Продолжение. Никем не званый...

«Твои мне песни ветровые –
как слёзы первые любви!»

Не только статья «Поэзии заговоров и заклинаний», рецензии на книги, в которых он касался этой темы, свидетельствуют о глубоком знании А. Блоком фольклора и мифологии. Есть ещё очень важный  блоковский текст, говорящий тоже об этом. Дело в том, что в среде людей просвещённых А. Блок слыл знатоком русского фольклора. И к нему, в связи с этим, обращались за консультацией и помощью.

В октябре 1905 года к А. Блоку обратилась художница Татьяна Николаевна Гиппиус, сестра З.Н. Гиппиус, помочь ей разобраться в фольклористической литературе. Объяснить некоторые фольклорные символы и образы. Он знал её и ранее, с 1903 года, с тех пор как стал бывать у Мережковских – З. Гиппиус и Д. Мережковского,  – у которых она жила. Она тяготела к символистам, а потому и обратилась к «фольклору», рисуя всевозможных фантастических «тварей», собранных в альбом «Kindisch» (Детское). Этот альбом она показывала А. Блоку, и он под впечатлением её рисунков, даже написал стихотворение из цикла «Пузыри земли», о чём и сообщал А. Белому: «Мы сидели с Татой и Ивановым и смотрели альбом «Kindisch», результатом которого было послание к чертям из Татиного альбома». Татой в кругу друзей и знакомых звали Т. Гиппиус.

Исследователи нередко настаивают на том, что символисты, чувствуя свой отрыв от народного самосознания, обращались к фольклору, чтобы приобщиться к народу. Но понимали они фольклор довольно специфически, как в данном случае, изображая всевозможных фантастических «тварей» или – как нечто несерьёзное, детское, словом, – «послание к чертям»… Фольклор был лишь поводом для их извечного дела – поисков «вечного синтетического образа». Но к этому не сводится суть фольклора. Фольклор – это вовсе не некие «тёмные» силы, как полагали они.

В ответ на просьбу Т. Гиппиус А. Блок 24 октября 1905 года пишет обстоятельное письмо, в котором говорит о природе фольклора, называет направления его изучения – «мифологическая» школа, основанная на народной поэзии с религиозным мифом и пришедшая ей на смену школа «сравнительного изучения», господствующая до сих пор и «очень любящая развенчивать прежних «мифологов». Далее А. Блок рекомендует книги по фольклору, библиографию, насчитывающую до пятидесяти наименований. Проделав эту работу, деликатный А. Блок просит извинения за «скуку» письма.
Изучила ли Т. Гиппиус эту обширную литературу, неизвестно. Но она горячо благодарила А. Блока за письмо: «Большое спасибо Вам, Александр Александрович, за известия. Вы выписали такую массу книг, что, пожалуй, было скучно Вам писать (а не мне читать)» (ЦГАЛИ, фонд 55, опись 1, № 214).

Это письмо А. Блока необычно для частной переписки. Оно имеет большое научное значение. Во всяком случае, без него невозможно в полной мере изучать воззрения поэта. Но народный аспект в творчестве Александра Блока в исследовательской среде был столь «не актуальным», что письмо это оказалось впервые опубликованным только сорок пять лет (!) спустя после кончины поэта. И то, не в Москве и не в Ленинграде: В.С. Махлин, «Неопубликованное письмо А. Блока к Т.Н. Гиппиус» (Филологический сборник, вып. V, Алма-Ата, 1966 г.). Письма имеющие прямое отношение к изучению народности А. Блока были тоже опубликованы очень поздно: «Письма к Т.Н. Гиппиус». Публикация С.С. Гречишкина и А.В. Лаврова («Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1978 г.», «Наука», Ленинград, 1980); «Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898 – 1921), («Литературное наследство», том 92, книга третья, М., «Наука», 1982).

В январе 1906 года Т. Гиппиус начинает писать портрет А. Блока. Это был первый живописный портрет поэта и – наиболее известная работа художницы. Закончив портрет, она предложила его на выставку Высшего художественного училища. Но портрет не был тогда представлен на выставке. Тата писала А. Блоку 10 ноября 1906 года: «Совет признал ваш портрет недостойным висеть для публики». Хотя портрет, надо сказать, выразил тогдашнее трагическое состояние А. Блока, связанное с его семейной драмой – «любовью» Любови Дмитриевны к А. Белому. И это он даже подтвердил в стихах – о кругах под глазами, которые оказались и на портрете: «И я смотрю. И синим кругом/ Мои глаза обведены». Стихотворение это «И я провёл безумный год…» – о «нерадостной страсти», А упоминание о «синей грозе» («Дышала синяя гроза») является в русской поэзии вообще символом потусторонности, так же как «синяя мгла». Словом, почти год общения А. Блока с Т. Гиппиус оказался для него «безумным» и трагическим.

О, знал бы А. Блок какой год для него начнётся с января 1906 года... Вокруг него закрутится интрига, вступающая в какую-то решающую фазу. Нам скажут по привычке для таких случаев: Заговор? В связи с чем? Что за «конспирология»? Какой там заговор, обычная светская интрига, приобретающая какую-то беспардонность, что ли, в связи с брожением умов и начинающимися потрясениями в обществе. Обычная «немая борьба» за самоутверждение, за торжество своих представлений о жизни и ценностях, разумеется, «передовых» и «прогрессивных», подавление прочих, подчинение себе других людей для торжества своего «я». В такой сваре обычно происходит то, о чём можно сказать строчками Якова Полонского, которого очень любил А. Блок: «…Где ложь, всем явная наивно лицемерит, / А робкое добро себе пощады ждёт, / А правда так страшна, что сердце ей не верит…»

Наступление на А. Блока исходило из религиозно-философского общества Мережковских, точнее общины исповедников «нового христианства». На самом же деле – секты образованных людей. Идейным вдохновителем её был Д.С. Мережковский, а активнейшим организатором – его жена З.Н. Гиппиус. Нет никаких оснований сомневаться в их искренности и даже подвижничестве на этом поприще. Надо же было «что-то» делать ввиду надвигающихся грозных событий для торжества верных, правильных, передовых, как они полагали, идей и воззрений в обществе…
Как помним, обращение в свою «веру» А. Блока Зинаида Николаевна начала уже со знакомства с ним, проповедуя «синтез». Но получила от молодого поэта спокойный, но жёсткий отпор. Тогда ведь молодой поэт только познакомившись с З. Гиппиус и проповедуемой ею теорией о «синтезе», ответил в письме от 2 августа 1902 года, ответил не только отрицательно, но и удивительно точно по существу: «Ваши слова о двух синтезах примирительны; но я не всегда могу принять их. Иногда из-за логической гармонии смотрит мне в лицо отрицание». Тогда её миссия по привлечению А. Блока в религиозно-философскую общину не увенчалась успехом. Объясняла она это тем, что поэт не оправдал её надежд в связи с женитьбой. То есть, он якобы стал другим в связи с происшедшими в его жизни переменами. Выходило так, что причиной его неподатливости, стойкости и непреклонности является его молодая жена Любовь Дмитриевна. Так Прекрасная Дама невольно попадает в поле зрения общины Мережковских. Там, из светлой верной Жены из неё намеревались сделать «Незнакомку», то есть блудницу. Ну, разумеется во имя «правды любви»  её, Любови Дмитриевны к А. Белому.

Свои намерения обратить А. Блока в свою «веру» З. Гиппиус не оставила и предприняла новые шаги в этом направлении и уже как бы в отместку ему за его непокорность и упрямство.
Но какова причина всего этого интриганства? О, причина эта извечная, и во все времена одинаковая. Великим никогда не прощают их дарования. З. Гиппиус, как женщина далеко неглупая, понимала масштаб таланта А. Блока. Понимала она и то, что при всей её образованности, ей никогда не иметь того, что есть у А. Блока, ибо это даётся свыше. К тому же А. Блок стремительно рос, становясь не одним из поэтов своего времени, но единственным поэтом такого масштаба. И это сразу поняли наиболее прозорливые его современники.

Разумеется, он знал цену этой религиозной общине, этой секте, о чём писал А. Белый: «Религиозно-философские собеседования Мережковских на огненном фоне действительной катастрофы казались А.А. неудачною карикатурою».

Но А. Блок продолжает общаться с ними, посещает заседания религиозно-философского общества, хотя и говорит, что там обсуждают «несказанное», то есть говорят о том, о чём рассуждать заказано. Об этом он писал своему лучшему другу Е.П. Иванову: «Милый Женя, да, знаю всё, что пишешь ты о Мережковских, о их «обасурманенье». И тем не менее, как-то само собой оказывается в тесных объятиях этой общины. И связано это было с обращением к нему художницы Татьяны Николаевны Гиппиус, Таты, сестры Зинаиды Николаевны. Сначала поводом послужило желание Т. Гиппиус разобраться в фольклоризме, а потом – писание портрета А. Блока, которое растянулось на неимоверно долгое время, почти на год…

Внешне, со стороны всё было чинно и благопристойно. Просвещённые люди, озабоченные происходящим в обществе и стране, собирались обсуждать насущные вопросы. Умные ли речи при этом вели – ещё большой вопрос. А. Блок так не считал, судя по его отзывам в дневниках и письмах.  А потому и уклонялся от её заседаний… Но, как теперь очевидно, по своей деликатности и доброжелательности к людям, он недооценил коварства и беспощадности этих просвещённых сектантов. Никакой дружбы в полном смысле этого слова он, разумеется, с ними не водил. Дружил он с другими немногими людьми.

Но кто бы знал, какие страсти кипели за этой внешней благопристойностью общины, какие «тёмные дела» зрели «под знаком равенства и братства», какая «немая борьба» там происходила… Но удивительно и поразительно, что и многие годы спустя, эта трагедия А. Блока, хотя и называется, но сводится к семейным или бытовым аспектам. А то, какое значение она имела для духовного состояния поэта, и что это за «немая борьба» шла, о которой он поминал в своём последнем стихотворении «Пушкинскому Дому», остаётся как-то не уяснённым. В исследовательской среде считалось, что это, мол, бытовые отношения, а, стало быть, собственно к творчеству, духовному смыслу жизни они отношения не имеют.

Филологи прямо-таки в один голос твердят о дружбе А. Блока с художницей Т. Гиппиус: «Был в тесных дружественных отношениях» (В.С. Махлин); «с  художницей Татьяной Николаевной Гиппиус Блок поддерживал дружественные отношения в течение ряда лет» (С.С. Гречишкин и А.В. Лавров). Причём, наряду с такими утверждениями, тут же описываются её действия и роль в жизненной драме А. Блока, которые уж никак нельзя назвать дружескими. Т. Гиппиус, Тата, рисуя его портрет, или под видом работы над портретом была в доме А. Блока соглядатаем. Всё происходившее там, она докладывала, доносила А. Белому в письмах, а также – сестре Зинаиде Николаевне и Д. Мережковскому, у которых жила. С любой точки зрения такое соглядатайство и шпионство в чужом доме, в чужой семье не только не является дружественным, но неприличным и подлым, в какую бы высокопарную демагогию не облекалось.  Целью её миссии, в которую она, разумеется, верила как благородную, было оторвать Любовь Дмитриевну от А. Блока и соединить её во имя «правды любви» с А. Белым. Видимо, потому она столь долго и писала портрет А. Блока – с января по ноябрь 1906 года… Источник информации для «общины» из дома Блока должен быть надёжным и длительным.
На самом же деле целью было вовлечь Л.Д. Блок в философско-религиозную секту «новых христиан». Потерпев неудачу с вовлечением в секту А. Блока, переключились на Любовь Дмитриевну. Д.С. Мережковский давал характеристику Л.Д. Блок как человека, ещё не нашедшего себя, не самовластного, при поддержке А. Белого она придёт в общину исповедников «нового христианства», которую пытались сплотить вокруг себя Мережковские: «Я знаю, несомненно, что она будет с нами – и скоро… Она может внести в наш круг огромную силу» (Д.С. Мережковский). («Литературное наследство, том 92, книга третья, М., «Наука», 1982).
 
В какой мере знал об этой «миссии» А. Белый сказать трудно. Во всяком случае, кажется неестественным и странным, что, приехав в 1904 году к другу в Шахматово и, увидев впервые его жену, он тут же «влюбился». Ну влюбился и влюбился, чего только не бывает, когда руководствуются «правдой любви» и «свободой нравов», царивших тогда в образованном обществе. Но тут же посылать признательную записку Любови Дмитриевне и признаваться в этом другу,  значит, заваривать кашу, то есть скандал. Странно всё это. Если это действительно была любовь, то она могла протекать не столь скоропалительно, и,  более естественным путём…

А. Белый, как человек «всеядный» и достаточно неопределённых убеждений, находился между этими двумя «коллективами»: Мережковскими и Блоками. Был ли он членом секты, твёрдо сказать нельзя, но чувствовал её давление, что бывает во всякой секте: «Так я жил в двух коммунах: одна мы, иль «Блоки»; другая – мы, «Мережковские». К Мережковским привязывался всё более, но  ощущал принуждение в их коллективе» (А. Белый).

Но вернёмся к Т. Гиппиус. Была она женщиной необычной  по её образу мыслей и поступкам. Абсолютной сектанткой. Поскольку публикаторы писем А. Блока к Т. Гиппиус описали эту, не столько семейную, сколько духовно-мировоззренческую драму довольно точно, я приведу их описание, дабы избежать неточностей в столь щепетильном вопросе: «Живя вместе с Д.С. Мережковским и З.Н. Гиппиус, Татьяна Николаевна, постоянно находилась под воздействием их религиозно-философских построений, входила, как и Наталья Николаевна (другая сестра З. Гиппиус – П.Т.), в созданную ими интимную религиозную «общину» и сознательно подчиняла свои чувства и мысли принятой за истину идейной доктрине... Известно, что в 1906-1907 гг. отношения Блока и Андрея Белого серьёзно осложнились. Причиной тому было – не только определённое расхождение в литературных позициях, но и в значительной степени мучительная личная драма – любовь Белого к Л.Д. Блок. Положение особенно запутывалось из-за того, что Любовь Дмитриевна колебалась между чувством верности Блоку и увлечением Андреем Белым, постоянно меняла свои решения. Блок в сложившемся положении занимал бездейственную, выжидательную позицию. Своеобразным конфидентом Белого в этой истории стала Т.Н. Гиппиус. В письмах к нему она рассказывала о том, что происходит у Блоков, о своих встречах с ними, о малейших подмеченных ею нюансах в их настроениях. Т.Н. Гиппиус была противницей обычного брака и убеждённой защитницей духовно насыщенных отношений, в которых могла бы выявиться «тайна» душ, и это делало её сторонницей А. Белого в борьбе за Л.Д. Блок. Она настойчиво пыталась поддерживать его притязания даже в 1907 г., когда сам Белый склонен уже был забыть о своих чувствах». (С.С. Гречишкин и А.В. Лавров).

Знал ли об этом сам А. Блок? Разумеется, знал. Объясняясь с А. Белым, он писал ему: «Ох, уж эти Тата, Зина, Чулков, Вяч. Иванов и пр.». Но его природную доверчивость, деликатность, отзывчивость к людям ни тогда, ни тем более теперь, нельзя считать дружбой с сектантствующими Мережковскими и, в частности, с Т.Н. Гиппиус.  После написания портрета, который оказался как бы и ни к чему, Тата продолжала свою миссию. Интрига продолжалась. Её письма к А. Белому, – как донесения с фронта «немой борьбы», в которую оказался вовлечён А. Блок.
А. Блок прекрасно понимал, с чем он имеет дело. Но понимала ли это Любовь Дмитриевна? Всё свидетельствует о том, что глубинного духовного смысла происходившего вокруг А. Блока, она не понимала. Как в Шахматово в 1904 году, так и позже. 20 января 1906 году она писала А. Белому: «Милый Борис Николаевич, была сегодня Тата; она мне очень нравится, разговаривать с ней легко и просто, будто давно знакомы. Она очень, очень славная, и я понимаю, что она Ваш друг. И я хочу быть с ней близкой. Она будет теперь ходить к нам часто – рисовать Сашу. Очень любящая Вас Л. Блок».

17 февраля 1908 года Т. Гиппиус писала А. Белому: «Боричка милый, получила ваше письмо… Думала о Любе, что ведь в чём-то человек сначала сам для себя должен утвердиться и понять. Я смотрю на Любины выкрутасы (если она нашла себе дело действительно, то это уже не выкрутасы, а хорошо) как на известный рост личности самой для себя. Она ещё для себя ничего не знает – как одна. Боря, вы думали о её жизни? Она сначала была некрасивой дочерью (не она лично) знаменитого Менделеева, затем прекрасной дамой (не она лично), затем женой Блока (не она лично), тоже знаменитого, затем бы перешла к вам, опять к Андрею Белому. А она – все помощница, сама ничто и дела никакого. Все выкрутасы – бунт. А исковерканные «безобразы» оттого, что она ломает себя. Внутри хорошее в себе как бы задавливает. И вас боится, как свидетеля этого хорошего… Мне ведь это тоже важно, а не только для вас, для меня это важный вопрос, как разрешится. Есть ли во что верить на свете?»

Ему же ранее – 18 марта 1907 г.: «Боря родной. Пишу Вам очень кратко, потому что скоро пойду к Блокам и напишу Вам о них… У меня была недавно Александра Андреевна, очень её жалко, она страдает подлинно».
(О Любе) «Она своей к вам любви боится, думает, что вы её всю увлекаете туда, где должна быть одна чистота… И, Боря, главное вы знайте, что ведь вы-то всё равно для неё единственный, ей «никуда не уйти от вас». …Нужно, чтобы вы встретились опять внутренне. Люба Сашу любит: но ей мало его».
И далее – образчик сектантского мышления, который в комментарии и объяснении не нуждается: «И как-то так должно быть, что Саше тоже будет не боль, а радость, потому что Правда боли не делает – в глубине своей. Пока – да; пока не видят этой правды, до тех пор боль». То есть, у человека «уводят» жену, а он из соображений «высших» и «духовных» должен этому непременно радоваться…
Донимает она своим сектантством и мать поэта Александру Андреевну, о чём тоже сообщает А. Белому 13 мая 1907 г.: «Мы говорили с Александрой Андреевной о Саше, Любе и Вас. Саша, я говорила, одиночка: сам на себе держится и отсюда – творчество его – и затем лучи от себя и в себя, для наполнения своей личности. Но не для жизни. Вы, Боря – без любви половина, не жизнь – ожидание жизни. Не творчество – ожидание творчества… А Вы и Люба – одно. Ни она одна не полна – ни вы один».
Т. Гиппиус в этой интриге несомненно была лишь орудием Мережковских. Это видно по тому, как  точно и исправно она повторяла догматы как Д. Мережковского, так и своей сестры З. Гиппиус.

Действительно ли в этой акции, направленной против А. Блока, художницей двигал интерес к фольклору или же преобладало задание общины, сказать трудно. Как и невозможно доказать, – писание портрета поэта было только предлогом для того, чтобы бывать в его доме, или же творческим замыслом. Во всяком случае, то, что она рисовала «под фольклор», имело к фольклору отношение довольно отдалённое. Скорее это была та «интеллигентская труха», о которой писал Г. Иванов.
О З. Гиппиус точно сказано, что «иногда её вмешательство в интимные обстоятельства Блоков… доходили до последних границ бесцеремонности (необходимо учитывать, однако, и то, что эти границы в той среде были более чем нестеснительными…» («Литературное наследство», том 92, книга третья, М., «Наука», 1982 г.). Но «свобода нравов» не извиняет ничего во все времена, так как свидетельствует только о степени падения человека… 16 мая 1907 года З. Гиппиус пишет А. Белому из Парижа, где они тогда жили с Д. Мережковским, письмо, исполненное возвышенного словоблудия: «Я верю, вам, Боричка, т.е. верю, что у вас есть неприступная святая ваша правда, которую вы даже Любви не предадите… Я вам тут прямо предрекаю, и рано или поздно реальность вам подтвердит, что я это знаю и знала. Вам нужно, для вашей любви, как для царицы, создать новую, царскую среду, а не приспособлять любовь к уже существующей петербургской среде, в которой живут Блоки. Ведь всё равно не приспособите её… если, конечно, она у вас царская. Главное – вы можете, это сделать, все остальное ниже вас и ваших сил. Если бы вы умерли, стараясь приспособить любовь к среде, –  и то было бы недостойно вас, именно потому, что вы, ваше назначение тут – или взять царскую любовь, или жить самому в царской среде, ожидая чуда – до последнего мгновения жизни. Понимаете ли, о чём я говорю? Царства – никто не может продать ни за какую цену. Ни предать его. А если бы ваша жизнь теперь потекла при Блоках, при Любе, если бы вы оставили мысль «завоевать» её, вырвать оттуда и увезти вон, – это бы значило предать своё царство любви… «Завоюйте» Любу тихой твердостью, без лжи и приспособления, возьмите её оттуда и приезжайте к нам, в Париж. Что будет дальше – будет видно. Это не конец борьбы, но это первый, необходимый шаг к чуду в атмосфере царской любви. Если Люба настоящая – вы это сможете сделать, она и сама сделает. А нет – её любовь служанка, и вашей царице нельзя быть в рабстве у рабыни».

Когда А. Блок писал о том, что он как от чумы убегает в Шахматово, ясно было от чего он убегал, почему он хотел вообще покинуть Петербург и поселиться в Шахматове. Обезбоженная, растлевающаяся на глазах образованная часть общества, как сказали бы сегодня, «элита», призванная духовно окормлять народ, создавала атмосферу, в которой живой человеческой душе невозможно было жить. Традиционные христианские нравственные ценности были поколеблены. Растление, блуд, содомство, когда гомосексуализм уже не считался пороком, охватили значительную часть «интеллигенции», приводили людей к безумию, утрате смысла бытия и как следствие – к массовым самоубийствам. Антихристианские, богоборческие брожения, истерическая восторженность, маскарадно-карнавальная кощунственность – создавали ту душную, смрадную – невыносимую атмосферу. От этого, как от чумы А. Блок убегал в Шахматово. Это не было чем-то уж совсем неведомым, но известным со времён древних Египта и Рима падением человека, что и вызывало крушение империй. Вот истинная причина всех военных и революционных потрясений – вырождение человека. Примечательно, что пик самоубийств пришёлся на 1913 год, канун Первой мировой войны. Этот гнёт страшнее и губительнее всякого социального гнёта, которым пытались объяснить причину и природу потрясений и крушений обществ и государств.
Кстати сказать, первопричиной всех грандиозных общественных потрясений является именно вырождение человека, его падение. Издавна и до нашего времени. А потому объяснение их социальными теориями в общем-то несостоятельно. Уже хотя бы потому, что и «гнёт», и «неравенство» в обществе являются уже производными от духовного состояния человека. Это полностью подтвердил миновавший революционный ХХ век. Так было в его начале. Так было в хрущёвскую так называемую «оттепель», которую точнее было бы назвать похолоданием. Так было и в нынешнюю либерально-криминальную революцию начала девяностых годов. Здесь уже не понадобилось никаких высокодумных социальных «теорий»…

Надежда Яковлевна Мандельштам писала в воспоминаниях об этой тяжкой атмосфере нравственного разложения общества: «Всё общество и каждый человек получили в дар от десятых годов крупицу своеволия, червоточину, которая взбаламутила его личную жизнь и определила общественную позицию». Правда, писала деликатно, как сказали бы теперь, «толерантно». Какая уж там «крупица»…

А. Блок трагически переживал падение общества и человека, чреватое катастрофой. 5 декабря 1911 года записывает в дневнике: «Последние дни – учащение самоубийств, – молодёжь, гимназисты». И борется с этой всеобщей напастью. Там же, в дневнике: «Надо сосредоточиться, уловить в себе распущенное». Его обращение «ко всему» человеку, «вочеловеченье» и были духовным стоицизмом.

 От этого «тлетворного духа» можно было или убежать, что оказалось невозможным. Или утонуть в нём, чего с А. Блоком не случилось, он устоял. Или быть этим «тлетворным духом» уничтоженным. С А. Блоком произошло последнее…

 Теперь становится понятным, почему А. Блок решил так, чтобы свадьба 17 августа 1903 года была в Шахматове, и венчание – в церкви Михаила Архангела села Тараканово, а не в Петербурге.  Его восторженная влюблённость и острейшие переживания накануне свадьбы не заслонили ему здравого рассудка. Он не хотел, чтобы свадьба проходила в петербургской нездоровой сектантской среде. Они его и в Шахматове, говоря современным жаргоном, достали. Ведь ещё там, в Шахматове началась эта драма «немой борьбы» с А. Блоком...

А что же сам А. Блок? Он вспоминает её «пред аналоем» и 23 июля 1908 года пишет жене Л.Д. Блок: «Всё это время меня гложет какая-то внутренняя болезнь души, и я не вижу никаких причин для того, чтобы жить так, как живут люди, рассчитывающие на длинную жизнь. Положительно не за что ухватиться на свете; единственное, что представляется мне спасительным, – это твое присутствие, и то только при тех условиях, которые вряд ли возможны сейчас: мне надо, чтобы ты была около меня неравнодушной, чтобы ты приняла какое-то участие в моей жизни и даже в моей работе; чтобы ты нашла средство исцелить меня от безвыходной тоски, в которой я сейчас пребываю. Кажется, ни  один год не был ещё так мрачен, как этот проклятый, начиная с осени. Пойми, что мне, помимо тебя, решительно негде найти точку опоры… Посмотри какое запустение и мрак кругом! … Помоги, мне, если можешь». И пишет стихи:

О том, что было, не жалея,
Твою я понял высоту.
Да. Ты – родная Галилея
Мне – невоскресшему Христу

…Летели дни, крутясь проклятым роем…
Вино и страсть терзали жизнь мою…
И вспомнил я тебя пред аналоем
Я звал тебя, как молодость свою!

Обыденному сознанию это не вполне понятно и кажется невозможным. Но А. Блок жил в ином духовном измерении, не обыденном. А потому и судить его по нашим бедным земным представлениям, значит навсегда отказаться понять его. Такие люди, с такой любовью, не часто приходят в нашу растерзанную жизнь. Приходят для того, чтобы сообщить нечто свыше, нам столь необходимое, но так редко доступное… О такой же любви можно сказать разве что его же строчкой из «Скифов»: «Да, так любить, как любит наша кровь,/ Никто из вас давно не любит!»
Из этого петербургского мрака он выносит «И чувство страшного обмана/ Всех прежних малых дум и вер» («Возмездие»). После всего этого блудливая «Незнакомка» просто не могла не появиться в его стихах… Всё, спасаться было негде, кроме как с народом и с Россией, с её духом и его  верой, где тоже подстерегают «чародеи» с их обманом:

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, –
Как слёзы первые любви.

Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, –
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты.

Ну что ж? Одной заботой боле –
Одной слезой река шумней,
А ты всё та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…


«Твоё лицо мне так знакомо…»

Воззрения А. Блока и все его творчество отличаются удивительной цельностью, хотя претерпевали в разные периоды его жизни существенные изменения. Так в его поэтическом мире происходило потому, что в основополагающих, главных представлениях об этом мире и человеке он оставался неизменен. Он как-то заметил, что всё его дальнейшее развитие было «напророчено» Прекрасной Дамой. В связи с этим любопытно проследить как изменялись в  его стихах женские образы. Хотя внешне опять-таки переход от вечной светлой Жены и Прекрасной Дамы к «Незнакомке» и особенно к «Невидимке», блуднице, казался радикальным, и многими был принят  за «измену» и Ей, и себе, как поэту. Это становилось причиной упрёков и даже разрыва отношений.
Но эти вечные упрёки ему в «измене», начавшиеся, по сути, сразу, в начале его пути, как и поздние упрёки о его «падении», продолжающиеся до сих пор, были бы хоть как-то оправданы лишь тогда, если бы А. Блок написал только «Балаганчик» и «Незнакомку» и ничего более. А всё ещё продолжающиеся обвинения поэта в «падении» критикой позитивистского толка становятся возможными лишь потому, что они не касаются той духовной основы поэзии А. Блока, которая во все его творчество оставалась неизменной.

Какой шквал негодования и даже скандалов в окружении А. Блока вызвала «Незнакомка». С. Соловьёв видел в ней кощунство и надругательство над святыней. Собственно, с этой пьесы и начался у него разрыв с троюродным братом. В письме к В. Брюсову он писал: «Незнакомка» была бы б… хоть куда, но к сожалению, кузен мой по старой памяти во всякой б… прозревает нечто вроде «Девы Марии».
Но «Незнакомка» – тоже реальность. И это было бы справедливо, повторюсь, лишь тогда, если бы А. Блок создал только «Незнакомку»…

В связи с «темой о России» в его стихах появляются и новые женские образы, радикально, альтернативно противопоставленные «Незнакомке»: «Мгновенный взор из под платка», «Да плат узорный до бровей». В его мир возвращается «светлая Жена», как понятно, в основе своей апокалиптическая, облечённая «в висон чистый и светлый» (Откровение, 19:8). И это подтверждается тем, что если «Незнакомка» связана с рестораном, то светлая жена – с храмом, с церковью. Такая противопоставленность – свидетельство высшей степени неблагополучия общества, о чём он писал в стихах: «Здесь ресторан, как храмы светел,/ И храм открыт, как ресторан».

Но позитивистская критика, усматривающая у А. Блока «социальную ограниченность авторского видения личности и России», не берущая в расчёт духовную основу и, кажется, не подозревающая о ней в человеке, в этих новых проблесках нового женского образа способна различить разве что плотские вожжеления: «С большой долей точности можно предположить, что речь идёт о взоре, ввергающем в водоворот плотских страстей». (Юрий Павлов, «В растерзанном сердце моём…» Тема России в лирике А. Блока, «Литературная Россия», 17.07.2006). Видимо, закономерно, что неразличение женского образа приводит Ю. Павлова к неразличению России в творчестве А. Блока вообще. Скажем, строчка поэта из «Новой Америки», о новой России, о грядущей, которой ещё никто не знает, приводит филолога к такому выводу: «Природно-антуражное восприятие страны («за снегами, лесами, степями») мешает понять главное – суть, дух, то что в стихотворении названо «лицом». Но поэт говорит – о грядущей России, лица которой пока действительно не видно… Отказывает такой «критик» А. Блоку и в христианской вере. Лицо России «не доступно, в первую очередь, потому, что нет веры в Россию православную, в Русь «богомольную»… И вообще отказывается поэту в любви к России. В трагической строчке «Тебя жалеть я не умею», «не традиционно русская» любовь, «если это любовь». Вынужден остановиться на этом, абсолютно несостоятельном толковании А. Блока, дабы показать, как  всё ещё понимается поэт и сто лет спустя после его кончины. Какое-то и вовсе не упрощение даже, а примитивизм. А филолог к тому же стыдит блоковедов за то, что они не опускаются до такого примитивного тасования фактов, по сути, до литературного шулерства… Причём, такое толкование считается почему-то «патриотическим». Но тогда невозможно не задаться вопросом: почему такие «патриоты» оказались заодно с преследователями А. Блока, с теми, кто его в конце концов сжил со света?.. Духовная борьба поэта, из которой он в конце концов вышел победителем, теперь без всяких на то оснований выдаётся за его падение. Или это делается бессознательно из каких-то нелитературных соображений, или, что ещё хуже и трагичней для всех нас, – по причине неразличения духовной природы человека… Блок же, пережив «безумный год», пострадал именно за веру и устоял в своём христианстве.
«Незнакомка», олицетворяющая город, теперь противопоставлена совсем иному женскому образу и облику, олицетворяющую сельскую Россию, Шахматовский мир:

Ты можешь по траве зеленой
Всю церковь обойти.
И сесть на паперти замшелой,
И кружево плести.

Ты можешь опустить ресницы,
Когда я прохожу,
Поправить кофточку из ситца,
Когда я погляжу.

Твои глаза ещё невинны,
Как цветик голубой,
И эти косы слишком длинны
Для шляпки городской.

Но ты гуляешь с красным бантом
И семечки лущчишь,
Телеграфисту с желтым кантом
Букетики даришь.

И потому – ты будешь рада
Сквозь мокрую траву
Прийти в туман чужого сада,
Когда я позову.
Октябрь 1906 г.

Так и видится тут церковь Михаила Архангела в селе Тараканово, так как её действительно можно обойти – за ней луговина, спускающая к реке Лутосне, которая «раскинулась. Течёт, грустит лениво. И моет берега…» Девушка –подчёркнуто сельская – лущит семечки и косы её слишком длинны для шляпки городской. И находится она у церкви, «на паперти замшелой».
Более двух лет спустя после «Незнакомки» А. Блок создаёт стихотворение, которое можно назвать одним из шедевров русской лирики ХХ века:

Твоё лицо мне так знакомо,
Как будто ты жила со мной.
В гостях, на улице и дома
Я вижу тонкий профиль твой.
Твои шаги звенят за мною,
Куда я ни войду, ты там.
Не ты ли лёгкою стопою
За мною ходишь по ночам?
Не ты ль проскальзываешь мимо,
Едва лишь в двери загляну,
Полувоздушна и незрима,
Подобна виденному сну?
Я часто думаю, не ты ли
Среди погоста, за гумном,
Сидела, молча, на могиле
В платочке ситцевом своём?
Я приближался – ты сидела,
Я подошёл – ты отошла,
Спустилась к речке и запела…
На голос твой колокола
Откликнулись вечерним звоном…
И плакал я, и робко ждал…
Но за вечерним перезвоном
Твой милый голос затихал…
Ещё мгновенье – нет ответа,
Платок мелькает за рекой…
Но знаю горестно, что где-то
Ещё увидимся с тобой.
1 августа 1908.

Стихотворение прямо противопоставлено «Незнакомке», так как теперь лицо её – знакомо… И опять-таки – сельская девушка, на голос которой вечерним звоном откликаются колокола. Поэт преднамеренно добивается того, что девушка – именно сельская. В черновиках отброшено окончание с упоминанием «городской пыли» и «чужой земли»:

Быть может, на другой могиле,
Быть может, в городской пыли…
Ты – отзвук стародавней были,
Ты – ласточка чужой земли…

Этот образ появляется именно после «Незнакомки», согласно Откровению, когда блудница уже осуждена: «Он осудил ту великую любодейцу, которая растлила землю любодейством своим…» (Откровение, 19:2). После неё приходит светлая Жена, олицетворяющая Родину, Россию. В этих библейских женских образах противопоставлены уже не город, как таковой и сельская Россия, а «тлетворный дух» и благодать Божия.