Бросьте вам чего не надо

     Дед Саша, большой, широкоплечий с совершенно гладкой, как коленка головой. Тогда ещё не появились розенбаумы, бондарчуки и прочие модно-лысые знаменитости. Просто дед рано облысел. Он как-то всё сделал достаточно рано. Женился в девятнадцать лет на своей Лене, с которой прожил более полувека, как один день. Кто был голова в семье сказать трудно. Деля, так нежно он называл жену, была на год старше. Одновременно женственна, умна, практична, трудолюбива, властна, сурова. В зависимости от жизненных обстоятельств она могла перевоплощаться в сову, лису, летучую мышь, собаку, кошку. Муж у неё был то Шура, то сволочь худая.

Деля никогда не работала вне дома. В советские времена, когда слова «хозяин» и «хозяйка» приобрели некоторый эксплуататорский оттенок, таких женщин стали называть  домохозяйками. Очертили, так сказать, границы хозяйствования, чтоб не перепутали. Дед Саша, как-то превратился в маляра без ПТУ и учителей.  Просто он любил красить, и получалось это у него красиво.

  Среди хлопот по дому, Деля рожала детей. Девочек. Когда после третьей над Шурой посмеивались, называя бракоделом, он отвечал с лукавой улыбкой:
- Что вы понимаете? Это же ювелирная работа! Попробуйте таких красавиц смастерить.

     Кроме ювелирной работы, Шура чинил обувку, мастерил мебель.
     - Деля, тебе буфет сделать под дуб или под орех? - спрашивал он жену.
     И в их комнате появлялся такой буфет, какого больше ни у кого быть не могло. А Деля тогда становилась кошечкой, демонстрируя соседкам обновку. Красил, белил, штукатурил, оклеивал дед и на работе и после работы всем желающим по всей круге. С этого кормил, одевал, баловал всё своё женское окружение.
Мало было своего, так взял под крыло одинокую сестру жены с двумя дочерями и сыном. Просто, отгородил от своей комнаты на пятерых кусок в десять метров ещё для четверых. Был отцом для всего кагала.

     Но, иногда, Деля превращалась в чёрную злую летучую мышь, от взмахов крыльев которой гремели тазы и посуда, а провинившийся глава семейства сидел в уголке на табурете, склонив виноватую, бритую этой мегерой голову. Случалось это, когда с очередной халтуры, Шура не возвращался домой несколько дней. Обычно, у Дели терпения хватало только на три. На четвёртый она превращалась в медведицу, ставшую на защиту своих медвежат, и шла к коллеге своего «мазурика», Катьке. Вытащив его оттуда и дав выспаться, загоняла его в угол на табурет и не приглашала к столу ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Девчонки, улучшив момент, совали ему бутерброды, наливали чаю. Мать, заметив, смотрела на них Цербером.

     Когда уже взрослая внучка спросила свою старенькую, давно овдовевшую,  бабушку:
     - Бабушка, так ты прощала деду измены?
     Сова-бабушка отвечала:
     - Да, какие там измены? Я ж своего Шуру знала. Пьяный он ничего не мог. Только научил меня откладывать на такие случаи в кубышку. Хитрить, как лисе приходилось. Ему-то я говорила, что денег нет, всё пропил. А сама жила и детей кормила на эту заначку. Ну, а он опять шёл работать. Мне жаловаться не на что. Слова худого не сказал. Хорошо жили.

     А дед и правда, в жизни никогда не матерился (откуда это у простого деревенского мужика?) и ругаться не умел. Или не хотел. Когда что-то его всё же сердило, нахмурив брови, он бросал:
- Бросьте вам чего не надо!