Сказание об Анжелике. Глава XXI

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко

XXI

…Я очень устал. И я уснул. На зеленой лужайке среди леса. Я проснулся от рокота волн. До лица долетали брызги, волны докатывались до ног. Ночью  ангелы (проводники) исчезли, но это неважно, потому что исчезла и страна любви.
Я очнулся на голой скале. Внизу болталась шлюпка с разбитого судна. Она болталась на волнах надежды, привязанная моими нервами к моему сердцу. Порывы ветра грозили вырвать сердце из груди. Я спрыгнул в шлюпку. Над берегом, немного выше земли я увидел своих ровесников, Олега, Андрея и Сашку. Они махали мне и улыбались. Над головами у них были светлые венчики, а на груди, на месте сердца, черные дыры. Капли крови мелкими рубинчиками скатывались в зеленую траву, растущую на глазах. Каждый стоял, опираясь на свою пирамидку. Сверху из-за облака улыбалась насмешливо прищурившаяся Любовь.
Я увидел белоснежного голубя, как будто снег может быть иного цвета, кроме белого. Не бывает. Ведь я говорю о снеге, а не о грязи. Голубь нёс в клюве пальмовую ветвь. Но летел он мимо. Стаи чёрных птиц закружились над скалой. Великий Сеятель бросал семена в землю, и всходили леса. Они росли и закрывали от меня небо. Моя скала вновь превратилась в Страну Любви. Но на моих картах не было этой страны, больше не было. Как не было и карт. Облака упали и мимо меня понеслись клочья тумана, ветер швырял их в меня, разрывая грудь. Они становились все явственнее, наваливаясь на меня сверху как водопад, как лавина. Волны относили всё дальше от берега. Вычерпал ботинком воду. Ну, дальше ты знаешь.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Только если ты изначально смотрела на меня как на игрушку, то тогда, конечно, другое дело. Но, пожалуйста, скажи мне как есть. Я всё пойму. Я найду для тебя оправдание за любую вину, я найду его даже там, где сама  найти не сможешь.
. . . . . . . . . .
Я знаю, ты не веришь моим словам, хотя я не обманываю тебя. Но это и хорошо, что ты мне не доверяешь. Ты должна быть недоверчивой, иначе какой-нибудь негодяй может обидеть тебя. Не доверяй нам, не доверяй мне, ладно.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Чем я тебя так обидел? Тем, что готов отдать жизнь за тебя, за твою Любовь? Неравноценный обмен, скажешь? На что тебе моя жизнь? Не спо-рю. Но я-то, я-то предложил тебе всё, что имею! Ведь у меня же больше нечего отдать, ведь я же больше ничего не имею.
Любовь и жизнь.
Но в эти два понятия входит всё, что только можно придумать, изо-брести, включить, внести, потребовать, загадать и обрести.
Неужели ты не понимаешь, неужели ты совсем не принимаешь во внимание, что мужчина не может ничего большего предложить, кроме любви и жизни. Пойми, никто на свете не предложит тебе больше, чем я, исключая деньги. Но если тебе так важны деньги, во что я как-то всё же не могу поверить, то скажи, сколько нужно денег. Назови сумму. Речь совсем не о том, что я покупаю. Вовсе нет. Но если считаешь, что деньги непременное условие, почему ты полагаешь, что я не смогу его выполнить? Ну, хотя бы поставь его. В конце концов, если я не справлюсь, ну…в общем, ты понимаешь, это не налагает на тебя никаких обязательств. Даже, если ты хочешь, ты ни в каком случае никаких обязательств не берешь, не обещаешь искренне и непредвзято вернуться, всё рассмотреть, если я выполню твои условия.
. . . . . . . . . .
Как ты думаешь, э т о у меня пройдет?!
Если да, когда?
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Может, ты подскажешь мне, как мне действовать? Ведь тебе первой удалось меня напинать. Ты же верно считаешь, что это пройдёт как сезон дождей? Наверное и беспокоиться не о чем?!  Но тогда может ты не захо-чешь, чтобы следующая обошлась со мной так же как ты? Может, ты под-скажешь, как мне защищаться от вас? Или у меня на лице написано, что женщины могут надо мной издеваться и обращаться со мной, как им угодно, ну не за нож же мне хвататься? С мужчинами куда проще, вздумай кто-нибудь надо мной поиздеваться, я бы давно повозил по асфальту его мордой, хотя и у меня добавилась бы царапина над ухом и убавилась пара пуговиц на рубашке, а не сидел бы и не писал бы всё это. Но здесь, здесь что-нибудь можно сделать… Здесь должен быть знак вопроса, но я знаю, что ответа нет, отсюда многоточие. Это как искать квадратуру круга. И найдёшь – круг квадратом не станет. Эту задачу решают не одно столетие. Но по-настоящему она решится, когда от времени края у квадрата открошатся. Вот только у меня времени куда меньше.
Может, если мне какая-то понравится, об этом нельзя говорить? Или говорить, что она нравится той, что не нравится?
. . . . . . . . . .
Что тебе так не нравится во мне? Что вызывает твоё отвращение? Моё лицо? Или фигура? Волосы?
Если ты будешь со мной, ты меня полюбишь, это неизбежно. Почему это случается далеко не всегда в жизни? Очень просто. Далеко не всегда в жизни любят, так как я. Если это любовь, она непременно вызовет в чужой душе резонанс.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Неужели я так много прошу? Видеть тебя несколько раз в год по не-сколько минут? Неужели это так тебе обременительно? Я не представляю, если бы меня об этом просила чужая, посторонняя мне девушка, даже отвратительная мне, но потерявшая голову от любви ко мне, я не представляю, как я мог бы отказать ей в подобном пустяке. Что ты за существо? Неужели ты думаешь, что в старости, когда ты будешь сидеть у камина, тебя будут согревать эти воспоминания? Поверь, жестокость – это такой костёр, на котором может расплавиться душа.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Зачем тебе понадобилось меня обнадёживать? Неужели ты не осозна-ёшь, или хотя бы не чувствуешь, как это больно? Можно видеть в небе жар-птицу, но это и не удивляет, и не удручает. И только. Никому нормальному не приходит в голову мечтать о звезде. Но если жар-птица появляется в твоём жалком саду, если звезда спускается к тебе с небес, если принцесса позволяет нести себя на руках и улыбается тебе…
Будь ты легкомысленной девицей, желающей просто позабавиться над наивным дурачком между пересменкой любовников, было бы всё понятно. Но ведь ты не такая. Но ведь ты – принцесса. Зачем же тебе понадобилось обещать, жалкому пастуху, (пусть я для тебя дикий пастух среди паршивых овец), что ты ещё появишься на зелёных склонах среди этих самых паршивых овец?
Неужели ты не понимаешь, что никто не может всерьёз влюбиться в звезду пока она на небосклоне, и это-то и охраняет, бережёт нас, «простых смертных», от ужаса безумия, от осознания фатальной недостижимости, обречённости в недоступности цели?..
Неужели ты не видела, что я от тебя без ума, если пока ещё нет, то скоро буду? Неужели ты не поняла, что я не могу раскрыть рта о своих чувствах, после того, что ты мне рассказала, что я не мог оскорбить твою память? Разве имело значение то, что я молчу, разве тебе-то было что-то непонятно?
Пусть я для тебя жалкий нищий, вымаливающий милостыню, но по-слушай, нельзя бросить монету в кружку, а потом выхватить её обратно. Понятно, что ты можешь отобрать  назад и монетку, можешь забрать и кружку, и его скамейку, и клюку, и лохмотья. Больше у него ничего-то и нет, как ты полагаешь. Но неужели ты не видишь, что к твоей монетке уже прилипла, в его грязной кружке, жизнь и судьба.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . .
Как быстро ты решила. Мою судьбу. Свою. Нашу. Ррраз! И голова с плеч. Как медленно ты решила. Ты не подумала, что в нас вселились души Ромео и Джульетты. Ты не вспомнила, как в Италии прозвучало бы твоё имя.  Ты решила, что это только маски, только театр. Ты же любишь театр. Но сняла маску и швырнула её. Не в партер. На галерку. Ты повернулась и уходишь, оставив меня одного на сцене жизни. Я стою в свете юпитеров, я думаю, что это не в серьёз. Я думаю, что меч картонный, и яд – только подкрашенная вода. И с удивлением слышу стук капель. Зал замер. Тишина такая, что я слышу стук сердца. Стук капель. Я с удивлением замечаю, как под картонной краской красиво поблескивает сталь. Это ведь ты решила, что мечи картонные. Но зарезала ты меня всерьёз. Я стою и недоумеваю, если это картон, то почему так больно?
А зал уже возмущённо ревёт. Как же, они же заплатили деньги, они ждут представление, как и было написано на афише. Они уже и не дадут мне уйти. Но я и сам не спешу, я тяну время, а время тянет у меня жилы. Так что мы с ним квиты. Со временем. Да ладно, со временем. Оно для меня остановилось. Мои часы стоят уже двадцать семь лет. С того дня как мы «расстались». Я беру это слово в кавычки потому, что ты сказала тогда, в декабре: «но ведь ничего не было». Поэтому мы как бы расстались, хотя как бы и не встретились. И календарь лежит передо мной. За тысяча девятьсот восьмидесятый год. Вот видишь, два дня, три и десять обведены кольцами. Я думал, я окольцевал счастье, а это судьба взяла в двойное кольцо меня. Как быстро ты тогда решила. Как быстро? Нет, как медленно. Ты начала отрезать мне голову еще десятого, наверно, и отрезала до двадцать третьего октября. Двадцать третьего ты звонила, чтобы сообщить о разрыве, но меня не было дома, и я ещё несколько долгих недель не знал ничего. Ну хорошо, до двадцать третьего, тринадцать дней ты колебалась, но почему ты не перезвонила двадцать четвёртого, двадцать пятого, двадцать шестого, двадцать седьмого, двадцать восьмого, двадцать девятого, тридцатого и т.д., вплоть до декабря, до четвертого декабря? Ну почему, родная? Почему не воспользовалась мизерикорде, где твой кинжал милосердия? Почему ты милосердно не добила в октябре? Ведь все эти недели я был захвачен счастьем, нечеловеческим счастьем, потому что любовь – это не от человека, это свыше. Я был затоплен счастьем до краёв. Я купался в нём. Я не включал вечером свет. Комнаты были озарены золотыми лучами. И это, заметь, без всякого ложа. «Ничего не было». Но мне и не надо было ничего. В эти недели я даже, впервые за несколько лет, не вспоминал даже о своём  п о л е, я только жил предвкушением встречи с тобой. Я мечтал только о встрече с тобой, только увидеть тебя, тебя, только увидеть.
…А зал ревет все громче. Они уже вскакивают с мест. В меня уже ле-тят камни. Я улыбаюсь окровавленным ртом. Цепи, золотые  цепи любви, их звенья оказались чугунными, они растут и душат меня. Я напрягаю мускулы, господи, если бы ты только знала, как я тогда был  силён. Обрывки цепей с грохотом осыпаются на помост. Но я не могу скрыться, они бросятся за мной, они догонят нас. Один я бы смог, с тобой не смогу. Я должен задержать их. Ты требовала абсолютной тайны. Твоё желание будет свято соблюдено. Я не задумываюсь об истоках желания своего Ангела. Она так пожелала. Этого довольно. Никто и никогда ничего не узнает.
Зал ревёт. Вы хотите представления? Вы его получите. Я дам пред-ставление. Помирать, так с музыкой. И музыка возникает. Её каскады бу-лыжниками обрушиваются с потолка. Они пригибают меня, кости едва вы-держивают. Я дам вам представление. Я вновь бросаю вызов системе. Про-шлый раз я победил. Снова так поступать – неосмотрительно, но осматри-ваться нельзя, чтобы не взглянуть в твою сторону, не привлечь к тебе внимания.
Я не оглядываюсь.
Я делаю шаг вперёд.
Тайна, раз она существует, должна быть сохранена навсегда.
Навсегда.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
…Может она втайне мечтала, что я нарушу данное слово? Ждала этого? Понимая, что сдержать его практически невозможно? Да, невозможно. Но не в традициях европейского рыцарства подвергать Прекрасную Даму испытаниям, страданиям и риску. Даже если это вызывалось появлением поблизости самого  рыцаря. Рыцари предпочитали подвергать страданиям и испытаниям себя. Что с успехом и делали. Я ещё не прочёл «Ричарда VII». Но это ничего бы не изменило. Наука может измерить площадь треугольника, но измерить любовь ей не по силам.
Зная о трагедии, о почти катастрофической нагрузке на её психику, я и подумать не мог в чём-то пойти против её мольбы.
. . . . . . . . . .
Долгое время потом, во время редких и случайных искр-столкновений я пытался увидеть в её глазах снятие запрета. Но я не видел её глаз. Я видел её чеканный профиль. Так проходили дни и недели. Проходили месяцы. Проходили годы…
За эти годы он ни разу не видел, чтобы она смеялась, не видел улыбки. Только однажды, войдя в аудиторию, он увидел её смеющейся. Почувствовав взгляд, она медленно повернулась. Улыбка застыла на её лице, затем сползла. Он с равнодушным видом прошёл мимо. На что он мог надеяться, видя как при его появлении, смех застывает на её устах? Были ли причиной страшные слухи, которые о нём ходили, было ли ей неприятно его постоянство... Невозможность поговорить создала невозможность объясниться, оправдаться. Королева всегда права.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
– …Я мог пойти к его родителям.
– Я мог просить помочь ей освободиться от оков памяти.
– Я мог просить её смягчить разрыв, провести со мной хоть несколько вечеров, сходить пару раз в театр, на концерт, чтобы мне было что вспоминать в жизни кроме двух тёмных скамеек. Я мог умолять её об этом ради моего первого чувства, которое она, что ни говори, дозволила к ней испытать.
Ничего я не мог. У меня перед глазами возникало её лицо, я вновь слышал голос, умоляющий не приближаться к ней. Нигде. Никогда. Ни за что. Ни при каких обстоятельствах. Глядя на хрустальные слёзы, застывшие в огромных широко раскрытых глазах, я в который раз понимал, что их горечь и боль способна проплавить металл. Что уж говорить о моём сердце.
. . . . . . . . . .