Русский человек на страницах военных романов

Не люблю эпопеи. По ним можно очень легко понять, насколько человеческий ум жалок перед большими процессами, а нам, людям искусства, таким заниматься опасно. К тому же, эпопея — задача заведомо неудачная. «Войну и мир» Толстой не закончил, Некрасов свою «Кому на Руси жить хорошо» — тоже, а Гроссман так и не увидел публикации своего романа. Один только Шолохов, кажется, закончил свою книгу, хотя от финала «Тихого Дона» остаётся ощущение, будто роман заканчивался наспех, а героев убивают на последних страницах только для того, чтобы не строились догадки об их будущем.

Но есть у эпопей одна замечательная особенность. По ним можно проследить отношение общества к войне. Грубо говоря, эпопея, будучи всегда далёкой от исторической правды, всё-таки помогает нам понять устройство мысли в конкретные исторические эпохи.

Всё отсчитывается с Толстого. Если забыть о Болконских, Безуховых и Ростовых и разбираться исключительно в исторической стороне романа, то «Война и мир» — довольно наивная в общем и целом книга. Всё изучение вопроса «Что движет народами?» привело Толстого к одному короткому ответу: «Не знаю». Да и пресловутое «сопрягать, сопрягать» вместо «запрягать» сейчас кажется настолько же наивным. Это и грустно, и смешно одновременно.

С другой стороны, Толстой был далеко не единственным в те годы, кто считал, что война объединяет людей, поднимая их на защиту родины, хотя идеи эти и объяснялись в разном ключе. Вот что писал, например, Бакунин в «Государственности и анархии»: «Народное восстание, по природе своей стихийное, хаотическое и беспощадное, предполагает всегда большую растрату и жертву собственности, своей и чужой. Народные массы всегда на такие жертвы готовы, они потому и составляют грубую, дикую силу, способную к совершению подвигов и к осуществлению целей, по-видимому, невозможных, что, имея лишь очень мало или не имея вовсе собственности, они не развращены ею. Когда это нужно для обороны или для победы, они не остановятся перед истреблением своих собственных селений и городов, а так как собственность большею частью чужая, то в них обнаруживается нередко положительная страсть к разрушению». Вот так всё прозаично.

И что же происходит дальше? Идея Бакунина продолжает подтверждаться. Ведь что такое, в сущности, Гражданская война? Очень в малой мере это борьба идей. Взять одних только белых, которые состояли и из монархистов, и из эсеров, и из меньшевиков, и просто ненавидящих красных. По сути белых ничего и не объединяет, кроме того, что все они понимают, что красные лишат их собственности. Это чрезмерное упрощение, но в каком-то смысле войны двадцатого века, по крайней мере в книгах, велись исключительно людьми, имеющими собственность.

Вот, например, в «Тихом Доне» у Шолохова чьи судьбы мы наблюдаем? Судьбы казаков. У казаков, в отличие от крестьян, которые побежали с фронтов Первой мировой войны получать землю, собственность была. Поэтому никакого «сопрягать, сопрягать» и не получилось. Каждый казак по отдельности ненавидит вообще всех: и белых, и красных, и зелёных — оставьте мне только мой дом, мою корову и мой хлеб. Людей в Гражданскую войну уже ничего не связывало, поэтому Мишка Кошевой мог пожениться на сестре убитого им офицера, а обвенчал их поп, дом которого Кошевой сжёг. Именно поэтому казаки могут поднять восстание, а через месяц уходить с него со словами «да ну вас всех к чёрту». Их ничего не объединяет.

Что тогда остаётся человеку? Ответы мы находим в двух очень разных книгах двух очень разных людей. Два еврея, Борис Пастернак и Василий Гроссман, написали почти в одно время романы «Доктор Живаго» и «Жизнь и судьба», первый — запретили, второй — конфисковали, и оба были опубликованы на западе в разные моменты, и оба автора умерли в 1960-е годы. Роман «Доктор Живаго» — книга о том, как Юрий Андреевич Живаго в трудные годы Гражданской войны и после неё пытается оставаться человеком, когда сама история и общество пытаются убить в нём его дружелюбный нонконформизм. А «Жизнь и судьба» — эпопея о том, как фашизм и война пытаются уничтожить всякую индивидуальность, о том, как люди в Великую Отечественную войну пытались вопреки всему сохранить хоть какое-то лицо. Неудивительно, что два таких похожих по мысли романа появились одновременно, ведь искусство — это портрет времени, а не случайно появившегося гения, смотрящего в будущее.

Какие эпопеи ждут нас дальше? Изменилось ли что-нибудь? Вопреки скептикам искусство никогда не перестаёт развиваться, значит должны были эти мысли пойти дальше. А может быть, новые эпопеи уже написаны? Какие тогда в них высказаны мысли? Или эпопеи нам не нужны больше? Не знаю. Смотрю внутрь себя, и кажется, что сейчас мы откатились обратно от Пастернака и Гроссмана к Шолохову, что не нужно нам собственное лицо, оставьте только наш дом, нашу корову и наш хлеб. Страшно об этом думать, но страшно интересно.