Утраченная акварель

УТРАЧЕННАЯ АКВАРЕЛЬ

(дневник белого офицера)

1.
Когда после нашего бегства из Новороссийска, я, адъютант штаба генерала Деникина оказался в Феодосии, появилось много свободного времени. Штаба-то уже  как такового и не было-одно название-всю власть в Крыму  Антон Иванович, уставший от всей этой кровавой вакханалии, уступил  козыряющему газырями на черкеске Врангелю. Творившееся было каким-то кошмарным сном наяву. Чтобы  не сойти с ума, я начал писать тебе письма и, ведя этот дневник, как бы снова и снова проживал всё с нами случившееся. Зачем? Кто бы знал! Оказавшись  в городе, где мы провели с тобой когда-то наши лучшие деньки, я бродил по улочкам древней Кафы, как сомнамбула, вымеряя расстояние от развалин башни Константина до  музея Айвазовского, где простаивая у картины, на которой великий маринист запечатлел бурю и уносимый ею корабль, созерцал бездонную  даль всего уже случившегося с нами и то, что ещё только накатывало грозным рокотом прибоя. Кажется, этим сюжетом всё сказано. Даже на вздыбленном волной обломке реи – никого, кому хватило бы сил уцепиться. Смыло. Оторвало даже от этого спасительного обломка и поволокло в кипящую волнами даль…

Пишу  тебе теперь уже из Парижа и не надеюсь отослать это письмо. Пишу в тетрадь, начатую ещё в Феодосии, продолженную в Галлиполи, где мы голодали доедая французские консервы , сооружали алтарь походной церкви из  пустых банок, которые отстрелянными гильзами валялись  по всему острову и в них прятались ящерицы; их мы в конце концов тоже стали употреблять в качестве деликатеса. Какие-то записи, как бы постоянно разговаривая с тобой, я делал в пути,уже не чернилами, а карандашом, то приткнувшись  на корабельной якорной цепи среди беженцев, то в вагоне поезда , когда общий поток, увлекая за собой, подобно попавшей в водоворот щепке,  тащил меня дальше и дальше-Стамбул, Белград, Вена. Куда ещё? Того я не ведал. Может быть, в Америку, может-в Австралию или Бразилию...

"Русь слиняла в два дня.Самое большое -в три."*  Слава Богу, автор этого пророческого изречения не дожил до той поры, когда окончательно сбылись его ясновидческие предсказания. Недавно в Париже объявились и другие светочи национальной мысли. Все наши русские пророки, чьи слова петроградская и московская богема ловила на лету, расхватывая их книжки, как горячие пирожки, чтоб наглотаться мрачных предсказаний и предчувствий предстоящей бури, теперь шаталась по Монмартру. Эмигрантская публика, щурясь от вспышек магния, позировала перед камерами услужливых фотографов на фоне Эйфелевой башни.И всё с нами происходящее как бы выхватывалось из непроглядного мрака этими вспышками, складываясь в пантомиму невообразимой фантасмагории. Опускаясь, военные обращались в гражданских. Дворяне деградировали в дворняг. Граф- шофер- пародийная материализация строки Северянина «Подайте мой мотор, Шофер, - на Острова!», или генеральша –шляпница - апофеоз карикатурности  парижского зазеркалья в духе гротесков Льюиса Кэрролла-это стало обыденностью. Допродавались  не отданные  за краюху хлеба драгоценности. Колготились литераторы, выпуская газеты, поносящие совдепию.  Эта всё более линяющая масса, тоскуя по утраченному, будто кадры синема в ускоренном темпе  прокручивала  последнее  новости в бистро, мусолила  Аверченко, «Сатирикон», заигранного Мопассана, разглядывала  аляповатые картинки новоявленных художников, подпевала Шаляпину  арию варяга,  а как только всё бывало выпито, перепето и переговорено, падшие ангелы белого движения обречённо  разлетались  по борделям. В номерах этих вертепов они натыкались  на дочерей и жён своих уже отошедших в мир иной господ офицеров, утонувших на причалах Крыма дворян, поэтов-декадентов, и эти полупокойницы и полуутопленницы принимали мятые банкноты …

Происходящее пытались как-то осмыслить чудом выжившие, но окончательно выживающие из ума метафизики. Хотя реальность давным -давно не умещалась в их разлазящиеся по швам  мистические формулы. Ноев ковчег философов–милостыня, брошенная нам большевиками. Манифесты и публицистика в «Иллюстрированной России». Все эти  объедки с  каннибальского пиршества красных- поглощались с аппетитным причмокиванием, нами, всё ещё в горячечном бреду грезящими-кто парламентским бедламом, кто возвращением на голову пораженного гемофилией рода Романовых Шапки Мономаха, а находящими всё это в бокале вина и между ног куртизанок. Мережковский, исследуя Дьявола, вначале откопал античную Венеру, затем углубился в мрачные бездны фараоновых гробниц. Они с Гиппиус–этакие Пётр и Феврония декадентского сатанизма, провозгласили охваченную строительством невиданных дотоле пирамид совдепию царством  пришедшего хама. И в самом деле-дорвавшегося до Кремля немецкого шпиона похоронили  по обряду вавилонских и ацтекских жрецов, возведя у стен  священной  цитадели русских царей не то зиккурат, не то мастабу, не то жертвенник майя. Гришка Отрепьев из казанских студентов возлёг саркофаге уже без  Инессы...Наденька, поди, не возроптала бы, если бы голубки оказались там вместе…Ну да шли бы все они Булонским лесом! Жертва принесена. Мы все полегли под ножом жреца–и моё вырванное сердце трепещет в его когтистой руке…
 
2.
В Феодосии я, откровенно говоря, бездельничал. Шлялся по улочкам, по которым мы бродили с тобой в 1913 году. Пил вино, прикладываясь прямо к горлышку бутылки.  Сняв сапоги, бродил по пляжу, где когда-то ты оставляла следы своих узких ступней. Уже припекал солнышком март, но холодное море накатывало валы, напоминая о печальном отплытии главнокомандующего. Зачем я остался? Ведь мог же отбыть на одном из двух французских эсминцев, предоставленных нам союзниками  для эвакуации. Ждал ли я тебя, надеясь на то, что ты каким –то чудом перенесёшься через Перекоп или сможешь добраться до Одессы, Туапсе или Новороссийска, а оттуда тебя переправят в Крым рыбаки или контрабандисты? Не знаю. Я чувствовал себя  ухватившимся за обломок реи погибшего в кораблекрушении парусника-меня мотало на волнах, куда-то несло. И я чего-то ждал. К тому же ты мерещилась мне повсюду и всегда…

Я предполагал, что,  может быть,–ты совсем рядом, ищешь, но не можешь найти меня, у тебя нет возможности пересечь линию фронта, где ты могла явиться мне  под видом медсестры, как это было  в  Хопре, когда, получив ранение, я валялся в госпитале. Тогда,  очнувшись, я увидел-ты склоняешься надо мной, чтобы поцеловать.
-Меня зовут Тоня , а не Таня, - улыбнулась медсестра , давая мне напиться.
И  я увидел-это не ты…Хотя перед этим мне снилось- ночью, я прокрался на армейский аэродром, сел в  аэроплан и, перелетев линию фронта, подхватил тебя. И вот мы  парим с тобой над окопами, дымными клубами взрывов, над  Таманью и Тавридой, вот уже и Стамбул-Константинополь, и переделанная под минарет Святая София  стеснённая нашествием беспорядочного войска новых построек - и мы  направляемся прямиком в Париж.

Второй раз я увидел тебя в Новороссийске, в толпе карабкающихся по трапу  на борт ржавой посудины. Я ринулся за тобой, пытаясь бороться с напором   человеческого  водоворота. Среди голов мелькала твоя шляпка со страусовыми  перьями. На трапе царила давка–и там же я увидел полноватую фигуру художника, рисовавшего нас  неподалеку от виллы «Милос» в Феодосии. Странствующего  рисовальщика черноморских набережных теснили. Прижимаемый к краю сходней, он был весь на виду. Он балансировал, как ницшеанский канатоходец над ревущей толпой, равновесие он сохранял лишь потому, что на левом его плече был этюдник, под мышкой он зажимал пухлую папку, в правой руке он кое-как удерживал  раздувшийся чемодан. Я переводил взгляд с него на тебя, я орал, выкрикивая твоё имя, но этот зов терялся среди криков, плача, гудков уже готовящегося отчаливать парохода. Тебя уносило. Ты уже двигалась по краю палубы, но, не видя меня, отрешённо смотрела куда-то совсем в другую сторону. Живой ручей из серых шинелей, перемежаемых цветными пятнами штатских одежд, плывущие по нему узлы, мешки, чемоданы и даже холст в узорчатой багетовой раме со сценой морской баталии: каравеллы, волны, облака, синь вод и небес, пушечные дымы-русские громят турок. И в этом потоке, словно одинокий парус фелюги,–художник в белом парусиновом костюме и шляпе. Он уже почти ступил на палубу, когда папка выскользнула у него из под мышки, и раскрывшись, стала планировать вниз. Из неё посыпались разлетающиеся листы. Меня придавило толпой к парапету и, падая вдоль борта с кириллический надписью «Россия» , цветные картинки витали передо мной буквально на расстоянии вытянутой руки.  Морские дали, экзотические виллы, дамы в шляпках, курортники –денди. И тут я увидел–нас с тобой, тот самый недорисованный когда-то наш портрет. Так и незаконченный. На нём была чётко прорисована только  ты -я был лишь набросан карандашом и немного подмалёван. Неужели этот чудак-рисовальщик после того, как мы не явились на второй сеанс,  все эти годы таскал незавершённую картинку  с собой в надежде, что встретит нас снова и всё-таки получит свой гонорар? Или эта работа была ещё чем –то ему дорога? На какое-то мгновение акварель зависла передо мной –и я хотел схватить её, но не дотянулся-и, провожая  эпизод безмятежного  прошлого взглядом, мог видеть, как вместе с другими прямоугольниками ватмана он лёг на воду, как вода нахлынула сверху, размывая наши силуэты…

3.
 С тех пор ты возникала  в разных ситуациях и обличиях –то в людной толпе, то  купальщицей на залитом солнцем пляже  с размаху бросающейся в набегающие волны, то одинокой женской фигурой  в какой-нибудь полутёмной парижской улочке. Вначале мне казалось-я гонюсь за тобой, как за ускользающим миражом. Потом уже я понял, что это ты преследуешь меня. Ты выходила из скульптур,  оживляя  мрамор и бронзу галерейных нимф и надгробных ангелиц, ты возникала на холстах художников, ты дразнила меня, ускользая. Хороводы твоих подобий кружились вокруг меня и, рассыпаясь со смехом,  убегали…

Даже в  минуты, когда  дефилируя от  гостиницы «Астория» до  виллы,  где в античной ротонде  стыдливо куталась в покрывало скульптура Венеры, генерал Деникин давал мне последние поручения, я постоянно ощущал рядом твоё присутствие. С моря веяло ласковым тёплым бризом. Цветы благоухающих на весеннем солнцепёке вишен, слив, абрикосов казались мне кружевными оборками твоего платья. Я ждал-вот-вот-ты появишься из-за колоннады кариатид, как было , когда я увидел тебя в первый раз.
-Юноша, вы интересуетесь античностью? – прожурчал твой голос хрустальным ручейком в знойный полдень.–Так пожалуйте в ротонду –созерцать красоты Винеры Милосской…

  И взяв за руку, ты увлекла меня в хоровод колоннады, увенчанной  куполом.

- Вас звать Александром? Я слышала, как вы разговаривали с приятелем в кафе «Парус», он называл вас по имени…
- Вы за мной шпионили?
-Нет, случайно услышала. Вы слишком громко спорили…А известно ли вам , юноша, что Париса, по вине которого началась Троянская война звали ещё и Александром?
-У меня в гимназии со словесником Пелопонесская война…
-Тогда слушайте… «Сам же он бросился вновь, поразить Александра пылая Медным копьем; но Киприда его от очей, как богиня, Вдруг похищает и, облаком темным покрывши, любимца, В ложницу вводит, в чертог, благовония сладкого полный», -почти пропела она.- Это Гомер –«Илиада»… У моего дяди огромная библиотека. Я живу вот в этом дворце…А на пляж хожу купаться –во-он –там…
- С пляжем всё ясно. Но как эта тарабарщина умещается в такой милой головке?
-Ничего особенного. У меня фотографическая память на тексты…
- Тогда вам прямая дорога в шпионки!
-Нет быть второй Матой Хари –это же трюизм! Я хочу быть самой собой. Я Татьяна Чайкина! И как чеховская чайка и пушкинская Татьяна одновременно парю над морем жизни, принадлежа только самой себе…

И вот опять, как тогда, минуя фасад виллы, я прошёл в беседку, и, спугнув целующуюся парочку, поднялся по ступенькам, чтобы войти в  «чертог». Теперь уже не стыдливым, как девица, гимназистом или кадетом , а обстрелянным  в окопах , израненным в конных атаках кавалером с тремя Георгиями на кителе и именной шашкой на боку. Я тосковал по тебе, как мальчишка. Под куполом ротонды мне мерещился твой голос, накатывали рокотом звуки гомеровской «Илиады». Копия отрытой греческим крестьянином  богини смотрела в тёмную синеву морской дали, подавшись в сторону хранящей тайны веков горы Митридат. Ей не хватало рук, чтобы натянуть своё сползшее на бёдра покрывало, чтобы согреться от апрельского ветерка. Казалось, Афродита ёжилась, на её трупной белизны гипсовой коже явственно проступали пупырышки. Тебя не было на тысячелетия вокруг. И всё –таки казалось - ты  гдё-то поблизости.

4.

На  Золотых Песках мы нашли место в стороне от шезлонгов важных дядек и тучных дам. Здесь мы плавали, ныряли, дурачились, играли в бадминтон. И там я мог насмотреться на тебя-ожившую Афродиту. Когда ты выходила на берег, рождаемая морской пеной, облепивший тебя мокрый купальный костюм  с тщательностью рук скульптора вылепливал холмики и излучины твоего тела и казалось, высовывающие   из волн за твоей спиной плавники дельфины не могли налюбоваться твоей красотой, чайки кружились, чтобы возликовать по поводу твоего явлению миру и сам бог Посейдон трубил гимн любви в витую раковину. Ты рассказывала о своем морском путешествии в Стамбул, в Афины, на Кипр, в  Каир. О том, как, сходя с борта круизного корабля, ты бродила по мысу Киприды среди руин древнегреческого амфитеатра, трогала  надгробия тамплиеров и камни египетских пирамид. Я закапывал тебя в песок, сооружая вокруг тебя саркофаг, выкладывая его раковинами. Снаружи оставалось лишь лицо с улыбающимися губами.

- Давай ты будешь римский полководец Антоний, а я твоя –Клеопатра! И для того, чтобы не попасть в руки врагов, я попрошу служанок , чтобы они принесли амфору с ядовитыми змеями - и  опущу в  неё руку. А потом ты бросишься на   меч у моего ложа – и нас похоронят в усыпальнице для фараонов, - нарочито мрачно произносила ты  голосом мумии.
 
И тут же «мумия»  взламывала свой золотой гроб–и  с хохотом устремлялась к воде. А за минуту до этого я не мог наглядеться на твоё подобное  маске прекрасной египетской царицы лицо. Позже,  оказавшись в Париже, бродя по Лувру, я подолгу простаивал у витрины, сквозь стекло  которой смотрела на меня ты-те же миндалевидного разреза глаза, черные, как крымские ночи, смотрящие из вечности  зрачки,  прихотливого выреза припухлые губы.  Мгновение до того, как сбросив с себя горячий пляжный песок, ты  с  ликующими криками бросалась к воде, я любовался стрелками твоих  бровей, бахромой ресниц полуприкрытых  глаз  и вечно смеющимися губами. И я впился –таки в них, с жадностью змеи из тёмного кувшина , принесённого Клеопатре для самоубийства. И разрушая песочный саркофаг, ты угодила-таки  мне коленом  под дых, и теперь я катался по песку, словно  уже вонзил  меч для того, чтобы мой  мятежный дух мог  отправиться к Плутону вслед за тобой-и чтобы, нас , забальзамированных  уложили рядом в расписанных  петроглифами саркофагах в  прохладной погребальной камере пирамиды.

…Как мы были юны и беззаботны! Совсем ещё дети. С полной корзиной фруктов,  мы уходили по берегу  как можно дальше и там читали прихваченные из библиотеки твоего дяди - Стивенсона и Жаклио. На этом необитаемом острове было единственное сокровище–ты. В сундуке тех дней я закопал бриллианты твоих глаз и колье звёздных ночей, которые обрушивались на нас горстями награбленного, когда мы, забыв про время, возвращались в город затемно и  сильно проголодавшиеся.
 
Как мне нравились твои чтения вслух! Отщипывая виноградину от грозди в корзине, и придерживая колеблемую бризом страничку, ты декламировала
про  «бурный ветер», «большие,  сердитые волны», океана, которые  «разбивались  о  бесчисленные островки и подводные скалы, образуя вокруг земли как бы
пояс  из пены, преграждающий к ней всякий доступ».

-Невозможно было разглядеть ни  одного  удобопроходимого  местечка среди этих бурлящих и клокочущих масс воды, - криками чаек пробивался сквозь грохот волн  твой голос, -налетавших со всех сторон, сталкивавшихся друг с дружкой в водовороте между  скалами  и то низвергавшихся вниз, образуя черные бездны, то, подобно смерчам,  вздымавшихся  вверх до самого неба. Разве только прибрежный рыбак, знакомый  со  всеми  местными  входами  и  выходами, решился бы, застигнутый бурею, пройти, спасаясь от неё, через эти опасные места. А  между  тем  в  сумерках  догорающего дня можно было разглядеть здесь какой-то  корабль,  -  судя по оснастке бриг и, по-видимому, из Ботнического залива,  -  делавший неимоверные усилия выйти в море, одолеть ветер и волны,
толкавшие  его  прямо к скалам…
   
Не так давно  за десяток франков я купил в букинистической лавке на Монмартре  «Грабителей морей» на французском – и, тоскуя по тебе, много раз перечитывал это место. Я буквально слышал проступающий сквозь текст твой голос. Я поражался пророческой силе слов. Как верно смог описать революционную бурю француз, никогда не бывавший в России и живший совсем в иные времена!
  А тогда , прервав чтение и нашарив в корзинке яблоко, ты взялась мне рассказывать-кто такой был этот колониальный чиновник в Индии – Жаклио. И это тоже было поразительно.

-В библиотеке дяди, -с серьёзным видом просвещала ты юного оболтуса, то бишь меня, - есть трактат Луи Жаклио «Индийская Библия, или жизнь Иисуса Кришны», в нём он доказывает, что Иисус – воплощение Кришны.
-Как мы с тобой – воплощения Париса и Елены и Антония и Клеопатры,-не дал я тебе дожевать яблока и снова впился в твои всезнающие губы.

  В один из дней, добравшись до «нашего места», мы обнаружили в этом необитаемом уголке пляжа  толстяка,  атакующего кистью холст на треножнике мольберта.

  Обогнув его, мы  заняли прежнее своё место. Но с тех пор, портя безлюдный пейзаж, он неизменно оставался третьим лишним.
 В один прекрасный день, подкравшись сзади , мы заглянули через плечо живописца, чьи экзотические космы весьма мешали этому. Каково же было моё удивление, когда я увидел совсем не то, что ожидал.
   А увидел я берег острова, пальмы, галеон на рейде, шлюпку и пиратов , выгружающих сундук . Среди пиратов я узнал себя и тебя.
- Но откуда здесь пальмы? Если это пейзаж с натуры! А тем более пиратский корабль, - укорила ты  живописца  за отступление от оригинала. Твой голос вибрировал ехидной интонацией.
-А ! –молодые люди!- обернулся толстяк. На нём была тельняшка, закатанные до колен  белые холщовые штаны, львиную гриву волос венчала боцманская фуражка с треснутым козырьком и  «крабом»,  зубами он стискивал чубук  давно погасшей  трубки. В свободном от чубука углу пухлогубого рта пряталась добродушная улыбка.
-Это фантазия на пиратскую тему. Вы так громко читали вслух «Грабителей морей», что я не удержался, перенести  сюжет на холст… Кстати, могу подарить вам…
 Это была первая работа, которую нам , понятно, рассчитывая на гонорар, ввернул маляр, пригласив нас позировать и дальше.
- Вы оба великолепно сложены. Просто античные боги, -сделал он нам комплимент.

5.
Уже перед  тем, как бежать осенью из Феодисии на утлом каботажном катере, я  ходил на этот пляж и к своему удивлению обнаружил там обломки мольберта, дощечку палитры с засохшими красками и прилипшим к ним песком, заскорузлые кисти. Из песка торчал угол рамы истерзанной холстины, на которой  можно было различить всё  тот же слегка видоизменённый сюжет – море, пальмы, папуасы, Робинзон и Пятница, лица которых были изрезаны шашкой. Я бы не удивился, если  под одним из песчаных холмиков обнаружились  фуражка морского волка, тельняшка, и сам уже траченный червями живописец вместе с его шкиперской трубкой. Белый Крым кипел  кровавыми страстями. Тут  могли убить на любом шагу. А подрабатывающий  живописанием курортников  бродячий художник рисковал навлечь на себя гнев,  согрешив несоответствием  между натурщиками и изображением. Аллегории  баловня кисти могли на мрачных казачков и их подруг произвести самое неблагоприятное впечатление. Я представил какого –нибудь донца и его походную маркитантку  в этом уединённом уголке пляжа, оскорблённых буйной фантазией живописца. Вот если бы художник изобразил рубаку на белом коне, витязем  с полной грудью георгиевских крестов на фоне шершаво-витых луковиц храма Василия Блаженного, а его подругу в сарафане и кокошнике! Кстати, в Париже подобными сюжетами «a la russe»  подрабатывали  фотографы. Правда, русские, как правило, обходили  эти пошлые  лубочные декорации стороной. Зато французы, англичане, немцы охотно вставляли свои физиономии в обшарпанные дырки для лиц –и  какой-нибудь на всём экономящий  лондонский  клерк из пугливых тихонь, прибывший побродить по шумнопёстрому Монмартру и Елисейским полям тратился на дурацкие  фотографии, чтобы  ощутить себя жутким  русским казаком на коне и с шашкой наголо.
   
…На вилле хлебосольного караима Соломона К. вечерами бывало людно. Ты называла этого мецената и входившего в состав Государственной думы деятеля «дядей», хотя он вряд ли даже был твоим дальним родственником. Просто твой папа тоже был караимом и состоятельным человеком, и они поддерживали друг друга. Светское общество  виллы «Милос»  днями принимало солнечные ванны на пляже, вечерами пило крымские вина в прибрежных кафешках,  совершало променады по набережной, вело беседы во внутреннем дворике с фонтаном, развлекалось   танцами, устраивало спиритические сеансы и  философские диспуты. Мы с тобой убегали подальше от этой скуки , предпочитая общество   коктебельских «обормотов»…
 
Когда я впервые увидел Макса у мольберта на  одном из поросших лавандой киммерийских холмов, мне показалось-это тот же феодосийский толстяк-малевальщик курортников, только отпустивший бороду и ещё больше располневший.Но, конечно, же это был не то что совсем другой человек, а в  каком –то смысле даже сверхчеловек. И не потому , что я начитался «Also sprach Zarathustra»**, а потому , что , он , хоть и не был депутатом Государственной  думы или революционером,  вполне мог удостоиться звания властителя дум.

Построенная Максом дача чем –то напоминала  намалёванный феодосийским портретистом галеон с зелёными парусами платанов во дворе. «Корма»-аспида, в которой располагалась мастерская – что то вроде гранёного кристалла из «ракушняка».  Вскоре мы оказались  в мастерской Макса. Капитанский мостик  антресолей, стены, заставленные книжными полками-наверху, стеллажи , словно склянками алхимической лаборатории загромождённые бутылочками и пузырьками с красками…
-А это Габриак!- ухмыляясь, снял с полки уродливое корневище хозяин  уносимого бурными волнами времени корабля. - Нашёл на берегу! По моему, это обточенное прибоем виноградное корневище очень похоже на хтоническое существо из Преисподней. Кстати, в Кара-Даге есть пещера – это вход в Аид…
В окна «кормы»  мастерской, где , как парус на фок-мачте, на мольберте видна была акварель,  - пейзаж повторялся.Скала и в окне и  на акварели - имитировала профиль Макса…
-Можете читать книги, - гостеприимно  пригласил нас на свой «капитанский мостик» Макс.
Я снял с полки увесистый фолиант. Это была «Человеческая комедия» Данте с гравюрами Доре. Открыв книгу , я увидел улетающие среди водоворота душ души Паоло и Франчески…
  И как раз, словно ожившие призраки гравюры, на антресоли взбежали держащиеся за руки Марина  в прилипшем к мокрому телу, обнажающим костистые ключицы платье и черняво-долговязый обладатель печальных семитических глаз Эфрон.
- Он нашёл этот сердолик! – кричала Марина, светясь зелёными глазами феодосийской кошки.

Это был день, когда  Марина и Эфрон ещё, как и все мы не вошли в ворота Аида, который был не среди расщелин и пещер Кара-Дага, а в нас самих… Ад клокотал кипящей лавой вулкана, обрывался вниз винтовыми ступенями с  напирающими друг на друга толпами –и нам предстояло спуститься на самое дно - туда, где в кристаллическую твердь Коцита был вморожен сам Дьявол…
- А вы не читали  стихотворение Соллогуба о Дьяволе? – спрашивал Макс, заглядывая в раскрытую мной книгу на странице , где были изображены  ноги Люцифера,-Наши современники   продолжают традиции минувших эпох…Мда…Вот хотя бы Мариночка-как там у тебя…
Ты – принцесса из царства не светского,
Он – твой рыцарь, готовый на всё…
О, как много в вас милого, детского,
Как понятно мне счастье твоё!

Это прям вот про наших новых друзей…

-Прочитай что –нибудь новое,-просил Эфрон, морща пухлые губы.
- Вот –новое…Вчерашнее...
Над Феодосией угас
Навеки этот день весенний,
И всюду удлиняет тени
Прелестный предвечерний час.

Захлебываясь от тоски,
Иду одна, без всякой мысли,
И опустились и повисли
Две тоненьких моих руки.

Иду вдоль генуэзских стен,
Встречая ветра поцелуи,
И платья шёлковые струи
Колеблются вокруг колен.

И скромен ободок кольца,
И трогательно мал и жалок
Букет из нескольких фиалок
Почти у самого лица.

Иду вдоль крепостных валов,
В тоске вечерней и весенней.
И вечер удлиняет тени,
И безнадёжность ищет слов.

Ёе голос наполнил  корабельное  нутро   мастерской Макса рокотом прибоя, плеском волн , захлёстывающих на палубу, он нёс меня, как  борющегося  с волнами пловца, в неизведанное. Он вернул нас в залу, куда надо было подниматься по лестнице с ограждением из  узорных кованых кружев. Мы с тобой входили сквозь двери мимо привратников-мраморных Атлантов, поддерживающих балкон. Мы поднимались по лестнице. Садились на обитые малиновым бархатом стулья с гнутыми спинками – и ты брала меняя за руку. Ты делала это так, словно  боялась, что нас оторвет друг от друга накатывающей волной.


Унося с собою вибрации марининого голоса, мы, как зачарованные, шли по тропе между охваченными цветением лаванды холмами. Нас манили запечатлённые Максом в его акварелях  пейзажи Киммерии. Киммерийский затворник брался сопровождать нас в паломничестве к богам окрестных холмов. Он брал посох. И мы растворялись в лиловой дымке его акварелей, еще не ведая, что произойдёт дальше…Я бывал и на одной из читок стихов  Марины в Париже… Совсем уже  другой Марины…Это случилось незадолго до разразившегося  скандала и обвинения Марины и Сергея Эфрона в шпионаже  Когда докатились слухи о том, что   Эфрон –чекист стало очевидно, что Паоло и Франческа вместе  с полчищами рухнувших в Коцит  ангелов сгинули  на его дне ледяного озера. Так завитая морская раковина  превратилась в каменную улитку уводящую в преисподнюю.

7.
Однажды я все же  почти нашёл тебя. По крайней мере иллюзия, что нашёл,-была полной. В своих блужданиях по парижским кафе я неожиданно наткнулся на фронтового товарища, которого перед тем, как попасть в штаб Деникина по ранению, вытащил из - под пуль. Радости не было предела, поручик Вадим Костылев, которого потом позже из-за повреждённой осколком  ноги прозвали Костылём, смотрелся этаким побывавшим в жарких абордажах пиратом. Ему не хватало только нашлёпки на глаз , култышки на ногу и попугая на плечо. Но сильная хромота вполне компенсировала недостаток всех этих атрибутов. Вспоминая и учёбу в гимназии, в Орле, и то , как мы вместе через кордоны красных пробирались  в Ростов, и  то, как  погуляли по Дону и бежали в Новороссийск, мы изрядно надрались, но ещё крепко держались  на ногах. 
- Ну а оружие -то хоть у вас есть, штабс-капитан? -спросил меня Вадим.
- Нет!От шашки и револьвера пришлось избавиться на первой же таможне.
- Париж кишит чекистами. А вам в случае чего даже нечем обороняться.Вот-возьмите!
 И сунув руку за пазуху просторного пальто, он вынул оттуда видавший виды кольт...
 
Подобно  Верлену и Рембо, надравшимся  по поводу бегства забулдыги Поля от Матильды Мате,  уже в умат пьяные, мы ввалились в ближайший бордель, где играла весёлая музычка, канканили крепкобёдрые красотки и было весело.
 -Как насчёт девочек?- подъехал Костылев к пышногрудой хозяйке борделя.
- Самые отборные, – ответила она, колыхнувшись.
В спускающейся вниз по лестнице девице я узнал тебя. И так же как однажды уже я опознал тебя в участнице конкурса красоты на обложке еженедельника  «Иллюстрированная Россия», на который я подписался за 140 франков, и кинувшись искать красотку с обложки и найдя, с горечью обнаружил , что обознался, – я и на этот раз  поверил: это ты! Точно так же я узнавал тебя в портретах и натурщицах акварелей и холстов , продававшихся на Монмартре. Это конечно были не Ренуар или Тулуз Лотрек, а жалкие их подражатели. Но на какое-то время эти аляповатые картинки оживляли мои воспоминания о нас, окутанных  дымкой феодосийских и коктебельских пейзажей, - и фантазии пересиливали реальность. Потом я задвигал намозолившие глаза  холсты в дальний угол , рассовывал акварели между книг, чтобы никогда уже не видеть ни этих кокетливых глаз, ни этих дразнящих губ, ни бедер, колен, спин и мысков с клинышком волос под животам, ни бутонов сосков, ни волос разметавшихся  по плечам.
   Следуя профессиональной привычке опытной куртизанки, ты быстро скинула с себя платье. И оставшись пока ещё в кружевном нижнем белье, заговорила. И эта французская речь с сильным грассированием стала первой диссонирующей нотой в твоём облике.Ты просила распустить шнуровку корсета. Да, это был не твой голос.  И всё же сходство  потрясало. Даже когда ты стала стягивать сорочку, родинка на плече - чернела на том же месте…
Но и это не могло вернуть первого мгновения узнавания. И старательно исполнив  свою работу, ты уходила из номера уже совсем не походя саму себя.
 
8.

Что касается Костыля, то с ним произошла глупейшая история. Через вечер вернувшись в бордель, чтобы ещё раз воспользоваться услугами Люси, я обнаружил моего соратника по оружию и галлиполийскому мученичеству спускающимся вниз по лестнице, по которой я поднимался с лже-тобой на обманное седьмое небо.  Вы весело болтали –и видно было, что хорошо провели время. Вы не обратили на меня внимания, и я не стал обнаруживать себя. Я вышел в едва подсвеченную окнами и уличными фонарями ночь - и стал ждать. Вы вышли вдвоем. Так мне показалось. И подойдя вплотную,  я разрядил в сопровождавшего тебя хлыща полбарабана из того самого револьвера. Дама с визгом отпряла прочь и в упавшем на лицо женщины отсвете я увидел:это совершенно иная женщина.
 Скрючившийся  Костыль лежал у моих ног в луже. Была ли то лужа крови или просто лужа , не знаю- щёл смывающий все следы нудный парижский дождь, погромыхивал гром, и не дожидаясь, когда здесь явятся полицейские, я нырнул в боковой переулок.

9.
Довершая эти письма к тебе , я  по прежнему  ещё верю, что  найду тебя. Что, вглядываясь в твои непроглядно-чёрные, обморочные зрачки, смогу  увидеть в них нас  - на  золотом феодосийском берегу. Я верю в это не смотря на  то, что    диагноз  врача, разглядывавшего  рентгеновский снимок с осколком возле сердца, который я получил во время отступления под Новороссийском, не сулит мне "многая лета"...  «Интересный осколок –сказал эскулап. -У него крестообразная форма.  Я понимаю, почему его не стали вытаскивать...» -« Просто в Новороссийске было не до того, а в Галлиполи мне худо - бедно повырезали металлические занозы из рук-ног хотя бы заточенными крышками консервных банок…»-«Так вот откуда эти безобразные шрамы!»


Он ли это был или не он? Тот художник. В круговерти тогдашних событий все смешалось… Я увидел его на Монмартре . Он пытался  сторговать какому-то французу  пейзаж  с видом Монако: море, виллы, пляжники –совсем крымский антураж. И вдруг среди жирно намазанных  малеваний  маслом и почти бесплотных акварельных картинок я увидел  ту самую, выпавшую из папки  - и  упавшую в воду акварель…Так выходит существовала и копия! Или произошло какое-то чудо…И твой лик проступил , как лик спасителя на плащанице…Это, несомненно, был та самая акварель… Сквозь зыбкую пелену времени она ожила и проступила на мокрой бумаге, подобно фотографии в проявителе…      
…Мы пошли с ним в бистро и стали вспоминать…  Он рассказал, что на том самом пляже, где мы его повстречали,позже ему устроили погром  подгулявшие казачки. Но ему всё же удалось эвакуироваться из  Крыма, благополучно добраться до Константинополя, а оттуда минуя галлиполийский Ад, в Белград и Париж.  Во Франции, как и в России, он пытался зарабатывать тем же- живописью на побережье. Так же  рисовал курортников  в обличии пиратов-грабителей морей. И его бизнес неплохо шёл, пока в один прекрасный момент на  прямоугольник его холста не упала тень монакского жандарма.
-Qu'est-ce que c'est?***
 Он стал платить жандарму. Потом потребовал платить владелец частного пляжа. Затем - хозяин бунгало.  Это был по сути тот же казачий погром с криками «бей...,спасай», только в другом роде.
 - Вот распродаю остатки своих пленэрных работ, и на эти деньги хочу уехать в Испанию – посмотрю как там, а если и там будут обирать – в США или Латинскую Америку-там тоже пляжи, отели, богатые люди…Не купите ли у меня эту акварель? Я возьму недорого…
-Так, может, вам сразу на Карибы или Гавайи!? - уже доставал я из кошелька стофранковую купюру.
- Может и туда! Видно будет…
- Скажите, - перевёл я разговор на другое. –Вот вы живописец и часто рисуете обнажённых женщин...А...Не позировала ли вам в качестве натурщицы та феодосийская Елена Прекрасная? Помните? Вы нас рисовали...
- Я буду откровенен, ели вы не устроите мне сцену ревности…
-Не устрою…
- Да. Как-то она пришла на пляж без вас и сама попросилась позировать ню…
- И потом?
-Потом было всё то же что, как правило, бывает в таких случаях…
-Врёшь! – схватил я край скатерти, готовый сдёрнуть всё содержимое застолья на пол…
-Да вы , батенька мавр! Сколько лет прошло! А обещали…
Я выпустил скатерть.
- Ну а потом, потом  вы её видели?
-Я несколько раз сталкивался с очень похожими на неё натурщицами. Но была ли это она или кто-то другие-не уверен…Говорят одна из этих женщин вместе с Цветаевой и Эфроном была обвинена в сотрудничестве с НКВД, что с ней случилось дальше-не знаю.
 ...Костыль всё же ещё раз появился в моей жизни. Лужа, в которую он повалился,натекла не из раны: подлец носил под пальто кольчугу. Это была вывезенная из России семейная реликвия древнего дворянского рода. Ею он с успехом пользовался и во время боёв с красными. Сабли рубили - и не могли прорубить кованные кольца, пули отскакивали. Я узнал его в прихрамывающем  навстречу, двоящимся в витрине с манекеном прохожем. Но прохожий был отнюдь не случайным. За столиком кафе манекен выложил на блюдце значок с двумя молниями. Так же он делал когда–то , обмывая  знак галлиполийца: терновый венок  с продетым в него мечом.
-Вот! Шанс излечить  Россию от большевистской чумы!
 Он явился вербовать меня в спецподразделение  "SS"…На этот раз я не стал палить в него, воскресшего, из моего пугача, я выслушал его, со всем согласился и расплатившись с официанткой, оставил Костыля допивать его шнапс.

…Остался ли в том кафе допивать початую бутылку уже однажды застреленный мною Костыль, или рисовальщик натурщиц, которому я так и не набил морду,-мне уже было всё равно. Прошлое и настоящее схлопнулись –предшествовавшее  сплющилось с последующим –и времени не стало. Со свёрнутой  в трубочку  акварелью, с этой трубой телескопа, глядя в которую можно было увидеть нас, прежних, совсем юных, я вошёл в гостиничный номер. Я снял его недавно в той же гостинице, где за углом, на перекресте   исчез  генерал от инфантерии, командовавший в 14-ом Преображенским полком Кутепов.  С узнаваемыми, загнутыми вверх усами Фон Бисмарка я порой встречал его хмурого,   шагающего по мостовой. Отражаясь в витрине , скользя  чёрной тенью в шляпе –котелке  мимо витрин, он  и фонарные столбы казались мне поредевшим строем  героев ледяного похода. Посмотрев на  генерала я почему -то вспомнил, как однажды он приблизил ко мне лицо , как виден был каждый волосок его торчащих усов, когда он  после моего возвращения в строй после госпиталя, прикреплял к моему кителю  Георгиевский крест.   Подробности   исчезновения Кутепова  появились  в «Иллюстрированной России»  в то время рядом с репортажем  с конкурса красоты.

Я сел на койку, я  достал из тумбочки тетрадь своего дневника. Я сделал последнюю запись. Я ощущал, как оставленный хирургом нетронутым осколок  жёг  моё сердце в том месте, где мама повязала мне на шею нательный крестик. Это случилось, когда я последний раз приезжал домой и отправляясь в нашу усадьбу с мезонином и колоннами в романтическо- чеховском стиле,  проехал мимо дома Тургенева, где мне в каждом дереве мерещилось платье Полины Виардо, а в стёклах окон мелькал её облик.
 Я положил на колени акварель с которой ты смотрела на меня-всё та же. Светлый ангельский облик  русской княжны, белое платье, широкополая шляпа  с лентою на подбородке  и цветами на полях… Помню , как сидя в Парижском синема  рядом с Эфроном , который надоедливо  агитировал меня вступить в «союз возвращения на родину»,  я смотрел фильм с его участием, где он играл брошенного в подвалы Лубянки «бывшего» . «Серёжа, так натурально! Как будто происходит на самом деле!»-услышал я сдавленный Маринин шёпот. Теперь глядя на воронёную сталь пистолета, я  видел  не Сергея, а себя на холодном полу каземата в упор расстреливаемого чекистами.
 Не знаю, нажму ли я на спусковой крючок револьвера, из которого я не смог застрелить Костыля. Курок уже взведён. Но больше я уже не буду писать тебе писем, потому что знаю – мы встретимся. Ты идёшь ко мне. Я вижу тебя в твоём напоминающем цветение феодосийских палисадников платье с кружевными оборками…
 
2018-2021 г.г.

*Василий Розанов. "Апокалипсис нашего времени".
**«Also sprach Zarathustra», "Так говорил Заратустра", Фридрих Ницше.

***Что это? (фр.)


КОНЕЦ  КОНЕЦ    КОНЕЦ