На это надеются, во всяком случае, все украинцы.
     Поколение наших отцов и дедов, пережили не простое время. Было всё: и войны, и разруха, голодоморы, гражданская война, ГУЛАГи, НКВД. Пережили всё, в том числе и большевизм. Пережили и нацизм Германии.
     Для зомбо-россиянина, он сегодня фашист, бандеровец, предатель. А ведь надо сказать, что понятие фашист, фашизм, несет в себе не характерные для украинца качества. Больше это понятие созвучно к россиянам. Ведь это у россиян, олигархический капитал переплелся с государственной властью, это у россиян отсутствует свобода слова, это у них на каждом шагу встретишь явления ксенофобии, это у них бесчинствуют фашистские молодчики во всевозможных бандах и формированиях. Это у них, в России идет колоссальная гонка вооружения, это у них, лагеря заполнены политическими заключенными.  Что же касается предательства, то Украина, украинцы, никого не предавали. Мы живем на своей земле, земле, которая досталась нам от наших пращуров, земле, где покоятся кости наших дедов и прадедов, земле, облитой кровью наших героев Крут, Холодного Яра, героев УПА, героев Небесной сотри, героев, которые сегодня гибнут за нашу землю на востоке Украины. А те, кто пришел к нам, с мечем, от меча нашего, и погибнет».
     Теперь он гордится, если его кто-то называет бандеровец. Бойцы УПА – действительно герои Украины. Эти люди боролись до смерти за свободу Украины, за её Незалежность. «Перемога, або смерть»! – вот был их лозунг. Они не щадили своих жизней ради свободы своей Родины, и каждый готов был умереть за свои идеалы. А вот,  какие, скажем, идеалы у большинства россиян? Нажраться водки, переспать в навозе, потоптать чужую бабу, ограбить и убить соседей – вот и все, для большинства из них идеалы. Кто сегодня воюет на востоке Украины против Украинских вооруженных сил? Отщепенцы из раши. Ублюдки, готовые за деньги убивать всех и вся, наемники и головорезы, для которых нет ничего святого, кроме денег.
     Теперь, наконец, спустя многие годы, всплыла вся правда о пактен Рибентропа-Молотова. Теперь, каждый здравомыслящий человек понимает. Что вторую мировую войну фактически, развязали вместе -  гитлеровская Германия и Советский Союз, в лице их руководителей – Гитлера и Сталина. Во время войны погибли миллионы ни в чем неповинных людей. Нацизм Германии и коммунизм СССР – это фактически одно и то же моровое зло.
        Бедность, война, лагеря и зомбо-ящик – вот четыре составляющие, на которых базируется и держится сегодня режим в России. Пока не подохнет его вдохновитель – так и будет всё оставаться в этой стране.
     Он, Владимир, искренне любит Украину, гордится настоящими украинцами, которые несмотря ни на что, продолжают бороться и побеждать. Но ему стыдно за тех, кто оскверняет своими поступками его Украину, будь это дворник, или ее президент.
      Для него сегодня абсолютно понятно, что Великий народ его державы, переживший репрессии, голодоморы, войны, ГУЛАГи, НКВД, коммунистов и большевиков, ГБэшников и шапкокрадов, переживет и упырей, которые стремятся допить до конца  кровь  Украины». 

     19.04.2021 г.                Киев






                Содержание
               
                ПРОЛОГ………………………………………………………..стр.1 - 13
               
         Часть 1.   «В дурмане полынь-травы»……………..стр.13 - 84

         Часть2.   «Прозрение»………………………………..стр.84 – 126

                ЭПИЛОГ………………………………………………………..стр.126 - 137