Калейдоскоп

Частично опубликовано в журнале "Союз писателей" №2 2022.
Миниатюры

Я И ТЫ
Проходя мимо зеркала, я мельком в него заглянула. Это я?
- Я… Я… Я… - эхом прокатилось внутри.
«Что такое – это «Я»? – подумала я. И ясно ощутила его. Где-то под ложечкой, ближе к левой стороне… Или во лбу? В самой середине… Где бы оно ни было, оно не даёт мне покоя. Оно всё время о чём-то думает и беспрестанно меня теребит. Особенно ночью. И не даёт мне спать. Ему всё время что-то от меня надо. Оно всё время чем-нибудь во мне недовольно. То я не так на кого-то посмотрела. То не то сказала. То не так что-то сделала…
Я точно не знаю, когда и откуда оно вдруг появилось – это несносное «Я». Смутно помню, как лежала в детской кроватке – и вдруг осознала, что это «Я». И с того момента начала помнить свою жизнь. Правда, тогда оно приходило ко мне не так часто, как повадилось сейчас. Тогда оно давало мне жить и спать по ночам. И только иногда взирало изнутри на ночной таинственный потолок с бродившими по нему тенями вперемешку с пятнами лунного света. И сердце моё в эти минуты отчего-то билось сильнее, а на глаза наворачивались сладостные слёзы.
А теперь… Теперь оно беспощадно – это самое «Я». Строго спрашивает, как прошёл день. Заработала ли ты его? Имеешь ли ты право на завтрашнюю жизнь?.. И терзает, терзает, терзает мою душу. Иногда до самого рассвета. А потом ликует, глядя на светлеющее за окном небо, на мокрые от ночного дождя кусты и задумчивые берёзы.
Наверное, скоро настанет и та ночь, когда оно ускользнёт от меня в это небо так же внезапно, как когда-то появилось. И мне ничего не останется, как последовать за ним.
- Это ты, Я? – спрошу я его, догнав и наконец разглядев в упор.
- Это Ты, - ответит оно.
Очень хочется, чтобы мы понравились друг другу.

СНЕЖИНКА
Мне на перчатку упала снежинка. Первая этой осенью. Я специально поймала её не на голую ладошку, чтобы получше рассмотреть. Какая красавица! Лёгкая, нежная небесная гостья… Совершенная по форме. Говорят, двух одинаковых снежинок не бывает. Неужели каждая из миллиардов - единственная?
Интересно. Когда я в последний раз так рассматривала снежинку? Лет шестьдесят назад? В детстве? Да, точно. Я хотела потрогать её - и она растаяла. И я так и не успела понять секрет её холодной красоты.
До чего же она хрупка и невесома! Какое безобидное крошечное существо…
А завтра… Завтра налетит метель - и закружит хороводом по всей земле. Заметёт пурга все пути-дороги белым снегом, наметёт сугробы под самое небо. И не дай Бог тогда оказаться с ней один на один. Тысячи ледяных иголок вопьются тебе в лицо. Засыплет она тебя своими невесомыми хрупкими снежинками, задушит в своих холодных объятиях. Опасное это дело - снежный плен.
Не дай Господи повстречаться и со снежной лавиной! Когда миллиарды и миллиарды спрессованных снежинок несутся с бешеной скоростью и уничтожают всё на своём пути! Как это возможно, чтобы такая совершенная красота оборачивалась такой ужасающей бедой?
Вот снова летит с небес невесомая снежинка… Первая этой осенью… Падает мне на запрокинутое к небу лицо - и тает… А завтра… Завтра налетит метель - и занесёт все пути-дороги. И деревья, и кусты, и цветы, и травы, и живые души. А послезавтра - всё равно наступит весна.

ЛЮДИ И ВЕЩИ
У каждой вещи в доме есть своя история. Гипсовая статуэтка Максима Горького, которая стоит на книжной полке, - память о папе. Герань на окне осталась от бабушки, которая вырастила и меня и её. В это трюмо смотрелась моя мама, а теперь смотрюсь я…
Их давно уже нет. А вещи есть. Они ещё и меня переживут, если попадут в хорошие руки. Вещи вообще живут гораздо дольше своих хозяев.
Если бы они умели разговаривать - какой бы гвалт поднялся вокруг. Как на птичьем базаре. Чашки бы звенели, чайники свистели, кастрюли шипели, ложки брякали… А какой бы умопомрачительный шелест стоял в моей квартире от разболтавшихся на ночь книг…
Я смотрю на книжные полки и думаю о судьбе книг после меня. Говорят, они теперь совсем никому не нужны. Зачем? Ведь есть интернет. Интересно, кто будет тот человек, который однажды вынесет их на помойку…

КАЛЕЙДОСКОП
- Что тебе подарить на юбилей? - спросила меня подруга в канун 50-летия.
- Калейдоскоп.
- Ты шутишь?
Она удивилась, конечно, но купила. Я обрадовалась подарку. А когда все разошлись, припала к окуляру. И разочаровалась. Он оказался совсем не таким, какой был у меня в детстве. Тот был с разноцветными стёклышками, а этот с грубыми пластмассовыми блёклыми «шариками и палочками». Там узоры были умопомрачительно красивыми, а здесь довольно примитивными. Но всё равно. Иногда беру его в руки - и кручу, кручу. Очень успокаивает.
Вообще, калейдоскопы - развлечение давнее. История его создания начинается в начале позапрошлого века. Его творец - шотландский физик Дэвид Бюстер. Вскоре калейдоскоп появился и в России, где был встречен с восторгом. Известен случай, как один из поклонников прибора заказал его с драгоценными камнями вместо стёклышек.
Интересно, что эта игрушка вдохновляет людей по сей день. Так, в начале нынешнего века, то есть спустя почти два столетия после его создания, на выставке «Экспо» в Японии был построен павильон в виде 50-метровой башни, в котором ощущаешь себя находящимся внутри калейдоскопа.
Чем же он нас так привлекает? Может быть, тем, что ассоциируется с самой жизнью? Мелькают перед взором картинки, ежесекундно меняясь. И никогда не знаешь, что произойдёт в следующее мгновение.
Когда родилась моя внучка, у меня появился конкурент. Первое, что её у меня заинтересовало, - был калейдоскоп. Теперь крутим по очереди. А за это она даёт мне свой сачок - бабочек ловить.

ЛЕТЯЩЕЙ ПОХОДКОЙ
Голова у меня седая, спина согнулась, ноги подкашиваются, зубов осталось три с половиной… Фигура… Эх, даже говорить не хочется… В общем, сто лет в обед…
Мой день начинается с «Модного приговора» по телевизору. Я в курсе всех нынещних «трендов». Каждый день я захаживаю в свой любимый интернет-магазин - и когда вижу новое платье, глаза у меня разгораются. И мысленным взором я моментально вижу, как иду в нём по улице вся такая «дольчегаббана» - и спина у меня прямая, и фигура что надо, и настроение отличное. И нет мне теперь жизни без этого платья. И я его покупаю. И вешаю в шкаф. А потом ещё одно, и ещё. И теперь висят они у меня в шкафу с этикетками и вместе со мной мечтают, что наступит весна - и пойдём мы «летящей походкой» гулять. Сначала в одном, потом в другом, потом в третьем…
А тут пандемия… Будь она неладна… Теперь маски надо к платьям подбирать.

МАМИНА ГИТАРА
«Лю-ю-ю-ди - и-и… Помогите мне подняться! Туда! Наверх!.. Ну, хотите, я вам спою?» Мама спела где-то там, наверху, - и её пропустили в рай. Она везде пела, моя мама. И здесь, внизу, пела свои песни под гитару начиная с полуголодного интернатского детства до самого конца жизни, и там наверху… куда забрала её смерть вместе с её гитарой. Без нее… своей семиструнной подруги… не могла моя мама ни жить, ни умереть.
Мамы нет. А пыльный призрак гитары стоит в углу. Так странно быть в мире без мамы и её песен. Жаль, что призрак гитары совсем онемел. Сколько бы он мог рассказать мне! Вот бы наговорилась я с ним, расспросила бы его… о маме, которую не потрудилась как следует узнать при жизни. Я прошу призрака гитары: «Ну спой мне, милая, хоть что-нибудь спой…» Про красавиц, которых непременно украдут, ворвавшись ночью в дом. Про увядшие в саду хризантемы… Про тех, кто не будет больше молодым… «Ну спой…» Молчит.
И я молчу… Слушаю, как тикают на стене часы, отсчитывая секунды, да дробно стучит за окном капель.

ДОРОГОЕ ДЕРЕВО
Какое большое дерево! Я не знаю, как оно называется. Наверное, тополь. Оно растёт между дворами нескольких домов. Мимо него каждый день туда-сюда снуют люди. А оно взирает на них с высоты. Великолепная крона. Могучий ствол. Деревьев вокруг много - а оно одно. Берёзы и рябины насадили здесь жители микрорайона, когда вселились в свои новые дома. А это осталось здесь от лесного массива, который при строительстве вырубили.
Теперь это дерево всем мешает. То оно свет загораживает, то на пути стоит, что не обойти, то скрипит от порывов ветра, так что всем страшно становится. Вдруг да упадёт! «Опасное дерево… опасное… срубить бы его… - рассуждают старухи, собравшиеся на скамейке во дворе. Вот только кто возьмётся? Дорого это…»
Хорошо, что дорого! От тех, что «подешевле», давно уже остались одни пеньки. А этот великан - всё стоит, радуя глаз своей пышной зелёной кроной.

БАБУШКА И ВНУЧКА
Помолившись, я привычно крещусь и прикладываюсь к кресту на обложке «Молитвослова».
- Сонечка, я освободилась. Читать будем? Неси свои книжки, - говорю я двухлетней внучке, прибежавшей в мою комнату.
Но её не интересуют её книжки, её интересуют - мои. Она молча подходит к столу, берёт первую попавшуюся - и серьёзно прижимает её к губам. А потом садится рядом - и сосредоточенно листает, листает толстые фолианты один за другим. Не нужны ей никакие картинки «колобков» и «репок». «Не мешай! - говорит она маме, листая философский словарь. - Я читаю!»
Так она перецеловала и перечитала все мои словари и справочники.
А мы всё удивляемся: «В кого это наши дети уродились?»

«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
Это случилось как-то буднично. Мне на почту пришло письмо от незнакомого человека, который сообщил мне, что послал мои рассказы в журнал «Молодая гвардия». Не буду ли я на него за это сердиться. Какое сердиться - я была благодарна. Потом уже узнала, что это писатель Владимир Пронский. Мои рассказы попали к нему, так как он был организатором одного из литературных конкурсов, в которых я иногда участвую.
Спустя пару месяцев мои рассказы были опубликованы в «Молодой гвардии», в одном из толстых литературных журналов, которые раньше были, наверное, в любой семье. Достаточно сказать, что издавались они поистине миллионными тиражами. До сих пор у меня хранятся подшивки «Юности», «Нашего современника», «Нового мира», «Роман-газеты». И где-то среди них есть и журнал «Молодая гвардия», вышедший в 1967 году.
Я училась тогда в 9 классе. Нам задали написать сочинение по роману «Война и мир». Я очень любила писать сочинения по литературе. Нужный материал нашла в журнале «Молодая гвардия». Где-то он лежит в моей немаленькой библиотеке, этот старый журнал с моими карандашными пометками.
А спустя более полувека в моей библиотеке появился ещё одни журнал «Молодая гвардия» - с моими рассказами. Межу ними - моя жизнь. И не только моя - целого поколения. И как же это наглядно: тогда тираж журнала был миллионным, а теперь - две с половиной тысячи. Сегодня он держится лишь на энтузиазме редактора - В. Хатюшина, человека нашего поколения, ценности которого уходят в небытие. А в будущем году журналу исполнится 100 лет. Как в зеркале, в нём отразилось время. Вот где настоящий учебник истории.

ГОРЬКИЕ ХРИЗАНТЕМЫ
Раскаркалось за окном вороньё…
– Каркайте на свою голову! – каждый раз в сердцах восклицала мама. А я смеялась над её детской горячностью…
Мамы давно нет, а вороны всё каркают и каркают. И теперь, без неё, кажется, что карканье это – всегда на мою голову.
…Я лежу на больничной койке и смотрю в потолок, и ещё – на дерево за окном. Оно такое громадное, что его зелёная крона почти заслонила от меня небо. Сквозь зелёное едва виднеются в просветах оттенки сиреневого…
Где ты, небо? Где ты, мама?..
На окне букет в сиреневой упаковке. Белые хризантемы и белые лилии. Изящная утончённость воздушных хризантем – и вызывающая декоративность лилий. Белое – с сиреневым. И чуть-чуть зелёного. Красивый, кажется, даже совершенный букет. И пахнет белой хризантемовой горечью… И этот тонкий, лёгкий аромат мешается с тяжёлым, густым, упругим сладким запахом лилий.
…Когда мне было 20, мама с папой привезли из тёплого Кишинёва в холодный осенний Ленинград такие же белые хризантемы. На мою свадьбу. Целые охапки белых хризантем! С их изысканной горечи и началась моя взрослая жизнь.
Когда мне стало 60, я вырастила на своём окне белую лилию. За стеклом падал снег, а лилия распускалась на моих глазах. И шелест её нежных лепестков был куда громче моего затаённого дыхания…
…Я неотрывно смотрю на букет на больничном окне и думаю о тебе. Эти цветы – от тебя. Белое – с сиреневым. И чуть-чуть зелёного. Горькое, сладкое, терпкое, нежное, ярко-декоративное – всё перемешано. Всё, как и в тебе самой, моей дочери. Всё, как и в наших с тобой отношениях между такими одинаковыми, но всё же такими разными людьми.
Как жаль, что порой даже самые близкие люди заходят в тупик. И у моей мамы с её мамой так было…
– За что ты меня так не любишь? – плакала мама. А бабушка гордо поджимала губы и молча уходила. В своё пожизненное одиночество, в своё вдовство с молодых лет, когда на войне погиб муж, в своё неизбывное горе от потери детей в тяжёлые военные годы.
А моя мамочка выжила. И больше всего на свете боялась голода. Рассказывала про своё безотцовское интернатское детство. Как за несколько километров ходила в столовку за супом, как несла его в кастрюльке домой, как, пересилив стыд, вылавливала из него сухой травинкой лапшинки… И как выпила однажды в темноте в сенях какую-то жижу… А утром узнала, что это были помои…
В предсмертном бреду она будет кричать!.. Мама… Мама… Мама… Прости…
Нет. Невыносимо об этом вспоминать. Сердце рвётся. Хронически что-то болит в области солнечного сплетения. Ну почему, почему я тогда не пожалела их обеих? И вот теперь, спустя жизнь, я протягиваю к ним руки в загробный мир и обнимаю их… Прости меня, мамочка! Прости меня, бабушка! – плачет моё сердце горячими слезами.
Я не помню тех горьких слов, которые говорила своей матери. Тех слов, от которых она замыкалась и отстранялась от меня. Но я хорошо помню теперь те слова, которые ранят меня. Ну почему, почему так происходит, Господи? Днём и ночью я всё думаю и думаю об этом, и нет мне покоя…
Мечется душа от бессилия. Копится, копится внутри боль, растёт, распирает голову. Всё сильнее стискиваются зубы, дрожит от напряжения нутро, сжимается от горячей судороги горло. С трудом выдыхаю сквозь всхлипы: «Господи, помоги!»
Мир бешено кружится, переворачивается, раз, другой, третий… Сердце колотится, считая мёртвые петли… Ещё мгновение – и я на больничной койке.
Когда мало-мальски открываются глаза, я вижу вокруг себя искалеченные тела. У кого отняты руки-ноги, у кого язык, а у кого и вся голова. Они уже за краем… А я удерживаюсь на самом краю… Мне уже не нужно то, что было нужно вчера… Лишь бы боль успокоилась. Лишь бы не терзала ни моё тело, ни мою душу…
Поздним вечером ты приезжаешь из другого города и впервые переступаешь порог родного дома, где нет меня. Я почти физически ощущаю, как тебе там тоскливо и холодно… На другой день ты приходишь в больничную палату с букетом. Белое – с сиреневым. И чуть-чуть зелёного. Ты ставишь его на окно и кормишь с ложки парализованную женщину, распластанную на соседней койке. И я вижу, как твои руки трясутся. Но ты улыбаешься… Это твоё вечное несовпадение внешнего облика с внутренним состоянием. Я вижу в твоих глазах никому не видимую боль и слышу плач твоей души...
Наступает вечер. Впереди – длинная, беспокойная больничная ночь. Я смотрю на букет и шепчу: «Господи! Помилуй мою дочь! Помоги ей, умоляю Тебя!..»
…Моя мама страдала, что ей мало дарили цветов. Даже песню про это сочинила и пела её под гитару. Как же я опоздала с букетом... Теперь только на могилу. Маме с папой и бабушке. Пластмассовые хризантемы. Они не пахнут, но они самые горькие.
Мать – дочь, мать – дочь, мать – дочь… Так и движется жизнь. Жизнь – смерть, жизнь – смерть, жизнь – смерть… Вечность!
Неба за окном уже совсем не видно… Ветер растрепал листву… Сплошь зелёное – и ни клочка сиреневого… Наконец-то разжались тиски на моей голове… Скоро я встану… Встану – чтобы любить… Как бы ни было больно – любить…
Доченька!.. Мамочка!.. Бабушка!.. Господи…

И НЕ ЗАБУДЬ ПРО МЕНЯ…
Это наш дом. Наверное, последний из десятка земных, которые случились за мою жизнь. Обыкновенная пятиэтажка в средней полосе России. Мы живём на третьем этаже. Четверть века назад, когда мы в него въехали, двор был некрасивым. А теперь деревья выросли – и стало уютно.
Напротив нашего окна растут две подружки-рябины. Я часто смотрю на них с балкона. Они всегда разные: то в белом, то в чёрном, то в струящемся сером, то в зелёном с белым кружевом, то в зелёном с коралловыми бусами, то в красном… Мне интересно с ними разговаривать, рассказывать им про свою жизнь… И они слушают внимательно, иногда кивают в ответ…
Деревья выросли на моих глазах. Сначала они были неуклюжими прутиками, а теперь почти переросли дом. А я наоборот. Чем больше живу, тем меньше становлюсь. И в прямом смысле, физически, и в своём собственном сознании. С детства я была не по годам рослой, на физкультуре стояла первой и всегда своего роста стеснялась. А теперь – самая маленькая в семье.
В детстве я осознавала себя в центре. Я – и все остальные. И Бог, конечно, не мог меня не знать. Из всех Он меня выделял и во всём помогал – так я думала. Чего ни попросишь, даже ерунду какую-нибудь, – всё исполнял. Я к Нему – как к родителям обращалась: дай – и всё тут. А если на кого обижалась – сразу просила Его заступиться. Я же Ему роднее всех, Он же меня лучше знает, чем того, другого. Меня Он пожалеет, а того непременно накажет.
А вчера я подумала – а знает ли меня Бог вообще? Я такая маленькая, такая пылинка – видит ли Он меня? Если даже среди людей я в последних рядах, то почему это Он должен меня видеть и слышать?
Говорят, видит и слышит всех. Наверное, так оно и есть. Но если видит и слышит – зачем же мне вперёд лезть и кричать, что мои ноги болят сильнее, чем у кого-то рядом? И что душа моя якобы тоньше, чем у другого, и что мне якобы больнее, чем ближнему моему? Разве я могу это сравнивать? А Он может. Он всё про всех знает, значит, и про меня тоже.
А я? Что могу я? В своём таком маленьком большом мире? Говорят, надо делать добрые дела. Но что это такое? Каждый понимает добро по-своему, часто не считаясь с теми, кому это своё добро отдаёт. А бывает, что своё злое – выдаём за доброе. Или делаем добро – чтобы поставить себе галочку, как Незнайка в известной книжке. И вот прожила я жизнь, но иногда думаю: что ж, я так незнайкой и останусь? Как же всё-таки научиться любить по-настоящему?..
Ещё говорят, что рост человека измеряется не сантиметрами от ног до головы, а километрами от земли до неба. Но где они, эти великаны? Наверное, они рядом с Тобой. Но я, такая маленькая, такая песчинка, мне так далеко до Тебя, что я Тебя не вижу. Только знаю, что Ты есть. Чувствую.
Я тяну к Небу свои крошечные руки и выпрямляю, как могу, свою согбенную душу. И с юных лет вместе с Поэтом душа моя плачет:
Пока Земля ещё вертится,
Пока ещё ярок свет,
Господи, дай же ты каждому,
Чего у него нет:
Мудрому дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег…
И не забудь про меня…
«И не забудь про меня, Господи…» – постоянно твержу я.
Я видела Тебя только однажды во сне. Мы, люди, такие малюсенькие, каких я наблюдала когда-то в детстве с крыши дома, бегали по земле – и тут появился Ты. Во всё Небо! Даже больше. И все-все Тебя узнали. Но мы не могли задрать голову и разглядывать Тебя. Потому что сначала мы все враз остановились, как вкопанные, а потом в каком-то необъяснимом, горько-сладостном порыве, которому нет слов, все, как один, упали на колени лицом вниз – и только тогда по-настоящему увидели Тебя. И все, как один, выдохнули: «И не забудь про меня, Господи…»

КУДА УЛЕТАЮТ БАБОЧКИ
Вчера я умерла. Надела свою смертную рубаху – да и улетела! Не ту, холщовую, которую несколько лет назад привезла мне из Иерусалима подруга, окунув её в Иордан, а новую, современную. Её подарила мне недавно приехавшая оттуда же другая подруга. Эта рубашка мне нравится даже больше. Она лёгкая и значительно короче. А на груди – картинка из библейского сюжета. Я в ней выгляжу моложе.
Теперь я живу на небе. Кажется, тут у всех свои комнаты. Я никого не вижу, но понимаю, что за стенами тоже кто-то живёт. То есть, конечно, уже не живёт, а просто – есть. Я не знаю, как там у них всё устроено, а у меня почему-то вместо неба – белый потолок. «Где же небо? – думаю я. – Может быть, оно где-то там, за потолком?»
Я по-прежнему сижу в своём розовом кресле – и ничего не делаю. Только думаю. Время есть. Вечность. Телевизор беспрерывно жужжит и мелькает издалека картинками. Он всё время жужжит и всё время мелькает. Но слов не разобрать. И что там мельтешит – тоже непонятно. Зато перед самыми моими глазами светится экран компьютера. С фотографиями моей жизни. Вразброс. Вот здесь мне 60, а здесь – 5, а здесь – 30, а здесь снова 60. А я смотрю и думаю: «Зачем жила?..»
Иногда я встаю со своего кресла – и выплываю на лоджию. Кажется, где-то там, наверху, всё же есть настоящее небо. Но я вижу только то, что происходит за окном. За стеклом падают с клёнов жёлтые пятипалые листья. Или кружатся в хороводе крупные снежинки. Или колотит по стеклу надоедливый дождь. На небе ведь тоже идут дожди.
Но больше всего я люблю, когда ко мне в окно залетают большие разноцветные бабочки. Они порхают над моим креслом, а потом садятся на потолок и смотрят на меня. А я разглядываю их расписные крылья. А потом встаю и легко поднимаюсь вверх, и летаю вместе с ними. И теперь смотрю с потолка вниз, на своё кресло. Там, внизу, оно казалось мне таким большим, тёплым, уютным. А отсюда, сверху, оно такое маленькое и невзрачное – это пустое, без меня, кресло. Я столько лет в нём просидела, когда ноги перестали мне подчиняться. А вокруг меня то и дело мельтешили люди. И смотрели на меня невидящими глазами. Может быть, они тоже видели кресло пустым? А может быть, наоборот, это я отталкивала их своим невидящим взглядом, а они, опустив глаза, вежливо проходили мимо, боясь меня потревожить? Так было, пока я не улетела на небо. А теперь мне хорошо летать тут с бабочками.
Когда они улетают – я долго смотрю им вслед. И кажется, чем они дальше, тем крупнее становятся. И крылья у них вовсе не разноцветные – а слепяще белые, так что становится даже больно на них смотреть. Я возвращаюсь в комнату – и снова плавно опускаюсь в своё розовое кресло, чтобы думать. Куда улетают бабочки? Когда они на земле, они улетают на небо. Но ведь здесь везде небо. Куда же они летят теперь? Выше неба?
На небе хорошо, думаю я. Здесь нет боли. Той самой, которая на земле постоянно саднит в сердце, будто там застряла заноза. Я вспоминаю, как там это сердце вдруг начинает бухать и тяжело ворочаться в груди в ответ на ночной звонок мобильного телефона. А к горлу подкатывает комок, так что становится трудно дышать.
– Да… – с трудом отвечаю я в ночную тьму – и сердце моё разрывается от боли и сострадания. – Не плачь… – говорю я. – Оставь прошлое в прошлом. Живи сегодняшним днём. Учись радоваться жизни, тому хорошему, что в ней есть. Всё наладится. Всё будет хорошо! Верь!
Я говорю – а заноза всё глубже вонзается мне в сердце. И я чувствую, как из него начинает капать кровь. Куда она капает? И куда утекают беспрерывно бегущие по щекам слёзы?
Теперь я знаю: они текут сюда, на небо. И я живу теперь среди этих переплетающихся друг с другом ручейков. Здесь они выглядят даже красиво. Я смотрю на них вниз, с лоджии, и удивляюсь, как много было пролито за жизнь крови и слёз. Для чего столько? Чтобы понять, как дорого стоит любовь? Я вижу, как эти мои ручейки сливаются с другими – и вот уже текут по небу целые реки любви. А где-то там, выше неба, они сливаются, наверное, в бесконечно-вечный океан кристально-чистой совершенной любви.
«Зачем жила?..» – привычно думаю я, глядя на очередную, мелькнувшую на экране компьютера фотографию из своей жизни. На небе так хорошо, здесь нет боли. Боли за близких и совсем далёких тебе людей. Боли из-за несовершенства мира и несовершенства человеческой души. Здесь не надо страдать. Здесь – спокойно.
Зачем же тогда была нужна моя жизнь? Может быть, затем, чтобы пополнить этот океан, на берегу которого все мы мечтаем жить? Может быть, затем, чтобы уменьшилась боль тех, кто остался там, на земле? Ведь вот она, река людских страданий, течёт и течёт сюда, на небо, ручейками крови и слёз. И не даёт мне покоя, и будоражит мою бессмертную душу, и не позволяет ей существовать бездумно-спокойно в своё удовольствие.
Я поднимаю голову вверх – и вместо потолка наконец-то вижу небо. Если везде небо, думаю я, то куда же теперь лететь? Я встаю с розового кресла – и лечу туда, куда улетели бабочки. Всё выше и выше… На берег океана…