Продолжение. Никем не званый...
«Рождённые в года глухие
пути не помнят своего…»
Истории отношений А. Блока с тем или иным человеком, с тем или иным писателем, пожалуй, всегда наполнены духовным смыслом и не сводимы к бытовой стороне дела. А потому через эти отношения открывается истинный облик поэта. Вся история взаимоотношений А. Блока с Мережковскими – Зинаидой Николаевной Гиппиус и Дмитрием Сергеевичем Мережковскими – с их религиозно-философским обществом, где говорят о «несказанном», с поисками «нового христианства» и нового «белого» бога, с самого начала, с их знакомства отличались категорическим неприятием им этих «исканий» и того «синтеза», который проповедовала З. Гиппиус. В своих воспоминаниях Зинаида Николаевна писала, что не помнит, о чём мы в первое это свидание говорили». А. Блок же помнил это хорошо, так как с первой встречи и уже в первых письмах вступал с ней в полемику. И спорил не о каких-то второстепенных вопросах, но о главных, об основополагающих – о самой возможности такого «синтеза». Чрезвычайно характерно письмо А. Блока к З.Н. Гиппиус от 14 июня 1902 года из Шахматова, в котором он в ответ на её разговоры о некоем «белом» синтезе, сочетающем язычество и «старое» христианство, «очищении» христианства, говорит, по сути, о том, что это есть не что иное, как отпадение от христианства вообще. И проявляет при этом убеждения и аргументацию истинного христианина, обращаясь к Откровению святого Иоанна Богослова, Апокалипсису: «Насколько я понял Вас, Вы говорили о некотором «белом» синтезе, долженствующем сочетать и «очистить» (приблизительно): эстетику и этику, эрос и «влюблённость», язычество и «старое» христианство (и дальше – по тому же пути). Спорил же я с Вами только относительно возможной «реальности» этого сочетания, потому что мне кажется, что оно не только и до сих пор составляет «чистую возможность», но и конечные пути к нему ещё вполне скрыты от нашей «логики» (в том широком смысле, в каком мы в последний раз употребляли это слово, то есть будь то логика плоти или логика духа). Вы, если я понял до конца, считаете эти пути доступными нашему логическому сознанию даже настолько, что мы можем двигаться по ним, не нарушая и (более того) – поддерживая связь с жизнью, не отталкивая преднамеренно «шумы» жизни, дабы они не заглушали Великого шороха. Мне иногда кажется, что рядом с этим более «реальным» синтезом, но ещё дальше и ещё желаннее его, существует и уже теперь даёт о себе знать во внутреннем откровении (подобном приблизительно Плотиновскому и Соловьёвскому), но отнюдь не логически, иной – и уже окончательный «апокалипсический» – синтез, именно тот, о котором сказано: «И ничего уже не будет проклятого». «И дух и невеста говорят: прииди». «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» …к тому единству мы можем деятельно стремиться, это же явится «помимо» воли… Мы видим только образ грядущего, как видим только образ Божий, а не самого Бога». Речь шла о теории Д.С. Мережковского, согласно которой все жизненные противоречия сводятся к расщеплению «духа» и «плоти». И в грядущем апокалиптическом царстве произойдёт «белый синтез», то есть соединение «верхней» и «нижней» бездны, Христа с Антихристом. Молодой А. Блок отверг эти построения как «нереальные» и «неосуществимые». Отверг деликатно, видимо, находясь под влиянием авторитета Д.С. Мережковского. А, может быть, уже понимая, что речь-то идёт не о каком-то грядущем, а о нынешней жизни. Ведь область духа не имеет такого последовательного развития, как, скажем, история… И это подтвердилось в дальнейшем. Чаемый Д.С. Мережковским «синтез» всё-таки произошёл. И как только такое смешение, такие воззрения стали преобладающими в обществе, началось массовое отпадение от Бога, сопровождаемое клятвами в верности Ему, но уже – Новому, и Вавилонское строительство «нового мира»… Пресловутый же «синтез» стал так сказать теоретической базой этого безумного действа.
Это было общее поветрие при наступающей шаткости душ – вместо исконной веры выдвинуть некое универсальное «единство», которое должно ответить на все вопросы. И молодой А. Блок это почувствовал безошибочно. Как видим, он изначально говорил искавшим нового «синтеза», что такой «синтез» уже есть и находится он в Откровении. Не изменил он этого воззрения и в последующем. Позже, в письме к матери Александре Андреевне он писал, что «они мелкие люди – слишком любят слова, жертвуют им людьми живыми, погружены в настоящее, смешивают всё в одну кучу (религию, искусство, политику, и т.д. и т.д.) и предаются истерике». «Религиозно-философские собеседования Мережковских на огненном фоне действительной катастрофы казались А.А. неудачною карикатурою», – справедливо писал А. Белый. Но вместе с тем отмечал: «То, к чему в Мережковских я влёкся, там именно не до конца соприкасались мы с А.А. Блоком» (Из книги «Начало века», «Вопросы литературы», № 6, 1974).
Признавая в Д. Мережковском художника, А. Блок вместе с тем писал в статье «Мережковский»: «Есть в его душе какой-то тёмный угол, в который не проникли лучи культуры и науки… До изнеможения говорит о Христе и только о нём». Он говорил о Д. Мережковском по самому высокому счёту, ибо за этим стояло «всечеловеческое дело». А в центральном постулате его учения «ввести всю культуру в религию», распознал угрозу как религии, так и культуре: «Мережковский кричит, что культура – не проклятая блудница, так же громко, как то, что Иерусалим, сходящий с неба, не есть старая церковь. Между тем люди «позитивистской культуры» не слышат его или вежливо делают вид, что услышали».
А в «Ответе Мережковскому» уже в ноябре 1910 года, «уличившего нас в сатанинской гордости», высказывает важные мысли о связи каждого человека с Родиной: «Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России… Как Россия, так и мы», – это вовсе не гордое и не самоуверенное утверждение считал он: «На самом же деле, что особенно самоуверенного в том, что писатель, верующий в своё призвание, каких бы размеров этот писатель ни был, сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет её болезнями, страдает её страданиями, сораспинается с нею… Родина – это огромное, родное, дышащее существо, подобное человеку». Но между тем, читает и ценит Д. Мережковского как писателя, о чём свидетельствуют его записи.
Но несовпадение по главным мировоззренческим вопросам становится препятствием к сближению и общению. 22 ноября 1910 года он пишет матери: «Мережковскому мне просто пришлось прочитать нотацию. Они уже больше, кажется, ничего не чувствуют и не понимают». И – А. Белому 19 декабря того же года: «Я написал Д.С. Мережковскому несколько резких писем. Он отвечал так, что лучше бы и совсем не отвечать. Больше не буду делать попыток к сближению; для меня не приемлем Мережковский, как его сверстники – Розанов и Минский. Бог с ними». Словом, «к Мережковскому он ни в чём не примкнул» (А. Белый).
Да он и ранее уже тяготился этим общением. В статье «О реалистах» (май – июнь 1907 года) А. Блок писал: «Мучительно слушать, когда каждую крупицу индивидуального, сильного Мережковский готов за последние годы свести на «хлестаковщину», «мещанство» и «великого хама».
З. Гиппиус в отношениях с А. Блоком изначально поставила себя в положение «покровителя», что не то чтобы тяготило его, но забавляло, о чём он пишет 3 декабря 1905 года Е.П. Иванову: «Против Мережковских что-то чувствую не совсем… Немного боюсь идти к ним, они хотят посадить меня на ладонь и сдунуть». А в письме 28 января 1906 года к А. Белому: «Мне часто начинает казаться, что они – ужасные келейники, и потому в них мало лёгкости».
Но А. Блок не оправдал надежд З. Гиппиус приобщить его к своей вере, к «синтезу». И очень скоро, уже, по сути, сразу после его женитьбы 20 ноября 1903 года он сообщал А. Белому: «М-ме Мережковская создала трудную теорию о браке, рассказала мне её в весеннюю ночь, а я в эту минуту больше любил весеннюю ночь, не расслышал теории, понял только, что она трудная». А.В. Гиппиусу 23 февраля 1904 года: «У Мережковских не бываю с тех самых пор, как Зинаида Николаевна убедилась в моей негодности, происшедшей от женитьбы».
Но дело в том, что А. Блок не отделял себя от той среды, которой тяготился. Не отделял себя от «рожденных в года глухие» и не помнящих «пути своего», как он писал в стихах, посвящённых З.Н. Гиппиус. Не в Боге он сомневался, а в себе и своих современниках.
И не отделял себя от «интеллигенции», этого своеобразного образования, поставившего себя в отношение борьбы с народом, какие бы суровые определения ей не выносил. Под интеллигенцией же в России он понимал совсем не то, что разумели многие, да и до сих пор разумеют: «Интеллигенция… опять-таки, особого рода соединение, однако существующее в действительности и, волею истории, вступило в весьма знаменательные отношения с «народом», со «стихией», именно – отношения борьбы». Что это за гремучая смесь, об этом он и думал трудно и мучительно. Но это дало внешний повод для упрёков его в том, к чему он не имел отношения, в том, что он был выразителем «интеллигенции». Если и имел, то самое отдалённое и формальное. Скорее по происхождению, а не по сути.
А. Блока издавна, а нередко и теперь, судят по принадлежности к тому или иному поэтическому направлению или школе, несмотря на то, что он был категорическим противником таких направлений и школ. А то и просто – по его окружению. Если он имел какое-то отношение к мистикам, значит он – мистик. Раз общался с декадентами, значит – декадент. Хотя ни то, ни другое, ни из его творчества, ни из его образа жизни и воззрений не следует. Даже В. Розанов поминал о его «декадентстве». На это А. Блок отвечал ему в письме от 17 февраля 1909 года не отнекиваясь, а пытаясь постичь это явление, это поветрие, охватившее значительную часть образованных людей: «Вы говорите обо мне, в сущности, как о представителе группы, а упоминаете о «декадентстве», «индивидуализме» и т.д. – метите мимо меня… Я не отрицаю, что я повинен в декадентстве, но кто теперь в нём не повинен, кроме мертвецов? Думаю, что и Вы его не избегли, потому что оно – очень глубокое и разностороннее явление».
Вся история отношений З. Гиппиус с А. Блоком свидетельствует о том, как в силу разных миропониманий не произошло ни сближения, ни «покровительства», ни подлинной дружбы. Ну а после поэмы «Двенадцать» З. Гиппиус оказалась в числе первых, кто объявил бойкот поэту. Закономерно и неизбежно. Об этом он написал в письме к ней, но оставил его неотправленным. Тоже ведь не случайно, ибо что-либо изменить и переменить было уже невозможно: «Нас разделил не только 1917 год, но даже 1905-й, когда я ещё мало видел и мало сознавал во времена самой глухой реакции, когда дремало главное и просыпалось второстепенное. Во мне не изменилось ничего (это моя трагедия, как и Ваша). Но только рядом с второстепенным проснулось главное».
А в стихах 1918 года, посвящённым ей, «Женщина, безумная гордячка…» вынес ей беспощадный приговор:
Голос ваш не слышу в грозном хоре,
Где гудит и воет ураган.
Страшно, сладко, неизбежно надо
Мне – бросаться в многопенный вал,
Вам – зеленоглазою наядой
Петь, плескаясь у ирландских скал.
Так собственно и произошло. Но, даже время спустя, после смерти поэта З. Гиппиус в воспоминаниях напишет: «Страданьем великим и смертью он искупил не только всякую свою вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грех России». То есть, не почувствует, не различит «зеленоглазая наяда» духовной и этической высоты А. Блока в вопросе: достойны ли мы Его? Не о своих грехах вольных или невольных она будет говорить, а о «позоре и грехе» России…
Главный вопрос, по которому А. Блок не сходился и расходился со своими декадентствующими «лучшими друзьями» был вопрос о России, о её истории и судьбе, о зависимости каждого из нас от неё, от её благополучия и от её бед: «Приюти Ты в далях необъятных! Как и жить и плакать без тебя!» А «лучшие друзья» писали в то же время о той же России совсем иначе. Как А. Белый в книге «Пепел»:
Довольно: не жди, не надейся –
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!
…Исчезни в пространство, исчезни
Россия, Россия моя!
1908 г.
«Безотрадной, лишённой каких-либо примет духовной и физической красоты предстала Россия и в книге стихов А. Белого «Пепел»… Не увидел автор «Пепла» ничего одухотворённого, никакой красоты – ни божественной, ни земной…» (М. Пьяных. «Александр Блок, Андрей Белый. Диалог поэтов о России и революции», М., «Высшая школа», 1990).
А ведь это была целая литературная «традиция» – гибели собственной страны. Не только оправдание гибели страны, но страстное желание этого. Активно работая для приближения этого безумия. Разумеется, под знаком «освобождения». Воспитанные на Вл. Соловьёве, с упоением и восторгом декларировали то, что, казалось бы, не должно было вызывать восхищения и восторга:
О Русь! забудь былую славу:
Орёл двуглавый сокрушён,
И жёлтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамён.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть…
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвёртому не быть.
И это тогда, когда до падения третьего Рима, то есть России, было ещё далеко. И орёл двуглавый – ещё не был сокрушен. И словно не ведали о том, что бывает, когда настает «России чёрный год, когда царей корона упадёт» (М. Лермонтов), самоотверженно приближали крушение России... Кто преодолел эту «традицию», а кто и нет. А. Белому преодолеть её явно не удалось. И он вослед за Вл. Соловьёвым её продолжил… Ведь это не только творческий, но духовный и нравственный срыв, о котором С. Городецкий в связи с книгой «Пепел» писал: «Поэт не даёт никаких надежд, не хочет никаких иллюзий. Чем хуже, тем лучше»…
Поразительный факт. После кончины А. Блока А. Белый стал читать лекции о нём. Одна из записок от слушателей его лекций была такой: «Лекция не отвечает теме. Надо было озаглавить: «Мои воспоминания о Блоке». Где же обещанная Россия в освещении Блока? Здесь только то, что Вам «помнится» о поэте». Значит России «в освещении Блока» люди ждали. А это были, в 1921 году, по сути, те же герои «Двенадцати», готовые пальнуть пулей в Святую Русь…
Могла ли Россия не «исчезнуть», если дети её желали её погибели? Разумеется, нет. Нам же остаётся тяжкая дума о том, какой бес их побуждал к этому? Что это вообще за феномен какого-то безумия, неосмотрительности, порочности, лицедейства? Неужто не подозревали о том, что с её «исчезновением» «исчезают» и они?.. Непостижимо! Видимо, это то духовно-психологическое состояние, о котором писал А. Блок в дневниковой записи 2 января 1912 года. Причём, предварял эту запись так: «Господи благослови», словно далее речь пойдёт о чём-то таком, к чему и обращаться-то без крестного знамения невозможно: «Когда люди долго пребывают в одиночестве, например, имеют дело только с тем, что недоступно пониманию «толпы» (в кавычках – и не одни, а десяток), как «декаденты» 90-х годов, когда – потом, выходя в жизнь, они (бывают растеряны), оказываются беспомощными и часто (многие из них) падают ниже самой «толпы». Так было со многими из нас».
И опять-таки поэт не отделяет себя от этих несчастных, ушибленных эпохой, не помнящих о путях своих. Но тихо, внешне неприметно отходил от них, от «лучших друзей».
Особенно странны и несправедливы упрёки А. Блока в декадентстве, в упадничестве, длящиеся до сих пор. Кажется, что филологи в своих приговорах исходят не из текстов поэта, а из тех «репутаций», которые навязаны «общественным мнением», а точнее, по словам самого А. Блока, – «бюрократией общественной»…
А. Блок, как и всякий поэт, конечно же, не был свободен от тех духовно-мировоззренческих поветрий, которые по неведомым нам закономерностям происходят в обществе. В том числе и поветрий негативных – умаляющих человека, искажающих его духовную природу. И весь вопрос в том, как он к ним относился – покорно следовал им, безропотно принимал их, умножая зло, или же сопротивлялся им. А. Блок, признавая «декадентство» и в себе, изначально сопротивлялся ему, отвергал его, о чём он писал, к примеру, Е.П. Иванову 25 июля 1906 года: «Ненавижу своё декадентство, бичую его в окружающих». А потому филологи, попрекающие А. Блока «декадентством» до сих пор, вольно или невольно отбрасывают самое сложное и самое драгоценное – пути преодоления «декадентства». Не только в творчестве А. Блока, но и в нынешней жизни.
Филолог, блоковед С.А. Небольсин в статье «В первых столкновениях с декадентами» доказал и убедительно показал, что А. Блок, вопреки мнению, распространённому в научной среде о незнании им «современной поэзии», уже в юности хорошо знал «новую поэзию», то есть «декадентскую» (в кн. «А. Блок и современность», М., «Современник», 1981). И изначально отрицал её, иронизировал над ней, пародировал её… Уже в рукописном журнале «Вестник» за октябрь 1895 года: «Горько рыдает поэт,/ Сидя над лирой своею разбитой,/ Лирой, венками когда-то увитой,/ Всеми покинутый, всеми забытый…».
Юного поэта не смутила шумная реакция публики и критики на «новую», то есть «декадентскую» поэзию. Он сразу распознал её суть: «Блок познакомился с декадентской поэзией не довольно поздно, а наоборот – очень рано: познакомился именно тогда, когда она впервые и только что заявила о себе в России. И знал Блок как раз то, что в 1894 – 1895 годах пользовалось в России наиболее шумной известностью как «новая поэзия». В это же время очевидна и «серьёзность» блоковского «писания». Состояла она в следующем: поэт сразу занял мировоззренчески оснащённую позицию противостояния, а не пылкой самоотдачи декадентству. Религиозно-символической полемике с «декадентством» предшествует, таким образом, совсем иная страница блоковской биографии. И она же предшествует ещё более поздним поискам верного пути» (С.А. Небольсин).
Главное же состоит в том, что филологи всё ещё упрекающие А. Блока в «декадентстве», на самом деле демонстрируют не только непонимание поэзии и мировоззрения А. Блока, но и неразличение «декадентства» в нынешней жизни. Красноречивый пример того, о чём писал Н. Страхов, что непонимание литературы граничит с глубоким непониманием самой жизни…
Видимо, А. Блок не только в связи с вмешательством А. Белого в его личную жизнь, писал ему в сентябре 1910 года из Шахматова: «Нам не стоит заботиться о встречах и не нужно». В душе поэта происходили важные перемены. Начата поэма «Возмездие», отход от «лирики», перестройка Шахматова с какими-то тайными надеждами. Извечное, но теперь по-новому понимаемое «соединение жизни и искусства». Новое отношение к жизни, отход от «декадентства», о чём он писал матери 21 февраля 1911 года: «Я чувствую, что у меня, наконец, на 31-м году определился очень важный перелом, что сказывается и на поэме и на моём чувстве мира. Я думаю, что последняя тень «декадентства» отошла». «Безумство» А. Белого теперь было ему как бы ни к чему… Он просто перестал быть интересен А. Блоку. Какой-то не взрослеющий, остающийся на прежнем уровне, в то время, как в жизни происходили такие важные и грозные события… В начале 1913 года А. Блок записывает в дневнике: «А. Белый. Не нравится мне наше отношение и переписка. В его письмах все то же, он как-то не мужает, ребячливая восторженность, тот же кривой почерк, ничего о жизни, всё почерпнуто не из жизни, из чего угодно, кроме неё. В том числе, это вечное «Ты» (с большой буквы»). И 29 апреля того же года: «Гиппиус строчит свои бездарные религиозно-политические романы. А Белый – слишком во многом нас жизнь разделила».
Продолжение следует.
Свидетельство о публикации №221092100621