Странник в пейзаже

1.
 Время несёт, время тащит, время обнуляет ушедшее. Я двигался мимо виноградников Киммерии в одних шортах и сандалиях на босу ногу с рюкзаком и чехлом с гитарой за плечами. Пластиковая бутылка с водой – чебурек в целлофановом мешочке, нарванные в саду у хозяина съемного жилья  алыча. Я ощущал себя точкой в пространстве,  виденной вчера в доме-музее Максимилиана Волошина  акварели. Я ,словно бы излучённая кристаллом витрины  с хламидой киммерийского пророка голограмма ,с полынным венком на голове и посохом в руке двигался по тропе, воплотив в реальность мираж столетней давности. Может быть он, кого некоторые считают чуть ли не инопланетянином(очень уж его акварели напоминают пейзажи какой-то фантастической планеты МАКС) и впрямь вернулся, напялив меня на своё астральное тело, подобно скафандру? Эти его антропософские странности  со строительством Гётенаума в Швейцарии, купол которого расписывала  его жена, которую он считал воплощением египетской царица Тамиах! Не держат ли они до сих пор открытыми зыбко-миражные коридоры времени?
 
2.

Посох. Драная хламида. Сандалии. Кифара –на вервии –через плечо. Я бреду по тропе к базарам Кафы, чтобы,  сидя в людной толпе, бренчать на воловьих жилах и распевать песни о  путешествии аргонавтов, направляющихся под парусом триеры за золотым руном. Привольно ступать по горячей пыли тропы. Теплый бриз играет в моих кудрях.
   Одни кифареды поют о том, что золотое руно находится в далёкой Колхиде, другие – что его можно отыскать в Пантикапее, у царя Митридата. И что золотое руно-ничто иное, как обычная овечья шкура, с помощью которой моют керченское золото. Но я пою про золотое руно твоих огненно рыжих волос, о, торговка кафских базаров, чудом не проданная  в рабство! Твои похожие на короткие данайские мечи наваленные на прилавок кефали! Круглые щиты камбалы!  Когда наша триера врезалась носом в кафский песок, мы пировали, запивая жареное баранье мясо и томлёную на раскалённых камнях рыбу красным вином из урожая твоего виноградника, что бродило  в  амфорах, закопанных в землю ещё во времена , когда в зыбящейся тени афинских олив сиживали Сократ с Платоном. И мне казалось-я и есть старый, седовласый, по самые глаза заросший дремучей бородой Сократ, а ты, мой юный друг,- мой ученик.
   Жара зыбит  и обращает в химеры  набегающие холмы, превращает в  движущихся каменных великанов причудливые карадагские  скалы. Он гонятся за мною, беглым гладиатором, словно манипула римских легионеров. Каски их сверкают на солнце, гребни шлемов бороздят высь , подобно  килям византийских кораблей – прорываясь сквозь миражные накаты последующих времён. Покидающая разграбляемый крестоносцами Константинопль толпа,  движется вслед за мною далёкой горной грядой. 
 Жара. Запахи лаванды и полыни пьянят. Новый мираж возникает вдали. А вот уже и показалась зубцами Генуэзской крепости Кафа. На зубчатой башне трубит в золотую трубу Солнца юный гарольд в  голубом  бархатном плаще морской дали, в  синем берете неба с плюмажем перистого облака сбоку. Труба звенит стрёкотом цикад.
 Кафа! В самом ли деле тебя назвал так какой-то кифаред? Кайф ли ты турецкого паши, выбирающего наложниц ? Отголосок ли имени  первосвященника Каифы?
Может быть, мне, за совсем небольшой промежуток времени, пока ещё в  болтающихся на поясе песочных часах золотые зёрна времени не перетекли из верхней колбы в нижнюю, спеть что –нибудь из Гомера?  О том, как толкли мы ступнями с хитроумным Одиссеем виноград в пещере одноглазого циклопа? Его налитый злобой глаз - солнце , склоняющееся  к горизонту. И я не раз видел , как , выжженный заострённым бревном, истекает он кровью.  Или затянуть песню о деревянном коне, в чреве которого мы тайно проникли внутрь Трои, чтобы наконец  выкрасть прекрасную Елену-тебя?

3.
 Я берусь за кифару, но обнаруживаю, что в руках моих  лютня, а с губ срываются  совсем другие слова.
   Это слова о юной деве в стрельчатом окне высокой башни, куда я поднимусь по сброшенной вниз верёвочной лестнице…
 
Нет, за столь легко преобразуемой воображением в кифару и лютню гитару я возьмусь чуть позже, когда мимо стен крепости и храма на горе  спущусь по крутой тропе  к причалу, где пришвартованы  парусники.  И там, присев на скрученную в улитку бухту швартовочного каната я спою совсем об ином. О тебе, ждущей на причале моего возвращения из дальних стран, об  измазоленных лазаньям по вантам грубых ладонях  матроса, о чайке , предвестнице близкого берега. И эту песню услышит  художница в длинном, похожем на кливер бригантины , платье , в шляпе украшенной цветами садов Кафы.
   
И я увижу что  я – в своей хламиде с кифарой за плечом и с винным бурдюком  под мышкой- только  зыбкое скопление мазков на её полотне. Вписанная в пейзаж фигура путника.
 И что все мои грёзы и перемещения во времени-это лишь  эманации красок на сжимаемой ею в левой руке  палитре. Её испачканный краской, просунутый в отверстие закруглённой фанерки палец, задранный вверх, словно она патрицианка, дарующая мне жизнь стоя на краю арены, где я , поверженный гладиатор, истекаю кровью! О этот палец-жизнетворец! И занесённый уже надо мною трезубец останавливается не коснувшись горла- и я могу видеть, как ты смеёшься, обнажая ровный ряд белых зубов.
Кармин рядом с ультрамарином. Белила хламиды пилигрима. Коричневый посох. Золотые волосы. Каждое движение кисти  оживляет смутную фигуру.  Ещё два –три мазка –и я могу выйти из холста. Но рядом ты быстро набрасываешь собственный силуэт. Мольберт- мачтою с деревянными вантами треноги. Прямоугольный парус холста на раме.  И я уже не одинокий путник, спасающийся от погони беглый раб-гладиатор,или матрос, сошедший с вернувшегося из плавания за золотом инков галеона, а  спешащий на свидание с  прекрасной художницей счастливец.
  Человек в пейзаже? Или пейзаж в человеке? Вот вопрос.
 
4.
Ты стоишь на берегу.  Перед тобою холст на треножнике. Ты слышишь мои шаги за спиною. Ты не оборачиваешься, сосредоточенно нанося на холст то самое  облачко-перо, которое показалось мне украшением  пышного берета юного  генуэзца. Ты  не торопишься обернуться, ты всё ещё в этом пейзаже. А он –в тебе. И каждое последующее мгновение, каждое мановение твоей кисти может  перенести нас извне внутрь  и, заключив нас в мерцающие прозрачные шары, перенести из  одного времени в другое. Но ты не торопишься обернуться, не спешишь сделать последний мазок-и  золотая песчинка сверкает,  скользя и завися   в просвете «осиной талии» песочных часов, не спеша падать вниз и превращая мгновение в вечность.