Кукольный театр-виртуальное пространство моей памя

               
               
               
                Мудрый действует недеянным,
               
                А великий  путешественник
               
                Сидит  дома».
               
                /Китайский философ/
               
               
               
         Саша Киржач медленно приходил в себя. Он попытался открыть глаза, но веки  не открывались, словно налитые свинцовой  тяжестью, прилипли  друг к другу.  Каждая попытка открыть их отдавалась невероятной болью в глазах. Кровь начинала пульсировать в висках. Боль в глазах распространялась на всю голову, сдавливала его мозг.  Наконец, веки чуть-чуть приоткрылись, и сквозь узенькие, липкие щелки, намокшие жидкостью,    в глаза  просочился вечерний  сумрак. Саша подумал: « Откуда проникает этот сумеречный свет?» Он всем телом осязал его, как тяжелое и одновременно полупрозрачное  покрывало. Ему казалось, что он смотрит сквозь тёмные очки с фиолетово-розовым фильтром. Плотно обернутый с головы до ног в  вечерний сумрак, он чувствовал себя  неподвижным и беспомощным, как гигантская куколка бабочки в коконе.
      Веки снова сомкнулись. Сначала Саша увидел темноту – черный густой цвет в сине-зеленых  пятнах, переливающихся жёлтыми и тёмно-красными сгустками. Это тоже был сумеречный свет, но не проницаемый, плотный и тяжёлый, без признаков жизни и малейшей надежды на прозрачный тёплый  свет текущей с неба.  Расплывающиеся пятна бледнели, превращались в лиловые шары, которые уплывали вдаль, исчезали и возникали вновь в черной бесконечной  сфере  темноты, наполненной пустотой. Ему не хватало воздуха. Он не мог вздохнуть полной грудью.  Внезапно перед его глазами возникла зеркальная плоскость  окна поезда. В зеркальном отражении неслись знакомые ему сложные и яркие пространства света, сотканные из образов увиденной когда-то им жизни, превратившихся в фантастические картины, которые проносились сейчас за окном поезда.    
    Ущелья в горах. Ледники на вершинах гор, покрытые ярким бело-голубым  снегом. Он слышал хруст снега под чьими- то ногами. Хруст снега перерастал в гул. Гул заполнял его уши и давил на виски. Иногда казалось, что он летит в небе в перевёрнутом вагоне поезда, рельсы наверху,  и видит внизу блестящие на солнце причудливые извивы  рек. Постепенно выпрямляясь, русла рек превращаются в полноводные потоки воды, втекающие в океаны. Тени облаков громадными прозрачно-синими пятнами стелятся по зелено-голубому пространству равнин и лесов, освещённых ярким солнцем.  Свет чередуется с темнотой. Рельсы, изгибаясь стальным блеском, горизонтально ложатся на землю, и поезд, мгновенно перевернувшись, в фонтане водяных брызг, врезается в огромную волну. Волна в тишине поднимается из океанских глубин  до самого горизонта и заполняет почти всё небо. На её гребне сверкает солнце. Лишь тонкая голубая полоска отделяет гребень волны от тьмы.   Внезапно свет исчез, и в зеркальном отражении окна, на всю видимую глубину пространства, медленно надвинулась ночь  и заполнила его целиком тоскливым, ноющим чувством. Не было ни единого просвета. Перед глазами медленно плыли желтые тусклые огни, яркие фары автомобилей.  В   чёрной полированной поверхности  Саша вдруг увидел отражение незнакомого лица. Он  пристально вглядывался в это лицо, он узнавал и  не узнавал его. Но все-таки сознание говорило ему, что это он, Саша Киржач.  В  отражении он видел нечто неопределенное, расплывчатое и с напряжением вглядываясь в прозрачное лицо, возникшее за окном, думал:
- Когда это было?
     Ему казалось, что если он сейчас не заставит себя встать, то не встанет никогда, перестанет дышать, перестанет биться его сердце,
 и он превратится на самом деле в некое мумифицированное    существо, не то мертвое, не то живое. Саша с трудом открыл глаза.
      Глазные яблоки с напряжением и болью сдвинулись влево. Он увидел высокое прямоугольное окно.   Через полированные стекла, отражающие темно-синее небо,  в комнату, в пространство, в котором он находился, вползал  фиолетово-желтый вечер.
      На проволоке за окном висел фонарь, его желто-оранжевый           свет бил в глаза.  В Сашиной голове возникли не весть откуда пришедшие строки: «…   В обычные дни недели еврею можно освещать дом всем, что было под рукой, но в субботу,
когда нельзя делать никакой работы, к светильнику предъявлялись особые требования:
«…… и назовёшь субботу отрадой….», - говорит пророк Исайа ( 58:13).
Не нарушая «субботней отрады» в еврейском доме светильник, зажжённый в канун субботы, должен давать чистый и ясный свет всю ночь так, чтобы не надо было доливать в него масло или вставлять на место сгоревшего новый фитиль. Масло должно хорошо впитываться фитилем и гореть равномерно, не омрачая субботней радости копотью и неприятным запахом. Нельзя ничего возжигать, кроме оливкового масла».
« Ты же вели сынам Израилевым, чтобы они достали тебе елей чистый, выбитый из маслин, для освещения, чтобы возжигать лампады постоянно» ( Шемот, Исход 27:20).
 « Ведь возлюбил же Господь масло оливы более всех прочих масел», - сказал раби Тарфон ( Мидрах Танехума, Варша).
Сказано в Талмуде: « Встал раби Иоханан бен Нури и говорил: «Что станут делать жители Мидии, у которых нет никакого масла, кроме орехового? Что делать Жителям Александрии, если нет у них ничего, кроме масла редьки? И как поступать жителям Каппадокии, если нет у них ни того, ни другого, а есть только нефть? Значит не следует употреблять лишь то, о чем мудрецы ( буквально) говорят « нельзя возжигать» (Вавилонский Талмуд, Шабат 26, лист 1).
   «Сегодня суббота», - подумал Саша, и он увидел перед собой светильник, освещающий комнату, в которой он лежит. И могли ли те мудрецы предположить, что вместо разных масел по всему миру
в светильниках будут гореть пары натрия или ртути. « И тогда назовёшь субботу отрадой», прошептал Саша.
     Сознание почти полностью вернулось к нему. В его уши стали проникать глухие звуки улицы, звуки квартиры, где он пребывал, Бог знает как долго. Саша слышал далекое гудение машин, поскрипывание паркета, шипение и стуки водопроводных труб, откуда-то сверху приглушенные звуки рояля, ощущал запахи старого дерева, жареной картошки, картин, старых обоев и штукатурки, старых книг и чего-то ещё такого незабываемого, которое прошло через всю его долгую жизнь – запах времени.
 Саша оглянулся вокруг. Он лежал на спине на широкой тахте,   сложенной из шести плотных квадратных подушек, красного и зеленого цвета. Почти напротив тахты, слева от него, распахнулась высокая почти до потолка белая деревянная двупольная дверь, видимо очень тяжелая и основательная, с прямоугольными филенками.
За дверью он увидел пространство большой комнаты, наполненной вечерним сумраком, с резкими тенями на стенах от проникающего света оранжево-желтых лучей.  Повернул голову направо и увидел тоже распахнутые двери, а за ними квадратную комнату. Там сумрак сгустился неподвижной, плотной, темно-лиловой субстанцией, сквозь которую он видел, вернее, угадывал черный шток, свисающий из глубины потолка. Шток внизу заканчивался   разорванными проводами, видимо когда-то там висела люстра.
      Саша лежал одетый. Тонкая кожаная куртка на бархатной нежной коротко стриженой  овчине, серые твидовые брюки и ботинки катерпиллер. Рядом на тахте валялась его светло-серая любимая старая английская кепка. Он смутно помнил, что ранним утром в квартиру привела его Алиса и одетым положила на тахту. Даже не положила, а он сам рухнул на спину и потерял сознание.
  Саша заставил себя встать.  Он сначала сел на край тахты, посидел минуты три,  голова гудела, слегка кружилась, а потом, разогнув ноги,  налитые каменной  тяжестью, встал, потянулся всем телом да с такой силой и наслаждением, что послышался хруст хрящей. Рядом на полу стояла бутылка минеральной воды. Саша с силой свинтил пробку и стал жадно пить. Вода с каждым глотком булькала в  горле.
    Раздался телефонный звонок. Он вздрогнул от неожиданности, но телефонную трубку не поднял. Снова зазвонил телефон долгим и пронзительным звонком. Ему показалось, что звонят из детства или прежней его молодой жизни. Он так давно не слышал таких звонков,  живых, человеческих, по сравнению с электронными звуковыми сигналами, от которых охватывало холодом. Ему вдруг подумалось, что если сейчас после долгого и пронзительного звонка телефона он снимет трубку, то услышит голос матери или отца. Саша подошел к телефону, стоящему на старой, колченогой табуретке, чуть  помедлив, снял тяжелую, черную трубку и поднес к уху. В трубке раздался голос Алисы:
-  Саша, это вы? Почему молчите? Ответьте, пожалуйста!
-  Алиса, это Саша, - ответил он, внезапно почувствовав радость от ее голоса,- не волнуйтесь, вроде бы со мной все в порядке, еще часик, и я буду вполне в удовлетворительной форме. -
- Через час я за вами заеду, - продолжала Алиса, - и мы поедем на репетицию.
- А может быть, пешком дойдем, - предложил Саша, - давно я не   был в Петербурге, с удовольствием пройдусь.
- Если у вас есть силы, конечно, пойдем пешком, ждите,-  предложила Алиса.
Саша сделал шаг по скрипучему паркету, остановился и подумал: - Идти направо или налево?
          И решил пройти в комнату окнами на  улицу, налево.
              Через открытую массивную дверь,  вошел в комнату. На улице было так темно, что белая дверь казалась синей. Он стоял в темноте, света не зажигал и смотрел в окно на площадь. За окном сильной и частой моросью, почти стеной, хлестал дождь  вперемежку со снегом.  Острые, тонкие струи дождя превращались во множество  блестящих водяных  занавесов, наполненных крупными снежинками. Всё, что Саша видел за ними, расплывалось в неясные, размытые очертания и образы. Под порывами ветра занавесы из струй дождя и снега скручивались, повисали под углом над мокрым асфальтом и падали вниз, источая из себя воду.  Изредка проезжали автомобили, выбрасывая из-под колёс волны и густые брызги снежной жижи, вспыхивающие фиолетовым светом. Вдоль тротуара неслись водяные потоки.
              Ноги его еще дрожали. Саша оперся на подоконник и продолжал смотреть в окно.
          Из чёрного, мокрого  асфальта, сверкающего огнями фонарей,   тяжелой кучей поднимался собор. При свете луны в разрыве облаков, блестели тесные из тёмной меди купола. Окна собора были черны и глухи.  Чёрные деревья, пропитанные дождём, круглой стеной огибали собор, погружая его в ночную темень, сквозь которую, в разрыве деревьев, влажными чернильными пятнами проступали намокшие желто-зеленые  стены. Напротив, скрытая пеленой дождя, тусклым желтым пятном, как на сцене, виднелась арка дома. Справа, несколько вдали, сырой   громадой эркеров, отсвечивающих красно-синими провалами  окон,  нависал над тротуаром причудливый дом, в ночном сумраке похожий на мавританскую  крепость.
     Саша повернулся и встал спиной к окну. Он вглядывался в темноту комнаты, сквозь которую постепенно стали проступать стены.
Комната была пуста. Семь раз коротким и мощным гулом пробили соборные часы.
- Какая банальность? Какая глупость? То, что произошло со мной сегодня, нелепость, нелепость! - повторял Саша, чувствуя в душе досаду и беспомощность.

                ******************

   Саша пытался  вспомнить сегодняшний день. Пока он помнил только то, что с ним происходило в ближайший час, имя Алиса, её голос по телефону. Но постепенно в его голове стали всплывать события последних суток, произошедшие с ним в купе поезда «Красная стрела». Он ехал в Петербург.  Двухместное купе Саша выкупил целиком. Саша лежал на диване одетым, подложив руку под голову, и машинально смотрел в коридор вагона. Куртку повесил на плечики над диваном в головах. По коридору в разных направлениях проходили люди с чемоданами и дорожными сумками. Проходящие мимо его купе пассажиры имели солидный, преуспевающий вид довольных жизнью людей. Их куртки, пальто и шарфы, чемоданы и сумки были  модны и дороги. Сразу было видно, что эти вещи покупались в дорогих магазинах, рассчитанных на деловую публику. Прошёл проводник, начальник поезда.   Потом появилась бригада ОМОНА - охрана поезда. Их было человек пять, крепких парней с автоматами и резиновыми дубинками. Поверх пятнистой серо-голубой формы были надеты чёрные бронежилеты. Возглавляла бригаду женщина лет сорока, высокая и стройная, даже худая, как показалось Саше. Малиновый берет, надетый на голову с шиком на боку, грубые ботинки, широкий кожаный ремень, пистолет в кожаной кобуре на выпуклых ягодицах, придавали ей вид очень модной эмансипированной женщины - военной.
   Саша почувствовал, что поезд стал двигаться. Он посмотрел в тёмное окно. За окном медленно поплыл перрон, фонари, люди, дома. Казалось, что поезд замер и стоит на месте, а пространство за окном стало уплывать от него. От виртуального движения перрона и мелькающих огней закружилась голова. Потом послышался мягкий, чуть слышный стук колёс, и всё, что Саша видел за окном, приобрело реальный вид. Перрон и люди замерли на месте, а поезд, всё убыстряя бег, пришёл в движение. Из яркого света вокзала поезд уходил в густую темноту ночи.
Пришла проводница. Она была в фирменной форме, хорошо подогнанной по фигуре, молода, красива. Юбка выше колен.  Её тёмные волосы были заправлены под красную пилотку. Кокетливая красная пилоточка ловко сидела на её голове, придавая  проводнице вызывающий и несколько нахальный  вид.
- Чай пить будете? – весёлым голосом спросила Сашу.
- Поставьте на стол.
   Саша обвёл взглядом её фигуру. Проводница почувствовала его взгляд, посмотрела на него, улыбнулась.
- Возьмите замок на ручку двери. Когда будете ложиться спать, закройте купе и сверху наденьте замок. Грабят пассажиров почти каждый день. Вроде бы и ОМОН ходит. Да что толку.
    Проводница вышла и тут же вернулась со стаканом чая в подстаканнике.
- Сахар на столе.
И ушла, покачивая бёдрами. Под юбкой по талии и по середине упругих ягодиц тонкими ниточками проступали стринги.
- Ведь знает, что красива, чертовка, - хмыкнул Саша.
    Саша закрыл купе, надел на ручку двери  замок, сел на диван и стал пить чай. Последний раз он приезжал в Москву в 1991 году зимой. В Москве жил его двоюродный брат Наум Аксельрод, композитор. Брат умер через два года после его приезда. Тогда его поразила Москва следами разложения, которые метастазами распространялись по всей столице.
  Он запомнил огромную кучу тлеющего мусора метров пять высотой в привокзальном дворе между Ленинградским и Ярославским вокзалами. Было что-то около восьми утра. Стоял сильный мороз. Куча дымила, и смрадный запах горелого мусора бил в ноздри.  Из горячей мусорной кучи  выползали бомжи, все в саже и в копоти.
   А  чёрная толпа, живая субстанция, на фоне голубого морозного неба и снега на Комсомольской площади, снующая в разных направлениях! Ужас!  Вообще площадь трёх вокзалов всегда производила на него гнетущее впечатление своей прямоугольной, гигантской, подавляющей неотвратимостью. Железнодорожный виадук, пересекающий готическую высотку гостиницы. Ползущие по виадуку  тёмно-зелёные составы пассажирских поездов, вокзалы экзотической азиатской архитектуры, замызганные автомобили и автобусы, месящие грязную снежную жижу.  Молчаливая чёрная толпа выходцев из Кавказа у метро. Все в чёрных шерстяных шапочках и чёрных куртках. Саша от увиденного испытывал страх. В пространстве площади затаилась тревога и агрессия.
   Саша завтракал в буфете гостиницы Ленинград. Буфет располагался в холле гостиницы, больше похожей на мрачный католический собор с колоннами из яшмы в несколько этажей. Тяжёлые бронзовые люстры свисали с высоких сводов, затерявшихся в сумраке высоты.
    Сейчас всё изменилось до неузнаваемости. Москва быстро    превратилась в супер современный мегаполис из стекла и бетона с ползущими потоками автомобилей, вытесняющих с московских улиц всё живое.  Чувство страха и подавленности от столицы не исчезло до сих пор.
   Саша выпил весь стакан чая и лёг на диван, не раздеваясь. Заснул он мгновенно, только голова коснулась подушки. Он спал тяжёлым и крепким сном. Во сне он услышал тихий лязгающий звук. Ему показалось, что кто-то хочет открыть двери купе. Саша попытался открыть глаза, но не смог. Его веки оставались неподвижны. Он опять погрузился в сон. Внезапно сквозь веки он ощутил яркий свет и открыл глаза.  Дверь купе были открыта. В проёме двери стоял мужчина среднего роста в джинсах, серой футболке, белобрысый, коротко стриженный. Мужчина был строен, широкоплеч. Нос чуть вдавлен, как у боксёра. Вор был похож на известного американского актёра. Правой рукой, заросшей по самую кисть рыжими волосами, он шарил в кармане куртки. Голова была повёрнута к Саше, и его глаза внимательно наблюдали за ним.  Рядом с вором стояла та самая проводница с телекамерой и снимала происходящее.
   Саша попытался подняться. Он мысленно ругался и кричал. Но тело его оставалось неподвижным и изо рта не вылетало ни звука. Горло его перехватила судорога.
- Нина, - раздражённо шептал мужчина, -  Сколько ты подсыпала порошка в чай? Я же просил, не переборщи. Мне нужна реакция, движение рук, глаз. А он лежит как колода. Да ещё умрёт, не дай Бог! Кажется, не очень молод?  У нас на счету уже есть  один труп, китаец.
- Ну, я же не хотела, - шёпотом сказала проводница, просто поезд дёрнулся, и вся упаковка попала в чай китайца.
Мужчина хлопнул проводницу по заду.
- Мне такое дёрганье поезда стоило пять тысяч зелёных. Бойцам ОМОНа отдал, их красотке с пистолетом на жопе лично вручил. Ты до сих пор должок отрабатываешь. Никогда не рассчитаешься.
Мужчина вытащил из куртки Сашин бумажник. Раскрыл его.
- Три тысячи долларов! Ого! В бюджет творческого коллектива. А чёрт! Опять иностранец! Да ещё израильтянин!
Мужчина протянул паспорт проводнице.
 - Отдашь ведьме - омоновки, паспорт ей пригодится, продаст кому-нибудь. Ведь говорила она в твоём присутствии, что иностранцев не трогать, студентов можно. А ты не узнала у проводника, кто он! Она же паспорта проверяет и нам клиентуру обеспечивает!-
    Мужчина засунул бумажник в задний карман брюк.
- Кончай снимать! Никакого толку! Сейчас ОМОН по вагонам пойдёт. Пять утра! Нам дали на всё про всё пятнадцать минут. Сейчас сон у людей  крепкий. Скоро просыпаться будут.
И пара быстро вышла в коридор, предварительно потушив свет в купе. 
- Приятных сновидений, - хихикнула девица.
Дверь захлопнулась с тихим металлическим лязгом. Саша оказался в темноте. Только тусклый синий аварийный свет горел под потолком.
 Туман закрыл Сашин мозг непроницаемой завесой, Саша не чувствовал своего тела, оно было мертво, голова кружилась. И под мерное покачивание поезда Саша снова заснул.
Сквозь сон Саша почувствовал, что его толкают в плечо. Потом он услышал.
- Приехали, Санкт Петербург! Вы один в купе остались. Сейчас вызову ОМОН. Напьются ночью господа и себя не помнят! Вас встречает на перроне девица Алиса. Она уже несколько раз подходила ко мне и спрашивала, есть ли в этом вагоне Саша Киржач.
Проводница, не первой молодости тётка, толстая и мордатая, в мятой форме мышиного цвета, помогла Саше подняться. Надела на него куртку и повела к выходу. От её подмышек резко разило старым потом. Сашу стало рвать прямо в вагоне.
   Саша вышел на перрон. Его шатало и тошнило. Рядом с вагоном стояла высокая девица в омоновской форме и пятеро солдат. Они с любопытством смотрели на Сашу.
- Может быть, приметы запомнили, - спросила девица - командир, - напишите заявление.
- Да пошла ты, - захрипел Саша.
   На перроне он увидал худощавую молодую женщину среднего роста. Большие карие глаза, раскосые скулы, большой рот, слегка плоский маленький нос и густые коротко стриженые волосы, чуть прикрывали уши. Она походила на обычную длинноногую девочку подростка в синих джинсах и чёрной куртке с капюшоном. В руках она держала плакатик с надписью: Саша Киржач.
- У вас жутко красные выпуклые глаза! - закричала Алиса, - вы больны!
Дальше Саша ничего не помнил.

                *****************

     В темноте он оглянулся вокруг, стал искать выключатель и сквозь темноту, чуть разбавленную уличным светом, увидел, скорее, догадался, что выключатель находится напротив него, у противоположной стены, у второй маленькой двери в комнату. Саша включил свет. Под потолком загорелась люстра с четырьмя прозрачными стеклянными светильниками желтого цвета. Саша огляделся.
    Темный старый паркет, которому не менее ста лет, выложенный дубовыми квадратами. Пустые светло-бежевые стены с серебристыми полосками обоев.  На стенах видны едва различимые светлые прямоугольные пятна. Когда-то здесь висели фотографии и картины. На стене с противоположной стороны от окна сохранилась  одна картина – натюрморт, акварель с пастелью. Бело-синее квадратное фаянсовое   блюдо, блестящее, с яркими синими мелкими листьями по белой поверхности, наполнено коричнево - красными грушами. Блюдо стоит на прямоугольном куске простого стекла зеленоватого цвета, темно-синий фарфоровый чайник, два желто-зеленых банана.
      И все на фоне  тёмно- коричневого, полупрозрачного, шелкового платка с золотистыми цветами.
            Пригнув голову, Саша через тесный дверной проем, похожий на потайной вход, вышел в темный холл. Когда глаз привык к темноте, в отсветах ночных сумерек, проникших неизвестно откуда,  он увидал прямоугольный проем, вырубленный в стене. У стены, слева, угадывался силуэт кресла и торшера. Ощупью нашел внизу выключатель и нажал кнопку. Вспыхнул свет  под светло-голубым абажуром. Дверной проём, вырубленный в капитальной стене, выходил на деревянную лестницу, ведущую вниз, видимо, в другую часть квартиры, там царила полутьма. Справа от него стоял старинный ореховый столик овальной формы, цвета блестящего горького шоколада, на гнутых резных ножках, а на нем черный телевизор с большим экраном.
    Саша взял пульт и включил телевизор. Вспыхнул экран.
По экрану ходили женщины - модели. Бесконечной вереницей они двигались по подиуму среди толпы людей, которые что-то записывали или фотографировали, под монотонную ритмичную музыку. Женщины вышагивали, как лошади на выездке или на арене цирка, старательно выкидывая вперед длинные  ноги. Одни были одеты, другие почти раздеты. 
Их платья из прозрачных материалов или условное нижнее  бельё походили на попоны, которые с невероятной значительностью  несли они на своих спинах и крупах. На первый взгляд они были все   одинаковы, словно сделанные в одной мастерской - одного роста, одного размера  головы и выступа плоских грудей; длинные, тонкие ноги иксом у выступающих коленок; лица большей частью скуластые; руки длинные и тонкие, умеренно худощавые, но, приглянувшись внимательней, можно было найти и  отличая, как и в обычных лошадях. Но общим был взгляд в никуда и лица маски. Еще больше похожие на механических кукол были мужчины. Они скованными деревянными походками передвигались по подиуму, помещённые в модные одежды из дорогих тканей, как в  чехлы.
   Саша нажал следующую кнопку на пульте. На экране возникла толпа голых людей, мужчин и женщин, молодых и старых, средних лет. Толпа насчитывала несколько сот человек.  Плотной массой голые люди шли по улицам Ньюкасла, потом стали подниматься по широкой металлической лестнице куда-то вверх, где их  снимал безумный фотограф.
         Глядя на толпу обнажённых людей, идущих по улице или лежащих на асфальте и не отличающихся друг от друга ничем, Саша подумал:
         - Это уже не люди, не индивидуальности под названием человек, а некая обезличенная, биологическая, живая масса,  пока живая, похожая на опару. Ещё немножко и эта масса поднимется, как на дрожжах и превратится в нечто ужасное, в коллективного монстра, которому не свойственны никакие человеческие эмоции, кроме инстинкта самоликвидации при накоплении критической массы этой дьявольской опары. Неужели этот фотограф, автор безумной идеи, нормальный человек и ему не страшно видеть это – неподвижное, запечатлённое на бумаге.
         - Я не испытываю никакого сексуального возбуждения, - говорила на английском языке в микрофон журналистам женщина лет пятидесяти пяти.
 Ее белое тело мерцало под  вспышками фотоаппаратов. Телекамеры  объективами вонзились в ее фигуру и лицо.
             С  головы женщины свешивались прямые, седые пряди волос. Глаза голубые, ясные. Узкие покатые плечи, груди обвисли до середины живота. Слегка всдутый полный живот, большой крупный зад и широко расставленные сильные, длинные ноги.
- Да, да! Никакого сексуального возбуждения, - вторил даме   тощий седовласый    джентльмен, прикрыв пах руками.
Его лицо  было испещрено морщинами, а рябое тело, руки и грудь    покрывали складки кожи и родимые пятна.
- У нас уже целый коллектив сложился, - радостно сообщила, подбежавшая молоденькая женщина, лет двадцати пяти, с коротко стрижеными рыжими волосами, почти наголо, тонконогая,  худая, с чуть выпуклыми детскими ягодицами, с торчащими лопатками и одновременно грудастая. Груди с длинными коричневыми сосками. Её прозрачные зелёные глаза сияли от счастья.
- Ну, просто милый зверь какой-то,- подумал про себя Саша.
- Нас собралось со всех стран много людей, и мы вместе с фотографом ездим по всему свету, ходим голые по улицам или лежим на мостовой. Кайф ловим! Вы не представляете, какое это удовольствие лежать на асфальте голой, свернувшись калачиком, вместе с другими сотнями людей. Медитация, нирвана! Как будто только что все родились из чрева земли, и нет ни мужчин, ни женщин, нет ни зла, ни добра, ничего не тревожит и ничего не волнует. Ничего нет, кроме нашей плоти, появившейся на свет ниоткуда. Такое ощущение, что некто принёс нас всех сюда, положил на асфальт и наблюдает, как мы оживаем. Или овладевает сладостное состояние смерти - мы все умерли, и чувствуешь себя невероятно легко, словно отрываешься от земли и летишь в небо.
  Толпу голых людей сменили велосипедисты. Сан-Франциско. На велосипедах сидят голые мужчины и женщины. Женские тела раскрашены в разные цвета, имитируя купальные костюмы или бикини. Особенно вызывающе выглядят сёдла со свисающими  полными ягодицами женщин.  Из-под раскрашенных в разные цвета лобковых волос торчат кончики жёстких, кожаных сёдел.
Саша нажал на красную кнопку пульта и экран телевизора погас.
          - Ждут страшного суда! Ищут, каким способом предстать перед Мессией. Голыми или одетыми? С беспечными улыбками или
с отсутствующим выражением лица? А, может быть, это явление, принимающее все более массовый характер, есть ничто иное, как  неосознанный протест против всех ужасов и невзгод, царящих на земном пространстве. Люди устали и хотят превратиться в нечто первозданное и чистое, свободное тело, человеческое тело, которое только что появилось на свет или умирало в своем естестве.
         - Ладно, хватит философии, - раздраженно подумал Саша и механически нажал на красную кнопку пульта.
     Экран снова засветился. Полыхали леса и города. Огромные волны глотали побережье. Жаркое пламя пожирало деревья и дома, по земле стелился чёрный дым. Волны сносили постройки, смывали города, захватывая в себя тысячи людей, ураганный ветер валил деревья, рвал линии электропередач, сносил крыши. С гор лились потоки грязи и спускались оползни, вмиг  погребая под собой целые деревни с людьми. На экране мелькали разрушенные дома, отели без стёкол, груды железобетонных и кирпичных развалин. Боевики стреляли  друг в друга, взрывали автобусы, самолёты и корабли, жилые дома. Разорванные куски человеческих тел…. Мир погружался  в темноту и хаос. 
 И везде мечущиеся люди. Одни бежали, другие стояли, воздев руки в небо, молились. В их глазах застыл немой вопрос и ужас. Будто они спрашивали кого-то, наверное, Его: «За что?» Одни  хладнокровно, выполняя добровольно свой долг, скрупулезно  собирали фрагменты человеческих тел с асфальта, ветвей деревьев, проводов, чтобы потом идентифицировать погибших, разорванных на куски и предать останки земле.
    На экране телевизора пластический хирург сдирал кожу с лица женщины, изменяя её лицо. Это теперь называется «Realty Show». Крупный план. Вот он делает надрезы у висков и ушей, потом снимает кожу с лица, как кожу с тушки курицы. Лопаточкой снимает жёлтый жир из-под кожи.  Саша не раз видел таких женщин «мутантов» с натянутой  кожей лица после пластических операций, почти  до неузнаваемости менявшей прежний образ, с поднятыми вверх или опущенными вниз глазами, надутыми гелем губами.
    Публичное обнажение продолжалось. Сначала сбросили одежду, показав всё, что только возможно. Потом открыли внутренние органы и процессы в них, вплоть до выделений. Потом публично стали сдирать кожу с живых, а потом и с мёртвых, демонстрируя вяленые цветные трупы. И человек стал превращаться из сакрального создания с его таинством и бесконечным циклом существования в некое существо,  с человеком ничего общего не имеющего. И это существо можно запросто уничтожить всеми возможными способами, разрезать на отдельные фрагменты и по отдельности продать для медицинских целей. Сплошная публичная анатомия. И как финал – убийство  в самом людном месте Москвы пластического хирурга, которого он сейчас видит на экране телевизора. Хирург выходил из машины. Убили хирургическим инструментом, острым длинным ланцетом по лучшему образцу голливудского триллера. Убийцы - двое молодых людей на роликовых коньках.   
      Саша усилием воли выключил телевизор. Экран ещё некоторое время светился, мерцал и погас, стал черным, превратился в глухую непроницаемую стеклянную стену.
       Саша сидел в кресле недвижим, голова была пуста. Он чувствовал, что  пустота проникла к нему из пустоты чужой квартиры, в которой он находился в данный момент.  Он всем своим существом ощущал эту пустоту, от неё звенело в ушах.  От прежней жизни людей ничего не  осталось. Жизнь стремительно вытекла из квартиры, как воздух через микроскопическое отверстие в космическом корабле в вакуум  космического пространства. Остались лишь мертвые, разреженные  следы жизни: старые обои со светлыми квадратами бывших картин и фотографий, черный шток с торчащими проводами, свисающий с потолка, одинокая картина, допотопный, тяжёлый, черный эбонитовый телефон с диском и старым пронзительным звонком, табуретка, изношенная одинокая тахта. Ему казалось, что новая жизнь и другой воздух, непривычного цвета и запаха, пытались ворваться через телеэкран, в пустую квартиру, наполнить старое пространство новым содержанием, новыми чувствами, новым напором жизни. Но пространство квартиры осталось глухо, сжалось, напряглось толстыми кирпичными стенами толщиной шестьсот миллиметров и снова осталось пустым. А новое и стремительное нечто, от которого мороз пробегал по коже, осталось по ту сторону экрана телевизора.
         - За что я держусь в этом мире? – спросил самого себя, - я чувствую пустоту, а что входит в понятие пустоты в жизни человека? Имеет ли связь   душевная пустота  и  материальная, физическая?
               
                *********      

          Вчера ночью на Ленинградском вокзале Москвы его провожал Душан Любович.
         - Ну, что старик, не печалься. Приедешь в Петербург, отвлечешься немного, посмотришь спектакль. Спектакль должен тебе понравиться. Правда, я видел только сайт в Интернете и разговаривал по телефону с Алисой, но сама идея и куклы очень понравились.
         Я верю твоему вкусу. Тем более через месяц фестиваль в Словении, надо успеть подать заявку.
              Саша не любил обращение «Старик», даже дружеское и доброжелательное, вроде бы как выражающее мудрость, долгую жизнь. А лет  было прожито не мало. Саше этим летом, двадцать второго июня, стукнуло восемьдесят три года, дата начала той великой войны середины двадцатого века, войны изнуряющей и жестокой.
             Душан для Саши был просто серб. Какая кровь текла в его жилах, Саша никогда не интересовался. Душан появился в Израиле в ишуве, где жил Саша, неожиданно. Встав рано утром и выглянув в окно  своего дома, Саша увидал, что пустующий давно новый красивый дом напротив, облицованный светло желтым рельефным камнем, вдруг ожил.
          Его новые обитатели дружно и быстро начали сажать деревья, кусты, цветы, строить каменную изгородь из белого камня. В считанные дни всё было закончено, и во дворе появилась будка, в которой жила чёрно-рыжая овчарка. Серб он или кто-либо другой, здесь, на горе, возвышавшейся над уровнем моря на пятьсот метров, не имело значения. Рядом жил болгарин Давид, чуть поодаль от него еврей из Индии Яков. А Саша здесь считался русским.
            Жена Душана Зива высокая, с хорошей фигурой, с золотистыми   густыми волосами, чуть вытянутым восточным лицом, еврейка, родилась в Израиле.
     Биография Душана  прелюбопытнейшая. Душану было что-то без малого шестьдесят. Родился Душан в Англии. Его отец, серб по национальности, был британским подданным, жителем Англии,
и родившийся Душан стал британцем. Мать Душана итальянка из Триеста.
В возрасте шестнадцати лет Душан был отдан юнгой на корабль, так как родители просто не могли с ним справится. В юности Душан не отличался кротким нравом. В семнадцать лет Душан успел     сесть в таиландскую тюрьму за провоз наркотиков на  пять лет. Где после освобождения Душан встретил Зиву, Саша не знал и не любопытствовал.
      По приезде в Израиль  Душан сделал обрезание, принял иудаизм и женился на Зиве, которая была младше него лет на десять. И Израиль стал для него настоящей родиной. Израиль он обожал. Родилось у Душана и Зивы семеро детей. Двое жили в Америке.  Зива художница, специализировалась на темах иудаизма, что и определило дальнейшую деятельность Душана. Душан купил галерею в прохладных белокаменных лабиринтах старого Яфо, в старом городе. Потом при помощи еврейской общины появилась галерея  в Венеции и во Флориде. В Венеции Душан продавал  тексты Торы, сделанные
в виде свитков на тонкой, почти пергаментной бумаге, с яркими, искусными  иллюстрациями, выполненными Зивой.
      Саша в Израиле жил давно, еще с середины шестидесятых годов двадцатого века. Родился Саша в Ленинграде. Окончил театральный институт, был холост, высок, строен и красив, работал в маленьком областном театрике, женщины и девушки так и липли к нему. У него было много женщин.  Но двоих он по настоящему любил и помнил. Первая врач проктолог.  Познакомился на приёме в районной больнице. Тогда Саша мучался геморроем. Звали врача Ирина. Ирина была замужем за моряком полковником.
      Здесь всё было просто. Полюбили друг друга сразу, когда Саша лёг на больничный диванчик, покрытый холодной серой клеёнкой. Тогда он рассуждал о превратностях судьбы, глядя на стройную, чуть полноватую блондинку с голубыми глазами.
    Вторая, Марта Бирзнек,  театральный критик.  Познакомился с ней на пьяной вечеринке в квартире  администратора Ленконцерта, странной, экзальтированной дамы с лицом оливкового цвета и чёрными, как смоль волосами, черными блестящими глазами.
У нее была необычная фамилия, Тина Кручёных. Квартира располагалась на четвёртом этаже  бывшего доходного дома на углу Невского и Владимирского проспектов. Со стороны Невского располагался вход в кинотеатр «Титан». С угла - вход в Соловьёвский гастроном с  тяжёлой, тёмно-коричневой  резной  дверью из дуба с резным треугольным фронтоном, увитым деревянной, виноградной лозой и  большими, почти до второго этажа, стеклянными витринами по углам дома, обрамлёнными грубыми, громоздкими, деревянными
рамами. Со стороны Владимирского проспекта находилась парадная, через которую приходили гости и на вонючем, скрипучем лифте, пропахшим мочой и табаком, поднимались на четвёртый этаж. В этой квартире, пропитанной насквозь запахом дыма от папирос «Беломорканал», собирались после спектаклей артисты из разных театров Ленинграда.
Пили водку, рассказывали анекдоты, ругались матом и беспрерывно курили. О сыгранных полчаса тому назад  спектаклях говорили как о некой технологической операции.
        Саша и Марта сидели за круглым столом напротив друг друга.  Над   столом свисал огромный плоский оранжевый абажур диаметром
на пол стола. Свет из-под абажура освещал стол и погружал в оранжевую тень лица  гостей,  сидящих за столом. Раньше Саша и Марта никогда не встречались. Но сейчас, когда их взгляды внезапно пересеклись, они поняли, что каждого из них сразу потянуло друг к другу. Они еще раз встретились взглядами, исподволь изучая лицо, глаза, губы и замерли в ожидании.
Сидящие за столом гости  с увлечением слушали байки актрисы Залкиной из театра комедии. Залкина, женщина с крупной коротко стриженой головой, волосы красного оттенка покрашены хной, округлым мягким лицом, говорила басом, свистела в два пальца.  Свой рассказ сопровождала  изощрённым матом, одновременно выпуская изо рта струи табачного дыма  сквозь крупные, редкие зубы. Ёё рассказ о том, как она доставала по блату в Елисеевском трёхлитровую банку болгарских пастеризованных огурцов на свой день рождения, сопровождался дружным смехом и звоном рюмок, наполненных до краёв водкой.
Саша продолжал слушать в пол уха рассказ известного в ту пору героя – артиста Камова, вероятно, это был его сценический псевдоним, из Александринского театра. По всей вероятности Камов был евреем. Он рассказывал что-то забавное о своей главной роли в спектакле по книге Хейли « Аэропорт» и показывал, как бутафорским штурвалом самолета прищемил себе яйца.  Саше особенно нечем было насмешить гостей. И, вообще, несмотря на свою красоту и мужественность, больших ролей не сыграл и считал, что его образ больше подходил бы для работы конферансье. Над чем про себя смеялся.
     Марта прервала его раздумья. Посмотрела на него и тихо сказала: « Пойдем, покурим» Они вышли в коридор, заставленный шкафами. Саша вынул пачку «Родопи». Марта тонкими пальцами ловко вытянула сигарету, отошла на пол шага назад, желая опереться спиной о шкаф, но каблук её туфли попал в дырку старого, изношенного линолеума, видимо её нога подвернулась, и она стала падать. Саша подхватил Марту за талию и прижал к себе. На мгновение он почувствовал её худощавое, сильное тело, небольшую  грудь, аромат ее густых темно-серых волос, собранных узлом на затылке и ему стало томительно сладко.
   Марта  почувствовала его состояние. Она посмотрела на него карими блестящими глазами, притронулась к его руке, улыбнулась.
- Чего мы здесь стоим? Пошли в другую комнату, посидим, поболтаем.
  Они сделали несколько шагов по тёмному коридору, вошли в открытую дверь и оказались в  небольшой комнатке, наверно, не более десяти кв.м. Саша закрыл дверь и огляделся. Одно окно со старыми перекошенными рамами, шелушащимися белой краской, выходило в тёмный двор. В углу, на столике красного дерева горела маленькая настольная лампа. Её шток в виде бронзового шара, испещрённого арабской вязью, одной точкой опирался на массивный хрустальный параллелепипед, стоящий на четырёх бронзовых львиных лапах.
Свет из-под белого бумажного абажура застрял в углу, что-то ему мешало, и жёлтое облако света сгустилось и застыло, не растворяясь, в лиловой прозрачной полутьме, которая проникла в окно  снаружи,  со двора, и заполнила всю комнату, все её углы.  У стены стоял старый продавленный диван. На нём спал серый,  в коричневых
 пятнах  пойнтер по кличке Бим. Бим занимал весь диван. Он тихо сопел и храпел. Резко пахло псиной. Марта подошла к окну и взглянула в окно.
- Посмотри, - сказала ему,- идёт дождь.
  За окном в тёмном небе, среди чёрных рваных облаков, сияла и металась под ветром ночь. Ночь неслась  над городом, и её движение оставляло за собой тот неповторимый зрительный ряд и звуковой фон, от которых становилось грустно и одновременно невероятно приятно. Саша смотрел на  струи дождя за окном,  которые рвал порывистый ветер, слышал бульканье воды в водосточных трубах,  железный гул и стук  трамвайных колёс и завывание троллейбусов. Он подошёл к Марте, обнял за плечи. Чувствуя тепло её податливого тела, Саша с наслаждением продолжал вслушиваться в туканье капель, которые с периодичной настойчивостью били в карниз дома и внизу мокро   стучали по асфальту, в рокот ветра, громыхающего по крыше оторванным листом кровельного железа.  Вернулся к дивану, погладил Бима, чуть толкнул его.
- Старина, ложись на пол. Бим, кряхтя, приподнялся, заскрипев пружинами, сполз с дивана,  и лёг на пол, вытянув передние лапы. Положил на них  поседевшую морду  и снова захрапел.
- Марта, - тихо позвал Саша.
Марта повернулась к нему, сделала шаг и села ему на колени. И   они, крепко обнявшись, упали на диван.
               
               
                *******

          Саша начал приезжать в Петербург после 1991 года, после распада той страны, которую он защищал пятьдесят лет тому назад. Приезжал редко, но его постоянно с тех пор тянуло в Петербург.
В Петербурге жил его друг Марк Мигдаль. Вместе они ушли на фронт, вместе воевали. Марк был командиром артиллерийской батареи, Саша его заместителем. В артиллерийской батарее у Марка было четыре шестиколесных грузовика вездехода «Студабеккер», которые тянули за собой каждый по сто двадцати миллиметровому орудию. А еще в одном из грузовиков всегда хранилась двадцатилитровая канистра со спиртом. В их батареи всегда были гости: пехота, танкисты, разведка и девушки санитарки из санитарного батальона.  Вместе дошли до Праги.
     Потом их погрузили в товарный состав и через Европу и всю Россию повезли в Манчжурию воевать с японцами.
   Пустыня Гоби, Хинган, Порт-Артур, Порт Дальний на берегу Жёлтого моря. Спустя год после окончания войны они с трудом демобилизовались. Образованные старшие лейтенанты с десятиклассным образованием были в армии в цене.   
    После демобилизации они никогда не вспоминали войну и о войне никогда и никому не рассказывали. Но очень часто в молчаливой памяти Саши возникал подносчик снарядов с оторванными ягодицами, совсем молоденький мальчик. Он лежал ничком, уткнувшись лицом в грязь, и Саше казалось, что мальчик мёртв. Но, услыхав его стон, Саша бросился к нему. Рядом с мальчиком, на мокрой и искорёженной земле, валялись куски его тела. Саша подхватил их руками, примерился, где верх, где низ, пришлёпнул куски к ране и перевязал бинтами. 
     Саша никогда не носил боевых наград и не участвовал ни в каких парадах и встречах. Он не любил военные парады. И уже живя в Израиле, Сашу охватывала досада, граничащая с неприязней, когда он видел марширующих стариков- репатриантов по улицам Иерусалима, увешанных наградами и всевозможными юбилейными значками. Многие из них с удовольствием вспоминали Сталина и несли его портреты.
- Боже, они воевали совсем за другую страну! Живут в Израиле, а мысли в СССР. И живут воспоминаниями о той стране, не имеющей отношения к их новой родине ровным счётом, - думал он. Он не хотел вспоминать войну.
   
                ******

Марк Мигдаль был высок, худощав, широкоплеч, лицо вытянутое, нос длинный, большая умная голова с залысинами, шатен. Носил круглые очки в тонкой оправе. 
Марк отличался весёлым нравом, любовью к женщинам и одновременно ко многим, прекрасно играл на рояле и всегда был душой компании. В Маньчжурии у него одного сразу появилась любовница – маленькая кроткая  японка.
      Демобилизовались оба одновременно, вскоре по окончанию войны.  После демобилизации их охватила безумная радость жизни. Гулянки, пьянки, беготня по квартирам, чтобы переспать на кухне с аппетитными, изголодавшимися по мужикам за время войны женщинами, пока другие разгульные гости отплясывали фокстроты и танго под старые довоенные пластинки. Он хорошо помнил эту квартиру, угол улицы Радищева и Знаменской, квартира на четвёртом этаже с угловым эркером.
    Марк поступил в Герценовский институт на английское отделение, а Саша в театральный. Тут же проректор Герценовского института, стала любовницей Марка, звали её Люля, финка по национальности, а потом пошли студентки, аспирантки вплоть до его старости, когда
ему стукнуло семьдесят, и Марк преподавал в институте английскую фонетику и историю США.  Да и можно было назвать это старостью? Неожиданно для Саши гуляка и балагур Марк женился. 
 Со своей будущей Женой Диной Дардык Марк познакомился в поезде «Красная Стрела», когда ехал из Москвы в Ленинград.
     Дина, черноволосая, черноглазая, вся такая округлая и, симпатичная,  круглолицая, чуть скуластая и чуть узкоглазая, с мягкими чертами лица завладела Марком всецело.  У Марка оказался достойный   соперник – известный в то время молодой начинающий художник, Глазунов, слывший ниспровергателем прежних основ.  Но Марк победил. Мать Дины, посмотрев первый раз на Марка, закричала:
- Кого ты привела в дом? Твой Марк, не Марк, а немецкий шпион!
Мать Дины тронулась умом и провела остатки дней в сумасшедшем доме. Любила сидеть на подоконники окна пятого этажа, свесив ноги. Была буйной, и медперсонал постоянно её бинтовал, чтобы не бузила. Отец Дины был известным врачом стоматологом, умер в возрасте ста лет. Дина окончила Медицинский институт и стала врачом-паталогоанатомом. В первую же брачную ночь она ощупала Марка с ног до головы и заявила, что у него грудь сапожника.
  Марк не остановился на Дине. Любя её, он гонялся за каждой юбкой. Женщины делали аборты, травились, когда он их бросал, а Дина клала брошенных любовниц Марка в Мариинскую больницу, где она работала, и выхаживала их. 
Марк отличался незаурядным умом и способностями привлекать к себе разных  людей. За его гостеприимным столом в загородном доме собирались люди разных профессий и национальностей. Он карабкался по жизни с упорством альпиниста, задумавшего покорить вершину неизвестно какой высоты.
    Его вершина была сама жизнь, в которой он любил себя страстно. Вся его жизнь превратилось в одно сплошное  представление – выступление  на лекциях, выступление перед гостями, перед друзьями, перед любовницами. Он постоянно нуждался в сцене, где бы он ни находился. Марк постоянно чувствовал себя на подиуме, произносящим блистательные, остроумные речи, лекции и анекдоты. Артистическая творческая натура, работающая на зрителя, так и лезли из всех его частей тела. Вероятно, в силу общего в их сущности, они крепко подружились. Саша и Марк и после войны остались сердечными друзьями, хотя пути их жизни разошлись настолько далеко, что нечего было и сравнивать. С какой страстью и любовью они разговаривали по телефону, когда звонили друг другу, Саша из Израиля, а Марк из Ленинграда. Они орали от радости в телефонную трубку:
- Как дела, старик? – кричал Марк.
- Сколько студенток перепортил? – кричал Саша.
- Как Дина?
- Когда приедешь?
Они волновались, голоса  дрожали от волнения и от наслаждения разговором.
- Ты ничего не знаешь, старик, - продолжал кричать в трубку Марк.-
- Я осенью был в Америке на свадьбе племянника. Я нашёл в Америке сто Мигдалей! Некоторые из них стали чёрными, другие остались белыми, но не все говорят по-русски, отдельные Мигдали стали похожи на японцев. Моей родной сестре исполнилось девяносто пять лет! Я проехал через всю Америку с востока на запад и был на Гавайских островах!
  В это время Марку стукнуло восемьдесят.
Спустя год Саша приехал в Петербург в гости к Марку. Было много гостей, как всегда. Выпито было немало. Дина расслабилась и вдруг стала рассказывать:
- Саша, ты знаешь, племянник Яшка из Америки, который женился год тому назад, успел развестись. На его свадьбе в Америке Марк был тамадой. Ну, его мамочка Софа, далеко от него не ушла. Тоже развелась с мужем, предварительно заимев от него дом за два миллиона долларов в Калифорнии.
- Так Лёня мой, его двоюродный брат, рассказывал, когда Яша недавно приезжал в Петербург и жил у него, то он потребовал у Лёни женщин и не одну, а несколько.
- Лёня говорил, что у Яши чёрный и  толстый член до колена, - Снизив голос до шёпота, сообщила ему Дина.
  Саша хмыкнул.
- С утра подавай ему баб, - продолжила Дина.
- Так Яша каждый день на утро заказывал два ростбифа, яичницу из пяти яиц, выпивал литр апельсинового сока. Лёня из своей школы привёл Яше двух учительниц лет под сорок, правда,  они, как и я,    диабетчицы. Договорились эти учительницы с Яшей на пятьдесят долларов на двоих. Яшка этих училок и в Москву с собой возил.
   Лёня, сын Марка и Дины, черноглазый лысеющий брюнет сорока лет, с дынеобразной головой и оливковым цветом лица, преподавал литературу и русский язык в старших классах в школе для трудновоспитуемых подростков. Свой предмет знал отменно. Был он очень живым, остроумным и любил женщин, как и Марк, вернее, это нельзя было назвать любовью, а больше активной физиологией. Лёня часто давал частные уроки для детей состоятельных родителей. И никогда не упускал случая заодно поволочиться за мамой ученика и удовлетворить её по всем статьям у неё же на квартире, пока ученик  старательно переписывал упражнение из учебника. Или пока доходил до дома, знакомился с продавщицей ларька и домой шёл уже с ней.
Услышав рассказ Дины, Лёня тут же добавил:
- А другой мой двоюродный брат Миша! Работал в ЦРУ, преподавал русский язык, вышел на пенсию, из Вашингтона переехал в Петербург. Купил  маленькую двухкомнатную квартиру в Купчино, получает из Америки  пенсию восемьсот долларов и радуется жизни. Говорит, что ****и в Петербурге по сравнению с Америкой обходятся ему почти даром.
Марк несколько смущённый темой разговора ласково и тихо говорил Дине:
- Дюник, ёб твою мать, ты что? Неудобно при гостях!
      Саша смотрел на них с любовью и доброжелательностью. Он получал удовольствие от общения с ними, от их свободы, жажды жизни и невероятного гостеприимства, от которого они сами получали удовольствие и купались в нём.
  У Марка с Диной за столом на даче собирался разный народ:
  - Сосед по даче белобрысый Вася, молодой бизнесмен, который после первой рюмки водки стремился разобраться в еврейском вопросе;
 - Моня,   известный профессор и академик-строитель, специалист по железобетонным конструкциям, уже пожилой человек семидесяти шести лет,  невероятно дотошный во всех вопросах жизни, обожал подробности во всём, выпускал солидные научно практические труды на гранты из-за границы, писал маслом  натюрморты, пейзажи, и совсем не плохо; 
   - Преподаватели русского языка из Копенгагенского университета, муж с женой датчане. Глядя на удобный, уютный обставленный загородный дом Марка, они удивлялись, как живёт профессор университета в России, и с удовольствием поглощали дармовую водку и закуску, с открытыми ртами слушали, как Марк травил анекдоты.  Видно было, что они любители холявы;
   - Заведующий кафедрой русского языка  из Эссекского университета в Англии английский еврей Рой. Он вместе с Марком занимался совместным бизнесом по обучению русских студентов английскому языку, а английских студентов русскому. Рой не был похож на англичанина, скорее, он походил на провинциального российского еврея. Говорил по-русски со специфическим акцентом. Бизнес на языке без налогов процветал у них успешно. Рой рассказал интересную вещь, о которой Саша не знал. Оказались невостребованными деньги на счетах английских банков, предназначенных для учёбы в Англии молодой партийной элиты из СССР. После развала государства деньги так и остались в Англии. Как ими воспользовались и кто, оставалось только предполагать.
  Бывал у Марка   декан Герценовского университета тоже Вася, которого в обычной жизни можно было принять за грузчика магазина.
Но Марк таскал его в командировки в Америку, видимо, это была одна из форм отката за бизнес в университете. Ну, ещё какой-то армянин. Кто он и откуда Саша не знал. 
   Напротив Саши сидела интеллигентная пара, муж с женой, с внуком лет шести. Внук недавно приехал в гости из Израиля. Марк тут же придумал развлекалово. Марк с чувством произносил тосты, а внучёк, держал в руках бокал и переводил с русского на иврит.
    Сидела молчаливая дама соседка по даче, блондинка с высокой причёской и выпуклыми глазами. Рядом с ней на стуле сопел английский бульдог Тим, с огромной печальной, слюнявой мордой и тоже с выпуклыми глазами.
    Дама не выпускала сигарету изо рта, густо и задумчиво дымила, ни на минуту не снимая маску скепсиса со своего неподвижного лица.
    А ещё рядом с Марком, не спуская с него любящих глаз, сидела его бывшая студентка Галя со своим мужем бельгийцем, высоким, коротко стриженым, белобрысым дебилом, водителем автобуса из Бельгии, ни бельмеса по-русски. И их друг  россиянин Юра из Ленинграда по происхождению коренной фламандец. Юра интеллигентного вида молодой человек лет 35 говорил на редком фламандском диалекте. Ещё совсем недавно Дина лечила Галю в своей больнице после попытки отравления из-за неудачной любви к Марку.
    Саша оглядывал гостей и думал:
- Ему было очень хорошо и тепло среди этих людей. Он даже не всегда слушал, что говорили гости вокруг него.
Но лёгкий гул голосов, звон рюмок и бокалов погружали его в умиротворённое состояние, состояние свободы и полной раскованности.
               
                *********

   Вскоре после окончания войны, в 1952 году над страной проскрежетало дело врачей-евреев, пронеслось эхо расстрелов деятелей еврейской культуры.  Все эти страшные события Саша не впускал в себя, прикрытый броней прошедшей войны, состоянием победы и восторга, что он остался живым. Саша вспомнил, как холодным мартовским днём 1953 года он стоял на углу Владимирского проспекта и Невского у входа в Соловьёвский гастроном, над ним висели круглые тяжёлые уличные часы. Сколько тогда  часов показывали чёрные стрелки, он не помнил. Но ему казалось, что было двенадцать дня. Сталин был мёртв. Мела позёмка. Невский был заполнен людьми. На протяжении всего Невского, на проезжей части, на тротуарах стояла чёрно-серая толпа мужчин и женщин, в чёрных пальто, чёрных шапках, женщины в пуховых
серых  платках на головах. Они молчали. Из их ртов струился сизый  пар, холодного, ветреного и мрачного дня. По небу низко стелились чёрно-синие облака. Гудели заводские гудки. В репродукторах громко стучал  метроном, потом из репродукторов раздался железный бас, голос Левитана, и заиграл траурный марш. Рядом с Сашей стояли два еврейских мальчика, одетых в коротенькие выношенные суконные пальтишки чёрного цвета с мутоновым воротниками,  в синих шароварах, валенках, на головах чёрные кроличьи шапки. Они хихикали и волтузили друг друга. Щёки их были румяны. Мальчики были очень довольны, что сегодня отменили занятия в школе. Один из них – голубоглазый блондин, другой с выпуклыми карими глазами и темно-каштановыми волосами с лицом юного римского императора.
   Саша смотрел на них, и ему казалось странным, даже фантастическим и нереальным, что эти два весёлых еврейских паренька стоят здесь среди мрачной и суровой толпы. Он оглянулся, почувствовав на себе чей-то    пристальный взгляд. На него с укором смотрел мужчина в черной котиковой шапке-пирожок, в чёрном драповом пальто с серым каракулевым воротником, на ногах белые бурки, отделанные коричневой кожей.
- Жид, снял бы ты лучше шапку, и своим пацанам скажи. Пусть не глумятся. Понял! – глухо, но внятно сказал мужчина.
Рядом стоящие люди в толпе повернули к ним головы и тяжело посмотрели на них.
  Саша вспоминал тогда, по началу, свое состояние, полное безразличия к происходящему. Ему было просто интересно наблюдать. Казалось, что он смотрит на всё откуда-то со стороны, как кадры документальной  кинохроники, в которой он сам принимал участие. Ему просто хотелось жить и радоваться  жизни. И, конечно, чёрно-серая толпа действовала на него удручающе. 
Но после обращения к нему неизвестного мужчины почувствовал невероятный дискомфорт и унижение.
    Все события, связанные с системой не коснулись его семьи. Его семья была благополучна. Его отец Моисей был известным стоматологом, имел шикарную квартиру с отдельным кабинетом на улице Марата, в доме недалеко от музея Арктики и Антарктики, почти напротив Кузнечного переулка. Его мать, Мария, нигде не работала, раньше, давно ещё в начале двадцатых годах, была акушеркой.  Дядя Соломон полковник бронетанковых войск служил под Ленинградом. Седьмого ноября  с десяток танков его полка  привозили на железнодорожных платформах в Ленинград для участия в военном параде на Дворцовой площади. Танки Т-34 обычно ждали своего часа на Звенигородской улице, чадя танковыми двигателями. Дядя Наум, тоже полковник, преподавал в военной академии тыла и транспорта, что на    набережной Невы. Дядя Абрам работал в кооперативной мастерской металлоизделий. Делали в мастерской металлические крючки, щеколды, замки, консервные ножи, скрепки и прочую всякую металлическую всячину, а позже стали делать металлические шпильки к сломанным каблукам модных, женских,  импортных туфель из Италии и Австрии. Да и у Марка Мигдаля всё в семье обстояло благополучно, если можно было так считать в то время. По крайней мере, в семье Саши никто не сидел тюрьме и никого не расстреляли. Все близкие умирали своей смертью, достигнув преклонного возраста. Его дед Яков, бабушка Ева и его младший брат Семён умерли во время блокады.

                ***********

   Прошло много лет с тех пор. Саша окончил театральный институт, работал в областном театре  «На Литейном». Главный режиссёр театра Агамерзян стал поручать ему солидные роли в современных советских пьесах.  Он часто бывал в доме отца. Отец всегда интересовался его делами. Но их беседы, как правило, не касались политической жизни и событий, происходящих в стране.
    Однажды был холодный зимний вечер, мела пурга, на улицах возвышались серебристо-фиолетовые снежные сугробы, искрились  в  свете тускло-желтых фонарей.
Дворники в белых передниках с натугой за веревку тянули громадный лист фанеры, наполненный рыхлым конусом снега. Они подтягивали лист фанеры к открытому люку  и деревянными фанерными лопатами запихивали снег в открытое жерло.
Окончился спектакль. Саша посмотрел на часы.
- Поздновато. Одиннадцать часов. Предки ещё не спят. Отец, наверное, прильнув к приёмнику, и сквозь вой и треск глушилок слушает Би-Би-Си. Мать читает или готовит.
   Саша пешком шёл по Невскому. Было зябко. Мороз пробирался под пальто и залезал в ботинки. Шли редкие прохожие с поднятыми воротниками, в меховых шапках, втянув головы в плечи. На высоких торшерах,  выкрашенных серебрянкой, на уровне третьего этажа парили жёлто-белые шары уличных светильников, похожие на гигантские порции ванильного мороженного. С двух сторон Невского шары удалялись в перспективу проспекта. На фоне шаров в светлой сфере вокруг них наискосок падали струи белого снега. По заснеженному проспекту тихо ползли и протяжно выли троллейбусы, катили, хрустя снегом, похожие на троллейбусы, тупорылые автобусы. Они глухо урчали и выбрасывали из-под себя шлейфы  морозно-сизых, удушливых выхлопных газов.   
Свернул на улицу Марата и вскоре дошёл до дома родителей.      Позвонил в дверь. Открыла мать.
Саша встряхнул пальто и шапку, повесил на вешалку. Его обдало уютным теплом и любимым запахом любимой квартиры.
Обнял мать. Поцеловал в обе щеки.
- Ты голодный и холодный, я тебя сейчас накормлю, - сказала она, и поглядела на него счастливыми глазами. 
- С удовольствием, а где отец?
- В кабинете.
   Саша взглянул на мать, еще раз обнял её, поцеловал. И постучал в дверь.
- Входи, сынок, - услышал он голос отца.
Саша открыл дверь и вошёл в кабинет. В кабинете люстра была выключена. В углу горел торшер. Отец сидел в старинном кресле красного дерева с широкой чуть выгнутой спинкой и подлокотниками в виде выгнутых лебединых шей. Отец кивнул, чуть обернувшись к Саше, поднес указательный палец к губам.
- Ш-ш-ш-ш-ш! Сейчас, подожди минутку!
    Ну, конечно, отец сидел за письменным столом и слушал радио- приёмник. Приёмник был громоздким, занимал почти треть письменного стола. Отец, прильнув ухом к динамику, вслушивался в звуковой фон и безостановочно крутил ручку настройки. Мерцала зелёная лампа индикатора. 
Сквозь вой и треск Саша услышал автоматные очереди. Далёкий и нечеткий голос сквозь хрипы эфира донёс до Саши смысл происходящего.
- Очередное нарушение перемирия. Палестинские боевики со стороны мечети Аль-акса обстреляли евреев, молящихся у Стены Плача. Есть жертвы. Силы безопасности Израиля открыли ответный огонь.
И опять автоматные очереди.
- Уважаемые радиослушатели, радиостанция «Голос Израиля» завершила сегодняшнюю программу. Слушайте нас на коротких волнах….
Отец повернулся к Саше.
- Долго мы будем сидеть здесь? Ты что не видишь, что делается в стране? И потом, что еврею здесь делать, тем более артисту? Пробиться здесь невозможно, только единицы и то, наверное, члены партии, преданные патриоты, общественные деятели. И всё равно будешь зависеть от любого секретаря горкома или обкома. Будешь ждать, когда он поставит тебе на лоб печать – еврей со знаком качества. Кончай с артистической карьерой. Учись на стоматолога. Зубы самое слабое место у человека и, потому, доходное.
А потом уедем в Израиль, к своим. Что толку от твоих дымных, артистических пьянок и разговоров. Годы бегут. Не успеешь оглянуться. Чужие мы тут. Только твои дядья патриоты, члены партии думают, что их земля здесь, что пронесёт нелёгкая. Может быть и так. Но что толку. Всё равно потом жалеть будут.
   Речь отца по началу не произвела на Сашу впечатления. Но вызвала воспоминания того пронзительного мартовского дня: толпа людей в  чёрных одеждах, метель и двое смеющихся еврейских мальчишек.
   И неожиданно для себя  что-то всколыхнулось в его душе. Перед глазами снова возник подносчик снарядов, лежащий в жидкой чёрной земляной жиже, словно в гное и струпьях измученной страшной болезнью земли, вместо ягодиц из разорванных галифе, на фоне белых кальсон, замаранных кровью, алели вывороченные куски человеческого мяса. И без единой кровинки лицо русского мальчишки с круглой головой, стриженной под машинку, и серо-голубыми глазами. Эти глаза с застывших в них мольбой до сих пор не давали ему покоя вот уже много лет.   
 - Так вот сразу решить всю судьбу своей жизни! Да ты понимаешь, что это значит для меня! – вдруг закричал Саша.
-  У меня почти пол жизни прошло, из них шесть лет войны. Я остался живой и невредимый. Потом, если хочешь знать, несмотря ни на что, я люблю эту страну, Ленинград, эта моя история жизни и, в конце концов, история всей нашей семьи, от истории никуда не сбежишь.  Она въелась в меня, в мой мозг, в моё сердце, во все поры моей кожи. Что с этим-то делать? Выкинуть на помойку? Сделать вид, что ничего не произошло особенного! Ничего не было! Всё начать сначала и говорить беспрестанно, что эта страна отвратительная!
А я    защищал мою страну, да мою, на фронте шесть лет. Теперь я должен её возненавидеть! Потом я люблю театр! Здесь моя жизнь, друзья!
Саша встал.
- Ты не кипятись, сынок.  Есть вещи важнее, чем сегодняшняя история. Есть и другая история. Ты подумай.
Отец подошёл к Саше, обнял его и поцеловал.
- Женишься на настоящей еврейке. Родишь настоящих еврейских детей. И они будут чувствовать себя совсем по-другому. Они будут знать, кто они такие. Вот ты кто? Русский, еврей? К какой стране ты принадлежишь? Тебе близко всё, что ты видишь вокруг себя? Праздники, обычаи. Песни по радио, народные, про партию, Ленина, гармошки, всякие балалайки,  военные парады, люди идущие по улице, их лица. Православные храмы и церкви? Знаю, знаю, что ты скажешь. Но то, чем ты живёшь, лишь малая толика признаков твоей    жизни, её границ, твоих чувств и ощущений. Это обман, дымовая завеса,  ограда, которую ты сам построил в голове вокруг себя. Ты живёшь за оградой и выходишь за неё каждый день в чужой для тебя мир, а вечером возвращаешься обратно, плотно закрыв ворота на засов. Чтобы, не дай Бог, через эти ворота не проникла к тебе та,  другая, неведомая тебе жизнь.  Если бы не война, да будь она трижды проклята, ты бы вообще ничего не знал о своей стране. Ты немножко соприкоснулся с остальным миром. Да, мне знакомы все твои чувства: масштаб страны, ощущение, что ты живёшь в этом пространстве, оно на самом деле огромно, великолепно, и ты мысленно себя с ним отождествляешь. Но в каком  городе, в какой области или республике, кроме Ленинграда, ты бы хотел жить, где бы чувствовал себя уверенно и спокойно, с кем бы ты хотел общаться.  И я уверен, что ты не сможешь ответить ни на один вопрос. На самом деле, ты не знаешь страны, в которой живёшь. И никогда не узнаешь потому, что не хочешь, да и нет у тебя такой возможности. Ты до сих пор  не можешь свободно передвигаться по этому пространству. У тебя нет выбора. Может быть, небольшой кусочек земли, прилегающий к Балтийскому морю.  Да и что у тебя общего, например, с узбеком или с твоим соседом по лестнице. У нас в стране нет прочных человеческих мостов, связывающих всех нас воедино, всё непрочное, не имеющее под собой фундамента.
Только, когда война. Страх, что рухнет это громадное, нечеловеческое пространство и погребёт нас под развалинами -
  Саша молча слушал монолог отца. Потом подошел к нему, обнял и вышел из кабинета. Стал одевать пальто. В это время вышла из комнаты мать.
- Ты так ничего и не поел, дорогой.
- Ничего мама, мне же недалеко идти. Дома у себя что-нибудь перехвачу.-
И вышел. Жил Саша  рядом на Колокольной улице, на третьем этаже дома, облицованного разноцветными изразцами. Вход в дом украшало подобие крыльца с пузатыми изразцовыми колонками, перекрытыми сверху чуть выступающим из стены треугольником крыши с изразцовой черепицей. Саша жил в квартире у своей тёти Любы, родной сестры отца. Квартирка – двухкомнатная крошечная, с тёмной кухней без окна. Ванная и газовая колонка стояли в торце кухни и были отделены от кухни занавеской. Саша жил в комнате метров двенадцать с окном и балконом во двор.
    Саша вышел на улицу. Посмотрел на часы. Час ночи. Оглянулся вокруг - ни души. Снег тихо падал на землю. Ветра не было. Горели звёзды в чистом небе. Мороз крепчал и хватал за щёки, нос, мгновенно пробрался под пальто, брюки. Саша почувствовал, как леденеют его ягодицы, пах, немеют пальцы в перчатках. Он ускорил шаг, почти бежал под громкий упругий скрип снега под ногами. Застонал металлическим скрипом и воем запоздавший трамвай, поворачивая с Колокольной улицы на улицу Марата. Его  колёса отчаянно визжали от холода, крутясь по ледяным  рельсам.  При свете ночи рельсы ярко блестели отполированной синей сталью, и тонкими блестящими непрерывными нитями стелились по середине  улицы, усыпанной стерильно-чистым, пушистым снегом, от начала и до конца.  Пустой салон сиял огнями. Над кабиной водителя горели круглые красные и синие огни. Водитель трамвая вертел ручку контроллера.
- На улице Марата, стояли два солдата, - весело запел Саша.
Он тихо вошёл в квартиру. Тётя Люба тут же вышла в прихожую. Маленькая чуть полноватая женщина, не молодая уже, с чёрными длинными волосами, мягкими очертаниями лица, глаз, носа, в чёрном по талии длинном платье с открытой шеей и жемчужными бусами. Губы ярко накрашены и удушливый запах духов «Красная Москва». Тётка всегда была в форме, как будто никогда не спала, не ложилась в постель и даже не сидела. Было такое впечатление, что она постоянно ходила или стояла.
  Саша чмокнул её в ароматную щёчку.
- Привет. Мне звонили?
- Звонила Ирина и Марта. Ирину ты совсем забыл. Нехорошо. Красивая женщина.
- Марта не хуже,- засмеялся Саша.
  Он зашёл в свою комнату. Сел за письменный стол, стоявший напротив окна и стал растирать холодные руки. Тепло постепенно вытесняло холод из его одежды и тела.
Саша со сладким удовольствием ещё глубже погрузился в чёрное кожаное кресло, откинулся на высокую спинку. Раздался стук в дверь.
- Входи, тётя Люба.
Тётя принесла на фарфоровом подносе чай в тонком стеклянном стакане, вставленном в серебряный подстаканник, подстаканник его деда, блюдце с тортом «Наполеон» и вышла, тихо закрыв за собой дверь.
   Саша взял в руку торт, с удовольствием надкусил рассыпчатые коржи, смазанные между собой кремом, отхлебнул чай. Чай был ещё очень горячим. Поставил подстаканник на стол, задумчиво мешал чай серебряной чайной ложечкой с истонённым многими десятилетиями концом. Смотрел во двор, пристально вглядываясь в снежинки. Ночь была светла. Снежинки в лучах лунного света тихо мерцающими струями падали на балкон. На полу балкона лежал толстый и пушистый слой синего, синего снега, который свешивался с краёв, а по периметру чёрных перил лежал белоснежным ледяным брусом.
-  Что делать? – спрашивал он себя. - Может быть, отец прав.
- Чувствую, что жизнь застопорилась, не меняется. Завис я и барахтаюсь, словно в болоте. Засасывает оно меня неопределённостью. А ведь в этой неопределённости захлебнусь. Дна то не достать. И верёвку или палку не от кого получить, чтобы вырваться из вязкой топи, да и кто даст. Так и жди!  А ведь после войны ого- го, сколько лет прошло, а я ещё никто и звать меня никак. До сих пор считаюсь молодым артистом. Так назвал меня журналист в своей статье о нашем театре в газете «Вечерний Ленинград». А люблю ли я этот театр вообще? Какие роли я играю? Что я хочу сделать? Партийное, народное искусство! Ни шагу вперёд! Времени ещё начать новую жизнь есть. Но совсем мало. Да если вдуматься – я на краю пропасти.
   Он снова откинулся на спинку кресла, потянулся руками вверх, крепко сцепив  ладони. Сейчас ему стало тепло. Перед его глазами возникли тёплые и такие желанные тела Ирины и Марты, их лица, голоса, волосы, глаза. Их образы были не конкретны и расплывчаты, но заставляли испытывать невероятную нежность. Саша посмотрел на часы. Звонить кому-либо из них было поздно.
Что-то не отпускало его совсем из его прежней жизни.
  - Война повязала его, конечно, война. Чувство восторга сохранённой, физически неискалеченной жизни. Представление о том, что у него всё впереди. А что впереди, он не смог сформулировать. До сих пор мешало это не по взрослому чувство радости и любви к своим друзьям и женщинам. Ему, прошедшему всю войну, не потеряв, как говорят, ни единого волоса с головы, просто хотелось жить, жадно вдыхая напоённый жизнью воздух вокруг себя.

                ********               

      Саша никогда не чувствовал привязанности к далёкой стране,           расположенной на узкой полоске земли - восточного тупика Средиземного моря. Ну, не чувствовал и всё тут! Но после разговора с отцом и звуков автоматных очередей, доносившихся из радиоприёмника, где-то там, далеко в глубинах его души,  внезапно всколыхнулась волна, неся на поверхность его разума нечто такое, неосязаемое, нематериальное, несформулированное до конца, но волнующее его душу.  Он уподобился парашютисту, который стоит у открытой двери самолёта, чтобы совершить затяжной прыжок с большой высоты, но секунду другую медлил, собирая свою волю и мысли. И Саша стоял у открытой двери самолёта, смотрел вниз на неизвестную ему землю. Он знал, что ему надо прыгнуть, его тянула, втягивала в себя эта высота, от его дома на Колокольной улице до побережья Средиземного моря, до Иерусалима.
 И Саша прыгнул, полетел, затаив дыхание. И время помчалось вместе с ним в свободном падении его существа.         
     На следующий день Саша уволился из театра, чем вызвал не малое удивление главного режиссёра и своих друзей. Лишь Марку Мигдалю признался, что будет готовиться к отъезду в Израиль. Марте сказал, что не чувствует больше себя артистом. Это было утром в  воскресенье. Они с Мартой лежали на тахте в его комнате. Им было тепло и уютно под ватным одеялом. От зимнего холодного солнца розовели голубые окна в морозном, причудливом узоре.   Не хотелось высовываться из-под одеяла. Тело сразу обдавало холодом.
- Что с тобой произошло, Саша?
Марта настороженно, с тревогой посмотрела на него. Погладила его волосы, прижалась к нему. Саша почувствовал, как на его щеку упала тёплая слеза.

                ******

И они уехали. Зародившийся в недрах сознания советских евреев водоворот эмиграции захватил и понёс их.  Отец имел связи ещё с войны, когда был главным стоматологом фронта. Со времени демобилизации Саши прошло больше двадцати лет. Его служба в армии не могла служить поводом для отказа. И отец довольно быстро через нужных людей добился разрешения на выезд без всяких формальных проволочек. Саша сдал свой паспорт, подписал заявление об отказе от гражданства. В ОВИРе его ласково напутствовали и выразили надежду, что, он бывший офицер Советской армии, вступит там в коммунистическую партию и принесёт пользу своей бывшей родине.
- Бред какой-то,- подумал Саша, но промолчал, глядя на улыбающуюся рожу скуластого мужчины в чёрном костюме.
  В этот момент он чувствовал полное безразличие к происходящему и лишь ждал с нетерпением, когда все процедуры оформления документов, наконец, закончатся. Может быть, в этом нетерпении и заключались его переживания? Он не мог ничего сказать самому себе. А потом Брест.
          В большом вокзальном зале таможенники потрошили вещи отъезжающих евреев. Отвёртками отвинчивали задние крышки транзисторных приёмников «Спидола». Длинными шилами протыкали пуховые подушки, считали количества простыней, пододеяльников и наволочек, пересчитывали блоки сигарет, сортировали посуду, кучи обуви, прощупывали швы в пиджаках, брюках, пальто и куртках. Таможенники искали и искали сокровища в еврейском барахле. Отъезжающие евреи в напяленных на себя одеждах имели жалкий и пришибленный вид. Многие вообще не были похожи на евреев. Кто они, что у них в душах, на что рассчитывают? Среди них было много стариков и больных. Что-то напоминало ему, похожее на бегство, перемещение еврейского населения. Война, эвакуация, исход.
Саша испытывал жгучий стыд и нарастающее беспокойство от этого несчастного зрелища.
   Подошёл отец:
- Саша не смотри, зрелище не из приятных, перетерпеть надо. У нас всё в порядке. Пойдём грузиться.
  Это слово терпение или на иврите «совланут» постоянно висело над новыми репатриантами на исторической родине.
Так начиналась его новая жизнь.

                *******

Они уезжали в начале весны. Фактически была ещё зима холодная, ветреная и пронзительная, хотя солнце когда светило лучами в окно, грело по- настоящему. А  прилетели в аэропорт Бен Гурион и окунулись в вязкое, влажное тепло, попросту, в жару. Горячий ветер сначала прикоснулся к их лицам, а потом не отпускал их из своих объятий. Ярко-синее небо с пылающим  солнечным кругом, почти в зените, слепило глаза. Они сидели в зале при аэропорте, слушали, как женщина, представитель власти, что-то говорила людям. Саша не слушал и ничего не чувствовал. Потом их стали вызывать в отдельные боксы, выдали документы, деньги и, спустя всего час, Саша превратился в израильтянина.
     Отец быстро освоился на исторической родине. Открыл стоматологическую клинику и послал Сашу учиться в Румынию, тоже на стоматолога. После четырёх лет обучения в Румынии Саша с отцом открыли ещё одну клинику. А после смерти отца сам руководил этими клиниками.
    Отца с матерью похоронил на иерусалимском кладбище. И неожиданно для себя остался совсем один и женился.  Его жену звали Соней. Соня – ашкеназийская еврейка из Польши, израильтянка в двух поколениях, врач невропатолог. Увлекалась игрой на флейте.  Маленького роста, стройная худощавая шатенка с гладкой короткой стрижкой с блестящими карими глазами Соня напоминала ему Марту, которую Саша помнил всю жизнь и не мог забыть.
Отец Сони был известным в Израиле дерматологом, специалистом по раковым заболеваниям кожи. Звали его Нахум. Видимо, он настолько слился со своей профессией, что дома постоянно проверял себя и свою жену на наличие родимых пятен.
По каким-то одному ему известным признакам Нахум под местным наркозом соскабливал скальпелем вместе с кожей различные родинки. Родинки у Нахума были навязчивой идеей. Как только Нахум появлялся в доме Саши, сразу надевал очки и внимательнейшим образом смотрел на оголённые части тела Сони  и Саши. Вообще Нахум был семидесятилетним симпатягой с лысой яйцевидной головой обрамлённой густым венчиком седых волос. Несмотря на жару, почти всегда носил шикарные костюмы, белые рубашки, галстук и тёмно-коричневые английские туфли на ранте классического фасона.
    Саша и Соня были довольно преуспевающими людьми, но трудиться приходилось в поте лица. Неподалёку от Хайфы в старом ишуве они купили старый двухэтажный турецкий особняк, стоящий на каменных аркадах вокруг дома. Когда - то на первом этаже под аркадами располагались конюшни.
         Второй этаж представлял собой просторный балкон с каменной резной балюстрадой. По середине балкона возвышался  оштукатуренный и выкрашенный белой краской простой объём помещения с плоской крышей. Дом был сильно запущен, и пришлось приложить немало усилий, чтобы привести особняк в надлежащий вид.
        Трудиться приходилось в поте  лица. Сами готовили бетонный раствор, сами клали серые бетонные блоки. И получилось нечто необычное и основательное. И тут сказалась его артистическая натура.
    На втором этаже они построили не только жилые помещения, просторную спальню, гостиную, кухню, кабинет, библиотеку, но и небольшой концертный зал. Зал заливал свет через высокие окна, расположенные по всем стенам, выходящим на улицу. В окна сияло высокое ярко-голубое небо, и  низкими мощными волнами наплывали испепелённые солнцем жёлто-зелёные холмы. Заходили на второй этаж через балкон по каменной лестнице прилегающей к наружной стене.  Первый этаж под каменными аркадами так и не успели реконструировать.  Тёмные помещения без окон с полами, выложенными крупными  серо-жёлтыми каменными плитами, от старости покрытыми щербинами,  оставались пусты и гулки.
 Кое-где с каменных сводов свешивались наросты сталактитов. Здесь Саша устроил гараж.
  Стали приглашать музыкантов и свою публику, с которой брали небольшие деньги. Открыли музыкальный салон. Обычно, когда играли музыканты, Саша сидел на балконе, слушал музыку и смотрел   и смотрел на окружающий его пейзаж. Там, где они жили, начиналась пустыня. «Пустыня - это чистая вода для глаз», - Саша вспомнил восточную пословицу.  И на самом деле, этот однообразный по зрительному ряду и цвету пейзаж, успокаивал, не надоедал своим однообразием, глаз его отдыхал. Хотелось смотреть и смотреть на дали, погружённые в жаркое марево, на небесный купол - яркий и пронзительный днём, переливающийся всеми цветами заходящего солнца вечером,  глубоко чёрно-синий ночью, полыхающий далёким и неведомым светом звёзд и звёздных скоплений. И это занятие ему никогда не надоедало.
   Он не был большим любителем и тем более знатоком музыки, его, в общем-то, не интересовали фамилии композиторов, кто они такие, что  хотели выразить в музыкальных звуках. Музыка привлекала его своей формой выражения чувств человека, будившей воображение, которое отрывало его от земли и уносило  в пространство земли и за её пределы. Звуки музыки оживляли его воспоминания, заставляли фантазировать его жизнь или ёрничать над обстоятельствами жизни,  обволакивали радостью или печалью, любовью, трепетом перед жизнью. В глубине его сознания возникали неясные образы и целые картины. Саша чувствовал и представлял звуки, извлекаемые из музыкальных инструментов,  так ему казалось, в виде неких физических, материальных форм. Иногда, слушая музыку филармонического оркестра, Саша ловил себя на мысли, что он вовсе не слышит звуков, погружённый глубоко в свои размышления, глаза его были закрыты. Он оставался совсем один в зале, и ни один звук не воспринимался его ухом. Но Саша внезапно возвращался в музыку, когда коллективная мощь оркестра, объединённая единой гармонией, поднималась над сценой и плыла по всему залу, внезапно заполняя его, проникала во все закоулки от пола до потолка, пытаясь вырваться наружу через стену крышу и окна. Он снова впускал звуки в себя, и в голове вновь возникало новое пространство и его жизнь.
 Скрипки, их звучание, Саша представлял в виде изогнутых параллелей образующих некий звуковой шар – планета звуков. Виолончели и контрабасы – меридианы, скрепляющие параллели. Меридианы ближе к звуковым полюсам – контрабасы. Ближе к экватору – виолончели. Арфа нежная и голубая атмосфера звуковой струнной планеты. Духовые – отдельная планета  или спутник вращающиеся вокруг планеты струнных и устроенная подобно ей. Звуки труб – параллели. Тромбоны, валторны - меридианы. Валторны ближе к экватору, тромбоны ближе к полюсам. Фаготы, кларнеты, флейты – атмосфера из разных оттенков звуков вокруг планеты духовых, потрясаемая громом ударных и внезапным низким погромыхивающим вибрирующим и гармоничным звуком баса геликона, словно далёким нарастающим гулом вулкана, предвещающим землетрясение. 
    И эти две звуковых планеты, струнная и духовая, воспроизведённые человеческим мозгом, человеческой фантазией и энергией вращаются вокруг людей и  передают энергию звуков и их общую гармонию в пространство. И сколько таких виртуальных звуковых планет, образующих целые созвездия и галактики звуков, вращается вокруг нас в земном пространстве!? И мы существуем внутри них.
    Вот и сейчас Саша сидел в кресле на балконе и слушал. Из зала на улицу тихо сквозь стены и закрытые окна просачивались, как журчащие родниковые воды из-под земли, звуки флейты и арфы. На флейте играла Соня. Соня была одета в длинное свободное блестящее платье синего цвета под ворот. Вокруг шеи на платье легли жемчужные бусы.
На правой груди переливалась и дробилась солнечным светом  бриллиантовая брошь. На арфе играла её подруга, красивая женщина небольшого роста, стройная, с длинными, тонкими и нежными руками, необыкновенно серо-голубоглазая блондинка. Её волосы свешивались до плеч, шея и грудь были открыты. Ярко-брусничное платье по талии и высокий лиф лишь подчёркивали изящество её груди. Из украшений на ней была лишь старинная длинная золотая цепь сложного плетения.
        Перед ним в сонном серебристо голубом мареве простилались пологие горы, кое-где  покрытые выгоревшей за лето редкой растительностью, укутанные в тяжёлый синий полог жарких небес. Горы старые миллионнолетние, сизо-жёлтые от необозримого времени, с каменными кольцевыми террасами по всей высоте, пологими, округлыми вершинами. Камни и  каменные слои, образующие горы и террасы, были жёлто-серыми или фиолетово-седыми с массой оттенков солнца и неба.
    Справа от Саши, между гор врезалась глубокая узкая долина, отделяющая их ишув от арабских деревень. Кольцевидная долина вилась вокруг ишува, как ров, защищающий их ишув от непрошенных гостей. Вдоль долины, прилегая к их горе, чёрной асфальтовой лентой вилась  дорога, изолированная от долины     оградой из колючей проволоки. По дороге днём и ночью курсировала патрульная машина. Ночью дорога освещалась фонарями и прожекторами.
 Напротив Сашиного дома, на другой горе, на её вершинах и склонах растянулась обожжённая солнцем арабская деревня с пепельно- серыми, бетонными кубами домов, стоящими на тонких бетонных ножках, без единого дерева, рощицы или кустарника. Лишь чуть ниже деревни в небольшой лощине редко росли корявые оливы.
 По средине деревни торчал минарет. Рано утром в четыре утра и по нескольку раз в день вплоть до захода солнца, усиленный радио динамиками звучал пронзительный и заунывный голос муэдзина и разносился далеко по горам.
   Вокруг их горы-ишува, Саша насчитал шесть арабских деревень.  Он пытался через бинокль разглядеть чужую жизнь. Но так ничего и не увидел необычного или какого-либо движения. Казалось, деревни были  необитаемы и заселены только гулкими голосами муэдзинов. Ночью арабскую  деревню можно было отличить от еврейских поселений освещением. По ночам еврейские поселения или города освещались тёплым светом натриевых светильников. Арабские деревни  мертвенным светом ртутных ламп, а по середине каждой деревни торчал стержень-минарет, по контуру освещённый  зелёными люминесцентными лампами.
  Саша встал, подошёл к краю балкона и посмотрел вниз на дорогу.  У ограды из колючей проволоки со стороны долины паслось стадо коричнево-серых коз. Не торопясь, ловко и стремительно, козы карабкались снизу по обрывистым кручам, по камням к ограде, не переставая что-то жевать и одновременно отщипывать чахлую растительность. Эта порода коз, выведенная арабами-палестинцами, поедало всё, что росло в свежем, сухом и колючем виде, не оставляя после себя ни травинки, ни былинки, кроме каменистых скал.
Саша смотрел  на стадо. Незаметно откуда-то появился пастух, смуглый мальчик лет десяти, двенадцати. Подошёл к колючке вплотную и стал смотреть на Сашу. Солнце палило. Саша всем телом и, особенно лицом, кожей, головой чувствовал давление солнечных лучей, их жар. Солнце буквально давило, вдавливало в камень, на пронзительно-синее небо невозможно было смотреть. Он вернулся обратно в тень дома, сел в кресло. Сквозь закрытые окна зала проникали звуки флейты и арфы. Приоткрылась дверь, вышла смуглолицая еврейка-мароканка, она помогала по дому. Затянулась сигаретой и стала потягивать кофе из прозрачного пластмассового стаканчика.
    Через дверь вырвались истинные, чистые, не приглушённые стенами и закрытыми окнами звуки инструментов. Звуки флейты, особенно пикало, для него представлялись в его ощущениях, тонким  звуковым столбом, почти стержнем, сплетённым из звуковых нитей, как из стальных тончайших тросов, каждый из которых издавал свой звук, своё звучание. Конец звукового столба, вонзившийся  в небо, вибрировал и излучал звуки таких тонов и такой силы, даже очень слабой,  что становилось не по себе, внутри него всё дрожало. Звуки арфы –  колышущаяся у самой земли прозрачная плоскость, простирающаяся во всех направлениях. Волны света, преломлённые в звуковом кристалле, дробились всеми цветами радуги и растекались по всей плоскости, которая парила над землёй, то, медленно  опускаясь, то поднимаясь. Прозрачные волны звуков пробегали по звуковой поверхности в разных направлениях и тихо затухали к её краям. Тонкий звуковой  стержень  флейты протыкал нежную и гармоничную звуковую плоскость  арфы по середине, и в этом месте  волны звуков, издаваемые струнами арфы, превращались в рябь, дробились, сначала становились резкими, потом затухали и, удаляясь от центра, возникали вновь. И загипнотизированный пронзительно сладкими звуками флейты, было слышно, как из блестящих клапанов выходил воздух, Саша впадал в утомительную дрёму, почти сон, из которого было трудно вернуться в жизнь.   
        Внезапно звуки инструментов исчезли, послышались аплодисменты. Гости высыпали на балкон. Они оживлённо говорили, курили, пили горячий крепкий кофе и ледяную воду. В зимнее время, когда сырой и холодный воздух пронизывал до костей, гостей угощали горячей похлёбкой из чечевицы. Вот вышли Соня и дама арфистка. Они стояли на балконе, чуть опершись спиной о перила. Обе женщины были невероятно красивы в своих платьях, в лёгких, белых шляпах с широкими полями. Их фигуры были освещены солнцем, лица закрывала лёгкая прозрачная тень.
          Они были прелестны в пространстве своим непринуждённым, лёгким положением тел, тонких изящных рук, опирающихся на белые перила,  в поворотах головы, на тонких нежных шеях, чуть заметном движении губ, в изгибах талий. Саша смотрел на них не отрываясь, и видел за ними узкую глубокую долину, границу их жизни, где на противоположной стороне на покатом и вытянутом хребте торчал минарет.
   Он видел в голубом небе, над узкой долиной, за спинами весело болтающих женщин со стаканчиками кофе и сигаретами в тонких пальцах, как летят иракские ракеты «Скады». На встречу «Скадам» оставляя за собой белый клубящийся след, не торопясь, летят чёрные американские ракеты «Патриот». Пути их пересеклись. Возникло чёрное облако, и дымные  обломки ракет падают в долину. Потом приезжали военные и несколько дней собирали эти обломки. Грузили на грузовики и отвозили куда-то.   
   Глядя на женщин, милых его сердцу, на фоне его памяти с падающими в небе обломками ракет, ему вдруг стало невероятно тревожно. На короткий миг он увидел себя на улицах Иерусалима с противогазной сумкой на плече, потом рекламу  прозрачного противогаза-контейнера, в которой помещались грудные дети в случаи налёта вражеской авиации и применении врагом отравляющих веществ или атомных боеприпасов. Из противогаза-контейнера торчали трубки клапана систем жизнеобеспечения младенцев.
 С тех пор тревога не оставляла его. Он стал чувствовать опасность, что в мгновение их могут убить или сжечь, спалить. Он стал чувствовать, что в этой стране, к которой он испытывал симпатию, но до сих пор до конца не отождествлял себя с ней, негде укрыться, некуда бежать. Она слишком мала, чтобы эта земля могла их защитить и спасти. В какую сторону ни глянь - везде враждебная территория, враждебный мир. И снова в его памяти стала возникать виртуальная карта России, которой не было ни конца, ни края. И просторы России с её полноводными реками, морями, горами, степями, болотами, мрачными лесами, тайгой, тундрами, неуютными городами, покосившимися  деревнями, снегами, метелями, льдами, унылыми дождями стали снова овладевать им. Он прекрасно знал и помнил карту страны, где он родился и мог её представить с закрытыми глазами.
    В эту ночь Саше приснился сон. ОН и Марк сидят в кабине  студебекера. Три часа ночи. Грузовик медленно двигается по пустынным улицам Праги. Ни души. Впереди баррикада. Позади баррикады за крутым спуском берег Влтавы. Там, у Карлова моста, немецкие танки. Немцы прямой наводкой бьют по нашим танкам, которые пытаются пробиться к реке. Один танк горит.
У другого танка сорвана башня. Третий танк с разорванной гусеницей крутится на месте, башня танка неподвижна, ствол танкового орудия смотрит в небо. Из люка танка пытаются выбраться горящие танкисты. Саша смотрит в заднее стекло и видит солдат в касках и плащ-палатках, орудийный расчёт. У всех закрыты глаза. Болтаются головы из стороны в сторону. И лишь один солдат не спит и смотрит на Сашу.
- Опять он, - вздрогнул Саша, - Я так давно его не видел.
На него смотрел тот же молоденький мальчик, с круглой, наголо стриженой головой на тонкой шее. Он смотрел на Сашу голубыми глазами и сквозь шинель Саша видел  вывороченную кровоточащую человеческую плоть с рваными краями, висящую на кусках окровавленной кожи.
  Саша постоянно преследовала мысль:
- Чем по существу моя новая жизнь отличается от той прежней жизни, которая стала с годами стираться, потеряла ясные очертания. Вроде бы я живу новой жизнью. Но моя жизнь происходит в некой зоне со строго очерченными границами в физическом и духовном смысле, ещё более определёнными и чёткими, чем ранее. И за эти границы я
не выхожу. В этой зоне я создал, по сути, ту же жизнь, что была в России. Правда, новая зона моего существования имеет, безусловно, некие отличая, которые я не могу сформулировать. И там, и здесь я так до конца не познал ни той, ни другой страны.  Я живу на  острове. И каждый раз, отправляясь в путешествие по стране, я уподобляюсь аборигену, который садится в лодку и гребёт, и гребёт веслом, плывя в гости на другой остров, где живут его друзья и близкие для него люди.
- Пожалуй, отличие одно, там меньше риска.   Конечно, сейчас риск для жизни людей есть  везде. Могут убить в любом месте и любым способом. Но всё же… количество людей, площадь страны, вероятность быть в зоне поражения т. п. 
Он рассуждал как бывший военный.
- Но основное противоречие, - думал Саша, - в том, что русскоязычные евреи из России, в особенности из крупных экономических и культурных центров, как Москва, Петербург, осознавая себя евреями,     не могут признать себя в еврейской культуре, и остаются жить в русской культуре. Кто, как не евреи, из всех национальностей и этносов, населяющих Россию, глубоко чувствовали русскую культуру и русский язык, распространению которого они способствовали и по всей Восточной Европе. И в русскую культуру они вносили своё живое понимание этого явления под названием «Русская культура». Эх, как глубоко они проникли в русскую культуру, без которой просто не могут жить!   
-  И это естественное противоречие вызвано тем, что русскоязычным евреям не на что здесь опереться, привязать себя  к каким-то знаковым, материальным  проявлением культуры Израиля в   обозримом прошлом и настоящем, к которым они привыкли, живя в России.  Российская культура была для них открыта в мир динамичный, меняющийся на глазах. Здесь вся культура была обращена только в прошлое. А современная культура Израиля, еще не сформировавшаяся, больше похожа на крепкий коктейль с хаотическим смешением восточно-американо-европейских ингредиентов, с нюансами восточной и западной Европы, северной Африки и Ближнего Востока.
- Что связывает нас в этой стране, евреев, приехавших со всех стран мира и континентов? Евреев разных, не похожих ни в чём друг на друга ни внешне, ни внутренне, ещё совсем недавно имеющих разные судьбы и разную историю. Язык, Историческая Родина, Праматери и Праотцы из Ветхого Завета, Тора, не доступная пониманию простого смертного, традиции, не изменившиеся за тысячелетия, чувство самосохранения? Этого мало? Что-то надо ещё?
 - Осознание себя великим народом Бога, три тысячи лет назад давшим Западной цивилизации:  этические и моральные основы взаимоотношения между людьми, Христа, монотеистическое понимание Бога, великих мыслителей, Моисея и Авраама, религию, святых, апостолов, принципы экономических отношений - безналичное мгновенное передвижение капиталов, эквиваленты золота, ценность бриллиантов, биржи; великих учёных и композиторов, кинематограф – все основы развития современной земной цивилизации?
    Сашу всегда поражал нечеловеческий гений Эйнштейна. Его завораживала теория относительности, объясняющая развитие вселенной, её динамику и взаимодействие космогонических сил, дающая возможность почувствовать людям своё положение во вселенной.  Прозрение пришло к Эйнштейну в одно мгновение, почти сто лет тому назад, в тот момент, когда учёный ехал на трамвае в Берне и посмотрел на стрелки уличных часов. Саша с вниманием и волнением следил, как в конце двадцатого века многие учёные мира, физики и астрономы, пытались опровергнуть его теорию, опираясь на современные знания, наблюдения, проводимые опыты и исследования совсем на другом уровне качества научных достижений в области естествознания. И что же? Теория относительности великого еврея, в своём научном прозрении приблизившегося к Богу, осталась непоколебимой.
- Но как всё вышесказанное может объединить евреев, на каком уровне философии? И какую роль будут играть евреи в 21 веке, какую очередную ношу возложит на них история? Ведь, несмотря на тяжёлую судьбу в странах рассеяния, евреи дали миру то, что сейчас составляет всеобъемлющую, неотъемлемую часть духовного и материального состояния этого мира. Как бы Бог сделал это специально с точки зрения просвещения остального мира, разослав евреев по странам и континентам. Показал, каков конец ожидает проповедников, желающих изменить мир по собственному разумению. А сейчас с какой целью идёт обратный процесс, если его не поглотит процесс ассимиляции в странах исхода? Может быть, для сохранения евреев, мощи их истории, которая своей энергией до сих пор в какой-то степени подпитывает остальной мир, но стала ослабевать, постепенно растворяясь в массе шестимиллиардного населения планеты? А потом процесс снова повторится? Почему столь много споров, волнений и ненависти  вокруг небольшой горстки евреев?
- Что знает об этом и что думает простой  еврей из Марокко, еврей из Йемена или чернокожий еврей из Эфиопии, Грузии или Бухары, Молдавии или Украины?  И что чувствуют себя люди, приехавшие на святую землю, зацепившись здесь только за бумажку о праве на возвращение? Саша много читал сообщений русскоязычного населения в Интернете по разным проблемам государства, и чувствовал, что они недалеко ушли от прежнего восприятия мира, когда они жили в Советском Союзе.  И ему казалось, а может быть, он ошибался, что они так и остались в своём замкнутом мире, в своей зоне обитания. Саша постоянно мучил себя вопросами, на которых не находил ответа.
   Он всегда с доброй завистью смотрел на своего отца.  Каждую пятницу Саша отвозил отца в Тель-Авив на площадь Рабина. Здесь в тени деревьев ждали его друзья. Ещё крепкие старики в тёмных брюках, белых рубашках с открытым воротом.  На лысых головах с седыми венчиками волос на затылках неизменные кипы. И отец точно такой же, не похожий на того отца, которого помнил Саша, всегда по военному подтянутый,  модно одетый в дорогие костюмы из тёмно-синего английского материала и в дорогих чёрных туфлях, других не носил.  Отец, не торопясь, подходил к ним, садился на скамейку. Они приветствовали его, и у них начиналась бесконечная беседа.  Саша из окна автомобиля смотрел на стариков.
Они  разговаривали, показывали газеты друг другу,  о чём-то спорили. Отец доставал из брючного кармана пачку сигарет, щёлкал зажигалкой, закуривал. Видно было, что он молчал и слушал своих друзей, и ему было уютно и тепло среди них, на этой земле, на которую он стремился всю жизнь.  Но ещё Сашу удивляло то, что его отец, никогда в прошлой жизни не участвующий в военных парадах, торжествах по случаю победы, стал ходить на парады победы ветеранов в Иерусалиме девятого мая. Отец надевал старый костюм, увешанный советскими орденами, и вместе  со своими сверстниками торжественным маршем шёл по улицам древнего города.
     У Саши и Сони было двое детей. Дочь и сын. Дочь была замужем за религиозным евреем. Что делал её муж, чем занимался этот худощавый мужчина в постоянной вязаной кипе на плешивой голове
 и чёрной бородой почти до глаз, Саша не знал. Муж дочери,     Нахум, разговаривал только на иврите, и общались с ними очень редко и кратко. В свободное от работы время Нахум изучал Тору. 
    У сына был бизнес в Японии. В Японии сын женился на японке. У них родился ребёнок, Сашин внук. Саша видел его пару раз, когда ребёнку было года три. Саша смотрел на мальчика, говорящего на трёх языках – японском русском и иврите, на его тёмные, миндале -видные чёрные глазки, чуть прикрытые идеально очерченными эллипсовидными  веками, круглое скуластое оливково- розовое личико и испытывал смятение в своей душе. Соня и Саша, так распорядилась судьба, почти не имели душевных связей с детьми и жили своей жизнью, каждый, представляя друг для друга единый смысл и единую цель жизни.

                ********

Соня полностью восприняла Сашину жизнь прошлую и настоящую. Ему даже казалось, что его прошлая жизнь Соню привлекает больше, чем настоящая. Саша всегда подробно рассказывал ей о той жизни во всех подробностях, показывал фотографии своих в прошлом любимых женщин.  Все прошедшие годы со дня его отъезда в Израиль Саша не забывал о них и помогал деньгами. И потянуло Сашу в Россию, тем более Соня не возражала. Потянуло так, что Саша поймал себя на мысли, почему его вдруг стали интересовать результаты футбольных матчей команды «Локомотив», о которых говорил спортивный комментатор по ТВ. Саша никогда не увлекался футболом.
    И вот Саша и Соня в Петербурге в гостях у Марка Мигдаля. Они собрались на даче у Марка, на берегу реки Сестры с крутыми песчаными берегами, полноводной, бурлящей коричневой чистой водой.  За накрытым столом сидят Дина, Марк, Ирина, Марта, Люля, рыжий и голубоглазый финн, её сын, мужчина в летах.
    За окном террасы светит солнце, ветки берёз, сверкая на солнце  дрожащими, на ветру листьями, бьют в стёкла. Мечется на ветру старая тёмно-зелёная ель у крыльца, размахивая  шелушащимися зелёно-седыми лапами. По высокой ярко-зелёной траве пробегают нежные волны света и тени. В доме уютно пахнет деревом. Внутри дом отделан светлыми сосновыми досками, стены, потолок. Домашним теплом и уютом горят тёмно-красные жаркие поленья в камине.
    Саша встал, высокий, стройный, седой, с волнистой шевелюрой, в тёмном костюме и тёмно-красной бабочке, под ослепительно белым воротничком рубашки. Он казался себе молодым, сильным и счастливым. Рядом с ним сидела Соня и с восторгом и любовью смотрела на Сашу. А Саша с любовью смотрел на своих друзей, которых не видел много лет. Глаза его наполнились влагой.
Он начал говорить, говорил долго, с искреннем чувством любви, вспоминая свою жизнь в Ленинграде после войны, театр, и, конечно, Ирину и Марту, которых всегда любил. Закончив речь, Саша сел, вытер лоб платком. Он очень волновался. Обвёл глазами своих друзей.  Саша слушал их речи в свою честь в пол уха и только смотрел и смотрел на них. Неожиданно для него завеса любви и сентиментальности спала с его глаз, и Саша увидел в своих друзьях прошедшую жизнь.   Он почувствовал себя в театре, где он, Саша и Соня, зрители, а его друзья-актёры, играли его и свою собственную жизнь.  Он понял, что между ними порвалась беспрерывная связь.  Он удалился от них в зрительный зал и смотрел на сцену, на спектакль который они играли для него. Так с досадой и грустью смотришь на уже не молодых состарившихся любимых когда-то актёров, образы которых сохранились с тех пор, как сам и они были молоды и сильны. И вдруг спустя много лет ты видишь знакомые, узнаваемые лица, но черты лица их чуть стёрты ластиком жизни и размыты акварелью времени. И спрашиваешь  себя: «Неужели это они? Как они постарели?» Не чувствуя, не желая в этом признаться, что ты сам уже далеко не молод и с тобой происходит то же самое.
    Саша посмотрел на Марту. И в этот миг прежними остались только её блестящие карие глаза.  Седые волосы  тугим узлом завязаны на затылке. Стройная и гибкая когда-то фигура стала сухой и жилистой, на шее проступили грубые сухожилия, между которыми висели складки кожи. Но глаза оставались живыми и молодыми. О, как любил он её глаза, источающие любовь и нежность! А её руки! Саша тут же отвернул от них глаза.
          Ирина превратилась в полную маленькую пожилую женщину с коротко стрижеными крашеными в рыжий цвет волосами. Где же роскошные густые волосы цвета спелых колосьев. Саша помнил, как он любил всей пятерней забираться в эту живую и ароматную гущу. Водил пальцами по нежному тёплому затылку, опускался к гибкой шее, целовал её за нежным  ухом, а потом пальцами касался её полных горячих губ. Рядом с Ириной сидел её взрослый дефективный сын.   Красавица финка в прошлом, Люля, смотрела на Сашу почти  невидящими глазами сквозь толстые линзы очков. Редкие седые волосы гладко зачёсаны.
     Рядом с ней сидел её сын Урхо, рыжий  детина. Марк заранее всех предупредил, что Урхо алкоголик и наливать ему надо только сладкую водку «Кеглевич», иначе Урхо невозможно будет вывести из-за стола и посадить на поезд.
Люля жила в Хельсинки в социальном доме, где следили за каждым её шагом: кто к ней приходит, остаётся ли ночевать, на чьей машине ездит.   
     Дина или Динка, так ласково называл её Саша, как всегда  улыбалась и была весела. Но улыбка смотрелась странно на фоне   одутловатого, бледного и сильно накрашенного лица. Но густые коротко стриженые  чёрные волосы, чёрные глаза почти не потеряли своего блеска. «Нет, пожалуй, потускнели», - решил для себя  Саша. У Дины был диабет, и ночью она впадала в жуткие припадки, которые помнила смутно, но оставались от них ощущения чего-то страшного и непоправимого, когда на следующее утро Дина в спальне находила разбросанные вещи, осколки стёкол, битые зеркала.
 И над всеми возвышался Марк, словно скала, которую ни время, ни жизненные невзгоды, ни отчаяние не могли разрушить. Лишь оставались незаметные трещины на этой скале, и она уже заметно для глаз была испещрена чуть видимыми складками, вмятинами, морщинами, постепенно уменьшалась в размерах. Марк постоянно говорил об университете, студентках, своих планах на машине объехать всю Америку. Он отчаянно сопротивлялся эрозии времени, ум его был ясен, речь чёткая, английский безукоризнен. Теперь он работал всю неделю, включая и выходные. Как он был трогателен в своей борьбе. Особенно, когда смотрел телевизор. Марк плохо слышал и одевал наушники с антенной. Он был похож на симпатичного пришельца, когда носился среди гостей, мелькая блестящей антенной, не слушая, что говорили другие, наушники мешали.
- Старик, сними наушники, ты же не на артиллерийских стрельбах,- улыбаясь, говорил ему Саша.
И тут же перед его глазами возникли студабекеры, увязшие по ступицы колёс в жидкой грязи, и артиллерийский расчёт. Солдаты, натужно крича и матюгаясь, толкали артиллерийские орудия, держась за колёса пушек. И кругом грохот, грохот, вой самолётов и грязь, грязь, непроходимая грязь. Саша и Марк встретились глазами. Они всё помнили, но молчали о своих воспоминаниях.

                *********

После того памятного для него посещения Петербурга в Сашином сердце буря противоречий, затаившаяся в глубинах его души, проснулась и загрохотала с новой силой, ветры беспокойства проносились по его душе, оставляя там следы разрушения его жизни. И под воздействием постоянных тревог и почти не проходящего чувства беспокойства Саша почувствовал, что душа его стала черстветь и затекать, как нога или рука от страшно неудобной позы. После той поездки в Россию Саша вдруг понял, что его больше туда не тянет.
- Кажется, та часть жизни перелистана окончательно, - уговаривал он сам себя, одновременно боясь произнести эти слова в слух.
- Нет, не тянет! Нет, не тянет! Нет, не тянет! – пытался он выкрикнуть в слух эти два слова.
Но….. вслух не получалось, даже шёпотом. Только про себя.
И остались от той поездки строки стихов, которые неожиданно пришли на ум.
     Тогда, несколько недель спустя, Саша сидел в  зрительном зале Тель-Авивской филармонии. Он до сих пор не мог привыкнуть к пространству  огромного зала почти на три тысячи мест. Построенный в конце шестидесятых годов, зал считался одним из шедевров архитектуры, о нём писали все зарубежные архитектурные журналы. Саша  видел фотографии этого зала. Грандиозное для того времени свободное и лёгкое  пространство  полого спускалось к открытой сцене  с высоты потолка на всю длину зала акустическими  экранами. Саша, не знавший и не видевший до тех пор новой пространственной, словно парящей,  аскетичной архитектуры, без лишних ненужных деталей был заворожён её невероятной энергетической силой и демократичностью. И фотографии концертного зала в Тель-Авиве долго стояли у него перед глазами. И белоснежный зал Ленинградской филармонии со свисающими с потолка хрустальными громадными люстрами и белыми колоннами из искусственного мрамора, стал казаться ему скучным и провинциальным.
         И вот Саша сидит в этом зале, зале его мечты. Боже, как же ему неуютно и мрачно. Колоссальный объем и гул человеческих голосов подавляет его. Он вжимается в кресло и ждёт, когда погаснет сумеречное освещение зала, ярким светом вспыхнет  сцена и оживёт, постепенно наполняясь музыкантами, звуками настраиваемых инструментов и приглушёнными человеческими голосами. Он смотрит в зал. Молодые люди, девушки и парни, в военной форме, или джинсах и спортивных рубашках, кроссовках. Старые дамы в идеальных причёсках, бриллиантах и норковых накидках, старые мужчины в футболках, трикотажных подштанниках, в сандалиях
на  босу ногу, сквозь которые видны толстые, больные ногти, ультрамодные женщины неизвестного возраста в сопровождении
уже  немолодых кавалеров в клубных пиджаках, и такие, ничем не примечательные люди, вроде Саши, одетые по- европейски.
  В зале было   много пожилых и совсем старых инвалидов на колясках в сопровождении филиппинцев или филипинок, с палками или со специально опорными устройствами, которые они толкали перед собой. Другие передвигались на электромотоциклах. Поднимался по ступеням мужчина с глубоким  прямоугольным шрамом на лысом блестящем черепе. Он медленно перебирал ногами, прежде чем подняться на следующую ступень. Его шатало в разные стороны. Позади женщина поддерживала его за локоть         
 - Колясочники, палочники, акробаты и мотоциклисты, - мрачно пошутил Саша, - в общем, срез израильского общества от тридцати лет и до восьмидесяти.
  Наполненный людьми зал вдруг дружно закашлял и замер. На ярко освещённую сцену вышел дирижер. Раздались аплодисменты, в пространство зала мощными волнами выплеснулась музыка и затопила  гигантский зал до потолка.  Играл оркестр Тель-Авивской филармонии. Дирижировал Зубин Мета. Симфония Малера.  Саша заворожено смотрел на пластичного, невероятно красивого уже не молодого  индуса, обладающего притягательной симпатией и обаянием. Он наблюдал за его смуглым лицом с тёмными глазами и изящным с лёгкой горбинкой и чуть вырезанными ноздрями носом. Саша не мог оторвать глаз от траектории  движения его тела - рук, особенно кистей, туловища, ног в изящных тонких чёрных туфлях, поворотов головы с чёрной и блестящей с проседью шевелюрой, мягко охватывающей его крупную правильных очертаний  голову от лба до затылка. Неподвижный танец дирижёра на подиуме заколдовал Сашу.  И в какой-то момент движения дирижёра полностью захватили его, он удалился от музыки и потом вовсе перестал её слышать. И вот в этот момент на ум пришли строки:

                Пронзило осенью….
                И ветер ледяной
                Кинжалом вырвался
                Из кромки голубой.

                Мгновенно, молнией
                Возникнув из-за туч,
                На лезвие поймал
                Блестящий, яркий луч.

                Сверкнув на солнце,
                Ветви лип срубил,
                Клинок холодный
                В спину мне вонзил.

                Неву вспорол,
                И в миг волну поднял,
                Тяжёлой рукоятью
                Сердце сжал.

                И вдруг исчез….


                Вновь тёплая, воздушная волна
                Согрела тело, душу. И меня
                Уже не холодит тоскою и печалью,
                Хотя на дне души, за близкой далью
                Остался холодок - себе напоминанье.

                Но осень не ушла, в Неве не утонула,
                И ветром ледяным она мне намекнула,
                Что с ней я совершил не первое свиданье,
                Пронзённое стрелой моих воспоминаний,
                Мелькающих средь сломанных ветвей.


   Саша не был страстным любителем поэзии. Но настоящая поэзия привлекала его  загадочной гармонией и большим смыслом выражения при минимуме слов, в гармоничном сочетании которых было столько жизни и глубины чувств, которые в прозе требовали пространных описаний.  Его собственная тяга к стихосложению была непостоянной, редкой.  В его голове рифмы возникали неожиданно в период душевного волнения, когда необъяснимая волна беспокойства овладевала им. Его сердце начинало биться, им овладевал внутренний трепет, и в его воображении появлялись рифмованные строки, он не смел называть их стихами.
          Они неслись в синем Саабе по шоссе через равнину пустыни Арава, в Эйлат. Был конец марта, двенадцать часов дня. Солнце стояло почти в зените. Шоссе с жёлто-голубого края земли прямой чёрной  лентой  стремительно неслось навстречу им, свистя ветром в чуть приоткрытое боковое окно, и  мгновенно монотонным гулом исчезало под колёсами.  Один раз они остановились отдохнуть у обочины. Открыли двери машины и вышли наружу. Выжженная солнцем каменистая равнина была наполнена тишиной и покоем. Жар солнца был приятен и не злоблив. Здесь тишина и покой слились в одно целое в дрожащем горячем воздухе и, соединившись, превратились в осязаемую материю, которая обволакивает тебя изнутри и снаружи, погружает в состояние безмятежности и наслаждения, ни что не  раздражает глаз. С глаз спадает усталость, пелена, и ты   ясно и чётко начинаешь  видеть окружающий пейзаж и дали. Голова твоя становится светла, тревоги на мгновения забываются.
    Ни звука, кроме    свиста ветра. Кругом разбросаны камни: маленькие, большие, громадные, пористые куски скал, чёрные, жёлтые, красноватого оттенка. Изредка виднеются ровные зелёные прямоугольники финиковых пальм.
   А по краям равнины, если смотреть в сторону Эйлата, пологие горы – с одной стороны чёрно-синие, с другой розово-голубые в мощных клубящихся  облаках. Они выпили воды из прозрачных пластмассовых бутылок, сели в машину  и под монотонные чуть слышный звук, состоящий из чуть слышного гула двигателя и жужжания шин, убаюканные однообразным покоем пустыни, поехали дальше.
- Опасное состояние для водителя, - подумал Саша, прямое чёрное шоссе, ни звука снаружи, не меняющийся пейзаж за окном на десятки километров, ярко-синие небо, словно снотворное для водителя.
И Саша почувствовал в груди всеохватывающее волнение. Беспокойство внезапно прокатилось по всему телу и заставило его напрячься. Это состояние не было вызвано его размышлениями об опасности езды как таковой в данном месте, а его мысли послужили лишь запалом, от которого в душе его всё взорвалось. Саша посмотрел на Соню. Она улыбнулась ему.
               
                ПУСТЫНЯ 1
               
                Я пришёл к тебе в комнату,
                Навестить ангелочка
                И погладить твои
                Белоснежные крылья

  Но остался лишь в комнате
  Белый платочек,
  Ненароком который               
 Улетая, забыли.

 Где же, где же любимый
 Мой ангелочек?
Ты по небу плывёшь
Лёгким облачком белым

Я смотрю на него,
Горько плачу в платочек,
Слёзы лью и жалею,
Что был робким, не смелым.

Вы ушли, вы ушли
Ангелок – недотрога,
К белым крыльям хотел
Прикоснуться я нежно.

                От меня улетели,
                Вы исчезли из жизни,
                И найти, и догнать Вас
                Почти безнадежно.

                ……………………….

                И эта дрожь сентиментальная
                Возникла вдруг в моём мозгу,
                Когда сквозь солнечное марево
                Пересекали Араву.

                Из времени катились камни,
                И вырываясь изо рта,
                Звучали гулко и протяжно,
                Чернела жаром А-р-р-р-а - б-б-а-а-а.      


Ехали долго, но казалось, конца края нет дороге, проложенной через пустыню, как будто машина, мчавшаяся со скоростью сто сорок километров в час, стояла на месте и неподвижно повисла над шоссе, поднятая струями горячего воздуха.  Но вот на горизонте появилось нечто, как будто мираж.
               
                ПУСТЫНЯ 2

                Пустыня Арава равниной между гор,
                Укутанной глубокой чёрно-синей тенью
                И сине-розовой прозрачной дымкой неба,               
                Как раскалённая, наполненная камнем
                Река,  несёт расплав жары, стекая в море.

                И сталкиваясь с бирюзовой гладью вод,
                Голубо-жёлтое воздушное  дрожание рождает,
                В котором вдруг из хаоса стихий,
                Палящего нещадно солнца возникает
                В единственной, немыслимой гармонии на свете
                Хаос нагромождений, созданный людьми – Эйлат.
               
                Эйлат! Здесь Рай или преддверье Ада?
                Иль Бог решил так испытать людей на прочность?
                Как беспощадно здесь давление природы!
                И ярость солнечного света, что отражается
                От гор и моря, превращая воздух
                В одну прозрачную, упругую преграду,
                Сквозь жар, которой ты с трудом проходишь,
                Подхваченный горячим ветром.

                То вдруг становится вокруг всё жёлто,
                И небо и земля погружены глубоко
                В песок тончайший, как в густой туман.
                Туман висит завесой от земли до неба
                Сплошной тяжёлой жёлто-голубой стеною,
                И от неё исходит жар чудовищный, небесный,
                Он отнимает силы человека, ввергая
                В пессимизм, тоску и скуку.

                Но странно, несмотря на испытанья,
                Которые даёт Бог человеку, отсюда
                Уезжая, вспоминаешь, что вновь хотел бы
                Ты сюда вернуться и снова окунуться в тяжкий хаос:
                Смешенья гор, пустыни, моря, ветра
                И ослепительного солнца в небе,
                Причудливых громад отелей,
                И шумной разноликой толпы людей.
                Среди толпы ты вдруг увидишь лики,
                Те, что когда-то видел на монетах
                Народов древних, древних государств,
                Или среди мозаик, в росписях на  стенах
                - Следы исчезнувших давно цивилизаций
                Во времени, во мгле тысячелетий               
             
            

   Когда Саша вернулся из той поездки в Эйлат, им овладела ничем не мотивированная ярость.  Его раздражало всё, что он видел и что его окружало. Он стал орать по каждому поводу. 
Он не мог нормально разговаривать с Соней. Его раздражали её привычки, свой взгляд на мир и события, как она ставит тарелки на стол, или жарит курицу. В эти моменты приступа гнева Саша считал, что Соня плохо следит за собой, за своим здоровьем, мало пьёт в жару, не обращает на него внимания. Его неуёмная гневная энергия     своего распада смешивалась с огромной любовью и нежностью, с беспокойством за Соню.
Этот коктейль  его психологических состояний образовывал гремучую эмоциональную смесь, которая взрывалась постоянно, поджигаемая незначительными мелочными, жизненными событиями. Ему стало казаться, что он замкнут в этой маленькой стране, в своём доме среди каменных стен. Его стало приводить в бешенство постоянно, в течение семи месяцев в году, безоблачное, ярко-синее небо,  палящее солнце,  отражённый солнечный  жар, горячим потоком, восходящий от земли, голых гор, камней, бело-розовых каменных стен домов. И всё это явление природы периодически застилалось песчаными туманами, висящими жёлто-голубым слоем  над горизонтом, и посыпалось с неба мелким, как сахарная пудра, песком, проникающим во все щели и тончайшим слоем, покрывающим все поверхности в доме. Пронзительный холод и сырость в зимнее время.
     На следующий день рано утром, хлебнув несколько глотков горячего кофе, весь взвинченный и беспокойный, не простившись с Соней, она крепко спала, Саша поехал в свою клинику, в Тель-Авив.
     При подъезде к Тель-Авиву Саша из окна машины увидел, как из ткани города в разных местах, как чертополох на неухоженной земле, вырастают здания, тянутся к небу. Разноэтажные, тридцать, восемьдесят этажей, разной формы - круглые, цилиндрические, квадратные, треугольные, плоские, выгнутые дугой, с вертикальными или падающими куда-то в бок   стеклянными и гранитными фасадами.  Техническое, агрессивное нагромождение высотных строений гостиниц, жилых элитных домов, бизнес и торговых центров, крупных компаний, словно, внезапно вылупилось из малоэтажных и монотонных недр города. И отдельные её элементы нахально вырвались в небо на разную высоту, как дети акселераты, внезапно переросшие своих родителей. Пост индустриальная панорама Тель-Авива производила странное, но не мрачное впечатление. И вместе со сплошным потоком автомобилей, разноцветной, гудящей лавиной, с неотвратимостью судьбы врывающейся в город, внушала беспокойство и тревогу нарастающей энергией. Энергия города, которую ощущал Саша, материализованная в некую грозную сущность организованного хаоса, тут же превращала его в существо с силиконовым мозгом со встроенными в него информационными и програмирумыми чипами, в которых непрерывно перерабатывались и сортировались потоки информации. 
       Свернув в боковую улицу, Саша попал совсем в другой город с неширокими   уютным улицам, по бокам или по середине бульваров   засаженными гигантскими фикусами. Их живые, причудливо скрученные сизые стволы в обхват руками, были похожи на    слоновьи ноги. Стволы, сплетённые из бывших ветвей, высоко над домами заканчивались густой просторной кроной с толстыми   змеистыми  в мелких  тёмно-зеленых листьях ветвями, выросшими из этих же стволов. 
     В окне машины замелькали  небольшие  двух, трёх  этажные, обшарпанные дома эпохи конструктивизма,    выкрашенные в белый цвет, с небольшими заросшими деревьями просветами между ними, серые типовые железобетонные дома-параллелепипеды или кубы в три этажа на тонких железобетонных ножках, при виде которых Саше становилось не по себе от слабости и немощности бетонных подпорок.
    Саша выехал на набережную Тель-Авива. Граница. Граница между технологическим хаосом города и естеством существования. Набережная Средиземного моря, панорама которой была нарисована небрежно и коряво, производила радостное впечатление своим цветным угловатым,  вкривь и вкось, хаосом нелепых нагромождений  отелей высоких и низких, узких и широких фасадов,  каждые, из которых, отделяли друг от друга десятилетия.
      Ещё сотня метров и тишина. Ярко бьёт в глаза бирюза Средиземного моря.  Горячий песок и почти голые люди на горячем песке, шум прибоя и голубая кромка мокрого песка, с которой скатываются волны, и  цветное, розово-голубое, отражение зданий набережной   в мокрой плёнке морской воды на гладком укатанными волнами песке.  Пенсионеры под навесами, углублённые в шахматы или нарды, прохожие, медленно прохаживающиеся по бетонной набережной, покрытой крупной коричневой галькой, как дырявым ковром.
    Саша любил тель-авивскую  набережную зимой. Он приезжал сюда один. Горели оранжевым светом фонари, над морем сгущался сине-розовый сумрак, на горизонте тлели красные облака упавшего в море солнца. В лицо дул ледяной ветер,   дыбились, пенились и гудели волны, падая на песок. Песок становился тёмно-коричневым, почти серым, пропитанный холодной морской водой до самых стен набережной.
   Войдя в клинику, мрачно, сквозь зубы поздоровался с секретарём. Секретарь - молодая курчавая девушка эфиопка, с маленькой хрупкой головкой, стройной до костлявости фигурой,  бархатистой кожей цвета пережаренного кофе, белизна халата лишь ещё больше и контрастней подчёркивала почти чёрный цвет,   огромными выпуклыми карими глазами и мохнатыми ресницами.
- Тебе звонил…, - попыталась вступить с ним в  разговор девушка.
- Мариям, я занят, - бешено заорал Саша, открывая дверь своего  кабинета. Саша  треском закрыл дверь и огляделся.
Тихо шумел кондиционер. Через плотно закрытое окно, прикрытое триссами, проникал приглушённый солнечный свет и доносился шум отходящих от остановки автобусов, слышно было, как чирикают воробьи и гукают горлицы. Саша сел в кожаное кресло и
уставился на фотографию Сони, потом посмотрел на фотографии дочери и сына.
- Как давно я их не видел! - в сердце шевельнулась любовь и стихла.
Саша сел в кресло, стал машинально перебирать бумаги. Заиграла электронная трель телефона. Раздался голос Мариям:
- Саша, звонила жена старика Ольмерта. Жалуется, что у него выпадают изо рта протезы. Что ей сказать?
Саша бросил трубку:
У-у-у-у-у, твою мать!
Выскочил из кабинета, побежал по коридору, матюгаясь, на чем свет стоит. Открыл двери кабинета лечащего врача.
Около пациента сидел стоматолог Серега. Его звали Сергей. Но Саша прозвал его Серегой. Серёга – высокий мужчина сорока трёх лет был абсолютно лыс. Его блестящий череп блестел и переливался под яркой лампой.
   Руки сильные, волосатые, с крепкими костистыми  кистями, зубы крепкие, жёлтые и длинные, нос крупный, хрящеватый с горбинкой, глаза холодные пронзительно-голубые, лишённые начисто бровей.
         Серёга откатил от себя передвижной рентгеновский аппарат.     Взял щипцы.
- Ну, что, Алекс, - обратился он к посетителю, плашмя лежащему в кресле, широко открыв рот, - будем рвать, тебе дешевле обойдётся, зуб тяжёлый, мудрый, - гоготнул Серёга, - открой шире рот, -  и запихнул в рот больному огромный кусок ваты.
Серёга посмотрел на Сашу.
- Саша, что случилось, - Серёга замер со щипцами в руках.
- Что с Ольмертом? – спросил Саша.
- Да ничего, дурью мается. Протезы отличные. А что выпадают, так я не виноват, что старика рвёт  не только от протезов. Почти девяносто, мало ли что бывает.
- Бывает, бывает, - заорал Саша, - ты забыл, как Макогоненко вставлял чужие протезы. Всю пасть ему раскровенил.
- Сейчас, Саша, всё чисто, Богом клянусь! - ответил Серёжа, помещая щипцы во рту больного.
- Можешь проверить, вон там его слепки.
Раздался треск, и Серёга торжественно вынул щипцы с вырванным зубом изо рта Алекса. Дзинь! И вырванный зуб упал в металлическую кюветку.
 - Алекс, наверное, у тебя нет желания смотреть на гнилой зуб мудрости? Если есть, можешь посмотреть. Последний зубок из мудрых. Всё, ты перешёл в другое измерение. Не чувствуешь?
- Не чувствуешь ещё по инерции, - добавил с  ухмылкой Серёга.
И продолжил:
- Советую копить деньги на новые челюсти. Твоим осталось не долго жить.
- Ну, до скорой встречи. Может быть, титановые имплантанты вставим, когда я лицензию получу. Если мутит в голове после удаления, пойдём ко мне в комнату и выкурим по сигарете. Наркоз всё-таки дело такое..
   Саша под аккомпанемент ёрничества Серёги подошёл к лабораторному столу, взял слепки Ольмерта, секунду смотрел на них, потом смял, превратил в коричневый  шар, чуть задумался и  метнул его в голову Серёги. Тот еле увернулся, и шар, врезавшись в стенку, упал на пол и покатился к ногам Саши.
- Ну, полный псих. Ты чего?- Серёга удивлённо посмотрел на    Сашу.
- Хамсин, хамсин, хамсинчик прилетел из аравийской пустыни и через рот, и уши забил наши головы жёлтым песком, и мы все медленно сходим с ума, - запел глубоким басом Серёга.
    Вернувшись домой, Саша позвонил на склад и заказал несколько мешков гипса, стальной тонкой арматуры. Попросил доставить  срочно, сегодня. На следующий день, встав рано, ни свет, ни заря, выпил чашку кофе, выкурил пол сигареты. Целую не мог закончить. Стало вдруг противно и гадко от запаха выгоревшего табака и
от запаха кончика пальцев.  У него закружилась голова и часто забилось сердце. Натаскал несколько вёдер воды, притащил на второй этаж ржавую металлическую ванну, в которой вместе с Соней когда-то мешали бетонный раствор, и начал с ожесточением лепить скульптуру. Так вдоль балюстрады второго этажа стали появляться белоснежные фигуры. Но сначала Саша пытался лепить маленькие фигурки людей, очень условные - лежащие на спине и на боку с вытянутыми ногами или поднятыми вверх или поджатыми под себя, стоящие во весь рост, на коленях или на четвереньках, сидящие на стульях или на корточках с опущенными или поднятыми верх руками.
Прошла неделя. Саша всецело углубился в гипс, в маленькие белые фигурки, которые постепенно стали занимать всё пространство террасы.
Как-то вечером, когда Саша и Соня сидели на террасе и любовались закатом, Соня, разглядывая фигурки, посмотрела на Сашу, потом стала ходить по террасе, отодвигая ногами гипсовые формы и, вдруг посмотрев на него, спросила:
- Что с тобой, милый? Ты исчез из моей жизни и превратился в гипсовую фигуру. Что это всё значит? – и показала глазами на массу гипсовых слепков, валяющихся на полу террасы.
  Остатки солнечного света, ещё мгновение назад, золотисто-синие, нежно-розовые, внезапно стали темнеть, густеть, постепенно превращаясь в  тёмно-синее, почти до черноты, скопление облаков, заалели, загорелись угольным жаром и исчезли за горизонтом.   Восходящая луна осветила горы и покрыла их ровным прозрачным зелено-желтым  светом. На террасу упала  тёмно-синяя тень от дома, пронизанная серебристым сиянием, и поглотила их. Саша и Соня остались сидеть в креслах, из тени смотрели на освещённое луной пространство. 
       Саша взял ладонь Сони в свою руку. Рука была тёплой, горячей. Саша молчал и смотрел вокруг.  Он чувствовал биение пульса на нежном запястье. Лунный свет застыл и превратился в прозрачный, хрустальный купол, под которым замер мир и стал неподвижным, как будто  экран телевизора, на котором внезапно остановилось действо.
   На его прозрачном иссиня-черном своде, ограничивающем бесконечность мироздания от прошедшего дня, холодными вибрирующими лучами мерцали, переливались яркие бело- синие звёзды и звёздные туманности. Ничто не мешало ясно и чётко видеть окружающие горы,  долины между ними в глухих провалах чёрно-синих теней, жемчужные россыпи  огней городов вдоль побережья Средиземного моря, в долинах, на вершинах и склонах  гор, предметы,  разбросанные на полу террасы.
Ни ряби, ни волнения в холодном воздухе. Саша бросил взгляд на гипсовые фигурки,  которые валялись на каменных плитах террасы. Фигурки лежали в плоскости лунного света, отбрасывая глубокие маленькие тени. Саша смотрел на них, и ему показалось, что тени вдруг пришли в движение, фигурки стали шевелиться и двигаться.
 Соня засмеялась.
- Мне показалось, что твои произведения ожили, пытаясь придти в движение.
 Саша посмотрел на Соню.
- Ты это почувствовала? И я тоже, - прошептал Саша.
И продолжил:
- Ты могла бы позировать мне?
Соня не высказала удивления, а  лишь спросила. 
- Тебе приятно видеть мое старое тело?
Саша посмотрел на неё.
- Я очень люблю твоё тело и без него жить не могу. Твое тело наполнено добрым теплом и энергией.
   И до сих пор даёт ощущение молодости, ощущения того, что мы не стареем, и время для нас остановилось.
     Они вошли в концертный зал. Зал был погружён в зелено-жёлтый свет, растворивший в себе тёмно-синий всполох неба. Чёрные стулья отливали лунным серебром. Не было кромешной тьмы, лишь по углам зала  замерли сгустки темноты. Соня сидела на стуле спиной к Саше. Её голая спина чуть костлявая, но ровная и правильная таинственно белела в призрачном свете. Руки лежали на спинке стула. Мышцы спины чуть проглядывали сквозь кожный покров. Ниже поясницы, вдоль позвоночника, Саша видел нежную  ложбинку, которая переходила к упругим крепким  ягодицам. Саша подошёл и поцеловал её спину, легко провёл ладонью вдоль позвоночника от шеи до самого низа.
- Боже, как я тебя люблю, - и Саша еще раз прикоснулся губами к  тонкой шее, к горячему затылку и почувствовал запах и вкус её волос.
- Ну что дальше, дорогой, - спросила Соня.
Саша некоторое время молчал.
- Знаешь что? Одевайся, тебе холодно. Я ещё раз запомнил тебя.
    Они сидели в полутёмном зале. И Саша вдруг спросил Соню:
- Что значит быть евреем? Я уже тридцать лет живу в Израиле и не могу определиться, кто я. Еврей? Если не еврей, то кто? Вечный странник?     К другим национальностям, религиям я категорически себя не могу отнести. Быть человеком мира не хочу. Не то, что у меня есть какие-то принципы. Внутри меня сидит этот протест, взявшийся неизвестно откуда.
Но я и  не могу заставить себя зайти в синагогу. Евреи в пейсах в чёрных костюмах и чёрных шляпах, или в собольих шапках, которые они носят в жару, их пейсатые детки, жёны в длинных юбках и шапках круглый год - параллельный мир, с которым я при всём желании не могу пересечься.  Иудаизм я понимаю только умом, но не душой. Иудаизм мне кажется рационалистической религией. В ней нельзя ничего оспорить в принципе или подвергнуть сомнению основные идеи. Бог - всеоблемъющее понятие. Нечто, не поддающееся разуму. Но как только в христианстве появился Богочеловек, люди стали подвергать сомнению реальность его и его божественную сущность.  Чем упорнее люди ищут материальные следы его существования, тем больше сомнений во всём.   Вот уже и некоторые  исследователи говорят, что Христос шёл не по воде как по соху, а по льду. И семья у него была, дети. И Магдалину целовал, но древние рукописи истлели, и куда  целовал неизвестно. И вовсе он не еврей, а грек. Гуру и мессии по всему миру для многих людей на земле стали воплощениями живого Христа. Распад веры, религии в поисках истины? И Иуда оправдан – он не предатель, а лучший друг Христа. Иуда спровоцировал римлян, чтобы Христос подвергся страданиям. Это уже больше человеческий поступок.
   И человечество становиться всё дремучее и дремучее, злее и злее, вооружённое такими знаниями во всех областях науки, которые, казалось,  должны были сделать его  смиреннее, менее агрессивным. Может быть, оттого, что исчезает в их душах Богочеловек? Они целовали иконы с его изображением, они молились, глядя на иконы, они хотели дотронуться до его божественной плоти. И это было для них невыполнимой мечтой, с которой они жили. И вдруг Богочеловек стараниями этих же людей, которые постоянно ищут смысл жизни и истину, стал превращаться в обычного материального человека. Останется Иудаизм? Прагматичная религия? Соня обняла его, прижала к себе крепко-крепко.
- О чём ты постоянно думаешь? Саша, сколько тебе лет? И правильно, что не обращаешь внимания! Но нельзя ли просто жить и наслаждаться жизнью, какая есть в данный момент? Отвечу тебе просто.
- Евреем можно почувствовать себя, если у тебя вытатуировано клеймо концлагеря или твои близкие родственники были сожжены в печах крематории. И это чувство и горстка пепла стучат в твоём сердце. Или это чувство приходит к тебе откуда-то извне из времени и истории. Охватывает тебя или не охватывает, проникает в тебя сильно или чуть-чуть или не проникает в тебя вовсе, усиливается в тебе или затухает, но тлеет и тлеет в твоей душе.   
А евреи остались жить вопреки всему злу, творимому людьми. И всего-то двенадцать миллионов евреев в мире и весь мир вертится вокруг этого крохотного государства под названием Израиль. Еврей, не привязанный к Израилю, к месту из которого он вышел тысячи лет тому назад, в наше время представляет собой очень размытое понятие. Определение «еврей» постепенно размывается гуманитарной и экономической системой западной цивилизации, приводит к постепенной ассимиляции.
Из этого процесса возникает антагонизм между ассимилированными евреями, евреями только по крови, благополучно вписавшимися в систему западной цивилизации и евреями, в которых духовное чувство еврейства превалирует над материальным началом.
Первым их еврейство и осознание себя евреями, как носителями еврейской культуры и еврейской истории, неразрывно связанной с  иудаизмом, пусть даже не в конфессиональном проявлении ими, очень мешает, вызывает неприятие и даже брезгливость.  У них возникает желание своё  еврейство оставить, изъять из своей жизни как досадное недоразумение, препятствующее их карьере и восприятию мира с точки зрения западного человека, раздражает их и страшит разрушением собственного благополучия.   Приводит к постоянному раздвоению личности и проблеме выбора всю жизнь. Им каждый день надо отвечать на вопрос: Кто они? И как они себя соотносят с государством евреев и всеми проблемами, стоящими перед еврейским государством. Хотят ли они оставаться евреями или лучше бы для них, если бы это государство перестало существовать навсегда. И они  объявляют себя людьми мира. 
  И ещё драматичнее   еврей в Израиле, не желающий быть евреем по вере, обычаям культуре,  когда ему в этой стране всё чуждо и не - приятно. И такой еврей живёт в Израиле и не знает, что ему делать, как изменить ситуацию.
 И создаёт  этот «еврей» вокруг себя виртуальную оболочку, которая отделяет его от всего, что не воспринимает его душа  - виртуальную среду из жизненных ценностей близких только ему.
В  этой оболочке он находится постоянно, все двадцать четыре часа, даже в постели с мужем или женой.   
Соня замолчала на минуту, посмотрела на Сашу с любовью и продолжила:
  -  А ты, мой любимый,  никуда  не денешься, останешься евреем со своими сомнениями.  Твои внуки по настоящему могут почувствовать себя евреями. Но только в том случае, если то, о чём  я говорила, будет усиливаться и воплощаться в них и дальше, в их детях и внуках, если ты захочешь этого.
Они прошли в спальню, разделись до гола и легли поверх одеяла. Они лежали лицом к лицу. Саша крепко обнял Соню, правую ногу закинул ей на бедро, прижал её к груди и животу. Её грудь легла ему на ключицу. Тепло их тел передалось друг другу. Они молчали и не заметили, как заснули, и им было сладко и хорошо от физического ощущения друг друга. Они лежали под лучом луны, проникшей через приоткрытую занавеску.  Их тела обдувал прохладный ветер, который через несколько часов превратится в жаркое дыхание пустыни.
     После той волшебной ночи  Сашина жизнь внезапно перевернулась. Он забросил стоматологическую практику. В его клинике командовал Серёга. Они лишь изредка перезванивались. Саша вяло интересовался как идут дела.
И когда Серёга предложил Саше выкупить его долю в их общем бизнесе, с облегчением согласился.
- К чёрту гнилые зубы! - радостно воскликнул Саша, - это не моё.
- Как я мог столько лет потратить на эту ерунду?
И Саша полностью отдался своей страсти, скульптуре. Он   целыми днями проводил на  террасе под навесом и лепил, и лепил
из гипса женские фигуры. И в собственном воображении уже представлял, как он высекает их из камня или режет из дерева.
- Ещё немножко и я перейду в другой материал, - с наслаждением думал Саша, - ещё рановато, надо потерпеть.
    Балюстраду террасы украсили белоснежные скульптуры обнажённых женщин, очень похожих на Соню:
 - Вот женщина, играющая на флейте. Её фигура, устремлёна в высь,   голова слегка запрокинута назад, тонкие руки с опущенными вниз локтями, в длинных изящных кистях флейта, волосы собраны на затылке, чуть обвисшая грудь, слегка выпуклый живот, немножко опущенный вниз еле заметной складкой, вытянутые ноги на маленьких ступнях, опирающихся на длинные  пальцы. Женщина стояла на цыпочках.
- Женщина сидит в кресле. Фигура её расслаблена. Одна её нога, правая, согнутая в колене, лежит на левой ноге.  Голова слегка опущена вниз, волосы длинной густой прядью падают на плечо, флейта в её руках  касается губ.
- Женщина стоит спиной к дому, опершись кистями рук, тыльной частью, пальцы сзади, на балюстраду террасы. Её волосы рассыпаны по плечам. Её торс чуть согнут в пояснице. Одна нога упирается в пол, друга согнута в колене. Взгляд её задумчив, устремлённый на жёлто-голубые горы, освещённые ярчайшим солнцем.
         Ослепительно белые женские фигуры вдоль балюстрады на фоне синего неба, от его блеска ломило глаза,  горячие  и живые, нагретые солнцем, доставляли ему тихую радость и сладостное чувство восторга. А какое сказочное зрелище открывалось при лунном свете!! Женские фигуры оживали. Им овладевало такое ощущение, что обнажённые фигуры днём, ночью неведомая сила одевала  в  прозрачные наряды, сотканные из невидимой материи воздуха, зелёно-голубого света луны и синих теней.  Они стояли с Соней, обнявшись, и наслаждались этим зрелищем.
- Ты гений! - шептала она ему.
- Гений! Гений! – шептала ему Соня
И целовала ему лицо, глаза, тихо плакала, и горячие слёзы капали ему на веки и щёки.
      И однажды, когда ночью они стояли на террасе, Саша отошёл от неё и подошёл к женской фигуре, стоящей к нему спиной. Он протянул к ней руку, сначала слегка дотронулся ладонью до гипсового изваяния,  погладил фигуру вдоль спины, накрытой прозрачно тёмно-лиловой тенью, провёл рукой до талии и почувствовал невероятный холод. ОН отдёрнул ладонь, подошёл к Соне и крепко - крепко прижал к себе.
- Я очень люблю тебя! - прошептал Саша.
               
                *******
      С той ночи прошла неделя. Саша ни разу не подошёл к своим скульптурам.  У него вообще пропало желание лепить женские фигуры. И его неожиданно посетил страх.
- Зачем я лепил её, - постоянно думал Саша.   
 Страх постоянно заползал в его сердце. Саша гнал его прочь. Но этот хищный зверь – страх, волк эмоций, был везде. Он то таился среди  солнечных лучей, голубого неба, горных сизых террас. То прятался за камни или, принимал облик, мирно пасущихся коз и овец, или маскировался среди густых ветвей серебристо-голубой оливы. В любое время дня это чудовище - страх выскакивал из засады и набрасывался на него сзади, вцепившись в шею, или бросался ему на грудь и рвал ему сердце.
  Саше с большим трудом стоило загнать страх в глубь своей души, но окончательно уничтожить его он не смог. Ночной холод гипсовой фигуры нет-нет да появлялся неожиданно невесть откуда и охватывал его с ног до головы так, что его знобило, как в лихорадке.
  Тем не менее, Саша успокоился и стал созерцать то, что было вокруг него. Он много часов сидел в кресле курил одну сигарету за другой, постоянно пил кофе и смотрел и смотрел. Ему неожиданно захотелось увидеть того молоденького солдатика, подносчика снарядов с оторванными ягодицами, посмотреть ему в голубые глаза и поговорить с ним.
- Жив ли солдатик? – размышлял Саша.
- Вот я вроде бы жив ещё. Чего я ещё хочу? Чего я боюсь?
   Саша закрыл глаза и попытался представить тот день, когда было по настоящему страшно.  Грохот взрывов, рёв немецких танков, трупы солдат орудийного расчёта, вздыбившаяся, вывороченная внутренностями земля, пропитанная кровью, кишки на снарядном ящике. Едкий запах пороха и сырой земли. Пляшущие от залпов орудия.
  Но… в его памяти ничего не возникало. Всю память застилала выжженная солнцем долина.
- Вероятно, того страха мало, - думал Саша, - есть ещё более страшное и всеобъемлющее тебя чувство, чем война.
   Рассуждая про себя, Саша подошёл к балюстраде и издалека увидел лошадь, которая мелкой рысью бежала по кругу большого загона, огороженного жердями. Верхом на лошади сидел, как ему показалось, юноша. Его сосед держал ферму, где разводил лошадей на продажу. Саше захотелось поближе разглядеть лошадь. Он прошёл в кабинет, взял бинокль и вернулся на террасу.
Поднёс окуляры к глазам и увидел, что на лошади сидит молодая женщина в джинсах и белой бейсболке на голове. Из под бейсболки по плечам рассыпались светлые волосы.  Саша долго всматривался в её лицо, но не нашёл для себя ничего примечательного. Вроде бы милая девчонка и всё. Но лошадь привлекла его. Лошадь - небольшая, стройная и тонконогая, светлой масти молочного шоколада.
    Саша вспомнил, как много лет назад на побережье в Кейсарии в ветреный, весенний день, это было в середине мая, они сидели на песчаной дюне и смотрели на бушующее море. Они были одни. Выше, за их спинами, вдоль моря пролегал римский акведук, сложенный из массивных серо-жёлтых камней. Кругом ни души. Волны, гулко рокоча, поднимались высоко над берегом, и на секунды замедлив свой бег, внезапно с грохотом падали на мокрый песок, растекались, распластывались вдоль берега и с шипением скатывались обратно в море навстречу новым волнам, которые вспухали вдалеке и ближе к берегу нарастали мощными гребнями.
    По берегу вот так же, как сейчас, медленной рысцой бежали две лошади, нога в ногу. Освещенные солнцем, изумрудным морем и голубым небом они показались Саше серебристо-голубыми. Всадники, юноша и девушка, скакали на лошадях почти рядом, и видно было, что они о чём-то разговаривают. Иногда сквозь ветер и шум волн доносился их смех.
 Лошади бежали по воде, и брызги воды летели из-под копыт. Однажды накатившая волна почти достигла их брюха. Зрелище бушующего моря и лошадей завораживало. Саша обнял Соню, закрыл её от ветра, и они, молча с восторгом, смотрели, на удаляющихся всадников.
     И Саше страстно захотелось сделать скульптуру лошади.  Пока он наблюдал и вспоминал, его взгляд остановился на большом куске дерева, бревне, которое валялось внизу у дома. Это было буковое бревно. Его привезли давно для пробы. Саша задумал сделать доски из бука для пола в помещении первого этажа да передумал.  Бревно так и осталось валяться.   
- Вот то, что надо сейчас мне, - поразмыслил Саша.
- Да, надо, - убедил сам себя.
  Он тут же позвонил Серёге.
- А, это ты, Саша? Давненько тебя не слышал. Более года прошло. Забыл ты меня совсем.
- Серёга, друг, помоги мне? – после некоторой паузы произнёс Саша.
 - Что зуб заболел? Куда обратишься? Ко мне, конечно! У тебя осталось что-нибудь во рту? – расхохотался Серёга.
Он, как всегда был, в ударе.
- Да нет, не зуб. Большое и тяжёлое бревно надо затащить на второй этаж.
Саша услышал в трубке смешок Серёги:
- Из дерева зубные протезы будешь делать? Наверно бревно дубовое? Смотри, - продолжил ёрничать Серёга, - занозы загонишь в дёсны.
- Буковое, - ответил Саша.
- Да, просьба к тебе, - продолжил Саша, - я никуда не выезжаю из дома, найди, где-нибудь инструмент для резки по дереву. Всё, что есть и даже топоры разных размеров.
- Вижу дело серьёзное, приеду завтра утром в  двенадцать. Ну и задачку ты мне задал!
Серёга повесил трубку.
      Саше нравилось своё творчество, свои произведения. И это было для него самое главное. Он чувствовал внутренним чутьём, если ему нравится то, что он творит, значит, его творения могут понравиться и другим людям, или, по крайней мере, вызовут интерес и любопытство. Он ещё никому не показывал скульптуры, считая, что в них много личного, много эмоций и любви к Соне. А искусство, думал Саша, должно иметь способность к обобщению, в то же время сохранять и личностное отношение к видению окружающего мира. Но Саша ничего не мог с собой поделать и направить свои эмоции в несколько другое русло, чтобы стать настоящим художником.
Когда он начинал создавать скульптуру, у него лишь была только идея, имеющая только начало. Завершение процесса он не представлял. Чем должна окончится его работа, по началу ему было неизвестно. Всё зависело от его настроения, случайных чувств, случайных наблюдений, случайных образов, маленьких и больших событий, происходящих вокруг него. И только лишь где-то спустя нескольких дней, недель, иногда и месяцев после начала работы появлялось конечное видение результата его творческих усилий. И то только в общих чертах. А окончательный образ скульптуры формировался вплоть до самого окончания работы.
    Всё, что Саша делал, было  глубоко связано с его с личной жизнью, которую он безумно любил, холил и лелеял и получал от своих чувств удовольствие и наслаждение.
    И как только Саша бросил клиники и стал заниматься скульптурой, он обрёл покой и свой закрытый  мир.  И Соня присоединилась к нему, к его чувствам, к его жизненному пространству. Они могли часами вдвоём говорить и говорить на разные темы, обо всём, и любоваться скульптурами, обсуждая их гармонию, форму, игру света и тени.   
Глубокая духовная связь с Соней, сердечная любовь к ней и взаимная физическая привлекательность  друг к  другу  составляли основу его жизни, тот фундамент, на котором они  прочно стояли и не ломались под напором горячих и зловещих ветров, чувствуя, как с каждым днём растёт их разрушительная сила. Эти зловещие ветры и ураганы неслись со всех сторон. И негде было укрыться от них.  Про себя он думал, что вот так обнявшись, в один день, известный только судьбе или Богу, они улетят, в неизвестность.   
Созданный им самим его собственный мир окончательно  изолировал его от реальной жизни, которую в тот момент он почти не мог адекватно воспринимать. И Саша был рад такому повороту событий.
  Та, реальная жизнь, вызывала в нём раздражение и протест. Он не мог слушать и смотреть непрекращающиеся много лет   репортажи то о выводе войск, то о вводе войск, о каких-то разделительных стенах, спецоперациях, налётах авиации на Газу, обстрелы Ливана на севере, разрушениях домов террористов, взрывах, жертвах, о гуманитарных проблемах палестинцев, лицемерной вялой реакции мировой общественности.  Он не мог переносить лица и тех, и других, и третьих на экранах телевизоров.
   Сколько десятилетий могут жить люди в состоянии неопределённости и тревоги. Такое состояние общества - деградация и огрубление общества, его разрушение, постепенное исчезновение чувства сострадания к своим же соотечественникам и ответственности личности перед государством, усиление межэтнической неприязни, замедление прогресса, чувство одиночества страны и её изоляции, постоянное оправдание своего существования и своих действий по защите своего существования и, как правило, не понимания со стороны западной цивилизации, постоянные стрессы и невроз населения. Как здесь можно жить?
   Несмотря на все проблемы, обрушившиеся на Израиль, Саша считал, что жизненно необходимо создание единого мирного пространства на Ближнем Востоке, где бы люди, населяющие эту часть земли, Израиль, Ливан, Сирия, Иордания, Египет, Палестина, могли бы сосуществовать и проявлять свои не разрушительные, а созидательные амбиции. А материальная, прагматичная связь с Европой вторична.
Для Западного Мира евреи останутся навсегда странниками, временно проживающими на его территории, пока они полезны для  этого Мира.
     Ему казалось, что для Западного, Христианского Мира Израиль, как нелюбимый ребёнок, который есть и за него всё равно нужно нести    ответственность, без него нельзя. Как-то не удобно перед человечеством, если что-нибудь с ним случится, и он умрёт. Но ласки и тем более сочувствия он не дождётся никогда.
   Израиль, окружённый со всех сторон злобой и ненавистью, существовать не сможет. Сохранение Израиля - только вопрос  времени. Прогресс во враждебных ему странах не остановить. А западная цивилизация далеко, у неё свои проблемы.  Израиль у Западной цивилизации, как кость в горле, лучше бы  для неё, если бы Израиля вообще не было.
   Может быть, он был и не прав. Но что бы он ни делал, чем бы ни занимался, мысли о судьбе еврейского государства, его детей и внуков не давали покоя. За себя Саша не переживал. В конце концов, его жизнь подходила к финалу. Но Саша руководствовался своей теорией, что он и Соня должны жить как можно дольше, что бы мысленно и духовно защитить своих близких и любимых людей, создать вокруг них защитную стену любви, упирающуюся в небо, через которую не может проникнуть, пробраться ужас.
  Всех своих родных людей он хотел страстно любить, считая, что его любовь защитит их, где бы его родные, в каких частях света не были.
   На следующее утро приехал Серега. Вид у него был лихой. Серега приехал на Мазде 6, подтянутый, скорее очень похудевший, в кремовых брюках и кремовом пиджаке изо льна, мягкие кремовые мокасины. Под пиджаком майка под ворот.  Его костистый  череп блистал на солнце. Саша стоял на террасе и махал ему рукой.
- Привет, старина, - махнул рукой Серёга.
Саша улыбнулся.
- Здравствуй, ты шикарно оделся для работы такелажника.
- Мне иначе нельзя, - продолжил Серега, - титаном занимаюсь.
Серега не стал подниматься. По началу подошёл к бревну, пнул ногой.
- Да, надо руки беречь, а то стану дровосеком, как ты, Сашка, - я купил тебе то, что ты просил. Только мне одному не поднять.
Серёга открыл багажник и выкинул на землю большой мешок.
- Придётся вдвоём поднимать.
Сначала они пытались с разных концов приподнять бревно. Подняли и бросили. Поняли, что так просто бревно не затащить на террасу. К тому же лестница на второй этаж была узкой и крутой.
- Верёвка есть, - спросил Серёга.
Саша принёс из гаража верёвку, толстый буксировочный канат. Они перевязали бревно. Саша и Серёга поднялись на террасу второго этажа и стали тянуть верёвку. Верёвка напряглась, как струна, бревно приподнялось над землёй, и они дружно, как мальчишки, смеясь, заорали:
- Майна! Вира! Майна! Вира! – и одновременно рывками тянули верёвку.
Вот показалось бревно. Бревно ударилось о балюстраду. Часть мраморной балюстрады рухнуло с грохотом вниз, и от удара о землю развалилась на куски. Они дико гоготали и матерились. Бревно глухим шлепком плюхнулось  на площадку.
   Саша не подошёл к бревну. Они сели в кресла за столик, вытянули ноги, сладко затянулись сигаретой и замолчали. Саша зашёл в дом, в буфетную за концертным залом. Открыл дверцу буфета сколоченного из тёмных, почти чёрных, лоснящихся на солнце,  деревянных досок, достал бутылку виски, плеснул в толстые стеклянные  стаканы от души, до половины, вынул лёд из холодильника, насыпал в стаканы и поставил на стол перед Серёгой.  Они сидели, молчали, потягивали виски и курили. Дым от сигарет сизыми струйками стелился над ними, поднимался вверх и улетал в небо, растворяясь и растекаясь в воздухе.  Тень от дома, отделяла их от яростного мира. А граница того мира пролегала рядом, прямой синей  линией, за которой клокотало и палило солнце и, отражённое от белоснежного пола, бросало в их лица жар.
  Серёга отхлебнул из стакана, закурил новую сигарету.
- Сашка, вчера смотрел по телеку французский канал. Показывали документальный фильм о путешествии группы французов по Нилу. Старый корабль, которому несколько десятков лет. Мерный глухой стук двигателя. В машинном отделении двигается, шевелится какой-то кривошипно-шатунный механизм, гудит ровно, хлюпает тихо,  мерно двигаются валы, поршни, чуть вибрирует. Жирно блестит металл под тонкой плёнкой машинного   масла. Ходит механик с маслёнкой. Маслёнка вся в масле, длинный металлический носик. И каждые десять минут механик на металлические валы, поршни, шатуны льёт масло. Высокая закрытая палуба, обеденный зал со стенами из красного дерева и большими зеркальными окнами. Сидят люди за столами, накрытыми белоснежными скатертями, едят, курят, пьют вино. Вокруг них не торопясь, словно плывут, ходят официанты в длинных белоснежных рубахах, на головах цветные фески и шапки, не знаю, как называются, блюда разносят. А за окнами Нил коричневый течёт, то гладкий и тихий, то в водоворотах и стремнинах вокруг фантастических коричнево - синих скал. Река растекается на протоки, рукава вокруг них и снова соединяется в единое русло. У берега узкая полоса оазисов, ручьи, пальмы.
      А за  ними пустыня, песок, жар. Белоснежное глинобитное селение, с перголами, навесами из цветных тканей. Голубая скамья под навесом. Накрыт стол. Незамысловатая еда - лепешки, травы и овощи, чай. Мужчины и женщины за столом в длинных белых и цветных одеждах, женщины в цветных платках, обёрнутых вокруг голов…
- Ты знаешь, старина, я им жутко позавидовал. Я наслаждался виртуальным покоем, тихим течением времени, гармонией жизни неизвестных мне людей, вечностью жизни. Я эту     вечность ощутил всей кожей и в мгновение проследил её до фараонов.
         - Смешно, правда? – печально спросил Серёга. И продолжил: 
-  Мне захотелось туда, на берег Нила в эти глинобитные дома. У меня внезапно появилось желание выбросить в окно телевизор, разбить молотком пелефоны с фотоаппаратами, жидкокристаллическими дисплеями, бесконечными рассеянными в воздухе электронными трелями, компьютер с одинаковыми по существу новостями по Интернету, мерзкими пошлыми одинаковыми лицами, голыми жопами и надутыми грудями - дьявольскими искушениями. И самое страшное - люди от всех достижений цивилизации, которая словно молох давит людей, не становятся умней, добросердечней. Люди, чтобы не сдохнуть под неимоверной тяжестью невероятных достижений этой цивилизации, мчащейся с неимоверной скоростью, пытаются защитить себя, размножаясь. Она их давит, а они, люди размножаются. И бегут, и бегут, сами не зная куда. Не успеют оглянуться, а их уже нет, новая партия появляется на смену.  На самом деле - утром встал, повернул  голову влево – день начался, повернул вправо – день закончился, солнышко закатилось. Жизнь спрессована во времени. Время не замечаешь. Оно исчезло, что ли? И на смертном одре не увидишь, не почувствуешь этой субстанции - время, что время твоё закончилось. Боже, зачем всё это, когда я в своём доме каждый день слышу взрывы в Газе, танковые выстрелы, гулы  самолётов возвращающихся на аэродромы, отбомбившись в Ливане. По началу моя собака выла, не переставая. Люди как-то к этому привыкают, а собаки нет, но и собаки привыкают. Рядом, на севере, горят леса и падают ракеты на головы жителей городов, всего- то пару тройку десятков километров от нас.  А мы сидим здесь спокойно, на узкой полоске земли наслаждаемся жизнью, как те люди, на берегу Нила, отделённые от испепеляющей жары пустыни узкой полоской  оазисов. Только шагни, в сторону и нет тебя, сгоришь в солнечном жаре.
- Ну, ну давай дальше Серёга, хлебни ещё виски, голова станет ясной, и мысли будут острые, как бритва, -  улыбнулся Саша.
- Ты понимаешь, дорогой, какая разница между нами. Сколько тебе лет – сорок два, а мне восемьдесят три.
    Когда шла та война, я не задавался такими вопросами. Нам было некогда философствовать. Перед нами был враг. Ни о каком гуманизме не думали - ни мы, ни немцы. Рвали друг друга зубами.  Да мы и не знали их, а они нас. О какой-то цивилизации и речи не было. Какие-то египтяне, Нил, эпоха возрождения, англо-саксонская цивилизация – мы об этом знать не знали и ведать не ведали. Вернее, знали из учебников истории что-то для нас далёкое и не нужное.
    Я просто бил из ста двадцати миллиметровых орудий по танкам и пехоте, даже азарт был. Мы их или они нас? Жизнь свою защищали. Всё было очень просто. Дрались большей частью деревенские, какая там цивилизация.
- Вот- вот, я об этом и говорю. Западным людям долго, на протяжении тысячи лет  делали прививки достижениями цивилизации. Первыми эту прививочку сделали им евреи святые апостолы Пётр и Павел ветхим и новым заветом, и пошло, поехало. Сначала бузили, жгли, волтузили друг друга, бомбили, а потом успокоились. Подействовало через сотни лет. Лекарство подошло. Поэтому там все такие блаженинькие, добренькие, любят всех, а больше себя. Тихие, такие обколотые этими достижениями в течение столетий. Даже нормально трахаться не хотят,  подавай им права и свободы. Дети им не нужны. Подавай им однополые браки, партии педофилов, права трахать детей с двенадцати лет. И самое главное, что это на полном серьёзе.
- Представь себе, Сашка, если этим тихим людям на берегу Нила сделать одномоментно, сразу, прививку из всех достижений западной цивилизации. Сначала им будет всем хорошо и сладко. Как от тяжёлого наркотика.
А потом ломка, злоба, ненависть к врачующим добреньким дяденькам и тётенькам, что одурманили их и разрушают их уклад, их цивилизацию, в которой они сохранили себя в отличие от нас.
    Всё, что было при них всегда, с ними и осталось: и Нил, и пальмы, оазисы, одежда, чай под пальмой, лепёшки, цветные платки, глинобитные дома, песок, ручьи и даже старый колёсный корабль, медленно плывущий по Нилу, естественность течения жизни и смерти. И самое главное, что их вера крепка, она вместе с Аллахом внутри них, в их душах. Посмотри, что делается в Каабе, когда они все в белых одеждах ходят по кругу вокруг чёрного камня. Тебе не страшно от зрелища гигантского водоворота людской массы. В ней концентрируется   новый вид человеческой энергии, которая поглотит нас и не поперхнётся.
    Вот говорят европейские либералы: « Ислам – это такая добрая религия, призывающая к любви и миру всех».
     Глядя на агрессивный и страшный сгусток энергии людского водоворота в белых одеждах, словно зарождающийся гигантский тайфун человеческого зла, посещают твой разум ассоции с шествием фашистов по улицам и площадям Берлина  с горящими факелами в руках. Для тех и других провозглашается одна цель – завоевание всего мира.
Немецкие фашисты были в чёрных одеждах, а мусульмане в белых. Но суть одна, кто не с нами, тот против нас, весь мир должен принадлежать нам. И пусть затопчут десятки, сотни тысяч мусульман в зловещем хороводе людей вокруг черной каменной глыбы, они вознесутся к Аллаху. И по воле Аллаха христианские храмы во всём мире станут мечетями. А то, что нам не нужно в нашем понимании мира, взорвём, разрушим, развеем по ветру. И на самом деле, их мечети по всему миру полны, их вера неистова, а христианские храмы пустеют.  Христианская религия стала просто массовой декорацией, зрелищем, внешним проявлением и бизнесом.
    А дальше выборочно - прививки из технических и научных достижений западной цивилизации, пожалуй, им подойдут, а вот из ихних духовных ценностей ни – ни. От гуманитарных ценностей на западный манер их тошнить начинает, им плохо становится.. Всемирная злость охватывает.
Мол, мы сами с усами, а вы хотите нас гнобить своими развратными ценностями. Да и бог у нас один - Аллах. И будем мы носить свои одежды и петь свои песни, и жить по своим законам. Очень в этом они сильны. Сильнее нас общечеловеков.  Общечеловеки им мешают, они им не нужны, потому что для них есть только они, и других для них не существует.
 - Почему в России люди такие злобные. Сразу, никого не просясь,  доброхоты вкололи в  задницы населения огромную дозу из западных ценностей, вот до сих пор и болеют, очухаться не могут.      Тоже ломает их, обратно хотят в прежнюю жизнь чуть-чуть подправленную. Но поздно уже. И там не сладко было, вся жизнь была искривлена от неестественного бытия. И ни туда, и ни сюда. Колоться или не колоться думают дальше. Или исламом, может быть, уколоться, побрататься с аятоллами иранскими или буддистами тибетскими.
        Саша слушал разглагольствования Серёги, чуть прикрыв глаза. Как ему всё эти поиски жизни надоели за его долгую жизнь. Что толку от пустых банальных разговоров, в которых тоже есть некоторая истина. Но толку-то что? Всё, видимо, предопределено свыше. И управляемый хаос будет существовать всегда, выбирая свои жертвы для подпитки самого себя. Ему хотелось найти зону покоя в хаосе жизни. Его жизнь представлялась ему в виде качелей.
   На одном конце качелей – он, Саша Киржач, его физическая материальная основа, на другом конце качелей – груз его душевных связей с миром, с миром хаоса. Основой его душевных связей с миром была любовь к Соне и ко всему тому, что так дорого ему. И когда что-нибудь падало  с качелей - его чувства, частицы любви и восторга перед жизнью, сгоревшие леса, заволоченные дымом пожарищ небо и горы, разорванные в клочья взрывами дети, Саша чувствовал, что его конец качелей стремительно проваливается вниз к земле. В этот момент он весь напрягался и готовил свои ноги к толчку, что бы снова взлететь вверх, вытесняя из себя грусть, тоску и отчаяние. Ему перестал сниться мальчишка с оторванными взрывом ягодицами, ему перестала сниться война, и он посчитал это хорошим знаком. И Саша стал создавать свой мир.
- Серёга,- Саша вернулся в реальный мир,- Может быть, твоя философия имеет отношение только к твоей жизни в Израиле. Сознайся, что взгляд на мир и разные философские рассуждения, обобщающие все проблемы развития земной цивилизации, доступны лишь великим умам. А у простого обывателя вся его, кажущаяся для него самого последней истиной, философия зависит от его места проживания, материального достатка.
Если ему хорошо, и есть  у него достаточное количество «сладкого» в его жизни, то и отношение к далёким от него событиям другое, отстранённое, абстрактное, а иногда и злобное потому, что эти события мешают этим сладким наслаждаться.
Чтобы философствовать как ты, надо жить здесь, на границе тоненькой ниточки между добром и злом, как мы это зло и добро представляем, и каждую секунду чувствовать, что у нас хотят отнять –  жизнь. А у арабов своё понятие о добре и зле – противоположное нашему представлению. Но если смотреть со стороны, то все наши понятия одинаковы у нас и у них, и между ними нет разницы. Это всё равно, что песочные часы. Верх и низ не отличимые друг от друга части. Только сверху сыпется песок вниз. А потом, когда часы переворачиваются, низ становится верхом.  Самое опасное, когда песок кончиться в верхней колбе и надо успеть песочные часы перевернуть в этот момент.
    Но важно другое.  Я думаю, мне так кажется, что дело не в агрессивности той или иной человеческой системы, а в цели, которая выражает система. Цель для любой системы – развитие, достижение максимума её энергетического потенциала в развитии и гибель.
   Первый признак отсутствия цели и начало стагнации системы, может быть и грубый, как признак, система не размножает своих особей. Не хочет. Зачем? Исчезла цель, и появился страх гибели системы по разным причинам.   Пик её развития достигнут. Максимум энергии созидания и  энергии потребления сравнялись. Началась энтропия системы.  Система с неограниченным потреблением ресурсов земли без цели и смысла не может остановить инерцию своего развития и не может контактировать с другими системами, которые находятся только в начале пути, в своём желании приблизится к системе с неограниченным потреблением. Но на всех не хватит.  С этого пика можно стремительно соскользнуть в пропасть или  падать под гору с небольшим уклоном медленно и мучительно. Ничто не удерживает систему от падения с пика достигнутой цели.  Должна появиться другая цель, требующая затраты ещё большей энергии, новых условий выбора цели, то есть более высокий уровень цели развития, как в Интернет - играх. 
    Западная система выбирает объединение систем, превращая отдельные цели развития в одну цель. Космос, полёты во вселенную – это очередной пик цели. Сделать людей, осуществляющих достижение цели развития, бессмертными. Для осуществления поставленной  цели требуется громадное количество дешёвой неисчерпаемой энергии, поиск новых её видов – тоже цель.  Ну, а для общей массы особей - массовое производство комфортабельных полуавтоматических или уже автоматических игрушек – металлических полированных монстров на четырёх колёсах, и массовых ритуальных развлечений, похожих на наркотическое опьянение. 
        Система сильна тогда, когда она всегда немного голодна и её особи не страдают ожирением, а жилисты и сильны,  живут, утрированно говоря в глинобитных домах, и чрезвычайно сильно мотивированная  цель её - сохранение своего существования. Есть мощная поступательная динамика развития и чувство опасности в замедлении этой динамики. Нет борьбы - нет мотивации развития системы, нет мотивации – апатия, апатия системы - стагнация и гибель.
   Все мои не очень, может быть, убедительные размышления можно отнести и к исламскому миру, который находится на пути к осуществлению своей цели, к достижению его пика, к неограниченному потреблению ресурсов.
Всё одинаково устроено. Зачем размножаются раковые клетки, зачем размножаются вирусы оспы? Зачем одни цивилизации сменяют другие?
Для того, чтобы система сохранилась у неё должна быть цель развития, которая бы охватывала целиком всю систему. Цель развития, а не цель приспособления к существующему уровню достижения цели. И чем выше энергетический уровень цели системы, тем она сильнее и жизнеспособней. Может быть, отдельные задачи цели будут иметь мотивированно очень высокий энергетический уровень, но не хватит количества элементов, населения, людей, способных достичь пика цели. С другой стороны, чем меньше людей в системе, тем суммарная энергия  цели этой системы должна быть постоянно выше, чем у системы с большим населением, чтобы последняя не поглотила первую. Вот в чём проблема и противоречие маленьких систем, как Израиль, например.
- Ну, ты даёшь! - воскликнул Серёга.
Саша продолжил:
- Старина, а не лучше было бы для тебя уехать, положим, в Америку, там у тебя родственников полно. Вот тебе наглядный пример системы, которая изначально была запрограммирована на максимум потребления и максимум созидания. Скорость движения к этой цели была невероятно высока. Как бы не поносили Америку в Европе, в Азии, и в других частях света, а до сих пор подавляющее число фильмов в этих странах – американские, американская культура и технологии проникают через все щели других цивилизаций. И есть неуёмное желание достичь такой же скорости и уровня потребления и созидания. Хотя уровень цели развития системы Америки остался неизменным. Цель - поглотить другие системы для сохранения уровня своего потребления.
    - Что для этого надо сделать? Система придумала, сконструировала, как хочешь, назови – сделать взаимозаменяемыми энергоносители и продовольствие. Биотопливо!!! И  тогда система овладевает всеми системами цивилизации, она, эта система, пожирает другие системы, диктуя цены на энергоносители и продовольствие непосредственно и одновременно, а не опосредованно. Хотя внутренние процессы говорят об отголосках затухания системы, так как многого отнять у других систем сейчас невозможно ни при каких обстоятельствах. Ну, если только мировая война. Тогда гибель всего на земле.
Серёга замолчал на минуту.
- Думал я об отъезде. Но не хочу. Надоело быть кочевником, надоело искать прекрасные оазисы, чтобы насладиться жизнью среди  прохлады и неги.
 - Я разбил здесь на израильской земле свой шатёр. Всё равно евреям нигде не будет покоя на этой земле, и они обречены на вечное одиночество в борьбе за свое существование. Нельзя руководствоваться принципом кочевника – где по пути каравана хорошо, там и твой дом.
 Недавно в отеле Эйлата я встретил группу туристов из Германии, бывших российских евреев. И когда услышал их специфический говор с украинским акцентом, мне стало плохо. 
- У нас в Берлине, - с важностью говорила толстая еврейка.
- Я хотел ей крикнуть, где это у вас?
- Вдруг Германия стала для еврейских провинциалов из бывшего СССР их домом. Никакого отношения никогда не имели к Германии, это же не этнические евреи, предки которых жили  на немецкой земле ни одну сотню лет. Просто погнались за сладким. За дармовой квартирой и дармовым пособием, бесплатными шмотками со складов, за копчеными свиными колбасами. И в России, видать, жили они хорошо. У многих квартиры остались в России – запасной аэродром или средство дохода. И ещё наглости хватает всё время требовать дополнительных благ у Германии, видел я по ТВ одну передачку из Германии. Выступал пожилой еврей, глава еврейской общины,
видать по нему, устроился хорошо у немцев. Костюмчик от Гучи, дорогие часы, белоснежные металлокерамические зубы. А потом куда побегут? Никакой исторической памяти. И впервые я почувствовал неприязнь к братьям по крови. И таких очень много. А живут они старой жизнью. Вечно звонят на ТВ из Америки, Канады, Германии и задают глупые вопросы о своей бывшей родине в надежде услышать что-нибудь катастрофическое, апокалипсическое, оправдывающее их отъезд.   Ох, как они любят первый канал ОРТ! Зачем уезжали? Хотят жирно есть, спокойно спать, и родину повидать с экрана ТВ. А страны, где живут…. Да насрать на них! Так с кем они, эти странники благополучных миров? Похоже, плохо станет в Америке или Европе, а в Китае лучше – в Китай побегут.
- Не хочешь уезжать, ну и хорошо, давай ещё по глотку,- улыбнулся Саша, - ишь, куда занесло нас буковое бревно. Бревно оказалось вселенского масштаба, - и они оба расхохотались.
    Наступил вечер, но солнце ещё палило, жара не отступала, желтоватые каменные плиты на полу террасы за день впитали
в себя  солнце. Саша со стаканом в руке босой ходил по плитам и с удовольствием голыми подошвами ощущал приятное тепло,   исходящее от камня.  Серёга тоже босой ходил вокруг гипсовых скульптур,  отхлёбывал из стакана виски, время от времени гладил гипсовую плоть. Его модный светлый пиджак валялся на полу, туфли раскиданы по террасе. Саша с нежностью смотрел на своего друга. Им вдвоём было очень хорошо в этот момент. Они наслаждались друг другом, разговором о мире.
Саша думал про себя: «Какое наслаждение иметь друга и разговаривать с ним обо всём, что кажется тебе важным или
не  важным, когда беседа с ним тебе невероятно сладка, и ты чувствуешь к нему любовь»
   Они выпили много – литровую бутылку виски. У Саши чуть кружилась голова. Серёга подошёл к нему.
- Сашка, пытаешься создать свой мир? Молодец! Я тебя за это уважаю и люблю. Но хватит ли тебя надолго. Из этого мира должен быть и выход, а не только вход.
В синем безоблачном небе  с нарастающим гулом, переходящим в рёв, летели истребители бомбардировщики.
- Э-э-э-х-х, опять бомбить Ливан полетели. Когда же закончится, когда заживём, когда вдохнём жизнь полной грудью? – с досадой спросил сам себя Серёга.
- Не скоро старина, не скоро. Сам знаешь. Это наша судьба, как дорога в никуда. Идёшь и не знаешь, куда приведёт, где её конец. Но ты не хочешь сойти с этой дороги и идёшь вперёд, по мимо своей воли, словно одержимый, заколдованный некой идеей, которая сидит в твоей душе. Идёшь, идёшь по этой колее и никуда не сворачиваешь. Может быть, и хочешь свернуть, но что-то тебе мешает, не даёт этого сделать.
- Знаешь, учёные талмудисты говорят, что цель существования евреев, создать контакт или проложить путь от народов к Богу.  А это длинный и бесконечный путь. Так что будем шагать по этой дороге ещё очень долго.
Саша усмехнулся, глядя на задумчивого и растревоженного Серёгу.
   Солнце почти зашло. Они обнялись и запели, глядя на выгоревшие на солнце сизо-жёлтые, низкие, овальные горы, простирающиеся кругом куда не посмотришь, до самого горизонта.

                Однозвучно гремит колокольчик,
                И дорога пылится слегка,
                И уныло по ровному полю
                Разливается песнь ямщика.
                …………………………………….
                И припомнил я ночи иные,
                И родные поля и леса,
                И на очи, давно уж сухие
                Набежала, как искра, слеза.

                Однозвучно гремит колокольчик,
                И дорога пылится слегка,
                И замолк мой ямщик, и дорога
                Предо мной далека, далека.

     Соня вернулась домой, когда наступила ночь. При свете фар автомобиля перед её глазами предстало странное зрелище - разбитые мраморные перила и  осколки балясин ограждения террасы валялись на земле. Сверху свешивался трос.
Его конец болтался у самой земли. Соня заволновалась, поднялась на террасу. На полу лежало громадное бревно. В креслах спали и храпели Саша и Серёга. Белели голые ступни ног.  Пиджаки, рубашки, туфли были разбросаны по полу. Подхваченная ветром с лёгким звоном каталась по каменным плитам пустая бутылка из-под виски.
   Она оглянулась назад.  Освещённые луной серебрились голубым блеском скульптуры вдоль террасы. Соня заплакала от нежности.
 - Ну, уж эти русскоязычные евреи, - прошептала она, - с ними не соскучишься, не молодые уже, а похожи на детей.
Она вошла в дом, взяла пледы с дивана и накрыла ими храпящих мужиков. Завыли сирены. Соня, замерла,  сжалось сердце, напрягся живот. Она подошла к перилам балюстрады и ухватилась за   холодный камень. Пальцы её сжали перила с такой силой, что ей казалось, что никогда не оторвутся от холодного камня, посмотрела на северную часть неба, замерла в ожидании.  Вдруг тёмное небо на горизонте  вспыхнуло ярким дымным всполохом, и через секунду, расчерчивая небосвод, из него  полетело с десяток длинных, огненные сгустков, которые с воем падали где-то в районе Хайфы. Ракетный обстрел. Она слышала отдалённые взрывы и плакала.
- Боже мой, какая странная, ужасная жизнь. Вчера ехала по набережной Тель-Авива. Через окно видела праздник жизни. Солнце, бирюзовые волны, люди на пляже, цветные зонтики, гул толпы, переплетающийся с весёлыми детскими криками, красивые молодые женщины в бикини, загорелые беззаботные парни, причудливые здания отелей и бизнес-центров. Всего-то сто шестьдесят километров от Хайфы. А там бомбоубежища, взрывы, пожары, люди под гул ракет идут на работу, пустые пляжи, госпиталя, убитые и раненные. Все человеческие эмоции сосредоточились в этой крохотной стране – горе, радость, веселье, беззаботность, фатальность жизни, любовь к детям, страсть к жизни и обречённость на одиночество своей страны, которая ценой неимоверных усилий, под беспрецедентным
давлением  всего мира со всех сторон в желании унизить или уничтожить евреев, стала домом для изгоев земной цивилизации.
     Перед ней возникли лица молодых солдат и резервистов, идущих на войну. Ни тени паники, сомнения, агрессии на их красивых молодых и не очень молодых  лицах. Среди солдат и офицеров мужчины, прожившие целую жизнь и много войн. Они не сомневаясь, оставили свои семьи. Деловито, не спеша  с огромными рюкзаками за плечами, гранатомётами и автоматами на плечах они идут все  вместе под голубым небом, где нет ни облачка, объятые неистовой жарой, по  пыльным дорогам.  Танкисты с весёлыми лицами и израильскими флагами, высунувшись из люков, машут руками, уверенные, что они   победят. Часть из них будут убиты и искалечены или сгорят заживо в танковой коробке из самой лучшей брони, расстрелянные в упор из гранатомётов, пулемётов и автоматов в железобетонных лабиринтах домов «мирных» населённых пунктов.
Но они знают, что другой родины, кроме этого крохотного кусочка песчаной земли у них нет.      
- Проект государства ИЗРАИЛЬ продолжается?
Удачно ли всё было задумано? Или его собираются сдать в исторический архив мировой цивилизации?
    Как она ненавидела разного рода отставных  комментаторов, развязных журналистов. Каждый из них в своих репортажах назойливо комментировал: Кто победит, и что будет считаться поражением? «Какая разница», - с ненавистью к ним думала Соня, - это же не футбол, а жизни людей и их будущее. Стаи журналистов, как хищники на каждом информационном канале кормятся войной. Чем пространней передачи о жертвах, оторванных руках и ногах, трупах, человеческом горе, человеческих эмоциях, лицемерной заботы о людях, сенсационных расследований, которые продолжают войну, тем больше у ТВ канала зрителей, они хотят знать правду об этой войне. Но правды нет. Ложь и ещё раз ложь сочится кровью людей с экрана.  Чем больше рекламы, тем больше дохода у компании. И чудовищные, страшные кадры войны, прерываются идиотской рекламой. 
- Есть ли Бог!? Я прошу у него только одного, - кричала её душа, - мне плевать на высокие цели, на разглагольствования политиков, чтобы эти мальчики и седые мужчины вернулись к своим матерям, жёнам, детям и любимым женщинам. Сколько ещё надо принести жертв? Государство не выдержит бесконечных войн! Просто выгорит его душа.
 Она перестала смотреть на ночное небо, неожиданно ставшее тихим и нежным.
Луна ярким холодным кругом плыла среди облаков. Посмотрела в сторону Хайфы, затянутой сплошным дымом, посмотрела на своих мужиков, храпящих в креслах.
- Господи, сделай так, что бы они жили долго, - прошептала Соня.
Внезапно  в голове её возникла страшная мысль:
- Было уничтожено шесть миллионов евреев! Столько сейчас проживает в Израиле.
Она вспомнила о сыне, который со своей женой японкой жил в Японии. Изредка писал и наезжал в Израиль по делам бизнеса. Её внук, которого она безумно любила, учился в Израиле на военного лётчика. Не захотел жить с мамой японкой и уехал в Израиль. Загадка? Она часто ездила одна к нему на базу в иудейскую пустыню.  Дома у них он не бывал. Чувствовал безразличное отношение к нему Саши.    
      Дочь со своим мужем стали просто сумасшедшими, на её взгляд, ультралевыми. И на демонстрациях вместе с мужем призывали Хизбаллу бомбить Тель-Авив. Их дети, два мальчика и одна девочка, учились в религиозной школе, редко бывали в доме бабушки и дедушки. Между ними не было ничего общего. Дети всегда с удивлением смотрели на Сашу и Соню, были с ними замкнуты и осторожны.
-  В их семье нет любви, только одержимость в мозгу, как у сектантов, уверовавших в некую идею, - считала Соня, - как эта земля заставляет кипеть мысли, и так резко разделять близких людей, что они становятся несовместимыми  друг с другом. Чужими.
- Странная у нас семейка, но такая типичная для Израиля, - размышляла Соня, - Боже, спаси нас всех и помилуй!
   И, глядя в тёмное небо, усыпанное звёздами,  Соня стала шептать молитву, которой её научила в далёком детстве бабушка. Она почувствовала первобытный ужас перед вселенной. Из космических глубин с невероятной для человеческого восприятия скоростью неслись потоки  света, определяющие её судьбу и всех  близких её душе людей.
Она подставила лицо зелёно-голубым лучам, лившимся  от плоского яркого и холодного диска луны, и горько заплакала, как маленький ребёнок, всхлипывая и кашляя.
               
                *******

    На следующий день в пятницу Саша и Соня поехали в Бат-Ям на концерт. Их пригласил знакомый Сони – музыкант, трубач. Провинциальный симфонический  оркестрик одного из городов, фактически даже не города, а района мегаполиса Тель-Авив, давал муниципальный концерт на открытой площадке. Было восемь часов вечера. Они припарковали машину на соседней с открытой эстрадой улице, и решили прогуляться по набережной. Набережная  высоко возвышалась над берегом, метров десять не меньше, люди внизу казались маленькими, а их головы в воде были похожи на чёрные резиновые мячи, которые в большом количестве бултыхались в воде на всём протяжении береговой линии.
    В воздухе висела влажная и липкая духота. Пламенеющее солнце низко висело над тёмно-синим морем. Солнечный диск на глазах     падал вниз к горизонту, плавно скользил по  ясному, изумрудно - голубому небу. Море, не торопясь, постепенно темнея, раскачивалось  пологими длинными волнами вдоль многокилометрового  побережья.   Через  длительные промежутки времени  море      приходило в движение, и с лёгким шумом внезапно вскипало у берега, глубоким выдохом выпускало из себя липкую жару, выплёвывая из своего нутра шипящую и пузырящуюся волну. Безветрие. Они шли по набережной, взявшись за руки, и смотрели на город.
     На взгляд Саши набережная Бат-Яма была ужасна. Корявые дома высокие и низкие, узкие и широкие, по ощущениям неустойчивые в своих конструкциях и внешних деталях, вдоль набережной настолько действовали ему на нервы своим невзрачным хаосом, что он всё время отворачивал глаза от этой неустроенной вкривь и вкось панорамы. Первые этажи с магазинами и ресторанами,  тротуары, бросались в глаза вызывающей неопрятностью и ощущением липкости.
       Общее впечатление от людской толпы, было таким же, как и от набережной. Разноликий, разнофигурный народ, очень нескладный смуглый и белолицый, с неясными чертами лица, неопрятно одетый,  иногда в полураздетом состоянии, прогуливался по набережной. Казалось, что люди на набережной решили для себя, что променад их города продолжение их кухни, спальни или пляжа. В чём были на кухне или в постели, или на пляже в том и вышли гулять.  Особой неопрятностью отличались мужчины.
     На газонах набережной сидели группы людей, бегали дети, пахло бензином и дымом жаровен для шашлыков. Звучал речь на иврите, испанском и русском. Стемнело. Саша и Соня поднялись на деревянный настил кафе над пляжем. Настил был выложен светлыми свежими досками, покрытыми прозрачным лаком. Остро сладко, пахло деревом.
- Какой приятный запах, - промолвила Соня, - потом продолжила,- Каждый раз я хочу ощутить запах моря, но его нет.
- Тебе надо ехать на Балтику или на побережье Финского залива, где холодный ветер несёт этот незабываемый запах в холодном воздухе, и ты наслаждаешься им, втягиваешь в себя ноздрями и ртом, дышишь полной грудью. Ты помнишь Солнечное? - ответил Саша.
  Они ещё некоторое время смотрели на море и наблюдали, как  садилось солнце, превращаясь в раскалённую докрасна гигантскую вселенскую  лампу. Потом, залитая морем лампа быстро погасла, и на её месте внезапно появилась темнота.
- Как быстро погасло солнце, - с сожалением заметила Соня, - Солнечная лампа на закате, наверное, шипит, когда погружается в холодную  воду, - она засмеялась.
     Они сидели в открытом амфитеатре в окружении нелепых жилых домов и слушали музыку. Амфитеатр окружала проволочная ограда. Кругом полицейские и охрана в жёлтых жилетах. Со сцены звучали мелодии, сопровождавшие Сашу всю жизнь. Он жил с итальянской и неаполитанской музыкой с самого детства.  Оркестр играл плохо. Дискомфорт доставляла первая скрипка – коротенького роста полная женщина, с маленькими ручками и короткими ножками, едва достававшими  пола сцены.
Арии из опер и оперетт исполняли коренастый, невысокого роста тенор в чёрном костюме с блестящими лацканами и  бритой до блеска головой и его очень интересная жена, колоратурное сопрано. Певица была  красива и молода, стройна и достаточно высока, с роскошными чёрными волосами, с тонкой талией, живой и очень непосредственной.
Голос её звучал чисто и свежо, но чуть не хватало европейского лоска, шлифовки. Мужчина солист пел неровно, иногда у него получалось хорошо, иногда он фальшивил, чуть срывался до  «петуха», но был задорен и, кажется, получал удовольствие от своего пения. 
  Чудесные мелодии, может быть, и звучали банально в первой трети двадцать первого века, но в них и заключалось волшебство гармоничных и мелодичных звуков, звуков радости и любви, и лёгкой грусти прошлого двадцатого века.
Волшебство звучания музыки не исчезло за десятки прошедших лет. Знакомые мелодии вызывали из памяти далёкие годы и видения.
     Саша вспомнил дачу в Разливе. Это уже было после войны. Дачу снимали родители.  Вечером в субботу Саша на трамвае приезжал на Финляндский вокзал, садился в старенький зелёный  вагон с маленькими прямоугольными окнами в деревянных рамах. В вагоне вместо сидячих мест сохранились деревянные в два яруса полки. Раздавался пронзительный гудок паровоза, потом глухие и ритмичные звуки, выпускаемого из цилиндров пара, тух-тух-тух, толчок, звон буферов, стук колёс, и поезд медленно отходил от перрона. Саша смотрел в окно. Солнце садилось в Финский залив.  Медленно наползла чёрная дождевая туча. Туча двигалась по небосводу со скоростью поезда. Ещё мгновение и  край тучи, слегка осветлённый по краям, поглотил солнце.   
      Над серо-голубой гладью  залива вместо солнца засверкали прожектора  солнечных лучей.  Из тучи хлестали длинные и толстые струи дождя. Они падали на шоссе, фонтаном разбрызгивая вокруг себя дождевую воду.
Мгновенно шоссе стало чёрным и жирным от воды. Вдоль шоссе понуро стояли пленные немцы с тачками и лопатами, в промокшей и рваной военной форме. На головах мятые выцветшие на солнце  фуражки с  остроугольными тулиями и длинными козырьками. Они строили приморское шоссе. По шоссе катила квадратная грузовая машина «ЗИС». В кузове под дождём сидело полно мужиков. По их лицам стекала вода. Они что-то весело орали и махали руками. Саша посмотрел на часы.
-Торопятся на радиорепортаж футбольного матча «Зенит-Динамо».    Ему показалось, что война была давным-давно. А может быть, её и вовсе не было.
    Через два часа Саша спускался из вагона по металлической лесенке на разбитый перрон и шёл пешком до дачи. В сыром воздухе пряно пахло тополиной листвой.  Он до сих пор помнил этот путь. Прямо, вдоль железнодорожного полотна, потом налево через песчаную дюну.
Вот и зелёный дом с мансардой и резными белыми наличниками. Дом стоял на спуске небольшой горки. Шесть старых, мощных сосен стояли на  горке, опираясь на выступившие из песка чёрно-золотистые  корни.  Сосны упирались в небо и шумели на ветру приглушённым, шелестящим  свистом.
За домом мокро и тихо улеглась  болотистая низинка, переходящая в ярко-зелёное, клеверное поле, где паслось стадо коров. Когда солнце садилось в залив, поле становилось изумрудно-розовым. И дальше поле заканчивалось побережьем финского залива с валом гнилого   тростника у самой воды. Дно мелкое, золотистый песок, в котором отражались солнечные блики, юркие стайки  мелкой рыбёшки поднимали еле заметную рябь.
    Обычно отец лежал в полотняном гамаке, подвешенном между двумя соснами. На табуретке стоял патефон.
Саша стоял рядом и крутил ручку патефона. Медленно, шипя под иглой,  крутилась пластинка.  Из мембраны патефона с небольшим хрипом и дребезжанием в исполнении певца Александровича звучали те же песенки, которые Саша слышал сейчас.

                Тури, тури тура, тури, тури, тура,
                Всегда я смеюсь, Всегда я смеюсь!
                Но любви я твоей не дождусь..

Потом
               
                Как ярко светит после бури солнце….
                Его волшебный свет всё озаряет,
                И к новой жизни землю пробуждает,
                Как ярко светит после бури солнце!

Или
                Ты забыл край милый свой
                Бросил ты Прованс родной….
                Вернись Альфред, побудь со мной.
 
В окне мансарды на втором этаже Саша видел лицо матери.
Она весело, улыбаясь, кричала:
- Дорогие мои, идите домой! Ужин готов, я накрыла стол.
 Внезапно образы отца и матери исчезли, и их перекрыли кадры ТВ, портреты погибших вчера в Ливане солдат и офицеров израильской армии, горящие танки, падающие вертолёты, взрывы, развалины домов, страшное в своей одержимости детское, розово - круглое лицо взрослого мужчины с чёрными пронзительными глазами, заросшее до глаз чёрной бородой, голова покрыта чёрной  чалмой.  И снова появился белобрысый мальчик в разорванной взрывом шинели, с окровавленными ранами, висящей плотью на сухожилиях. Его лицо наплывало всё ближе и голубые глаза, огромные и прозрачные, смотрели на Сашу.
    Артиллерийский расчёт…. И он, молодой, сильный и азартный, в момент боя не испытывающий страха перед грубой стальной смертью, с неотвратимостью судьбы ползущей прямо на него. Саша кричит в грохоте разрывов, отдаёт команды. Среди чёрной и дымной вздыбившейся земли потные, грязные, в крови его солдаты  ведут огонь по его судьбе.  Вот он видит, как заряжающий вкладывает снаряд в казённик орудия. Но не успел, снаряд со звоном ударяется о лафет, падает на землю, а солдат с оторванной ногой плашмя валится на землю спиной.
    Саша не слышал музыки, она исчезла из его сознания. В его уши ворвался глухой тарахтящий гул боевых вертолётов. Саша сжал Сонину руку и посмотрел в небо.
     В небе барражировали чёрные грозные силуэты  боевых машин. Он посмотрел на сцену. Как в немом фильме или на экране телевизора, когда исчезал звук, Саша видел солистов, которые радостно открывали рты, вверх и вниз двигались смычки скрипачей, надували щёки флейтисты и трубачи, ударник взмахивал палочками и тишина.
    В этой живой тишине в партере амфитеатра сидели радостные люди и от удовольствия хлопали в ладоши. Тёмные окна железобетонных домов вокруг, зубчатые силуэты балконов.
Саша не слышал музыки, ни аплодисментов. Его тревога перекрыла все звуки, кроме гула вертолётных двигателей.  Саша держал руку Сони и с беспокойством смотрел вокруг.
Он мысленно представил план, как выбраться отсюда в случае, если случится что-нибудь непредвиденное и страшное.  Глазами он искал место, где можно было перелезть через проволочную ограду вместе с Соней, чтобы она могла это сделать. Вот он увидал голубые переносные будки биотуалетов в углу ограды.
- Подходящее место. Здесь будет легко перелезть через ограду. Прямо на улицу и к машине, - решил он для себя.
   Обычно на остановке автобуса, в кафе Саша автоматически смотрел на  людей, поджидавших автобус или сидящих за столиками, и оценивал степень опасности. Он смотрел, как они одеты, на их сумки
и портфели. В автобусе или в кафе Саша скользящим взглядом мгновенно оценивал ситуацию, выбирая место, где ему лучше сесть.
 Каждый раз его действия по оценке безопасности ситуации  вокруг него проистекали автоматически, рефлекторно, где-то в подкорке его мозга, так быстро, что Саша почти не замечал, привык.
Но огонёк беспокойства и чувство опасности разгорался внутри него и не погасал  до тех пор, пока он не выходил из автобуса или из кафе. Такое психологическое состояние стало для него привычным за десятилетия жизни в Израиле, впрочем, он наверняка был уверен в том, что не только  он один испытывал на улицах Израиля скрытое чувство опасности, которое существовало параллельно с нормальным и оптимистическим восприятием жизни. И нормальная естественная человеческая жизнь не прерывалась ни на минуту.
И сейчас, когда Саша услышал гул вертолётов, чувство опасности мгновенно заставило его собраться и приготовится к действиям. Глухой мощный звук с неба исчез.
- Саша, ты где? Исчез в себе? Очнись! - услышал он голос Сони.
Мгновение, и музыка со сцены ворвалась в его уши, он услышал звонкие аплодисменты в такт исполняемой песни. Бритоголовый солист и его очаровательная жена лихо, на русском языке, пели:
               
               
                Вдоль по улице метелица метёт.
                За метелицей мой миленький идёт:
                - Ты постой, постой красавица моя,
                Дай мне наглядеться, радость, на тебя!
                ……………………………………………………..

И марокканские и бухарские, и испанские, и горские, и русские, и ашкеназские евреи с удовольствием в такт хлопали в ладоши русской песне и некоторые из них подпевали.
- Саша, нам надо поторопиться. Ты забыл, что к нам Серёжа должен приехать. Днём ехать не решился, побоялся обстрелов. Вчера на приморском шоссе, в районе Хайфы, единственная выпущенная по городу ракета прямым попаданием попала в машину.

                ******** 

    Синий Сааб мчал Соню и Сашу по приморскому шоссе в сторону Хайфы. Заполыхали электрическими лампочками строения и конструкции электростанции близ Кейсарии. В небо, подсвеченные неоном, воткнулись две высоченные железобетонные трубы. Шоссе было заполнено машинами, ярко горели фары встречных автомобилей, города за окном светились огнями.
    С высоты подъёма шоссе Саша увидел сплошные огни автомобильных фар. Свет от них скоростью движения растянулся в пространстве и превратился в две беспрерывные, светящиеся жемчужными огнями ленты, которые, извиваясь, в темноте ночи неслись друг другу навстречу.          
- Неужели всё это называется война? - думал Саша, - и вот среди огней жизни жизнь в мгновение может исчезнуть -  одна, две, сто, тысяча, все.
    Ближе к Хайфе поток машин уменьшился.  И в городской черте совсем прекратился. Редко случайные автомобили с рёвом проносились с большой скоростью и быстро исчезали из вида. Иногда  одинокие человеческие фигуры мелькали за окном машины.
Из-за большой скорости они походили на неподвижные, застывшие в разных позах движения силуэты, которые мгновенно удалялись, превращаясь в неясные тёмно-синие очертания  в заднем стекле.  В районе порта и нефтеперерабатывающего завода всё пространство  заливал свет оранжевых и синих огней. Опустевшая акватория порта, ректификационные колонны, градирни сияли. На склонах горы светились окна домов, горели оранжевые уличные фонари. Поражала пустота вокруг, огни, тишина, отсутствие городских звуков.  Как будто, город бросили люди внезапно и исчезли навсегда.  Остался одинокий светящийся город, излучающий яркий и холодный свет. Саша слегка держал руль и смотрел на дорогу и видел, что на шоссе нет машин. Только их машина неслась по дороге.   
    Вдали, по ходу движения, в бешеном вращении замелькали синие и красные огни полицейских машин и машин скорой помощи. Саша притормозил.
Место, где стояли полицейские машины, было  оцеплено. Саша сбросил скорость. Повернул голову направо и увидел за ограждающей лентой глубокую воронку от взрыва. А поодаль от воронки искорёженный автомобиль. Разглядеть его было довольно трудно. Автокран оттащил повреждённый автомобиль с дороги. В том месте было темно.
   Саша посмотрел на Соню, обнял её, поцеловал в голову. Они не стали ничего говорить друг другу. Саша нажал на газ, машина рванула с места.
    Домой они приехали поздно. Поднялись на второй этаж. Зашли в гостиную. Саша посмотрел на  часы. Было двенадцать часов ночи.
- Где же Серёга? – подумал он, - обычно, когда приезжает Серёжа, и нас нет ещё дома, он ждёт нас на втором этаже. Где ключи, ему известно.
     Саша подошёл к балюстраде и посмотрел вниз, словно надеялся увидеть Серегину машину. Ему даже померещилось, что он просто её не заметил. Крик Сони заставил Сашу очнуться.
- Саша! Саша! Звонила Валя, жена Серёжи, Серёжа попал под обстрел! и ракета попала в его автомобиль! Единственная ракета сегодня за весь вечер и надо же в Серёжку!!
Саша оцепенел, глядя на залитое слезами лицо Сони. В этот момент он её не видел.
- Вот он, элемент пустоты! Ты ощущаешь пустоту душевную и материальную физически. Между ними нет разницы. Пустота это, когда ничего нет и нет тебя тоже, и нет ничего вокруг. Есть только холод бездны, не то жизни, не то представлении о жизни, пока мы живы.
   Саша вспомнил статью известного физика, который, смеясь, говорил, что мы живём в пустоте, и мы, и весь мир и вселенная - пустота, так как элементарные частицы находятся на очень больших расстояниях друг от друга, а между ними вакуум, отсутствие света. И весь космос пустота, измеряемая десятками, сотнями, тысячами и миллионами световых лет. 
  И всё, что мы видим это пустота, но благодаря высокой скорости вращения элементарных частиц вокруг ядра мы видим то, что нас окружает, мы видим, чувствуем и осязаем мир. Это всё равно, что быстрое вращение лопастей вентилятора позволят нам видеть прозрачный  круг.
А в человеческой жизни, когда отсутствует её цель, или из жизни выпадает хотя бы частица её смысла, замедляется течение жизни, замирают события вокруг тебя, и ты перестаёшь видеть жизнь, а вместо неё в твою душу начинает проникать пустота.
Его странные мысли пронеслись у него в мозгу за секунды.
- Ты, что ничего слышал? – прервал его крик Сони.
- А где Серёжа сейчас? – Саша спросил, рассеяно глядя на Соню, а сам мысленно был неизвестно где.
Он слушал Соню, но не мог сосредоточиться и собрать воедино фразы, которые слышал и тут же забывал от волнения.
 Наконец Саша окончательно очнулся.
- Валя сказала, что  Серёжу скорая отвезла в больницу «Рамбам», что с ним, неизвестно, -  Да очнись ты, наконец! – тихим голосом сказала Соня.
Через полчаса они подъехали к приёмному покою. Машины скорой помощи и вертолёты то и дело привозили раненых и убитых с северных границ  на ливанском фронте.
Их выгружали на носилки, одних перебинтованных в  окровавленной форме, других в наглухо закрытых пластиковых чёрных мешках. И тех и других санитары везли в приёмный покой.
Сновали корреспонденты газет, журналисты, пытаясь взять интервью ещё у живых солдат и офицеров. Саша мельком увидел, как раненный  солдат  загипсованной рукой со всей силой ударил в лицо назойливого журналиста. Тот упал навзничь на каменный пол, и его телекамера с грохотом ударилась об стенку, только осколки полетели.
     Они вошли в реанимационное отделение. Стали искать кровать, где лежал Сережа. Но никак не могли найти. Постоянно привозили пострадавших после операций. Реанимационное отделение было переполнено ранеными, около каждой кровати стояли родственники и друзья.
Сегодня армия понесла самые тяжёлые потери за месяц странной и непонятной войны – десятки раненых и десятки убитых. 
Подошла дежурная сестра, узнала фамилию и показала в угол. Там стояла кровать, а на кровати лежал Серёга. Его трудно было узнать. Голова была перебинтована до глаз. На лице кислородная маска. Ввалившиеся до самых зубов почти белые  щёки. Острые блестящие скулы. Руки обычно сильные и мускулистые лежали поверх одеяла и казались сейчас тонкими и немощными. Саша скользнул взглядом вниз к ногам и под тонким одеялом увидел силуэт двух ног.
- Слава Богу, кажется, Серёжка уцелел, - прошептала Соня.
Саша посмотрел на монитор, висящий над кроватью Серёжи. Пульсировали зелёные  синусоиды сердечных ритмов, частоты и полноты дыхания, менялись цифры давления крови. Ритмично попискивал сигнал зуммера.
  Подошёл врач.
 - У больного контузия. Частичное поражение левого глаза. Снижение слуха и частичное поражение нерва левой ноги. Но состояние не опасное. Правда и реакции левой руки слабоваты.
    Веки Серёги дрогнули. Зашевелились глазные яблоки. Он глубоко вздохнул и  открыл глаза.
Слабой рукой снял кислородную маску, притронулся пальцами к Сашиной руке. Пальцы были холодны и влажны. Потом взгляд его остановился на Соне. Он чуть улыбнулся виноватой улыбкой и заговорил.
- Вот и вся философия, старик. Единственная ракета за ночь и в меня. Да не взяла.  Я, кажется, остался жив. Чёрт с ним со слухом и глазом. Буду частично слышать, частично видеть и частично ходить, буду волочить ногу и рука будет на перевязи через шею,  - чуть слышно проговорил он.
Серёга обвёл взглядом  Сашу и Соню.
- Не печальтесь, ребята. Я жив, чёрт меня возьми! Ан не возьмёт, не сможет, не дамся!? Куда я денусь с этого кусочка огненной земли?
   Соня гладила перевязанную голову Серёги, а Саша держал его руку, ставшую сухой  и горячей.
- Всё будет хорошо, всё будет хорошо, милый ты наш Серёга, - шептала Соня.

                ********

   На следующий день Саша вскочил с постели, как говорится, ни свет ни заря.
- Ты что так рано встал? – сквозь сон спросила Соня и сладко - сладко натянула на себя одеяло.
 - Не спится, - ответил Саша, погладил Соню по щеке, потом слегка, нежно провёл ладонью по всему телу от затылка до ступней ног. Слегка откинул тонкое одеяло, поверх расписанное синими и жёлтыми цветами, ладонь нырнула под одеяло, и тут же почувствовал нежное и тёплое тело Сони.
Он гладил его снова от затылка до пяток и обратно, вновь и вновь повторяя движение ладонью. Соня взяла его руку и прижала к своей груди.
- Спи дорогая, не волнуйся, всё будет хорошо. Правда?-
- Правда, правда, - сквозь дрёму прошептала Соня.
Саша, как был в трусах и в майке, босой, вышел на террасу. Прохладный ветер рывком накинулся на него, обдал холодом, покрыл ознобом и, не переставая ни на минуту, стал подбираться к нему со всех сторон и холодил ещё долго, пока солнце своим жаром не растворило в себе сизые утренние облака, с раннего утра застелившие всё небо.
Он подошёл к  бревну. Серо-зелёной громадой бревно лежало на террасе.  Оно было похоже на странное живое существо, которое покорно ожидало казнь. 
- На крокодила похоже, что ли? – улыбнулся Саша, - но люди в джунглях Амазонки или в дельте Конго в Африке убивают этих животных, чтобы принести их в жертву богам и самим насытиться.
   Саша спустился вниз, где под каменными сводами до сих пор валялись куски разбитой балюстрады, неторопливо собрал в мешок инструмент, привезённый Серёгой, закинул с кряхтением мешок на плечо. И с полным мешком, в котором металлически дребезжали и глухо стучали «разделочные орудия», так он зло, ёрничая, назвал инструмент,  поднялся на террасу.
Здесь Саша несколько минут оглядывал бревно- крокодила, покрытое грубой зеленоватой кожей в наростах. Разложил инструмент.
Из середины вынул дисковую пилу, размотал провод, вилку включил в электро розетку, вделанную в стену дома.
- Жертва, так жертва, - подумал он, - Каким богам только? Всё равно, лишь бы исчезли с земли злоба и ненависть.
- Вот идиот! - тут же Саша сам опешил от своих странных мыслей, -Идиот старый. Вот так они, эти священнослужители в строгих костюмах и галстуках, с богообразным выражением на лицах, или в белых одеждах и чёрных чалмах, говорят: 
 - Принесём себя в жертву, ещё одну, ну ещё одну, ну ещё немножко. Ещё одну, две войны выдюжим, ну ещё пятьсот, тысяча человек погибнет, терпите ради вашего будущего. Мы избавим мир от сатаны.            
    И останутся от жизни человека дымящиеся развалины из камня, песка, дерева,  ничем не отличающиеся от развалин человеческих жилищ средневековья, разве торчащими во все стороны изогнутыми ржавыми прутьями стальной арматуры.
      Саша подошёл к бревну, поднял немножко вверх диск пилы, нажал кнопку. Вращающийся диск завыл. Саша опустил его вниз, притронулся им к бревну. Из-под диска салютом полетели белоснежные опилки и раздался оглушительный визг раненого существа. Косым взглядом позади себя, в дверном проёме, в прямоугольнике солнечного света, Саша увидел Соню. Она стояла силуэтом, укутавшись одеялом от шеи  до пяток. Сине-жёлтое одеяло, освещённое сзади солнцем, мягкими складками ниспадало по телу.
Её руки были прижаты к груди, а подбородок опирался на сжатые кисти рук.
Через минуту бревно развалилось на два равных куска. Лоб Саши  покрыла испарина, по телу побежали струйки пота.
    И он начал работать, создавать, творить свою лошадь цвета молочного шоколада. 
Он разделил половину бревна на две части. Первая, небольшая часть предполагала голову и шею. Вторая, большая, должна была стать лошадиным туловищем.  Саша чувствовал, что для ног нет материала, но эту мысль мгновенно выбросил из головы и продолжал с ожесточением и восторгом работать.
     Терраса с каждым днём наполнялась белоснежной стружкой, кусочками сколотого дерева.
В ход шёл топор, рубанки, стамески,  острые как бритвы, специальные шехтели с дугообразными остро заточенными краями, наждак и полировочные круги.
Саша хотел сделать свою лошадь, которую видел несколько дней назад в загоне. Но он чувствовал всем своим нутром, что у него получается нечто, только хорошо напоминающее лошадь. 
  А на самом деле из куска дерева он высекал другое. Он не хотел себе говорить, но знал, что за существо выходит из куска букового бревна.
Через неделю на его глазах проступила  белоснежная текстура дерева, равномерными слоями из тонких, светло - коричневых  жил растянутая вдоль туловища коня и вертикально вдоль шеи. Саша гладил обработанный кусок дерева тёплый и покорный. Он поставил туловище коня на плиты террасы.
   Туловище было мощным, красивым. На мускулистой груди выступали крупные женские груди. Вместо ног были только мощные мускулистые бёдра.  Шея - сильная, широкая и крутая. Голова гордая, вытянутая, чуть горбоносая, слегка поднятая вверх, с тонким вырезом ноздрей, маленькие уши торчком.  Мощные яйца вываливались снизу сильного и могучего  крупа. Он долго смотрел на неоконченное творение и не знал, как его закончить. Перед его глазами замелькали скульптуры лошадей великих ваятелей.
  И в его воображении внезапно появился слон Сальвадора Дали на тонких длинных ногах. Саша усмехнулся.
- Нет, не то, не то, - подумал он, но мысль его ещё много раз возвращалась к слону великого мистификатора.
   Как обычно, ясно не представляя, чем закончатся муки его творчества, Саша позвонил Серёге.
- Приезжай, посоветоваться надо. Можешь приехать прямо сейчас?
Серёга расхохотался своим раскатистым, рыкающим смехом.
- Ты Саша в своём репертуаре. Но уж брёвна поднимать, чур, меня. Еле рука слушается. Сам знаешь. Но если уж я очень тебе нужен приеду. Иду, иду к машине. Теперь Валя у меня главный стоматолог. А я, так, консультант.
  Саша сел в кресло напротив коня и долго смотрел на свое неоконченное произведение. Оно ему очень нравилось.
  Саша услышал тихое шуршание шин по гравию. Заглянул вниз с террасы.  Приехал Серёга.
Открылась дверь автомобиля. Сначала показалась нога, потом палка, на которую, опираясь, вылез из автомобиля Серёга.
  Они обнялись, с удовольствием хлопали друг друга по плечам, улыбались и молчали. Серёга, припадая на правую ногу, поднимался по лестнице. Саша шёл вслед за ним, готовый помочь. Серёга, не оборачиваясь, усмехнулся:
- Сашка, ты это брось, я не инвалид. Хватит меня поддерживать за локотки.
 Поднялись на террасу. Подошли к коню.
- Ошибся ты в размере коняги, - задумчиво сказал Саша, - надо было меньшего размера делать, тогда бы и ноги получились.
- Ты же знаешь, что я никогда не знаю, чем закончатся мои муки творчества, - буркнул Саша с досадой.
- Ну, и что ты хочешь от меня, - Серёга повернулся к нему, - правда, я и сам иногда не знаю, какие зубы получатся у клиента.
Саша взял лист бумаги и стал рисовать.
- У тебя, наверное, есть специалисты по металлу. У меня есть идея сделать остальные части ног из латуни, из латуни гриву, рог во лбу и на крупе и конский член.
Серёга хохотнул:
- Член латунный, а конские яйца деревянные! Сделаем. Давай бумагу.
 
                ******

    Через неделю приехал Серега с большой коробкой. И Они стали коня ставить на ноги.  Возились целый день. Наконец, конь встал и обрёл ту динамику движения, которую смутно, в своём представлении,  на протяжении всей работы представлял Саша. Динамика движения скульптуры всё время где-то была рядом, но Саша до последнего момента не мог её уловить, не мог сформулировать для себя. Это было движение одновременно сильное мощное, и в тоже время неустойчивое, колеблющееся. 
Они стояли втроём и смотрели на скульптуру. Саша, Соня и Серёга.  Конь тонкими, латунными и одновременно сильными ногами, вырастающими из мощных, деревянных бёдер, опирался на чёрный блестящий постамент из дерева. Саша и Серёга подошли к скульптуре,  поставили её на широкие белые мраморные перила, отошли от неё к стене дома и долго смотрели на  причудливого коня. 
В его монументальном, устремлённым куда-то вперёд туловище, золотисто - светло бежевого цвета, матовым пятном отражался свет солнца. На лбу и на крупе блестели золотистые выросты острых прямых рогов, во лбу мощный и острый, на крупе у самого хвоста короткий, чуть наклонённый назад. Тонкие  латунные ноги  казались матовыми, тёмными по сравнению с ярко освещённым туловищем. Одна правая передняя нога чуть согнутая в колене, приподнялась над постаментом и застыла. Мгновение!  Чудо конь пытался сделать движение вперёд и застыл в раздумье. Голова коня смотрит вверх в небо, ноздри чуть сжаты, уши на стороже. Конь словно застыл в раздумье, в движении, пытаясь уловить в звуках и запахах ветра то направление, куда ему следовало бы идти. Конь чувствовал, вот она его мечта, она совсем близко, а может быть и далеко, там за пологими сизо жёлтыми горами, выжженными солнцем или высоко в небе, где виден огненный золотой солнечный шар. Он не знал, куда ему идти или скакать по земле или взлететь в небесную высь. И вообще он не знал свою мечту, а лишь смутно её ощущал беспокойством  в своём сердце.  В латунной гриве коня играло солнце, а под брюхом коня блестел мощный и острый член. Округлые две женских груди под вытянутой широкой шеей коня поражали своим напором и силой. Короткий и толстый обрезанный конский  хвост лишь подчёркивал сильный и мощный круп. Чёрный лакированный постамент отражал голубое небо и солнечный свет.
 Саша, Соня и Серёга молча смотрели на фигуру коня. Они долго молчали.
Серёга подошёл к коню погладил его туловище, приложился своей щекой к его брюху.
- Я полюбил твоего коня, потому, что конь это -  ты, сильный и мощный, гордый и нежный, неуверенный в себе, готовый рогом проломить любую стену, как говорится идти на пролом.  Но… всегда колеблющийся, неустойчивый какой-то, начнёшь движение и остановишься, начинаешь размышлять, любить всех и сам не
знаешь, что хочешь. Большая любовь в твоей душе мешает тебе, что ли, реализоваться?
Серёга от своей страстно речи покрылся испариной. На его лысом черепе блестели капельки пота.
- Ты уж извини друг, может, что не так сказал, прости меня, - тихо промолвил он.
- Чего уж там, - Саша обнял Серёгу за плечи, - из тебя получился бы неплохой критик- искусствовед, спасибо на добром слове.
Только Соня молчала, лишь гладила Сашу по затылку и держала его руку.
     Месяц спустя, из второй половины бревна появилась рыба. Но не просто рыба, а рыбо-человек.  Эту скульптуру Саша создавал в тайне от всех. Никому не показывал, что делает, даже Соне.
     В октябре в Израиле началась зима. Пролились с неба ливни, задули холодные ветры, завыли протяжно и унывно в триссах и  в щелях не плотно закрытых окон - витрин.  Небо стало ясным и чистым, заполнилось облаками всех оттенков – белого, серого, синего, чёрного, розового, бирюзового цветов. Облака надвигались со стороны моря грозной иссиня-черной массой или медленно летели по небу мощными бело-серыми клоками, курчавились по краям, освещённые солнцем, либо стелились на закате слоями, окрашенными в нежно - розовые или бирюзовые цвета, с просветами между ними темнеющего синего неба.  Солнце как будто остыло и на закате становилось тёмно красным.   Воздух насытился влагой, свежестью и чистотой. Саша с наслаждением втягивал ноздрями прохладную свежесть и ощущал запахи земли и высохших за лето  трав, которые летом отсутствовали, растворившись в жаркой, палящей духоте. Саша обожал холодный пронизывающий ветер. Он с наслаждением подставлял лицо резким порывам ветра и хорошо, если бы с мелкими острыми каплями дождя. От холодного сырого ветра он словно оживал, бледные обычно щёки розовели, кровь быстрее текла по жилам. После дождя на жёлтых плитах терассы долго голубели лужи,  отражая в своей холодной поверхности солнце и  небо.
   Для работы над рыбой Саша соорудил навес на террасе и огородил его от посторонних глаз зелёным плетёным полотном. Поставил под навес саморучно сколоченный из грубых корявых  досок стол и взгромоздил на него кусок бревна. 
    Ветер почти не задувал под навес, а когда шёл дождь, тихий стук капель по крыше или порывы ветра, с дробным шуршанием ускоряющие падение  на крышу навеса водяных потоков, успокаивали его, настраивали на философский лад. И он с  удовольствием отдавался работе.
Саша брал деревянный молоток, стамески, чуть примеривался и начинал неторопливо и осторожно постукивать мягким и упругим молотком по дереву. Золотисто- молочная стружка летела из-под стамесок, беззвучно падала на пол, покрывала жёлтые каменные плиты. Остро и приятно пахло деревом. Саша иногда прекращал работу, клал молоток на стол и гладил ещё шершавую, но невероятно приятную и живую округлую деревянную поверхность.  Между крышей навеса и  зелёным полотном Саша видел голубое небо в облаках, солнце. Всё пространство, в котором он работал, было погружено в зелёно-голубой воздух, пронизанный золотистым солнечным светом. В нём смешались холод и тепло.
     Саша, глядя на рыбо-человека, постепенно вылезающего из букового бревна, про себя размышлял:
- Странно, почему я начал с коня. Ведь рыба это я, тоже, как и конь. Но  в эволюции сначала была рыба, вылезшая из океанских глубин, постепенно превращаясь в млекопитающее. А у меня, наоборот. Вероятно, рыба, условно, то недостающее звено в моей жизни, которое не давало мне жить и дышать полной грудью. Как говорится: Ни рыба,  ни мясо. Теперь мне стало легче. Может быть, и рыбо-человек и  конь помогут мне в дальнейшем ещё глубже ощутить свою жизнь и понять её.
   Вот и рыбо-человек готов, сформировался соответственно его желаниям и фантазиям, материализованным его терпеливыми и умелыми руками в деревянную скульптуру. На чёрном лакированном постаменте лежало существо одновременно похожее на рыбу и на человека.  Несмотря на кажущуюся мощь и энергию, которую олицетворяло это создание, одновременно оно казалось слабым и беззащитным. Существо пыталось вылезти из водных глубин, напрягаясь всем телом, оно приготовилось сделать последнее усилие и выползти в другую жизнь, силы сильного и странного существа были на исходе. Но чувствовалось по динамике движения, что рыбо-человек страстно хотел этого. Сверху существо было ещё рыбой – на спине  мощный тонкий плавник с крепким и редкими вертикальными костями, неровно разделяющими плавник на четыре части,  плавник был жёстким каким-то не рыбьем, окостеневшим, переходящим в  рыбью голову. Хвост, вырастающий из рыбьего туловища сильный мощный,  превращался на конце в тонкую костяную пластину.  Сильный и крупный плавник в крупных продольных складках под брюхом казался живым, насыщенным человеческим теплом и кровью и походил  на согнутую в колене ногу, ползущего человека. Под рыбьей головой проступали человеческие черты, лицо человека. Другая сторона существа походила на  первую, но сильный и мощный плавник трансформировался в человеческую ногу, сидящего на корточках человека. Туловище рыбо-человека было чёрным. Плавник под брюхом, рыбья голова, под ней человеческий лик - красно-золотистого цвета. Поперёк чёрного туловища,  скрепляя плоть существа, виднелись странные, плоские, человеческие маски-лики в профиль красного цвета. Голубая жаберная щель s-образным извивом отделяла туловище рыбочеловека от сросшейся рыбьей головы и под ней с человеческим ликом. На спинном плавнике, хвосте переливались сине-голубые блики с красными всполохами. Синий вогнутый вовнутрь рыбий глаз красным конусом глядел неподвижно вверх.
     Саша закончил работу, поднял довольно тяжёлую скульптуру и вынес на террасу. Скульптура получилась не очень большой. В длину пол метра, в высоту одну пятую метра и в ширину миллиметров триста.  Он долго смотрел на своё создание, потом поставил диковинное существо на мраморные перила рядом с конём. Сел в кресло, закурил и стал смотреть на горы. Сырой день погрузил даль в туманную серебристо - голубую дымку с неясными очертаниями пологих гор, которые застывшими волнами заполнили всё пространство до самого горизонта. Моросил дождь. На теле коня и рыбочеловека появились мокрые капли. На  коне - светлые, золотистые, на теле рыбочеловека цветные – красные, чёрные, синие. Иногда капли внезапно загорались от солнечного луча, пронзившего небо между облаками, мерцали и переливались, затухали, когда световой мощности солнечного луча не хватало, чтобы пронзить толщину облаков. Небо снова темнело, и было видно, как прозрачные капли дождя мелкими струйками скользили по гладкой поверхности тела коня и рыбо-человека.
- Вот и всё, - подумал Саша, закурил и больше не смотрел на свои скульптуры. В душе он чувствовал только опустошение и досаду. Чего он хотел от жизни, и сам не знал.
- А может быть, моя жизнь уже прошла? Что удерживает меня в этой жизни. Единственная моя реальность -  Соня,  и моя далёкая война. Всё остальное и промежутки времени между моими реальностями - чушь, ерунда, неощутимо, неосязаемо, недосягаемо для моих физических, материальных ощущений.
    Саша закрыл глаза и почувствовал запах порохового дыма, распоротой земли и плоти раненого солдата, которая двумя окровавленными кусками свисала с его ладоней.
- Чёрт возьми! Ничего же не изменилось за десятилетия! Ничего! – прокричал он про себя.
      Тут он почувствовал осторожные шаги. Открыл глаза. По лестнице на террасу поднимался Душан.
- Привет, Душан. Давно тебя не видел. Где пропадал? – Саша поднялся с кресла и подошёл к Душану.
Они обнялись. Похлопывая друг друга по плечу.
- Вчера приехал из Венеции, - ответил Душан, - на той неделе ночью итальянские отморозки пытались поджечь мою галерею. Разбили витрины, расписали стены надписями « Смерть евреям». Но я был в галерее, выскочил с железным прутом и ещё газовый баллончик во второй руке. Сдуло их, как мух. Видео камера зафиксировала их прекрасные личики. Полиция быстро нашла погромщиков. Оказалось, парочка студентов, парень с девчонкой.
Увидели меня, в штаны наложили от испуга. Присудил суд выплатить мне тысячу долларов за понесённый моральный и материальный ущерб. Ну, я дальше не стал развивать эту тему, но попросил итальянских сопляков отдать тысячу долларов в пользу местной еврейской общины. Ты бы их видел с трясущимися губами на суде. Сейчас ремонт в галерее, Зива следит за порядком, а я решил в Израиль смотаться на недельку, соскучился по Святой земле и по своим друзьям,  давно не был здесь. Что-то в Европе неспокойно для нас. Внешне вроде бы всё нормально, но нутром чувствую, напряг. Не особенно жалуют европейцы еврейскую братию. С трудом терпят. На днях смотрел французский телеканал прогноз погоды. На карте все государства и столицы есть, а Израиля нет. Есть Бейрут, Дамаск, Каир,  Эр-Рияд. Ни Тель-Авива, ни Иерусалима, вот так то.
- Как дела, Саша? – и Душан посмотрел на новые Сашины творения.
Душан долго смотрел на рыбо-человека и коня, молчал. Потом вынул из кармана вишнёвую  трубку, долго набивал табак, уминая его пальцем. Раскурил трубку от зажигалки. Ароматный дымок поплыл над террасой.
- Ты знаешь, Саша, берёт меня от твоих творений, честное слово. Я показывал галерейщикам в Америке и в Венеции альбом с фотографиями твоих скульптур. Вызывает живой интерес и любопытство. Спрашивают меня, кто такой. А я говорю им, что скульптор - израильский стоматолог. Не верят.
 Саша скривился от определения «скульптор-стоматолог».
- Не понравилось, Саша, извини, - Душан посмотрел ему в глаза.
- Хватит тебе дурака валять, выходи в мир. Для чего ты всю эту, не скрою, талантливую роскошь творишь? Для самого себя. Наслаждаешься самим собой. Холишь и лелеешь себя, и сам себе невероятно нравишься. Да? Твой талант должны оценить люди, иначе талант твой зачахнет. Стимул появится к творчеству к новым материалам и формам. Последнее, что ты сделал, рыбо-человек, как ты сам определил эту скульптуру, и коня - просто здорово и талантливо.
- Душан, ты прав, - Саша услышал голос Сони.
Саша повернул голову и увидал Соню. Она стояла в мокром чёрном  плаще, обмотанная зелёным шарфом. Волосы её были влажными и блестящими.
- Ты так тихо подошла, что я и не заметил, не услышал, как подъехала машина.
Саша встал, подошёл к Соне, обнял её и крепко поцеловал.
- Душан прав, прав, сколько можно мучить себя и любоваться своей независимостью, нужностью себя только для себя. Начни с чего-нибудь.
- Позвони Марте в Петербург. Марта постоянно устраивает выставки в Америке, связана с петербургскими музеями, возит картины, скульптуру.
- Друзья мои, - разволновался Саша, - Вы знаете, сколько мне лет, за восемьдесят!
 Душан засмеялся.
- Не прибедняйся, Саша. Ты ещё мужик хоть куда! Да, у меня к тебе есть просьба. Есть идея, не отвергай сходу, подумай. Ты можешь сделать куклу хасидскго еврея. В их специфической  одежде в меховой шапке. Открою тебе секрет. В Москве у меня небольшая галерея кукол. Я решил и кукольными театрами  заняться, что-то вроде продюсера кукольных постановок в разных странах. Подумай, мы ещё вернёмся к этой теме.
               
                ********
   
 На следующий день Саша позвонил Марте. В трубке долго раздавались протяжные гудки. Потом он услышал столь знакомый и дорогой голос, который не изменился за десятилетия. Мгновение и перед ним пронеслись видения маленькой квартиры на Колокольной улице – раннее утро, зима, мороз, искрящейся снег, морозное солнце за окном, окно в ледяных узорах, и они молодые вместе лежат, обнявшись, под тёплым ватным одеялом, боясь высунуть руки или ноги из-под одеяла. Саша гладит её горячую грудь, чувствует, как набухает её крепкий упругий сосок.
- Алло, алло! Кто говорит? - кричала Марта в трубку.
Саша очнулся.
Это я,  Марта. Саша, - тихо проговорил он в трубку.
На несколько минут воцарилось молчание.
- А я тебя сразу узнала, - Саша снова услышал ласковый голос Марты, - но боялась ошибиться, так хотелось, чтобы это был ты, соскучилась, чёрт меня возьми,  по тебе. Мы с тобой последний раз разговаривали, по-моему,  не меньше года тому назад.
- Как дела? Что значит твой звонок? У тебя всё в порядке?- стала расспрашивать Марта, - Здоров? А Соня?
- Марта, ты по-прежнему ездишь с выставками в Америку?
- Да, езжу по еврейским общинам Флориды, Нью-Йорка, Кентукки. У меня сохранились старые связи с Русским музеем, Эрмитажем. Сейчас смутное время. Все хотят заработать на старом наследстве. Вот и устраивают выставки из запасников. Говорят, мелочёвку за границу отправляют. Думаю, что это не совсем так. Просто понемножку распродают накопленное добро, пока кое-кто
не   спохватится. Ну, а мне жить надо, деньги нужны. А что у тебя за интерес?
- Марта я тебе пришлю каталог своих работ на СД, посмотри, может быть, поможешь с выставкой.
Марта на секунду другую замолчала.
- Вот это новость для меня. А что у тебя есть?
-Скульптура, гипс, дерево. Я продал своё дело и больше стоматологией не занимаюсь.
- Подробности не расспрашиваю, напишешь в письме, присылай, что у тебя есть, посмотрим. Да, это- новость для меня. Артист, стоматолог, скульптор. Эх, Сашка, ты не представляешь, как мы тут все испереживались за вас, когда видели ракетные обстрелы. Честное слово боялась даже позвонить, страшно было. Целую тебя.
В трубке раздались гудки.
У Саши колотилось сердце. От волнения на лбу выступила испарина.
- Ведь старик уже, а всё в игры играю, но уж очень приятные. Будоражат они мне кровь.

                *******

    Через две недели   позвонила Марта.
- Саша, ты меня удивил. Для меня твои работы стали откровением. Хотела бы я тебя повидать, поговорить, но тебе сейчас, как я чувствую, не до меня. В Петербург не собираетесь? Ближе к делу! Поедешь во Флориду со своими скульптурами, в Бонита Спрингс. Там большая еврейская община. Нежатся богатые еврейские пенсионеры под тропическим солнышком. Иногда из любопытства смотрят на художества своих братьев по крови из исторической Родины. И богатой  молодёжи тоже хватает. Город очень красивый. А пляжи на берегу Мексиканского залива… нет слов!!! Долетишь до Майами через Нью-Йорк. Тебе делать ничего не надо. Твои работы будут застрахованы, упакованы в Израиле и погружены в самолёт. В Майами будет трейлер, куда перегрузят твои работы и увезут в выставочный зал Бонита Спрингс. Тебе заказан личный джип.
Из Майами поедешь на юго-западное побережье на джипе через юг Флориды, через болота и мангровые леса, познакомишься с крокодилами, которые как кошки везде ползают вдоль рек и озёр.-
Саша хмыкнул.
-Ты сказала, что крокодилы, как кошки, и я сразу представил крокодила   с большой кошачьей головой, который мяукает и шевелит своим зелёным хвостом.-
- У тебя фантазия богатая, - рассмеялась Марта,
- Учти, в Бонита крокодилы могут и в гости придти. Постучат хвостом в двери, мол, открывай, мы рядом живём в соседнем озере. Весной эти земноводные становятся агрессивными, и почему-то всё норовят в дом проникнуть. Здесь дома рядом с озёрами. Да и народ в Бонита весёлый – кубинцы. Эмигранты с Кубы, ненароком и грузовик с пиротехникой взорвут,  пара тройка сеньоров  вверх тормашками и ракеты во все стороны. Да, будешь ехать по улицам на своём джипе, будь внимателен, смотри в оба. Здесь водят машины по понятиям, кто быстрее влезет.-
Саша слушал Марту и видел её молодой с сигаретой Родопи в коридоре у Тины Винта.
Он погрузился в воспоминания и уже не слышал, что говорила Марта.
- Ты что замолк. Ну, ни пуха тебе, целую тебя, дорогой.
В трубке раздались звонкие протяжные гудки.

                ******

Ещё через две недели Саша летел на Боинге-747 в Америку. Предстояло провести в самолёте около десяти часов. И ещё пять часов до Майями. Самолёт был заполнен датешными евреями. Мужчины в  чёрных  сюртуках, чёрных шляпах из-под которых свешивались завитые пейсы. Задрапированные в глухие одежды женщины в длинных юбках и круглых шляпках. Похожие на них выводки  детишек. Очаровательные с бледной кожей, сопливые мальчики и девочки. Мальчишки с пейсиками и в малюсеньких кипах. Саша в аэропорту Бен-Гурион проходил вместе с ними проверку багажа. У них было много багажа в больших чёрных, не очень опрятных чемоданах, перевязанных ремнями. Службы безопасности, досматривающие багаж, очень долго копались в их  бездонных  чревах.
Саша сидел в кресле, откинувшись на широкую спинку, дремал.
- Зачем я лечу в Америку. Кому я там нужен? - лениво сквозь дрёму размышлял он. По мере нарастания напряжения ко дню отъезда, он становился вялым и безразличным.
- Мне же совсем не хочется улетать от Сони. Зачем такие испытания? И, вообще, к чему вся эта суета, волнения.
Саша в душе был крайне раздражён своим решением.
- Ну, сколько мне жить осталось. Каждый день дорог для нас, когда мы вместе. Сколько спокойного счастья и любви в таком дне, коротком и стремительном! Пусть всё течёт своим чередом, не надо прерывать мерный процесс своего бытия, и тогда  жизнь кажется продолжительной, бесконечной, наполненной чувствами и эмоциями  от соприкосновения с реальным миром. То, что сейчас  постоянно рядом с тобой и вокруг тебя - есть реальная твоя жизнь.
     Всё     остальное - прерывистое и непостоянное, почти, как сон, суть которого иногда забываешь, но страстно  силишься вспомнить и долго мучаешься, что там было. Внутри тебя всё ноет…  Но тщетно.               
     За бортом самолёта проплывала ночь. В иллюминаторы светила луна. Жёлто-серебристое светило плыло над облаками. Чёрно-синие облака, чуть кое-где посеребрённые лунным светом, внизу, под самолётом, были темны и неподвижны, похожи на сплошной волнистый занавес, отделяющий его сиюминутную жизнь от длинной, длинной жизни в прошлом. Саше казалось, что самолёт замер, завис в пространстве неба. Он не чувствовал динамики движения. Где-то далеко, на границе облаков и прозрачного темно-синего неба, алела полоска света, словно яркая щель, узкий вход в другую жизнь, в которой он ещё никогда не был.  Блестела синими стальными лучами одинокая звезда на фоне далёкой зори.
- Не был, но и не надо мне туда, - прошептал Саша.
   Саша прервал свои размышления и оглянулся вокруг. И сразу в уши проник тихий свистящий гул двигателей, заполнивший весь объём салона. Справа от него сидел мужчина в чёрном сюртуке или лапсердаке с маленьким ребёнком на руках двух лет небольше. Мужчина засуетился, понюхал попку ребёнка, потом засунул палец в подгузник, снова понюхал и передал ребёнка жене. Та встала и с ребёнком куда-то пошла. Через некоторое время вернулась и села на своё место, ребёнка отдала отцу. Когда мужчина привстал, беря на руки ребёнка, он случайно толкнул Сашу.
- Простите, пожалуйста, - проговорил он на русском языке чисто и без акцента.
    Оказалось, что его зовут Михаэль Зильберман. Двадцать лет назад жил в Ленинграде, преподавал теоретическую механику в Военном университете. Был связан с теорией ракетостроения. Потом неожиданно для себя заинтересовался древними рукописями на иврите. И тут его забрало. Изучил иврит и окончательно погрузился в эту проблему. Приехал в Израиль и стал религиозным сразу и бесповоротно, воспринял иудаизм, как очень близкую ему религию, ранее не интересовавшую его вовсе, и в этом нашёл себя. О ракетах забыл навсегда. В жёны взял женщину из религиозной семьи, родил шестерых детей и на этом не собирался останавливаться. Жил в религиозном квартале Иерусалима.
- Просто так жить нельзя, бессмысленно. Надо искать для себя не только смысл жизни, но и уровень цели этого смысла, - сказал в беседе Михаэль.
И продолжил:
- Извините, я наверно очень сложно выражаюсь? Старая привычка склонность к анализу процесса осталась, вытравить это свойство моего ума пока не удалось. Надо пытаться смысл жизни совместить с уровнем цели смысла жизни. Я, наверно, повторяюсь.-
 - Просто так жить, даже достигнув невероятных успехов и частных, отвлечённых от жизни целей в своей специальности и в жизни, лишено мотивации. Превращаешься в бездушный, биологический механизм, для которого такое понятие, как ЖИЗНЬ, становится бессмысленной. И разница между традиционным человеком и андроидом исчезает. Вот и великие умы современности заходят в тупик от  своих обширных  познаний о вселенной. И с каждым годом эти познания увеличиваются в геометрической прогрессии, не давая ответа ни на один вопрос. Что дальше? И среди учёных появляются теории об информационном поле или, если хотите, доски объявлении, как они трактуют, Вселенной,  на котором Создатель зашифровал послание ко всем разумным цивилизациям Вселенной. Это послание, по их предположению, зашифровано в температурных полях реликтовых излучений Вселенной в двоичной системе. Такая «доска объявлений» одинаково видна из всех точек мироздания. Совпадение смыла жизни и уровня цели смысла жизни, наверно, недостижимо, но стремление к этому равенству делает жизнь человека осмысленной. -
    Саша с интересом слушал Михаэля.
- Ты хочешь сказать, что только религия и именно иудаизм может объяснить смысл жизни и смысл существования человека. И в этом направлении будет развиваться наука и философия? Новый этап развития человечества?-
- Может быть, - ответил Михаэль, -  Скорее философская мысль, дающая возможность обобщения открытий науки, не связанных сейчас воедино своим смыслом, в понимании Мира. Учёные всего мира и философы ищут то философское направление, которое дало бы им ответ, в чём смысл всех знаний. И стали серьёзно изучать Кабалу. Что толку в полётах на Марс или к другим планетам за пределы солнечной системы? Что мы знаем о  себе и нашем взаимоотношении с мирозданием? Это то же самое, что нам неизвестно о нашей планете практически ничего.
      Мы не можем проникнуть в глубь земли больше, чем на 12 километров.  Так зачем же куда-то лететь, не зная за чем, за какими знаниями, какими ответами?
    В иудаизме и в её производной Кабале, по крайней мере, есть какая-то структура, пытающаяся объяснить мир. И основной принцип – непрерывная цепь мироздания, управляемая рядом Божественных сущностей из бесконечной, неограниченной ничем божественной субстанции, которой нельзя приписывать никаких атрибутов. Гностическим элементом Кабалы является дуализм в представлении о Божестве. Кабала различает два божественных начала: беспредельность абсолютно безкачественную и непостижимую и творца, поддающегося постижению. Наш Мир, как лучший из Миров, а сам факт его сотворения - как проявление божественного добра. -
    Михаэль был явно в экстазе. Саша с любопытством и неподдельным интересом продолжал слушать.
- Поразительно, мы сделаны из вещества, которого нет во вселенной. Если бы при возникновении Вселенной чуть-чуть изменились её фундаментальные параметры, не возникло бы ни атомов, ни молекул, ни разума, ни цивилизации. Нас бы не существовало вовсе. А вселенная по сути своей существует только потому, что существуем мы. То есть создатель сделал Вселенную под нас. Вселенная задумана специально, чтобы в ней появился разум, который бы её изучал. В нашем нынешнем точном, строгом, физическом знании, есть нечто, чего мы не знаем.-
Саша посмотрел на Михаэля. Странная беседа с Михаэлем отодвинула его проблемы далеко, далеко и заполнила весь его мозг. Она как некая материя незаметно через слух и мысли проникла в его существо.
- Михаэль, зачем же быть религиозным, извини, чтобы изучать такие сложные вопросы. Изучай Кабалу, Тору, сопоставляй и анализируй всё, что открывают тебе знания, твой жизненный опыт, что подсказывает тебе душа, - Саша посмотрел на него.
Михаэль на минуту задумался, потом с жаром и тихо сказал:
- То, о чём ты говоришь, просто невозможно. Без религии невозможно приблизиться к познанию  Творца, а без осознания абсолютной беспредельности, из которой состоит вселенная, невозможно  приблизится к этому познанию. Если вникнуть в структуру вселенной, то ещё лучше будешь понимать, что Создатель сделал нас и поставил перед нами задачу с миллионами неизвестных. Вся Вселенная на 95% состоит тёмной материи и тёмной энергии, которая ничего не излучает и ничего не поглощает и состоит из элементарных частиц неизвестных науке. Это невидимое нечто, как и Создатель. Тёмная энергия концентрируется в звёздных скоплениях-галактиках, и между отдельными галактиками существуют узкие мостики тёмной энергии. То есть – паутина из тёмной энергии и тёмной материи, в которой находятся отдельные миры Вселенной. И эти отдельные и беспредельные миры связаны между собой паутиной-ходами из тёмной материи. Зачем? Из одного мира можно переходить в другой?      И всё, что доходит до нас из Вселенной, есть искажённое представление о ней. А реальное истинное знание искажено, искривлено в чёрной материи, как в маленьких оптических линзах, через которые проходят лучи света, отражённые от объекта наблюдения. Мы являемся редчайшим элементом Вселенной………
Михаэль внезапно умолк.
Саша повернулся к Михаэлю.
- Слишком много вопросов для религиозного человека?
Но Михаэль спал, откинув голову в чёрной шляпе на кресло. Шляпа сползла ему на глаза. Под чёрными полями торчал тонкий, хрящеватый горбатый нос. Вдоль ушей свешивались седые пейсы, рот был открыт и из него вылетал тихий мелодичный храп.
  Саша задремал и не заметил, как крепко заснул под мерный гул двигателей. Проснулся от звука голосов. Открыл глаза. Рядом сидел Михаэль. У него по середине лба тонким кожаным ремешком был прикреплён чёрный  деревянным кубик. Левая рука была обмотана тоже тонким коричневым ремешком. На лысой голове прилепилась маленькая кипа. Михаэль, устремив взгляд в себя, мотал головой вверх и вниз, что-то бормотал, молился.  Саша оглянулся вокруг. В креслах сидели мужчины такие же, как Михаэль и шептали молитву. По проходу бегали дети, и бортпроводники разносили завтрак.
    Саша посмотрел в иллюминатор. Небо постепенно светлело, луна из холодного пятнистого желто-синего шара с яркими возвышенностями на поверхности и тёмными пятнами лунных морей превратилась в плоский тускло-белый диск, который стал маленьким и далёким. Облака под самолётом постепенно  редели,  и в их просветах был виден Атлантический океан. Океан пробуждался после темноты ночи. И вместе с рассветом представлял одно гигантское существо, неподвластное пониманию смысла его действия и существования.  Тёмно-синие, почти чёрные воды океана  простирались во все стороны  волнистой плоскостью, которая у горизонта чуть изгибалась дугой.  С высоты десяти тысяч метров Саша видел белые гребни, которые катились по поверхности гигантского существа.  Солнце растворяло темноту, алела заря.   
  Самолёт долго пробирался через толщу чёрно-синих облаков, скрипя и вздрагивая всем корпусом, пытаясь своей тяжестью и силой тяги завывающих на все лады мощных двигателей, спуститься на землю. И вдруг Саша увидел побережье Северной Америки. Вокруг, куда не  глянь – белым - бело.
- Снег! Это же снег! - Радостно, про себя закричал Саша.
В памяти промелькнул  далёкий морозный день. Он шёл из театра по заснеженному в сугробах Невскому проспекту. Потом тёплый и уютный родительский дом. Саша почувствовал тепло родительской квартиры, когда он продрогший и замёрзший входил в открытые двери, и волна тепла пронизывала его с ног до головы. Тёплая, уютная щека матери…..
   Медленно проплывали  отдельные сгустки тяжёлых плотных облаков - останки  тяжёлой борьбы самолёта со стихией. Самолет легко пролетал сквозь них, оставляя на стёклах иллюминаторов капли воды и снега. Подлетали к Нью-Йорку. 
    Саша никогда не был в Америке, но всё что видел он там, внизу, под крылом самолёта было ему очень близким и знакомым по литературе, слайдам, телепередачам, Интернету. Волнение охватило его, глядя сверху на бесконечный город, тянущийся до Вашингтона. Саше казалось, что он встретил очень близкую  и знакомую ему давным-давно землю, но  до сих пор недосягаемую для него. И вот сейчас он смотрел на неё и испытывал радость и возбуждение!
   Побережье Атлантического океана причудливо разрезали бухты, заливы, полуострова и острова.  Вот она знаменитая бухта  Аппер - Нью-Йорк – Бей.  Её воды на фоне заснеженного гигантского мегаполиса казались чёрными. Саша искал статую Свободы.
- Вижу остров Либерти и статую Свободы, - про себя озорно заорал Саша.
   Суда на гладкой чёрной поверхности залива оставляли за собой белый след. Заснеженный Манхэттен ощетинился мачтами небоскрёбов, скрепленных прутьями гигантской решётки улиц, пересекающих Манхеттен вдоль и поперёк.   Фабрики, заводы склады, портовые сооружения, бесконечные чёрные борта океанских судов вдоль береговой линии. Металлоконструкции гигантских мостов своими тросами и фермами, связывающие Манхеттен с материком и островами, отделёнными от него океаном или устьями рек. 
   Но не было тех привычных двух силуэтов  шестисотметровых параллелепипедов всемирного торгового центра, которые всегда притягивали его взгляд, завораживали своей мощью и высотой. Ему всегда казалось, что два гиганта, созданных человеческим гением  железной волей страны, из бетона и стали, плывут в небе, раскачиваясь своими вершинами. Эти две башни словно материализовали   время двадцатого века, ускорили его бег, олицетворяя собой  динамику человеческой цивилизации, отправную точку следующего столетия.
   11 сентября Саша смотрел по ТВ, как рушатся и горят два колосса. Зрелище рушащихся зданий – гигантов вызывало первобытный ужас катастрофы космического масштаба. Огромные Боинги с пассажирами на борту врезались в вершины небоскрёбов, как в масло. Сначала раненые гиганты стояли, выражая недоумение случившимся, дымя пожарищем верхних этажей. Вопрошая цивилизованный мир:
- Кто посмел!? Мы непоколебимы в мире цивилизации! И будем стоять вечно!-
  Потом внезапно стали оседать и в считанные секунды рухнули, погребая под собой тысячи людей.  Взрывом у самой земли прах гигантов выпустил из себя свои души  вместе с душами людей, находившихся в суперзданиях,   клубами чёрно-серого дыма и пепла.  Свинцовые зловещие облака, наполненные плотной и горячей мелкодисперсной пылью, с всё возрастающей скоростью неслись по городским улицам, оставляя жирный след  мёртвой плоти железобетона и человеческих тел, заставляя живых людей кричать и рыдать от ужаса и неотвратимости судьбы.
- Боже, как хрупок человеческий мир! – с печалью размышлял Саша, -  И как же странно этот мир устроен. Его судьбу в мгновение может решить маленький и злобный человек, который и создал этот мир. Немощный и хлипкий, по сравнению с  железобетонными колоссами, он может изменить свой мир с помощью, в общем-то, примитивного устройства, сделанного им самим – самолёта.  А с другой стороны, сколько в хрупком человеческом теле сосредоточено силы и воли, чтобы создать этот мир, а потом вырваться из него во вселенную. Но сила человека не в его теле, а в беспредельном разуме, в его представлениях о себе самом, о вселенной. Тело человека сделано для размещения в нём разума. А сам ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РАЗУМ - никакой не добрый и не злой, а просто разум, который складывается из суммы разумов всех человеческих особей. И среди человеческих разумов есть добрые, злые, никакие, любознательные, безразличные, хищные, созидательные, разрушительные, религиозные, атеистические и т.д.  Какая цель такого земного гигантского всеобъемлющего разума? Подвести самого себя к некой общей черте? Общему пониманию цели своего существования? И почему именно в Америке произошла такая катастрофа? Может быть, Америка – страна, сконцентрировавшая в себе значительную часть энергии земного разума, моделирует катастрофы цивилизации и выход из них. Эти катастрофы реальные или к ним готовят людей, показывая в фильмах, казалось бы, страшные фантастические события, которые очень быстро становятся реальными событиями. Опять компьютерная игра, только вселенского масштаба? Почти как «реалти - шоу», когда человека преследуют, пытаясь его по настоящему убить, а он должен найти решение, сохраняющее его жизнь. Первый её этап 11 сентября.
    И Саша вспомнил недавнюю беседу с Михаэлем. Саша посмотрел на Михаэля. Михаэль Зильберман сидел в кресле и играл с ребёнком. Ребёнок смеялся, подпрыгивал на его коленях, пытался снять с папы чёрную шляпу.
- Вот почти и сформировался суммарный разум двух людей. Разум каждого влияет друг на друга, переплетаясь,  друг с другом, оставаясь совершенно разными, - продолжал размышлять Саша.
  Самолёт, низко летел над Нью-Йорком, над мега городом мировой цивилизации, ядром самой густонаселённой в мире зоны урбанизации. Подрагивая кончиками гигантских крыльев, Боинг, шипя и гудя двигателями, пронизывал густые сизые облака и при этом испытывал лёгкие приступы дрожи во всем его гигантском теле. Внизу были видны автострады, сеть улиц, железнодорожные эстакады вдоль побережья, гигантские пустыри, ровные параллелепипеды складских помещений, небольшие домики, цилиндры ёмкостей. Внезапно, натужно загудев, самолёт замолк и с лёгким глухим свистом вывалился на посадочную полосу аэропорта Ньюарк. Саша выглянул в иллюминатор. Посмотрел на часы. Девять утра. Его американский день начинался непогодой. Кругом было пасмурно, серо. Снег белыми тяжёлыми струями бил в землю. На земле снег, подхваченный ветром, тонким слоем ложился на чёрную посадочную полосу.
- Похоже, метель, - подумал про себя Саша, глядя, как вихри снега заметают стоящие самолёты.
  Самолёт пришвартовался к металлическому рукаву, и Саша очутился в гигантском пространстве аэропорта среди массы людей. Он шёл сквозь толпу снующих людей и размышлял:          
- Вот я и перешёл из одного мира в другой. Ощутил ли я время, как материальную составляющую. Если чисто физически, нет. Но этот промежуток времени в 11 часов перелёта, а если считать ещё  все дни предшествующие этому событию, события каждого дня, получится месяц. И это время не восстановить  в прежнем виде, его больше нет, оно останется только внутри меня, даже после моего возвращения в Израиль. Для меня физически начнётся новое время, которое будет, как и до дня моего отлёта из Израиля, убывать куда-то. И физическое время, которое убыло, сохранится внутри меня, но это будет нечто другое. А что?
- И что это у меня за башка такая, которая мне покоя не даёт, - хмыкнул Саша.
               
                ******

   Все формальности, связанные с его легализацией на американской земле, были решены быстро. На прощанье атлетического сложения негр в красивой, идеально подогнанной по  фигуре форме, поставил штамп в его паспорте и пожелал Саше хорошо провести время. Саша вышел из аэропорта и окунулся в пургу.  Его взору открылась гигантская автостоянка. Куда ни глянь, машины, машины, занесённые снегом. Намело сугробов. Шли люди, закутавшись в шарфы, натянув на головы капюшоны курток или шерстяные шапки.
Саша простоял на улице минут пятнадцать и стал замерзать. Пронзительный влажный холод стал продираться к нему через одежду, которая явно была не для такой погоды. С неба постоянно слышался гул самолётов. Саша поднял голову. В просветах  серого неба, по кругу, летали самолёты, один за другим, ожидая очереди на посадку. Вдруг Саша услышал русскую речь:
- Саша Киржач из Израиля?- рядом с ним стояла молодая женщина, закутанная в длинное чёрное пальто.
 Фиолетовый широкий  шарф вокруг шеи свисал почти до самой земли. Голова неприкрыта. На пышных курчавых волосах лежал снег.
В правой руке она держала небольшой плакатик, где по-русски была написана его фамилия.
- Здравствуйте, Саша! Я Линда. Увидала вас не сразу. А потом догадалась, что вы не американец. Американец не будет просто так стоять и смотреть в небо. Он будет действовать, предпринимать какие-то шаги, чтобы его встретили. Впрочем, это ерунда. Рада, что вас нашла. Поехали в Аэропорт Ла Гуардия. Это в Куинсе, на северо-западе острова Лонг-Айленд. Не так уж далеко, но надо торопиться. Самолёт в Майами улетает через три часа.
 Они несколько минут шли по стоянке, обходя машины. Ноги вязли в мокром снегу.
- В этом месиве трудно найти свою машину, - пробурчала Линда.
По автостоянки елозили мини- трактора. Они мигали жёлтыми огнями, выбрасывали из себя чёрный дым солярки и миниатюрными бульдозерными ножами пытались выгребать снег с проездов между машинами. Многие машины, пытаясь выехать из этого хаоса, неуклюже двигались взад и вперёд. Визжали колёса по мокрому снегу, ещё глубже зарываясь в жидкую снежную труху. Водители выходили из своих машин и толкали машины друг друга, помогая им сдвинуться с места.
- А в Тель-Авиве двадцать градусов и солнце, - внезапно и не к месту проговорил Саша.
- Что ж вы потащились в Америку, если там так хорошо – неожиданно зло сказала Линда, - Вот, где теперь моя машина, чёрт возьми ?!-
- Вроде бы мелочь, но снова Израиль, из-за которого я здесь кручусь. Весь Мир крутится вокруг Вас! А ! Почему? Забот других нет, Что ли?
Саша сначала оторопел, потом успокоился, но гнев, подкативший к груди, не проходил.
- Да идите вы ко всем чертям! - заорал Саша, - Память у вас куриная. Вы хотя бы помните ряд, где вашу развалюху поставили. Ума не хватает ничего запомнить. Живёте гигантоманией.  И аэропорт без конца и края, и самолёты в очередь на посадку летают по небу и ждут, и автостоянка как три футбольных поля. И сплошные вокруг конструкции эстакад, дорог, мостов, пустыри вокруг, кучу тоннелей нарыли. Миллионы домишек, которые обычный ветер сдувает, и остаются от них клочки бумаги и куски досок. Здесь есть место человеку! Я думал, что вы хоть нормальная! -
Саша на минуту замолчал. Они стояли и смотрели друг на друга.
Саша прервал молчание:
 - И вы самые умные, самые сильные, самые демократичные, самые мощные. Материализованный коллективный  «Бог» на земле, которому всё можно, и карать и миловать! Сделали из Израиля цепного пса Ближнего Востока. Только по команде «ФАС» может огрызаться, но защитить своих граждан не может. Да Америке плевать на Израиль! Надо будет, продадут это крохотное государство арабам, если самим нефти не будет хватать! Скажут: «Не получается, не получается»!  Евреи гибнут, их взрывают, на них падают ракеты, а вам наплевать! Терпите ради виртуального мира, которого никогда не будет! Ишь ты, какие специалисты по всем вопросам человеческой цивилизации, но только для себя!
  Внезапно, после сумбурного и нервного выступления  Саша почувствовал себя уставшим и слабым. Пот выступил на лбу. Рубашка стала мокрой.
 Линда удивлённо и зло посмотрела на Сашу.
- А вы нормальные? Да? Шестьдесят лет воюете! Думаете, от этого люди у вас в Израиле становятся нормальными? Психами, психами! Кто-то целуется с арабами, кто-то их убивает, кто-то вообще считает, что вашего государства не должно существовать, а кто-то в кипах ходят по улицам и после терактов  собирают человеческую плоть в полиэтиленовые мешки с проводов, стен, деревьев, с дороги. А ещё другая часть евреев в чёрных лапсердаках и чёрных шляпах целуется с Ахмеджаном и проклинает вместе с ним Израиль, призывая на него все кары земные и небесные. А другие, кто строил это государство, прошедшие все войны за независимость, истерически призывают всем евреям бежать из Израиля.  А третьи водят за нос всё население со своей любимой и выгодной для кого-то  войной с палестинцами.
  -  Посмотришь передачи из Израиля, волосы шевелятся. А здешние богатые евреи! Тратят миллионы долларов на бармитство любимой собаки. Или поют идиотскую песенку «аидиши мама». Какой смысл в этих шести миллионах американских евреев, старых и новых? По пятьдесят долларов в месяц с каждого – милостина Израилю! Почему не едут на землю обетованную, а сидят здесь с картой Израиля или видами Иерусалима на стене своего стандартного американского домика!
Саша продолжал орать.
- А 11 сентября! В какой нормальной стране такое происходит. Самолёты спокойно летают над Нью-Йорком и играючи, как нож в масло врезаются в мои любимые здания. И в один присест четырёх тысяч человеческих душ, как ни бывало. Вот это - масштаб, соответствующий всему американскому! И хорошие снимки получались у ловких фотографов, которые за пять долларов с Бруклинского моста фотографировали хладнокровных любителей кровавых зрелищ на фоне рушащихся в огне и дыму башен- близнецов.-
- А вы всё орёте и рефлексируете от воспоминаний расстрела танками парламента России, как весёлые молодые люди тоже с моста фотографировали штурм парламента и заключали пари, кто кого. Погибло то всего двести человек, тоже невинных, не имеющих отношения к политической мерзкой драке между демократами и коммунистами. Там хоть точно стреляли по окнам. И через две недели следов не осталось от тех событий. А здание правительства стало, как новенькое и ещё лучше. А вы, интеллигенты вшивые, до сих пор орёте о том, что как вы испугались, и как вам стало страшно. Вы от страха –то и уехали. Раздирали глотки себе, кричали: «Мы хотим свободы»! А оказалось страшно везде, даже со свободой. Так что все хороши и американцы, и русские, и евреи. От Бога человек свою личину не спрячет!  Ну, а ваш Нью-Йорк, как и Москва, ещё краше станут на костях человеческих жертв, сожженных на алтаре человеческой жестокости и алчности.
   Саша внезапно замолк. Комок подобрался горлу. Он больше не мог говорить, а только хрипел.
Они оба внезапно смолкли и уставились друг на друга. Он увидел перед собой близко-близко её голубые глаза, полные слёз и отчаяния.
- Вы правы, Саша! Мы оба с вами – ненормальные, и кругом одни сумасшедшие.  Одиннадцатого сентября в одной из башен погибли мой брат и моя сестра. Сейчас основную часть дня мы прикидываемся нормальными. А на самом деле мы ненормальные. На нас, на всех стоит печать отчаянного беспокойства.
   Линда внезапно прислонила голову к его плечу. Саша гладил её мокрые от снега волосы.
- И чего я так разъярился на эту красивую женщину. Я, столько повидавший на своём веку, стал просто орать. Ну и старый же я осёл. На самом деле постоянно скрытая тревога делает нас, в конце концов, неадекватными, просто неврастениками.
- Линда, извините меня, - Саша гладил её волосы.
      Вот так же, как сейчас, шестьдесят два года назад, молодая девушка в Праге, на Вацлавской площади, припала своей кудрявой головой к его пропахшей дымом и грязью гимнастёрке и громко рыдала. Тогда было столько счастья и покоя. Ему казалось, что это его сестра или мать. От её тела исходило домашнее тепло и уют. А потом всеобщее сумасшествие и постоянно состояние тревоги, не проходящее всю жизнь.
- Мэм, у вас всё в порядке! Никаких проблем?
Саша услышал английскую речь. Обернулся. Позади него стоял полицейский.
- Ну, просто как в американском фильме,- подумал Саша,- Высок, строен, в синей щегольской зимней куртке с массой карманов, в синих отутюженный брюках, на поясе наручники, револьвер.
Полицейский продолжил, обращаясь к Линде.
- Он вам не угрожал? Я слышал, как он громко орал, размахивал руками.
 Полицейский посмотрел на Сашу, потом на Линду, - Кто он?
- Всё в порядке, сержант - сказала Линда, - он мой друг.
- Извините, мэм, ваш друг, по-моему, не американец. Закон о борьбе с терроризмом. Пусть покажет документы.
Саша протянул паспорт. Полицейский долго изучал паспорт, потом вернул Саше, предварительно оглядев его с ног до головы.
- А где такая страна Израиль?- спросил полицейский,- Там, где взрывают пассажирские автобусы? Кажется, это около Турции?
- Всё в порядке, мэм. Хорошего вам настроения.
 Саша усмехнулся.
- Ничего себе первое впечатление от Америки!
- Вы, наверное, замёрзли, - тихо сказала Линда и протянула ему маленькую фляжку.
  Саша с удовольствием сделал два глотка. Протянул фляжку Линде.
Линда слегка наклонила фляжку, пригубила чуть-чуть, облизала губы , ещё пригубила, завинтила пробку и  положила фляжку в карман.
Линда ещё раз обвела взглядом автостоянку, всю в сугробах и снежном месиве.
Ещё минуту другую они стояли среди машин, заваленных снегом. Снег уже падал стеной. Воздух вокруг стал белым, мокрым и липким.
   Саша погрузился в себя. Ничего не видел и не слышал. Он чувствовал, что для него что-то изменилось в это мгновение. Он попал в другое пространство, в другое время. Но как охарактеризовать своё состояние, Саша не знал. Вокруг себя он видел знакомые образы предметов, знакомое состояние природы. Но то, что он видел и чувствовал, было не из его жизни. Саша вспомнил рассказ Рея Бредбери «Бабочка».
- А вдруг я из этого пространства не выйду? Или вернусь в старое пространство, а там, вроде бы всё осталось на месте, но моя жизнь изменилась, все ориентиры сдвинулись, и время потекло в другом направлении.

                ********

Радостный и  победный крик Линды вернул его в действительность.
- Да вот же моя развалюха! Притаилась под снегом, сволочь, и не откликается.
Они бросились к машине. Это был громадный чёрный джип GMC. Линда открыла двери, села за руль, Саша сел рядом. Линда вставила ключ зажигания. Машина зарокотала, чихнула едким запахом солярки, вильнула задом по снегу и медленно поползла по автостоянке.
Сразу запотели стёкла от тепла кондиционера, потоком потекли капли воды по лобовому стеклу. Заскрипели по стеклу щётки стеклоочистителей. Уютное тепло залезло под одежду.  Саша протянул руку, и тут же в его ладони очутилась фляжка. Он сделал два больших глотка и расслабился настолько, что вообще забыл куда едет и зачем. Ему стало уютно. Он даже не представлял, что совсем недавно приземлился на американской земле, в аэропорту Нью-Арка, пролетев пятнадцать часов.
- Саша, дай-ка мне, - попросила Линда.
Вертя одной рукой руль, другой поднесла фляжку ко рту.
- Эх, про - ка-чу-у-у-у-у! – засмеялась Линда.
- А ты мужик ничего, видный. И если представить себе всё, о чём рассказывала Марта о тебе, и как это было давно, ты просто вечный мужик!
- Я Марте говорю, давай отправим твоего Сашку с его скульптурами в штат Кентукки. В Луисвилле большая еврейская община. Бабушкам будет интересно. Они более любопытные. Старички обычно впадают в детство, хотя не подают вида, пытаясь придать своей жизни комичную значительность и серьёзность. Но Марта сказала, что в Майами тебе будет интересней и вероятность посещения выставки больше. Там евреев полно, особенно весной.
   Саша с удовольствием слушал весёлую болтовню Линды. Он престал сопротивляться естественному течению жизни в данный момент времени. И на её замечание про дедушек и бабушек прореагировал лёгким смешком.
  Через какие-то немыслимые развязки неподалёку от аэропорта, их машина вырулила на трёхполосную, в одном направлении автомагистраль.
Сквозь запорошенные снегом стёкла Саша с любопытством смотрел на город. Транспортные эстакады, потоки машин. Сетка улиц с одноэтажными домами, огромные заснеженные автомобильные стоянки, заполненные машинами, промзоны, складские помещения, парки, зелёные зоны под снегом, неожиданно вылезшие из белой земли параллелепипеды  высоток офисных зданий, низкие гигантские прямоугольники торговых центров. В пространстве не фигурировали люди. Всё создавало впечатление  нескончаемого, плоского пространства мегаполиса без конца и без края, пронизанного артериями хайвэев, фривеев, железных дорог, пересекающихся в разных, многоэтажных уровнях, иногда в трёх или в четырёх. Круглые, чёрные, на фоне снежных равнин, гигантские петли съездов дорожных развязок, как будто, таинственные опознавательные геометрические знаки, начертанные на земле инопланетянами, обозначающие место посадки межгалактических кораблей.
- Семьдесят восьмая дорога к Голландскому туннелю,- сказала Линда, - Поедем по ней через задворки полуострова Санди-Хук, так кажется быстрее.
   Саша оторвал свой взгляд от окна машины. Посмотрел на милый трогательный профиль Линды. Волосы её были влажны от растаявшего снега и сильными упругими волнами падали на её плечи.
- Ты откуда приехала в Америку? – спросил Саша.
- Я из Петербурга, как и ты,- ответила Линда.
Саша рассмеялся.
- Давайте познакомимся. Я Саша Киржач, потомственный петербуржец в трёх поколениях.
- Знаю  о тебе всё от Марты, артист- стоматолог, - Линда на секунду отвернулась от руля и посмотрела на Сашу.
 Потом резко переключила ручку коробки передач. Машина пошла юзом по мокрому снегу, зарычала, завыла, выправилась на дороге.
Саша погладил Линду по волосам.
- Осторожно. Так я могу и не приехать в Бонита Спрингс.
- Приедешь. Куда ты денешься, - хмыкнула Линда.
- Давай колись, как ты попала в Америку, - продолжил разговор Саша.
   Линда некоторое время молчала. Потом, не поворачиваясь к Саше начала рассказывать.
- Училась я в Герценовском институте на английском отделении.
Саша хмыкнул.
- У Марка Мигдаля?
- А ты чего смеёшься,- спросила его Линда, - Да, у него. Классный мужик. Любимец всех молодых и красивых женщин института. Когда он входил в аудиторию, его встречали аплодисментами. Начинал лекции с крепких анекдотов. Но экзамены принимал не по красивым и сексуальным ногам и бёдрам. Как только ногами начинаешь шевелить, сразу зачётку возвращал. Принципиальный был мужик в стенах института. Ну, а за стенами…..?  Запала я на него и стала появляться в его доме. Тогда ему было семьдесят три года. Ты к этому времени в Израиль слинял. Так я стала появляться  в его петербургском доме и на даче в Солнечном. Помню, когда приехала на дачу, Марк меня представил Дине, как потом оказалось, его жене. Она осмотрела меня с ног до головы и сказала, обращаясь к Марку:
- Ты её до отравления не доводи. Одной мне хватит.  Еле откачала в Мариинской больнице. В больнице сказали, что больше твоих девушек не возьмут, несмотря на мои заслуги врача- патологоанатома.
- Марк, я правильно поставила диагноз Моне, мужу Фиры, в прошлый приезд в Америку, цирроз печени. Забыла тебе сказать, звонила Фира. Моня скоропостижно скончался в Орландо, в скоростном лифте, который летел вниз. Ты помнишь, как в этом лифте в животе всё сжимается. Я в этом лифте описалась. Моня внезапно повалился на пол лифта. Горлом пошла кровь. Когда двери лифта открылись, весь пол был залит кровью.
Марк взял меня под руку  громко на полном серьёзе заявил.
- Линда, ты её не слушай. Эта женщина - только лишь моя тётя и не совсем нормальная.
- Марк! - возмутилась Дина,- Ты брось свой театр абсурда,  остепенись! Ты ей  в отцы годишься!
- Дина весёлая симпатичная женщина, тёмноглазая, темноволосая. Очень уютная. Тоже видимо любила погулять, я обожала застолья в их доме. Как только выпьет рюмку водки, глаза заблестят, начинает петь по-татарски, рифмуя матерные слова, и притоптывает в такт. Во время войны со своей семьёй эвакуировалась в Татарстан, в Бугульму.
   Внезапно   рядом с их джипом протарахтел снегоочиститель, выбросив заряд ледяной жижи на передние и боковые стёкла машины.  Снегоочиститель походил на диковинный механизм неземного происхождения. Это была механическая громада, сверкающая жёлтыми и синими огнями, из-под которой грязной, серо-чёрной  волной лились снежные, жидкие потоки.
   Появление снегоочистителя стало неожиданностью для Линды. Она резко взяла вправо, потом стала выправлять руль и сильно чирикнула передним бампером о металлическое ограждение. Джип накренился влево, вильнул задом.  Машины позади них загудели, и, тормозя, поползли по мокрому шоссе прямо на джип. Толчок, лёгкий удар в задний бампер.  Лицо Линды покрылись мелкими капельками пота. Она откинула волосы, остановила джип, открыла дверь и вышла из машины. Быстро вернулась.
- Всё в порядке. Ни царапины. Но не дай Бог, аккуратные американцы вызовут полицию! Скажут, что за рулём сидит пьяная женщина. Будем надеяться на лучшее. Но чего греха таить, выпили всю фляжку. Пол литра виски. Во даём!
Они продолжали ехать по автостраде среди снежного хаоса.
- Сигнал поступил, не погружайся слишком в прошлое, жди  неприятностей в своей жизни, - задумчиво произнесла Линда, - Вот и шарахнуло.-
- Но закончить своё незамысловатое повествование о пребывании в Америку надо. Когда ещё встречу человека из Петербурга. А-а-а-а! Проблема общения людей среднего возраста. Поговорить не с кем. У американцев своя история, а у нас своя. Можно сказать параллельные истории, которые никогда не пересекутся. А редкие наши, с которыми иногда хочется поговорить по душам, выпить, живут друг от друга за тысячи километров. Короче говоря,  надо заново свою историю сочинять, старую сдать в архив и возвращаться к ней, как к библиографической редкости, принадлежавшей только тебе лично.-
Саша молча слушал монолог Линды, погрузившись в свои думы.
- Как там Соня?- волновался он.
Он послал ей сообщение по телефону. Но ответа не получил.
- А дети у тебя есть? - спросил Саша.
- Есть сын от первого брака. Ему двадцать пять лет. Уехал в Россию. Живёт в Москве. Там у него бизнес то ли с углём, то ли с лесом. Встречаемся не чаще одного раза в год где-нибудь в Европе. В Америке он не бывает.
 Линда продолжила.
- Ты, наверное, знаешь фламандца Юру, который откуда-то знает редкий фламандский диалект.
- Да, встречал у Марка, – ответил Саша.
- У нас с ним ничего не было. Так встречались иногда. На машине подвезёт до дома после застолий у Мигдалей. Как-то вечером возвращались мы с ним из поездки в Усть-Нарву. Поехал он в гараж-гостиницу ставить машину. Это в районе Лиговки, Транспортный переулок. Райончик тот ещё. Бррррр! Похожий на южный Бронкс. И рожи те же, только белые. Въезжаем в ворота и видим, дежурный смотрит телевизор. А на экране ночная Москва, здание СЭВа. И вооружённые люди, стрельба. Ряженые казаки с автоматами бьют длинными очередями по зданию. Стёкла летят. Боевики  в штурмовой форме выводят из здания людей – всю мэрию Москвы. Генерал с похабной рожей сумасшедшего кроет матом, призывает штурмовать Останкинский телецентр. Бронетранспортёр перед телецентром. Из крупнокалиберного пулемёта бьёт огненная струя пуль в направление телецентра, страшным швом прочеркивает ночь. Куда-то бегут люди. Убитые в обычной одежде лежат на мостовой в мертвенном свете ртутных светильников. Смотрим мы эту картинку с застывшими от ужаса лицами. Спрашиваем дежурного с бандитской харей. Гараж приватизировали бандиты. Сколько денег они вынули из Юриного кармана, что бы он мог остаться в гараже! -
- Что происходит в Москве?
А он, покуривая сигаретку длинными затяжками, смеётся в глаза.
- Как что? Не видите! Война началась!
Мы от страха онемели. Потом, когда на остановке ждали трамвая, Юра неожиданно мне и говорит:
- Уедем отсюда. В Голландии у меня есть дальние родственники, помогут нам.
 Страшно мне стало за сына, а уезжать не было никакого желания. Работала у Марка преподавателем русского языка в его частном предприятии при Герценовском университете. Английских оболтусов из Эссекского университета русскому языку обучала. Зарабатывала хорошо. То было время удалое. Никто ни зачем не следил и не контролировал. Налогов не платили. С английских студентов драли доллары хорошо и за жильё, и за преподавание, и за культурную программу. Но то, что обещали, не всегда исполняли. Деньги для себя экономили.
Короче говоря, колебалась я минут пять, пока трамвай не появился вдалеке. Когда увидела трамвай, для себя всё решила. А когда подошёл, и двери с лязгом и шипением открылись, поднимаясь по ступенькам, сказала Юре:
- Поехали в Голландию.
 - Страх после увиденного по телевизору не отошёл. А на следующий день в Москве танки стреляли по окнам « Белого дома». Густой, чёрный дым валил из окон, покрывая копотью белоснежные мраморные стены тортообразного здания. Напротив, на мосту стояли люди, фотографировали и заключали пари. Зрелище войны, похожей на телеигру, приводило душу в смятение и в неё заселялось облако страха. 
 - В те времена многие спонтанно принимали решение  уехать на Запад. Сейчас некоторые здесь устроились неплохо, чувствуют себя более или менее комфортно. А другая часть вроде бы здесь живут, а думают о России и ищут работу там по старым адресам. Одной ногой в Америке, другой в России. Так и не решили для себя, кто они. Много лет прошло, до сих пор боятся ошибиться. Но хотят, и очень цинично, в России денег сорвать побольше. Собственность покупают, продают, сдают в наём. Рост стоймости недвижимости десятки процентов в год. Проценты роста капитала сумасшедшие. Налогами не облагаются. Какие там американские банки могут сравниться!  Да и в Америке ловчат, пользуются благотворительностью, бесплатными талонами в супермаркеты, скидками для политических беженцев. Притворяются американцами. Везде канючат. Рассказывают наивным американцам  о том, что в России не давали им свободно голосовать, всегда был один кандидат, как на Невском дали в морду и обозвали евреем, как не ставили унитаз по национальному признаку, не разрешали ходить в синагогу  молиться и есть мацу. Потом наивные молоденькие студенты колледжей, не зная, где такая страна Россия и город Петербург, по этим примитивным россказням, состоящим из смеси правды, полуправды и откровенной лжи, писали выпускные сочинения.
- Это всё лирика, - продолжила Линда.
- Судьбу человека зачастую определяют отдельные люди, которых ты волей случая встретишь в жизни,  события в твоей жизни - или совсем незаметные, о которых вспоминаешь потом, много лет спустя, или события, приводящие тебя в трепет, внушающие беспокойство. Но в основном только люди, соединяющие события и явления жизни. Некоторые из людей это рок, твоя судьба. Такие люди, как катком проходят по твоей жизни. Вместе соединившись, они в комплексе, превращаются в некий код или пароль для входа в систему, который нужно отгадать. Но не ты отгадываешь, а кто-то свыше подсовывает тебе отгадку, определяют направление жизненного пути. А тут всё совпало воедино – познакомилась с Марком, встретила Юру, поехала с ним в Усть-Нарву, заехали в гараж, стрельба в Москве, долго ждали трамвая, стояли на остановке на Лиговском проспекте в толпе, бедных, серо-чёрных хмурых и озабоченных  людей в турецких кожаных куртках. В глазах спрятано беспокойство. Всё сложилось в формулу отъезда из страны в течение нескольких минут. И с этого пути не свернуть, не изменить его направление. Это всё равно, что сбой компьютера, когда вдруг компьютер замрёт и выскакивает окошко с надписью: «НЕ прочитать с файла или с диска». И что бы ты ни делала, какие бы кнопки не нажимала, компьютер будет отвечать: «Программа не отвечает. Если завершите программу сейчас, могут быть потеряны все несохранённые данные»   «Завершить сейчас»? – спрашивает компьютер. И думаешь: «Эх, лучше сейчас! Наводишь стрелку курсора на табло, нажимаешь левой клавишей на мышку и на рабочем столе пустота, начинай снова. С трепетом проверяешь, что осталось в памяти»
     Саша слушал Линду и смотрел в окно автомобиля. Равнина, пустая равнина, чёрные дороги, пересекающие друг друга с зелёными зонами вдоль дорог. Редкие деревья, редкие плоские параллелепипеды домов. И снежная бесконечная пелена прочертила серое небо и серый воздух. Глухо протарахтел жёлтый вертолёт  дорожной полиции. На бреющем полете, он тяжело и стремительно летел над автострадой, сверкая жёлто- бело-синими огнями. По встречной дороге неслись чёрные силуэты автомобилей.
Линда закурила сигарету, глубоко затянулась, выдохнула струю густого и удушливого дыма и продолжила.
- Долго в Голландии не продержались. Казалось всё такое тесное, маленькое. Рядом - дорога, стоянка автомобилей, рядом с дорогой – газон. На газоне  лежат люди, рядом с газоном велосипедная дорожка, катят велосипедисты.  Везде пахнет марихуаной. Редкий Юрин фламандский диалект здесь оказался не нужным, тем более в исполнении россиянина. Юра стал посылать резюме в Америку.  А на меня напала апатия ко всему, что я раньше так любила, живя в России. Я обожала творчество Хальса. Приехала я в маленький голландский городок Гарлем. Пошла в музей Хальса. Огромный собор и ратуша по разные стороны от рыночной площади. Улица застройки  семнадцатого века. Нарядные домики с черепичными крышами, как в сказках братьев Грим. Старинное здание богадельни 1608 года. Квадратный внутренний дворик, портал, вестибюль. Вошла в музей. Смотрю на картины. Два единственных огромных групповых портрета, изображающих попечителей, «Регенты» и «Регентши» богадельни и «Банкет офицеров святого Георгия».  Портрет «Весёлый пьяница» другого художника 17 века. Портреты оставили меня равнодушной. И я поняла, что прежняя моя история закончилась, и мои прежние привязанности и увлечения остались в прошлом,  только в моей памяти, и к ним не хотелось больше возвращаться в реальной жизни. Меня охватило такое чувство, что в маленьком голландском музейчике из-под меня выбили подпорки, которые держали меня всю сознательную жизнь, и я зашаталась. И  стала думать:
- Что я забыла в этой Голландии. Надо обратно возвращаться в Россию.
  Вечером под Новый 1994 год сидели перед телевизором, молчали. Мы большую часть дня молчали, не о чем было говорить. А уж о постели и говорить нечего. Да и мне ничего не хотелось. Ничего не держало здесь.
Включили телевизор, налили по стакану виски со льдом. Глотаем эту вонючую жидкость тёмно- красного оттенка. Сидим, нажимаем кнопки пульта в полной отключке. Вобщем- то и не слышим и не видим мелькающие картинки. И вдруг на экране Россия, телеканал НТВ, новогодний бал. Дорогие наряды, шубы, красивые весёлые женщины, уверенные в себе мужчины с видом победителей, музыка, пляски. А потом, внезапно, бал исчез с экрана…. До сих пор эта картинка у меня перед глазами. Обугленные до черноты, скрюченные трупы российских солдат на улицах Грозного, одни ещё дымятся, тлеют. Пылающие танки. Их неуклюжие стальные корпуса с оторванными гусеницами и свёрнутыми на бок башнями с поникшими стволами были похожи на страшных металлических животных, замерших в смертельном покое. Некоторые из них, волоча гусеницы, вертелись на месте, издавая протяжный визг и скрежет всеми частями железного монстра.  Кругом дымы и пламя пожарищ, дома с чёрными глазницами окон.   Чёрная гарь, темнота. Страшная тишина. Ни единой живой души.   И через минуту на экране снова бал, шампанское и веселье.
   Я молчала и продолжала молчать, вперившись в экран ТВ. Сердце в груди билось, как молот. И я Юре ничего не сказала.  А на завтра пришло приглашение Юре от Иельского университета на факультет древних рукописей. И мы в Америке. -
   
                ************

Автострада быстро закончилась мостом через пролив.  Металлические фермы мостового пролёта гигантской, тяжёлой дугой тёмной тенью конструкций отражались в чёрной ряби пролива. Саша всем телом чувствовал давление ветра на машину. Его порывы глухими ударами, внезапно обрушивались на джип, вызывая в нём дрожь и содрогание. Единственный металлический пролёт перешёл в эстакаду, которая вывела их на берег острова Санди-Хук. И они поехали дальше по скользкому, запорошенному ледяной крошкой шоссе.    За окном машины ничего не менялось. Саша отвернулся, прикрыл глаза. Он очень устал. Линда приоткрыла окно. И в маленькую щель ворвался холодный и сырой воздух. В машине сразу стало сыро и зябко.      
    Линда закурила, и удушливая струя дыма ударила ему в ноздри. Саша открыл лаза. Посмотрел на Линду и подумал: Конец её истории ясен и предсказуем, как и все такие истории.
И он в пол уха продолжал слушать рассказ Линды.
- Уехала из России, несмотря на протесты родителей. Какие там протесты. Просто расстроились они очень. Отец мой - известный в Петербурге детский хирург- кардиолог. Оперировал на открытом сердце грудничков. По матери – еврей. Отец его… Линда замолчала и продолжила. Отец его это - длинная история. Он был американцем, одним из лидеров профсоюзного, то ли коммунистического движения. Точно не помню. Известная в то время личность в Америке. Конечно, такая  история долго тщательно скрывалась. Когда его отец посетил СССР, в тридцатых годах прошлого века, встретил мою бабушку и заделал ей моего отца. Уехал в Америку и с концами. Что было дальше, не знаю. Когда я уехала, отец очень испугался, что не сможет видеться со мной.  И, ничуть не колеблясь, он распрощался со свой работой хирурга и быстро эмигрировал  вместе с моей матерью в Израиль на ПМЖ. В Израиль я приезжала к ним из Америки, и они приезжали ко мне. В Израиле отец занимался тем же самым, что и в России, оперировал грудничков в Американском госпитале в Иерусалиме. Через американское консульство в Израиле нашёл все документы о своём отце и через три года получил Американское гражданство. Паспорт вручили ему в американском консульстве. А когда стал гражданином Америки, зачастил в Россию, в свой институт читать лекции. По приезде каждый раз говорил, что его лекции уже никому не нужны, просто ещё сохранилась память о нём, а у него тоска по работе.   
    Сейчас отец с матерью живут в Нью-Джерси в небольшом доме, как говорят американцы в «заречном» районе. А я - в Бруклине. У меня небольшая квартирка из трёх комнат на втором этаже, похожа на бывшие «Хрущёвки», только неподалёку от океана.  Плачу тысячу долларов в месяц. Люблю приехать на побережье зимой и подставить свою морду холодному влажному ветру, иногда колючему и злому. Юра живёт в Нью-Хевене рядом с университетом. Встречаемся редко. Хорошо встретила Марту, а так бы продолжала потрошить крыс в медицинской лаборатории, куда меня устроил отец. Надо было работать, чтобы получить вид на жительство.
   Линда посмотрела на Сашу:
- Чего я тебе всё рассказываю. Надоело слушать? Хочешь ещё выпить. Немного виски осталось.
    Саша взял у неё фляжку с удовольствием глотнул пару глотков и вернул Линде. Когда Саша возвращал фляжку, почувствовал, что рука Линды осталась в его руке. Линда не пыталась высвободить руку. Она смотрела на дорогу, левой рукой вертела руль, а ладонь правой руки гладила его руку. Пальцы её были тёплые и нежные. Саше показалось, что они стали горячими. Саша повернулся к ней лицом.
- Что с тобой?- спросил он.
- Плюнь ты на эту выставку,- прошептала Линда, - Поедем ко мне. Потом полетишь в Майами.
Саша удивлённо посмотрел на неё.
- Зачем?
Она прижалась своей щекой к его щеке.
- Я хочу от тебя ребёнка. Здесь нет мужиков. Ложиться в постель с каким-нибудь университетским  хлюпиком, который собирает солдатиков времён гражданской войны между севером и югом, не могу. Здесь я совсем одна. Не на кого положиться. А из наших – это ужас. Сплошные разборки между собой из-за денег, много водки, собачье траханье,  разводы, психозы, невероятное количество лжи, холодный расчёт, боязнь одиночества. И если твоя жизнь не устроена, не знаешь с чем подойдёшь к финалу, с возрастом  все комплексы приобретают фатальную окраску. Только мы боимся себе в этом признаться. И всё ищем и ищем оправдание своей новой жизни.
  Они замолчали, и ещё долго ехали, не произнося ни слова. В машине воцарилась тишина. Только гудел и урчал двигатель. В салоне попахивало соляркой.
- Я живу на втором этаже. Неделю назад пришла вечером домой. Сижу, смотрю телевизор. Юра позвонил из Нью-Хевена. Подошла к окну, взглянула вниз и подумала: «Жалко, что живу на втором этаже, а не выше» На следующий день пошла к врачу. Врач выслушал меня и сказал, что со мной всё ясно. Выписал кучу таблеток. Я пришла домой и выбросила таблетки в унитаз.
   Линда вынула руку из ладоней Саши, встряхнула головой. Волосы рассыпались по её плечам.  Нажала педаль газа.  Машина тихо взревела и  помчалась по заснеженному шоссе. До самого въезда в Голландский тоннель они не произнесли ни слова.
 Джип подъехал к тоннелю и остановился.  Было такое впечатление, что все полосы движения слились в один ряд, и Голландский тоннель
распух от транспорта. Огромные грузовики- мастодонты американских дорог, такси, автомобили, джипы остановились, замерли, превратившись в умирающую железную землеройку, издающую предсмертные звуки автомобильных сигналов.
  Снег валил стеной, влажный и крупный постепенно засыпал её железное членистое  туловище. Над въездом в тоннель висели гигантские плакаты с изображением американского флага, и тут же, рядом гигантская цветная  фотография с изображением Джорджа Буша, искусно выполненная из фотографий обезьян.
Линда и Саша молчали. Линда вытащила пачку сигарет, вынула одну, закурила. Чуть приоткрыла окно. Сырой колючий ветер ворвался в салон.
- Нет, так пить нельзя! – нервно засмеялась и, взяв фляжку, допила последний глоток.
- Всё, кончилось дорожное приключение!
По стёклам салона стекали крупные капли, застывая, превращались  в бугристую белую поверхность.
 Почти неподвижный, едва шевелящийся железный поток, запорошенный снегом, медленно продвигался к тоннелю. Вот их джип вполз в тоннель. Две полосы движения сплошной лентой, почти без разрывов между машинами, двигались в сторону Манхэттена.
   Саше стало не по себе.
- То ли под рекой, то ли под морем плетёмся на глубине двадцати пяти метров. Всего-то два километра, а кажется вечностью. А вдруг, какой-нибудь автомобиль встанет, вот, например, как этот.
   Саша посмотрел налево, где, дымя и фыркая выхлопной трубой, медленно ползла хромированная громада грузовика.
- Что же этот идиот делает, - в сердцах выкрикнула Линда и показала на старый легковой Крайслер, года этак пятидесятого. Широкий и громоздкий он двигался навстречу потоку, в левом ряду, ловко лавируя, между встречными автомобилями.
- Не зря планировался террористический акт  по взрыву Голландского тоннеля! - с содроганием пронеслась эта мысль в голове у Саши. Гигантская катастрофа. Зальёт почти весь Манхэттен. Разница в отметках уровня моря и дна тоннеля более сорока метров.
   В боковой стене тоннеля, где-то под круглым сводом, Саша увидел застеклённую кабину, где сидело двое мужчин в форме.
  - Это кабины для наблюдения и контроля за движением в тоннеле, - пояснила Линда, увидав выражение любопытства на лице Саши, - На выходе ещё одна кабина.
- В кабине расположены системы вентиляции тоннеля и пульт управления.  Свежий воздух подаётся вниз под  проезжую часть, в нижний ярус, потом в средний, где мы едем. А отработанный воздух отсасывается в верхний ярус.
  По круглой стене тоннеля, в направлении кабины двигался электромобиль своей формой повторяя очертания тоннеля.  Автомобиль приблизился к кабине, на какое-то мгновение остановился и въехал в кабину через створки дверей, которые тут же закрылись за ним. Из автомобиля вышли двое мужчин в форме, а те, кого Саша видел недавно, сели в электромобиль. Электромобиль выехал через другие створки дверей кабины и двинулся в конец тоннеля.
- Боже, как в фантастических фильмах о конце света, - пробормотал Саша, - Чем больше мы стоим в этой трубе – преисподней, облицованной белой кафельной плиткой, тем больше кажется, что если не покинем  тоннель, немедленно, сейчас же, то непременно задохнёмся, захлебнёмся в выхлопных газах, исходящих от неуклюжих железных монстров.
   Через полчаса они увидели тусклый дневной свет,  проникший в тоннель сквозь снежную пелену.
- «Сanal street»,- сказала Линда, - Китайский квартал.
Линда повернула лицо в его сторону, грустно улыбнулась.
- Саша, скажи правду. Ты принял меня за психопатку, напичканную эмигрантскими комплексами? Наверное, это так и есть. Ты мне понравился, лёг на душу и напомнил мне, что-то очень далёкое и близкое. Я не знаю, как это выразить. Ты напомнил моего отца доброго и чистого в мыслях и поступках. И вместе с тем от тебя исходит мощная мужская энергия духа, а не тела. Хотя твое тело привлекает меня. Так хочется прильнуть к нему, как к источнику с кипящей и холодной живой водой.
  Линда отвернулась. Слеза скатилась по щеке. Саше очень захотелось по-отечески обнять её и поцеловать в щёку. Но понял, по-отечески не получится.  Он почти полюбил её сильной и мужской любовью.
- Осторожно, - говорил он сам себе, - Не попадай во власть чувств и эмоций. Тебе не двадцать и не тридцать, и не сорок лет. Ты старый и опытный волк. Не раздави бабочку. Раздавишь – попадёшь в новое измерение своих чувств, поступков, всей своей жизни в последующем времени. И это новое- тупик. Из него нет выхода в твою реальную жизнь, которая протекает сейчас и которая наполнена любовью к Соне.
   Саша мысленно представил пространство, отделяющее его от Израиля, от его дома, от Сони: Азия, Средиземное море, Атлантический океан - огромный немыслимый резервуар изумрудно-синей воды без конца и без края, бездонное небо - ни начала и ни конца, ни верха, ни низа, скрывшее за горизонтом, за облаками тяжёлыми и страшными, и лёгкими, как пух,  его дом. 
   Саша подумал, как быстро его жизнь вдруг подёрнулась лёгким туманом и обрела ясность сейчас, вдали от его дома. Как страшны расстояния и время для человеческих чувств и памяти, девять тысяч километров и одиннадцать часов полёта. Вот- вот они поглотят его в себе и создадут новую жизнь и новые  чувства. А ту жизнь закроет полупрозрачная пелена.
   И неожиданно для себя почувствовал, что казалось крепчайшая нить, за которую он держался, связывающая его с его домом, с его любовью, вдруг за одни сутки истончилась и ослабла, растянулась, как верёвка, которую хочешь сильно натянуть, но она всё растягивается, растягивается и повисает.
   И Саша замолчал. Ему нечего было сказать Линде. Его время прошло, а её ещё продолжалось, но в другой жизни, их линии не пересекались.
 Они, не торопясь, ехали по Canal street. Саша усилием воли отключился от эмоций и чувств, нахлынувших на него, и с любопытством смотрел в окно автомобиля.
   Линда нарушила затянувшееся молчание.
- А вот совсем не надо ехать в Китай, чтобы окунуться в эту экзотическую сутолоку, - деланно весёлым голосом заговорила Линда. Её голос немного дрожал от волнения.
-  Достаточно в нью-йоркской подземке сойти на станции Canal street, чтобы вдруг, сразу, с головой погрузиться в китайский город, да не просто город,  самый большой в мире китайский квартал. Да и не квартал это совсем, Чайна-таун это зовётся.
- Китайцы кругом, хуже, чем на  знаменитом китайском  рынке во Владивостоке. И слева и справа кругом они…. И вывески на китайском языке, и порядки китайские. Больше всего мне понравилось, когда в китайской забегаловке в ожидании еды принесли воды со льдом….
А муха возьми и спланируй в стакан, и в воду. Короче, платить не стала. Спасибо мухе. А в двух шагах Италия начинается. И здесь свои порядки,  и свои правила. Но муха в воду со льдом не залетала. Не знаю чего тут и как, но говорят по-итальянски.
  Саша с наслаждением слушал её милую болтовню.
За окном автомобиля он видел улицу, занесённую снегом, неказистые дома из кирпича и дерева, красно-коричнево-бежевого цвета, разноэтажные, но не высокие, похожие друг на друга. Вертикальные и горизонтальные рекламные надписи с красными иероглифами на фасадах. Лавки на первых этажах, лотки. Американский флаг над лавкой. 
  Падал беспрерывно снег, крупный, влажный и сырой. По тротуару шли люди в куртках, пальто, закутанные в шарфы, в чёрных шерстяных шапках, натянутых почти на глаза. Много людей - китайцы.  Неожиданно их джип тряхнуло на мостовой, и затарахтели колёса по старым деревянным шпалам, уложенным вместо асфальта.
- Сколько лет уже эти шпалы лежат! – с досадой сказала Линда.
На тротуаре маленькие дети, лет шести- семи, с раскосыми чёрными глазками, человек тридцать, делали физкультурные упражнения. На всех синие тренировочные костюмы. Коротко стриженные чёрные волосы шапкой покрывали их круглые головки. Снег почему-то не ложился на них. Дети делали упражнения, а их любопытные глазки  так и зыркали вокруг. Они вертели головами, иногда обращая внимание на свою учительницу, высокую и мощную китаянку в синем тренировочном костюме. Чёрные гладкие волосы, небрежно собранные на затылке, обрамляли её скуластое тёмное лицо. 
 - Сейчас свернём направо и на Манхэттенский мост, - Линда повернулась к Саше и улыбнулась.
 Они пересекли Бродвей, единственно, что Саша запомнил, торец неказистого дома с рекламным щитом, с которого улыбалась роскошная блондинка в синем  купальнике, половина её лица была припорошена снегом, и Бродвей, заполненный автомобилями, уходящий в снежную бесконечность Манхэттена. Джип свернул направо, проехал под дугой аркады с прямоугольными проёмами, и они очутились на Манхэттенском мосту.
- Ещё минут двадцать и будет твой аэропорт, и ты улетишь в Майами. Жалко, исчезнешь из моей жизни, - с горьким сожалением сказала Линда.
  Джип въехал на мост. Его мощные клёпаные  фермы висели на металлических тросах толщиной не меньше трёх крупных кулаков, соединённых вместе. Тросы крепились к неоготическим пилонам моста. Саша с любопытством смотрел вокруг. Внизу темнел синий Ист Ривер. Холодный ветер вдоль Ист Ривер гнал волну в океан. На   волнистой поверхности застыли тонкие нити теней конструкций металлических пролётов, повисших на чёрных тросах. Из-под моста выплыл мощный чёрный буксир. Завыла сирена. За буксиром тащилась огромная красная баржа, доверху наполненная мусором. На мгновение движение замерло на мосту. Было слышно, как на паромах скрипят лебёдки.
   И вдруг из-за облаков показалось солнце, впервые в этот необычный день.  С тех пор, как он приземлился в аэропорте Нью-Арка, он впервые увидел солнечные лучи, пробившиеся сквозь плотные низкие облака. Было странно и непривычно видеть солнце на одном краю неба и одновременно падающий с неба  снег на другом краю, над мостом. Ближе к устью Ист Ривер висела воздушная полоса Бруклинского моста. Саша приоткрыл окно. Ветер ворвался в автомобиль и стал холодить его лицо, тело, руки.  Он с удовольствием ощущал холод, от которого отвык в течение десятков лет жизни в Израиле. Это был не сырой пронизывающий холод, случавшийся редко среди израильской зимы, а зимний бодрящий холод настоящей зимы, вернее, её исхода, когда чувствуешь сквозь холод свежее и чистое дыхание весны. 
    Саша смотрел на уплывающий от него Манхеттен. Ещё несколько минут назад панорама, открывающаяся его взгляду, выглядела мрачным и угрюмым  нагромождением прямоугольных кубов и параллепипедов, устремлённых в небо, что-то вроде не до конца построенной  вавилонской башни нового света, вылезшей из гранитных скал знаменитого полуострова. Ему показалось, что это угрюмая  всепоглощающая энергетическая субстанция красно-коричневого цвета выперла, вылезла из скалистых пород полуострова, выдавленная громадной космической  мощью Атлантического  океана.
     Саша,  завороженный мощью панорамы Манхэттена, чувствовал себя даже не песчинкой, а в данный момент он был просто частицей пустоты. И эта мощная материализованная человеческая энергия воплощалась Гудзоном и Ист Ривер, реками, которые внезапно трансформировались в океанскую стихию, из которых и поднялся Манхэттен.
    В лучах солнца южный Манхэттен превратился в скопление гигантских красно- бурых, голубых кристаллов. Из тёмно - красных вырастали блестящие гигантские сине-голубые разных оттенков и высоты и устремлялись ввысь.  Он представил себе, что когда-то величественные в своём великолепии голубые шестисотметровые башни - близнецы всемирного торгового центра уравновешивали хаос панорамы Манхэттена.
    Пока они несколько минут стояли на мосту, Саша неотрывно смотрел на завораживающую своей невероятной силой панораму, и в его голове пронеслись странные мысли.   
- В средневековой Европе строили соборы, монументальность которых и величие устремлённых ввысь форм вызывала трепет людей перед господом. А эта панорама зданий монстров устремлённых ввысь вызывает трепет людей перед новым материальным воплощением  анти бога – грубой силы прогресса и  власти золотого тельца. Чем Здание Эмпайр Стэйт Билдинг в Нью-Йорке не Кёльнский Собор? Суть одна, дать человеку понять, что он – ничто, пылинка и перед Богом, и перед Дьяволом, и перед Золотым Тельцом. Эта данность бытия. Только формы разные. Кёльнский собор с причудливыми резными фасадами из камня, вырезанными человеком, и высотой двух башен 157 метров, вызывает божественное восхищение. Его строили пятьсот лет. Пятьсот лет люди строили собор с неподдельными мыслями о Боге - нечто величественное, монументальное и одновременно воздушное, невесомое. Кёльнский собор вечен. Никто за пять веков не посмел его разрушить и сравнять с землёй. Эмпайр Стэйт Билдинг, символ блистательного Нью-Йорка, высотой четыреста метров, с каркасом из высших сортов стали, фасадом из серого камня и стальных вертикальных полос – воплощение материального торжества над божественным началом. Здание построили менее чем за полтора года. Манхэттен площадью всего 37 квадратных километров с населением два миллиона человек – это и есть воплощение золотого тельца и храмы ему – небоскрёбы. Теснота невероятная. И золотой телец выделяет энергию, которая раскручивает нашу жизнь. И от него не избавиться, и без него жизнь не представить, несмотря на то, что Бог предупреждал избранный народ о вреде и опасности, что несёт в себе  золотой телец, наказывал народ за  привязанность к золотому тельцу, но все его попытки оказались тщетными.  И  человек решил своё материальное существо возвысить с ещё большей силой, ещё агрессивней над духовным. И он построил для себя новый гигантский  храм – гимн золотому тельцу. Сам себя обезличил и превратил себя  в ничто, в нечто напоминающее людей, запрограммированных существ, мечтающих о вечной материальной жизни во всех её ипостасях – в грехах и раскаяниях, в богатстве и нищете,  в презрении к бедным и возвеличивании богатства, в невероятной доселе жестокости и жадности,  в  целесообразном гуманизме и выгодном цинизме, в любви и лицемерии, в преданности и предательстве.
    И страшное последнее событие в своей кинематографической реалии Блок Бастера – уничтожение башен – близнецов, следов от них не осталось, каждый раз заставляет ужаснуться и усомниться в естественности этого вселенского шоу.
   Словно, чувствуя его размышления, Линда, не глядя на Сашу, заговорила:
- На месте ТВЦ до сих пор яма. Бродвей упирается в эту гигантскую яму. Рядом с ямой продают календари с бывшими башнями - близнецами. Здесь, у  ямы, негры, евреи, мексиканцы, белые,  простые люди, нормальные и бомжи, играют в нарды, в шашки и шахматы. Эмпайр Стэйт Билдинг был построен за 442 дня. А яма стоит пустая уже почти шесть лет. Что-то с Америкой произошло. Задумалась она? Исчезла идея что ли? Или уже энергии не хватает на весь мир?
    Восточная часть Манхэттена вдоль береговой линии, застроенная высоченными домами, плоскими крестообразными, облицованными красным кирпичом, чем-то напоминала набережные реки  Москвы или Яузы, но масштабы не сравнимые.
   От постоянного верчения головой у Саши затрещали шейные позвонки,  затекла и налилась тяжесть шея. Он перестал смотреть по сторонам. Они выезжали с моста. Перед его взором внезапно выросла красная  кирпичная труба, слева от него. Труба так нелепо и буднично торчала из земли, что его охватила досада. Потом пошли красно бурые дома. И вот они в Бруклине.
- Бруклин огромен, населения в нём хватит на несколько городов, два с половиной миллиона человек, - буркнула Линда.
Саша засмеялся.
- Ты, как радио гид в туристическом автобусе. Ну что насупилась. Обиделась!
- Да нет, что ты! Чего обижаться. Ты же сейчас исчезнешь, - сквозь слёзы прошептала Линда.
Саша придвинулся к ней и стал гладить её волосы на затылке.
- Не идеализируй то, что любишь,  куда и зачем стремишься. Здесь главное цель и средства для осуществления достижения цели, которая как заноза сидит в твоей душе. Бывает что средства, особенно душевные силы, а не деньги, затрачиваются огромные, не соответствующие масштабу цели. И цель в момент её достижения становится ничтожной. А жизнь уже прошла. Так в большинстве случаев и бывает.
- Боже, какой ты старый и скучный, - тихо ответила Линда, - Зачем ты мне это говоришь?
- Потому, что я на самом деле старый зануда, жизнь научила.
Саша замолчал и не сказал ни слова до самого аэропорта.
  Они ехали на север Бруклина, вдоль Ист-ривер, по широким автострадам, проложенным по эстакадам. Вся динамика Большого Нью-Йорка сосредоточилась в транспортных эстакадах и развязках. Рядом с ними на одном уровне или чуть ниже по железным эстакадам с грохотом неслись поезда надземного метро, прямо вдоль улиц, над домами, превращая улицы в тоннели. В просветах эстакад были видны обширные зелёные зоны, занесённые снегом, уютные  улицы, застроенные небольшими одноэтажными домами. Вдоль берега громоздились пакгаузы, гавани с морскими судами и бесконечными складами и ангарами. По восьми полосным автострадам в обе стороны неслись потоки автомобилей.
 -   Я живу на южной стороне Бруклина ближе к Брайтон Бич. Люблю побережье океана. Правда, зимой там бывает ветрено. Однажды я попала в такую ситуацию. Сидела я на скамейке на пляже Брайтон Бич, любовалась океаном, курила. Сладко выкурить сигарету, вдыхая терпкий запах океана. Ни с чем несравнимое наслаждение. Зимняя прохлада, обдающая твоё лицо, запах водорослей, свежесть, врывающаяся в твои лёгкие. Летом здесь нечем дышать, жара влажность сумасшедшая. Вдруг по пляжу пронёсся жуткий ветер. Поднялись тучи песка. Я услышала крик ребёнка: « Зачем мы сюда приехали!» Затем сильнейший ливень. Когда прибежала к машине, с меня потоком лилась вода с песком.
Это был последний монолог Линды. И Саше не о чем было говорить. Они подъезжали к аэропорту. Часовое путешествие с Линдой внезапно превратилось во вспышку, подобную вмиг сгорающей  комете на вечернем небосклоне.  Кусочек незнакомой, но волнующей чужой жизни, прочертил атмосферу его жизни, вспыхнул,  распался на светящиеся  фрагменты, погас и исчез навсегда.
  Джип по эстакаде подъехал к третьему этажу здания аэропорта, выгнутому дугой в сторону взлётного поля.
    Вот мы и приехали, - чуть слышно сказала Линда.
Они вышли из машины, подошли к ограждению эстакады. Саша посмотрел вниз. Все три этажа аэропорта  опоясывали подъездные эстакады на железобетонных колоннах. В самом низу, между эстакадами - гигантская,  автомобильная стоянка, занесённая снегом, пандусы, съезды с разноэтажных эстакад, подъезжающие автомобили.
Сквозь стеклянные стены здания просвечивали терминалы на взлётном поле, у каждого с десяток самолётов. Дул обжигающий холодный ветер с верхней бухты, отделяющий Лонг-Айленд на севере от материка. Небо снова заволокло тучами, с неба посыпался снег, крупный и частый, под ветром мгновенно превратившийся  в белую, непроницаемую заварушку.
 Саша чуть обнял Линду за плечи. Она смотрела вниз, не поворачивая к нему головы. Он погладил её волосы.
- Линда, не кисни! Нельзя! Это же случайная встреча. Всего-то час прошёл, а ты так себя накрутила. Давай прощаться.
- Прощай, Сашка.
Они вместе подошли к джипу. Линда, не оглядываясь, открыла дверь, села за руль, на миг взглянула на Сашу. Махнула рукой. Взревел мотор, выпуская сизый дым из выхлопной трубы. Завизжали колёса на мокром снегу. Машина поползла юзом, выпрямилась, и через минуту от неё остались мигающие, красные стоп-сигналы,       последние остатки, отсветы чужой жизни, которые тут же утонули в снежной пелене.
Зазвонил телефон. Саша стал лихорадочно хлопать себя по карманам, потом понял, что звук идёт из дорожной сумки. Быстро открыл её, стал переворачивать всё содержимое.
- Вот он, чёрный дьявол, спрятался на самом дне! – про себя выругался Саша.
Звонила Соня.
- Дорогая, у тебя всё в порядке? - кричал Саша в трубку.
Он слышал взволнованный голос Сони:
-   Что ты так кричишь? Ты здоров? Где ты?
- Да, я здоров! – кричал в трубку Саша, - Вхожу в Аэропорт Ла Гуардия! Объявят посадку, позвоню.
 И тут он почувствовал, что за сутки ему до смерти надоело путешествие. Ему вдруг страстно захотелось домой. Саша почему-то боялся нового пространства. А его  пространство из реального  стало виртуальным. Виртуальное пространство – память, состояние души, образов, реально не осязаемых, которые боишься потерять, боишься, что они могут поблекнуть, стереться в памяти, это сила памяти. Здесь, в Америке, Саша ещё не чувствовал, что сейчас он находится в реальном пространстве, которое для него ещё сутки назад было виртуальным. Он его ещё не успел постигнуть, почувствовать, осязать. Наверное, думал он, такое же чувство будут испытывать человек на Марсе или где-нибудь ещё дальше в космосе, когда  для него земля станет виртуальным миром, его памятью.
  А может быть, Линда была права. К чёрту эту выставку. Надо любить то, что любится – самое простое и незамысловатое и одновременно самое сложное, недоступное пониманию и самое загадочное – любовь.
- Я тебя очень люблю, Соня, - прошептал в трубку Саша.
- Я тебя тоже, - голос Сони дрожал.
- Быстрее, быстрее приезжай!  -
В трубке гудели короткие гудки.
- Боже, как ты далеко, - шептали его губы.
А ноги несли его в Аэропорт.
     Саша быстро прошёл пост контроля. И в этот момент по всему аэропорту прошёл сигнал тревоги. Терминал «Д», с которого он должен был вылетать, был срочно эвакуирован после того, как один из пассажиров покинул контрольно-пропускной пункт. Представители власти в срочном порядке проводили проверку на наличие взрывчатки  крупиц мусора с его башмаков. Только к вечеру нашли этого пассажира, обнаружив его в терминале авиа компании Air Lines.
Как стало известно, пассажир уже надел свои ботинки и даже покинул зону безопасности, когда машина для проверки багажа и личных вещей пассажиров на наличие взрывчатки подала сигнал тревоги.
    Рейсы на вылет в терминале   «Д» были остановлены до 16 час 45 минут по времени восточного побережья. Власти эвакуировали терминал в поисках ушедшего с КПП пассажира.
- Сейчас у Сони около девяти утра, - подумал Саша.
Потом поступило сообщение: в связи с непогодой отменено более восьмидесяти рейсов из Аэропорта Ла Гуардия, а по Нью-Йорку двести рейсов. 
    Рейс на Майами откладывался до утра следующего дня. Вместо авиакомпании «Дельта» Саше предложили транзитный рейс на Каракас через Майами авиа компанией « Супер Констелейшен».
   Саша сидел в кресле малюсенького номера аэропортовской гостиницы, буквально величиной с кабину лифта,  и смотрел телевизор. Говорила представитель службы безопасности аэропорта некая Энн Дэвис, красивая чёрнокожая женщина с точеной головкой, как будто вырезанной искусным скульптором из эбенового дерева. Нудно и деловито она рассказывала:
- Мы посчитали, что он оставил контрольно-пропускной пункт, подумав, что его проверка завершена. Тот факт, что прозвучал сигнал тревоги, не должно быть причиной для беспокойства, поскольку иногда прибор реагирует на самые обычные вещи.
- Идиотизм, какая-то игра «Угадай мелодию», то ли из трёх нот или из четырёх или из двух. А вдруг не угадает? И не прореагирует на настоящую взрывчатку?- усмехнулся Саша
  Как всё страшное и жестокое становится будничным и привычным, приближенное к твоим глазам и ушам каждый день. Такое впечатление, что люди с этим живут днём и ночью, даже когда не думают о плохом, даже когда им кажется, что они не чувствуют страха, который на самом деле живёт в них постоянно и не умирает, а лишь затаивается в глубинах души и памяти. Вот это божественное создание на экране ТВ в реальной жизни может мгновенно исчезнуть, если прибор не отгадает.
  Перед его глазами возник тот день, когда он в Дизенгоф центре покупал подарок для Сони. На улице раздался мощный взрыв. Было слышно, как лопаются и сыпятся стёкла витрин и окон. От неожиданности у него подкосились ноги, настолько сильным был шок. Мгновенно люди вокруг него замерли и не двигались. По залу центра пронёсся вихрь страха и тревоги. Саша на ватных ногах вышел на улицу. Горел взорванный автобус. Саша видел в нём сгоревших пассажиров, оставшихся в своих креслах. Останки других висели на проводах и деревьях.
    На следующий день Саша с внуком находились на пляже. Саша лежал под навесом, внук бегал по берегу моря и с любопытством смотрел на пенистые волны, оставляющие после себя на прибрежном песке ярко-голубую блестящую на солнце плёнку. Рядом на белом пластмассовом стуле сидел израильтянин, сабра, загорелый до черноты старик, лет восьмидесяти пяти,  с  крупным тяжёлым лицом, похожим на Энтони Куина. Его грузное тело в пластмассовом белом кресле висело дряблой, чешуйчатой, складчатой плотью. Он напоминал старую огромную высохшую черепаху. Старик смотрел на море мутными, выцветшими глазами, зелёно-голубого оттенка. Его редкие седые волосы трепетали на ветру. И тихим всхлипывающим голосом рассказывал, говорил он по-русски с сильным специфическим акцентом. Двадцать лет назад, во время войны Ссудного дня, он занимался снабжением армии бензином.
- Инфляция была тогда в тысячи процентов.  Большинство населения потеряли все свои сбережения, бизнес. Но я на этом заработал, всё вернул, что потерял и даже больше, помог дочке парфюмерную фирму открыть.   
   Рядом под навесом, стоял высокий мощный украинец из Днепропетровска. Его круглый огромный живот напоминал гигантский арбуз. В перерывах, когда старик замолкал и засыпал, украинец поведал свою историю о попытке наладить в Израиле сборное домостроение и как он попал в Хайфский технион. Там он пять минут беседовал со старой еврейкой, специалистом химиком. И та сказала, что нам этого не нужно. Старик в кресле встрепенулся и заскрипел своим бурлящим говором:
- Конечно, не нужно, у нас арабы есть, китайцы. С чего кабланы выгоду иметь будут? Кесеф, Кесеф, Кесеф……..
Переходил в бурлящий  шёпот и снова погружался в дрёму.
  Как только старик снова засыпал, украинец рассказывал про свою племянницу, которая вышла замуж за молодого израильтянина, румынского еврея, спасателя на пляже.
- Приехала погостить к тёте, а тут как тут спасатель! Семья богатая!
     К ним присоединился ничем не приметный мужчина, молдавский еврей с овальным лицом длинным носом и густыми, коротко стриженными  седыми волосами.
- В девяносто первом, - начал Гена.
Так звали молдаванина.
- Я с приятелем ремонтировали квартиру мафиози. И он нас предупредил, ещё никому и ничего не было известно, что в России поменяют деньги. Я понял, что надо уезжать. Вот и приехал в Израиль. Пошёл в ульпан, послушал местный язык, и думаю, как кормить семью. А у меня жена и две дочки. А образования никакого. А мне мама всегда говорила, что надо учиться. А я не хотел. На следующий день пришёл молдавский еврей и говорит, что надо отремонтировать помещение ариии и взял меня в свою бригаду. Вот так и вкалываю пятнадцать лет. Говорить на иврите могу, писать не умею, алфавита не знаю.  А мой двоюродный брат из Ленинграда после окончания политехнического института работал в гальваническом цехе на Кировском заводе.  Это было в середине семидесятых. Стал на производстве отходы собирать, содержащие золото и серебро, и в подвале своего дома гидролизом  из отходов добывал драг металлы и продавал.  Их трое было. Такие дела в те времена пахли расстрельной статьёй, организованная группа. Так оно и случилось. Но брат всё взял на себя и получил девять лет тюрьмы. Сидел в Металлстрое, неподалёку от Петербурга. Отсидел до перестройки, а там свобода, делай что хочу. Жену и детей в Америку увёз, а сам в Петербурге сидит. У него охранная фирма, несколько ресторанов, риэлтерская контора, пять квартир.  Богат по самую шею. Вот, что значит образование. На то мы и евреи!
Саша в пол уха слушал их, а  глаза блуждали по пляжу, следили за передвижением внука.
- Да, ну, и подозрительное населеньеце здесь собралось, - вскользь подумал он.
 И вдруг в какой-то момент он потерял внука из вида. Внук исчез. Саша сначала забеспокоился, потом быстро впал в панику, покрылся холодным потом, всё его тело обмякло и ослабло. Он не мог нормально говорить, а лишь громко орал на весь пляж, хрипло повторяя имя внука. Как ненормальный бегал вдоль берега, взад и вперёд в полном отчаянии. Стояла жара, на солнце было за тридцать градусов, а его трясло от холода. После вчерашнего теракта он не пришёл в себя. В памяти воспоминания оставались реальными и жуткими. Ему в этот момент показалось, что внука похитили палестинцы. Им овладело отчаяние. И вдруг вдалеке, из-за каменного парапета Саша увидел смеющуюся физиономию внука. От страха у Саши сдали нервы. Он подбежал к ребёнку и стал изо всех сил лупить его по попе. А потом стал целовать и плакать. Голубые ясные глаза ребёнка смотрели на него с горькой обидой. Он только играл в прятки. А его дед бился в истерике.
   
                *****************

 Саша сидел перед экраном телевизора, в аэропортовской коробке без окна, но со всеми удобствами. И перед его глазами снова появился солдат из далёкой войны на грязной земле с окровавленной телесной плотью. Сначала перед глазами появилась пелена, превратившаяся в тёмное пятно, а потом он, мальчишка, уткнувшийся лицом в земную плоть, как будто, только что родился и выпал из лона земли с необрезанной кровоточащей пуповиной.
Саша спал.
    Его разбудил громоподобный звонок телефона. Он сначала не понял, где он, какое время суток, темно снаружи или светло. Саша по привычки стал искать окно, но вспомнил, что окна нет. Саша схватил телефонную трубку.  Дежурный администратор предупреждал его, что ему пора ехать в аэропорт. Саша спал одетым, в куртке и туфлях. Сумка лежала тут же, рядом с кроватью. Саша схватил сумку подбежал к раковине, одной рукой ополоснул лицо и выскочил из номера.
      Когда Саша подбежал к своему терминалу, где собралась толпа пассажиров, по радио он услышал сообщение, что посадка на Майами  переводится  на восьмой терминал, в противоположной стороне аэропорта. И он вместе с пассажирами в спешке перешёл в нужный сектор. Из его билетной книжки вырывают один талон, вместо него дают посадочный, и по резиновому рукаву он попадает в самолёт.
Салон А – 300 – полупустой, поэтому он казался ещё более огромным и просторным. 
- Внутри салона А-300 может разместиться 2-3 самолёта ИЛ-62, -почему-то пришло ему в голову.
  Восемь синих кресла в каждом ряду, два прохода, до потолка рукой не достать, телевизоры в креслах. На их экранах замелькала стюардесса, демонстрирующая правила пользования спасательным жилетом.
     Саша сидел  один в своём ряду. Самолёт долго стоял на стоянке. В салоне воцарилась  тишина ожидания взлёта. У Саши напрягся слегка живот. Спустя полчаса объявили, что по пути следования нелётная погода. Ещё через час стюардесса объявила, что разрешение на взлёт получено. Тихим свистом загудели турбины, и самолёт медленно стал маневрировать по бетонной полосе, испещрённый следами стёртой резины колёс шасси.  Снег под лучами выглянувшего из-за облаков солнца  стаял, и полоса бетона заблестела пятнами   талой воды. Самолёт, наконец, стал выруливать на взлётную дорожку, упиравшуюся одним концом в синие воды верхней бухты. Дошёл до края, остановился. Турбины загудели, зашевелились закрылки. Самолёт развернулся в сторону Манхэттена, на юг, остановился, продолжая гудеть турбинами. И вдруг турбины завыли, самолёт дрогнул, рванулся с места, мгновенно увеличивая скорость, оторвался от бетонной полосы и взмыл в небо. Саша посмотрел в иллюминатор. Внизу густо-синей поверхностью блестел Ист-ривер, и из недр Манхеттена вылезали удивительные красно-голубые конструкции из стекла и бетона, отбрасывающие глубокие гигантские тени, в их плоских стеклянных поверхностях ярко блестело солнце. Солнце дробилось, переливалось, перескакивало с одного здания на другое. Было такое впечатление, что зажигались гигантские сигнальные огни. Казалось, они предупреждали: « Вы улетаете с планеты Америка!»  В памяти промелькнули: заснеженный пандус аэропорта Лагуардия,   лицо Линды, потом её затылок с копной волос, он видел её руки на руле, дым от её сигареты,  удаляющийся джип, метель и красные стоп сигналы, постепенно исчезающие в снежной пелене.
     Саша задремал.   Проснулся внезапно от страшной тряски. Самолёт так трясло, что содержимое его пустого желудка, он с утра ничего не ел, самостоятельно искало своё спасение. Напротив Саши в служебном кресле болталась в ремнях симпатичная стюардесса, потерявшая в сумасшедшей тряске искусственную улыбку. Она судорожно вцепилась в подлокотники, её пальчики побелели, и напряжённо смотрела в иллюминатор, снаружи покрытый испариной. Увидев, что Саша смотрит на неё, она попыталась привычно улыбнуться.
- Мы попали в зону турбулентности. При подлёте к Майами самолёт попал в грозу.
  Улыбка снова спала с лица стюардессы. Она замолчала и поднесла ко рту чёрный мешочек. Саша видел, как судорожно сжимается её живот под форменной кофточкой. Саша посмотрел в иллюминатор. Молнии били со всех сторон.
- Ищут, мерзавки, самолёт!
В небе вокруг самолёта воцарилась чёрно-серая тьма, несущаяся вдоль самолёта сине-белыми зловещими струями. Стало не по себе от адского движения тяжёлых облаков черного цвета. Облака клубились в свинцовом водовороте, и когда самолёт попадал в клубящийся котёл, казалось, что наступил конец света. Саша представил, как самолёт разваливается пополам, и он вместе с креслом медленно вываливается в бездну.
Внезапно облака поредели, тьма истончилась и стала прозрачной. Самолёт последний раз затрясло, и Саша внизу увидел океан, ослепительное солнце и знаменитую узкую, песчаную косу с плоскими выгнутыми дугой параллелепипедами белоснежных отелей у самой кромки воды.   Воды Атлантического океана и Мексиканского залива, голубые на глубинах и  ярко-бирюзовые  на мелководье, белоснежной пеной окаймляли узкое вытянутое  побережье.
 -  Майами Бич - длинный узкий остров и смежные с ним   островки архипелага Флорида Кис, - вдруг очнувшись от тряски, заговорила стюардесса, обращаясь к Саше. Рот её раскрылся и вытянулся в  улыбке алых губ и неестественно ярко-белых керамических зубов, идеально подогнанных  друг к  другу.
Саша смотрел в иллюминатор. Самолёт летел низко. Насыпные дороги, дамбы, проложенные через островки, связывали узкую песчаную косу с побережьем. По периметру косы чёрная лента шоссе, огибающего отели. Несутся  автомобили. Среди автомобилей много  открытых лимузинов белого цвета.   Пальмы. Их длинные листья на вершинах стволов, поднятые ветром под углом к горизонту, шевелились на ветру. Вдоль побережья материка в буйной зелени раскинулись коттеджи.   В Сашиной голове от увиденного сверху пейзажа  произошла перемена мыслей.
   Чувство беспокойства почти покинуло его.
- Всё располагает к безделью, созерцанию, неге и наслаждению. Ничто не вызывает тревогу, - подумалось ему в этот момент перехода от тряски в чёрных облаках к ослепительно- фривольному состоянию природы.
 Самолёт тихо сел на посадочную полосу международного аэропорта Майами, тоже громадного, крупнейшего в США.
   Выйдя из аэропорта, Саша окунулся в тропическую жару. По ощущениям, знакомым ещё по Израилю, когда гостил у друга в Герцлии в роскошной вилле, расположенной на скале у самого побережья Средиземного моря, было, градусов тридцать пять и сто процентная влажность. Яркое палящее солнце,  такое же злое и жестокое. Внезапно стало темно, и с небес бурным потоком  сорвался дождь. Дождь лил с невероятной силой. На тротуарах и на дороге образовались стремительные потоки воды. Струи воды яростно били в водяные потоки и, отразившись от них, окатывали водой людей, машины, витрины аэропорта, молотили по листьям деревьев, срывая листья и ломая ветки. Ливень внезапно выключился, словно кто-то наверху закрыл гигантскую задвижку на огромной трубе, после промывки горячего неба и горячего асфальта. Но дышать стало ещё тяжелее. Засияло солнце, хищно вцепившись во всё, что освещало.
- Куда меня занесло? То снег и холодный ветер, то тропический ливень и невероятная духота, - чертыхнулся Саша.
    Саша вертел головой, его взгляд блуждал по скоплению людей, такси,  автобусов, шатлов туристических компаний. Около одного из шатлов  стояли туристы. Водитель – афроамериканец на чудовищном русском языке провёл краткую экскурсию тут же на месте: Посмотрите налево, посмотрите направо, нельзя ходить по одному, денег никаким попрошайкам не давать, если мексиканец полез в карман брюк это не значит, что он полез за спичками, чтобы дать тебе прикурить, и т.д.
     Саша с любопытством слушал водителя и вдруг среди толпы пассажиров и туристов, снующих у входа в аэропорт, он увидал высокого мужчину лет семидесяти  похожего на соотечественника.  Белые брюки, небольшой живот, выпирающий под рубахой, над ремнём, яркая рубаха на выпуск, яркий шейный платок и колоссальное сомбреро. Маленькая седая бородка, круглое, полное лицо тёмные выпуклые  глаза с выражением печали, нос горбинкой.  Он нёс на палке маленький плакатик с надписью на русском и английском: «Саша Киржач»
  Они встретились глазами и сразу поняли, что нужны друг другу.
- Лёва Израхович, - представился мужчина.
- Саша Киржач, - протянул руку Саша.
- Не американец? Откуда? - спросил Саша.
- Я из  прошлого Ленинграда. Работал главным конструктором на заводе «Электропульт». На улице Пестеля, у самой Фонтанки.
- Ну, и что сейчас, где живёшь, что делаешь? – поинтересовался Саша.
- Живу в Нью-Йорке, в социальном доме, работаю в экскурсионном бюро, собираю русскоязычных туристов, сажаю их в автобус, а потом собираю их и увожу. Вот, видишь, группу привёз, передал афроамериканцу. Марту знаю давно. Попросила тебя встретить заодно.
- Спасибо, - ответил Саша.
Лёва повернулся к Саше спиной, показал рукой куда-то в сторону.
- Смотри, видишь, красный лендровер с отрытым металлическим кузовом, это твой, - Лёва протянул ключи, -  Поедешь на нём в Бонита Спрингс по семьдесят пятой дороге, свернёшь на аллею аллигаторов и через часа три с небольшим приедешь в Бонита. Твой отель «Саратога» на берегу Мексиканского залива. Местечко неплохое. Остерегайся крокодилов и диких котов, их, как и крокодилов, кишмя кишит. В машине вода, сэндвичи с ветчиной. Надеюсь, ты неправоверный еврей.-
- Не пытайся погладить котов и крокодилов, - хмыкнул Лёва.
-Там бывших наших и не бывших полно. На старости лет кости греют. Тропический дом престарелых. Ну, ладно, бывай, - Лёва пожал руку и пошёл по улице.
Саша посмотрел на его чуть ссутулившую спину и чёрные пятна пота на цветной рубашке. Лёва шёл и вытирал своё лицо шейным платком.
- Пути господни неисповедимы, - подумал Саша про себя.
  Он перешёл на другую сторону дороги, открыл дверь лендровера и сел в кресло. Огляделся.
- Машинке лет двадцать, - усмехнулся Саша, - вся такая железная, жёсткая и наверно трясучая. На соседнем кресле лежал пакет с водой и сэндвичами.
- Ладно. Потом перекушу, - Саша вставил в гнездо ключ зажигания.
Машина громко заурчала, и началось путешествие по Флориде.
     Когда Саша выехал на семьдесят пятую дорогу, кто-то на небе снова включил тропический ливень. Лобовое стекло превратилось в стенку мутного аквариума с давно нечищеной водой. Саша нажал на рычаг стеклоочистителя, но резиновые щётки не шелохнулись. Саша несколько раз дёрнул рычаг, но тщетно.  Он включил аварийные стоп сигналы, замедлил скорость и попытался вырулить на обочину. Но не тут то было! Боковым зрением Саша видел, что лихие флоридцы на своих автомобилях несутся по сторонам в опасной близости от его машины. Но через минуту ливень выключили, и Саша поехал дальше.
    Щётки стеклоочистителя вдруг заскрипели по стеклу и с сумасшедшей скоростью замелькали перед глазами. Саша дёрнул за рычаг, и щётки замерли по середине стекла. Саша оглянулся вокруг, нажал на педаль газа и Лендровер нехотя разогнался. По обочинам временами встречались венки с надписью «Drive safely».  Через пол часа Саша увидел вывеску – бар «Tropical». Он устал и решил отдохнуть, взял пакет с водой и сэндвичами и подъехал к бару.
   Открыл дверь кафе. Внутри бешено плясали самбу. Горячие парни – кубинцы и жгучие брюнетки-испаночки. Даже официантки вскакивали  на стойку и начинали вертеть своими поджарыми задами. 
   Гремела музыка.  Саша сел за столик. Заказал кофе. Через секунду, откуда, ни возьмись, перед ним стояла маленькая чашечка чёрного кубинского кофе. Кофе крепчайший, ароматный, возбуждающий. Саша мелкими глотками смаковал божественный напиток, запивал холодной водой. А ноги под столом невольно двигались в такт мелодии. Играли смуглые, тощие и жилистые, уже немолодые мужчины-солисты, коротко стриженые, седые волосы ёжиком. Две трубы, гитара, ударные, тромбон. По лицам музыкантов струились ручейки пота. Молоденькая чёрная солистка сладко вертела всеми частями тела, заводя публику.
   Саша оглянулся. Небольшое помещение было чуть больше среднего гаража. Но атмосфера накалилась до предела и давление человеческих чувств, как ему казалось, в помещении бара выросло до критических параметров. Гул музыки, запах женского пота, сигаретного дыма, движения тел - представляли густой концентрат непривычного для него состояния.
- Не пропадать же бесплатной выпивке! – и заказал себе текилу.
Опрокинул рюмку и тут же спохватился.
- О, я же за рулём! Во Флориде! С ума я сошёл, что ли? Кажется, я стал проникать в чужое пространство!
    И тут к его столику подошла девушка с густой русой косой.
- Hello granddad! May name is Natasha!
-  May name Sasha, - автоматически  ответил Саша.
- Так это же русское имя! - прокричал Саша по-английски  сквозь грохот музыки.
Наташа остолбенела.
- Я не знаю русского. Я всегда думала, что «Наташа» скандинавское имя.
Девушка подвинулась ближе к Саше, налила себе текилы, опрокинула рюмку.
- Здесь кубинская мафия. Наркотический интернационал. Хочешь порошка?  Пойдём, потанцуем, дед!
  Саше внезапно наскучило всё, что окружало его и надоело кричать Наташе в  ухо по-английски.
Неожиданно зазвонил телефон. Саша подключился и стал сквозь грохот оркестра кричать в трубку:
- Соня, это ты? Соня! Ты меня слышишь?
В трубке воцарилась тишина, изредка прерываемая лёгким потрескиванием.
  Не обращая внимания на девушку, Саша бросил на стол деньги и выбежал на улицу.
- О, чёрт бы меня побрал, - кричал Саша во весь голос, - Ну чего это я разошёлся, от страха или от скуки, что ли?
Он, не залезая в машину, набрал Сонин номер и….. услышал невероятно далёкий голос. Она его не слышала. Ему стало жутковато.
   И Саша оказался на крокодиловой аллее в полной пустоте. Вокруг него ничего не существовало -  ни неба, ни пальм, ни кафе, ни людей, ни Флориды. Ничего!
  Он вспомнил Михаэля:
- Есть большое ничто. На пространстве в миллиард световых лет /расстояние от земли до солнца 8,3 световых минуты/ не обнаружено никаких космических объектов. В пространстве, протяжённостью 10 в 21 степени километров нет ни галактик, нет ни отдельных звёзд, ни чёрных дыр, ни даже загадочной чёрной материи. В этом пространстве нет ничего! Может быть, там ЕГО обитель, где ОН сочиняет свои вселенские сказочки, и меня в эту авантюру втянул? -
  Саша вёл потрёпанный и дребезжащий лендровер и вроде бы видел дорогу и не видел одновременно. Бывает такое состояние, когда человек погружён в себя и видит вокруг окружающее его пространство, но оно бесследно втекает в него и вытекает из него. Можно ли сказать, что в это время человек видит его? Он видит не материальную сущность пространства, а лишь отражение света  от него.
  Саша пришёл в себя от резкого гудка, исходящего от белоснежного полированного автомобиля. За рулём сидела пожилая дама в купальном костюме. Она смотрела на Сашу и крутила пальцем у виска, часто нажимая на клаксон. Сначала белый автомобиль несколько секунд ехал рядом. И дама пристально всматривалась в физиономию Саши. Саша улыбнулся, помахал ей рукой. Белоснежное чудо резко рвануло вперёд, ещё мгновение и скрылось за горизонтом.
    Саша достал карту Флориду, которую кто-то предупредительно положил на соседнее сидение. Развернул и стал изучать, одновременно не спускал глаз с дороги. Аллея Аллигаторов совершенно прямая пересекала юг Флориды поперек, и упиралась в Бонита Спрингс на берегу Мексиканского залива. Дорога пролегала через  обширные болота. Это скорее подтопленная водами океана низина, поросшая травами и деревьями.  По обеим сторонам дороги, среди зарослей мангровых деревьев были устроены неширокие каналы, огороженные металлической сеткой. Пристанище аллигаторов. Из машины Саша видел неподвижные и знакомые по стихам Чуковского брёвнообразные, серо-зелёные туши рептилий, застывших в сонном покое. Одни лежали в зелёной воде, другие валялись на траве, прищурив свои страшные хищные глаза-фонари. Саша насчитал штук восемь туш длиной не меньше шести метров. Их вытянутые мощные челюсти и маленькие кривые лапы внушали отвращение.

- Жил да был крокодил,
  Он по улице ходил,
  Папиросы курил,
  По-турецки говорил,
  Крокодил, крокодил, крокодилович.

 Оглянулся крокодил,
 И барбоса проглотил,
 Проглотил его вместе с ошейником.

   Саше на ум пришло стихотворение Чуковского из далёкого, далёкого детства. Он очень любил лежать в кровати и слушать, как мама читает ему перед сном.
- Вечность, - пронеслась с тех пор из глубины его памяти.
   Саша, не торопясь, ехал по дороге, жевал сэндвичи с тёплой ветчиной, смотрел по сторонам.
   Заросли мангровых деревьев с высокими ветвистыми корнями поднимались из воды. Кругом протоки, соединяющие озёра и озерца. В одном озерце стояла цапля и ковыряла длинным и острым клювом мелкое дно. Потом аккуратно и грациозно, переставляя длинные, тонкие ноги, двигалась вдоль берега.  По ярко-синему небу, светящемуся жарой, медленно плыло нежное, розовое облако. Летела стая розовых фламинго. На обочине сидела семейка роскошных орлов. Птицы были чёрно-коричневые. Одни важно разгуливали по траве, внимательно смотрели на проносившиеся мимо автомобили. Другие о чём-то размышляли, устремив свой взгляд за горизонт, раскинув во всю мощь необыкновенной красоты могучие крылья. Птицы спокойно смотрели на прогуливающихся вдоль сетки и по мосткам через протоки людей, не шарахались от них.
- Затерянный мир для меня, - размышлял Саша, - Сейчас здесь рай, а говорят, что с марта рай становится тропическим адом.
   Заросли мангровых деревьев достигали в высоту метров тридцать, но не создавали тени, несмотря на обилие ветвей, покрытых листьями.
Мощные разветвлённые корни высотой до двух метров росли прямо из стволов. Кора гладкая красно- коричневая или светло-серая. Листья на ветвях под углом, в сторону, верхушки листьев длиной от пяти до пятнадцати сантиметров. Листья на ветках собраны в пучки веером. Под деревьями широкая грязная полоса из упавших плодов. Плоды до 25 сантиметров конические с корнями, опущенными в воду. Плоды гибкие, кожистые. Семя внутри плода прорастает корнем.
   Всё пространство вокруг - яркое, цветное, насыщенное жизнью, бурной, постоянно обновляющейся,  густым концентрированным воздухом, очень плотным и тяжёлым, резко контрастировало с однообразным суровым, палящим жарой, покоем его страны. Но чудовищная концентрация человеческих страстей на этой однообразной  земле, где ничего нет, кроме  низких пологих гор, выжженных солнцем летом до безжизненной желтизны, редких зелёных долин, созданных людьми,  отличалась от райского, сладкого наслаждения Флориды.
   Послышалось чуть слышное тарахтение мотора. По протоке плыла плоская прямоугольная лодка. Было такое впечатление, что лодка скользила не по воде, а по влажной плоскости, сотканной из крупных зелёных листьев, которые ровным покрывалом лежали  на водной поверхности. В кабине сидел мужчина и в бинокль рассматривал заросли высокой травы.
     Ближе к вечеру Саша въехал в Бонита. Солнце низко висело над горизонтом, и  золотой  диск светила постепенно стал  покрываться красной патиной. Саша ехал по аллее аллигаторов и любовался зелёно-голубым раем. Пальмы, флоридские сосны, цветущие ибискусы, родендроны, грейпфрутовые деревья и масса незнакомой ему густой растительности, местами, превратившиеся в зелёные цветущие заросли, окаймляли улицы. В этих зарослях периодически открывается красиво оформленный въезд на виллу или к жилой высотке. Город в основном одно, двух, трёх этажный. Дома расположены далеко друг от друга или группами и сливаются с природой. Улицы пролегают через живописные извилистые  лагуны, озёра, на берегу которых расположены дома, стоянки для яхт.
   Саша по широкой автостраде «Golden Gate Parkway» или улице, он даже не знал, как это назвать, выехал к побережью Мексиканского залива. Гостиницу он нашёл быстро. 
   Гостиницу «Саратога» на самом берегу залива отделял от  песчаного побережья ярко-зелёный газон. Изумрудные волны накатывали на берег  и шипучими  гребнями почти доставали газон. Гостиница двухэтажная в псевдо - испанском стиле уютно и незаметно расположилась на побережье среди буйных зарослей тропической растительности. Крыша, крытая красной черепицей, чёрные деревянные балки,  свисающие из под красной крыши, овальные окна с деревянными ставнями, тяжёлая, резная дверь на входе с тяжёлым медным кольцом вместо ручки, белоснежные стены - придавали гостинице очень уютный, интимный вид.  Перед гостиницей на щите надпись «Гостиница университета»  Рядом с гостиницей располагался лёгкий, довольно большой павильон без окон с остеклённым фонарём на крыше. Перед павильоном был поставлен деревянный щит - «Выставка скульптур. Израильский скульптор Саша Киржач».   
   Саша взялся за тяжёлое медное кольцо и постучал два раза в дверь.
Его встретил молодой человек. Курчавый смуглолицый, в джинсах и футболке он уставился на Сашу.
- Я Саша Киржач приехал  из Израиля. 
Молодой человек кивнул.
- О, кей! Я отведу вас в номер на втором этаже.
Он схватил Сашину сумку, пропустил Сашу вперёд, и они стали подниматься по лестнице.
    Лестница из тёмного дерева с широкими массивными перилами, из холла, где по середине на всю высоту здания висел цветной стеклянный фонарь, плавной спиралью прилегала к белой выбеленной стене.
   Они поднялись на второй этаж.  Молодой человек открыл тяжелую деревянную дверь номера, и Саша очутился в большой комнате. Дверь захлопнулась. Саша остался один. Сквозь щели закрытых ставень пробивался оранжевый свет. Огляделся. На потолке деревянные тёмные балки. С потолка свисала потемневшая хрустальная люстра. Старинная деревянная кровать. Огромное мягкое кресло по середине. Деревянный пол из светлых, покрытых лаком досок.  Два больших овальных окна. Между ними старый телевизор.
    Саша открыл ставни.  В комнату сквозь щели в деревянных триссах тихо проникли лучи  заходящего солнца, задул тёплый ласковый бриз. Комната погрузилась в золотисто-розовый туман. Саша полностью распахнул деревянные триссы окон, заменяющие стёкла.
   Багровое солнце на половину погрузилось в море. Узкая полоса прибрежного песка блестела и переливалась  всеми оттенками заката и синего неба.  Ярко-бирюзовые волны тихо наплывали на берег, чуть серебрясь белой пеной.  Стояла тишина, предвещающая ночь. 
   Саша собирался уходить, но решил посмотреть, что кроется за стеклянной дверью в стене. Открыл и увидел шикарную бело - мраморную ванну, скорее бассейн, чуть возвышающейся над полом. Сквозь окно, застеклённое цветным витражом, над ванной проникал причудливый свет, окрашивая  мраморные стены цветными всполохами и тенями.
    Саша открыл роскошный хромированный кран, вращая большой блестящий маховик. Вода булькнула, потом закапала тонкой струйкой и течь прекратила. Саша обратил внимание, что дверь в углу ванной была закрыта неплотно. Круглая ручка двери была обмотана тряпкой и засунута в притвор двери. Саша почувствовал, что за дверью кто-то есть и наблюдает за ним. Он резко открыл дверь. За дверью стояла молоденькая девушка со шваброй и тряпкой, по внешнему виду похожая на мулатку. Она отпрянула от двери.
- Извините, извините, сэр! - лепетала она на испанском и английском, - Здесь замок не работает. Эта ванная комната общая на два номера. Там в номере никого нет.
- Ну и чёрт с тобой, - по-русски выругался Саша, - Ну и напугала ты меня.
- Любопытному на днях прищемили нос в дверях, - Громко по- русски прокричал Саша, надвигаясь  на испуганную девчонку. Та от испуга потеряла дар речи и мгновенно исчезла.
- На хрена мне эта выставка! – про себя ругался Саша, - Путешествую по виртуальному миру, а там везде женщины мелькают и в соблазн вводят меня. Природа райская.
    Некоторое время спустя, раздался стук в дверь. Саша открыл дверь. За дверью стояла та самая девчонка.
- Ужинать будете, ресторан закрывается!- выпалила и тут же убежала.
  Саша спустился в холл, открыл стеклянную дверь ресторана. Ресторан представлял большой зал с белыми стенами. Вдоль стен стояли буфеты из палисандрового дерева. Под потолком чёрные  деревянные  балки вдоль и поперёк потолка. С потолка свисали на цепях четыре тяжёлых кованых фонаря. Свет от них был не яркий, рассеянный.  Саша отодвинул тяжёлый деревянный стул с кожаным сидением и резной спинкой, сел за стол.  В проёме открытой аркады Саша видел кухню. На плите медные кастрюли, чайники, большие чугунные сковороды. Там хозяйничала негритянка в ярком платье с короткими рукавами.  Плечи открыты. Платье спускалось с мощных плеч.   Поверх головы яркий цветной платок, повязанный тюрбаном.  Женщина неторопливо двигалась у плиты.  Её грудь и зад колыхались в ритме её движений.
    Спустя некоторое время она вышла с кухни с подносом и подошла к столу, за которым сидел Саша.
- Рис с чёрной фасолью, жареные бананы, ананас и кофе, - объявила она.
- Кофе позже, - попросил Саша.
Кофе был хорош, в маленькой чашке, очень сладкий, очень  крепкий и ароматный.
Подошла уже знакомая девушка.
- Какая ты, однако, кокетка, - Подумал про себя Саша, - Длинное лёгкое платье ярко - брусничного цвета, с открытыми плечами и большим вырезом до ложбинки на груди. Чёрные туфельки на невысоком каблучке. Длинные чёрные волосы, собранные на затылке жгутом, делали её похожей на породистую лошадку с ярко-синими глазами.
- Синьор, хотите мороженое. Есть клубничное, миндальное, апельсиновое, кофейное, ананасовое, банановое, манговое, - быстро протараторила она.
- Хотите «Энсаладо» из трёх сортов. Что вам больше по вкусу?
- Что тебе нравится, то и неси, - улыбнулся Саша.
Через несколько минут на столе в вазе появилось целое сооружение из больших разноцветных шаров, политых сиропом. Сверху лежало несколько сладких соломок.
- Синьор, горло не заболит, - блеснула глазами и лукаво улыбнулась, девушка тут же скрылась на кухне.
Саша ел мороженое и наблюдал за женщинами, которые о чём-то разговаривали. Их разговор сопровождался смехом. Когда смеялись, поглядывали на Сашу.
Подошла негритянка, поставила подсвечник, зажгла свечу.
- Синьор, кубинскую сигару или сигареллу? Или может быть, что- нибудь ещё хотите? – женщина лукаво улыбнулась.
- Спасибо, сигареллу, - ответил Саша.
 И  с удовольствием посмотрел на колышущуюся фигуру тёмнокожей дамы.
Подошла снова девушка, принесла на блюдечке сигареллу и рюмку рома.
Саша прикурил от свечи. Клубы ароматного дыма поднимались под потолок. Он курил и мелкими глотками прихлёбывал из рюмки.
   Саша поднялся в номер. Сквозь щели в триссах пробивался лунный свет. Саша открыл створки. Луна поднялась высоко. Светила так ярко, что звёзды на небе побледнели и едва были видны. Лунная дорожка пролегла по неподвижной воде залива издалёка, из бесконечности прямо к его отелю. У самого берега  волны сверкали в лунном свете, отражённом от белоснежной пены прибоя. 
- Начнёшь рассказывать или попытаешься нарисовать или написать картину маслом скажут: «Какая пошлость, какой примитивный штамп»  Потому, что это состояние окружающего мира невозможно отобразить никаким способом.
    Саша сел в кресло, закурил сигареллу. Ароматные клубы дыма поплыли по комнате. Включил телевизор. Фильм заинтересовал его, прекрасно снятый в компьютерной графике, показывал эволюцию жизни на земле. Периоды бурной растительности и изобилия воды, океан был на месте Европы, а Европа представляла собой отдельные острова с внутренними морями, сменялись извержениями вулканов, выбросами пепла и раскаленного газа, повышением температуры воздуха, гигантскими засухами и пожарами. Песчаные пустыни покрыли земли. С поверхности земли исчезала вода. По земле медленно двигались гигантские ящерообразные существа длиной более десятка метров, весом в десятки тонн, высотой с многоэтажный дом, с маленькими головами-пылесосами с огромными длинными  хвостами. Они шли в поисках воды. За ними крались хищные саблезубые гиганты с головами черепах, покрытые бугристой чешуйчатой кожей. Летали хищные гигантские стрекозы с острыми зубами и с размахом крыльев в три метра. Грызуны длиной до двух метров с острыми резцами - клыками рыли глубокие норы.
 Вода исчезла, осталось одно озеро, где собрались эти животные, что бы напиться воды. В озере существа похожие на крокодила изнывали от недостатка воды. Саблезубые гиганты вспарывали травоядным гигантам брюхо и пожирали их внутренности, предварительно освободив кишки от кала. Травоядные гиганты питались жёсткой растительностью, уничтожая леса вокруг. Содержимое их желудков перемалывалось камнями, которые эти существа глотали в огромных количествах, их кишечник был огромен и заканчивался хвостом. Потом саблезубые гиганты взялись за так называемых крокодилов, которые пытались себя мумифицировать жидкой грязью. Но исход эволюции этого периода один – все издохли за некоторым исключением. Выжили грызуны в своих подземных норах и за миллионы лет превратились в хищных ящеров, прыгающих на двух задних ногах. Сашу поражала неумолимая поступь эволюции жизни на земле в течение сотен миллионов лет, которая привела к молодому мальчишке с оторванными ягодицами у артиллерийского орудия.
- Чем же всё закончится? И снова жара вокруг? И воды не хватает. И пожирают друг друга, но изощрённо, искусно, цинично, одновременно прилагая невероятные усилия для сохранения своего вида и его воспроизводства, - Саша размышлял, глядя в экран телевизора. И перед его глазами снова возникли глаза того мальчишки.
- Уничтожают, разрывают друг друга, не по одиночке  у высохшего озера, а тысячами и миллионами. И не острыми зубами и клыками. Нет, зубки у них хиленькие, гнилые и маленькие, способные кусочек хлебца откусить, руки и ноги слабенькие. А чудовищной силы хитроумными устройствами в воде, на суше и на море, по мощи, превосходящими в миллионы раз их физические силы. Вот и Эволюция получилась такая! Единственно, чем отличаются те у озера и сегодняшние особи внешне - глазами. У сегодняшних особей, жестоких и коварных, в глазах есть любовь, жестокость, хитрость, веселье, печаль, сострадание и боязнь смерти одновременно. Глаза их - отражение их противоречивой души, которая спрятана в их сердце.       
    Сашу привлёк внимание шум, доносящейся со стороны ванной комнаты. Он открыл двери. Свет зажигать не стал. Ванная комната была наполнена лунным светом, прошедшим сквозь цветной витраж. Цветные серебристо-голубые  пятна света лежали на стенах. За дверью, ведущей в соседний номер, слышались человеческие голоса. Сквозь щель  неприкрытой двери пробивался тусклый свет.
- Вот, дрянная девчонка! Так и не закрыла дверь на ключ, - вспомнил он о молоденькой мулатке.
 Саша чуть приоткрыл двери. Комната была погружена во мрак. На столе горели две свечи в старинных тяжёлых подсвечниках. На широкой постели лежала голая девчонка, задрав кверху ноги. На ней уютно устроился голый мальчишка, который провожал его в номер. Его смуглые ягодицы мелькали в свете горящих свечей и огромными тенями метались по потолку.
     Саша захлопнул дверь. В комнате, за стеной, воцарилась тишина. Потом топот босых ног по деревянному полу. Хлопнула дверь. Топот ног по деревянной лестнице. И тишина.
Саша усмехнулся.
- Вспугнул голубков. Вот она эволюция жизни на земле за сотни миллионов лет. Загадочное и непостижимое явление – любовь. Нет не инстинкт размножения, а любовь. Будет, что Марку рассказать при случае.
     Саша проснулся от ярко света. Луч солнца сквозь приоткрытые триссы бил в глаза. Саша встал с кровати, подошёл к окну и полностью распахнул триссы.  Мексиканский залив блистал во всём своём великолепии.  Но состояние его изменилось. По поверхности залива катили мощные волны. У самого берега они вскидывались пенными гребнями и с грохотом падали на мокрый песок, пропитанный морской водой. На горизонте клубились облака. От вчерашнего нежного бриза  ни осталось и следа.  Задувал резкий порывистый ветер. Занавесы на окнах хлопали, развивались, словно оборванные паруса. Под окнами сверкал голубой бассейн с прозрачной водой. Было видно дно, выложенное белой плиткой. Дно резко уходило на глубину, и на плитках плясали солнечные блики, отражённые от поверхности воды. На краю бассейна сидела девчонка – мулатка в одном бикини. По её обнажённой груди  к пупку скатывались крупные, блестящие капли воды. Рядом сидел мальчишка, с которым они вместе весело провели ночь. Они сидели близко друг от друга,  постоянно соприкасаясь своими телами, болтали ногами в воде, взбивая фонтаны брызг. Саша оделся, прикрыл окна и спустился вниз завтракать.
    Негритянка принесла большую чашку какао и два куска белого свежего хлеба.  Саша, не торопясь, поел. Какао и белый хлеб показались ему очень вкусными. Он вышел из отеля и пошёл к выставочному залу. Посмотрел на часы.
- Половина одиннадцатого. Заспался я, - подумал Саша.
  Саша открыл двери и очутился в большом просторном помещении абсолютно пустом и белом. Сверху, через остекленные фонари в крыше, проникал приглушённый солнечный свет. Огляделся. Стояли его белоснежные скульптуры. Фигуры коня и рыбы были поставлены на постаменты.   На стене у двери, висел плакат с его фотографией и описанием его личности, на английском и испанском языках.
    Саша смотрел на свои творения. Он не узнавал их. Он смотрел на них и размышлял.
- Нет, это ни его, чужое совсем и не живое. Где тени от скульптур? Где яркое синее небо и палящее солнце, где выцветшие от жары свинцово жёлтые холмы? Где солнечные блики на фигурах, на нежной груди, складках кожи, тепло человеческого тела, впитавшее солнечный жар. Где резкие тени на лице, тени под глазами, у губ на подбородке, в волосах, в поднятых руках, под которыми оживали ложбинки под мышками, на бёдрах, создающие неуловимое  движение  лица и всего тела. Все фигуры были безжизненны и безлики и лишь отдалённо напоминали то, что вызывало  у него наслаждение и трепет от желания изобразить любовь. Холодный гипс и более ничего!
   Саша решил покинуть зал. Когда он открыл дверь и оглянулся назад, посмотрел на свои скульптуры, увидел слоняющихся по залу две одиноких фигуры посетителей. Саша вышел и захлопнул дверь за собой.
- Синьор, с вами всё в порядке, - Саша услышал испанскую речь. Охранник зала внимательно смотрел на Сашу из-под широкополой шляпы. Старик сидел на старом соломенном кресле. Шляпа была сдвинута на нос, сигара торчала изо рта, седая щетина, цветной шейный платок, синие джинсы в обтяжку, высокие сапоги с острыми носами. Рядом на столике старый револьвер.
- Si! Si! O, кей! Дед! - прокричал Саша, - Кино, да и только!
По переулку Guadeloupe Lane Саша вышел  на бульвар   Barefoot Beach Boulevard, обсаженный с двух сторон пальмами. С права от него простиралось извилистое озеро, больше похожее на лагуну, по берегам со стоянками для яхт, отелями в буйной зелени цветущих деревьев. А слева простиралась бесконечная полоса песчаного пляжа с бушующими волнами Мексиканского залива.
  Он шёл по бульвару вдоль залива. Машинально смотрел по сторонам. Ему вообще-то нужен был банк. Надо было снять со счёта доллары. Далеко идти не пришлось. Рядом с его отелем, стоял шикарный многоэтажный отель. Вокруг белые лимузины. Женщины в бикини. Мужчины в белых костюмах.
Саша долго перепирался со служащей банка то ли мексиканкой, то ли кубинкой. Та не понимала по-английски, а он по-испански. Появился менеджер, и на ломанном английском стал спрашивать, что Саше нужно. С трудом, получив доллары, Саша разозлённый вышел на улицу.
- Зайти в кафе или бар? Выпить рюмку рома, кофе? Мороженое? Выкурить сигарелку?
   Саша коленом толкнул дверь в бар. Всё пространство бара было наполнено сизым сигарным дымом. За столиками сидели мужчины, кубинские мачо, уже немолодые мужчины, сильно смахивающие на сторожа выставочного зала. У каждого на голове широкополая шляпа, во рту сигара, рядом чашечка кофе. Резались в домино. Было такое впечатление, что, как говорится, сидели они на чемоданах, ожидая команды, вернутся на Кубу и свергнуть режим Кастро. В перерывах между ожиданием и командой играли в домино.
   Подошла официантка и заговорила по-испански. Саша ей по-английски. С трудом договорились на чашечку кофе и рюмку рома.
Саша  маленькими глотками пил кофе, запивая холодной водой. Отхлёбывал из рюмки по капельке ром.
- Чего мне не хватает здесь для моего мироощущения в моих скульптурах? - Он задавал себе вопрос, выпуская кольца сладкого дыма сигареллы, глядя на посетителей кафе, кубинцев и мексиканцев.
И сам себе отвечал.
- Пространственного обрамления – исторического, человеческого, ментального, энергетического ощущения пространства. Я не представляю здесь, во Флориде или Нью-Йорке, или в где-нибудь в Коламбусе, Сан-Франциско или в Вашингтоне, с чёрным населением, в искусственно созданном мегаполисе искушений, Лас-Вегасе, например, Микель Анджело,  Рембрандта, Боттичелли, Леонардо да Винчи, Голландцев, даже французских импрессионистов. Русские авангардисты здесь нашли бы себе место, возможно. Даже Сальвадор Дали здесь был бы лишним. Чем больше веков отделяет искусство от современного мира, тем меньше всего оно сочетается с Новым Светом конца двадцатого века, цивилизациями, с другими ментальными и религиозными постулатами Японии и Китая. И вообще всё старое представление об искусстве истончается, рвётся и удаляется всё дальше от стремительно меняющейся жизни.
     Вот Уорхэл - подходящий художник, олицетворяющий энергетику Америки, эпоху стирания личности, делающую человека плоским, и стандартизации всего и вся. Интернетное искусство. Наверно, люди делают вид или себя уговаривают, так принято,  что искусство старого света, Европейской цивилизации, принадлежит всем и воспринимается всеми одинаково. Это искусство смотрелось бы абсолютно дико в Израиле.
 В Сашиной голове внезапно возник далёкий, далёкий Летний сад в Петербурге. Сад стремительно пронёсся к нему, в его память, через континенты и океаны вместе с низким голубым небом, холодным ветром и водными просторами Невы. И застыл пред ним среди влажной жары, тропической зелени и изумрудного Мексиканского залива.
               
               
                Там, в аллеях старых лип,
                Миг прекрасного хранит
                Белый мрамор – камень тёплый,
                Розоватый, светло-жёлтый.

                Бюсты, лица, боги, лики,
                Обнажённые тела,
                Тени, солнце, света блики,
                Чуть колышется листва

- Если скульптуры Летнего сада переместить в помещение, мне кажется, они просто будут не интересны, они умрут. Из их мраморных тел исчезнет жизнь, которую дают им тени деревьев, серо-голубые капли сока на их телах, солнечные блики, воздух, небо и облака, капли дождя на них, люди, идущие мимо них, или взирающие на мраморные изгибы тела, столь привлекательные и нежные, пропитанные теплом солнца.
- Что уж говорить обо мне!
   Сашу охватило полное разочарование своей выставкой. Всё, что он любил и вкладывал столько любви, оказалось мертво. Ему ужасно захотелось домой, в Израиль. Он даже сам удивился тягой к земле обетованной, внезапно возникшей в его душе.
   

                *****************************

Саша в одиночестве бродил по залу. Беспрерывно, обходил все скульптуры. Вглядывался в них. Гладил руками. Подошёл к деревянной скульптуре коня. Ему показалось, что конь отвернулся от него, ещё больше задрав свою голову куда-то кверху. Дальше мешала только его мощная шея. Рядом, на постаменте, застыла цветная рыбо-человек и не мигающим глазом смотрела на него.
В зале царила тишина. И вдруг, Саша вздрогнул от неожиданности, за спиной раздался голос, вопрос.
- Вы из Израиля? Израильтянин?
Саша обернулся. Перед ним стоял мужчина лет шестидесятипяти с лишним. Саша окинул его взглядом. Хорошо со вкусом одет – модного покроя свободные  белые брюки изо льна. Белая тонкая рубашка с длинными рукавами, на выпуск, с круглой стойкой  вокруг шеи, светло-коричневые туфли из дорогой кожи. Седые волосы коротко стриженые. Глаза закрывали круглые тёмные очки.
Саша вопросительно посмотрел на него.
- Давид, - протянул руку мужчина.
Саша мгновение колебался, но руку протянул незнакомцу.
- Саша, из Израиля.
Давид продолжил.
- Я уже два раза побывал на вашей выставке. Мне понравилась. Здесь такого не увидишь. Столько нежности и чувств. Но здесь  никому не надо ваших чувств.  Любое душевное, умное, достойное искусство здесь с треском ломается колоссальной энергетикой и красотой Флориды, жарой, влажностью, изумрудным Мексиканским заливом, человеческой физиологией возбуждения, сексуальными фантазиями, постоянными ураганами и штормами. Скоростью перемещения людей, их желаниями постоянно быть в движении и быстро менять свои ощущения. Стиль и менталитет жизни здесь таков. Им не до восприятия настоящего искусства. Настоящее искусство требует сосредоточенности, размышления, чувств, отсутствия расслабляющей влажной тропической жары. Для настоящего искусства, на мой взгляд, требуется скорее холод или мягкое тепло средиземноморья. Во Флориде триста тысяч выходцев с Кубы, и из них десять, пятнадцать процентов художников или считают себя таковыми. Вы можете себе представить, что в южной части Флориды творят тридцать, сорок тысяч художников. В их картинах ни капли мысли, ни грамма гармонии. Здесь в основном живёт публика, которая платит дизайнеру своего дома по сто, сто пятьдесят тысяч долларов и просит его подобрать картины под цвет стен комнат в его вилле. А галереи держат педики со своими пристрастиями, как вы понимаете. 
   - Вот конь и рыба хороши!  Даже очень.  Они похожи как ни странно на людей. Как посмотришь на эти скульптуры, так и хочется ускакать в небо или нырнуть в воды Мексиканского залива. Смотришь на них, и непонятное волнение охватывает.  Сколько за них хотите?
- Пятнадцать тысяч долларов, - ответил Саша.
- По здешним меркам не так много, - продолжил Давид, - Купил бы, да жаба душит. И, кроме того, от них исходит очень сильная энергетика на уровне чего-то подсознательного.  Волнует очень. Чуть-чуть не по себе становится.  Да и за свой кондоминиум в Майами плачу тысячу пятьсот долларов в месяц. Это вся моя пенсия, которую я заработал, живя в Америке более двадцати пяти лет. А кондоминиум у меня, как пятизвёздочный отель. Квартира пятьсот квадратных метров с видом на океан
- Ну и на что вы живёте? - спросил Саша.
Давид хмыкнул.
- Моё пенсионное обеспечение в России. У меня в России две шикарных квартиры. Сдаю в наём, три с половиной тысячи долларов имею в месяц. Сашу стал раздражать невесть откуда, взявшийся незнакомец.
- Ну и чего ты от меня хочешь?- разражено спросил Саша, - к чему все эти разговоры.
- Ты не кипятись, - заговорил Давид, - Я из «Брежневских» времён, так же, как и ты. Из эмигрантов «говноедов», так их тогда называли. Это вторая волна эмиграции. А третья - «программисты» хитрожопые на всё готовое приезжают, и на старой родине у них всё осталось и здесь всё бесплатно. Тогда такие «говноеды», как я,  брались в Америке за любое дело, хлебнули дерьма не меряно, пока достигли нынешнего благополучия. Пока поселился во Флориде, двадцать мест жительств сменил. Жить в своё удовольствие заработали тяжёлым трудом. И в подвалах жили и среди чёрных и среди белых антисемитов. Но всё имеет свою цену. Кто семьи лишился, кто детей. Вот мы с женой одни остались. Сын где-то в Росси и в Европе, бизнес у него. Живёт с молодой русской девчонкой из Барнаула. Из России, а русский толком она не знает. Но матерится хорошо.
- Правда, - продолжил Давид, - непонятно, где ты сам живёшь, на каком языке говоришь и мыслишь. Похоже, Флорида стала Южной Америкой. Куда не зайдёшь, везде испанский язык: в банках, супермаркетах, кафе, барах. На английском не хотят говорить. Иногда, что бы купить что-нибудь, приходиться звать менеджера. От этого и носишься по всему свету: то в Европу, то в Лас-Вегас.  Зуд такой у нас. Или посылаем, друг другу по всему свету, по электронной почте, слайды сладенькие, статейки о том, что как везде плохо, апокалипсис наступил, а у нас хорошо. Посылаем молча. Бывает по нескольку раз одно и то же приходит из разных концов света.  Боимся попросту разговаривать  друг с   другом. Боимся узнать, что вдруг кому-то лучше живется, чем нам. Одни не любят или ненавидят французов,  поносят их культуру и  парфюмерию, вино, коньяки, обувь- всё подряд за то, что в Ираке не воюют за их интересы и одновременно  ненавидят русских и Россию, там оставшимся стало жить неплохо, а они здесь мучились, «говноедами» были много лет; ещё другие не переносят чёрных, ещё другие – мексиканцев, ещё другие иракцев и ещё другие испытывают ненависть к евреям. Живут наши американские евреи, не чуя под собой страны. Корни свои выдернули из своей земли, а в чужой не прорастают, болеют. Живут какими-то странными представлениями о мире, который они плохо знают. С одной стороны Атлантический океан, а с другой - Тихий океан, сдуреть можно. Естественно живут среди индусов, турок, негров, мексиканцев. С местными евреями не контактируют. Самыми отъявленными жуликами считают ортодоксов.
После небольшой паузы Давид продолжил:
- Что и говорить, здесь и есть еврейский рай. Все евреи, если у них есть деньги, покупают здесь дома, и проводят остаток старости в американском  эдеме. Пенсионеры иногда здесь арендуют жильё на полгода. Это можно сделать и совсем дряхлым старикам, обеспечив себе  полное обслуживание. Они могут заказывать еду на дом из любого ресторана. Некоторые  предпочитают каждый обед проводить в новом ресторане. А некоторые старикашки с деньгами заказывают себе африканские пальмы. Здешние пальмы им не нравятся. Трудно себе представить, что каких - то двадцать пять, тридцать лет назад  евреев и негров здесь на дух не переносили, какие бы они не были богатыми или талантливыми. Негров и евреев отделяли от белых на танцплощадках в барах и ресторанах канатами. Полицейские следили строго. В девять вечера негры и евреи должны были покинуть города Флориды. Несмотря на то, что отдельные их представители только что доставляли белым удовольствие своим исполнительским  искусством, радовали публику, им рукоплескали.
   А теперь здесь сплошь богатые евреи. Антикварные дома в стиле «Арт Деко». И им не до своей исторической родины. Беспокоятся о ней только на всякий случай, в душе понимая, если исторической родины не будет, даже за тридевять земель, их рай исчезнет вместе с ними.
    Саша с трудом сдерживал себя, чтобы не послать его куда подальше.
- Чего же ты здесь торчишь. Езжай в Израиль! Там хотя бы свои живут, говорят на иврите и русском.-
- А что у вас делать? У вас «сладкого нет». А здесь его хоть отбавляй. Да какие мы свои! Ну и что, что у нас еврейская кровь? Мы везде не свои. Живем и ищем, где удобнее. Не так ли? Мне всё равно, где жить, лишь бы удобно было. Мы что, здесь и там живём в культуре  торы? У нас их Бог, непримиримый и безжалостный? Иудаизм, тора - основа культуры богоизбранного народа, другой культуры у них не существует. Всякие там скрипочки, кларнетики, пляски с выкидыванием хиленьких ножек - слабость слабых. Их сила их Бог.   Ну, а нам ничто человеческое  не чуждо. В этом наша слабость. И ещё -  у вас детям нашим воевать бы пришлось.
Саша вскипел
- Да, нашим детям воевать надо, что бы ваши дети это «сладкое» кушали, а когда горького захочется, для разнообразия, они приедут в Израиль на недельку волонтёрами грехи замолить! И будут говорить, как хорошо на земле обетованной! Как бы они хотели на этой земле жить, если бы и квартира и машина переместились из Америки в Израиль! И отвалят обратно в Америку или в Германию! И взрослые ваши евреи  этим занимаются. От избытка «сладкого» заболеть можно и головкой тронуться можно. Горьким, остреньким закусят с удовольствием на земле обетованной. Побудут в Израиле, форму военную поносят где-нибудь на интендантском складе, с израильтянками-солдатками сфотографируются, слезу прольют, и обратно восвояси  где «сладкого» больше, повторяя про себя уже в самолёте: Как  хорошо было бы алию сделать в Израиль!
 - Давай эту болтовню закончим, иди ты и ешь своё «сладкое»! - в сердцах выкрикнул Саша.
Давид удивлённо уставился на Сашу.
- Саша, а ты жестокий! А сам то ты, кто? Кто дал право тебе судить обо всех евреях! Ты что, Бог?
Саша на минуту задумался
- Нет, я не Бог. Жизнь заставила меня стать жестоким.
    
   Саша шёл по пешеходной тропе, через болотистые тропические заросли к заливу. Вода в лесу достигала глубины 30 см. Тропа - просто деревянный настил длиной километра два, проложенный от  жилой зоны Бониты, застроенной отдельными виллами и многоэтажными домами.   Тропа пролегала между многочисленными озёрами с сильно заболоченными берегами. Мангровые деревья поднимались над водой сильными разветвлёнными корнями. В озёрах плавали самые разные утки и мелькали красноголовые куропатки. Тропа заканчивалась на середине небольшого залива. И тут Саша увидел ламантина или морскую корову с подростком-детёнышем. Удивительное пятисот килограммовое животное, с небольшим хоботом на узкой, маленькой голове, вместе с детёнышем всплыло на поверхность, выставив свой нос. Открылись две маленькие дырочки – вдох. Дырочки закрывались, и толстокожая туша исчезла в глубине, подняв клубы мути.
   Вторая половина дня выдалась очень тёплой и влажной. Одолевали москиты.  Саша, задрав джинсы до колен, бродил по берегу Мексиканского залива. Тёплые волны, не торопясь, с отдышкой прибоя, мягко накатывали на его ступни. Он останавливался на несколько минут и ждал, когда его ноги по щиколотку засосёт серый мокрый песок, насыщенный морской водой. Потом с удовольствием, по очереди вытаскивал ноги из тугого, тёплого песка.
   Вода кишела от косяков рыбы. Стаи огромных, розовых пеликанов, как эскадрильи беспилотных самолётов, планировали над ними и потом внезапно вонзались в воду и выхватывали из воды блестящую рыбу  рядом с пловцом, не обращая на него никакого внимания. По берегу бродили белые и серые цапли. Стайки больших и совсем крохотных куличков бегали за схлынувшей волной, выклёвывая из песка рачков. На берегу у самой воды, рядом с рыбаком, пристроилась цапля. Она грациозно стояла на одной ноге у ведра с рыбой и терпеливо ждала, когда в лучах солнца блеснёт на крючке рыба. Иногда цапле перепадала добыча, или, не дождавшись, когда рыбак кинет ей рыбёшку, опускала голову в ведро и долго копалась там, видна была только её шея. 
 Недалеко от берега стремительно носились стаи дельфинов. Их выгнутые спины с характерными очертаниями плавников на спине рассекали волны, поднимая фонтаны  брызг, светящихся в лучах догорающего солнца.    Ближе к закату на полупустынном пляже появились пожилые пары со складными стульями, усаживались и наблюдали заход солнца. Когда солнце опускалось за горизонт, люди аплодировали великолепию цветного фейерверка неба и облаков.   
- Трудно отказаться от рая, невозможно, - подумал Саша, - зря я Давида так грубо расчихвостил. Слаб человек, ну что делать? Так Богу угодно! Кто сознательно хочет рая, а кто инстинктивно хочет постоянного преодоления и жести. Как говорит Кабала, не люди определяют свою судьбу, а внешние обстоятельства, даты рождения, имена, социум, история с географией, которые и заставляют людей быть такими, какие они есть, и строить свою жизнь соответственно обратным связям с параметрами, воздействующими на людей.   
   Пролетели две недели в во флоридском раю.  Саша каждый день считал дни до отъезда. Он с силой крутил цепь времени, что бы ускорить вращение колёс из минут, часов, суток, недель…. Удивление и восхищение первых дней прошло. Саша поймал себя на мысли, что ему не хватает пространства и горизонта. То, что он хотел видеть и чувствовать, оставалось на берегу Мексиканского залива. За его пределами - густые тропические заросли улиц, лагуны побережья, внутренние озёра  и прелестные в своей красоте болота  и каналы. Пространство в своём цветущем однообразии не имело границ.  Один город переходил незаметно в другой. Гуляя по песчаной отмели, Саша набрёл на микрорайон, так называемый комьюнити «Бермуда кейс» /коммуна «Песчаная отмель»/ в окружении пальм, флоридских сосен, грейпфрутовых деревьев и родендронов, с двумя бассейнами  и двумя озёрами с фонтанами. Это была ещё Бонита. А дома через дорогу-это уже город Неаполь. Улица «Хикори бульвар», по которой Саша ездил на один из пляжей, плавно переходила в город «Форт – Майерс» 
  Саша  насытился тропическим раем и мечтал о доме. В принципе его уже не интересовала выставка. Иногда он заходил в выставочный зал и видел небольшие группы людей разных возрастов, от глубоких стариков до  молодых. Они входили в зал бегло осматривали скульптуры и уходили.  И вот он летит в Израиль. А дальше всё произошло стремительно и безжалостно.

                **********************

В аэропорту «Бен Гурион» его должна была встретить Соня и Серёга. О встрече договорились по телефону. Соня не спрашивала Сашу о его впечатлениях, реакции флоридской публики на выставку. Она словно чувствовала, по его голосу, что он разочарован. Единственно, что спросила Соня:
- Как ты себя чувствуешь, дорогой ты мой? Я очень соскучилась. Прилетай скорее.
Голос её был тих. И Саше показалось, что в её голосе сквозила грусть и радость одновременно.
 А Серёга кричал в трубку:
- Ну, как прошла выставка, старик!? Ты почувствовал интерес к ней американской публики, какое-то любопытство!? Доволен путешествием!?   
   
    Саша с нетерпением ждал, когда же покажется израильский берег Средиземного моря. Ему казалось, что самолёт повис в бездонной глубине неба и застыл недвижим. Самолёт висел в неподвижности бесконечно долго. Наверху сверкало солнце. Внизу клубились чёрные облака. Самолёт внезапно, словно провалился в яму, внутри Саша что-то ёкнуло, заложило уши, и он вздохнул с облегчением. Вот она береговая линия земли, где его ждут. Бьётся о берег белый пенистый прибой, жёлто-бурая земля до самого жёлто-голубого горизонта.  Тени облаков стелятся над землёй. Тени подгоняло солнце, давило на облака, и они неслись, оставляя за собой пятна солнечного света. Внизу кубы домов в геометрическом рисунки расположения разной конфигурации, шоссе между ними, заполненные автомобилями. Апельсиновые рощи, распаханные и зелёные  поля. И бесконечный, волнистый и чистый, ничем не замутнённый однообразный пейзаж из овальных желто-зеленых гор и холмов до самого горизонта. И синий купол неба над ним.
 Слегка спотыкаясь на облаках, вздрагивая всем корпусом, самолёт летел в направлении посадочной полосы. Вот крылья его накренились. Над самой землёй самолёт стал описывать в небе дугу,  потом выпрямился и почти бесшумно стал садиться. Чуть задрожав на бетонной полосе, последний раз взревев двигателями, самолёт остановил свой бег и замер.
  Саша спустился по трапу на лётное поле. Привычный жар солнца мгновенно обдал его и моментально закутал в своё жёсткое покрывало. И в этот момент Саша ощутил комфорт от  жаркого тепла, от жаркого ветра, наполненного запахом полыни.
   Его путь к терминалу встречающих показался ему вечностью. Эскалаторная лента медленно двигалась по длиннющему коридору – залу, наполненному светом и небом. И свет, и небо лились через громадные во всю стену стеклянные витражи.   Коридор был огромен, высок. Люди, двигающиеся по коридору, казались маленькими странными существами. Вроде муравьёв, что ли? Но вместо соломинок и сосновых иголок, они тащили за собой чемоданы. 
   Когда Саша подошёл к терминалу прибытия, он не увидал ни Сони, ни Серёжи. Тревога подкралась к нему мгновенно, напала на него, как коварный зверь и зажала его в своих тяжёлых лапах.  Он постоянно смотрел вокруг и жаждал увидеть дорогие его сердцу лица.  Саша  продолжал блуждать взглядом по толпе встречающих.  От волнения ему стало жарко, лицо покрылось потом. Он вытащил платок и стал вытирать пот на лбу, на лице, шее. Саша чувствовал, что по его телу градом катится пот. Рубашка превратилась в мокрую тряпку. 
 - Вы слышали, что случилось на железной дороге?- тонкий голос, почти фальцет, раздался за его спиной.
Саша обернулся и встретился взглядом с маленьким мужчиной-карликом, ростом сантиметров шестьдесят.  Красное, бугристое лицо украшал большой мясистый нос, который оседлали круглые очки с толстыми стёклами в синей оправе. На коротко стриженых, седых волосах его крупной головы прилепилась серая  кипочка. Белая хорошо отглаженная рубашечка, тщательно отглаженные брючки бежевого цвета со стрелками, чёрные блестящие ботиночки.
Саша чуть слышно спросил его:
- Что случилось?
- Посмотрите на экран телевизора, - ответил карлик. Он отвернулся от Саши и смотрел на  плоский большой экран телевизора, висящий на колонне. Голова карлика задралась вверх. Затылок почти касался лопаток. Он сдвинул очки на узкий лобик, приставил ручку к уху, пытаясь, что-нибудь услышать.
 Передавали новости. Звука Саша почти не слышал. Он слышал только журчание воды и гул толпы.  Сплошным прозрачным слоем вода стекала  по поверхности низкого прозрачного, стеклянного барьера, отделяющего зону встречающих  людей от  зоны прибытия пассажиров. 
   На экране Саша видел искорёженный поезд, несколько передних вагонов, лежали на боку, налезая друг на друга, полицию, спасателей в оранжевых костюмах и религиозную, добровольную службу «ЗАКА» по опознанию, сбору и захоронению останков евреев.
- Вы слышали, о чём говорил журналист? – спросил Саша карлика.
- Да, с трудом расслышал. На автомобильном переезде у Биньямины одуревший от наркотиков водитель джипа остановился на переезде, а ему было нельзя ехать, горели красные огни. А эта сволочь сбила шлагбаум, надеясь проскочить переезд. Машина заглохла. Негодяй убежал. А поезд врезался в джип и сошёл с рельсов. Сами видите, что произошло. Несколько десятков человек пострадало. Есть несколько смертей.
Внутри у Саши всё сжалось. Он оглянулся, но карлика уже не было. Он исчез также внезапно, как и появился. Саше один раз показалось, что он видит его спину. Тридцать с лишним лет Саша жил в Израиле, но никогда не видел карликов. Первый раз.
   Саша не был суеверным, но сейчас посчитал, что это его судьба, изменившая его мир. Он вернулся в новый неизвестный ему мир. Саша так этого опасался, и во время поездки в Америку испытывал в глубине души страх.
Глаза Саши продолжали блуждать по толпе встречающих. Сколько десятков раз он осматривал всех людей в зале! Он звонил и звонил по пелефону, нервно нажимал не один десяток раз заветную кнопку, но никто не отвечал. За спиной Саша слышал разговор по телефону, говорил мужской голос:
- Не волнуйтесь, у больного поставлен катетер. Говорите, что в моче много крови? Сколько раз мочился? Моча отходит.  Надо потерпеть до утра. Температура высокая! Бывает. Говорите, что попросил есть! Аппетит появился? Это хороший признак.
Из-за Сашиной спины вышел коренастый  мужчина средних лет. Крупная голова, крупные черты лица. Густые с проседью волосы зачёсаны на бок. Одежда неприметна, тон серый. В одной руке он держал старый кожаный портфель коричневого цвета. В другой руке телефонная трубка. Он держал её, прижав к  уху.  Мужчина продолжал идти и что-то беспрерывно говорил
- Как будто вошёл в дверь из тех лет и очутился в аэропорту Бен Гурион, и сейчас снова собирался уйти в то время, - подумалось Саше, - Вот только телефон, поднесённый к уху, мешал ему это сделать. Но видно, что он очень торопился. Говорил он по - русски
    Саша проводил мужчину долгим взглядом и, когда его было уже почти не видно, вдруг вместо него возник Серёжа. Он бежал, прихрамывая на правую ногу, смешно выбрасывая палку вперёд,  запыхавшись, одновременно смотрел во все стороны.
Их взгляды встретились. Серёжа подбежал, и они обнялись.
- Где Соня?- Саша вопросительно посмотрел на Серёжу.
 - Ещё не пришла?! – удивился Серёжа, - Час назад она мне звонила и сказала, что едет в поезде из Хайфы.
  Они одновременно посмотрели на телеэкран, где продолжался репортаж о железнодорожной катастрофе.
               
                ********
     Соню похоронили на следующий день. Служащие кладбища выдолбили могилу в жёлтом камне на склоне горы, рядом с могилой её родителей. На кладбище были только он и Серёга. Сашин сын с женой японкой находился в Японии. Дочка с семьёй в Америке. 
  Когда могилу засыпали каменистой землёй, Саша отвернулся от могилы и оглянулся вокруг.  Он стоял спиной к могиле и смотрел на серо-жёлтый каменный Иерусалим, раскинувшийся на холмах. Дул северный, пронзительный ветер, пробиравший его тело до костей. Чёрные тучи летели по тускло-синему небу. Ему казалось, что он смотрит компьютерный фильм, в котором небо несётся над ним с неимоверной скоростью, почти касаясь его головы. Вот- вот оно коснется его волос, Саша вдруг почувствовал, что его волосы зашевелись, и стали поднимать вверх, и он подхваченный небесным вихрем взмоет в небо и исчезнет вместе со своей жизнью. В какой-то момент ему почудилось, что он приподнялся над землёй. Сашу охватил дикий озноб, его трясло от холода. Зубы стучали. Он рыдал, но без слёз.
    В машине Серёга достал бутылку виски.
- Хлебни старик! Согрейся.
Саша взял бутылку, задумчиво подержал её в руке. Потом поднёс ко рту, запрокинул, сделал большой глоток. В этот момент машина тронулась, и горлышко бутылки сильно ударило Сашу по зубам.
-Так мне и надо дураку за все мои глупые и ничтожные терзания. Что теперь моя жизнь представляет без Сони. Кому нужны мои интеллигентские камлания!? Пустота и одиночество. Из моей жизни выбита близкая, родная мне душа. И вся конструкция моей жизни, которую я строил, создавал в глубине своей души, рухнула и погребла меня под собой.
    Они сидели на террасе и молчали.
- Ну, давай Сашка за упокой души Сони. Я тут закуску приготовил. Соня к твоему приезду продуктов разных накупила. Давай, Давай Сашка, держись одним словом! Куда деваться? Наше время ещё не пришло помирать. Бог так распорядился, мы должны продолжать жить! - суетился Серёга, - Не знаю, что ты должен делать, как жить, но что-то делать нужно, - продолжал говорить Серёга. Пожалуй, он не говорил, а орал.
Саша обнял его.
- Ну, давай за упокой. Только тихо.
Они налили по стакану водки и выпили залпом.
- Я останусь у тебя пожить, - Серёга посмотрел на Сашу.
- Конечно, поживи. Я буду только рад. Страшно сейчас одному. А сейчас иди спать, дорогой. Поздно уже. Я хочу побыть один.
    Саша остался один. Он сидел в кресле, укутавшись в плед, курил и размышлял о своей жизни. Близился вечер. Ветер пронзительный и ледяной поутих. Иногда только чуть-чуть холодным, жгучим языком притрагивался к лицу. Стал накрапывать дождь.
- Где та граница, тот момент, когда жизнь начинает резко меняться, но ты этого не замечаешь. Вернее, начинаешь прислушиваться к своему сердцу, но не проникаешь в суть, в глубину своей души. И говоришь себе: «Нет, нет, ничего не происходит, всё в порядке! Это только мне кажется» Не слушаешь подсказки своего сердца, не хочешь,  и становишься невольником, которого на цепи ведёт твоя судьба. Значит……Что?  Ты хочешь этих изменений, ты смирился с ними, но не взвешиваешь их последствия?
- Вобщем-то, когда прожита почти вся жизнь, вдруг овладевает тобой гордыня, твоя смерть, которая внушает тебе, что ты ещё чего-то стоишь большего, что ты ещё чего-то не достиг. И начинаются терзания, и камлания твоей души, поиски смысла жизни. И в эту минуту ты забываешь о самом дорогом, что у тебя есть. Как это совместить. Или невозможно! Что и кого я любил, образ Сони, вылепленный из гипса или её живую и тёплую плоть? И я не мог честно ответить на этот вопрос. И понял лишь, что, как дорога мне Соня, в выставочном павильоне в Майами, когда вместо белоснежных гипсовых изваяний увидел лишь мираж моей любви, холод и безмолвие. Или надо быть настоящим гением, чтобы в своих произведениях, скульптурах или картинах почувствовать любовь и страсть, отринув физическую, духовную привязанность и нежность.
    Темнота ночи опустилась на землю и заползла в его сердце, просачиваясь сквозь его тело, и выходила из глаз тёплыми и горькими слезами.
    Утром на трейлере привезли Сашины скульптуры, упакованные в деревянные ящики. Саша вышел на террасу и наблюдал, как рабочие ставили деревянные ящики на пол террасы. Жёлтые плиты покрывала утренняя роса.  Трейлер уехал, оставив после себя запах отработанной солярки и следы ног рабочих на влажных плитах.
   Саша, как был, в халате спустился вниз, зашёл в гараж, нашёл кувалду. Поднялся на террасу, минуту постоял, оглянулся вокруг и двинулся к ящикам. Саша подошёл к первому ящику, который был ближе к нему, размахнулся и обрушил кувалду на ящик.  Ящик треснул, развалился на части, и из него вывалились куски гипса с торчащей арматурой.  Саша замер. В кусках, лежащих на каменных плитах он узнал голову, ноги, руки, части тела, вылепленные им с любовью и страстью. Он снова взял кувалду и стал крошить гипсовые куски до мельчайших фрагментов. Потом подошёл к следующему ящику, следующему. Пот ручьями стекал с его лица и тела. Халат упал на пол. Он остался голым.  Всё тело покрылось белой пылью. Его трясло от жара и холода. Он как безумный метался по террасе, спотыкался о доски, куски гипса. Падал, снова поднимался, обрушивая тяжесть кувалды на ящики и скульптуры.  Потом он понял, что падает в изнеможении на пол, и потерял сознание. В его затуманенное сознание вплыл артиллерийский расчёт, грохот взрывов, он видел себя со стороны откуда-то сверху. Он стоял у артиллерийского  орудия. Лицо его было перекошено от возбуждения боя. Рот периодически безмолвно открывался. Он кричал без звука. Рядом с ним стоял окровавленный мальчик-солдат с кусками оторванных ягодиц в руках. Потом и это исчезло, и его поглотил чёрный туман.
    Серёжа проснулся, услышал шум на террасе и выскочил в одних трусах.  Саша лежал спиной на полу, покрытом толстым слоем гипсовой пыли, жирной и скользкой от дождя. Струйки воды стекали по его лицу и телу, оставляя на его теле тонкие изломанные мокрые линии, которые, пересекаясь между собой, превращались в голубую, гипсовую  паутину.      Белая гипсовая пыль на Сашином теле, лице ногах и руках, делало  его похожим на мёртвого артиста – мима, завёрнутого в дырявое покрывало. Кругом куски досок, куски гипса, арматура и белая пыль на каменных плитах, балюстраде, на ступенях лестницы, в воздухе. Пыль медленно оседала и под дождём превращалась в голубую жижу.
    Серёжа замер, глядя на неподвижное тело. На лестнице, ведущей на террасу, появился взволнованный Душан. Видно, что он бежал сюда и сильно запыхался.
- Что случилось? Я слышал шум, треск, крики, забеспокоился и прибежал сюда. Я сегодня утром прилетел из Москвы.
Серёжа показал в сторону Саши.
- Вчера Соню похоронили, погибла в железнодорожной катастрофе. Ехала в Аэропорт его встречать. Он так ждал её! – всхлипнул Серёжа, - Всё разбил, кажется.
Серёжа обвёл рукой террасу.
- Нет, кажется, два ящика остались невредимы.
Они очнулись от волнения.
- Живой, пульс есть, - Душан держал руку на Сашиной шее, - Бьётся ровно и сильно. Какое горе!
Они положили Сашу на плед и затащили в дом. Положили его на тахту,  накрыли тёплым одеялом. Серёжа стал вытирать салфеткой его лицо, грудь, руки.
- Вызывай срочно врача, - сказал Душан.
Машина скорой помощи приехала быстро.
Врач осмотрел Сашу. Сделал кардиограмму.
- Сильное нервное потрясение. Хорошо, что обошлось. Сколько ему лет?
Восемьдесят три, - ответил Серёжа.
В этот момент Саша открыл глаза.
- Силён, бродяга, - усмехнулся доктор, - Но беречь себя надо. - И уехал.
Саша посмотрел на друзей.
- Спасибо, дорогие, налейте вискаря, но безо льда.
Глотнул хороший глоток.
 - Ничего не помню, что со мной произошло, - он посмотрел на Серёжу и Душана.
Серёжа молчал. Душан подошёл к Саше положил руку ему на лоб.
- Саша успокойся и не нервничай. Всё раскрошил. Может быть, это тебя спасло. Только конь и рыба остались невредимыми. Смотри.
  Саша повернул голову и увидел на деревянном столе фигуры коня и рыбы. Заходящее солнце через окно прокралось в комнату и золотисто голубым светом осветило стол. Две деревянных скульптуры блестели в его лучах. Конь застыл в порывистом движении двигаться дальше, скакать, лететь. Его светлые бока, чуть с проступившими силуэтами мощных рёбер отражали солнце, и медный рог на лбу сверкал.
    Саше на мгновение показалось, что с конца рога струится спасительное свечение. Тонкая золотистая струя света спускалась на стол, растекалась блестящим светящимся пятном по всей поверхности столешницы, словно разворачивалась сверкающая скатерть. Отдельные струи золотисто-голубого света стекали с краёв стола  на пол и  потоком лились в его направлении. Вот светящийся жгут достиг дивана. Саша почувствовал тепло, исходящее от струи света на полу. Саша ещё раз бросил взгляд на стол. В золотистом сиянии света  замерла рыба. Ему почудилось, что её красные мощные плавники пришли в движение. Зашевелилась человеческая нога под брюхом. Сверкнул синий, вогнутый во внутрь красным конусом, глаз. Открылась голубая жаберная щель. Рыба дышала. Она ожила.
    Саша закрыл глаза и заснул. Во сне он увидел Соню. Она сидела на стуле спиной к нему, как в ту ночь, когда он хотел нарисовать её. Она повернула к нему голову, чуть улыбнулась и что-то прошептала ему. Саша стал погружаться в глубокий сон, но его не покидала  мысль:
-  То, что было с ним до этого рокового дня, было миражом, его сном? То, что он любил, и в чём была его жизнь, превратилось в прах, вместе с его скульптурами, в гипсовую пыль. И от его любви ничего не осталось, кроме тоскливого и сладкого сна. И он всё дальше и дальше удаляется от своей прошлой жизни. Улетает куда-то.
   

                ***************

 Прошло две недели. Саша не выходил из дома. Он боялся выйти на террасу и увидеть свою прошлую жизнь на момент того трагического дня. Он боялся открыть дверь на террасу и увидеть Соню, облокотившуюся на каменные перила, в синем блестящем платье под ворот с ниткой жемчуга на длинной шее. Он боялся увидеть свои скульптуры, освещённые солнцем,  казавшиеся ему живой, тёплой плотью.
  Он продолжал жить только ради того, чтобы жизнь его не прервалась. За неделю Саша оброс бородой. Его красивая седая шевелюра, поредела в одночасье и свалялась в клочья. Он не одевался, не мылся. Целыми днями ходил в одном халате на голое тело. Так и ложился спать. Пил воду, заедая сухим хлебом.
     Это случилось в понедельник. Саша лежал на диване в полузабытьи. Вдруг раздался стук в дверь. Сначала ему показалось, что он ослышался. Он отвык от любых посторонних звуков и чувствовал себя, как Робинзон Крузо на необитаемом острове. Чувство одиночества прорвалось в его дом и замерло, окутав весь дом плотным и непроницаемым покрывалом, не пропускающим звуков, неугодных ему, Саше. Но стучать продолжали долго и настойчиво. Он встал с дивана и открыл дверь. В дверях стоял Душан Любович.
Душан поморщился.
- Ну и дух у тебя в квартире! Ты что, хочешь превратиться в святого Симеона,    который сам себя замуровал в каменной башне римских ворот в Берлине и за много лет насрал до потолка. В наше время такое искупление грехов не поощряется церковью. Иди, прими душ и приведи себя в порядок, тогда и поговорим. А я пока кофе приготовлю и что-нибудь перекусить.
  Саша обрадовался такому обороту дела. Он неожиданно для себя почувствовал лёгкое дуновение свежего воздуха, приток жизни, которая до сих пор медленно вытекала из него. В ванной он долго разглядывал свою физиономию.
- Ну и тип, заросший бородою и с седыми космами на голове!   
  В голове промелькнули строки:
               
                ДЕДУШКА

                Красно-бронзовые щёки,
                Хищный нос на пол лица,
                Лоб в морщинах загорелый,
                Синий глаз у подлеца.



    Душан пил кофе медленными глотками, заедая сухарём, и смотрел на Сашу.
- Много ли человеку надо. Ты за полчаса стал совсем другим.
Саша взглянул на себя в зеркало. На него смотрел совсем незнакомый человек в красном свитере и джинсах - худой, старый, с длинными редкими, седыми волосами. Но его пронзительно-синие глаза остались живыми.
- У меня есть предложение, - прервал молчание Душан, - Ты можешь сделать деревянную куклу - мужчину Хасида?
- Зачем тебе эта кукла, - Саша  с удивлением посмотрел на Душана.
- Зачем, зачем? Надо мне. Я тут одно дело затеял в Москве. Решил заняться кукольными театрами, продюсировать кукольные спектакли. Надоели мне все эти иллюстрации торы, агады. Пусть этим божеским делом занимается Зива. Мне хочется вырваться за пределы религиозного круга. Д а к тому же люблю я кукольные спектакли. В них что-то есть такое, которое завлекает меня. Дух свободы, что ли? Я сам определяю своих деревянных артистов, я их сам создаю. Я их оживляю и помогаю вдохнуть в них удивительную жизнь. Я повелитель кукол, - закончил свою речь Душан и рассмеялся своим глубоким и тихим смехом.
Потом по деловому продолжил.
- Даю тебе неделю, ну десять дней от силы. Сделаешь понравиться мне, дальше будем говорить и решать. Ну, по рукам, Сашка. Благодари Серёгу. Он меня надоумил. Только руки, ноги и голова должны двигаться. Желательно, чтобы рот открывался.
- Согласен, попытаюсь, - Саша пожал руку Душану.
   И Саша взялся за работу. Один день он изучал по книгам и энциклопедиям, кто такие хасиды и как они одеваются. Потом вспомнил, что в старом сундуке отца была кое- какая одежда.  Антикварный сундук из красного дерева, перевязанный широкими, клепаными серебряными  полосами вдоль и поперёк,  стоял в  кабинете. По всей длине серебряных полос сохранились надписи арабской вязью. И,  сколько помнил Саша, он его не открывал лет двадцать. Сундук использовался как диван. Сверху лежал старый текинский ковёр, ковру было больше ста лет, ковровые  подушки бордового цвета. Саша открыл сундук и нашёл там то, что искал. Сундук был доверху набит старинной мужской одеждой евреев хасидов: чёрные ермолки,  чёрные шляпы в коробках, накидки с кистями, сюртуки, рубашки, брюки и три меховых шапки: две шапки-чёрные шёлковые ермолки, отороченные лисьим мехом.  Третья шапка - высокий меховой  цилиндр из меха соболя. Всё найденное богатство Саша выложил на стол в гостиной. Благо стол был  большой на двадцать персон. 
    Он долго смотрел на вещи, лежащие на столе. Целый день смотрел, перебирал, щупал. Примерил на себя четырёх угловую накидку с отверстиями для головы. Накидка из белой шерсти с чёрными полосами. Углы укреплены накладками из шёлка. Через отверстия в углах продеты нити – кисти с узелками, заповеданные торой. Надел на голову кипу, сверху шляпу – Гамбург.  Шляпа без заломов  и вмятин от пальцев. Шляпа была сделана из твёрдого фетра по твёрдости, наверно, не уступающей десятимиллиметровой фанере. Сверху надел длинный  сюртук, сзади с широким разрезом и двумя пуговицами вместо хлястика. Потом натянул на себя чёрные брюки  до колен, белые гольфы. Посмотрел на себя в зеркало.
- Вот и кукла готова. Только босая, - усмехнулся Саша.
     Утром встал, подумал.
- Отец и бог простят меня. Придётся некоторые экземпляры одежды использовать для моего цадика.
С этой мыслью Саша открыл дверь на террасу. На него пахнуло холодом зимы.
- А ведь февраль закончился. Как странно, снег в конце февраля! Что-то сломалось в моей жизни. Холодно мне стало. Стал остывать.
   В приоткрытую дверь Саша увидел снег, который ровным слоем покрыл каменные плиты. Снег был девственно чист, сверкал голубизной. Солнце едва проглядывало из-за туч. И когда его лучи прорывались сквозь тучи, освещённый снег становился золотисто- голубым, а в тени темнел синим холодом. Саша оглянулся вокруг. Горы покрывали снежные шапки. В заснеженных долинах проступали зелёные и жёлтые пятна. Тёмно серые, сизые облака низко висели над белыми горами.  Саша захлопнул дверь.
      Работал он в доме, прямо на столе гостиной. Строгал рубил, полировал, шлифовал, шил одежду. Полированная поверхность стола покрылась зазубренными, царапинами и превратилась в верстак. В комнате запахло деревом, лаком.  Он работал, не покладая рук, лишь изредка останавливался, чтобы поесть что-нибудь. Ему и есть не хотелось. Все его силы и  эмоции были прикованы к деревянной кукле.
 И через неделю кукла стояла на столе. Руки и ноги двигались на шарнирах, шея поворачивалась в разные стороны, голова могла кивать, а рот открываться. Из-под круглой лисьей шапки с чёрным верхом вились рыжие пейсы. Под шапкой чёрная кипа. Лицо - круглое полноватое, борода - рыжая во всё лицо до голубых глаз, нос маленький с горбинкой, глубоко вырезанные ноздри. Полные губы улыбались, глаза - весёлые.   Смешные, короткие брюки чуть ниже колена с завязками. Белые гольфы. Чёрные туфли. Чёрный фрак, а под ним полосатая накидка с кистями. Чуть-чуть и пустится в пляс.
- Как его назвать? - улыбнулся про себя Саша. Думал долго перебирал список имён. Вот это имя подойдёт: Борух ато Адей-ной хамдэйни хукехо, что означает: Ты Бог - научи меня уставам твоим.
- Просто Борух, так привычно, - улыбнулся Саша и посмотрел с печалью на фотографию Сони. Был вечер. Фотография стояла на секретере напротив стола в глубокой тени. Свет над столом  не достигал фотографии.  Но Саша видел Соню живую.
- Жалко, что тебя нет. Посмеялись бы с тобой вволю.
    На следующий день, утром пришёл Душан.
- Ну, Саша, показывай свою работу, - и посмотрел на куклу.
Подошёл к столу, взял куклу в руки, снова поставил на стол и рассмеялся.
- Мастер, что и говорить. Упаковывай своего Боруха в коробку и собирайся в Москву.
    

                **********************

 В Москве Душан арендовал  квартиру на Малой Бронной. Квартира располагалась на шестом этаже, последнем, в доме архитектуры московского модерна. Пятый и шестой этажи были надстроены в недавнем прошлом и по высоте резко отличались от прежнего дома. Надстройка была низкой, несоответствующая высоте этажей прежнего дома. Окошки -  низкие, прямоугольные. Оконные рамы  расчленены мелкими деревянными переплётами, чудом сохранившимися. Все остальные окна в доме белели новенькими пластмассовыми рамами. В доме  сохранился деревянный лифт с двумя деревянными, скрипучими створками-дверьми, наследие прошедшей эпохи. Шахту лифта ограждала со всех сторон металлическая сетка, выкрашенная в серый корабельный цвет.
   Саша поднимался в лифте на последний этаж, с любопытством прислушиваясь к кряхтению, сопению, громким низким щелчкам и толчкам на каждом этаже подъёмного устройства. Дверь открыла хозяйка квартиры - пожилая дама. Саша прикинул, ей было лет под семьдесят. Редкие, седые волосы гладко причёсаны, собраны на затылке в пучок. Крупное лицо с правильными чертами. Глаза голубые, пронзительные. Дама имела вполне современный  вид. Была стройна, худощава, высокого роста. Чёрные брюки, свитер с высоким воротом, чёрные туфли на высоком каблуке лишь подчёркивали её  стройную фигуру. На плечи был накинут  белоснежный, шерстяной платок.
- Саша Киржач? - спросила дама низким, басовитым голосом курящей женщины много лет, - Душан о вас много рассказывал.
- Он самый. Здравствуйте, - Саша чуть-чуть поклонился и протянул руку.
- Меня зовут Ольга. Проходите, пожалуйста, и осваивайте ваше временное пристанище. Думаю, вам будет здесь уютно и тепло. Если хотите, завтрак в восемь утра, обед в два часа дня, ужин в шесть часов вечера. Сегодня и начнём с завтрака. Жду вас за столом на кухне через час.
- В квартире можете делать, что хотите. Правда, - она посмотрела на Сашу и лукаво улыбнулась, - Вы человек солидный, но бравый видать. Я за вас не беспокоюсь.
   Квартира оказалась четырёхкомнатной. Две комнаты арендовал Душан. Две другие занимала хозяйка. Одна комната, в которой предстояло жить Саше, представляла зрелище, от которого остро повеяло  ностальгическими воспоминаниями далёких десятилетий. Саша вздрогнул, и тупой горячий комок подкатил к горлу.
   Он вспомнил отца и мать, их квартиру  в Петербурге на улице Марата, тот, запомнившийся навсегда, морозный день, метель, ярко освещённый трамвай, цветные сигнальные огни, металлический душераздирающий скрип трамвайных колёс о рельсы. Время стало наплывать на него, как волна цунами. Мать и отец были её пиком, потом волна схлынула и понесла Сашу к Средиземному морю. Там, ударившись о высокие берега, отразилась от них и снова понеслась в Москву, Петербург, оставив  часть прежней жизни в мокром песке средиземноморского побережья. Жизнь его перемещалась с невероятной скоростью из одного пространство в другое. В своём стремлении удержать в памяти то, что составляло его жизнь, Саша понял, что растерял в этом необъятном и одновременно сжатом пространстве, очень близкие ему образы и события. Но многое оставалось и казалось происходит в данную минуту. А прошло лишь несколько секунд, мгновения. 
  Комната, по площади метров четырнадцать квадратных была заполнена мебелью красного дерева. Диван с выгнутой спинкой. Подлокотники дивана из красного дерева, овальные, закрученные во внутрь. Секретер с тяжёлой доской и ящиками во всю ширину с медными вкладышами отверстий под ключ. Столик на одной массивной ножке, кресло с гнутыми подлокотниками в виде лебединых шей. Книжные шкафы с антикварными книгами, обеденный стол сороконожка с множеством ножек и овальной столешницей, массивные стулья с гнутыми спинками и слегка выгнутыми ножками, с сидениями обитыми синим материалом, кресла.  На стене висело несколько небольших работ. Карандашные рисунки Львова, церквей великого Новгорода, акварельный рисунок Юрьева монастыря с голубыми куполами церкви. Большой акварельный рисунок озера - утро, отражение мостков в воде, заросли камыша, две лошади, согнув шеи, пьют воду, серо-голубой туман, дымка восходящего солнца. Чёрно-серая акварель горного перевала – чёрные деревья, согнутые под порывами ветра, снег тонким слоем лежит на скалах, серые тяжёлые облака, белые по краям, наполненные снегом и ветер, проносится в картине.  Саша пристально вглядывался в картины и размышлял, размышлял
- Это Павел и Александр.  Этой мебели не мене двух с половиной веков.  Её обожал отец. Но как всё основательно, устойчиво и вечно. И меня не будет, и эта мебель будет также стоять ещё очень долго. И каким таинственным блеском светится старый фарфор, хрустальные бокалы сквозь слегка помутневшие хрустальные гранёные стёкла буфета!  И картины будут висеть на стенах. Глядя на человеческие творения, каждую вещь, картину, предмет, можно вспоминать и видеть время, не залезая в компьютер и телевизор, которые периодически выбрасываются на помойку. Вместе  с источниками информации люди выбрасывают  на улицу картины, семейные фотографии, мебель    в виде отвратительных примитивных кусков  из древесностружечных плит, металлических трубок, верёвок, проводов и жёлтого поролона. Время-людоед пожирает нас и всё, что нас окружает с колоссальной скоростью. Взамен даёт нам иллюзию долгой жизни, удовольствия, чтобы гонять нас, как добычу, долго и неотвратимо, чтобы оставить нас в беспамятстве и в этот момент растворить в себе.
Во второй комнате стоял массивный письменный стол из орехового дерева с зелёным сукном на столешнице. Дверцы тумб письменного стола закрывали гладкие полированные филёнки с явным рисунком  структуры дерева -  тёмно-коричневые   пятна с расплывчатыми неровными краями. На столе стоял компьютер, факс, телефон и плоский жидкокристаллический экран телевизора, небольшой, двадцать четыре дюйма по диагонали. У стенки - матрац на ножках, покрытый старым ковром с выцветшим рисунком бордовых цветов.
    Его размышления прервал голос Ольги.
- Саша, вы будете завтракать? Тогда прошу к столу.
Саша сидел напротив окна. Он видел занесённый снегом двор. Голые деревья, дома, уютные переулки со старинными особняками, среди которых возвышались дома в стиле модерн. Железные оцинкованные крыши в снегу. Дальше зубастые высотки Нового Арбата.
Саша пил кофе с молоком из цилиндрической фаянсовой кружки серо-белого цвета.
- Саша, возьмите пирожок с мясом, с капустой. Они ещё тёплые. Творог с изюмом. Вы ешьте, ешьте, а то все, думаете и думаете о чём-то.  Ещё налить кофе. Уже начало марта, а снег ещё лежит и метель метёт. Весны и не чувствуется. Только воробьи во всю чирикают. Торопят зиму, - тихим басовитым голосом говорила Ольга, одновременно выпуская струю табачного дыма.
  Ольга не выпускала изо рта папиросу.   Постепенно кухня наполнилась папиросным дымом. Ольга открыла форточку.
И в ноздри Саши ворвался далёкий знакомый запах папирос «Беломорканал» и морозного холодного воздуха. Промелькнула молодая Марта. Промелькнула и исчезла.
- Извините, - Ольга посмотрела на Сашу, - Я забыла вас предупредить, что ко мне гость должен придти, голландец. Скупает антикварные книги и плакаты двадцатых годов. Я продаю плакаты двадцатых годов, Родченко, Страхов. Муж собирал всю жизнь. Но его уже нет, умер, как только началась жестокая ломка нашей прежней жизни. В Москве продать невозможно. Круговая порука оценщиков в музеях, антикварных магазинах. Все говорят, что плакаты никому не нужно, ничего не стоят, дают за эти, по истине сокровища, копейки. А голландца плакаты заинтересовали. Нашла его по объявлению в газете. Удивился, что подлинные, не поверил.
Раздался звонок в дверь.
- Это он, - сказала Ольга, и пошла открывать двери.
В квартиру вошёл худощавый, высокий мужчина в тонкой кожаной курточке, синих джинсах и в грубых высоких ботинках.  Длинные рыжеватые волосы.
- Где плакаты? - спросил гость на ломаном русском языке. Ольга вынесла из своей комнаты пять плакатов. Голландец хищно улыбнулся. Посмотрел, перебирая плакаты. Положил на пол, вынул лупу.
- Я буду тщательно смотреть, - продолжил он.
- Помогите, пожалуйста, - обратился он к Саше, - вы будете их раскладывать по очереди на полу.
Голландец долго и тщательно, ползая на коленях, через лупу осматривал буквально каждый миллиметр плакатов. На плакатах рождалась эпоха железно-созидательного и сурового времени. Вот толпа чёрных людей тянется в красный мавзолей. Женщина с лицом, похожим на предводителя вождя неизвестного племени с винтовкой в руке. Её глаза сопровождают тебя постоянно, где бы ты ни находился. Она смотрит на тебя, её взгляд – приказ к действию. От каждого плаката исходила мощная энергия. Каждый графический лист удивительным образом сочетал в себе невероятную, подавляющую своей силой динамику и одновременно   монументальную статичность египетских пирамид. Взаимоисключающие свойства графического построения завораживали, гипнотизировали, как взгляд удава или кобры.
- Вот он распад системы в этой немой сцене, - с неприязнью думал Саша о голландце, - вся накопленная мощь системы взорвалась и вытекла из замкнутого, энергетического пространства, когда из него внезапно выдернули идеологическую пробку, в махонькую страну Голландия. Растеклась по всему миру и быстро осела, как пена от шампанского.
Прошло больше часа. Наконец голландец поднялся на ноги.
- Похоже, что плакаты настоящие, и бумага, кажется того времени, только  чуть-чуть пожелтела. Я беру по шестьсот долларов за каждый.
Ольга вздохнула с сожалением
- Согласна. Муж смотрит на меня оттуда, - она показала на небо, - и думает, какая же я дура. Но жить надо. А на какие деньги?-
Голландец собрал плакаты.
- Я ещё буду анализировать подлинность. Если не настоящие плакаты, деньги вернёте.
И голландец исчез.
   
                *******************

    Незаметно подкрался вечер. Снег за окном стал темнеть и превратился из белого сначала в розовый, а потом в синий.
Саша вышел из дома и стал бродить по улицам. Он неторопливо шёл и наслаждался тихой снежной погодой, иногда из озорства ногой ударял по сугробу, выбивая из него тонкую и холодную снежную пыль. Горели уличные фонари жёлтым светом. Ореол вокруг них, призрачный и рассеянный, растворялся в снежинках, падающих из темноты.
 Через десятки лет своей жизни он вдруг почувствовал вкус и аромат названий улиц: Малая Бронная, Большая Бронная, Скатертный, Поварской, Столовый, Ножевой, Хлебный переулки, Патриаршии пруды, Малая Никитская, Большая Никитская, Бульварное кольцо, Мерзляковский переулок. Он ходил по улицам и переулкам, заходил во дворы, долго стоял  и смотрел на уютные старинные церкви, особняки, дома – модерн начала века, особняк Рябушинского в плавных обводах фасадов и больших зеркальных оконных рам. Цветные мозаичные панно под карнизом особняка.  И вместе со снегом, попадавшим ему в рот,  буквально ощущал этот вкус на своём языке. По Малой Бронной он вышел к Патриаршим прудам.  Поверхность пруда была покрыта льдом. По льду на коньках катались молодые люди, дети. По середине пруда стояла ёлка, припорошенная снегом с гирляндой цветных светящихся лампочек.
    Пора было возвращаться. Саша подставил лицо снегу. Снежинки медленно падали на его лицо, таяли и стекали ручейками по холодным щекам. И перед его глазами возникло видение:
    - Его дом, яркое солнце, сизые, дрожащие в солнечном мареве, волны овальных гор; пронзительное сине-голубое небо, льющее на небо жар солнца;  резкая темно-синяя тень дома,  прочерченная   углом по каменным плитам террасы. Сидит Соня в кресле, а он пальцами мнёт мокрый гипс, повернув голову в её сторону, и что-то ей говорит, Соня улыбается и смотрит ласково на него. Потом внезапно появилась заснеженная вершина Хермона, метель в горах. Саша и Соня в тренировочных костюмах стоят на лыжах. Заснеженные горы, хребты и утёсы пустыни Негев, перемежающие коричневым цветом песка, и белого снега. Низкое тёмно-синее небо у горизонта, из которого вверх, от самой поверхности песчаной равнины, в вихре поднимаются  белые    облака и струи синего снега.
   Лицо его было мокрым толи от тающего снега, толи от слёз.
     Саша вернулся в дом и уже в дверях услышал голос Ольги.
- Вам звонил Душан, просил, чтобы вы никуда не уходили. Он придёт минут через пятнадцать. А я пока накрою на стол.
Вскоре пришёл Душан. Быстро скинул куртку, запорошенную снегом, и они сели за стол.
- Выпьешь что-нибудь? - спросил Саша на иврите
Душан рассмеялся:
- Хорошо, будем пить водку? – ответил Душан  по - русски.
- Вроде бы не время для выпивки. Ну, ладно наливай.
Они выпили по рюмке водки, потом ещё по одной. Закусили сёмгой, съели по маслинке. Потом разрезали большой красный помидор с зеленоватыми трещинами. Потом съели по два блина с красной икрой. Потом ещё по рюмке. Потом чай с пирожным.
- Слушай меня внимательно, - Душан тяжело вздохнул, улыбнулся, говорил он по русски с мягким и ласковым славянским акцентом, -   Если после такого ужина можно ещё что-либо слышать.
И продолжил:
- Листаю сегодня журнал « Театр» и вижу интересные фотографии кукол, кукольный спектакль. Заинтересовался. Читаю: «Кукольный формат» С. Петербург.  Что-то вроде спектакля-легенды о рождении Петербурга.  Спектакль называется: « Всадник  «Cuprum».  Художник Постановщик Алиса Орланд. Интересное предисловие. Бета-версия – часть проекта «Физиология С.Петербурга. Петербург- это город, построенный на любви, а не на костях»   Тут и Пётр первый, и Пушкин, и Меньшиков, и Евгений, и даже Володя Набоков, Старая колдунья Чухонка, и прекрасная девица Нева. И самое главное – мастерски сделан город, наводнение. Декорации – замечательные. Ну, конечно, это не исторический материал, а мудрая мешанина.
Душан замолчал и уставился на Сашу.
- Очень интересно! Что дальше? – спросил Саша.
-Ты, что не понимаешь или забыл, что через неделю фестиваль кукольных театров в Словении! – с жаром продолжил Душан, - Есть готовый спектакль. Собирайся  в Петербург, хватай Алису и в Словению. Адрес электронной почты есть, телефон есть. Что ещё тебе надо? Быстренько составь смету расходов.
Через два дня Душан провожал Сашу на Ленинградском вокзале.

                ************

Саша услышал резкий и продолжительный звонок. Саша вздрогнул от неожиданности. Звонок дребезжал где-то внизу, во второй части квартиры, куда из холла, где Саша смотрел телевизор, вела деревянная лестница. Но там было темно и лишь сумеречный зеленоватый свет, видимо из окна внизу, чуть-чуть разбавлял густую  темноту.  Саша, держась за перила, осторожно щупая ногами ступени, стал спускаться вниз. Насчитал шесть ступеней. После шестой ступени понял, что стоит на полу. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел, что стоит в большом холле. Справа на самом деле было квадратное окно, которое выходило на крышу, мокрую от дождя. Крыша дугой уходила далеко и упиралась в стену дома.  Слева в окне Саша заметил фонарь, подвешенный к деревянному столбу. Чуть приглядевшись, Саша понял, что там был двор соседнего дома.   Саша сделал ещё пару шагов, глаза его привыкли к темноте, к тому же слева в холле в небольшом коридорчике располагалось ещё одно окно, выходящее в тесный двор. Из этого коридора он и слышал звонок. Он увидел дверь. И попытался её открыть, но не знал, как это сделать. Наконец, рядом с дверью Саша нащупал выключатель. Вспыхнул свет в бронзовом бра на стене. Под бра висел гипсовый слепок индийской богини с закинутыми за голову руками, стоящей на одной ноге. Другая нога, согнутая в колене  висела в воздухе. Тут в его уши внезапно проникли новые  звуки – жужжание холодильника и шум воды в водосточных трубах, стук капель дождя в окна.
   Снова раздался звонок. Саша повернул ручку замка и открыл дверь. В ярком свете электрической лампочки он увидел молодую женщину. В черной блестящей куртке, по которой ручьём стекали капли дождя. Лицо ему, кажется, было знакомо, но он точно не помнил, где его видел.
- Саша, вы не узнаёте меня? Это я, Алиса. Видимо хорошо в голову ударило в поезде. Может быть, впустите меня в дом? Вы собираетесь идти со мной на репетицию спектакля. Или раздумали брать меня в Словению?
Саша встряхнул головой.
- Конечно, заходите. Какой я болван. Сейчас вас вспомнил, особенно по голосу. Это вы меня привели утром в квартиру. Спасибо, что не умер под забором со сладкими мыслями о встречи с вами, - Саша рассмеялся.
Алиса повесила куртку на вешалку. Встряхнула мокрые волосы.
-Через два часа начнётся репетиция спектакля. Моя мастерская находится на Галерной, сразу налево, за аркой с Сенатской площади.  Мы сейчас должны успеть что-нибудь поесть, посмотреть  спектакль, а потом нас пригласили на премьеру Фильма «Ночной дозор» в кинотеатре «Аврора». Надеюсь, что вы ещё помните, где это место. Развлечений хватит на весь вечер и на всю ночь.
Они прошли в холл. Анна зажгла свет.
- Здесь жили мои друзья. Уехали год тому назад. Вроде бы уехали, но такое ощущение, что они ещё здесь.
   Саша сел за небольшой  стол эллипсовидный формы из натурального дерева. Стол, облицованный коричневым дубовым шпоном, слегка отполированным, был невероятно уютен. Стул, на котором сидел Саша, был массивен, но его высокая тёмная спинка, состоящая из насквозь резного, ажурного дерева, придавала ему лёгкость и невесомость. Саша огляделся вокруг. Пол в холле глубокого зелёного цвета поблескивал от света люстры, низко висевшей над столом.
   На стене, вдоль которой располагалась лестница на другой этаж, в глубокой тени висели картины, литографии под стеклом. Картин было три. Сашу поразило, что все они были объединены одной гаммой, одним цветом и одним состоянием, которое можно было назвать «Исчезновение». Цвета серебристо-зелено-голубо-жёлтые, размытые и лёгкие, словно,  вода, отражающая не материальные предметы, а обрывки воспоминаний. Перевёрнутые вниз ветками деревья без листьев,  коричневые силуэты трёх стульев разных эпох, на самом дне картины цветной силуэт обнажённой женщины, сотканный из цветных слоёв цветовой гаммы картины. Геометрическая аллея в фиолетовом пространстве, с геометрически правильными деревьями из серо-чёрных стволов и голых ветвей, геометрически условный дворник в оранжевом жилете, геометрически правильная лестница  в его руках, на чуть фиолетовом закатном небе летит ангел, крылья ангела напоминают мятые газеты.  Всё пространство вокруг намокло от влаги собирающегося дождя. На весь лист огромная собака с ласковым взглядом – бультерьер,  на её шее  мощный ошейник с бубенцами, позади собаки и над ней всполохи салюта, под брюхом собаки силуэты мужчины и женщины, по краям картины мощные корявые деревья.
- Ну, что? Задело за живое? – Саша услышал весёлый голос Алиса, - Будоражит душу, чего и говорить. Эти картины постоянно создают присутствие моих друзей здесь за столом. Странно, не правда ли?
- В этих литографиях что-то есть не материальное, а скорее виртуальное и зыбкое, но тем ещё больше, залезающее тебе в подкорки. Я здесь иногда бываю. Мне интересно здесь в пустой квартире, наполненной образами и невидимыми движениями мысли.
 Алиса приготовила кофе, сделала бутерброды с ветчиной.
- Как на счёт свинины?
- Я ем всё, кроме бутербродов с гусеницами и муравьями, - хмыкнул Саша.
- Выпивку вам не предлагаю. В холодильнике стоит бутылка армянского коньяка.  Но вам сейчас пить не следует после случившегося происшествия в поезде. Хотите, я разогрею слоеные пирожки с брынзой. Это быстро в электро печке.
И Анна подошла к кухонной столешнице зелёного цвета, на которой стояла электро печка французской фирмы «Муленекс» и электро чайник.
Алиса стояла спиной к Саше. Саша до сих пор не мог рассмотреть молодую женщину. И вот он видит её со спины. Высокого роста, худая,  длинные руки. Одно плечо несколько выше другого, длинная шея, стриженый затылок. Плоский зад, погружённый в мятые джинсы. Но вся фигура - гибкая и динамичная.
Алиса, почувствовав его взгляд, обернулась.
- Изучаете? И правильно делаете. Фактически видите меня первый раз.
Саша молчал несколько секунд.
- Конечно, надо знать,  с кем собираешься лететь на фестиваль. Я думаю, что времени у нас достаточно, чтобы лучше узнать друг друга. Но самое главное - у меня спёрли деньги, документы. И я стал никем. А вы со мной мило беседуете. Может быть я маньяк, бандит? Но как теперь выйти из этого положения, ума не приложу. Но я почему-то с вами не чувствую никакого беспокойства. С чего бы это?
Алиса рассмеялась.
- И правильно делаете. Найдём выход из положения.

                *****************

Они вышли из квартиры и по узкой глухой лестнице, выложенной каменными ступенями, стали спускаться к выходу. На каждой площадке были окна, но на поворотах лестница упиралась в стену, и не было видно, что делается за поворотом. Тем более, что вечер за окном был тёмен, и площадка освещалась электрической лампочкой, висящей на проводе.
- Эту лестницу я назвала «Крысиная нора». Типичная петербургская лестница «чёрного хода». Она устроена между двух стен по всей высоте дома и не освещается насквозь. Вечером ходить по этой лестнице страшновато. Но эту лестницу я обожаю. В ней есть, по меньшей мере, вековая история - и в каменных плитах на площадках, и в каменных ступенях, и стенах. Я думаю, что вскоре это чувство привязанности к истории и неразрывности времени исчезнет вместе с нами. Новое поколение всё начнёт с чистого листа. И наши привязанности будут им казаться странными и даже дикими,- прокомментировала Алиса спуск по лестнице.
Потом с лёгкой досадой добавила:
- Как всё внезапно случилось в мире! Как изменились мироощущения людей! В одно мгновение, за каких-то двадцать лет, белое стало чёрным, а чёрное стало белым. И никаких нюансов между ними. Трудно понять, что нужно людям, и что их волнует.
    Алиса открыла железную дверь, и они вышли во двор. Дверь с лязгом закрылась за ними. Пахнуло сырым воздухом, пропитанным городским запахом. Незабываемым удушливым петербургским запахом большого города, состоящим из множества запахов его жизнедеятельности: запахов дома, откуда они вышли, запахов других тысяч старых домов и узких дворов; запахов мусорных баков, газонов, деревьев, собак и кошек; запахов  мостовых,   канализационных  колодцев,  автомобилей, людей, рек и каналов; запахов табака, хлеба, разделанного мяса, колбас, овощей, фруктов, шоколада, вина и водки.   Дождь заканчивался, но ещё мелкая морось остро ударяла в лицо. Они свернули налево под  арку на всю ширину дома,  и  вышли на Преображенскую площадь.
   Саша оглянулся назад. Он посмотрел на дом, из которого они вышли, и сразу узнал два окна на фасаде третьего этажа.  Через эти  два высоких окна, самых крайних на третьем этаже, час назад он смотрел на площадь.  Сейчас окна были темны и непроницаемы. За окнами осталась чужая жизнь, вернее, лишь её отражение на пустых стенах странной квартиры и в воздухе среди стен. И Преображенский собор остался тёмен и таинственен.
Алиса и Саша по улице Пестеля вышли к Фонтанке. На Пантелеймоновском мосту, Саша остановился и посмотрел на фонари с позолоченными орлами.
- Алиса, я секундочку постою.
- Саша, делайте, что хотите, но учтите у нас времени не так много.
Саша смотрел на громадную массу деревьев Летнего Сада, скрытую темнотой. В мерцающих, жёлтых бликах фонарей масса деревьев на набережной погрузилась в воду чёрной тенью до самой Невы и поднималась и опускалась, исчезая под кромкой тонкого льда, припаянного к граниту  набережной напротив сада.
 Саша шёл, погружённый в свои мысли. Проходя мимо Летнего Сада, он посмотрел на серый подтаявший снег, лежащий на аллеях. Кое-где проглядывал песок.  Чёрные стволы деревьев с торчащими кривыми ветками, блестели от заледенелой влаги. И Марсово поле, освещённое жёлтыми фонарями, покрывал тонкий слой ноздреватого серого снега. И снова аллеи чёрных лип  с налипшей на ветках блестящей наледью.
   С неба сыпалось нечто - смесь дождя  с колючими кусочками мелкого льда. А что осталось под коркой старого серого снега?
Когда он узнал, что едет в Петербург, его охватила радость от встречи с Марком и Мартой. Ему казалось, что всё осталось таким же, как и тридцать лет назад. Он считал, что время для него остановилось. Но, посмотрев на снежную исчезающую равнину Марсово поля, он понял, что вся прошлая жизнь осталась под слоем снега и растворится весной в талой воде. И Саша не захотел больше видеться со старыми друзьями. Его жизнь  больше не пересекалась с их жизнью. Но город, который он обожал, останется в нём навсегда. Вот такой - серый, влажный, ветреный и сырой, наполненный водой,  снегом и льдом  зимой, зелёно-голубой, редко солнечный, летом и золотисто-туманный осенью, когда воздух становится прозрачным и чистым, когда набегает грусть и печаль, когда твой голос и карканье ворон отдаются эхом в увядшей листве деревьев.
- Вы давно не были в Петербурге? - спросила Алиса
Очень давно, ещё с Соней, моей женой.
- А где сейчас ваша жена?
Саша на минуту замолчал.
- Погибла в железнодорожной катастрофе.
- Извините, пожалуйста! Я не знала, - тихо проговорила Алиса.
Дальше они не проронили ни слова.
Алиса шла немножко впереди, а Саша позади. Он шёл, смотрел и смотрел по сторонам, иногда оглядывался назад, будто пытаясь рассмотреть что-то невидимое, потерянное давным давно.
  Они шли по уютным изгибам набережной Мойки. На поверхности реки тёмные пятна воды чередовались с белыми пятнами льда. С неба падало ледяное крошево, застилая всё видимое пространство полосами фиолетовых струй. Сквозь ледяную занавесь просвечивали цветные дома вдоль набережной, а впереди каменная  арка моста через реку и монументальный кусок декорации классицизма - жёлтая стена здания Главного штаба. 
   Сашина куртка покрылась ледяным месивом, которое тут же превращалось в воду и стекало по спине, груди и рукавам вниз. Его сапоги набухли от сырости, ноги закоченели. Было так тихо, что было слышно, как струи воды со льдом падали на мокрую мостовую, ударялись о водосточные трубы.
Алиса обернулась и посмотрела на Сашу.
- Не правда ли фантастическое зрелище, не соответствующее, пространству и его воздуху? Италия или Венеция, перенесённая на весьма чужеродную почву снега, льда и дождя при почти полном отсутствии солнечного света.  Пространство, так хрупко и трогательно в своей гармонии среди северной, скупой на краски природы. Поэтому оно так притягивает к себе своим несоответствием.
- Вы правы, - ответил Саша.
Они вышли на Дворцовую площадь и снова очутились в неком архитектурном театре, ограниченном со стороны Невы Зимним дворцом бирюзового цвета  озорной, барочной архитектуры, а с противоположной стороны  дугой жёлтого здания Главного штаба с триумфальной аркой по оси площади. Гранитный монолит колонны  по середине, на вершине которого застыл одинокий ангел, пригвоздил площадь навеки к акватории Невы.  По огромному пространству овальной площади мела мокрая позёмка. Освещённая жёлтыми фонарями на высоких тёмных торшерах, абсолютна пустая и безжизненная, площадь производила впечатление громадного музейного экспоната или исторической декорации. Луна в небе над площадью лишь усиливало впечатление пространственного  театра. Чуть поодаль, из гранёного золотого купола адмиралтейства взвился в ночное небо золотой  шпиль, иглой протыкая темноту ночи.
   Пробили часы на фронтоне дворца. На флагштоке в свете прожекторов билось красно – сине - белое полотнище флага. Бой курантов создавал впечатление, что на этой площади сейчас начнётся спектакль, и через триумфальную арку с колесницей славы над сводом войдут действующие лица исторического времени.
Они пересекли Дворцовую площадь и по центральной аллее Александровского сада, вдоль приземистого жёлтого задания адмиралтейства, вышли на Сенатскую площадь. 
  Саша  пристально всматривался в кусок  гранитной скалы, на которой в свете прожекторов стояло изваяние всадника «Cuprum».
- Ради медного изваяния  он неожиданно очутился в Петербурге, -размышлял Саша.
   Фигуры коня и императора покрывали подтёки медного купороса. Куски промёрзлого, мокрого снега лежали на голове Петра, украшенной лавровым венком, и на крупе вздыбившегося коня. С правой руки Петра свешивались сосульки. Позади всадника, несколько вдали от него, стояли старые липы. Их чёрные стволы и кроны из причудливо, переплетённых между собой  чёрных ветвей, украшала синяя переливающаяся блеском изморозь. Дальше, за деревьями, из гигантских гранитных портиков, лежащих на гранитных колоннадах, поднимался центральный барабан Исаакиевского собора, увенчанный позолоченным куполом.  В небе, над крестом,   в размытом кольце сияющих облаков, застыла луна.
- Театр, театр, театральное зрелище, которое не забывается, - шептал про себя Саша.
                ***************

- Мы пришли, - прервала его раздумья Алиса.
Они прошли под аркой, соединяющей здания Сената и Синода,  вышли на Галерную улицу,  сразу свернули  налево и вошли в парадную старого дома.
- Мастерская на втором этаже, - предупредила Алиса.
Они поднимались по лестнице в кромешной тьме. Лампочки на  лестнице не горели.
 Шли ощупью осторожно перебирали ногами, чтобы не споткнуться.  Саша давно отвык от таких ощущений.
Он шёл и чертыхался.
- Как здесь живут люди, как можно? И в таких условиях создаются шедевры культуры?
Они поднялись на площадку. Открылось полотно железной двери, яркий свет ослепил глаза, и волна тёплого воздуха ударила Сашу в лицо. Саша услышал весёлые голоса, смех.  Они очутились в большой, ярко освещённой  квартире с белоснежными стенами и  высокими лепными потолками.
   К Саше подошла молодая, крепко сбитая женщина, среднего роста. Её тело обтягивало синее блестящее трико, светлые волосы  подобраны на затылке, глаза голубые, голова закрыта синей шапочкой для плавания.
 - Ей, наверное, лет двадцать пять или чуть больше, - определил Саша.
Подошла Алиса:
- Знакомься. Этот элегантный мужчина - Саша. Нашёл меня через журнал «Театр» в Москве и хочет повезти наш спектакль в Словению на фестиваль кукольных театров.
- Татьяна, - представилась женщина в синем трико, 
- Вы наш спонсор? Так я поняла Алису? – Татьяна кокетливо улыбнулась.
- Это роскошная женщина - наша река Нева в спектакле, - продолжила Алиса.
- Да, я согласен стать вашим спонсором, но для принятия решения мне необходимо посмотреть спектакль – сказал Саша после некоторой паузы.
Татьяна - Нева взяла его за руку и повела к столу, где сидели молодые артисты.
- Хотите чаю с сушками?
- Не откажусь, - ответил Саша и присел к столу.
Он с наслаждением пил чай, хрустел маленькими аппетитными сушками, и, не вникая в суть разговоров, с удовольствием, слушал гул голосов и смех молодых людей.
Внезапно Саша почувствовал на себе пристальный взгляд и поднял глаза. Недалеко от стола стоял мужчина, лицо которого и весь его образ, как  Саше показалось, были ему уже знакомы.  И Саша стал перебирать в памяти обстоятельства, в которых пришлось ему столкнуться с этим человеком. Среднего  роста, спортивного телосложения, лицо чуть с приплюснутым носом, светлые коротко стриженые волосы, зелёные глаза.  Одет он был в короткую кожаную куртку с массой молний, карманов и металлических заклёпок. Синие, белёсые джинсы  с бахромой дырок на коленях, чёрные тяжёлые сапоги на высокой шнуровке дополняли утрировано современный образ молодящегося мужчины. Было видно, что ему очень хотелось казаться нахальным и самоуверенным.
- Где же я мог его видеть?- задавался вопросом Саша, - Эти волосатые запястья, поросшие рыжими волосами, тонкие пальцы.
Чувствуя в его глазах любопытство и одновременно вопрос, мужчина сам подошёл к Саше.
- Ильдар Тренёв, - отрекомендовался он.
- Саша Киржач.
После неловкой паузы мужчина продолжил разговор.
- Слыхал, слыхал о Вас от Алисы. Интересный случай. Спонсор кукольного спектакля из Израиля. Невероятно!
Подошла Алиса.
- Саша, Ильдар - главный режиссёр театра « Динамит- Reality show». Делает  невероятно мерзкие спектакли – зрелища для толпы Поп культуры. Делает талантливо, чувствует, что people любит хавать.-
Ильдар расхохотался.
- Грубо, детка, грубо! Не ожидал от тебя такой унизительной характеристики в присутствии такого культурного и важного гостя. Не нарывайся Алиса! -
   Глаза его тут же стали жёсткими. Улыбка исчезла с его лица.  В голосе появились стальные нотки.
Ребята за столом  смолкли. В кухне воцарилась тишина.
 Тут же встряла Татьяна.
- Да не надувайся от злости, как индюк. Не надо никого пугать. Пугай в своих спектаклях сопляков.  Они и ходят на твои спектакли смотреть на голую задницу недоучившейся шлюшки. И вообще, где вы снимаете экранные заставки к спектаклям с драками, изнасилованиями, грабежами? И твоя прима, Нинка, участвует в этих клипах!
- И чего Алиса в тебе нашла особенного? - продолжала тараторить Татьяна, -  И чего ты здесь делаешь?
Ильдар улыбнулся.
- Прихожу любоваться на твою задницу, когда ты выскакиваешь из воды. Может быть, ко мне в театр пойдёшь?
- Посмотрите, посмотрите, как её Пётр первый  заволновался, -расхохотался Ильдар.
Из-за стола поднялся высокий молодой человек, худой, с длинными руками, чёрными волосами до плеч.
Видно было, что он сильно волновался.
- Ну, и с-с-с-с-с-в-в-в-олочь ты, Ильдар, - сильно заикаясь, тихо сказал он.
- Извини меня, Петька. Это я сгоряча, - Всё, пошли смотреть спектакль, - миролюбиво произнёс Ильдар.
И Саша вместе с артистами перешли в  большой белый зал, освещённый низкими лампами отражателями.  По середине зала стоял цветной шатёр, расписанный красными, синими и зелёными фигурными пятнами, отделёнными друг от друга золотым шнуром.
- Это наша передвижная сцена. С этой сценой мы ездим по городам и даём спектакли для самых маленьких зрителей - сказки  разные, смешные истории, - пояснила Алиса, увидев в глазах Саши удивление и любопытство.
Они сели в первый ряд. Впереди шатра, перед ними, у стены, был устроен небольшой подиум, закрытый чёрным  занавесом.
- А это наша маленькая сцена, на которой мы и разыграем спектакль, ради которого вы приехали.
Свет погас, и прожектора осветили сцену.
В зале воцарилась тишина. Занавес раскрылся и спектакль начался.
То, что увидел Саша, граничило с самодеятельностью. Это, и вправду, был коктейль, замешенный, как говорил Душан, на исторически реальных фактах, мифах, и фантазиях сценариста. Колдунья Чухонка, Красавица Нева, в которую тут же влюбился Пётр первый и поклялся ей, что в честь их любви здесь будет город заложён, Меньшиков и, наконец, свеженький Петербург во всей красе и полноводная Нева.
  Сначала Саше показалось, что спектакль очередной интеллигентский, сентиментальный выверт, перенесённый на куклы, вредный и не понятный для детского восприятия. Потом, узнав правду того жестокого, но всегда фатального времени, не оставляющего человеку никакого выбора в тех событиях, независящих ни от любви, ни от ненависти, а только от законов развития системы, как таковой, человек просто будет растерян и раздавлен существованием этих законов развития цивилизации. А закон один - мощная энергия поглощает слабую энергию.
Саша продолжал с любопытством смотреть за развитием сюжета на сцене. И когда он увидел на Петербургской набережной Евгения и знакомую фигурку Пушкина, Саша словно проснулся и стал внимательно слушать текст. Евгений и Пушкин сидели на скамейке под чугунным фонарём.  Евгений рассказывал свою историю поэту, историю, которая стала частицей истории Петербурга. Эта история о любви обычного человека и неотвратимой мощи энергии всадника «Cuprum», создавшего Петербург. Мощь, которая вместе с природной стихией воплотилась в энергетике города и уничтожила  любовь    Евгения и его самого.
   Вдруг рядом с Поэтом и Евгением появилась фигурка мальчика в матросском костюмчике. Он бегал вокруг фонаря с сачком за красивой бабочкой. Мальчик стал раздражать Пушкина своей беготнёй и мешал слушать рассказ Евгения.  Поэт не выдержал и спросил мальчика:
- Ты откуда взялся, и как тебя зовут?
- Я живу на «Большой Морской» и зовут меня Володя Набоков! – Звонко прокричал мальчик.
   Саша был искренне потрясён виртуальным перемещением  мальчика, жившего в конце девятнадцатого века, в компанию персонажей начала восемнадцатого.
И тут Сашино сердце дрогнуло. В этот момент он был растроган и восхищён наивной и не к месту детской связью русских времён истории, представленной авторами спектакля, и воплотившейся в прелестных, одновременно реальных и трогательных кукольных образах.
 - Игра взрослых людей в серьезные  куклы! – подумалось Саше, и у него на глазах навернулись слёзы, - Может быть, в Словении ничего не поймут, тем более дети, но для него это уже ничего не значило и спектакль он повезёт на фестиваль.
На кукольной сцене разыгрывалась трагедия бедного Евгения. Появилась поверхность настоящей воды, то была Нева.   Бушевали волны, вода прибывала, взбунтовавшаяся река  заливала город, бежал Евгений, а за ним во весь опор скакал всадник «Cuprum» Евгений не мог спрятаться от него и от  прибывающей воды. Ничего не оставалось, как вскарабкаться на фонарь. Жалкая фигурка Евгения с поджатыми ногами внушала сочувствие и жалость, а в его глазах отражался страх и безысходность перед мощью всадника и стихии.
   И вдруг, это было столь неожиданно, что Саша вздрогнул и посмотрел на Алису. Но она не обратила внимания на него и  смотрела на сцену. Её тонкая длинная  шея вытянулась вперёд, напряглась, голова склонилась, волосы упали на лоб. Видно было, что Алиса очень волновалась. Руки уперлись в подлокотники кресла. Темноту зала прорезал  луч прожектора, оставив слепящее  пятно света перед сценой. Из  плоской металлической ванны с водой на пол выскочила Татьяна, и стала исполнять танец разбушевавшейся Невы. Она быстро перемещалась из света в темноту и обратно. Её  обтягивало  мокрое синее трико, блестевшее в лучах прожектора. Трико стало прозрачным от воды. Сквозь трико подробно просвечивали все детали её молодой  фигуры.  На пол стекала вода и разливалась большим мокрым пятном на паркетном полу.
- Алиса повернула голову в сторону Саши, и видно было, что она поняла, что слишком перебрала изобразительный ряд спектакля эротическим танцем Татьяны.
- Мне кажется, что эта сцена напоминает провинциальный ночной клуб, хотя сама по себе не лишена яркости и сочности, - сказал Саша.
Он видел, что Алиса очень расстроилась.
В комнате повисла тишина, которую разрушил голос Ильдара.
- Эх, хороша баба! Говорил же ей иди в мой театр! А ты всё со своими куколками возишься.
Закончив танец, сильно смущённая Татьяна убежала со сцены и скрылась за дверью, предварительно бросив в сторону Ильдара:
- Заткнись, дурак!
Ну, а дальше были искусно исполненные декорации города, его гранитные набережные, дома, и дворцы, Сенатская площадь и  гигантский кусок скалы со скульптурой Петра первого на вздыбленном коне. Ну и, конечно, гимн городу композитора Глиэра.
 Зажёгся свет, все сразу зашумели и разбрелись по студии кто куда.
Анна подошла к Саше, и ничего не спрашивая, посмотрела на него.
- Спектакль повезём, - сказал Саша и поцеловал её в щёку.
Может быть, в другой день и в другое время он наверняка бы отказался от этой затеи. Но в последние двое суток вся его жизнь так остро и беспощадно совпала с движениями его души, что Саша решил:
- Повезу спектакль. Сложен спектакль для понимания публикой маленькой провинциальной балканской страны, а для детей тем более.  Не поймут, так и не надо. 
 Артисты разошлись. Остались Саша, Алиса и Ильдар. Алиса потушила свет в студии, и они вышли на тёмную лестницу.
Ильдар шёл впереди, освещая путь зажигалкой.
- Как поедем? - спросил Саша, когда они очутились на улице.
- У Ильдара машина, - И Алиса подошла к  Мерседесу С- 600, сверкающему роскошным, антрацитовым блеском.
   
                ********************

  Было одиннадцать часов вечера. Снег уже не шёл, и белый покров ночного города под колёсами машин постепенно превращался в мокрое месиво жёлто-фиолетового цвета. Изредка слышался шуршащий грохот подтаявших кусков льда в водосточных трубах. Неровные цилиндрические куски льда вылетали из горловин водосточных труб на тротуар и разбивались на мелкие мутные куски. Они ехали по  Невскому проспекту, освещённому жёлтыми прозрачными светильниками на высоких чёрных торшерах. Их яркие солнечные огни парили на высоте третьего этажа и летели в даль от адмиралтейства далеко по проспекту. Несмотря на поздний час, по Невскому проспекту мчался сплошной поток  автомобилей. Их фары жадно сверкали, как глаза хищников, выискивающих добычу. Автомобили с   рёвом неслись по проспекту,  разбрызгивая, снежную грязь. По тротуарам шёл весёлый народ,  много молодёжи, одетой очень легко, в лёгких куртках, длинных шарфах, джинсах, без головных уборов. Ярко светились витрины магазинов, ресторанов и кафе. По середине проспекта, цокая копытами по асфальту, лёгкой рысью скакали верховые лошади, мокрые крупы прикрывали синие попоны. На лошадях сидели молодые девицы в ватных штанах, заправленных в кирзовые сапоги. На думской башне часы отбили четверть.
    У кинотеатра «Аврора» собралась внушительная толпа, бомонд Санкт-Петербурга. Среди толпы сновали примелькавшиеся на экранах ТВ артисты, юмористы, сатирики, молодые юркие журналисты, длинноволосые, неряшливо, но модно одетые мужчины средних лет, кино-герои сериалов, беспрерывно курящие женщины-феминистки. Они курили одну сигарету за другой. Окурки бросали себе под ноги. И ручеек подтаявшего снега превращался в мутную, жёлтую жижицу.  Пёстрая странная  толпа. Подъезжали дорогие автомобили - в основном тяжёлые джипы.
    Во дворе кинотеатра была насыпана куча песка, утыканная горящими свечами. Из-под кучи текла талая вода, растекаясь по двору. Вода тут же превращалась тонкую скользкую корку льда. Люди шли, скользили, раскидывая ноги в разные стороны, чтобы не шмякнуться на землю. У кучи стоял режиссёр блокбастера. Режиссёр был молод, небольшого роста, с яйцевидной лысой головой, лицо чуть с раскосыми глазами и широкими  скулами. Одежда режиссёра была незамысловата -  джинсовый костюм и белые кроссовки с толстой красной подошвой. На рекламном щите с  названием фильма « Ночной дозор» красовалась фотография режиссёра во весь рост на фоне Нью-Йорка, с выпирающей на переднем плане скульптурой «Статуи Свободы». Фильм монтировался в Америке. На фотографии Режиссёр выглядел совсем иначе – чёрный смокинг и чёрная шляпа, с круглыми негнущимися полями и высокой круглой тулией без единой вмятины или залома.
- Ну, впрямь хасид, да и только! – хмыкнул Саша,- Вот он кукольный спектакль, отлично отрежессированный, с отличным сценарием и с бесподобными куклами.
- Ильдар, ты режиссёр, как тебе это зрелище?
Ильдар криво улыбнулся.
- Да херня всё это на самом деле, преснятина, купленная за миллионные бабки. Мне б такие деньги!
    К режиссёру подошла женщина. Рядом с ней суетился толстый телеоператор с камерой на плече. Женщина расстегнула пальто. Под тонким верхним дорогим материалом  теплом и уютом женского тела заблестел мех норки. Женщина вытащила микрофон и стала задавать вопросы режиссёру. Женщина сразу привлекла Сашу. Она была не молода, что-то между сорока пятью и пятидесятью, но красива. Длинные чёрные волосы с сединой до плеч, настоящие не выщипанные чёрные брови, густые ресницы, маленький нос, рот с полными губами и не скрываемые ничем морщины вдоль носа и в углах губ.
- Репортёр светской хроники, - прокомментировала Алиса, - она дала мне билеты на просмотр фильма.
   Они вошли в зал кинотеатра. Толпа устремилась  к бару, который располагался в большом зале. По периметру зала стояли гипсовые античные фигуры. Саша увидел женщину-репотёра. Она стояла у стойки бара и потягивала из стакана коньяк, закусывая шоколадом,  отламывала по кусочку от большой плитки, завёрнутой в золотую фольгу. Раздался звонок. Ильдар и Алиса пошли в партер. Место Саши было на балконе. Саша сел и тут же рядом с ним на пустое кресло села женщина – репортёр. Она сняла пальто. И волны запаха дорогих духов поплыли по всему ряду. Пола с шелковистым мехом легла ему на ногу. Стало тепло и приятно.
- Меня зовут Марина,- отрекомендовалась дама, - А вас Саша. Анна о вас говорила. Очень приятно познакомиться. Вы были на прогоне спектакля? Повезёте на фестиваль в Словению?
 Вкусно пахнуло дорогим коньяком и шоколадом.
   Саша молчал, на тему спектакля ему говорить не хотелось, тем более  Марину он видел в первый раз и не знал, кто она такая, тем более репортёр светской хроники.
- Я вас понимаю, - продолжила Марина, - опасаетесь, что напечатаю какую-нибудь пакость о Вас. Алиса очень талантлива, но попала под влияние злого гения Ильдара. Ильдар – негодяй. Но сейчас всё можно. То, что он делает в своём театре, находится на границе добра и зла, вернее в зоне зла. Вы знаете о том, на чём он строит свои спектакли, где берёт сюжеты? Он рыщет по всем городам: метро, дворы, подземные переходы, свалки, пассажирские и грузовые поезда самолёты, общественные туалеты, казино.  И в реальном времени снимает драки, поножовщины, самоубийства, грабежи, изнасилования, наркоманов, алкоголиков, проституток обеих полов, игроков в рулетку, пустивших себе пулю в лоб - все формы пороков. Или со своей напарницей сам провоцирует события на гране преступлений и снимает  видеокамерой. На эти реальные сюжеты нанизывает сценарий спектакля с видеорядом, от которого кровь стынет в жилах. О его театре только и говорят в Петербурге. Одни считают его гением, другие преступником. Студию, которую вы видели на Галерной улице, снял для Анны Ильдар. Он даёт деньги на спектакли. Куклами на шикарную жизнь  заработать невозможно, даже каждый день, гоняясь по периферийным городам России или по фестивалям в маленьких Европейских городах.
   Марина замолчала. Саша весь съёжился. В секунду вспомнились события в поезде.
- Конечно, это был Ильдар. Вдавленный нос боксёра, сильные кисти рук, покрытые густой порослью рыжих волос, форма головы, короткая стрижка, зелёные злые глаза! О! Эти глаза с циничным  прищуром он запомнил. Но Саша никак не мог сразу увязать Алису, трогательный кукольный спектакль, молодых симпатичных артистов, студию в роскошной Петербургской квартире и все события, произошедшие с ним в поезде и потом в Петербурге.
  В зале погас свет, и на широкоформатном экране началась борьба добра и зла. Проливалась кровь на гигантском мосту, соединяющем пространство добра и зла. Стучали металлом и лопались латы и шлемы под ударами боевых топоров, мечей и копий. Летели головы, руки, ноги. В тёмно-синем тумане, брызгали фонтаны крови на лица. Проваливались в чёрную пропасть под мостом мёртвые тела. Потом перемирие в бесполезной борьбе. Корпоративный сговор добра и зла. Дозор сил добра  мчится на грузовике «Мосгорсвет» по московским улицам, отслеживая соблюдение квот силами зла. Неслись сверкающие  автомобили-боллиды красного цвета по стенам небоскрёбов, отваливались заклёпки от самолётов и падали через вентиляционные каналы квартиры в чашки кофе, ползали розовые пластмассовые куклы-пауки, чёрные тучи ворон парили над кирпичной высоткой, раскалывались стёкла в заброшенной парикмахерской и резали горло дозорному по добрым делам. Мясник - вампир с лицом артиста Золотухина ожесточённо рубил мясо – острым топором на деревянном пне. Бал нечистой силы, где на экране Саша увидел обычные лица знакомых артистов.
 За спиной Саши жевали попкорн и смеялись
 Марина чуть нагнула голову к Саше.
- Неправда ли похоже на рекламные ролики на ТВ, только на большом экране и никакого добра, и никакого зла – откровенное  коммерческое предприятие, people схавает, - потом продолжила:
- У этого режиссёра есть одна невероятно талантливая вещь, двух минутный кино ролик. Лучшего, он не создал. На экране молодой человек, заикаясь в косноязычии, долго пытается прочесть стихотворение Пушкина: Я помню чудное мгновение…   И вдруг пауза. И за кадром  прекрасный глубокий голос артиста читает  волшебные и прекрасные строки. У меня от наслаждения, счастья, чистоты моих ощущений и помыслов мурашки по телу побежали. Кажется банальный сюжет, но….  В чудесном мгновенном  сюжете есть попытка перейти из некого безликого, дикого и неуклюжего пространства в прекрасное пространство света и добра, которое ещё проблёскивает в нашем сознании. Хотя другим может показаться сентиментальной чепухой. И режиссёр это прекрасно усвоил.
 На них зашикали рядом сидящие зрители, и они замолчали.
Фильм закончился, и в зале зажёгся свет. Они спустились из зала по лестнице во двор. Двор освещали прожектора. Было зябко. Часто тукала капель. Ноги скользили по чёрному асфальту. Во дворе успели  накрыть столы: большие бутылки водки, бутерброды с красной рыбой, чёрной и красной икрой. Вокруг расположился бомонд. От выпитого на халяву возбуждённо и громко говорили, нахваливали режиссёра. А режиссёр молча, с хитрым прищуром на лице, и лёгкой ироничной улыбкой наблюдал за людским действом. Он был уверен в себе и знал, что делает. А публика за столами – так, есть или нет, не имело значения, мазки его декорации.
 Подошли Ильдар и Алиса.
   Ильдар налил себе полный фужер водки, залпом выпил, сложил три бутерброда с красной рыбой, чёрной и красной икрой и буквально проглотил его. Потом взял ещё бутербродов пять, бутылку водки, сложил в сумку и подошёл к режиссёру.
- Ты, Тамерлан, лучший режиссёр в мире по художественному монтажу рекламы. Молодец, но я всё-таки лучший, просто бабок  у меня меньше. Единственное живое лицо у тебя мясник – вампир с окровавленным топором. Обожаю такие образы. А как он рубит пропитанные кровью куски! Загляденье. И-и-и-ы-ы-ы-х-х-х! А демоны зла кто? Те, дьявольские  рожи, которые мелькают каждый день на всех каналах ТВ! Не постеснялись сняться в бале зла! Сами себя и выдали! Их дьявольские морды  стали похожи на монстров! Их можно ещё узнать, несмотря на то, что переставили и перетянули все части тела. Ей Богу, все они похожи на дьяволов инопланетян, вселившихся в их тела. Ни одной человеческой черты. Только - маски без единой морщинки, белоснежные керамические зубы, красные не естественные дёсны, приклеенная улыбка, приклеенные ресницы и парики. Руки их всегда на половых органах. Иногда и не поймёшь, где лесбиянка, а где откровенный педераст! Ужас!  Фальшиво говорящие и поющие головы всех возрастов. Им всё равно, что говорить, что петь. Словно попал в пространство существ из фильма «Пятый элемент».-
 Режиссёр с любопытством и беззлобно слушал Ильдара.
Из толпы раздались выкрики.
-Тамерлан лучший режиссёр России! Ты читал, что о нём пишут лучшие американские продюсеры.-
Ильдар захохотал, а потом заорал.
- Когда-то были лучшие, а сейчас превратились в таких же вампиров и нечистую силу. Свят, свят! С нами крестная сила!
И стал неистово креститься, очертив ногой круг на снегу.
  Люди, стоящие за столами, замерли в ожидании. Но никто не посмел остановить Ильдара.
Раздался неуверенный голос:
- Это хамство! Это не интеллигентно! Посмотри на себя сначала!
 Ильдар подошёл к мужчине с полным женоподобным лицом.  Мужчина стоял, оперевшись рукой о стол, и вальяжно выпускал изо рта идеальные колечки табачного дыма.
Видя, что к нему приближается Ильдар, мужчина, чуть отступив назад, так что сдвинул с места стол, в растерянности подавился смешком и повторил:
- Да, ты не интеллигент, Ильдар.
- Ты правильно заметил, что я не интеллигент, - ответил Ильдар, - А ты кто?  Звезда ТВ? Что жирный зад повесил! Хорошо бы тебе нос сломать! Сука! Сколько можно в женском платье бегать и кривляться! Сделай хоть что-нибудь стоящее, мужское! Ограбь, дай по тыкве кому-нибудь, изнасилуй, защити кого-нибудь на улице, кровь сдай для больного.
 Гул, весёлых, подвыпивших голосов смолк. Во дворе воцарилась тишина. Только слышалась разноголосица  звуков капели с крыш. Тук- тук, тук-тук-тук, тук-тук звенели капли по асфальту.
- Уберите его от меня, - Закричал мужчина! Вызовите охрану или милицию!  Он же меня убьёт!
 Ильдар угрожающе надвинулся на него.
- Нет, я тебя не убью.
  Он быстро подошёл к нему схватил его за длинные волосы, запрокинул голову назад и запихал ему в рот бутерброд с  чёрной икрой. Потом схватил нож со стола и молниеносно провёл по горлу. Люди, стоящие у столов ахнули от ужаса.
- Не бойтесь, тупая сторона лезвия. Обосрались, герои! Глотай, толстозадая сволочь! - Орал Ильдар, - Это тебе не телеэкран, где потом можно водочки выпить и вкусно закусить. Это реальная жизнь, а не система Станиславского! Ну,  ка покажи, как ты умеешь глотать!
 Щёки у звезды ТВ раздулись, изо рта поползла слюна, потом зашевелился кадык. Звезда ТВ судорожно глотал бутерброд, давясь и задыхаясь в кашле. - А теперь водкой запей. -
Ильдар вылил бокал водки в его горло 
Ильдар бросил звезду ТВ на стул.
- Ты, тифозная вошь телевизионная, от тебя и таких, как ты, идиот, все чешутся, не переставая. Говорят, бриллиантики любишь. Покажи твой пальчик, ушко.
   Ильдар снова молниеносным движением правой руки схватил  со стола нож, измазанный чёрной икрой, схватил артиста сначала за палец, потом за левое ухо, в котором сверкала серьга.
- Кто хочет бриллиантовый сувенир на память о сегодняшней презентации? - театрально обратился к публике Ильдар и взмахнул ножом.
- Нет, лучше моим, мой нож острее, - и вытащил из кармана складной чёрный нож, из которого с лёгким щелчком выскочило блестящее стальное лезвие. Из мочки уха закапала кровь.
  Саша, поглощенной, развёртывающейся на глазах у всех потрясающей сцены некоего спектакля, случайно увидел молодого человека с телекамерой.  Не обращая внимания ни на кого, он снимал Ильдара.
У Саши сложилось впечатление, что Ильдар прекрасно видел, что его снимают, и входил в роль.
- Чёрт с тобой, живи, гнида. Всего лишь царапина.  А то у тебя вчера несчастье случилось. Твою шлюшку, ведущую программы ТВ «Советы молодожёнам», бандиты выкинули из «Лексуса» на углу Невского и Садовой. Камушки с пальцев содрали и колье с шеи. Вон стоит Лерка с перевязанной кистью. А сегодня уже на новом «Лексусе» приехала, проныра, залижет тебе ухо своим языком, если ты её языку доверяешь! Скажи, доверяешь её языку, или она лижет  другому? Хочешь, я отрежу ей язык,  – Ильдар пальцем показал на молодую крашеную блондинку, с длинными прямыми волосами до плеч, одетую в шикарную норковую шубу.
- Я тебя, блин, засажу, подонок! - тихо прошипела она.
Ильдар приблизился к ней.
- Какого цвета модны силиконовые члены, Лерка? – и запустил руку в её волосы, - Красные?  Вчера на своём канале ты давала такие страстные пояснения, что мне захотелось тебя изнасиловать!
К Ильдару подошёл Тамерлан и слегка тронул его за плечо.
- Ладно, кончай базар, лучше приходи завтра ко мне в студию. Я думаю, хорошее кино получилось. Обсудим на будущее, может быть, и договоримся. Ну, ты и злодей, первый раз такого циника вижу!
Потом обратился к оператору.
- Альберт, съёмки закончились!-
После небольшой паузы, как будто опомнившись, Ильдар посмотрел на  Алису, безучастно наблюдавшей за происходящим.
- Сумасшедший, любимый  гад, - шептала Алиса
- Я пойду, провожу Сашку. Через два часа приезжай в студию. Возьми мою машину, - сказал Ильдар, как будто ничего не случилось.
Марина подошла к Саше.
- Рада была с вами познакомиться. Кажется, вы один из немногих нормальных людей. Только, куда вас занесло!? Жаль, что уезжаете. Хорошо бы провели время. Так всегда на презентациях. Напьётся до чёртиков и в драку. Боятся его. Больно жесток бывает. Жестокость - его ипостась.
Потом добавила.
- Не правда ли, что окружающее нас духовное пространство стало банально обыденно в своей мерзостной жутковатости  и пошлости?
Она пожала ему руку, и ушла, пахнув теплом и ароматом дорогих духов.

                ***************
 
Было далеко за полночь.
 - Как пойдём? - спросил Ильдар.
Саша посмотрел ему в глаза. Он не испытывал ненависти к нему. В нём вдруг что-то остыло, перекипело.  Он просто спокойно ждал развязки.
- Мне всё равно. Можем повторить путь по набережной Мойки.
И они пошли. Вышли на Невский проспект.
- Посидим в кафе, здесь рядом, напротив Казанского собора, на набережной Канала Грибоедова, - Предложил Ильдар, - Садись напротив окна и смотри на Петербург, когда ещё увидишь.
   Официант принёс по бокалу горячего красного вина с пряностями и кофе с фруктовым пирожным.
Ильдар полез в сумку, достал бутылку водки, бутерброды. Водку поставил под стол.
- Давай твой стакан для воды.
Разлил водку по стаканам. Выпили, закусили бутербродами. И Саша понял, что захмелел.
- Сейчас хмель, как рукой снимет, пей горячее вино.
И Ильдар пододвинул к Саше бокал с прозрачным рубинового цвета вином.
   Саша обхватил бокал руками. Бокал был горячим, а от вина шёл резкий и пряный аромат гвоздики и корицы, тонкий и нежный запах лимона. В зале тихо звучала музыка - блюз «Лунная рапсодия» Дюка Элингтона.  Низкие звуки саксофонов создавали полупрозрачную стену, которая отгораживала его от тревог и несчастий. Саша мог дотронуться до этой стены и ощутить тепло и наслаждение тягучей и сладкой мелодией, теребящей душу, заставляющей о чём-то вспоминать, видеть неясные образы, очертания людей и жизни. Он находился в центре пространства, огороженного звуковой стеной. Он внимательно и со сладкой тоской всматривался в это пространство, вглядывался в него, но ничего не видел и не слышал. Внезапно возникшие протяжные и переливчатые, закрученные между собой пронзительно высокие звуки саксофонов разорвали стену, открыли проход в реальный мир, и он  увидел себя, сидящим в кафе.
   Рядом с ним, туда и обратно, ходил темнокожий и курчавый молодой человек-негр.  Он был в белоснежной рубашке с длинными объёмными рукавами и большим воротником, сверху малиновый жилет, по талии малиновые брюки с широким шёлковым поясом, чёрные, лакированные изящные туфли. Негр снимал пальто и куртки с посетителей и развешивал их на вешалке.
   Саша через пластмассовую трубочку отхлёбывал горячий напиток. За окном стыла мартовская ночь. Жёлтый свет фонаря на проводах золотил чернильно-синюю витрину окна. И в стекле, как в прозрачном зеркале, он видел себя, негра, людей за столиками, яркие светильники над столами, бокалы с вином и чашки с кофе, мягкие синие диваны, снующих официантов. Среди столиков внезапно появлялись люди, гуляющие по набережной. Они о чём-то разговаривали, раскрывали рты, беззвучно смеялись, проходили сквозь кафе, сквозь людей и исчезали. Графически ясно очерченная на плоскости светящегося ночного неба тёмно-синяя масса колоннады Казанского собора навалилась на гранитную набережную канала и остановилась, чтобы не обвалиться в воду.  Из темени купола вырастал  золотой  крест. В нише портика, в треугольном каменном фронтоне, сверкало золотыми лучами Божье око. По медному куполу стекали тёмно-зелёные пятна.
- Саша, я не знал, что в купе был именно  ты. Мне Алиса ничего не рассказывала о тебе, о фестивале, - прервал молчание Ильдар, - а мне нужна живая натура, живая реакция человека в момент, когда этот человек не хотел бы, что бы его видели со стороны при проявлении им физической слабости или порочных эмоций.
Потом открыл сумку, достал пакет и развернул.
- Здесь все твои документы и деньги. А ты оказался крепким мужиком. Другой на твоём месте был бы трупом. Вот мы и отметили твоё чудесное спасение. Выпили по стакану водки. Но этого мало, надо ещё по одному. Закуски много. А это твоё шоу в поезде, - и протянул ему коробочку с диском.
  Ильдар налил ещё по стакану. Они выпили, закусили бутербродами с красной рыбой. Допили вино. Выпили чай с пирожными, вышли на улицу. Когда они выходили, негр шёл за ними до самых дверей и смахивал с их курток невидимые пылинки.
Они шли, не торопясь, по ночному Невскому проспекту. Тротуар и проезжая часть блестели от воды. И везде капель, капель стучала и тукала по оцинкованным водостокам крыш домов, по водосточным трубам, по обледеневшим тротуарам под трубами.
- Весна пришла, - подумал Саша, - У нас в Израиле цветут миндальные и фисташковые деревья нежными розовыми лепестками, сливовые деревья с красно-фиолетовой листвой, склоны гор покрыты зелёной травой и красными маками. А через два месяца, когда задуют жаркие ветры с песком из аравийской пустыни,  вся красота весны исчезнет, и злобное солнце испепелит своим тягучим жаром и траву, и цветы. Всё вокруг станет жёлтым, жарким и потонет в золотом зное.
Ильдар после недолго молчания продолжил.
- Сколько раз я спрашивал Алису, зачем тебе нужен кукольный театр. Разве это форма передачи смысла. -
- Саша, ты видел спектакль, ну скажи, наконец, что эта просто мистификация наших прошлых ощущений, нашего детства. Кто сейчас ходит в кукольный театр. Девяносто процентов мамаш со своими детьми. Эти мамаши помнят как их матери и бабушки водили их в детстве на кукольные представления. И уговаривают себя, что кукольные зрелища будут интересны их детям. Враньё!  Старый  кукольный видеоряд смотреть невозможно после современной  компьютерной анимации. Как я ненавижу их гастроэнтерологический  спектакль « Робин Бобин».  Толстый урод не соблюдал диеты. Жрал всё подряд, что видел вокруг себя: собак, кошек, пудинги, пироги, заборы, церкви, колокольни, лошадей телеги. И как результат заворот кишок. Всё выблевал обратно.
  Я предлагал Алисе, оставь ты в покое тухлые темы, вроде любвеобильного и нежного Петра первого, все эти допотопные стишки Маршака, Братьев Карамазовых, читать невозможно, какое занудство. Сделай спектакль про Джека Потрошителя, или по Марку Твену «Людоедство в железнодорожном поезде», сделай куклы стриптезёрш, шест на сцене. Кукла - шлюха раздевается, порно на сцене. Кайф! И  по ночным клубам! И не надо мотаться по российской провинции, по провинциальным международным фестивалям!
Саша молча слушал монолог Ильдара. А он в запале своих мыслей стал орать в своё оправдание.
- Достоевский в «Идиоте» говорил: « Здесь ужасно мало честных людей. Так даже некого совсем уважать…..   Всё в нынешнем веке на мере и договоре, и все люди своего только права ищут… .Главный же ум связан с внутренней свободой от житейской пользы….   Если смерть есть закон природы, если « Немой зверь»пожирает, и «Громадная машина» перемалывает в своих жерновах бесчисленные поколения людей, то всё обессмысливается, обезразличивается, уравнивается: добро и зло, подвиг и злодеяние, жертвенность и насилие, самоубийство и убийство»…
- Генерал погиб от ожогов, жена стала инвалидом. А судьи присяжных оправдали молодых дебилов. Не виноваты мол. Не по злому умыслу бросили в окно бутылки с зажигательной смесью. Опять достоевщина. Всё можно, всё дозволено – одному убить, другим разбомбить целую страну, целый народ. Не по злому умыслу, а токмо ради пользы человеческой. А у каждого польза своя, корыстная, богом прикрытая.
Саша повернулся к Ильдару, посмотрел ему в глаза.
- Ты,  безусловно, прав, но есть Бог на свете, в которого  остатки совестливых, талантливых людей явно или в душе верят! Что с ними делать? Считать их сумасшедшими?
- И ты не играй с огнём, плохо кончишь. Поставят о тебе пьесу. В этой пьесе ты будешь лежать на свалке с перерезанным горлом. Или твоё тело с оторванной головой спасатели будут извлекать из искореженного Мерседеса, вырезать гидравлическими ножницами из груды металла. А эти люди, о которых ты говоришь, хотя бы чуть-чуть, ненадолго, отдаляют кошмарный финал твоей жизни, твоей пьесы.
  Ильдар замолчал. Дальше они шли, не говоря, друг другу ни слова. Свернули на Большую Конюшенную и пошли бульвару. Больше сорока лет прошло, а бульвар оставался таким же худосочным и больным. И деревья перестали расти. Они стояли,  печально раскинув свои корявые, обрезанные ветки. Под деревьями скопился зимний ноздреватый, почти чёрный от сажи снег. Они дошли до здания конюшен, свернули в Запорожский переулок, обогнули забрызганную весенней грязью мощную, приземистую колоннаду здания конюшен, дугой выходящего к набережной Мойки, и пошли вдоль реки.
 Ильдар подошёл к чугунным перилам и стал смотреть на воду. Вытащил телекамеру, стал снимать. Потом повесил камеру на плечо.
- Извини, задержимся на секунду. Спустимся к воде.-
Они спустились по гранитным ступеням к самой воде. У самых ступеней белела хрупкая, обгрызенная по краям, ледяная кромка. За ней чёрная маслянистая вода мерцала огнями фонарей, и поверхность её дышала, чуть слышно касаясь гранитных блоков  набережной, покрытых белёсой изморозью.
Саша размахнулся и выбросил диск в реку.
    Ильдар стал снимать воду, то, подходя к воде, то, отступая на шаг назад. Под правую ногу попал кусок смёрзшегося снега. Ильдар размахнулся ногой, ударил по куску, поскользнулся, потерял равновесие, стал размахивать руками, не удержался на ногах,  и упал в воду. Во время падения камера выпала из его рук и упала на снег, покатилась, и осталась лежать у самой воды, на краю гранитной плиты. Голова Ильдара скрылась под водой. Потом он вынырнул, сделал несколько гребков, пытаясь подплыть к гранитному спуску. Но не пускала кромка льда, которая ломалась в его руках. Видно было, что ему тяжело удержаться на воде в намокшей одежде. Но он молчал и только смотрел на Сашу, хватался и хватался за лёд. Лёд ломался и крошился в его пальцах.
    Саша подобрал со снега камеру, навёл её на Ильдара, барахтающегося в ледяном крошеве, и стал снимать. Он ждал, пока голова Ильдара ещё раз погрузится под воду. Вот голова его скрылась под водой, ещё раз вынырнула. Ильдар хрипел, дыша широко раскрытым ртом. Руки с упорством ломали тонкий лёд, но Ильдару так и  не удалось приблизиться к набережной.
     Саша положил камеру на плиту и стал подниматься по лестнице. Он обернулся. Ильдар молчал, тяжело дышал, выплёвывая изо рта воду, и продолжал смотреть на Сашу. Видно было, что он почти выбился из сил, и руки его с большими паузами колотились об лёд. Левая, правая, левая, правая. Саша спустился вниз, подошёл к краю гранитной плиты. Ещё минуту две он смотрел на Ильдара, как тот из последних сил пытался выбраться из воды, ломая руками тонкий лёд. Вот голова Ильдара снова скрылась под водой. На поверхности остались только руки. Саша смотрел на тёмные круги, расходящиеся по  тёмной воде, в которых мерцали и ломались огни фонарей. Сашу охватило полное равнодушие к происходящему. Ему казалось, что он смотрит скучное, неинтересное кино. Ему захотелось встать и выйти из зала. И Саша стал искать зелёное табло, обозначающее выход.
     Но тут снова из воды вынырнул Ильдар. Его рот был широко открыт, и изо рта вырывались натужные хрипы. Саша лёг на гранитную  плиту и протянул руку Ильдару. Тот так цепко ухватился за руку, что Саше на мгновение показалось, что Ильдар хочет утащить его с собой, под воду, и испугался. Ильдар с помощью Сашиной руки подтянулся к плите, другой рукой разбил лёд, и двумя руками схватился за гранитную плиту. Пальцы его всё время срывались, скользили по обледенелому краю плиты.
- Давай руку! Идиот! - крикнул Саша, - В противном случае продолжения спектакля «Гибель великого режиссёра» не состоится по техническим причинам, ввиду его утопления.
  Ильдар молча протянул Саше руку, подтянулся, животом выполз на гранитную плиту и замер. Несколько минут он хрипел и задыхался, потом замер, уткнув лицо в снег. Саше показалось, что Ильдар умер.  Саша подошёл к Ильдару и перевернул его на спину. Ильдар был жив. Глаза моргали,  грудь его судорожно опускалась и поднималась, рот ловил воздух.
Глаза их встретились
- Хороший сюжет для новой пьесы! – сказал Саша, - отснято в реальном времени, - И пошёл прочь.

                ***************
Саша открыл двери в квартиру, зажёг свет, оглянулся. Снял куртку, повесил на вешалку. Его взгляд упал на гипсовый барельеф индийской богини. Он точно помнил, что когда они уходили, барельеф висел вертикально, а сейчас барельеф наклонился влево, и богиня смешно вздёрнула одну ногу вверх, пытаясь не потерять равновесие, оставаясь стоять на одной ноге.  Саша подошёл к холодильнику, достал бутылку с коньяком, батон, ветчину и поднялся на второй этаж, где стоял телевизор. У стены стоял небольшой шкаф из красного дерева с овальным выступающим карнизом. Дверца, наполовину разделённая тонкими вертикальными переплётами овальной формы, была застеклена. За стеклом на полке в полном одиночестве стоял   бокал из тонкого прозрачного хрусталя в виде лилии на высокой резной ножке. Саша достал бокал, налил почти доверху,  разломил батон пополам, половину разломал вдоль и положил туда ветчину. Сел в кресло, вытянул ноги, взял в руки пульт, включил телевизор, отхлебнул хороший глоток коньяка, откусил большой кусок бутерброда и….. замер.
- Мы сейчас зададим несколько вопросов профессорам Лоренсу Крауссу из Кливленда и Джеймсу Денту из Нэшвилла, - Саша сначала услышал голос Сергея Капицы, а потом увидел его самого и  седовласых джентльменов, сидящих в креслах.
Капица продолжил:
- Господин Краусс, скажите, пожалуйста, нашим телезрителям, что ожидать человечеству от достижений астрономической науки.
Господин Краусс заговорил по-английски, потом за кадром на русском языке последовал текст, от которого Саше стало не по себе.
- Забудьте о том, что человечество ставит под угрозу существование земли: Наша жизнедеятельность, возможно, укорачивает жизнь всей Вселенной.
 - Я и уважаемый коллега Джеймс Дент исследуем результаты квантовой теории, наиболее результативной из имеющихся теорий к  космосу. На протяжении последних нескольких лет космологи пытаются экстраполировать эту убедительную теорию поведения элементарных частиц  на вселенную, чтобы понять, как она функционирует со времени своего зарождения на элементарном уровне в момент большого взрыва.
  Но в этой теории содержится одно страшное положение, о котором до сих пор спорят учёные и философы.
- Вы нас и телезрителей заинтриговали. И в чём же суть положения? - спросил Сергей Капица.
 Профессор Краусс задумался на минуту и, повернув голову в сторону своего коллеги, ответил:
- Лучше об этом расскажет профессор Дентон.
- Суть его в том, - начал профессор Дентон, - что одним лишь взглядом мы вносим в окружающий мир существенные изменения, - начал профессор Дентон. Зачастую свои неутешительные выводы о значении этой теории космологи иллюстрируют ошеломляющим экспериментом, в частности так называемом «Шрёдингеровским котом». В ходе этого фантастического опыта кот оказывается одновременно живым и мёртвым до тех пор, пока кто-нибудь не захочет посмотреть, жив ли он или умер. Такова одна из интерпретаций опыта / согласно другой – Вселенная разделяется на две – с живым котом или с мёртвым/.
 - То есть существование вселенной зависит от наших наблюдений, которые программируют в будущем продолжительность существования вселенной или её распад и гибель? - переспросил Сергей Капица.
Дентон сделал небольшую паузу, а затем продолжил:
- В самом начале была пустота, наделённая энергией, но лишённая материи. Затем пустота претерпела изменения, поскольку её энергия превратилась в раскаленную энергию большого взрыва. Но я и господин Краусс утверждаем, что не вся энергия пустоты превратилась в материю – часть её осталась и теперь известна под названием тёмной энергии. И мы утверждаем, что астрономы, сами того не желая, подталкивают вселенную к гибели, тем, что ведут наблюдение за тёмной энергией / таинственной, обладающей анти гравитационными свойствами силой, которая предполагается, ускоряет расширение космоса/. Мы предполагаем, что, проведя в 1998 году подобные наблюдения, мы, возможно, вернули космос на более раннюю стадию его развития, когда у него было больше шансов исчезнуть. Каким бы неправдоподобным это ни казалось, есть вероятность, что открытие тёмной энергии сократило вероятную «продолжительность жизнь Вселенной».
- С проведённого в 1998 году исследования излучения сверхновой, в результате которого было доказано существование тёмной материи, возможно начался новый отсчёт времени распада вселенной, т. е. она вернулась к тому состоянию, в котором вероятность её «выживания» стремительно падает.
- Короче говоря, - вмешался в беседу профессор Краусс, - мы лишаем всю вселенную шанса на долголетие и сделаем более вероятным  вариант её распада. Разумеется, с нами согласны не все, потому что эта трактовка упирается в один из ключевых вопросов квантовой теории – следует ли людям заниматься наблюдениями. Но и это не единственный ущерб, который астрономы могли нанести небесам. Космос сегодня значительно легче, чем думали учёные. В результате анализа количества испускаемого галактического света выяснилось, что некоторые из них светят лёгкими электронами, а не тяжёлыми атомами. Вобщем новый анализ показывает, что вселенная потеряла около пятой своей массы.
    Мягкие рентгеновские излучения испускаются не межгалактическими облаками атомарного газа, как предполагалось ранее, а лёгкими электронами. Если источником такого количества рентгеновской энергии являются небольшие электроны, а не тяжёлые атомы, это всё равно, как если бы миллиарды очень ярких светлячков излучали такой же свет, какой излучают миллиарды авианосцев.
- С другой стороны наблюдение, анализ, изучение процессов суть существования человека и земной цивилизации.-
     Дальше беседа учёных была очень интересной, но появились понятия и термины совсем недоступные для Сашиного понимания, и он собрался выключить телевизор. Но последняя фраза господина Краусса привлекла его:
- Если мы попробуем применить теорию квантовой механики к Вселенной в целом и, если верно, что её нынешнее состояние нестабильно, то, что определяет начало отсчёта времени до распада?
  Саша нажал кнопку пульта, и экран телевизора погас, сверкнув ярким пятном исчезнувших электронов.
- Правильно гласит поговорка: Будешь много знать, быстрее состаришься.
 Всё это ему напоминало картину тающего ледника в Гренландии. Голубые  талые воды, чистые и прозрачные, образовывали целые реки и водопады, которые с огромной скоростью проливались в ледяные кратеры и воронки, достигая скального основания ледяного покрова, ускоряя его движение в океан, таяние и  гибель.  Изумительное  зрелище, полное динамики и бурлящей жизни, шум воды, белоснежные бесконечные  покровы ледника, сверкающие на солнце  голубизной неба никак не вязались с мыслью об опасности, которая затаилась  в этой красоте.
- Как странно, - подумал Саша, - если бы я не обратил внимания на гипсовый барельеф индийской богини, возможно,  не включил бы телевизор, и не узнал бы о приближающимся «конце света», и у меня сохранилось бы хорошее настроение. Но я обратил внимание  на барельеф, выпил бокал коньяка, закусил бутербродом с ветчиной и после этого увидел и услышал тревожную и волнующую весть, что время пошло. И эта цепочка событий  продолжится до бесконечности, и невольно захочешь узнать, когда же она началась, и когда и на чём закончится и, где буду я через некоторое время, как мысленно, так и физически.
  Саша по умолчанию сравнил себя со «Шрёдингеровским  котом», который мог находиться в различных точках пространства и в разных состояниях одновременно, как элементарная частица, например, электрон при образовании двухатомной молекулы. Известный учёный физик Шрёдингер, считая, что в квантовой теории есть неопределённость, связанная с тем, что сами элементарные частицы невидимы глазу, и их существование подтверждается лишь косвенными признаками, их следами в наблюдениях и экспериментах, придумал мысленный опыт.  В мысленном опыте он поместил кота в ящик. В ящике находилась ампула с ядом и источником радио излучения. Частица радиоактивного излучения должна была разрушить ампулу с ядом, и кот должен был умереть. А тем временем, кот в ящике может быть, и не умер, так как его жизнь зависит от радиоактивных частиц продуктов распада и от целостности ампулы с ядом. А может быть, радиоактивный распад не произошёл, ампула с ядом не разбилась. А некоторые остряки говорят: Зачем коту сидеть в тёмной коробке, лучше убежать.   Но жив ли кот или мёртв, никто не узнает, пока кто-нибудь не заглянет в ящик и не определит положение кота в пространстве. Может быть, его там не будет, а найдут его в подворотне.
   Одновременно, сидя в этом кресле, Саша мог находиться: в детстве, на огневой позиции командиром артиллерийской батареей и видеть мальчика с оторванными ягодицами, во Флориде на берегу Мексиканского залива, в квартире родителей на улице Марата в Ленинграде, на террасе своего дома в Израиле и разговаривать с Соней. Но настоящее место его пребывания в данный момент времени мог определить только сторонний наблюдатель, заглянувший  в окно квартиры на Манежном переулке дом №2, квартира 32.
   В общем, положение человека в пространстве, как объекта макромира в понимании человека в масштабах земли и около земного пространства, или как элементарной частицы в масштабах вселенной, определяется многими неопределёнными или непостоянными факторами. Но где он находится мысленно, в данный момент времени, знает только он. А где он находиться физически, точно не знает никто, так как нет наблюдателя, а есть только признаки  пребывания человека в пространстве.
- Допутешествовался, совсем свихнулся, расхохотался Саша, - пора возвращаться в конечную точку.


                *******************

Саша стоял на балконе отеля « Грант отель унион». Внизу в котловине текла река «Люблянеца» в бетонном русле. Речка - узкая, вода – зелёная, почти изумрудная.  Набережные - миниатюрные, узенькие. Арочные  каменные мостики перекинуты через реку. Вдоль набережной – деревья. Ветви почти достают воду, свисают над рекой густыми зелёными  прядями. Маленькие домики цветной пастельной стеной с красными черепичными крышами протянулись с двух сторон вдоль набережной.  Чуть правей, раскинулся Люблянский град барочной архитектуры с башнями и шпилями, напоминающий Пражский Град.
- Прага в миниатюре, - подумал Саша.
На горизонте, в голубом небе, едва проступали хребты Юллейских Альп. В извилистых складках гор лежал снег.
  Они прилетели в Любляну накануне, поздним вечером. И город тогда показался Саше слишком игрушечным. Красная, зелёная, синяя подсветка реки, деревьев, листвы опускающейся к самой воде, домиков вдоль набережной создавало впечатление декораций кукольного спектакля, в которых Саша чувствовал очень уютно и спокойно.
- Надо же существуют такие уголки на планете, при виде которых, кажется, что наступило всеобщее благоденствие и умиротворённость.
Но долго ли он мог выдержать пребывание здесь?
    Саша стоял на балконе и  вспоминал вчерашний вечер. Ни суеты, ни движения толпы, редкие прохожие, редкие чинные посетители ресторана в отеле, молчаливые предупредительные официанты, маленькие порции блюд и закусок. Идеальная чистота и порядок.
  Он потягивал коктейль, который сам заказал у стойки бара. Саша заставил бармена потрудиться. Бармен долго толок лёд и мяту, потом добавил пол стакана рома и пол стакана белого вермута. Напиток был не дурён, с лёгким алкогольным дурманом.
   Неподалёку от него за столиком сидела Алиса и Сара, американка, организатор фестиваля. Крупная полная женщина, с большой грудью и копной рыжих вьющихся волос, в рваных джинсах и чёрной мягкой кофте с капюшоном, в коричневых кожаных сапогах на шнуровке.  Женщины были явно навеселе, громко говорили по-английски, смеялись. На столе стояли стаканы с виски, наполненные льдом. Они махали Саши рукой, приглашая его к столику. Но Саша остался на месте и к женщинам не пошёл.
     Саша потягивал самодельный коктейль и наслаждался покоем.  Конечно, это был не тот коктейль «Мохито»/ром «Havana club», лайм, чайная ложка тростникового сахара, сок свежего лайма и ледяная крошка, плавающая на поверхности бокала/. Тогда ночью он стоял на балконе отеля «Пасакабайо», на десятом этаже и смотрел на ночное небо и смаковал божественный напиток.  Небо излучало яркий ровный свет, лившийся из глубин вселенной, приглушённый слегка фоном галактических туманностей.  Из галактических туманностей, падали водопады ярко-синих звёзд и созвездий. Зрелище казалось фантастическим. Его тело и сознание растворялись в галактическом свете, ему казалось, вся его энергия тела и сознания превратились в мельчайшие частицы, которые со скоростью света неслись  во вселенной вместе с загадочными потоками света из далёких галактик. В реальный мир его вернули звуки румбы. Он посмотрел вниз.  У живописного бассейна играл оркестр. Сладострастно пели маримбы, заливались маранас и китайские рожки.  Креолки в ярких обтягивающих платьях извивались в завораживающей румбе. Пахло морем, ромом и дорогими сигарами. Толстый темнокожий певец в сомбреро сладким голосом пел: « Увидеть Кубу – узреть любовь».
    Сейчас в Любляне, на балконе своего номера в отеле, Саша про себя размышлял над своей жизнью. Он находился внутри неё, внутри сферы своих мыслей и образов
- Неужели моя любовь,  мои мысли, тот окровавленный мальчик, лежащий ничком на земле у артиллерийского орудия, моя Соня, куклы, звуки, слёзы, грусть и печаль, радость и боль есть суть пустоты, наделённой энергией, превратившейся в материю и свет 13 млрд. лет назад в момент творения вселенной.
От его странных мыслей отвлекла Алиса. Она ехала на велосипеде по набережной. За Алисой катила Сара.
- Эй, Саша, что вы сидите на балконе, выходите на улицу, присоединяйтесь к нам! – кричала она и махала рукой.
Саша помахал рукой в ответ. Мол, катайтесь без меня.
- Как всё вокруг тонко, неощутимо, не материально, рвётся в твоих руках, растворяется в воздухе и одновременно радостно - горько! – Кажется вот оно, ухватил то, что хочешь и любишь. Ты берёшь своё счастье и любовь в ладони, а они утекают сквозь пальцы куда-то, и во что превращаются снова неизвестно.
Ему вдруг страстно захотелось домой к Соне. Он позвонил в аэропорт. Сегодня был только один самолёт из Любляны на Кипр в Ларнаку и только ночью.
- А там, на пароме в Хайфу, и я завтра же буду  дома, - решил Саша.
Ближе к полуночи Саша собрался ехать в аэропорт. С Алисой решил не прощаться.
- Уйду по-английски, - усмехнулся Саша, - Открою двери и снова войду в свою жизнь, в другое измерение, свойственное только мне.
Он взял чемодан, открыл двери номера и пошёл по коридору. Проходя мимо номера Алисы, он замедлил шаг.
- Неудобно, надо попрощаться, - Саша постучал в дверь.
    Внимательно приглядевшись, Саша увидел, что дверь номера не заперта, чуть приоткрыта. Через приоткрытую дверь пробивался свет.
Саша ещё раз постучал. Никто не ответил. Саша, было, решил уйти, сделал несколько шагов к лифту, но вернулся снова к двери номера, постоял несколько секунд и открыл дверь.
 То, что он увидел, вызвало у него удивление, вернее шок.
У  окна горел низкий торшер. Под абажуром торшера лежал яркий круг жёлтого света на ковре. Шторы окон были плотно закрыты. Рядом с торшером стоял маленький стеклянный столик с круглой прозрачной столешницей. На столике стояло три пустых бутылки вина, два пустых  бокала, по краям вымазанные помадой, пепельница, полная окурков. На краю стола – телекамера. В номере явно пахло травкой.
 Вся остальная комната была погружена в жёлтый сумрак. Слева от окна стояла широкая кровать, на которой лежали Алиса и Сара. Они были полностью обнажены, голы. Глаза их были закрыты. Они спали. Их груди и животы чуть поднимались и опускались в такт дыхания. Рядом валялись большие коробки и чемоданы, в которых Алиса привезла реквизит и кукол. Чемоданы и коробки были пусты. На полу, вокруг кровати были разбросаны куклы, куски декораций, одежда.
- Пейзаж после битвы, - усмехнулся Саша.
Присмотревшись к разбросанным на полу куклам, Саша увидел то, от чего всё его тело пробрал озноб.
Все куклы лежали без голов. Головы были отрезаны. Три куклы лежали  аккуратно рядом, неподалёку от них лежали их головы. Рядом валялся оранжевый японский нож, с выдвинутым на всю длину лезвием. Трёх кукол он узнал сразу – Пушкин, Евгений и мальчик в коротких штанишках, белой матроске с голубым широким воротником на плечах.
- Я Володя Набоков! - Саша вспомнил, звонкий голос артистки.  Его глаза застлали слёзы. Они стекали по векам. Слёзы были едкими, и сильно щипали глаза и щёки.
Ему тогда показалось, что именно эта кукла и есть настоящий маленький мальчик и голос был именно его, а не артистки. А сейчас кукла маленького мальчика казалась жертвой маньяка насильника.
- О, господи, если бы я был верующим, я бы перекрестился, - в отчаянии подумал Саша.
Неподалёку от трёх кукол лежал Петр первый.  Его голова с маленьким дебильным лицом и кошачьими усиками валялась рядом.  Меньшиков был с головой, но без одной ноги. У красавицы Невы всё было на месте, кроме длиной косы. Любовь Петра, девица Нева была острижена налысо.
  Саша оторвал взгляд от пола и посмотрел ещё раз на спящих женщин.
Мелькнуло в голове:
- Вызвать полицию?
Пока Саша размышлял, Алиса открыла глаза и вскрикнула.
- А-а-а-а!!
И натянула на своё худощавое тело простыню.
Проснулась и Сара, но она не выказала никого удивления и не удосужилась накрыть своё тело. Так и лежала с раскинутыми ногами. Потом потянулась за сигаретами, щёлкнула зажигалкой, закурила, повернулась на левый бок. Её большие груди свесились с края кровати.
- Саша, извини, пожалуйста! – Я этого не хотела. Всё было замечательно, пока я не увидела нечто, что всколыхнуло моё сознание, - плачущим голосом взмолилась Алиса.
- Что это было? – спросил Саша.
-Тебе, может быть, покажется странным, - продолжила Алиса, - Когда мы катались на велосипедах по набережной Любляницы, я вдруг увидела по середине реки огромное розовое лицо с большим, розовым носом, из которого торчали чёрные волоски. Гладкий розовый лоб, а под надбровными дугами   широко открытые, неподвижные глаза с  голубой радужной оболочкой и глубоко чёрным бездонным зрачком. Эти глаза смотрели пристально и задумчиво в никуда.  Лицо отражалось в воде, как будто две половины симметричного лица срослись затылками. Потом я поняла, что это современная скульптура. И  в это момент мне показалась: То, что я делаю, пустая трата времени и сил. Всё равно вся эстетика души превращается в это лицо, которое одинаково в любом уголке земли. И вызывает больше любопытства, чем мои куклы.
Алиса замолчала.
- Дальше, дальше! – в нетерпении кричал Саша.
Его лоб покрыла испарина.
Алиса продолжила.
- Пришли в номер. Напились, выкурили по косячку. И неожиданно мне пришла в голову мысль снять фильм, который хочет Ильдар. Мы были пьяные в дрибадан. Предложение очень понравилось Саре. Она носилась по комнате, как сумасшедшая и кричала:
- Сюр, Сюр, Сюр! О, кей!
И мы начали. Я с остервенением резала кукол японским ножом и получала от этого наслаждение. А Сара снимала. Я думала, что потом снова приделаю им головы, но потом поняла, что это конец.
- Прости меня Саша, прости, - уже шёпотом говорила Алиса.
- Дура, дура! Идиотка!  Иди, лечись! – орал Саша. И он вспомнил разговор с Ильдаром, когда они шли по Невскому проспекту.
- Не надо лезть в чужую жизнь со своим уставом, в чужой жизни ухабины, колдобины, ямины и пропасти. Остановись! - мысленно кричал Саша себе.
- Знаешь, чего здесь не хватает? - тихо с яростью спросил Саша.
- Не знаю, - прошептала Алиса.
- Отрезанной головы Сары, рядом с тобой на постели, - закончил свой монолог Саша.
Сара услышала своё имя и спросила Алису по-английски, что говорит о ней Саша. Услышав ответ, расхохоталась.
- Good! Good! Very well! – хохотала Сара.
 Её голые груди  тряслись от смеха. В промежутках хохота, она делала глубокую затяжку сигаретой и  выпускала изо рта клубы  дыма.
   На минуту  Саше почувствовал жалость и сожаление к Алисе. Ему захотелось подойти к ней, поцеловать, пожалеть. Но вместо этого он вышел из номера и с шумом захлопнул дверь.
 - Пора привыкать к данности времени. Если действия оперы «Кармен» режиссёр переносит в баню, а в Берлине режиссёр оперы «Евгений Онегин» Ленского и Онегина сделал гомосексуалистами, и некто не умер от этого, и не разразился гром небесный, значит всё нормально. Наверно, прав Ильдар Тренёв. Ильдар говорил: Ещё чуть-чуть, и половой акт на сцене станет привычным зрелищем. Вот и Кармен поёт, обёрнутая в банное полотенце, в сопровождении хора  аппетитных тёток с голыми коленками и аппетитными бёдрами в разрезах   облегающих ярких платьев. И ловишь себя на мысли, что её пение не вызывает интереса. Интересней становиться, что у неё под полотенцем спрятано.

                ****************
В Ларнаку самолёт прилетел под утро.  В порту Саша узнал, что паром в Хайфу отплывает ближе к вечеру. Саша не знал, чем заняться. Сначала он подумал, что неплохо было бы сообщить Душану, что его проект провалился, и ему лучше перестать жить фантазиями о милых и добрых временах, надо возвращаться в двадцать первый век или до конца жизни рисовать Агаду и свитки Торы.
И тут же в его голове мелькнула мысль:
 -  А ведь на это до сих пор есть спрос! Значит, в этом что-то есть. Евреи на протяжении тысячи лет переписывали Тору и расшифровывали Кабалу. Последовательно из века в век переосмысливали философский  смысл этого таинственного и постоянно переосмысливаемого мистического учения о постижении Мироздания и Творца,   поэтому и выстояли. В Кабале постижения «дают» сверху – Трудился и заработал, не верь. Не трудился и нашёл, не верь. Трудился и нашёл, верь.  Люди и Творец обоюдно нуждаются  друг в друге. Если нет ни того, ни другого, появляются куклы с отрезанными головами и розовые гигантские лица с огромными розовыми носами и голубыми глазами.
     Весь день Саша провёл на набережной «Финикудес». Здесь было полно кафе ресторанов баров. В одном из баров к столику, где сидел Саша, подошёл мужчина лет сорока пяти. По внешнему виду и чертам лица Саша узнал в нём русского, блондин, чуть скуластый, нос слегка приплюснутый и  курносый. Попросил сесть за столик. Все места в баре были заняты. Вместе с ним была молодая девушка, с милым овальным лицом. Странными казались её карие глаза, которые смотрели не во внешний мир, а в себя. Было такое впечатление, что она слепа.  Разговорились. Константин, так позже отрекомендовался мужчина, жил в Германии. Судьба забросила его из Владивостока в Мурманск, а потом в Германию. Во Владивостоке Константин окончил высшее Мореходное училище. После получения диплома плавал вторым помощником капитана на грузовом теплоходе по всем морям и океанам. А потом в начале девяностых годов, когда рухнула в одночасье страна, и полностью исчез флот, был разворован, продан, потоплен, переехал с семьёй в Мурманск, а потом в Германию. Живёт в Гамбурге. Работал сначала на производстве вредных веществ, таскал канистры с ядовитыми жидкостями и стал инвалидом.  Но удалось устроиться механиком на немецкое судно, совершающее плавание по Средиземному морю.
- Капитан немец - пьяница и садист, - рассказывал Константин, - укомплектовывал команду филиппинцами. Раньше это было не мыслимо. На немецких судах филиппинцы!! Но им можно платить гроши.  За людей не считал их и называл  мразью. Бил по ногам железным прутом. А те не понимали за что. Языка почти не знали. Только слёзы лились из их глаз. Я не выдержал и вступился за них. И тут капитан узнал, что я русский и списал меня на берег. Русских и филиппинцев капитан ненавидел. Сейчас вожу трейлеры по странам Евросоюза, - закончил Константин.
А потом продолжил свой монолог:
- Еду сейчас из Израиля. Был две недели на Мёртвом море. Решил сам подлечиться и дочку младшую развлечь. Полностью потеряла интерес к жизни. Ничего её не интересует, ничего её не радует. Знает пять языков. Две недели просидела в номере. Запрётся в ванной комнате и курит целый день, почти ничего не ест. Так и в Гамбурге живёт  взаперти.
Пока Саша и Константин разговаривали, девушка, не притронувшись к тарелке, вышла из-за стола и прошла на улицу. Села на ступеньки у входа бар, и уставившись глазами в землю, так и просидела часа два.
   Они вышли на  просторную и широкую набережную, усаженную высокими пальмами. С набережной открывался изумительный  вид на море и бухту с пришвартованными яхтами. Попрощались.
  Саша пересёк набережную и вышел к морю. Сел в кресло под навесом и с наслаждением смотрел на море, слушал крики чаек.
- Ещё одна ночь и я дома, - со сладким удовольствием думал Саша.
Обдуваемый тёплым, ласковым ветром с моря, Саша заснул. Проснулся, когда солнце стало клониться к закату.

                **************
    Саша сидел в кресле на террасе своего дома. Глаза его были закрыты. Впервые за много лет он испытывал удовольствие от жаркого майского ветра. Закрытыми глазами он видел Соню, пустыню Арава, сине- розовый горизонт, ограниченный с двух сторон грядой пологих чёрных гор, погружённых в мерцающее серебристое  марево. Дрожащая мутная пелена воздуха  восходила от плоской, раскалённой, коричневой поверхности пустыни к сине-жёлтому   небу. Они неслись на синем Саабе по чёрной ленте шоссе сквозь небесный жар.   Горячая ладонь Сони лежала на его плече. Он чувствовал тепло её руки и ласковый взгляд. Он видел её глаза.
  Иногда он открывал глаза и видел всё тот же пейзаж, который мало менялся в течение года и десятков лет, если только чуть-чуть цветовой гаммой – от жёлто- синего к зелёно-голубому. Овальные горы в тусклой зелени весенней травы со всех сторон застыли навсегда каменными волнами до горизонта,  оливковые рощи у подножья гор, извилистые каменные террасы, удерживающие оливковые деревья и землю под ними, чуть ближе к его дому удушливые и жирные заросли полыни, репейника, одинокие деревья.
   От гор шло тепло. Дул западный ветер, врываясь отдельными потоками прохлады, в раскаленный воздух долин. Его порывистые холодные языки проветривали  долины, выдували на юг  жёлтые полосы тумана из песка и влаги.  Состояние было такое, что как будто он выпил густой, дурманящий напиток, настоянный на ароматах пейзажа: сырого песка, травы, полыни, репейника и сладкого запаха распустившихся цветов.
  Случайно его взгляд остановился на деревянных скульптурах коня и рыбы. Скульптуры стояли на перилах террасы. Их когда-то блестящие поверхности покрывал толстый слой пыли.
- Просто так не очистишь. Образовалась жёсткая корка из песка и грязи. Надо мыть, - размышлял Саша.
    Он поднялся с кресла, подошёл к скульптурам, провёл пальцем по их деревянным телам. Секунду другую смотрел на разводы, сквозь которые просвечивал блестящий лак. Взял в руки рыбу и швырнул вниз. Описав дугу, рыба ударилась о дерево и свалилась на землю. Саша посмотрел вниз. Рыба лежала на боку, головой к дому. Синий, глаз, вогнутый вовнутрь красным конусом, глядел на Сашу, и постепенно тускнел. Голубая жаберная щель открылась, судорожно втягивая в себя воздух, так и осталась открытой. Тень дерева наползла на рыбу, и она превратилась в кусок дерева. Остался конь. Саша неуверенно подтолкнул коня к  краю перил. Посмотрел на его гордо поднятую голову на мощной шее, рог во лбу блестел на солнце, и пошёл прочь. Он шёл к своему любимому креслу, но вдруг услышал шаги по лестнице. На террасе появился внук в элегантной форме лётчика.  Серо- голубые раскосые глаза, мягко очерченные широкие скулы, коротко стриженые чёрные волосы, стройный, гибкий, среднего роста.
- Здравствуй, лейтенант, - Саша протянул руку, притянул Иосифа  к себе, обнял и погладил его по голове.
- Интересно, его глаза из чёрных в детстве стали серо-голубыми в молодости. В его азиатских чертах угадывается Соня.
  Они так редко встречались! И каждый раз, при встречи, Саша гладил его по голове, и несколько раз проводил ладонью по его коротким жёстким волосам, от которых исходила нежность и сила.
Молодой человек посмотрел на Сашу, в руках он держал рыбу. Скульптура не разбилась. Только кусочек хвоста отломился.
- Дед, ты опять за своё!  Зачем выбросил рыбу? Я всегда её любил, сколько себя помню. Отдай рыбу мне. И от твоего коня я бы не отказался.
Саша на секунду задумался, потом ответил:
- Тебе нравится? Забирай! Только не придавай им большого значения и не вкладывай в них свою душу и воспоминания. Конь и рыба всего лишь  деревянные скульптуры, созданные мои воображением, да и только.
- Дед, что я буду думать, любуясь на них, я сам решу. Это будет уже только моим, - и молодой человек подошёл к перилам террасы.
 Глядя в спину своему внуку, Саша неожиданно спросил:
- Когда ты летишь на задание и нажимаешь на кнопку пуска ракеты или «умной» сверхмощной бомбы, о чём ты думаешь в этот момент, что ты видишь перед собой?
Иосиф резко повернулся к Саше и жёстко ответил:
- Я не вижу материальной цели. Она от меня далеко. На экране дисплея в шлеме я вижу только координаты цели и думаю, как бы мне не промазать мимо цели и успешно выполнить задание.
- Ты чувствуешь, что цель это твой враг, который хочет тебя уничтожить? - продолжал Саша.
- Я ничего не чувствую. Я не чувствую, что цель-мой враг. Я немножко волнуюсь, когда на экране дисплея вижу цель.  Её характеристики меня не интересуют. Есть только холодный расчёт, попасть ракетой или бомбой в цель.
Саша помедлил, посмотрел на внука.
- А где твой враг Иосиф?
Иосиф раздражённо посмотрел в сторону деда:
- Не знаю, не знаю!
- Дед, дорогой, твоя война окончилась более шестидесяти лет назад. И следы её остались в сердцах и судьбах целых поколений. Но твоя война стала уделом далёкой истории. Сейчас нет никаких чувств, кроме того, как выжить в борьбе  друг с другом. Тут нет никакой идеологии. Людям нужен хлеб, вода, энергия. А ничего этого в достатке нет примерно у четырёх миллиардов населения. Хорошо чувствует себя миллиард населения, но надолго ли. Этот миллиард сейчас в основном думает о свободе секс меньшинств, о толерантности, мифических правах человека, не заботясь о материальном наполнении этих пресловутых прав.  Никто потом не будет  ходить по улицам с орденами и радоваться победе.      
Сейчас война - просто обычная технологическая  работа повышенной опасности, которую надо хорошо выполнять и за которую хорошо платят.
- Скажи, дед, а где сейчас не опасно? Опасность повсюду – в воздухе, на земле и под землёй, в космосе, в воде и под водой и во всей вселенной. В стакане воды, который ты выпиваешь каждое утро. Но люди к этому давно привыкли, и борьба с различного рода опасностями стало смыслом их существования. Сейчас аналитики хладнокровно считают, сколько людей погибнет в региональной ядерной войне – восемьсот тысяч, два миллиона, десять миллионов! И никакого ужаса.  Но они, люди, этого не замечают и продолжают с этим жить, сделав опасность своего существования данностью их жизни,  а ты до сих пор к этому привыкнуть не можешь.
- Много будешь знать, быстрее состаришься. Перестань всё время думать! С другой стороны, если думаешь, значит, ты ещё молод!
Иосиф подошёл к Саше обнял его.
- Я тебя люблю!-
Саша поцеловал внука, погладил по жёстким волосам
- Я тебя тоже.-
Иосиф ушёл. А перед глазами Саши, за лафетом орудия, возникло облако взрыва, вздыбившего чёрным грязным фонтаном землю. И в голове  прозвучал грохот. Потом в тишине звон гильзы отстрелянного снаряда, выпавшей из затвора, как яйцо из птицы. И мальчик солдат, лежащий ничком на земле с окровавленной плотью. Саша посмотрел в небо и произнёс:
- Спаси и сохрани нас!
Саша долго сидел на террасе, курил, медленно тянул виски. Солнце зашло, и настали сумерки. Стало зябко, влажно. Саша встал с кресла, плед упал на каменные плиты, но Саша не обернулся. Он зашёл в дом, открыл двери зала. Через высокие окна  громадный бледный диск луны с загадочным лицом из лунных гор и долин наполнил зал холодным жёлтым светом. Саша нажал кнопку старого приёмника, который слушал ещё его отец. Приёмник тихо  загудел, зажегся зелёный глаз индикатора.
- Надо же, работает!- воскликнул Саша
Мужской голос низким   бархатным баритоном объявил на английском языке:
- Исполняется песня американских лётчиков времён вьетнамской войны, в стиле кантри. Исполнитель – Бобби  Сигал.  Песня была незамысловатой, ритмичной и легко понятной, по-американски  озорной, беззаботной и   печальной.
    В зал ворвались звонкие звуки банджо.
               
               


                САМОЛЁТ          
 
            Самолёт над землёй пролетал,
            Самолёт очень низко летел,
            А пилот в самолёте ничуть не устал
            Песню пел, песню пел, песню пел.
            
             А под ним проносилась земля,
             Любовался землёю пилот,
             Видел он там, внизу, горы, реки, поля,
             Солнце в небе над миром встаёт.

             Он насвистывал песню, ему всё равно,
             Куда и зачем он летит,
             В синем небе пилоту было так хорошо,
             Что  слышал он пение птиц.

             На экране радара увидел пятно,
             Цель взята, пой пилот, песню пой,
             Пальцем кнопку нажал, свистнул он озорно,
             И услышал раскатистый вой.

             Желтый шлейф, черный дым,
             Ему все равно, куда ракета летит,
             В синем небе сейчас  он  только один,
             И веселый мотивчик свистит.

             А в наушниках голос: О,кэй! Ты попал
             И ракета легла точно в цель,
             А сейчас улетай, набор высоты
             И вонзись в небесную щель.

             Самолет над землёй пролетал,
             Высоко истребитель  летел,
             Самолет был чужой и пилот в нем другой
             Песню пел, песню пел, песню пел. 

             На экране радара увидел он цель
             Пуск! От радости песню запел,
             И первый пилот превратился в пыль
             И спеть еще раз не успел.       
            
 Саша переключил приёмник на другую волну. Голос на русском рассказывал о гелио сфере:
- Гелио сфера - область околосолнечного пространства, в которой плазма солнечного ветра движется со сверхзвуковой скоростью. Извне гелио сфера ограничена бесстолкновительной ударной волной, возникающей в солнечном ветре из-за его взаимодействия с межзвёздной плазмой и межзвёздным магнитным полем.
 Гелио сфера  напоминает яйцеобразный пузырь, наполненный солнечным ветром – потоком заряженных частиц, постоянно выбрасываемых солнцем во все стороны с огромно скоростью. На определённом расстоянии скорость солнечного ветра перестаёт быть сверхзвуковой /граница ударной волны/ и  становится нулевой, когда ионы солнечного ветра тормозятся и практически останавливаются. Далее начинается межзвёздное пространство. Гелио сфера простирается за орбиту Плутона.
Саша усмехнулся:
- И мы живём в солнечном пузыре, как невылупившийся цыпленок в яйце.
   
                *******************************************

 Раннее утро. Солнце начало своё восхождение в светлеющий после ночи небосвод. Редели облака. Саша подошёл к краю террасы. Он стоял, прислонившись к каменным перилам. Его кисти рук лежали на тёплом камне. Саша смотрел вниз на оливу и ждал, когда сквозь  густую двух тысячелетнюю  крону  проглянет солнце.
«……видел я - вот светильник весь из золота,…. и семь лампад на нём  … И две маслины над ним; одна справа от головки, а другая -  слева от неё. И отвечал я и сказал   ангелу, говорившему со мной, так:
что это, господин мой?  И отвечал ангел, говоривший со мной, и сказал мне: разве ты не знаешь, что они, /явления/ эти, /означают/? И сказал я: нет, господин мой. И отвечал он и сказал мне так: это слово Господне, сказанное к Зеруббавэлу: не могуществом, не силой –только духом Моим….» /Захария 4:2:6/
 Задул лёгкий ветерок. Солнце погрузилось в листву и зажгло сияние  оливы. Задрожали   листочки.  Саша увидел, как вокруг кроны возник серебристый ореол.  Светящийся ореол, проник в глубину листвы, высветил её края и замерцал   волнам солнечного света.
- Свет в мир,- промелькнуло искрой в  мыслях
 Солнце поднялось над оливой, и ореол постепенно растворился в бело-серебристой, тёмно-зелёной листве.  Остался тёмный силуэт дерева, сквозь который просвечивал мощный корявый ствол серо-голубого цвета.
   В чистом прозрачном воздухе Саша услышал весёлый голос ребёнка. Ребёнок говорил на иврите.  Звонкий детский голос, отражаясь от гор и синего неба,  звучал ясно, отчётливо и эхом разносился далеко по округе.





Израиль. Модиин, апрель 2008 
         

 
               
               









 
 




                * * * *