Начало и конец всего

Пантелеиха - сморщенная, хилая старуха с вечно слезящимися, бегающими глазками, немытыми космами, костлявыми ногами и приросшим к ней намертво подозрительно-недовольным выражением на загрубевшем, обветренном лице.
В их посёлке никто точно не знал, сколько ей лет. А спрашивать, во-первых, было бесполезно, Пантелеиха так отбреет, что любопытному небо в клеточку покажется, а во-вторых, мало кому это было действительно интересно. Говоря откровенно, на вид ей могло быть и шестьдесят и восемьдесят четыре.
Сколько помнили, Пантелеиха всегда жила здесь, в Дюнах. Она появилась тут много лет назад, когда их Дюны были всего лишь крошечным хутором. И безвыездно жила тут всё это время, наблюдая, как маленькое село с десятком приземистых домишек, разрастается в довольно приличный и современный посёлок.
Кое-кто из старожилов говорил, что у Пантелеихи когда-то, очень давно был муж и сын. И случилось то, что никогда и ни с кем не должно бы случаться. Её мальчик восьми или девяти лет от роду, купаясь однажды с другими детьми в их большом, деревенском пруду, утонул. После этого муж её начал пить по-чёрному, и в алкогольном безумии бил её смертным боем.
А однажды утром не проснулся. Болтали, конечно, всякое, люди есть люди, но рассказы досужих кумушек к делу, как известно, не пришьёшь. Так что пошептались и забыли. А Пантелеиха с того самого времени жила уже всё время одна, как-то сразу отгородившись от всех и медленно, но неуклонно превращаясь в злобную, мерзкую старуху, с длинным, ядовитым языком.
Поговаривали, что она считала виновными в смерти своего Ванюши четверых ребят, что в тот день купались вместе с ним. Местные сплетницы болтали, что в день похорон Пантелеиха чуть ли не прокляла их.
Правда это или очередной вымысел неизвестно. Но только у троих из той четвёрки, жизнь действительно не сложилась. Один после подростковой драки остался на всю жизнь инвалидом, у второго вся семья в пожаре погибла, третья девочка после редкой, тяжёлой болезни осталась бездетной, старой девой, а четвёртый, самый близкий приятель её сына, кто и в тот роковой час был рядом с ним, и вовсе однажды в приступе белой горячки повесился.
Так оно было или нет, достоверно теперь выяснить вряд ли у кого-то получится, но связываться с Пантелеихой всё же побаивались. Тем более что она не только ничего не предпринимала, чтобы как-то развенчать эти слухи, но будто специально делала всё, чтобы мнение о ней, как о чёртовой ведьме и сварливой мегере только усиливалось.
Даже внешне она выглядела так, что матери пугали ею непослушных детей, а при случайной встрече с нею, неподготовленный человек вздрагивал и долго ещё шёл оглядываясь и украдкой крестясь.
Жила она на окраине посёлка в старой мазанке на какую-то смехотворную пенсию, да подрабатывала уборщицей в старом магазине у Клавдии. С него, магазина-то, и началась вся эта удивительная история, происходившая уже не в какие-нибудь доисторические времена, а совсем недавно и прямо, что называется, на глазах у изумлённой публики.
Так вот, продавщице Клавдии, между прочим, совсем не нравилось, как Пантелеиха справляется со своими обязанностями, но она, тем не менее, держала её, то ли из страха, то ли из жалости, то ли ещё по какой причине. Хотя сама бабам неоднократно жаловалась, мол, совсем разленилась Пантелеиха, приходит, когда вздумается, да и тогда пару раз тряпкой грязной по полу поелозит, да и отчаливает с таким недовольным и пренебрежительным видом, будто одолжение великое сделала. И сколько раз она, Клавдия, за неё перемывала и не перечесть, а ей, между прочим, за это не доплачивают, да и вообще давно пора было ей потребовать, чтобы взяли кого-то другого. Помоложе, поисправнее, да и поприятнее. Только такая жалостливая дура, как она, способна молча терпеть целую вечность, да ещё и подкармливать регулярно, - делилась иной раз Клава со своими сердобольными покупателями. Она действительно время от времени отдавала Пантелеихе бесплатно то, что приходило или вот-вот должно было прийти в негодность. Однако взять и сказать в лицо старому человеку, у которого ни одной родной души в целом свете, мол, иди прочь, ты меня не устраиваешь, она всё равно не в состоянии. Вот и мучается поэтому. Словоохотливая, пышнотелая Клавдия, кивала головой на подсобку:
- Зато мусор жжёт очень хорошо. Бабы в очереди улыбались. Действительно это было известно всем. Пантелеиха не просто жгла за магазином бумаги, коробки и прочий горючий материал, а как будто священнодействовала. Неотрывно смотрела на огонь остановившимся взглядом и не замечала ничего вокруг.
- Сколько раз говорила ей, что меня оштрафуют из-за неё, ну нельзя кострища такие устраивать вблизи строений, хоть бы что, огрызается и продолжает в том же духе, - жаловалась по своему обыкновению Клава.
Однажды, уже перед закрытием, как раз после того, как догорел костёр, устроенный часа за два до этого, Пантелеиха вошла в магазин с чёрного входа: раскрасневшаяся, в тёмных лохмотьях, пропахшая дымом насквозь, с торчащими в разные стороны засаленными лохмами и горящими, злобными глазками. На минуту воцарилась тишина, а затем Санёк, старший сын Клавдии, зашедший в магазин вместе с двумя шабашниками, облокотившись на прилавок и подмигивая своим приятелям, спросил у неё:
- А что, бабушка, правду говорят, что старый Петерс по тебе сохнет? Кто-то из присутствующих хихикнул, а Клавдия цыкнула, и даже слегка замахнулась на сына пачкой макарон, которая в тот момент оказалась у неё в руке. Петерс был нелюдимый и угрюмый русский немец, стопроцентный бобыль, поселившийся в Дюнах с незапамятных времён. Когда-то он работал по контракту в областном центре на автомобильном заводе инженером, а затем вышел на пенсию и купил домик в Дюнах. Небольшой, но с огромным участком. Разбил фруктовый сад, поставил теплицы и в любое время года собирал урожай со своего огорода, в котором всегда царил идеальный порядок. Соседи, жившие рядом с Петерсом рассказывали, что сажает он семена и саженцы по линейке. Буквально. Между грядками были аккуратные, ровненькие тропинки, засыпанные чистой щепой, по которым можно было ходить босиком. На окнах в доме висели уютные занавесочки с рюшами, которые сделали были честь любой хозяйке. Можно было предположить, что и в самом доме такой же порядок, как и во дворе, но доподлинно это никому не было известно, по той простой причине, что в доме у него никто ни разу не был. Отношений он ни с кем не поддерживал, женщин принципиально не замечал да и с мужчинами здоровался выборочно и через раз. Причём не снисходил до словесного приветствия, а ограничивался лишь скупым кивком головы. Внешность имел самую затрапезную: сутулый, с огромными залысинами коротышка с колючими глазами и длинным, хрящеватым носом. Ходил всегда в наглухо застёгнутой рубашке и тёмных брюках. В зависимости от погоды, надевая или снимая валенки, а также потрёпанный и штопанный не один раз жилет на овечьем меху. В посёлке не знали даже - Петерс это имя или фамилия, документов его в глаза никто не видел, а писем или газет он сроду не получал. Петерс и Петерс. Всё.
Надо сказать, что в шутке, которую отпустил Санёк, была своя особенная, понятная лишь местным или посвящённым соль. Заключалась она, главным образом в том, что даже представить, как немец Петерс по ком-то «сохнет», было абсолютно невозможно.
Странно, но Пантелеиха никак не отреагировала, а кашлянув, схватила ведро с грязной водой и молча вышла через чёрный вход, чтобы залить тлеющую золу.
- А что, - принялся снова за своё Санёк, как только она вернулась, - мы с парнями у Петерса сейчас крышу перекрываем, так вот он уже второй день спрашивает, а как там поживает Пантелеиха, ну в смысле, не так, конечно… - парень замялся, покраснел, пока сама Клавдия совершенно неожиданно даже для себя не подсказала чисто автоматически: «Матильда».
- О, точно! - тут же подхватился этот великовозрастный оболтус, - Просто имя такое, не сразу вспомнил… Так вот, как там, говорит, Матильда поживает? Его приятели давно оплатили своё пиво и тянули его, стоя у прилавка с канцтоварами, где никого не было, дожидаясь, чем кончится представление. Санёк посмотрел на патлы Пантелеихи, на её заскорузлые чуни, обутые на босу ногу, хмыкнул и добавил:
- Передайте, мол, от меня ей привет… Слышь, чего говорю-то? Заинтересовался, видишь, тобой человек… Приглянулась ты ему, значит. А на днях, встречаю Матвея, а он сосед ведь Петерса, все, говорит, мне уши проклятый немец прожужжал про Пантелеиху. Про тебя, то есть…
Приятели Санька уже смеялись в голос, даже Клавдия хмыкала, и негромко рассказывала новым покупателям эту историю и взмахивала рукой в сторону сына, ну что, мол, с него взять, молодо-зелено, пусть развлекаются пока можно, серьёзными-то всегда успеют стать, жизнь она учитель суровый…
Санёк, ощущая поддержку и одобрение, вошёл в раж:
- Так что, встретишь Петерса, ты хоть улыбнись ему…
Тут кое-кто, обладая хорошим воображением и представив, вероятно, как Пантелеиха при встрече с Петерсом, не переносящим на дух женщин, старательно ему улыбается запавшим ртом, наполовину лишённым зубов, не выдержав, начал хохотать уже в открытую.
Однако, когда Пантелеиха, не спеша подошла к Саньку, все замолчали и затаили дыхание в напряжённом ожидании.
- Ты, мальчик, - сказала она двадцатипятилетнему парню, - поосторожнее бы выражался. Нехорошо называть человека проклятым, понимаешь ты это? Да и по национальности неверно судить… У бога, Саня, все равны…
Сказала и пошла к выходу, какой-то размеренной, осторожной походкой.
- Ты, смотри, а Пантелеиха-то жива ещё… Никак Петерс ей действительно нравится, - заговорили разом бабы, глядевшие ей вслед.
- И снова полы мне оставила! - всплеснула руками Клавдия, - Нет, вы это видели!? Пришла, пожгла костёр и удалилась гордо… Иногда я даже начинаю забывать, кто здесь уборщица…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…