Продолжение. Никем не званый...

«Длятся часы, мировое несущие…»

Исследователи жизни и творчества А. Блока обычно обращают внимание на то, что и как повлияло на его поэзию. Как повлияли на него другие поэты, те или иные мировоззренческие представления и поветрия, расхожие в обществе, те или иные «искания». Впрочем, это родовой признак позитивистского литературоведения: рассматривать творчество великих поэтов в сравнении с другими поэтами, порой с кем угодно. Такое «сравнительное литературоведение», как понятно,  менее всего выявляет мир изучаемого поэта. Особенно оно характерно, к примеру, в изучении наследия М. Лермонтова. Не избежало этой же участи и наследие А. Блока. Хотя такие влияния на А. Блока, безусловно, были. По его собственному признанию, большое влияние на него в  юности оказал Владимир Соловьёв. И всё же зависимость эту преувеличивать нет оснований. Гораздо важнее рассмотреть то, как А. Блок относился к ним, как зачастую противостоял им, отстаивая своё понимание мира. Уже с первых поэтических опытов.

Сам же факт общения с тем или иным поэтом, даже длительное время, как, к примеру, с А. Белым, в большей мере характеризует ту среду, в которой А. Блок жил, а не собственно его творчество. А потому было бы опрометчивым из общений с разными людьми делать определённые выводы о его мировоззрении и поэзии. Да и кто может сказать, как зарождается в душе человека тот священный огонь, который «просиял над целым мирозданьем. И вдаль идёт, и плачет, уходя» (А. Фет). Кто знает, как зажигается в человеке, в его душе и разуме «восторг души первоначальный». Если бы люди это «знали», он был бы им вроде бы и ни к чему… Не впадая в наивный биографизм, мы можем лишь кое-как приблизиться к пониманию этого. То же влияние В. Соловьёва было, во-первых, кратковременным  и связанным с поиском молодым Блоком цельного мировоззрения: Душа мира – София, Она, Дева, «Жена, облаченная в солнце». Во-вторых, оно касалось именно христианских воззрений, как их понимал В. Соловьёв. Справедливо отмечалось, что искания молодых поэтов представлялись сомнительными с точки зрения верности мистическим заветам, «которые Блок, Белый, Соловьёв вычитали у В. Соловьёва и полагали последним откровением христианства» («Переписка Блока с С.М. Соловьёвым», «Литературное наследство», т. 92, книга первая, М., «Наука», 1980). Такое сравнительное литературоведение по отношению к А. Блоку малоприменимо потому, что у него с юности сложилось  цельное миропонимание ни на чьё не похожее, с преобладанием женственного – Она, которую он называл в стихах Владычицей  вселенной:
В ночи, когда уснёт тревога,
И город скроется во мгле –
О, сколько музыки у Бога,
Какие звуки на земле!

…Прими, Владычица вселенной,
Сквозь кровь, сквозь муки, сквозь гроба –
Последней страсти кубок пенный
От недостойного раба!
Это стихотворение 1898 года. С юношеским максимализмом. Но этому образу – Владычице вселенной поэт оставался верным всю жизнь. К этому стихотворению он вернулся 2 июня 1919 года, годы спустя, когда столь многое произошло в мире, в России, в его личной судьбе, когда, по сути, всё им было уже создано. Но осталась Она – Владычица вселенной, и он пред ней – недостойный раб…
Она – символ женственности. И в то же время – Мировая душа. Цельное восприятие мира, в его единстве, нерасторжимости и непоколебимости. Потом Прекрасная Дама становится земным воплощением этой Мировой души, Жены, облаченной в солнце. Но Она – не противоречит его христианской вере, Она сама – святая. Он с Ней в лоне веры:
Не призывай. И без призыва
Приду во храм.
Склонюсь главою молчаливо
К Твоим ногам.

…Твоих страстей повержен силой,
Под игом слаб.
Порой – слуга; порою – милый;
И вечно – раб.
1899 г.
13 августа 1901 года А. Блок пишет А.В. Гиппиусу о том, что «властитель» его дум – В. Соловьёв. И вместе с тем: «Есть и ещё властители всего моего существа в этом мире, но они заходят порой в мир иной (конечно, в воображении моем и мыслях) и трудно отделимы от божественного». Ясно о каких властителях всего его существа говорил молодой поэт. В его восторженной влюблённости Владычица вселенной, Жена, облачённая в солнце, стала принимать конкретное воплощение – Прекрасная Дама в лице Л.Д. Менделеевой. Более чем за год до свадьбы (17 августа 1903) он пишет стихотворение, которому предпосылает эпиграф из Евангелия:
Имеющий невесту есть жених;
а друг жениха, стоящий и
внимающий ему, радостью
радуется, слыша голос жениха.
От Иоанна III, 29
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу.
Она без мысли и без речи
На том смеётся берегу.

Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.

Покорный ласковому взгляду,
Любуюсь тайной красоты,
И за церковную ограду
Бросаю белые цветы.

Падет туманная завеса.
Жених сойдёт из алтаря.
И от вершин зубчатых леса
Забрежжит брачная заря.
7 июля 1902.
Правда, в Евангельском стихе он опускает последнюю фразу: «Сия радость моя исполнилась». Его охватывает сомнение, ничего ещё «не исполнилось». Он пишет А.В. Гиппиусу 23 июля 1902 г., что «мистическое содержание отходит»: «Разве можно миновать «мрак», идя к «свету»? Я лично и «пока» не отдам ни пяди «жизненной драмы» за тончайшее мистическое созерцание (мистическое дело – вопрос другой). Из этого отнюдь не следует, что я знаю, что нужно… не знаю, прав или не прав ушедший на снежную вершину. Может быть, он когда-нибудь и увидит «Нечто» (хотя бы «Жену, облечённую в солнце»), а может быть, его кобылка так до конца и провертится на брюхе на самой острой горе…». Здесь важно отметить, что радость его ещё «не исполнилась».
Чрезвычайно важно понять, что в Ней он ищет не веры, а своего поэтического понимания этого мира. А потому и Она, и Прекрасная Дама – вместе с ним в храме:
Вхожу  я в тёмные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцаньи красных лампад.

И с «Девой с тайной в светлом взоре над осиянным алтарём», и с Прекрасной Дамой он встречается в храме («Мы встретились с тобою в храме»). Она вызывает у него именно христианские стихи. В письме к возлюбленной, Л.Д. Менделеевой он пишет 25 декабря 1902 года: «Написал хорошие стихи, но теперь не пошлю их тебе. Они совсем другого типа – из Достоевского, и такие христианские, какие я только мог написать под твоим влиянием». А 3 июня 1903 года, накануне свадьбы: «На всём живом, что в мире, навсегда для меня легла твоя золотистая тень». Её он видит везде, даже в «запылённых, зачитанных книгах», то есть в богослужебных книгах.
Разумеется, думая о Ней, А. Блок размышлял и о Христе, как и всякий истинно верующий человек. В письме к А. Белову 18 июня 1903 года: «Скажу, что люблю Христа меньше, чем Её». И в письме 1 августа, в  самый канун свадьбы: «Ещё (или уже, или никогда) не чувствую Христа. Чувствую Её».
Он не сомневается в Христе, не отрицает Его, но ставит необычный вопрос для своих современников: достойны ли мы Его? И в ранних стихах, и со всей определённостью позже:
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, –
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие Твое!

Говорить об «антихристианстве» поэта только на основе его прямых высказываний, как увидим далее, опрометчиво. Надо верить его стихам, так как сила поэтического таланта выражает его духовную сущность, которая не редко не только отличается от прямых высказываний, но противоречит им. То есть, поэт поправляет мыслителя. Тут совершенно прав Станислав Куняев, говоря о трагедии нашего времени, о трагической судьбе Николая Рубцова: «Меня мало интересует то, что поэты говорят в своих интервью, на телевизионных подмостках, в гневных письмах и мемуарах. Я верю тому, что они говорят в стихах» («Любовь, исполненная зла», «И бездны мрачной на краю», Санкт-Петербург, издатель Геннадий Маркелов, 2021 г.).
А. Блок судил не Христа, что становилось  в те начальные годы нового ХХ века обыкновением, но – людей и себя… А с людьми действительно начало происходить что-то странное, о чём он писал 25 июня 1906 года своему сокровенному другу в их размышлениях о Христе Е.П. Иванову: «Все переутомились и преждевременно сочли святым свой собственный больной и тонкий дух, а теперь платятся за это…».

                «Не доверяй своих дорог
  толпе ласкателей несметной…»

Важное обстоятельство жизни и творчества Александра Блока. Вся история его взаимоотношений с поэтами, его современниками и шире – писателями и людьми культуры, с первого знакомства с ними (Сергей Соловьёв, Андрей Белый, Мережковские и в частности З.Н. Гиппиус), со «Стихов о Прекрасной Даме» и на протяжении всей жизни, до поэмы «Двенадцать» и статьи «Интеллигенция и революция», – это почти сплошные обвинения поэта в том, что он идёт «не туда», что он изменяет себе, что он «кощунствует». Но это было удивительно последовательное отстаивание им своего поэтического мира, своего понимания этого мира и жизни. Это было какое-то скорее непрекращающееся противоборство с той творческой средой, к которой он был так или иначе причастен, а не обыкновенное, естественное в творческой среде взаимовлияние. Уже после «Стихов о Прекрасной Даме» среди, казалось бы, наиболее близких людей формируется мнение, что А. Блок «изменяет себе», что он «отступает» от уже заданного идеала. Не говоря уже о «Двенадцати» и «Интеллигенции и революции» – там, в условиях революционного анархизма и беззакония были не просто упреки ему в «измене» своему таланту, но откровенная травля… Тут он прямо-таки начал «мешать» жить… Причём, всем.
Примечательна в этом плане судьба Сергея Соловьева: самый яростный обвинитель А. Блока в отступлении от идеала Прекрасной Дамы, стал противником и «Двенадцати». Да и до «Двенадцати» разошёлся с Блоком именно по духовным и мировоззренческим причинам. Когда же он тогда был поклонником Блока? И был ли в таком случае его, если не единомышленником, то близким духовно? Разве только в 1899 году, в стихах, посвященных А. Блоку: «Но голос твой раздался ясно. Меня воззвал из темноты…/ Я понял твой размах могучий». А. Блок же с юности почувствовав в себе священный огонь творчества, определил своё трудное и неизбежное положение поэта:

Не доверяй своих дорог
Толпе ласкателей несметной:
Они сломают твой чертог,
Погасят жертвенник заветный.
25 июня 1900 г.

Здесь, видимо, надо оговориться, дабы быть правильно понятым. Я пишу не биографию поэта, но пытаюсь по мере своих малых сил выявить то, каким представлялся ему образ этого мира; его духовно-мировоззренческий облик. И не события его жизни и окружавших его людей сами по себе интересуют меня в первую очередь, но их мотивации и причины. А потому читатель не найдёт в моих заметках привычной хронологической последовательности происходившего. И отсутствие её не является здесь каким-то недосмотром.
Поразительно и странно, но, по сути, с самого начала, как только        А. Блок заявил о себе, начались упрёки ему в том, что он губит свой талант – то изменой светлому образу Прекрасной Дамы, то кощунствует. А попрёки в упадничестве и декадентстве продолжаются до сих пор.  И так – всю его творческую жизнь, до поэмы «Двенадцать», уже с обвинениями в «большевизме». Это странное обстоятельство требует, наконец, объяснения. Что же оспаривали оппоненты поэта в нём и в его творчестве? Теперь уже, по прошествии времени и ввиду всего происшедшего у нас в России без А. Блока, совершенно ясно, что оспаривалось как раз то, что достойно было, если не похвалы, то понимания, так как поэт обвинялся в том, что оставался верен самому себе. В том, что несмотря ни на что, устоял в вере. Что сохранил русскую литературную традицию тогда, когда это казалось невозможным… Это тем более требует объяснения, что и сегодня исследователи нередко повторяют те же самые обвинения – в нетвёрдости в вере. Причём, обвиняют исследователи, как видно, никогда в руках не державшие Евангелия и не размышлявшие о нём. Или, открывшие его впервые, дожив до седин, когда верить стало «можно» и даже велено. Но такой искажённый облик поэта продолжает бытовать в читающей среде не сам по себе, а, смею утверждать, преднамеренно формируемый и навязываемый общественному сознанию. Приведу лишь один характерный пример из современной издательской практики.
Можно ли, скажем, издавать избранные произведения поэта для широкого читателя предпослав им статью «Побеждённый», одного из самых непроницательных и ортодоксальных толкователей поэта Бориса Зайцева,   написанную давно, в 1925 году? Нет, конечно. Но популярное  издательство «Эксмо» это делает: «Александр Блок. Стихотворения и поэмы» (М., 2002) Почему? Лишь потому, что Б. Зайцев был современником поэта? Но были современники его и попроницательней. Или потому, что он – представитель первой волны эмиграции? А это у нас – как «знак качества» вне зависимости от текстов… Ведь А. Блока точнее было бы назвать прямо противоположно – непобеждённый. Называя же статью «Побеждённый», Б. Зайцев тем самым отказывал А. Блоку в благодати Божией, ибо «Побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия» (Откровение, 2: 7). Ну а побеждённого вычёркивают из Книги бытия. Да ещё вдобавок в книгу включается отклик Ильи Эренбурга на статью А. Блока  «Интеллигенция и революция», несправедливую по отношению к тому, о чём писал А. Блок, уже во время её написания в 1918 году. А ведь за более чем восемьдесят последующих лет об А. Блоке написано много обстоятельного и верного. Можно было бы предпослать книге хотя бы статью «Александр Блок» Георгия Адамовича, слывшего там, в зарубежье, сильным критиком. Но издатели-то выбрали самое несостоятельное и вбросили в среду, не то что уже мало что знающую об А. Блоке, но вообще перестающую читать… Если даже это не преднамеренность, а слабая подготовка издателей, представивших свои, а не Блоковские воззрения, всё равно она не извиняет нынешнего искажения облика поэта.

По сути, сразу после свадьбы, летом 1904 года в Шахматове произошла трагедия, сыгравшая решающую роль в судьбе и творчестве  Александра Блока. К нему в Шахматово приехали его почитатели и друзья, поэты Андрей Белый (Борис Бугаёв) и Сергей Соловьёв – его троюродный брат, племянник философа Вл. Соловьёва и страстный пропагандист его воззрений. Ничто, вроде бы, не предвещало бури и тем не менее она разразилась, оставив глубокий след в душе А. Блока. А ведь ранее, в дневнике 1901- 1902 года, 2 апреля А. Блок сделал удивительную и даже пророческую запись о предстоящем знакомстве с А. Белым: «А не будет ли знаменьем некоего «конца», если начну переписку с Бугаёвым? Об этом очень нужно подумать». Что-то ведь подсказывало ему: водить дружбу с этим беспокойным человеком не следует…
Они, С. Соловьёв и А. Белый упрекали А. Блока в перерождении, в измене Прекрасной Даме, на смену которой приходила блудница. Между тем сами сделали, кажется, всё возможное для того, чтобы светлая лучезарная Жена превратилась в блудницу. Причём, не только в библейском, в эмоционально-образном смысле, но и в буквальном, житейском, вмешавшись в его семью, внеся в светлую шахматовскую жизнь чуждый ей дух скандала и балагана. Вдруг «влюбившийся» в жену А. Блока Любовь Дмитриевну, А. Белый «умоляет Любу спасти Россию и его». Передающая это в дневнике тетка поэта М.А. Бекетова, справедливо добавляет: «Словом, вздор и бред». (Из дневника М.А. Бекетовой, «Литературное наследство», т. 92, книга третья, М., «Наука», 1982).
Кажется, это было первое серьёзное столкновение поэта с «попираньем заветных святынь», коснувшееся его лично. Он же мучительно переживал эту трагедию, только зафиксировав факт перерождения лучезарной Жены, Прекрасной Дамы в блудницу.
Приехали в 1904 году – «полупомешанный» А. Белый, по определению самого А. Блока и экзальтированный С. Соловьёв и нарушили своеобразную жизнь Шахматова, внеся в неё дух клоунады. Даже не драмы, а именно – скандала и балагана. Драма же разыгралась только для самого А. Блока. Словно какое-то стихийное бедствие налетело на мирное Шахматово.
И уж коль сам А. Блок связывал и уподоблял стихию природную и человеческую, народную,  выявлял нерасторжимую связь между ними (как в «Возмездии»: «Безжалостный конец Мессины (Стихийных сил не превозмочь)», тут видится прямо-таки зловещим совпадением: приезд в Шахматово «страшных и знающих», по выражению самого поэта, А. Белого и С. Соловьёва со страшным стихийным бедствием, смерчем, пронёсшимся над Москвой и её окрестностями 16 июля 1904 года. Об этом смерче и о приезде друзей в Шахматово А. Блок одновременно сообщал Е.П. Иванову 28 июня 1904 года: «Смерч московский разорил именье  сестры моей бабушки, где жил С. Соловьёв. Вековой сад вырван с корнями, крыши носились по воздуху. Все люди и скоты спаслись. На днях приезжает Андрей Белый и, вероятно, С. Соловьёв». Пронесётся смерч,  как увидим далее, и над Шахматовым, но не только этот природный, но и иной, человеческий, пошатнув его устоявшуюся жизнь.
Причина скандала, как и всегда бывает в таких случаях, оказалась незримой и крылась в ментальных, мировоззренческих сферах и духовных представлениях. С неизбежным в такого рода буйствах, психо-психологическим аспектом: «любовь»» А. Белого, – «передал Любе через Серёжу записку с признанием в любви» (М.А. Бекетова). Теперь, когда опубликовано, кажется, всё, касающееся этой неприглядной во всех отношениях истории в Шахматове, очевидно, что со стороны А. Белого это была никакая не любовь, а обыкновенный блуд, в итоге которого образ лучезарной Жены и Прекрасной Дамы потускнел, превратившись потом в «Незнакомку» и блудницу…
Тётка поэта М.А. Бекетова, не лишённая наблюдательности и проницательности, оставила в дневниках своих истинный смысл происшедшего тогда в Шахматове скандала. Отдавая должное уму, талантливости и доброте А. Белого, она вместе с тем точно определила его «диагноз»: «Боря поэт и не совсем нормален… совсем болен духом…  – умный, талантливый, добрый, но, боже, до чего утомителен и многословен, с его гомерической нервной болтливостью».
Разумеется, тётка оставила своё восприятие А. Белого: «Он ужасно, утомительно тяжёл… По-моему они его раздувают и захваливают». Но это её восприятие оказалось очень близким, даже сходным с пониманием А. Блоком своего «лунного друга».
Конечно, все участники шахматовского скандала были ещё молоды, не вполне определившиеся в своих воззрениях, но здесь уже намечались их дальнейшие пути. Глядя же «на Борино кривлянье, глупости и вычуры», М.А. Бекетова была беспощадной. Но вместе с тем, – нельзя сказать, что предвзятой и неточной: «…Пышнословы, болтуны, клоуны. Сколько в них фальши… Страшно нецеломудрены. Все толкуют о прелестях «вечного» Бори. Ох уж мне эти прелести! В значительной мере они дутые. Эти молитвы с Мережковскими. Этот чёрный крест, носимый Борей при всём честном народе и потом так же разорванный…».
Результатом клоунады и балагана в Шахматово стало падение «идеалов»  – потускнение вечной Жены. И А. Белый оказался не архангелом с мечом: «Отношение к Боре совершенно поколеблено и Любу не считают ни мировой, ни священной. Боря уже не архангел с мечом, не непогрешимый, а безумно влюблённый и очень жестокий мальчик…» (М.А. Бекетова).
Но как потом оказалось, сам А. Блок и не хотел этого приезда друзей. Их пригласила в Шахматово мать Александра Андреевна, полагая, что этого хочет сын: «Выяснилось окончательно, что она пригласила его (А. Белого – П.Т.) в Шахматово только потому, что думала, что этого хочет Сашура. Потом оказалось, что Сашура этого страшно не хочет» (М.А. Бекетова).
Эта шахматовская трагикомедия обернулась для А. Блока тяжкими переживаниями уже не только собственно литературного характера. Переживания, продолжившиеся для него уже без участников этой истории, и воплощённые в его стихах. Участники же этой драмы, кажется, даже не подозревали того, в чём они участвуют. Во всяком случае «вычуры» Бори, Андрея Белого, как видим, невозможно назвать христианскими…
Потом, позже А. Белого напугала новая, послереволюционная жизнь. Он стал неуклюже приспосабливаться к ней. Начал пересматривать свою же оценку А. Блока. Для него А. Блок теперь «уже не гениальнейший поэт современности». Но тут повлияла по всей видимости публикация в 1928 году дневников А. Блока, которыми он был разочарован. Но главное состояло в том, что А. Белый не был и не мог быть духовным собратом А. Блока: «Анализируя истоки душевной трагедии Блока и прерванные кончиной возможные пути её преодоления, Белый мысленно оперирует мистическими и оккультными представлениями о внутреннем мире человека, его рассуждения об этом – в русле антропософской доктрины, во власти которой он оставался в эти годы. Отсюда и обильная оснащённость записей мистической терминологией» (С.С. Гречишкин и А.В. Лавров, «Дневниковые записи» А. Белого, «Литературное наследство», т. 92, книга третья, М., «Наука», 1982 г.).

Мои скитания по окрестностям Шахматова, начались ещё тогда, (с ноября 1971 года), когда были живы люди, видевшие А. Блока, знавшие его, общавшиеся с ним. Казалось бы, что могут добавить о поэте воспоминания простых людей, да ещё спустя столь многое время – более полувека? И всё же в их свидетельствах можно было найти какое-то общее, устоявшееся народное представление и о поэте, и о его времени.
В Солнечногорске, где я тогда жил, была светлая, внимательная и умная старушка – Екатерина Евстигнеевна Можаева. В юности она работала в Шахматове прачкой. Много раз видела А. Блока, разговаривала с ним. Всё вспоминала, как они вместе  сажали розу. Она-то мне и рассказала своё впечатление о свадьбе А. Блока и Л. Менделеевой 17 августа 1903 года, об их венчании в церкви Михаила Архангела села Тараканово.
В этот день все были возбуждены в связи со свадьбой. И не только в Шахматове, но и в соседних деревнях и селах. Мы девчонки,  – рассказывала она, – побегли посмотреть на венчание. Так вот, когда Блок и Люба входили в церковь, в дверях её платье за что-то зацепилось, и она остановилась. Надо было, чтобы шафер или кто-либо находившийся рядом, отцепили, но не жених.  Но никто не спохватился, и Блок сам, несколько вернувшись, освободил платье невесты. Этого не должно было быть. Это плохая примета, – рассказывала Екатерина Евстигнеевна. Вот оттого у них  жизнь так  и пошла… Не думаю, что Екатерина Евстигнеевна была таким уж читателем Блока и знатоком биографии поэта. Она выразила то, что жило в народной среде, о чём простые крестьяне знали: жизнь у них пошла так, то есть не так как следовало, как должно было быть…
Здесь важно отметить, что шафер С. Соловьёв свои обязанности шафера в нужную минуту не исполнил, хотя относился к свадьбе А. Блока как к некой мистерии: «Всемирное торжество Света, свершившееся в Таракановской церкви…». Он исполнял другие «обязанности», видимо, казавшиеся ему более важными – уберечь поэта от отхода от мистического пути. По причине новых акцентов в мировоззрении А. Блока, вскоре, уже летом 1905 года в Шахматове произошёл резкий конфликт его с поэтом. После второй книги А. Блока «Нечаянная радость» С. Соловьёв отказался от общения с ним. А превращение «Прекрасной Дамы» в «Незнакомку», «Снежную маску», «Фаину» воспринимал не иначе как кощунство и надругательство над святыней. Словом, увидел в этом «падение»  А. Блока. Впрочем, для С. Соловьёва А. Блок «падал» во всё его творчество. Причём, именно духовное «падение» он видел в нём. Поэму «Двенадцать» уж тем более считал «изменой и кощунством»: «Певец современного сатанизма Блок». Такое догматическое обвинение А. Блока было распространённым и в последующие времена. Встречается нередко и сегодня: «Он не заметил, как предал Прекрасную Даму, прельстился, вступил в сговор с демонами» (Александр Журов. «Приближается звук…» Студенческие этюды. М., 2011 г.). Революция окончательно разделила С. Соловьёва и А. Блока. Дальнейшая судьба С. Соловьёва убедительно показала, что ему не дано было быть духовным собратом А. Блока, и уж тем более не дано было стать его духовным наставником. Он продолжал свои «духовные поиски», перенёс душевную болезнь, принял духовный сан. Проповедовал экуменистические идеи глобалистского толка: «Наша Церковь должна войти в единство вселенской церкви». В начале 1920-х годов перешёл в католичество. В 1926 г. стал епископом, вице-экзархом католиков греко-российского обряда. Такое преображение своего бывшего друга А. Блок воспринимал иронически.
Правда, надо отдать должное С. Соловьёву, кажется, он в конце концов осознал за поэтом право оберегать свой «жертвенник заветный», заниматься внутренним порядком мира. Но осознал уже только в своём отклике  2 сентября 1921 года на смерть поэта.
Когда читаешь недавних и некоторых нынешних уважаемых филологов о «падении» А. Блока, в том смысле, что он предался «тёмным» силам, филологов, Библии в руках никогда не державших, без которой  невозможно понять и объяснить поэта, вспоминаются не только его строчки: «Печальная доля – так сложно,/ Так трудно и празднично жить,/ И стать достояньем доцента,/ И критиков новых плодить». Вспоминаются его «лучшие друзья», писавшие об этом тогда, когда был уже «ясен долгий путь», когда уже всё свершилось. З. Гиппиус в своих воспоминаниях писала: «Но Блок, прозрев, увидел лицо тех, кто оскорбляет, унижает и губит его Возлюбленную – его Россию, – уже не мог не идти до конца». Что имела ввиду З. Гиппиус? Может быть, то, о чём А. Блок помнил крепко: «Кроме бюрократии» как таковой», есть «бюрократия» общественная». (19 октября 1911). И она – беспощадна. Но вот Андрей Белый в «Дневниковых  записях» выразился более чем определённо: «Такие, как А.А., находятся под особым преследованием сил зла; он это – знал; мы даже говорили об этом. С 1909 года я знал сознательно, что он и некоторые числятся в проскрипционном списке представителей тёмных оккультных обществ; и что его будут стараться устранить, губя и изнутри, и извне… Симптоматично, что он умер именно в эти месяцы…силы зла, обитающие среди тумана, теперь особенно стараются спешить с делом своим». («Литературное наследство», том 92, книга третья, М. «Наука», 1982 г.).
Напомню, что проскрипция была свойственна многим эпохам и берёт начало своё в Древнем Риме. Это – список лиц, объявленных вне закона. За выдачу или убийство, включенного в списки, назначалась награда, за укрывательство – казнь. Изобретённая Суллой как орудие массового политического террора (82-81 годы до н.э.) проскрипция использовалась как для сведения личных счётов  так и средство обогащения. С той лишь разницей, что теперь такие «списки» были негласными.
На это могут сказать и непременно скажут, что это, мол, «конспирология», недостойная внимания. Скажут те, кто «под знаком равенства и братства» творит «тёмные дела». Ведь, по сути, все отношения между людьми и странами состоят из этой самой пресловутой «конспирологии»… Но здесь, А. Белый скорее выразил, как мог, извечную для человека брань духовную. И в этом он не мог обойтись без мистицизма и оккультизма, в которые  впадал. В отличие от А. Блока, последовательно освобождавшегося от мистицизма и декадентства.
Исследователи нередко пускаются в «разгадку» духовной и даже душевной «трагедии» А. Блока, понимая её  как некий недостаток, которого в поэте не может и не должно быть. Но духовное существование трагично по самой свой природе. Уже хотя бы потому, что жизнь человеческая конечна, что драма бытия для каждой живой человеческой души неизбежна. «Жизни тяготенье» (М. Лермонтов) – признак живой, бодрствующей души, а не диагноз и не «недуг бытия». Но филология, построенная на такой «методологии» не объясняет поэта, а ставит его в положение «ошибающегося» или чего-то «не понявшего».

Продолжение следует.
Главы из повести "Никем не званый..." подготовила к публикации Катерина Беда.