Чистка

Чистка

Эта история, возможно, ничем бы и не началась, если б в один из весенних дней в своей московской квартире по улице 2-й Тверской-Ямской не нашли тело застрелившегося, или застреленного генерала КГБ. В любом случае, не было бы никакого развития событий, будь его смерть естественной, но загадка, в которой крылся конец столь авторитетного в узких кругах человека, не могла остаться без внимания его лучших друзей и коллег по службе.
На другой части континента тишину весеннего утра развеяли взвывающие крики филина, опустившегося с ночной охоты на ветви старой липы. Дерево росло у подножья небольшого холма, с которого открывался панорамный вид на роскошную деревянную усадьбу. Нина Михайловна, владеющая комплексом этих изящных срубов, по-женски любила цветущий апрель, обрекающий мир благоухать новыми дурманящими красками весны. Страдающая бессонницей, она вышла на огороженную деревянным парапетом террасу, разделяющую верхнюю и нижнюю часть ее большого участка: на верхней, удобно, словно средневековый замок, располагался двухэтажный особняк, на нижней – была площадка с вымощенными дорожками, аллеей самшитов и парой качель, отлично сочетавшихся в гармоничном дизайне загородной усадьбы. Задний фасад здания видом выходил на большое озеро, окруженное зелеными макушками хвойного леса, из-за которых пробивалась непередаваемо красивая синева горного хребта, являющегося природной границей двух когда-то враждующих государств.
Сев в плетеное кресло, расположенное у накрытого белой скатертью столика, уже не молодая женщина всмотрелась в пестреющий нежно-розовыми красками горизонт, именно там пробивались первые лучи восходящего солнца, наполняющие легкими и пьянящими чувствами стареющую, но не теряющую своих жизненных сил хозяйку усадьбы. В тот миг, когда приближающаяся старость писала на жизненном холсте ее естественный закат, Нина Михайловна со свойственным себе непостоянством, цепко хваталась за попытку сделать то, чего не совершала в молодости. Ценительница громких интриг и приемов светского общества, она долго желала найти привлекательность в простом уединении с природой, которое так любил ее муж – холодный как камень, отставной генерал КГБ, Григорий Ирвин. Лишь перед лицом старости, не разделяющая любви супруга к тихому и размеренному образу жизни, она наконец стала его понимать.
Нина Михайловна всегда была слишком гордой, чтобы соглашаться с мнениями других людей, особенно мужчин, но с какого-то момента это стало её выделяющей чертой: таковыми были все женщины ее лет и, возможно, эпохи. К старости она снова кардинально переменилась, ей стало свойственно чувство самодостаточности, независимости и уверенности, которое к тому времени достигло доминирующей высоты и которое так часто излучали люди руководящие. Привыкшая к тому, что мужа никогда не было рядом, она всегда преодолевала собственное одиночество, впадая в непонятные её окружению крайности: то отправлялась в далекое путешествие на край Земли, то внезапно начинала и также внезапно бросала попытки написать автобиографическую книгу: о скучной и несчастной жизни генеральской жены. В столице, где у Нины Михайловны осталась огромная трёхкомнатная квартира, ее знали, как супругу отставного генерала, о котором та любила много рассказывать, но мало что знала на самом деле. Ее муж чтил негласный военный кодекс и никогда не переходил в семье грань между профессиональным и личным из своего главного убеждения: женщины не умеют хранить тайн; особенно Нина Михайловна, которая всю жизнь из ряда непонятных ему причин, окружала себя армией доносчиков и стукачей.
Григорий Вячеславович, с характерной себе офицерской холодностью, скептически воспринимал любые попытки жены разузнать о его планах. Старого генерала выдавало патологическое недоверие и нелюбовь к людям. В ее глазах он был скучным и нелюдимым человеком, любившим в уединении с самим собой рассуждать о годах, проведенных в стенах самой загадочной и секретной структуры бывшего Советского Союза. Являясь почетным сотрудником госбезопасности, он воспринимал службу в первом главном управлении КГБ, как время, научившее жизни, поскольку его деятельность в стенах «Лубянки» развивалась не как у других: он начинал свою карьеру с нелегала в Тегеране и Кабуле и с годами дослужился до агента под дипломатическим прикрытием в Париже, где и встретил падение сначала берлинской стены, а потом и самого Союза.
Когда его супруга встала с постели и вышла на улицу, он не спал, лежа в неподвижном состоянии. Не вставая, пожилой мужчина повернул голову к окну и не разглядев первые проблески света, подумал, что еще ночь. Ночь – это время молодых и энергичных, всегда манившее его тонами, полными умиротворения и пустоты. Но годы не щадили никого – дотронувшись к глубоким морщинам на лице, он окончательно проснулся. Спать то уже, по большему счету и не хотелось.
Это апрельское утро было продолжением ужасного и непредсказуемого даже для разведчиков мартовского вечера. Вспоминая последнее сообщение, пришедшее ему по закрытой системе коммуникаций из Москвы, Ирвин вздрагивал, впадая в глубокую апатию к жизни, не свойственную людям его ранга. Жена не видела в его поведении то, что могло бы обострить ее тонкие чувства или чем-то насторожить – он был спокойным, таким же как всегда; эти профессиональные ловкачества, выработанные за многие годы работы в разведке, были плодом скорее опыта, а не мудрости; мудрость сделала его лишь еще более скрытным, похоронив былое обаяние в развивающейся мизантропии.
Целое утро он утопал в безосновательных доводах и предположениях, прежде чем аллея размышлений не привела его к ничем не подтверждённому, но логичному выводу: убийство его друга было ликвидацией свидетелей и организаторов крупных российских операций, которые носили характер вторжений – все они осуждались мировой общественностью, как преступления против человека, свободы личности и демократии. «Так ты благодаришь своих героев, Россия» - рикошетом пронеслось в его голове.
Лишь в одном Григорий Вячеславович себя ущемлял, как профессионал оперативной работы – он ничего не знал и не мог о том, что произошло накануне ночью в спальном районе Москвы. Желая получить подробности дела смерти, чтобы восстановить картину происходящего, он обсыпал вопросами офицера СВР, передавшего информацию о, якобы, самоубийстве бывшего высокопоставленного офицера советской разведки. Тот отвечал с неохотой, сообщая, что подробности смерти расследует полиция, а не ФСБ и они будут предоставлены ему лишь общим отчетом не раньше вечера, а там и репортажи журналистов – событие-то громкое. И в этом он был прав: через несколько часов о самоубийстве жизнерадостного Шебаршина заговорила вся Россия. Сам этот инцидент стал золотым временем для прессы – и печатной и телевизионной, ведь подобные репортажи лучше всего влияли на рейтинг местных СМИ.  Но для Ирвина, смерть Шебаршина имела другой поворот, так как убитый в своей квартире Леонид Владимирович, был первым куратором Григория Вячеславовича и последним руководителем в КГБ Владимира Владимировича. Первому он дал желанный билет на работу под дипломатическим прикрытием в Европе – в то время единственную возможность вырваться из-под обломков разваливающейся коммунистической империи, а второго с позором уволил за хищения средств, выделяемых ему на подкуп информаторов в ГДР. Но Союз рухнул, и кто-то этот сильнейший компромат на лишенного звания и наград Путина, решил использовать для создания нового управляемого вождя. Так, убивая высокопоставленных офицеров разведки, в России «заметали» свидетелей становления диктаторами.
Спустя двадцать лет, спасшийся от накрывающих родину волн «самоубийств» и прочих бедствий, Ирвин превратился в невольного наблюдателя, с нескрываемой грустью отслеживающего последние события новых отечественных реалий. Чем-то они ему напоминали сталинщину 37-го, забравшую Бухарина, Крестинского, Тухачевского и миллионы других. Ах, сколько было растоптано судеб, сколько людей сожжено на безжалостном костре истории, чтобы дать потомкам один единственный тезис этого горького урока: «все повторяется». 
Вскочив с постели с резвостью молодого оперативника, он процедил: «ублюдки», клеймя своим презрением современную правящую элиту белокаменной. Набравшийся решимости, он снова позвонил по защищённой линии в Москву. Вопросы ставил, как всегда, краткие и лаконичные. Ответы – только по существу: «это генерал-майор Ирвин, что у вас происходит?» - возмущенно спрашивал ветеран ПГУ у дежурного офицера, «чистка» - отвечал хладнокровный голос в трубке, узнав по характеру разговора раздражительного, прямолинейного и резкого Григория Вячеславовича, который предпочитал звонить на номер, существующий только для приема звонков и разговаривал, возможно, с тем самым дежурным офицером, который также спокойно поднял трубку и несколько дней перед этим. 
Любой чекист, служивший еще при Дзержинском, хранил в своем профессиональном жаргоне это многозначительное слово «чистка». К нему прибегали не часто, но, когда все-же ВЧК спускал своих псов войны – траурное пение фанфар разносилось на весь мир. Среди современных жертв этой застарелой практики львиную долю составляли именно военные – на них в первую очередь ниспадал гнев жестокого и агрессивного правительства. Так возвращались главнокомандующим их поражения в Афганистане, Чечне и даже Украине. Последним убитым был Сергун: обещавший присоединить к России всю левобережную Украину, но не присоединил, а военные – не политики, им не прощают демагогии.   
Привыкший к долгим умозаключениям, Григорий Вячеславович долго сидел неподвижно, пытаясь сообразить, какая последует реакция за убийством российского генерала и превратится ли она в целую череду событий, как было когда-то при нем в Кабуле. После начавшейся шумихи с журналистами, проснулись и оппозиционные силы – некоторые их лидеры кричали о том, что приказы убивать своих генералов исходят из правительственных кабинетов. Но материальных доказательств, подтверждающих эту информацию кроме аналитических выводов самих политиков, не нашлось. В Кремле смеялись с беспомощности оппонентов от оппозиции, полностью не осознавая, что некоторые предположения и слухи работают сильнее сухих фактов; людям привлекательно то, что им неизвестно, а детали они додумывают сами. Родившаяся после смерти генерала КГБ политическая игра, стала предпосылкой формирования новой стратегии; и люди, посвященные во власть, предсказывали ее кульминацию – передел рычагов влияния в Кремле. Тогда же многие военные обозреватели стали употреблять словосочетание «гибридная война», понимая, что политика перевооружения и ротации генералов – первая ступень реализации новых кадров разведки.  Это значит… – задумался Ирвин, опускаясь в глубокие воспоминания, – они готовят страну к новому «железному занавесу». 
Уверенный в том, что Россия готовит новый интригующий маневр, он ухмыльнулся – если американцы мастера саморекламы, то русские – профессионалы блефа, они тянут время и делают все, чтобы в СМИ не просочились крупицы их новой политики. Что первое, что второе было явлением, абсолютно оправданным для мира глобализации. За громкими событиями в России всегда следовала волна общественной активности и пристального контроля медиа, особенно, если этими событиями становится цепочка загадочных убийств генералов разведки в 2010, не обошедшая и самую высокую фигуру этой партии – предпоследнего шефа КГБ, устраненного в 2012. Слишком большой промежуток между убийствами – рассуждал Ирвин – возможно, его могли просто забыть. Нет – опровергающе покачал головой подчиненный Шебаршина – слишком высоко он стоял на ступенях служебной иерархии, такого человека невозможно пропустить.
Анализируя обстоятельства смерти генерал-лейтенанта, Ирвин не давал запрос на информацию никому, кроме уже работающего на месте смерти Василькова – его агента из внешней разведки. Тот должен был выслать отчет этим вечером. В их кратком разговоре, Григорий Вячеславович намекнул, что не верит в смерть московского товарища, после чего Леонид Васильков ненароком вспомнил Червизова, убитого еще ранее, но тоже с личного наградного пистолета, однако Шебаршину было дано больше чести, его застрелили в квартире, а Чевризова в подъезде. И мотив ясен для следователей: провал войны в Чечне, где руководил операциями никто иной, как сам Чевризов, правда в протоколе этого не указали; вердикт был, как всегда банален - самоубийство. Во внутренние разборки ФСБ, полиция никогда не вмешивалась – слишком опасно; более того, о многочисленных обстоятельствах «грязной» смерти, старались не говорить вообще. Просто потому, что так не принято.
Где много совпадений, нет места случайностям – думал Ирвин, вспоминая из разговора с Васильковым, что дело смерти поручили расследовать полиции. И здесь холодный расчет – сердито ухмылялся седоволосый офицер, глаза его на мгновение скрылись за дымкой ярости, несмотря на это, он продолжал тянуть цепочку своих логических умозаключений: право на расследование полицией - это не попытка преподнести или выделить факты, но лучшая возможность скрыть и уничтожить ключевые обстоятельства дела, которые легко бы попали в руки нужных людей, займись расследованием ФСБ. У последних с полицией отношения были всегда натянутыми, потому что чекисты «ментов» больше просто использовали и те это знали.
Расписанный с пунктуальностью военного день, оказался полностью под влиянием прошлого, того, которым жил этот образцовый офицер внешней разведки. Жена, донимавшая мужа бесконечными просьбами съездить с ней в город за покупками, в итоге уехала одна – в такие моменты она жалела, что связалась с ним, так как надежды счастливо провести жизнь в объятиях сильного мужчины не оправдали себя: службу он любил больше, чем женщин.
Ирвин, просидевший до глубокого вечера за своими старыми бумагами, поднятыми из домашнего архива, откликнулся на уведомление в ноутбуке – пришел ответ по электронной почте, тот, которого он ждал, из Москвы. В письме небольшой текст на две строчки: «дело отдали полиции, мы не знаем результатов расследования». Под текстом были прикреплены два файла вордовского формата: в первом параллельно составленный полицейским протокол, скорее всего с помощью тетрадных заметок, которые офицер Васильков вносил на месте расследования, второй файл походил больше на черновой, в нем было все: вырезки отдельных мыслей, записи, версии, выводы, интересные наблюдения, подчеркнутые пунктирной линией. Из всех этих заметок, Ирвин выделил краткую, но хорошую мысль Василькова: «все документы Леонида Владимировича зашифрованы, кроме дневников, которые изъяла полиция. Мне удалось раздобыть запись, думаю, зашифрованную особым видом шифра «Цезаря», с определенной перестановкой значений. Ключа к шифру не обнаружил, оригинальный текст записи подаю ниже: «Хочу сказать, Вас ждёт интересное и великое будущее. Поверьте, я слов на ветер не бросаю. Мне осталось не так много. И мой уход будет сигналом Вашего начала и конца системы. Будьте внимательны в своих контактах. Ждите настоящее Дело».
Особенная шифровка – печально улыбнулся Ирвин, перечитав еще раз исходной текст, – больше знать и не нужно, Шебаршин убит. Это был тонкий сарказм генерала КГБ, осознающего, что никакого шифра не существовало, единственной шифровкой в том тексте было ее отсутствие, что само по себе являлось сигналом угрозы. Григорий Вячеславович откинулся на высокую спинку кожаного кресла, собрав пальцы рук в кулак. Взгляд его устремился в стену и был настолько грузный, словно глядел сквозь. В этот момент ему вспоминался легкий вечер 1992, когда в одном из ресторанов на предложение коллеги переписываться шифрованными письмами, Шебаршин отшучивался: «если хочешь что-то скрыть, то скажи просто, как есть, и дураки сразу же начнут искать в этих словах тайный смысл». И когда кто-то за столом, слишком пьяный, не понял его иронии, он объяснил, смеясь: «по крайней мере «свои» точно останутся в неведении». Накаркал! – про себя выругался Ирвин, выругался от безвыходности, от того, что не сумел уберечь старого друга, со смертью которого закончилась, казалось бы, целая эпоха, оставившая после себя лишь привкус сладостных воспоминаний о прошлом настоящих профессионалов.