По эту сторону молчания. 69. Неожиданный вопрос

И тут  Акчурин задал Оконникову неожиданный вопрос, вдруг и, казалось, некстати, не к месту, не имеющий отношения к разговору, или же предвосхищая события, рассказ о которых еще ждал своей очереди, еще не рассказанные, или же, как обычно, перескочив с одного на другое, и, возможно, пропустили очень важное:


-Если б ты писал роман, изображая в нем события, которые происходили в недавнее время и происходят, и меня, и всех…

-Но это невозможно: я не писатель и потом у меня нет времени, - насчет времени он, конечно же, соврал, время у него было. В случае с Оконниковым, надо было его заставить, найти механизм, насильственный способ, чтоб, так сказать, привязать его к стулу и так далее. – Хотя мысли были.

-Вот-вот. Кого бы ты принес в жертву? Кого бы убил?

Он вздрогнул, весь так прямо встрепенулся, вскинув голову, и в глазах появился не свет, не отблеск, возникло некое свечение, далекое, нечеткое, размазанное и оттого ни холодное, ни теплое.

За то время, что они разговаривали, они успели пройти квартала три по бульвару и свернули на улицу, которая вела к дому Акчурина, не совсем, чтоб прямо к нему, там еще надо было повернуть, но они обычно выбирали именно ее, вначале с редкими прохожими, а дальше и вовсе люди куда-то девались, пустынную.

-Фридриха! Им бы я пожертвовал. Не потому что он мне неприятен, и еще вопрос, как я к нему отношусь: скверно, или.., но, точно, без пиетета, - а потому что уже жертва. Не я выбрал. Другие. И не одного его такого выбрали. Но он-то, считает, что ухватив удачу за хвост, живет роскошной жизнью, что, вообще-то, так, но все же иллюзия, и не понимает, что это мечта,  эта его мечта, так жить, не осуществлена, что все видимость, обман чувств, и со стороны кажется, что он и не живет вовсе, а блефует, а на самом деле не понимает, что как все. Как все, но не такой, как тот, который ел булку (хлеб) с фантазией:  «Что ты ешь?» - «Булку». – «С чем ты ее ешь?» - «С фантазией». Что этот, с фантазией, представлял? Может быть, миску с молочной кашей. У Фридриха другие понятия. И хлеб не хлеб, а прибыль, и любовь не любовь, а за деньги, - и опять он вообразил Фридриха, как  тот считает их, зажав пачку в левой руке, легкими пальцами правой, перебирал, быстро, как бы скользя, как ветер по бумажкам. Ну, зачем ему жить? Он взял больше, чем надо, и еще берет, у него больше двадцати одного, перебор. Вот причина его испорченности. За это нужно ненавидеть. Хотя, так, если поговорить, то можно, с ним интересно, и, если б не истории о проститутках, то вполне нормальный. Но в нормальности – черт, Сатана. Его приятели точь в точь, как он. Не внешне. Хотя и внешне: круглые, чуть больше точки зрачки, и взгляд такой, особенно, когда уставился и смотрит, как будто высматривает, понятно, с мыслью, задумав какой- то подвох, или же смотрит со стороны, уже подсматривая, не из любопытства, что и я иной раз делаю, а опять же, как мышь из щели – ждет, когда уйду.

Тут он начал говорить о чисто внешних признаках, что и Тамаре Андреевне, что Акчурин тоже слышал не раз, и из-за чего начал зевать. Оконников увидел, что тот его не слушает, и вернулся к тому, о чем говорил, к жертве.

-Тот же конверт, и вся эта возня вокруг него.

Акчурин перебил его:
-Так он умрет, как разбойник или же?..

-Понятно, как он. На роль мученика выберут другого, и тот другой будет – не человек.

Уже, когда они расстались и Оконников возвращался назад, по той же улице, прячась в тени кирпичных пятиэтажек, он думал о том, что сказал лишнее, не в том смысле, что что-то запретное, а в том, что некоторые суждения казались наивными, и вообще, в его речи не было той стройности, все как-то несолидно, не спокойно, а с нервами. «И о письме зря, хотя он уже знает. Хорошо, что не сказал о сне. Вот! Сон, точно, пророческий. И по сну он должен жениться, но он уже женат, или умереть».

Он уже был возле вещевого рынка, как раз там, в той его части, где шла вялая торговля коврами. Два часа дня. Скучающие торговцы, которые ждали случайного покупателя, с тоской смотрели на Оконникова.