Окончание. Никем не званый...

«Свою обедню отслужу…»


Есть невнятные мировоззренческие проблемы, которые, несмотря на это, занимают большое место и в литературе, и в науке, и в обществе. Одна из них – за пределами и филологической науки, и литературы, но тем не менее постоянно возникающая и «разрешаемая». Это – определение, установление веры поэта: действительно ли поэт является человеком верующим? Именно в такой постановке – не как художник, а как человек. Поставленная с такой наивной и беспощадной прямотой «проблема» загоняется в тупик, ибо за ней неизбежно встаёт вопрос: а в какой мере поэт имеет право писать о Боге и вере?.. Но это не выявляется на таком бытовом, декларативном уровне, так как «верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден» (Евангелие от Иоанна, 3; 18).
Разумеется, надо знать всё о поэте, в том числе  и степень его христианской образованности и подготовленности. В связи с этим чрезвычайно важный вопрос  о библейской образованности поэта поставила в своё время филолог И. Приходько: «Пометы А. Блока в Библии» (Солнечногорская газета «Знамя Октября» (ныне – «Сенеж»), 22 ноября 1990 г.): «Одна из проблем, нерешённых и доныне, связана как раз с сознанием Блока: был ли Блок верующим человеком или относился к Священному писанию только как к памятнику культуры и мифологическому источнику».

Это действительно очень важно, так как не только богословы, но и литераторы, особенно «патриотической» направленности, обвиняли  и всё ещё обвиняют его в ереси, и в духовном «падении». На основании лишь высказываний делают вывод «о безбожии Блока, снимая со счетов его во всем требовательное отношение к себе, к своему слову, с одной стороны, и его противостояние декадентской моде на религию и религиозность, – с другой» (И. Приходько). Не будем уж говорить о том, что поэт жил в те времена, когда благодать Христовой веры и знакомство с догматами Библии входили в сознание и душу человека с ранних лет.
Но, прежде чем говорить о вере А. Блока,  необходимо коснуться общих, изначальных духовных положений, которые относятся не только к А. Блоку, но к каждому художнику. Имею в виду  изначальную противопоставленность нашей земной Церкви и художества, литературы. Откуда идёт такое противопоставление и какова его природа? Проистекает  она из убеждения в том, что художник, используя свой дар, творит не Божеское дело. Он ваяет не живых богов, а кумиров: «Проклят, кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника, и поставит его в тайном месте» (Второзаконие, 27: 15). Да, действительно, за это художник проклят. И такую возможность, такую участь поэта молодой А. Блок предвидел. Скажем, в стихотворении 1900 года. И находил из неё выход:
К ногам презренного кумира
Слагать божественные сны.
И прославлять обитель мира
В чаду убийства и весны.

Вперяясь в сумрак ночи хладной,
В нём прозревать огонь и свет, –
Вот жребий странный, беспощадный
Твой Божьей милости поэт!

Но все ли художники слагают божественные сны к ногам «презренного кумира»?.. Разумеется, нет.
Существует представление о происхождении искусства вообще. Когда люди утратили способность слышать ангельское пените, тогда они и придумали искусство – заменитель ангельского пения, эрзац. Но наиболее чуткие люди, наделённые даром свыше, создали другое искусство, напоминающее людям о Боге, в согласии с велением Божиим. Так возникло два вида искусства. Но земная Церковь, помня о том, что руками художника были изваяны кумиры, ко всякому творению относится настороженно, требуя точного соблюдения догмата. Истинное же искусство не только не противоречит вере, но находится в согласии с ней. И поэт – не проповедник, не «нищий, распевающий псалмы», о чём писал А. Блок в стихотворении «Осенняя воля». Он несёт свой крест так как «Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи!» войдёт в Царство Небесное» (Евангелие от Матфея, 7:21). «И кто не берёт креста своего и следует за Мною: тот, не достоин Меня» (10: 38). Своего креста, а не Его! Иными словами – идя Его путём, вослед за Ним, чтобы быть верным Ему, надо нести свой, а не Его крест… Истинные же художники, чьё призвание напоминать людям о Боге, именно так и делали: «Свой крест несу я без роптанья…» (М. Лермонтов); «И крест свой бережно несу…» (А. Блок). Отступление же от этого ясного и реально существующего положения приводит к тому, что отрицается каждый художник и его творение. В то время как отсутствие художника и художества является свидетельством того, что Вавилон, город крепкий, пал, сделался блудницей, «жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу»: «И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе». (Откровение, 18 ; 22).

Но настороженность Церкви к художеству и даже отрицание его сохраняется стойко. А потому, когда учреждается Патриаршая премия именно по литературе, это примирительно. С точки зрения социальных отношений – понятно. Но это ещё и попытка как бы обойти то положение, в котором находится  Церковь в отношении к литературе и которое обойти невозможно. А потому такая премия создаст ситуацию вовсе не ту, которая, вроде бы, предполагалась. Она провоцирует авторов на создание «религиозной литературы», тоже, видимо, необходимой. То есть – литературы «на тему». Но вера – не та область человеческого бытия, которая может быть исчерпана «темой». А потому первым лауреатом такой премии стал «богомольный» В. Крупин, хороший писатель, но ставший таким тогда, когда верить стало «можно» и велено. Но не, скажем, великий поэт нашего времени Ю. Кузнецов, всю жизнь думавший о Боге, о вере, в своём творчестве явивший путь возвращения человека к вере, в конце жизни написавший поэмы о Христе…
Ни в коем разе не осуждаю наличие такой премии. Я лишь отмечаю тот факт, что в таком намерении чувствуется необходимость привлечь художника на службу Богу и Церкви. А он таким путём к вере не приходит. И выходит то, что выходит, по большому счёту не нужное ни литературе, ни земной Церкви… А истинный художник, чья Муза послушна велению Божьему, здесь, вроде бы, и ни к чему… И «народ, гоняемый слугами», как и всегда, «поодаль слушает певца» (А. Пушкин).
Позже, когда столь многое произойдёт в мире, в России, в судьбе самого А. Блока, в 1910 году, когда столькое будет передумано и создано, он напишет в поэме «Возмездие» именно об этом противопоставлении и противоречии. В конечно итоге о противопоставлении жизни и искусства и назовёт его «великим вопросом»:

Но не за вами суд последний!
Не вам замкнуть мои уста!
Пусть церковь тёмная пуста,
Пусть пастырь спит; я до обедни
Пройду росистую межу,
Ключ ржавый поверну в затворе
И в алом от зари притворе
Свою обедню отслужу.

Примечательно, что своё поэтическое дело, называемое обедней,  поэт даже творит в храме, в церкви, а не вне её… И за благословением обращается к Ней, Владычице вселенной, Богоматери, не называя её по имени:

Ты, поразившая Денницу,
Благослови на здешний путь!
Позволь хоть малую страницу
Из книги  жизни повернуть.
Дай мне неспешно и не лживо
Поведать пред Лицом Твоим
О том, что мы в себе таим,
О том, что в здешнем мире живо.

Судить о вере художника, поэта можно и должно только по его творениям, ибо «слова поэта суть уже его дела» (А. Пушкин). Ну и конечно, по его жизни. А. Блок не знал отпадения от Бога. Не в пример многим его современникам смутного времени. Этого мы не найдём ни в его стихах, ни в его жизни. Он не только не знал «богоискательства» но, кажется ненавидел его, судя по его высказываниям в дневниках и письмах. Тем более, что это «богоискательство, как видели, пыталось вмешаться в его поэтический мир и вмешалось в личную жизнь, доставляя ужасные, трагические переживания. Он вступил в борьбу с «богоискательством». И уж тем более не знал А. Блок болезни «богоборчества», которой было поражено, пожалуй, большинство его современников. Хотя, безусловно, как и всякий человек, он не мог не находиться под влиянием тех духовно-мировоззренческих процессов нигилистического и декадентского характера, которые охватили сначала образованную часть, а потом и всё общество. А. Блок не ропщет на Бога, у него – «ангел, ропщущий на Бога в неизъяснимой высоте». И такой ангел, как известно, есть. Но его поражает Она: «Ты, поразившая Денницу». Перед А. Блоком не стоял вопрос в том виде, в каком стоит перед исследователями его творчества: «Есть Бог или нет?» А потому те, кто упрекает его в безбожии явно исходят не из его творчества, а из каких-то иных мировоззренческих соображений. И не из Божеского устроения мира… А. Блок же остался верен Божескому образу мира, с ранних стихов и во всю свою жизнь. И вовсе не только в поэме «Двенадцать» обратился к Христу. Но об этой поэме написано исследований, кажется, больше, чем о всем его творчестве. А потому мы должны в подтверждение этого привести хотя бы некоторые его стихотворения, в которых он обращался к Богу, ища пути «из мрака к свету»:
 
       Неведомому Богу
Не ты ли душу оживишь?
Не ты ли ей откроешь тайны?
Не ты ли песни окрылишь,
Что так безумны, так случайны?..
О, верь! Я жизнь тебе отдам,
Когда бессчастному поэту
Откроешь двери в новый храм,
Укажешь путь из мрака к свету!..

Не ты ли в дальнюю страну,
В страну, неведомую ныне,
Введёшь меня – я вдаль взгляну
И вскрикну: «Бог! Конец пустыне!»
22 сентября 1899

Или – стихотворение, посвящённое С. Соловьёву, в котором уже чувствуется увещевание маловерных, исторгнувших хуления на Бога. И – призыв «смутиться», смириться пред вечной тайной Творца:

Входите все. Во внутренних покоях
Завета нет, хоть тайна здесь лежит.
Старинных книг на древних аналоях
Смущает вас оцепеневший вид.

Здесь в них жива святая тайна Бога,
И этим древностям истленья нет.
Вы, гордые, что создали так много,
Внушитель ваш и зодчий – здешний свет.

Напрасно вы исторгнули безбожно
Крикливые хуленья на Творца.
Вы все, рабы свободы невозможной
Смутитесь здесь пред тайной без конца.
14 июля 1901.
 
Но, как выяснилось для поэта позже, входят не все. А потому – над одними – «сумрак неминучий», над другими – «ясность Божьего лица». И потому «И двойственно нам приказанье судьбы: Мы вольные души! Мы злые рабы!» А. Блок нисколько не сомневается в Боге и не отвергает Христа как многие из его современников. Он ставит вопрос так, как никто из поэтов современников его не ставил: «А достойны ли мы Его?» Именно  так стоял перед ним этот вопрос и во время работы над поэмой «Двенадцать». Но, «рождённые в года глухие», не помнящие своего пути, Его недостойны. То есть, он судит не Христа, а людей. И, кстати, себя от непомнящих пути своего А. Блок не отделяет. Такой гордыни у него нет. Иного образа мира, кроме христианского, он не знает: «Пред ликом родины суровой я закачаюсь на кресте…».

Великий вопрос о Боге является спасительно «неразрешимым» для нашего бедного разума: «Небесное умом неизмеримо,/ Лазурное сокрыто от умов». Такова Его природа, так как «Бога не видел никто никогда» (Евангелие от Иоанна,1 ; 18). Всякая же попытка Его «увидеть», то есть так «разрешить» этот вопрос, оборачивается своей противоположностью – отрицанием Бога. Но размышления о Боге, размышления о Христе являются естественными для истинно верующего человека. Вопрос о вере разрешается не в этом смысле – есть Он или нет. – Здесь всё понятно – Его никто не видел, он – невидим: «И всё так близко и так далеко, / Что, стоя рядом, достичь нельзя». Вопрос о Боге разрешается так: как последовать за Ним? Как самому стать «как стезя»? Ведь о Нём узнаёт лишь тот, кто за Ним последует.
Догматическое же сознание всякое размышление человека о Христе выставляет как кощунство, а то и отпадение от Бога. Оно непременно выискивает степень соответствия творений поэта догматам, тем самым предлагая человеку альтернативу – или веру или поэзию, отрицая поэзию. Но это ничем не лучше отрицания Бога… Такого альтернативного противопоставления не существует: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна» (А. Пушкин), хотя «религиозные и творческие устремления человека не совпадают» (А. Блок).

А. Блок являет нам путь, как человек может и должен устоять в своей вере. А это отнюдь не измеряется и не поверяется одними заверениями в вере. Это поверяется мучительной бранью духовной:

Люблю высокие соборы,
Душой смиряясь, посещать.
Входить на сумрачные хоры,
В толпе поющих исчезать.
Боюсь души моей двуликой
И осторожно хороню
Свой образ дьявольский и дикий
В сию священную броню.
В своей молитве суеверной
Ищу защиты у Христа,
Но из-под маски лицемерной
Смеются лживые уста…

И только в результате этой брани, этой внутренней духовной, «немой борьбы» приходит вера в Него:

И Он идёт из дымной дали;
И ангелы с мечами – с Ним:
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им.

То есть, не только из книг обретается вера в Него, а в результате этой брани. Тут кстати, есть уже то, что будет воплощено в поэме «Двенадцать». Опять – Он, а другого быть не может. Об этом пути писал Ф. Достоевский: «Через большое горнило сомнений моя осанна прошла».

Если же не брать во внимание тот путь, каким человек приходит к Богу, то тогда, вроде бы, достаточно одних заповедей Божиих, которые наш лукавый разум тут же переделает в «кодекс» строителей «нового мира». Но таким путём к вере не приходят, ибо и заповеди – отнюдь не правила приличного поведения.
Вера для А. Блока – это «стояние на страже», беречь священный огонь: «Огонь кадильный берегу». Это – в юности. А далее – трагическая повесть о борьбе за веру, брань, где есть всё, в том числе и сомнение. Но из этой брани поэт выходит победителем. В мире есть зло и его надо знать, не повреждая свою душу. Человек испытывается злом. Вот почему у Блока – «Но испытать тебя мне надо…». Кто бы разобрал, объяснил в этом плане так же подробно, как объясняется поэма «Двенадцать», скажем, стихотворение «Снежная Дева». А это ведь – всё о вере, о борьбе за неё, о торжестве её:

Она пришла из дикой дали –
Ночная дочь иных времён.
Её родные не встречали,
Не просиял ей небосклон.

Но сфинкса с выщербленным ликом
Над исполинскою Невой
Она встречала лёгким вскриком
Под бурей ночи снеговой.

Бывало, вьюга ей осыпет
Звездами плечи, грудь и стан, –
Всё снится ей родной Египет
Сквозь тусклый северный туман.

И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.

Ей стали нравиться громады,
Уснувшие в ночной глуши.
И в окнах тихие лампады
Слились с мечтой её души.

Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома –
Весь город мой непостижимый –
Непостижимая сама.

Она дарит мне перстень вьюги
За то, что плащ мой полон звезд,
За то, что я в стальной кольчуге,
А на кольчуге – строгий крест.

Она глядит мне прямо в очи,
Хваля не робкого врага.
С полей её холодной ночи
В мой дух врываются снега.

Но сердце Снежной Девы немо
И никогда не примет меч,
Чтобы ремень стального шлема
Рукою страстною рассечь.

И я, как вождь враждебной рати,
Всегда закованный в броню,
Мечту торжественных объятий
В священном трепете храню.
17 октября 1907 г.

«Безбожие» А. Блока исследователи обычно выводят из его прямых высказываний о Христе. Они действительно прямолинейны и высказаны с бесстрашной искренностью. Но действительно ли это безбожие и безверие? Ведь исследователи, как правило,  ищут точного соответствия творения художника с догматами. И не находя их, говорят о «безбожии».
Из переписки А. Блока с одним из самых близких ему людей Е.П. Ивановым, с которым они вместе размышляли о Христе и о вере, а так же из стихотворения ему посвящённому «Вот Он – Христос в цепях и розах…» видно, что А. Блок говорил о том, что Христос Священного писания, так сказать, канонический – «в цепях», то есть на распятии, а Христос народный «в розах», «в белом венчике из роз» – на иконах («Ты дремлешь, Боже на иконах,/ В дыму кадильниц голубых»), отличаются. Не противоречат, а отличаются. Это, можно сказать, разные пути к Христу. 15 июня 1904 года он пишет из Шахматова Е.П. Иванову: «Вам в вашем гораздо больнее меня. Но и мне в своём больно. Мы оба жалуемся на оскудение души. Но я, ни за что, говорю вам теперь окончательно, не пойду врачеваться к Христу. Я Его не знаю и не знал никогда. В этом отречении нет огня, одно только отрицание, то желчное, то равнодушное». Но тут же, вослед пишет ему же: «Ведь я «иногда» и Христом мучаюсь». Е.П. Иванову 25 июня 1905 года: «Я говорю про одиночество особого рода. Что тебе – Христос, то мне – не Христос. Я люблю тебя и чую близость нашу сквозь общее наше, что закипает, и пенится, и светится…».

«В Бога я не верю и не смею верить, – писал он А. Белому в августе 1907 года, – ибо значит ли верить в Бога – иметь о нём томительные, лирические, скудные мысли. Но уверяю Вас, эти сообщения ничего не прибавляют к моей физиономии». Но знал поэт и другое, о чём записывает в дневнике 3 декабря 1911 года: «Мир во зле лежит. Всем, что в мире, играет судьба, случай, всё, что встало выше мира, достойно управления Богом. В стихотворении Тютчева – эллинское, дохристианство чувство Рока, трагическое. Есть и другая трагедия – христианская. Но, насколько обо всём, что дохристианское, можно говорить потому, что это наше, здешнее, сейчас, настолько о христовом, если что и ведаешь, лучше молчать (не как Мережковский), чтобы не вышло «беснования» (Мусоргский). Не знаем ни дня ни часа в он же грядет сын человеческий судить живых и мертвых».

На это можно сказать, что вся жизнь человеческая – и «высшая», и «низшая» – управляется Богом. Иначе останется какая-то часть жизни, Богу недоступная (как у Каина), где и зарождается гордыня.
И в конце декабря этого же года, в дневнике: «Приближается Новый год. Господи, дай мне быть лучше». А начиная дневник 1912 года, 2 января: «Господи, благослови». Трудно принять это за фигуру речи, так как он поясняет в дневнике: «В этой борьбе с самим собой гораздо больше Бога, чем в горделивой уверенности в своей правоте К.». Он не отрицает Христа, но говорит о том, что не умеет чувствовать Его, так как, «И все так близко и так далеко,/ Что стоя рядом, достичь нельзя». Трудно представить неверующего человека, который бы, прежде чем сделать дневниковую запись, трижды пишет: «Господи, благослови!» Или зачем-то записывающего в дневнике 14 ноября 1911 года: «Я возвращаюсь домой, по старой памяти перекрестясь на Введенскую церковь». Ах да, – «по старой памяти». Не эта ли «старая память» сделала с ним то, что его размышления о Христе и его поэтические творения о Христе и вере очень даже разнятся. Силой поэтического таланта он преодолевает сомнения лукавого разума. И остаётся пред Ним – «на амвоне»:
Ты дремлешь, Боже, на иконе,
В дыму кадильниц голубых.
Я пред Тобою, на амвоне,
Я – сумрак улиц городских.

В своих творениях он истинен и точен. Иначе как можно написать стихи о Судном дне, о Воскресении, как стихотворение «Сон», которое посвящается матери:

Я видел сон: мы в древнем склепе
Схоронены; а жизнь идёт
Вверху – всё громче, все нелепей;
И день последний настаёт.

Чуть брежжит утро Воскресенья.
Труба далёкая слышна.
Над нами – красные каменья
И мавзолей из чугуна.

И Он идёт из дымной дали;
И ангелы с мечами – с ним;
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им.

Под аркою того же свода
Лежит спокойная жена;
Но ей не дорога свобода:
Не хочет воскресать она…

И слышу, мать мне рядом шепчет:
«Мой сын, ты в жизни был силён,
Нажми рукою свод покрепче,
И камень будет отвален» –

«Нет, мать. Я задохнулся в гробе,
И больше нет бывалых сил.
Молитесь и просите обе,
Чтоб ангел камень отвалил».
20 июня 1910.

Почему именно Ангел? Потому что – «Так будет при кончине века: изыдуть Ангелы и отделят злых из среды праведных» (Евангелие от Матфея, 13; 49).

Библейские сюжеты и тексты, как известно, рассказывают о том, как изначально устроен мир и человек в нём. Они повествуют не только о том, что было,  но о том, что происходит в человеческой жизни всегда и ныне. Совершенно очевидно, что А. Блок рассматривает свою жизнь и всё происходящее в его время в свете библейской истории, точнее было бы сказать, – в свете библейской действительности и реальности:

Когда в листве сырой и ржавой
Рябины заалеет гроздь, –
Когда палач рукой костлявой
Вобьёт в ладонь последний гвоздь, –

Когда над рябью рек свинцовой,
В сырой и серой высоте,
Пред ликом родины суровой
Я закачаюсь на кресте, –

Тогда – просторно и далёко
Смотрю сквозь кровь предсмертных слёз,
И вижу: по реке широкой
Ко мне плывёт в челне Христос.

В глазах – такие же надежды,
И то же рубище на нём.
И жалко смотрит из одежды
Ладонь, пробитая гвоздём.

Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте!
И чёлн твой – будет ли причален
К моей распятой высоте?

Поэт заканчивает свою исповедь вопросом. А потому, если и можно говорить о его нетвёрдости в вере, то лишь в той мере, что перед ним стоял этот великий вопрос, а не утверждение…
Размышления А. Блока о Христе более понятны и в русле извечного соотношения Церкви земной и Небесной, а в период оскудения душ – особенно. Об этом соотношении истинно верующий человек должен помнить, дабы не впасть в папизм. 17 февраля 1909 года он пишет В. Розанову: «Я не могу пойти к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается – жандармская епитрахиль или поповская ногайка». А в начале января 1921 года в письме к Н.А. Коган писал со «слепнущими от ужаса глазами»: «Вы хотите, чтобы я нашёл в душе «хорошие слова» и написал Вам. Я нахожу слова, но не знаю хорошие ли они: во всяком случае они – горькие, но иными сейчас не могут быть настоящие слова… Поймите, хотя я говорю это, говорю с болью и отчаянием в душе: но пойти в церковь всё ещё не могу, хотя она зовёт».

И что особенно важно отметить – творчество он соотносит с верой, о чём пишет М.А. Ковалёву (Р. Ивневу) 17 ноября 1911 года: «Кто прозорлив хоть немного, должен знать, что в трудный писательский путь нельзя пускаться налегке, а нужно иметь хоть в зачатке «Во Имя», которое бы осветило путь и питало творчество». Он уверен в том, что без этого «Во Имя», без этой «неразменной ценности» невозможно творить.

И чисто житейски ведёт себя вовсе не так, как человек, для которого Священное Писание – лишь «памятник культуры». Слушает «прекрасную лекцию» В.В. Гиппиуса «Пушкин и христианство», о чём делает запись в дневнике 21 ноября 1911 года»: «От Феодосия Печерского до Толстого и Достоевского главная тема русской литературы – религиозная. В нашу эпоху общество ударилось в «эстетический идеализм».  И отмечает главное: «Всегда сила только там, где просвечивает «доказательство бытия Божия», остальное о Боге – или бессильно, или отчаянно (переходящее в эпикуреизм)… Чтением многих стихов Пушкина В.В. Гиппиус прибавил нечто к моей любви к Пушкину». «У букиниста на Дворцовой кроме др. книг – «Историю Русской церкви» Филарета» (Дневник, 29 декабря 1911 года). Ранее записывает в дневнике 30 октября: «Вечером напали страхи. Ночью проснулся, пишу, слава богу, тихо, умиротворюсь, помолюсь. Мама говорит, что уже постоянно молится громко, и что нет никакого спасения кроме молитвы». Назад к душе, не только к «человеку», но и ко «всему человеку» – с духом, душой и телом, с житейским – трижды так».
А когда мать вдруг заявила, что хочет заняться спиритизмом, направляет её именно туда, куда следовало направлять в таких случаях – к популярному в то время священнику Аггееву: «Мама третьего дня вдруг стала говорить что хочет заняться спиритизмом. Я ответил на это, что лучше говеть, например, у Аггеева (если она может)».
Как он относился к этим «спиритическим» и «эзотерическим» исканиям, ставшим популярными среди людей образованных, видно из его дневниковой записи 1 января 1913 года: «Пообедав, мы с Любой поехали в такси- оте к Аничковым. Собрание светских дур, надутых ничтожеств. Спиритический сеанс».

14 июля 1916 года А. Блок покупает у букиниста книгу «Добротолюбие в русском переводе, дополненное». (Т.1, М., 1905). – Сборник «святоотеческих писаний» о духовной жизни. Книга значилась в составленном им каталоге библиотеки. Он внимательно, с карандашом прочитал «Добротолюбие»… В 1920 г. он подарил эту книгу Н.А. Павлович, которая показала пометы А. Блока А. Белому. Во время работы над «Двенадцатью» он просит мать прислать ему «Евангелие».

Если же говорить о влиянии на А. Блока «цивилизации», революционного века с его «оскудением души» и массовым отречением от Бога, то оно, кажется, содержится в словах, которые он сказал М. Горькому: «Дело проще, дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и не достаточно сильны, чтобы верить только в себя» (М. Горький, «А.А. Блок», сс. в 29 т. М., 1955, т.15). Ведь в этих словах есть уже мысль о том, что когда-нибудь человек станет настолько сильным, что сам станет как Бог и не станет мириться с тайнами этого мира, вопреки тому, что «Я есмь… Первый и Последний». Но весь ХХ революционный век показал, что с развитием «цивилизации» человек не становится совершеннее и лучше. Скорее наоборот. И как только люди решили – будем как Боги – они превратились в «материальную скотину» (Н. Гоголь). Из этого следует, что духовная природа человека, проявляемая в вере, вечна. Окончательное «познание» мира будет означать его гибель. И не от войны, а от вырождения человека, от утраты им своей духовной природы. Утратив свою духовную сущность, человек становится на земле как бы ни к чему… И мы видим, как «цивилизация» в своём развитии доходит до полного отрицания человека. Хотя не все так просто у А. Блока. Писал же он Е.П. Иванову 25 июня 1906 года: «Все переутомились и преждевременно сочли святым свой собственный больной и тонкий дух, а теперь платятся за это…».

Изначально и во всю жизнь он рассматривает своё творчество не иначе, как по-Пушкински, как покорное веленью Божию. И сам акт  творчества – по-Лермонтовски, с явлением ангела:

Когда я прозревал впервые,
Навстречу жаждущей мечте
Лучи метнулись заревые
И трубный ангел в высоте.
1909 г.

В стихотворении «Художник» 1910 года:

С моря ли вихрь? Или сирины райские
В листьях поют? Или время стоит?
Или осыпали яблони майские
Снежный свой цвет? Или ангел летит?

А. Блок не только ведь поэму «Двенадцать» завершает образом Христа, но и, по сути, в последних, предсмертных заметках «Ни сны, ни явь» 19 марта 1921 года, представляющих собой «обрывки образов», обращается к библейскому сюжету, имеющему прямое отношение к судьбе России. В пророческих заметках: «Усталая душа присела у порога могилы. Опять весна, опять на крутизнах цветёт миндаль. Мимо проходит Магдалина с сосудом, Пётр с ключами; Соломея несёт голову на блюде; её лиловое с золотом платье такое широкое и тяжёлое, что ей приходится откидывать его ногой.
– Душа моя, где же твое тело?
– Тело мое всё ещё бродит по земле, стараясь не потерять душу, но давно уже её потеряв.
Окончательно разозлившийся чёрт придумал самую жестокую муку и посылает бедную душу в Россию. Душа смиренно соглашается на это. Остальные черти рукоплещут старшему за его чудовищную изобретательность.
Душа мытарствует по России в двадцатом столетии…»
Другого образа мира, кроме Божеского, А.А. Блок просто не знал…


«Люблю вечернее моленье
у белой церкви над рекой…»

В жизни, в биографии великого человека каждый факт, каждое событие, исполнено значимости и символичности. Даже в том, что приходская церковь Александра Блока, церковь Михаила Архангела в селе Тараканово, не была приходской, мне видится какое-то предопределение. Так сложилось. Она была приписанной к церкви Покровской погоста Никольского, которая находилась неподалеку, за рекой Лутосней. Видимо, потому, что ранее была усадебной церковью. В Таракановской же церкви служба велась только по большим праздникам. Да крестили родившихся, венчали  браком сочетавшихся и отпевали усопших.

Значителен и тот факт, что А. Блок не был хозяином Шахматова, не был его собственником. Оно не принадлежало ему. Получив наследство после смерти отца, «он выплатил тётке Софье Андреевне третью часть стоимости Шахматова, которое мы оценили в 21 тысячу и, таким образом, предоставил имение в полную собственность матери и меня» (М.А. Бекетова). Он сам говорил о том, что его имущество иное – «крылатое»…

Село Тараканово, называемое ранее деревней Высокое, получило название свое по фамилии целой династии его владельцев. В начале ХVIII века хозяином усадьбы был стольник Василий Тараканов, сын которого капитан Иван Васильевич Тараканов и построил каменную церковь. Храмозданную грамоту он получил 9 февраля 1755 года.
Храм, в плане представляющий равноконечный крест является памятником барочной архитектуры. Венчал главку храма прорезной золочёный крест с полумесяцем.
В начале двадцатых годов ХIХ века, приобретший имение статский советник И.А. Трескин завёл в Тараканово штофную лавку, которая в шестидесятые годы превратилась в кабак купца Зарайского, а позже – в казёнку и чайную Старикова.
Церковь Михаила Архангела в селе Тараканово была не совсем обычной. Во всяком случае, её внутреннее убранство имело некоторые отличия от канонического: «Белая каменная церковь с зелёной крышей, около которой среди кустов и группы лип виднелось несколько заброшенных могил с покосившимися крестами. Церковь была довольно большая и старая, необычайной для наших мест архитектуры, внутри были старинные образа и лепные украшения, несвойственные православным храмам…» (М.А. Бекетова).
Сколько внимания уделено этой сельской белой церкви А. Блоком в его поэтическом мире.
Ночью холодом веет с земли;
Утром белая церковь вдали
И близка, и ясна очертаньем…
Здесь не раз изливалась его душа в молитве: «И изливается душа, как в сельской церкви тёмной»:
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.

В поэме «Возмездие» – в высшем образном и символическом смысле: «Пусть церковь тёмная пуста. Пусть пастырь спит, я до обедни пройду росистую межу…». Хотя образное, символическое значение её в стихах имеет и реальное подтверждение. «Пуста», потому, что службы проводились не часто и она редко бывала многолюдной. Обычно А. Блок эту белую церковь называет тёмной. Видимо, потому, что в церкви были небольшие, даже маленькие окна и внутри она была сумрачная. Мать Любови Дмитриевны А.И. Менделеева в книге «Менделеев в жизни» вспоминала: «Стоит она одиноко, белая, с отдельной звонницей; кругом несколько старых могил с покосившимися крестами; у входа два больших дерева. Внутри мрачная; на окнах железные решётки; очень старые тусклые иконы, а на самом верху иконостаса деревянные фигуры ангелов. Церковь построена далеко от деревни. Богослужения в ней совершались редко; таинственное и мистическое впечатление производила она».
Взаимоотношения обитателей Шахматово со священником и церковным причтом были, можно сказать, никакими. И это во многой мере было продиктовано самим статусом этой церкви. Церковью любовались, ведь ещё мать А. Блока в юности посвящала ей стихи; к священнику обращались по необходимости. Тётка поэта и его первый биограф Мария Андреевна Бекетова описала эти взаимоотношения, как видно по всему, точно. Безусловно, сказалось на этом и отношение к вере и Православной Церкви, преобладавшее в образованной части общества: «Мы с сёстрами только раз были в таракановской церкви во время обедни. Родители, кажется, и совсем туда не заглядывали, да и все мы были не настолько богомольны, чтобы перетерпеть ужасное служение нашего приходского попа и всего его притча. Раз в год в Ильин день (20-го июля ст. ст.) в наш приходской праздник мы приглашали священника с причтом, который, обходя соседние деревни, заходил и к нам, причём служил молебен перед иконой Ильи-пророка и оставался для угощения вместе с дьяконом. После закуски с вином и водкой, пирога и чая с вареньем, поп получал обычную мзду и отправлялся дальше в своей тележке на одной лошади, а за ним виднелась на гудинской дороге пёстрая толпа таракановских девок и баб в праздничных платьях. Тут же шли, конечно, и мужики. За трапезой мои родители изо всех сил старались занимать священника разговором и усиленно угощали его  и дьякона. Дьячка, псаломщика и просвирню угощали особо в девичьей комнате. Дьякон был скромный рыжий человек совершенно безобидного нрава, но священник был очень заметен в отрицательном смысле. Необыкновенно грубое лицо его было, что называется, помелом писано. Чёрные и непокорные волосы, тоже чёрные необычайно толстые изогнутые брови, приплюснутый нос и вывороченные губы. Он был горький пьяница и, вероятно, неистово скучал в своём захолустье, так как  к удивлению не имел детей. Драл буквально с живого и мёртвого. Про него рассказывали, что он не соглашался хоронить покойника, если ему не приносили каких-нибудь припасов, и, помахивая куском пирога, говорил: «А что же покойник голый, что ли, пойдёт?» Это означало, что надо принести или платок, или холста. За наше нерадение по части хождения в церковь он впоследствии нас-таки наказал. Когда скончался в Шахматове  отец, священника насилу уломали служить панихиду, он говорил, что не знает, какого вероисповедания был господин Бекетов, так как  никогда не видел его в церкви. Но мы послали за ним лошадей и так хорошо угостили и заплатили, что он остался доволен и перестал сопротивляться, но впоследствии опять вышла история со свадьбой Блока. Священник долго не соглашался венчать его, уверяя, что наверное тут есть какая-нибудь неправильность. А, может быть, они родственники?» –  говорил он. Насилу уладили это дело».

И хотя, как писал А. Блок в «Возмездии», «Он был заботой женщин нежной/ От грубой жизни ограждён», сельская Шахматовская жизнь во многой мере формировала его мировоззрение, влияла на понимание происходящего вокруг. Иначе почему, в последних заметках «Ни сны, ни явь», которые он писал уже со  «слепнувшими от ужаса глазами», он вспоминает именно здесь происходившее. Вспоминает, вроде бы, и вовсе вдруг, по сути, жизнь спустя, этого дьякона, когда-то приходившего на Ильин день в Шахматово: «Дьякон нарожал незаконных детей».  А «купец, чей луг косили, вовсе спился и с пьяных глаз сам поджёг сенные сараи в своей усадьбе…».
 Непостижимо! А потому мне и хотелось взглянуть на документ – запись в Метрической книге сочетавшихся браком А. Блока и Л. Менделеевой в церкви Михаила Архангела села Тараканово 17 августа 1903 года.

Я искал метрическую книгу в Областном архиве, надеясь, что там она уж точно есть. Но каково было моё удивление, когда я нашёл её в обычном ЗАГСе города Солнечногорска. Видимо, она задержалась здесь потому, что Таракановская церковь своей метрической книги не имела, и все записи заносились в книгу Покровской церкви: «Метрическая книга, данная из Московской Духовной Консистории, Клинского уезда в Покровскую, погоста Никольского, что на реке Лутосне, церковь священно-церковно-служителям для записи родившихся, браком сочетавшихся и умерших на 1903 год». В графе «счёт браков» стояла цифра 9. Запись 17 августа: «Титулярного советника, доцента Варшавского университета Александра Львовича Блок, сын студент историко-филологического факультета С-Петербургского университета Александр Александрович Блок; православного вероисповедания, первым браком . Лета жениха: 22, 9 мес. 1 день. Девица Любовь Дмитриевна, дочь заслуженного профессора С-Петербургского университета, действительного статского (ныне тайного) советника Дмитрия Ивановича Менделеева, вышеназванная невеста православного вероисповедания. Лета невесты: 20, 11 мес. 19 дней.

Кто совершал таинство: священник Василий Любимов, дьякон Петр Буравцев, псаломщик Пётр Беляев.

По жениху были поручители: ученик 8-го класса частной Московской гимназии (учреждённой Поливановым) Сергей Михайлович Соловьёв и лейб Гвардии  Гренадёрского полка полковник Франц Кублицкий. По невесте были поручители: студент Императорского С-Петербургского университета Александр Иванов – граф Развадовский, и студент Императорского Инженерного училища  Михаил Дмитриевич Менделеев».

Подписями жениха и невесты, а так же поручителей запись скреплена не была…
Но вернёмся к воспоминаниям М.А. Бекетовой, так как теперь уже совершенно очевидно, что они не являются только бытовым описанием: «К молебну в Ильин день ставили в угол под большую старинную икону Божьей матери, которой благословляли к венцу нашу мать, небольшой стол, накрытый белой скатертью, с миской воды и кропильницей из липовых веток. На стол ставилась приносимая причтом икона Ильи-пророка, и после обычных приветствий начиналось служение.

Священник служил молебен дико и безобразно, с преувеличенными возгласами, когда доходило дело до поминания особ царствующего дома. Его интонации были до такой степени грубо комичны и несоответственны благолепию, что трудно было удержаться от смеха во время его служения. Один из моих родственников, присутствовавший раз на молебне, боясь расхохотаться, ушёл в соседнюю комнату и выскочил в окно.
Кончил этот священник плохо. Он допился до того, что уронил во время службы чашу с дарами, за что его могли расстричь и сослать в Сибирь. Он отделался тем, что дал взятку знакомому благочинному, который замял это дело. Вскоре после этого случая он и умер. Надо сказать правду, что такого попа я видела первый раз в жизни, нам особенно не повезло в этом отношении.

Тот священник, который поступил на его место, был гораздо развитее и благообразнее, но зато начал с того, что стал просить у нас денег, чего старый никогда не делал, и вскоре прекрасно устроился, служа агентом в страховом обществе. Помимо этого, он был очень приятный человек, брал у нас книги, которые возвращал в сохранности, цитировал Чехова и мило разговаривал. Пожалуй, дикий поп был не хуже, если не лучше ловкого молодого: он был искреннее и безыскусственнее. А, впрочем, я не знаю его отношения с крестьянами…». («Литературное наследство». Т. 92, книга третья, М., «Наука», 1982 г. Вступительная статья и публикация»  С.С. Лесневского и З.Г. Минц).

Такие взаимоотношения со священником, и вообще отношение к земной Церкви не были особенностью только шахматовских обитателей. Это было уже давнее ослабление веры в образованной части общества, точнее – в «интеллигентской» среде, разумеется, во имя «прогресса». О нём писал ещё Ф. Тютчев. К примеру, в письме 27 марта 1871 года дочери Екатерине: «Сегодня вечером я рассчитываю отправиться к заутрене в Зимний дворец, хотя местный колорит совершающегося там богослужения, несомненно, менее всего способен напомнить об истинном значении события, в честь которого совершается это богослужение. Ибо можно ли представить себе Господа нашего восстающего из своего гроба в присутствии всех этих мундиров и придворных туалетов, обладатели коих всецело поглощены не воскресением Христовым, а совсем иным – переходящим из рук в руки указом о назначениях и наградах, который и является для них благой вестью во всем значении этого слова.

Сказано, что человек, старея, делается своей собственной карикатурой. То же происходит и с вещами самыми священными, с верованиями самыми светлыми: когда дух, животворящий их, отлетел, они становятся пародией на самих себя».

Меняло ли все то, что видел и знал А. Блок, его отношение к христианской вере и к земной Церкви? Нет, не меняло. Теперь, сто лет спустя после его кончины, когда опубликовано, пожалуй, всё, связанное с его жизнью, это абсолютно очевидно. А потому об этом можно сказать его же стихами 1901 года:

Над твоей голубою дорогой
Протянулась зловещая мгла.
Но с глубокою верою в Бога
Мне и тёмная церковь светла.

И заметим, как врывается авторское: «мне» церковь светла, хотя по логике стихотворения, вроде бы, должно – «тебе». «Ведь над твоей», над её дорогой – «зловещая мгла». Значит «зловещая мгла» – была и над его, поэта, дорогой.


«Впереди – Исус Христос»

О поэме А. Блока «Двенадцать» за прошедшие более чем сто лет со времени её создания написано столь много, что, кажется, уже ничего не прибавить. Кажется даже, что толкование поэмы заслонило всё творчество поэта. Борьба разгорелась, конечно, в связи с образом Христа в её финале. Написано немало и справедливого. Почему именно этим образом Блок завершил свою поэму и какой смысл вкладывал в него? «Если «страшный мир» является в глазах поэта воплощением зла, тонул в «демоническом мраке», то значит силы, противостоящие ему и разрушающие его, не могут не быть в конце концов добрыми, светлыми, святыми, как бы ни была неприглядна та или иная видимость». (Борис Соловьёв, сс. в шести томах, т.1, М., «Правда», 1971). И всё же явно преобладала тенденция неприятия Христа в поэме А. Блока. Точнее – неприятия Христа вообще, в том числе и в «Двенадцати».

Никто не хотел видеть Христа в поэме А. Блока. Одни потому, что опять Христос, а не «другой», которого быть не может. Другие, – потому что он – «не канонический», какой-то народный, не «в цепях», то есть не на распятии, а в «в розах», как на иконах: «В белом венчике из роз». Уже сразу после создания поэмы утверждалось, что Блоковского Христа в равной мере отвергли как христиане, так и противники христианства. К примеру, Л.Д. Скалдин: «Он вышел одинаково неубедительным и для христиан, и для противников христианства. Это очень важно, т.к. у Блока он только один раз серьёзно и появляется». («Письма Александра Блока», Л., «Колос», 1925). Но это ведь неправда. Во-первых, А. Блок обращался к образу Христа изначально и в течение всего своего творчества, а не только в поэме «Двенадцать». Во-вторых, кто спрашивал истинных христиан, когда народу  жестоко навязывались огнём и мечом антихристианские воззрения. Но это не значит, что никто Христа в поэме А. Блока не понял.  Революционеры поняли хорошо и сразу – его враждебность самому духу революции. Да и трудно было не понять то, что однозначно. В дневнике 10 марта 1918 года поэт  прямо говорит о значении образа Христа в поэме: «Христос с красногвардейцами. Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём». И вполне осознавал  реакцию на поэму: Большевики правы, опасаясь «Двенадцати». Комиссар Театрального отдела, то есть «министр» всех театров России О.Д. Каменева, сестра Л.Д. Троцкого и жена Л.Д. Каменева запретила жене поэта Любови Дмитриевне читать поэму публично, что А. Блок отмечает в записной книжке 9 марта 1918 года: «Каменева сказала Любе: «Стихи Александра Александровича («Двенадцать») – очень талантливое, почти гениальное изображение действительности. Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся». Марксисты умные – может быть, и правы. Но где же опять художник и его бесприютное дело?..»

Очень даже хорошо поняли революционеры, что «восхваляется» в поэме А. Блока. Но и столько времени спустя ясный и понятный смысл поэмы с Христом в её финале всё ещё прячется в «гуманистический смысл», а на самом деле, говоря словами самого А. Блока, – в «гуманистический туман»: «К великому сожалению гуманистический смысл блоковского Христа в силу разных и сложных причин, требующих специального изучения, не был понят ни противниками Октябрьской революции, ни большевиками» (М.Ф. Пьяных. «Александр Блок и Андрей Белый. Диалог поэтов о России и революции». М., «Высшая школа», 1990).). Это может происходить потому, что и современным исследователям, так же как и первореволюционерам, любой Христос ни к чему – хоть канонический, хоть не канонический – а не только Блоковский. Вот чем объясняется псевдоглубокомысленная полемика вокруг поэмы «Двенадцать». Вот где кроется смысл нашей трагедии, всё ещё продолжающейся…

Образ Христа в поэме «Двенадцать» снимает излюбленную исследователями тему – «Блок и революция». Самим этим образом А. Блок эту проблематику разрешает. Естественно только для исследователей, для которых образ Христа что-либо значит… Спор как шёл изначально, так во многой мере и продолжается – о Христе вообще, а не о Его образе в поэме А. Блока «Двенадцать»… Но это – уже, как понятно, не филология. И это ведь было главным не только в поэме «Двенадцать», но было в мире А. Блока всегда. Он идёт путём Христа, уподобляет себя Ему: «Я вам поведал неземное./ Я все сковал в воздушной мгле…» (16 января 1905 г.) Как в Евангелии от Иоанна: «Если я сказал вам о земном, и вы не верите, – как поверите, если буду говорить вам о небесном» (3; 12).

Для многих исследователей А. Блок до сих пор остаётся декадентом с мистическим уклоном. Причём для исследователей вроде бы патриотического толка. Правда, воспитанных на «революционных ценностях» и «революционных традициях». «Падение» А. Блока в поэме «Двенадцать», свой приговор поэту они мотивируют тем, что он оставляет Христа с падшими. Но Христос и приходит призывать к покаянию и исправлять именно падших: «И сказал им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные… Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Евангелие от Матфея, 9; 12, 13). Если у нас «патриот» – обязательно безбожник, то для него А. Блок так же как и для Л. Троцкого, «не наш». И если Л. Троцкий вполне резонно, по его верованиям и убеждениям, опасался «Двенадцати» и вообще А. Блока, то почему поэта всё ещё опасаются нынешние «кандидаты в доктора»? Непостижимо! Неужто всего лишь потому, что, взявшись толковать великую русскую литературу, никогда Евангелия в руках не держали?..

Или – дежурный упрёк поэту в том, что он именем Христа освятил непотребное, бесовское дело революции. А стало быть, он – заодно с духами революции. Но революционерам никакое освящение их дела не нужно, скорее наоборот. И уж тем более Христос им ни к чему. Ведь всякая революционность – дело противобожеское, так как революционер ставит себя на место Бога, сам творит «новый мир». Христос им, если и нужен, то только в атеистическом и богохульном значении, и ни в каком ином.

Таким образом, появление Христа в конце революционного буйства и безумия означает одно – обречённость революционного дела, означает, что веселье беззаконных кратковременно и радость лицемера мгновенна. Поэтому «Блоковская поэма о революционной бесовщине увенчивается образом Спасителя», – справедливо отмечал Дмитрий Нечаенко («Двенадцать»  как сновидческая мистерия», «Наш современник», № 9, 2011). Какое уж тут «принятие» революции». Скорее – глубокое понимание истинной природы революций в истории человеческой цивилизации вообще.

Появление Христа в финале поэмы А. Блока в то время как главной задачей для революционеров был разрыв со святой Русью, означает, что их дело обречено, что Христос – опять с народом, с таким, каким его сделали революционеры, «развязав дикие страсти», каким он стал по причине умножения беззакония. Для них А. Блок безусловно «декадент», «не наш». Для них он – «мистик», вопреки текстам его творений. Для них – вера поэта «была расплывчатой, зыбкой – как его лирика». Но в таком случае современные исследователи, твердящие о «падении». А. Блока оказываются заодно с духами революции, с теми, кто более всего опасался Христа. Даже если это происходит бессознательно, суть дела от этого не изменяется. Видимо, потому, что и для них Христос тоже ни к чему. Старый символ у врат новой действительности и ничего более. Вот причина того, что современные исследователи до сих пор повторяют догматы о «падении» А. Блока первых неистовых и невменяемых революционеров сразу после создания поэмы.

Между тем, как революционный анархизм уже обуздывался, что означало отказ от революционности, о чём А. Блок пишет В. Маяковскому: «Не так, товарищ!..  Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете, проклятия времени не избыть. Ваш крик – всё ещё только крик боли, а не радости. Разрушая, мы всё те же ещё рабы старого мира: нарушение традиций – та же традиция».

В августе 1919 года А. Блок говорил, имея ввиду и «Двенадцать» с её Христом: «Мы работаем для России прежде всего, а европейская цивилизация в России никогда не привьётся и даже будет встречать такое сопротивление и такую вражду, что всем, кто не может или не должен отказаться от неё, придётся рано или поздно погибнуть, или покинуть Россию». Как мы теперь уже знаем, именно так и произошло.
И в записке о «Двенадцати», написанной 1 апреля 1920 года, подтвердил и объяснил это: «Не отрекаюсь ни в чём от писаний того года… Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией». С народной стихией, как он её понимал задолго до «Двенадцати» в статьях «Народ и интеллигенция» и «Стихия и культура».

Выше мы привели всполошённый отзыв А. Белого об А. Блоке о том, что «такие как А.А. находятся под особым преследованием сил зла», о том, что «его будут пытаться устранить, губя и изнутри, и извне». И по всей видимости, всё-таки устранили… Зная о такой гибели А. Блока истинно верующий человек мог бы сказать его же строчкой – «Всё свершилось по писанью…» И добавить из Евангелия от Луки: «И будете ненавидимы всеми за имя Мое» (21; 17). Но, Боже мой, к какому косоглазию приходит неисправимый позитивист, не чувствующий не то, что поэзии, но самой духовной природы человека. Никак не стесняясь, он полагает и говорит о том, что это, мол, «возмездие» А. Блоку за то, что он общался с «тёмными» силами. То есть, оказался «побеждённым». Словно поэту «можно миновать мрак», идя к «свету», как он писал в молодости… К такому выводу можно прийти, кроме всего прочего, лишь не участвуя в духовной жизни народа и тем самым вольно или невольно выступать на стороне сил зла… А потому главный смысл поэмы и для несчастных её героев, и для современников поэта, и для нас сегодня остаётся тот, который выразил А. Блок: «Впереди – Исус Христос». Он это знал, несмотря ни на что, в это верил, и это выразил. Говорят, что предсмертными словами поэта, высказанными в 1921 году, были: «А всё-таки я Христа никому не отдам». Это и была та правда, которую он так трудно отстаивал и отстоял: «Правду, исчезнувшую из русской жизни, – возвращать наше дело… Только правда, как бы она ни была тяжела, легка, «лёгкое бремя».

Замечено, что, когда уходят из жизни великие люди, небеса отзываются на это. В 1921 году в крест Таракановской церкви ударила молния и возник пожар… Века стояла. Какие только грозы не гремели над ней, а тут – ударила молния. Пожар погасили, повреждения исправили. И церковь существовала ещё до 1928 года. Потом была закрыта и в ней устроили клуб. Всё свершилось по А. Блоку: «Здесь ресторан, как храмы светел/ И храм открыт как ресторан…». Он как мог противостоял этому безумию мирового зла, обнажая его суть: «Блок, возможно, как никакой иной поэт, нёс на своих плечах бремя эпохи… Не слишком ли часто религия, мораль, культура, быт и многое другое становится стеной, возводимой человеком для того, чтобы укрыться от самого себя… Невозможно идти к Богу не преодолевая себя на каждом шагу» (Владимир Калашников, «Смерть Блока», «Дон», № 7, 1995).

Реакция на кончину Александра Блока была довольно значительной, несмотря на то, что некролог «не успели» дать в газетах и оповещение пришлось расклеивать по городу. Многими осознавалась значимость этого печального события, этой утраты.
Священник, протоирей Александр Иванович Введенский (1888 – 1946) на своих проповедях цитировал А. Блока. А 26 августа в одной из петербургских церквей отслужил вечерню и произнёс проповедь «Блок как религиозный мыслитель». И даже поместил его увеличенную фотографию в иконостас. В «Дневниковых записях» А. Белый прокомментировал это событие так: «А.А. Блок в интерпретации священника Введенского один из водителей православной Церкви; он, священник Введенский, своим церковным авторитетом как бы ручается за это». И пришёл к выводу, к какому он, А. Белый, только и мог прийти с его неопределёнными верованиями. То есть не смог дать оценки этому факту: «Очень характерная проповедь! Или она очень о том, или совсем мимо». Но это событие действительно «характерно» для общественного сознания того времени. Даже если протоиерей Введенский был сторонником «обновленческого» направления в Православной Церкви.

Не священник Введенский «ручался» своим церковным авторитетом за А. Блока. Всем своим творчеством, трудной судьбой и трагической, мученической гибелью сам поэт доказал свою духовную стойкость в христианской вере.

Видимо, священник Введенский, как внимательный читатель, заметил в творчестве и судьбе А. Блока тот духовный стоицизм, который всегда необходим для отстаивания своей веры, ту брань духовную, которая составляет содержание нашего земного бытия. Может быть, священник почувствовал, что теперь здесь совершается то, что поэт напророчил ещё в 1905 году («Ты в поля отошла без возврата»): «О, исторгни ржавую душу! / Со святыми меня упокой».

Ведь в общественном сознании уже бродили и буйствовали, вызванные умножением беззакония, совсем иные, противоположные представления, которые запечатлятся потом и в стихах: «Не со святыми упокой,/ С живыми оживи» (М. Цветаева). Но кто заметил это событие в условиях охватившего многих и многих безбожия и свирепо навязываемого народу воинственного атеизма…

Совершенно очевидно, что А. Блок всем своим творчеством, поэтическим пониманием мира и происходящего в его время, явил пример человека, устоявшего в христианской вере в условиях революционного анархизма, не впал в искушения своего лукавого века. То есть, остался непобеждённым.

Вечный оппонент А. Блока и его «наставник» З. Гиппиус пытавшаяся спасти его от «заблуждений», в своих воспоминаниях, подметила его главные черты – трагичность и незащищённость от всего – от самого себя, от других людей, от жизни и от смерти». Это была та, говоря словами М. Горького «бесстрашная искренность» и неосмотрительность,  на которые она, «безумная гордячка» не была способна. В оправдание свое она писала: «Мои внутренние восстания на блоковскую «несказанность», тяжёлым облаком его обнявшую и связавшую, были инстинктивным желанием, чтобы нашёл он себе какую-нибудь защиту, схватился за какое-нибудь человеческое оружие». Но А. Блок остался со своим чертогом и жертвенником заветным, в который уверовал с юности и остался верным ему всю жизнь, понимая, что «какое-нибудь человеческое оружие» для спасения непригодно.

Принято считать А. Блока наследником и выразителем русской интеллигенции ХIХ века. Не образованной части общества, духовных поводырей народа, а «русской интеллигенции». Но понятие «русская интеллигенция» на рубеже ХIХ – ХХ веков стало пониматься, не как образованная часть общества, а лишь как радикальная интеллигенция, идеологически озабоченная, революционная. Поэтому «тема о России» у А. Блока стоит как «народ и интеллигенция». Он ставит вопрос о том, что интеллигенция, реальное образование, но поставила себя с народом в положение борьбы… Это единственное в своём роде явление, нигде более не встречаемое, как справедливо писал в своё время Г.П. Федотов. А потому само понятие «русской интеллигенции» характеризуется не по этнической принадлежности, а потому, что такого явления не было нигде, кроме России… Но себя он тем не менее от «русской интеллигенции» не отделял. Правда, находясь в её среде, был с нею в состоянии «немой борьбы». Этим определяется трагичность как его судьбы, так и творчества.
Это остаётся в нашей филологии не вполне понятым, а нередко непонятым вообще. Георгий Иванов в 1979 году в Париже писал о том, что вокруг А. Блока, его личности ещё долго будут идти споры: «Если они теперь утихли, это только потому, что спорить некому… Там Блок забыт, по циркуляру Политбюро, как «несозвучный эпохе», здесь – в силу все возрастающей усталости и равнодушия ко всему, кроме грустно доживаемой жизни… Но когда-нибудь споры о личности Блока вспыхнут с новой силой. Это неизбежно, если Россия останется Россией и русские люди останутся русскими людьми».

Но такое время пока не наступило. Не пришло время представить личность А. Блока объективно, то есть согласно текстам его творений. Более того, такая возможность остаётся пока неопределённой. Кто знал, что произойдёт немыслимое и, казалось, невозможное, что наступит варварство вытеснения русской литературы из общественного сознания, по сути, её уничтожения… Во время новой, теперь уже либеральной и криминальной революции нашего времени А. Блок с его бесстрашной искренностью, абсолютным пониманием вещей этого мира, с его тягой к народу и пронзительной темой России тогда, когда традиционная Россия уничтожалась, снова стал мешать теперь уже новым «переустроителям» мира. Появился целый вал статей, обличающих поэта, абсолютно внелитературных и до предела идеологизированных. Характерным образчиком таких нападок была статья Александра Агеева «Варварская лира. Очерки «патриотической» поэзии» («Знамя» № 2, 1991). В этом же ряду находится статья Ю.М. Павлова «Лирика Блока: история взлётов и падений личности». (Армавир, 2000). Такой, вроде бы, вдруг возникший жесткий счёт поэту является идеологическим оправданием новой либеральной революции, вне зависимости от того, хотели того авторы или нет. Но о «падении» А. Блока писали изначально. К примеру, З. Гиппиус: «Из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, оставшиеся твёрдыми и зрячими». В таком случае по какой схожести мышления Ю.М. Павлов оказывается заодно с «декаденткой» З.Н. Гиппиус?.. Но она признаёт не только его «падение», но и «поднятие» до неимоверной высоты. Современный же филолог, не в пример ей признаёт за А. Блоком только и исключительно «падение»…

Вот образец, дежурный догмат такого «патриотического» неприятия А. Блока, ни на чем не основанный, разве только – на неразличении духовной сущности человека: «Герой А. Блока – человек с «чёрной душой», тоскующий, его сознание обезбожено. Основное внимание в своём творчестве поэт уделяет духовному падению человека», «в 1910-х годах всегда антицерковен, зачастую испытывает приступы богоборчества». Словом, – «вырождающаяся личность». И прямо-таки причисляется к революционным демократам: «Это  как раз та часть интеллигенции, … которая всё время хотела поднять народ на бунт, не думая, что он будет бессмысленным и беспощадным». (Т.М. Сидоренко, «Проблема интеллигенции в творчестве А. Блока и В. Кожинова». Материалы 3-й международной научно-практической конференции, Армавир, 2004). Но коль ни творчество А. Блока, ни его воззрения не дают никаких оснований для подобных утверждений, особенно его абсолютное неприятие В. Белинского, тогда говорится о том, что он был «не справедлив» к «великому критику». «Безбожники» снова упрекают А. Блока в том, что его «сознание обезбожено»…
И что примечательно, А. Блок как действительно «никем не званый», «мешает» теперь как либералам, так и патриотам, во всяком случае людям, позиционирующим себя таковыми. Прозаик Виктор Лихоносов,  патриот в тоге либерала, «дитя советского тления», как он определил сам себя, А. Блока не только не любил, но ненавидел: «Всегда-то я недолюбливал Блока, а нынче уже возненавидел особенно». И всё потому, что однажды в станице Новодеревянковской он услышал в исполнении артистов филармонии сочинение Г. Пономаренко на стихи А. Блока: «Русь, моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?». Аргументация известного писателя оказалась таковой: «Это почти как многие передачи на нынешнем телевидении с участием негодяев, ненавидящих Россию. Вот, оказывается, какая наша тысячелетняя история…» – «Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма…» («Родная Кубань» № 2, 2011). На такое примитивное толкование можно сказать разве то, что, когда писатели перестают мыслить категориями литературными, тогда и происходит падение литературы и неизбежно следующие за этим беды. Не «чиновники» только в этом повинны. А потому гневные сетования  на то, что «затмение русской культуры уже расцвело вовсю», на то, что «как удивительно мгновенно умерла наша писательская эра» уже ничего не стоят, потому что, во-первых, он сам вольно или невольно поучаствовал в том, чтобы это несчастье произошло, во-вторых, «прежде чем приходить в смущение от окружающих беспорядков, недурно заглянуть всякому из нас в свою собственную душу» (Н. Гоголь)…

Столетие нашей жизни без А. Блока было отмечено почти повсеместно характеристикой поэта, как символиста и представителя серебряного века. Но ни то, ни другое не определяет А. Блока. Во-первых, он сам скептически относился к каким бы то ни было «школам» в поэзии. Во-вторых, всячески отстранялся от «символизма», считая его «мутной водой». К примеру, в дневнике 17 апреля 1912 года: «В. Иванову свойственно миражами сверхискусства мешать искусству». «Символическая школа» – мутная вода». Что же касается термина – «серебряный век», то он неудачен уже потому, что не касается сущностной стороны литературы целой эпохи. И главное – к      А. Блоку не имеет никакого отношения, так как придуман уже гораздо позже, в эмиграции, как считают исследователи, – Н.А. Оцупом (1894 – 1958), воспевавшем «Холодное чувство сиротства/ На склоне растраченных дней». А вошло в обиход это определение, которое полагается теперь произносить не иначе как с придыханием, и того позже, уже в наше время. Совершенно очевидно, что этот забор терминологий понадобился лишь для того, чтобы представить А. Блока как одного из поэтов  этой эпохи, наряду с другими, а не как великого русского поэта: «В лице Блока наследника русской интеллигенции ХIХ века, написавшего «Двенадцать» и «Интеллигенция и революция» коварным образом соединились век нынешний и век минувший: традиционные ценности христианского гуманизма и идеология послеоктябрьских лет». (Павел Басинский, «Трагедия понимания». «Вопросы литературы», июнь, 1990).

Ничего, конечно, не соединилось – ни в творчестве А. Блока, ни в общественной мысли. Да, многим казалось после революционного крушения России, что возможен «синтез» (опять пресловутый и ничем неистребимый). Произойдёт  некое соединение христианства и большевизма. Появится «новая религия», в которую «войдёт в качестве составного элемента коммунизм». То есть, на смену религиозно-философского общества Мережковских пришла художественно-литературно-философско-религиозная научная академия. Сближение же революционной и религиозной деятельности невозможно, ибо ни на чем не основано. Они если и имеют сходство, то чисто внешнее и формальное. «Советская цивилизация» же созидалась не на этой, а на иной метафизической основе. На «советской», социалистической, которую постоянно и целенаправленно подменяют «коммунистической».

Таким образом, утверждается, что написав «Двенадцать» и «Интеллигенция и революция»,  А. Блок воспринял нечто от революционеров в идеологическом плане. Но это ведь совершенно не так, ибо появление Христа в поэме означало крах их революционного дела. А в статье он пристыдил радикальную революционную интеллигенцию, которая, увидев безобразия, «разочаровалась» в результатах своей  же деятельности. И попыталась выставить дело так, что народ «неподготовлен», «не дорос» до её замечательных революционных идей. Впрочем, это родовой признак всякой революционности.

Исследователи зачастую сознательно или безсознательно вычленяют и отбрасывают всю христианскую основу творчества А. Блока, оставляя лишь социальную и историческую, как наиболее, по их разумению, «важные». И А. Блок становится неузнаваемый, лишь увенчанный титлом великого.

Не постижением А. Блока, а запутыванием сути дела является и сближение его с «ницшеанским аспектом». У Ницше – преодоление человека, то есть, отказ от его духовной природы, ожидание «сверхчеловека», что неизбежно приводит к ненужности человека в этом мире. У А. Блока наоборот – вочеловечивание, («Всё личное – вочеловечить»), то есть возвращение к человеку, к его духовной природе, которую он растерял на перепутьях «цивилизации». А. Блок, идя путём Христа, как и должно, уподобляет себя Ему: «Я вам поведал неземное…», «Пред ликом родины суровой я закачаюсь на кресте…», «В глубоких сумерках собора…». Это путь совершенствования человека, но – не отказа от его духовной сущности. Да, поэт говорил о человеке-артисте, но в смысле, умеющем управлять собой, «над собой держать контроль».
На смену Христу не пришёл «другой». «Опять – Он», – сказал А. Блок и тем самым подвёл итог и выразил точный смысл произошедшей в России трагедии в начале ХХ века: «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Послание к евреям святого апостола Павла). А услышали ли это люди, светильник разума которых в чаду революционного анархизма оказался сдвинутым, зависело уже не от него.
И кстати сказать, эта традиция вочеловечивания, то есть возвращения к вере, продолжилась в русской поэзии. Когда А. Блок писал: «Ты дремлешь, Боже на иконе…Я пред тобою на амвоне» это не означало сомнений в Боге, дремлющего только на иконе, но страстное желание постичь Его. Так же как и у Н. Рубцова не значит отрицание икон:

И я молюсь – о, русская земля! –
Не на твои забытые иконы,
Молюсь на лик священного Кремля
И на его таинственные звоны.

Так же как и у Ю. Кузнецова  –  сожаление о «молитве позабытой», «молитве родины святой»:

Потускнели скорбящие лики
И уже ни о ком не скорбят.
Отсырели разящие пики
И уже никого не разят.

Осознание этого и есть путь  обретения веры. Приведём в заключении отзыв С. Соловьёва на смерть А. Блока (2 сентября 1921 г.) – «лучшего друга», а потом непримиримого врага, обвинявшего поэта даже в сатанизме: «Ведь вся ошибка многих людей и нас с тобой в юности в том, что мы пробовали бороться со зверем вне нас, не понимая, что надо только убить зверя в себе, что все эти извне грозящие звери только проекция во вне наших злых страстей». («Переписка Блока с С.М. Соловьёвым», «Литературное наследство», т. 92, книга первая, М., «Наука», 1980). То есть «лучший друг» пришёл к тому же, что А. Блок отстаивал изначально.
Трагедия России начала революционного ХХ века, постигнутая и выраженная Александром Блоком, всё ещё продолжается. Разумеется, изменяя формы до такой степени, что многим наивным людям кажется, что она уже прошла… А потому обращение к наследию поэта, его духовному человеческому опыту не является только филологической или исторической задачей. Мы обращаемся к А. Блоку помочь нам в «немой борьбе». Не в его, а в нашей.  Помочь в постижении нашего, столь мировоззренчески запутанного и невнятного времени.

А. Блок всё ещё остаётся неоткрытым, о нём не принято вспоминать в «светском обществе», его «мы открывать не торопимся», и совершенно ясно почему. Потому что в обществе преобладает то, что было великому поэту чуждо. В то время как прочитать его сегодня крайне необходимо: «Для отрезвления. Очищения ума и души от всякого хлама. Приведения себя в Божеский вид» (Сергей Куняев. «Жертвенная чаша», М., «Голос-Пресс» 2007 г.). Но на общем фоне мировоззренческой мишуры такая здравая и честная постановка вопроса остаётся всё ещё чрезвычайной редкостью.
Многие хотели, чтобы он был с ними заодно, чтобы он стал и был таким, как они. Хотели его именем оправдать свои преходящие земные дела. Тем самым, отравляя ему жизнь. А он, как и должно великому поэту, бережно пронёс свой крест («И крест свой бережно несу…»), несмотря ни на что, несмотря на то, что в такие революционные времена это почти невозможно, так как торжествующая «цивилизация» беспощадно мстит и подавляет враждебный ей дух культуры, то есть смысл человеческого бытия.

Он остался хранителем и выразителем, прежде всего, внутреннего порядка мира, отстаивая духовную природу человека. Остался самим собой и тем самым продолжил традицию великой русской литературы. Остался «никем не званый»…

Пётр ТКАЧЕНКО