Повесть Никем не званый...

Сто лет – без А.А. Блока

«Никем не званый…»
   Александр Блок на путях к образу России

Разве можно миновать «мрак», идя
к «свету»?  Я лично и «пока» не отдам ни
пяди «жизненной драмы» за тончайшее   
                «мистическое созерцание»…

А. Блок, 23 июля 1902 г.

Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.

А. Блок, «Возмездие».

«Смеялись бедные невежды…»


Александр Александрович Блок (1880 – 1921), пожалуй, последний поэт в русской литературе, которого по устоявшейся традиции безоговорочно и справедливо называют великим. Однако, несмотря на обширную литературу, посвящённую его творчеству и жизни, в общественном сознании и во многой мере даже в научной исследовательской среде, остаётся не вполне определённым и ясным то, в чём состоит его отличие от современных ему поэтов, в чём собственно заключается его величие, как выразителя духовной человеческой сущности и народной драмы в революционный, катастрофический период истории России. В этом, видимо, сыграла свою роль недобрая «традиция» позитивистского, вульгарно-социологического толка, давно возобладавшая в нашей литературе – духовное поверять «реальным», «самой жизнью», а не выявлять те духовно-мировоззренческие основы, то изначальное «мысленное древо», в котором проявляется живая человеческая душа. Ну и, конечно же, именем поэта «оправдать» революцию, как дело безусловно «прогрессивное». Тем самым показать, что и он, поэт – заодно с творцами революции. И придать революционной катастрофе легитимность и историческую неизбежность.
Исследования творчества А. Блока, начавшиеся ещё при его жизни, в значительной мере были продиктованы специфическими мировоззренческими, идеологическими и даже политическими пристрастиями и поветриями, а потому носили, да и теперь нередко носят, чётко выраженный корпоративный характер. «Блок и революция» – излюбленная тема исследований до сих пор. И реже предметом исследований становится тема «Блок и народ», то, как постигал поэт народное, в чём состоит народность его творчества. У поколений читателей складывается впечатление, что поэт был в большей мере с революцией, чем с народом… Между тем, именно этот народный аспект его творчества является основным, поучительным и теперь нам особенно необходимым. Да ведь обращение к народности, к теме России оказалось спасительным и для самого поэта. Впрочем, тогда многие поэты обращались к народным основам жизни, правда, зачастую впадая в стилизацию с непременными Ярилой, Ладой, Лелем, в никому не нужную «интеллигентскую труху». Но «книга Блока, – писал о «Стихах о России» Георгий Иванов, – точно чистый воздух, от соприкосновения с которым рассыпаются в прах стилизаторские мумии «под народ».
Оценка же его наследия с обыденной точки зрения, столь распространённой – принятия или непринятия революции, – проходит, по сути, мимо его поэтического мира, так как он, как великий поэт, мыслил иными категориями – духовными, а не политическими. Вопрос скорее должен стоять так: как он оценивал происходящее в общем течении жизни, как он с этим жил, не теряя человеческого облика. Собственно, это и понуждает нас теперь к размышлению о поэте. К тому же для этого есть повод – 7 августа 2021 года исполнилось сто лет со дня его кончины. Сто лет – без  А. Блока – срок более чем достаточный для того, чтобы оценить его действительное значение в русской литературе и жизни. Не о «серебряном веке» только говорить при его имени, как повелось уже давно, к нему отношения не имеющему, так как определение это придумано уже позже, в эмиграции. Не о «декадентстве» рассуждать, А. Блоком преодолеваемом и отвергаемом. Не о мистицизме говорить,  который он считал тупиковым и страшным умонастроением. Сто лет без А. Блока, – срок уже достаточный для того, чтобы ответить на вопрос о том, в какой мере понадобился нам его поэтический и человеческий опыт. И в должной ли мере этот опыт был различим. В какой мере совпадает А. Блок истинный, предстающий со страниц его творений, и поэт – филологических исследований…
Говоря о великом поэте, обладающем поразительной цельностью мировоззрения, следует помнить, что он служит «не внешнему, а внутреннему порядку мира». А потому поверять его творения позитивистскими представлениями, значит напрочь отказаться от их постижения, ибо «нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом».

К тому же поэт жил и творил в революционную эпоху. А всякая революция, вопреки мнению до сих пор распространённому, – явление прежде всего не социальное, но – духовное. Она в принципе не разрешает никаких декларируемых социальных проблем справедливости или равенства. Но лишь разрушает существующий уклад жизни, на обломках которого энергией народа созидаются новый порядок вещей и новая государственность, никому пока неведомые. Революционер по своему разумению строит «новый мир», никогда не сбывающийся, то есть берёт на себя дела Божеские. Он неизбежно ставит себя на место Бога. А потому неатеистической революции быть не может. Вопрос о Боге, точнее о его снизвержении является во всякой революции основным и главным. Для революционера, который и бунтует-то главным образом не потому, что его душа страданиями человеческими уязвлена стала, а потому, что не бунтовать он не может, так как у него нет другого способа заявить о себе в этом мире. Это такой каинитский тип сознания, который при его преобладании в обществе и является главной причиной революции. В революции противоборствует народный образ мира, основанный на вере и тот, который предлагается и навязывается, основанный на таких произвольных представлениях и идеях, на которых человеческое общество существовать не может. Вот почему проповедники революционности неизбежно разочаровываются потом в «результатах» революции (см. статью А. Блока, «Интеллигенция и революция»). Впрочем, архетип всякой революции дан в Книге пророка Даниила  на все времена… Это не значит, что революционный анархизм можно «отменить» или обойти, но знать его природу для преодоления его последствий, обязательно.
Однако, облик поэта и до сих пор среди многих исследователей, писателей, критиков представляется эдаким угрюмым, недостаточно оптимистическим, упадническим, беспричинно тоскующим и якобы декадентствующим городским человеком – и в жизни, и в творчестве. Городским не только по теме, но и в библейском смысле; «запутавшемся» в вере, обращавшемся к «тёмным силам», чего-то недопонявшим в этой жизни, не в пример былым и нынешним его толкователям. Кажется, «понимающим» его лучше, чем он сам понимал себя уже с юности:

Мне самому и дик и странен
Тот свет, который я зажёг,
Я сам своей стрелою ранен,
Сам перед новым изнемог.

Идите мимо – погибаю,
Глумитесь над моей тоской.
Мой мир переживёт, я знаю,
Меня и страшный смех людской.
(«Смеялись бедные невежды…», 25 июня 1900 г.)

И уж никак не воспринимается А. Блок, связанным с народной и сельской Россией. Во всяком случае, долгое время не воспринимался таковым в общественном сознании. А. Блок сельский оказался, по сути, заслонённым А. Блоком городским. Да и понятно, ведь за этим стояла не просто «тема» его творчества, но те духовно-мировоззренческие представления, которые составляли основу и суть его поэтического мира, понимание им этого мира  и значения происходящего в нём. Публикуя воспоминания первого биографа А. Блока, его тётки М.А. Бекетовой «Шахматово. Семейная хроника», С.С. Лесневский и З.Г. Минц справедливо писали о том,  что «Блок «шахматовский» при жизни поэта, естественно, был отодвинут Блоком «петербургским»… «Шахматовский» Блок был знаком немногим, и редко узнавали Шахматово в его творчестве и жизненном облике» («Литературное наследство», том 92, книга третья. М., «Наука», 1982). И ладно бы при жизни поэта, но так происходило и значительно позже. Да  происходит и теперь. То есть была «отодвинута» народность поэта. Вряд ли это можно назвать «естественным». Ведь сельский Блок резко отличался от петербургского. Эту особенность образа жизни  поэта и его облика, отмечали многие, приезжавшие к нему в Шахматово. Борис Бугаёв (Андрей Белый), к примеру, побывавший в Шахматове в 1904 году, писал: «Александр Александрович, статный, высокий и широкогрудый, покрытый загаром, в белейшей рубахе, прошитой пурпуровыми лебедями, с кудрями, рыжевшими в солнце (без шапки), в больших сапогах, колыхаясь кистями расшитого пояса, – «молодец добрый» из сказок: не Блок!..  Блок «московский» на фоне сидящего так комфортабельно мужа, которого, может быть, мы оторвали от ряда домашних забот, показался вполне псевдонимом того, кто привык, сидя вечером на обомшелом бревне с синеватым дымком папироски, бросать чуть надтреснутым голосом домыслы, чисто хозяйственные, занимающие много места…». И жена его Любовь Дмитриевна показалась А. Белому не Прекрасной Дамой: «Не казалася дамой в деревне, – ядрёною бабою: кровь с молоком!» («Начало века», М-Л., ГИХЛ, 1933).
И не только образом жизни, не только внешне сельский, шахматовский Блок отличался от петербургского. Здесь он постигал истинно народную Россию, при всём при том, что народное – не обязательно сельское. И где был А. Блок более естественен, где больше находил для творчества и для осмысления своей жизни и народного бытия – в уже бурлящем недоброй революционной стихией городе или среди вековой тишины сельских просторов, без всякого сомнения следует сказать, что именно здесь – в Шахматове.

Но несмотря на это, в общественном сознании А. Блок всё ещё остаётся «городским» поэтом. Между тем, как из сорока одного года жизни тридцать шесть лет (1881 – 1916 гг.) летние месяцы он проводил в Шахматове. Можно сказать, что здесь, в сельской России, он вырос: «В туманах, над сверканьем рос,/ Безжалостный, святой и мудрый,/ Я в старом парке дедов рос,/ И солнце золотило кудри». Здесь он прозревал, складывался как поэт. А потому вне этого сельского мира невозможно постичь его творчество, его миропонимание, в конце концов его – народность.
В переломном и решающем для него  1910 году, когда столь многое уже произошло в мире и стране, в его жизни и творчестве, он писал матери (12 апреля): «От слов, в которых я окончательно запутался и изолгался, я как от чумы, бегу в Шахматово». Это был поистине знаменательный год в его жизни, когда он решил связать свою дальнейшую судьбу с Шахматовом. Получив наследство после смерти отца, он предпринял грандиозную перестройку шахматовского дома. Бригада рабочих –  плотников, каменщиков, печников, маляров, – с которыми он любил общаться, как вспоминала тётка М.А. Бекетова, достигала до тридцати человек: «Два месяца неотлучно следил за каждым гвоздем «Валгаллы», – сообщал он Е.П. Иванову 29 июня 1910 года. Валгалла – по скандинавской мифологии дворец, где пребывали павшие в сражении герои. И в этом сравнении угадывалось его собственное положение, как он его тогда понимал.
В этот год А. Блок начинает поэму «Возмездие». И даже указывает, где именно возникли её первые строчки: «Жизнь – без начала и конца,/ Нас всех подстерегает случай./ Над нами – сумрак неминучий,/ Иль ясность Божьего лица» – «У камня под Руновым». Руново – деревня близ села Тараканово, куда он приезжал обычно почему-то на Троицын день, «рыская» по окрестностям на белом коне по кличке Мальчик. «Виденное» в Руново: «Гумно с тощим овином. Маленький старик, рядом – болотце. Дождик. Сиверко. Вдруг осыпались золотые листья молодой липки на болоте у прясла под ветром, и захотелось плакать». Это виденное он приложил в конце статьи «Судьба Аполлона Григорьева»: «Сумерки: крайняя деревенская изба, одним подгнившим углом уходит в землю; на смятом жнивье – худая лошадь, хвост треплется по ветру; высоко из прясла торчит конец жерди; и всё это величаво и торжественно до слёз: это – наше, русское».  Происходят какие-то важные перемены в его творчестве, что он и отмечает: отныне я «не лирик». Даже намеревался перевезти из Петербурга библиотеку…

С настойчивостью, на какую только был способен, он увольняет нерадивого приказчика, «вороватого Егорку». И по совету управляющего Менделеевским Боблово Ефима Дронова, нанимает нового приказчика Николая Яковлевича Тяпина (Лаврова), для семьи которого строит в Шахматове избу.
Новый приказчик, как писала М.А. Бекетова, «был рязанец, грамотный, с претензией на интеллигентность. Его жена  красивая, молодая и ловкая Арина, знала много песен. Пела она по-своему, по-рязански. Любовь Дмитриевна (Л.Д. Менделеева – жена Блока – П.Т.) заставляла её петь, что та и исполняла, сидя на гумне с Люб.Дм. под большой елью и заводя какую-то бесконечно длинную, с переливами, песню неопределённого мотива и ритма, требовавшую особенно сильного дыхания. Песня была про какого-то Ваню, интересная, в ней было что-то степное, как справедливо заметила Люб. Дм.».
Николай был двоюродным братом Дронова, который за него ручался. Оказался он человеком действительно добросовестным. Мечтал стать учителем. Писал стихи, но которые так и не решился показать А. Блоку. Фамилию же сменил потому, что ему пришлось скрываться после революционных событий 1905 года в Москве… Вот и скрылся в Блоковском Шахматово. (О последнем управляющем Шахматова – «Хозяин Шахматова» – в шестом выпуске моего авторского альманаха «Солёная Подкова», М., ООСТ, 2009).
В юности, отвечая на одну из анкет, А. Блок напророчил себе на всю жизнь: «Место, где я хотел бы жить… Шахматово». Сообщал в письмах: «Нет места, где бы я не прошёл без ошибки ночью или с закрытыми глазами». Не отпускало его Шахматово даже тогда, когда усадьбы уже не было. В записной книжке: «Снилось Шахматово: а-а-а… Отчего я сегодня ночью так обливался слезами в снах о Шахматове…».
Петербург и Шахматово – так счастливо сошедшиеся в его судьбе духовные полюсы. Со временем переставшие быть только географическими и биографическими. Город и сельская Россия в мире А. Блока не противопоставлены альтернативно – или то, или это – но составляют трагическое цельное единство, полноту жизни. Там поэт – «сумрак улиц городских», здесь: «Я пред Тобою на амвоне». «Тлетворный дух» «Незнакомки» состоит в брани духовной с образом апокалиптической «светлой Жены»: «Твоё лицо мне так знакомо…». Противостоят уже не город как таковой и сельская Россия, а «тлетворный дух» и благодать веры.
Здесь, в Шахматове и его окрестностях, он слушал «песни ветровые, как слезы первые любви…». Здесь  «Коробейники» навеяли ему  «Осеннюю волю» («Выхожу я в путь, открытый взорам…»), помеченную июлем 1905 года, с подписью «Рогачёвское шоссе»: «Коробейники поются с какой-то тайной грустью… Голос исходит слезами в дождливых далях. Всё в этом голосе: просторная Русь, и красная рябина, и цветной рукав девичий, и погубленная молодость. Осенний хмель. Дождь и будущее солнце…»:

Вот оно, моё веселье, пляшет
И звенит, звенит, в кустах пропав!
И вдали, вдали призывно машет
Твой узорный, твой цветной рукав.

Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
Или – каменным путём влекомый
Нищий, распевающий псалмы?

Нет, иду я в путь никем не званый,
И земля да будет мне легка!

Много нас – свободных, юных, статных –
Умирает, не любя…
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!

И словно возвращаясь к «Осенней воле», в дневнике 22 декабря 1911 года: «Приходит возраст (в своё время), когда всепонимание само прекращается, когда над бедным шоссейным путём протягивается костлявый перст, и чёрную рясу треплет родной ветер. Потом приходит и родное (родина)».
Вот оно, главное, просвечивающее во всех стихах А. Блока о России – мало родиться, можно и умереть, не ведая о своём рождении. Но вочеловечиться можно только в лоне Родины. Как и в другом стихотворении: «Иль, может, лучше, не прощая,/ Будить мои колокола,/ Чтобы распутица ночная/ От родины не увела». Колокола души, разумеется.
Итак, 1910 год стал для А. Блока переломным. Это был последний год, «который Блок провёл в Шахматове целиком». Загоревшись перестройкой дома, благоустройством усадьбы, он вместе с тем не мог не осознавать и не чувствовать, что надвигающиеся потрясения не обойдут и Шахматова. Где-то скрыться от них было уже невозможно, и – «от судеб защиты нет». Вскоре он остывает к перестройке дома, а «приказчик Николай, привыкнув видеть в нём хозяина, обращался к нему за распоряжениями и советами и донимал бесконечными разговорами, а он не хотел уже больше ни советовать, ни распоряжаться…» (М.А. Бекетова). После 1910 года он ездит в Шахматово не так как прежде, с некоторой неохотой и на более короткое время. В 1911 году он приехал в Шахматово один, так как Любовь Дмитриевна уехала за границу на всё лето, и «провёл там шесть недель, присматривая за постройкой нового дома для семьи Николая» (М.А. Бекетова). Он говорил о Шахматове, что там «что-то такое завелось», то есть, что там что-то не ладно…
Всплывёт в его памяти Шахматово, вроде бы вдруг, в статье «Памяти Леонида Андреева»: «Я помню потрясение, которое я испытывал при чтении «Жизни Василия Фивейского» в усадьбе, осенней дождливой ночью. Ничего сейчас от этих родных мест, где я провёл лучшие времена жизни, не осталось; может быть, только старые липы шумят, если и с них не содрали кожу. А что там неблагополучно, что везде неблагополучно, что катастрофа близка, что ужас при дверях, – это я знал очень давно, знал ещё перед первой революцией…».

Народное, как понятно, не обязательно только сельское. И всё же там долгое время ещё сохранялись именно народные воззрения человека на мир и на себя в этом мире. Именно там долгое время сохранялась стихийность народной жизни, которую, как писал он в «Возмездии», не превозмочь: «Стихийных сил не превозмочь». То есть управляемой по своим внутренним законам, а не по внешним, зачастую случайным идеологиям. Шахматовская  сельская жизнь для понимания А. Блока первостепенна и очень важна уже потому, что там он провёл, по его же словам «лучшие времена жизни», что именно там он «прозревал впервые». Именно там в его душе зародился образ Владычицы вселенной, лучезарный образ Прекрасной Дамы, «светлой Жены», разумеется апокалиптической Жены Откровения: «И дано было ей облечься в виссон чистый и светлый; виссон же есть праведность святых» (19:8). Там этот христианский образ, как увидим далее, соединился с народным. – «Она, мчится по ржи». А померкла Она в городе с его «мёртвым ликом», «в кабаках, в переулках, в извивах». Представлять же город, страну в женском облике, причём, не в образе матери, а невесты и жены – это библейская традиция. Это – апокалиптический образ. Вавилон называется в Откровении женой: «Жена же … есть великий город, царствующий над земными царями». (17; 18). Отсюда жена – и страна, и Русь: «О Русь моя! Жена моя!». Это почему-то всегда удивляло исследователей и читателей. Словно такое сравнение, такое уподобление – Блоковская экзотическая прихоть, а не следование библейской традиции.
Этот пример убедительно свидетельствует о том, что без учёта библейских смыслов можно зайти в тупики толкования поэта. – Найти в его стихах то, чего в них нет и наоборот, не обнаружить того смысла, который в них есть.
Но город крепкий пал, «пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу» (18: 2). И так как суды Его истинны и праведны, «Он осудил ту великую любодейцу, которая растлила землю любодейством своим, и взыскал кровь рабов Своих от руки ея» (19; 2).
А. Блок следует здесь именно библейскому представлению. В Откровении – сначала появляется блудница, а потом – светлая Жена, а у А. Блока наоборот, сначала светлая Жена – Прекрасная Дама, а потом блудница, «Незнакомка». Но потом вновь появляется светлая Жена в стихотворении «Твоё лицо мне так знакомо…». Он как бы «исправляет» эту библейскую последовательность, нарушенную в его стихах хронологию. Ведь «Незнакомка», блудница с её «тлетворным духом» написана в 1906 году, а стихотворение «Твоё лицо мне так знакомо…», с образом светлой Жены – в 1908 году. Но у него не так всё просто.  Во всяком случае, задолго до Прекрасной Дамы он пишет А. Белому 17 октября 1902 года: «Я задаю бездны вопросов оттого, что мне суждено испытывать Вавилонскую блудницу и только «жить в белом», но не творить белое»…
Но примечательно, что вопреки хронологии создания этих стихотворений, он ставит во втором томе сначала стихотворение «Твоё лицо мне так знакомо…», а потом уже – «Незнакомку». А потому, если и можно упрекать А. Блока в упадничестве и «декадентстве», то в данном случае можно упрекнуть лишь в том, что «Незнакомка» идёт за светлой Женой, и последнее слово остаётся вроде бы за ней. И Высший Суд над ней как бы не последовал…
23 июня 1902 г. А. Блок пишет А.В. Гиппиусу: «Изредка открываю древние и современные Апокалипсисы, считываю давно ожидаемые и знакомые откровения, дроблю и опять чеканю в горнилах и логики и мистики. Просто, значит, испытую Бога, грешу неустанно… бодрствуйте только чаще, ведь мы не бедны, а богаты. И что стоит нам открыть в себе Бога?». Не Богом стать, до чего доведёт гордыня строителей «нового мира», взявших на себя Божеские дела, а открыть в себе Бога, как существе, сотворённом по образу и подобию Божиему.
 В современной жизни молодой А. Блок стремится распознать вечное, мировое, библейское, апокалиптическое. Библейское он уже в этим годы воспринимает не как «историческое», когда-то бывшее, но как то, что происходит всегда и ныне. Священное Писание не было для него только памятником культуры и мифологическим источником, но живой, нескончаемой реальностью.

В Божеском устройстве мира А. Блок не сомневался как в те, юные годы, так и в последующем. Он «искал» не Бога, а себя в этом мире. В отличие от его многих просвещённых современников, искавших и «новое христианство», и нового, «другого» бога. Вот почему у него в стихах – о том, что люди, ищущие Бога, находят дьявола: «Уныло ждущие Христа, лишь дьявола они находят». Потому что Бога не «ищут». В него верят или не верят: «Над нами –  сумрак неминучий,/ Иль ясность Божьего лица». А «богоискательство» – первый признак отпадения от Бога. Но божественное, как увидим далее, облекается у него в народное. Это могло быть обретено им только в сельской России, в Шахматове.

Продолжение следует.
Материал к публикации подготовила Катерина Беда.