Печаль

    Прошла середина октября, и стояла какая-то совсем отчаянная погода — дождь, дождь и дождь, мелкий, холодный, словно бесконечный и мучительный. Были, правда, и солнечные дни, но солнце светило таким печальным светом, и кругом было всё так безнадёжно серо и уныло, что на душе щемило от этой печали, точно никогда не будет конца этим тяжёлым тучам, которые ползли по небу расплывающимися мутными, неприятными пятнами. Улица, на которую выходили окна моего балкона, имела теперь самый ужасный вид: ряды и без того серых домов, которые в хорошую погоду казались довольно уютными, теперь выглядели мрачно и безжизненно, точно в них навсегда погибла живая и светлая человеческая жизнь.
    Мне идёт двадцатый год. Я студент Казанского университета и чувствую себя необыкновенно мрачным и безжизненным, как и ряд этих серых домов за окном. 
    Часто бывают минуты отчаяния, такого всепоглощающего уныния, что в сердце человека гаснет последний луч надежды, и он чувствует себя окруженным непроницаемым, беспросветным мраком. Именно в таких минутах, часах, днях нахожусь и я. Казалось, — мне, совсем ещё юному, в самом расцвете сил, предстоит что-то удивительное, что-то возвышенное… Но вместо этого, я ощущаю себя совершенно беспомощным и разбитым. Все тёмные горести, все недуги, невысказанные слова и мысли, всё это мгновенно встаёт передо мною на бумаге.
    Мне кажется, что меня тяжело оскорбили, что внезапно погибло всё, что я любил, чем был счастлив и чему был рад, что я неожиданно очутился один, отторгнутый от всего живого… Точно я был лишним человеком, совершенно ни к чему не способным, кроме как к письму и к бесконечным думам, которые никуда не приводили. Я испытывал чувство невольной зависти к людям, которые жили и знали зачем они живут, выбрали себе специальность и не обольщают свой ум различными метафизическими вопросами.
    Во всю жизнь свою я пытался занять место в обществе, стать молодцом, гордостью, быть своим, быть примером для подражания, но постоянно находил это место занятым. И тогда я уходил в себя. Внутри поднималась страшная тревога и тоска. Затем я разбирал всего себя до последней нитки, сравнивал себя с другими, припоминал каждое своё слово, каждое выражение лица, каждое движение, — и всё, всё было до отвратительного плохо, ужасно, и тогда приходило осознание, что многое было в моей жизни до глупого справедливым: и я был достоин своего нелепого тела, несвязных слов вырывающихся изо рта, скованных движений неуверенного человека, но никак не был достоин занять место среди умных, активных и радостных сверстников. «Солнце всегда сияет другим», — повторял я, смотря на вездесущие улыбающиеся лица.
    Я сидел теперь в углу, чем-то пристыженный. Я перечитал несколько раз свои бестолковые строки с необыкновенным волнением. Я чувствовал себя ещё хуже. Было тошно и душно, хотелось что-то выкинуть, отчего-то избавиться, куда-то деть себя в этом мраке. И когда я в тупой тоске пытался порвать всё написанное, в мою разгоряченную голову явился необыкновенно любопытный фрагмент, который почти дословно я записал:
    «…Существование, которое, с точки зрения животной экономии, должно быть признано идеальным. Ибо получать от природы возможно более при возможно меньшей затрате энергии, – не в этом ли состоит основной принцип приспособления… А приспособление, господа, — закон жизни…»
    Приспособление! Вот оно. Я помню, как тогда, на лекции, осмотрелся кругом и увидел ряды внимательных лиц и глаза с расширенными зрачками. Очевидно, аудитория давно была увлечена. «Закон жизни, господа…» — задумчиво и как-то особенно вкусно повторил лектор, приподнимая кверху глаза и как бы ища на потолке лучших и ещё более вкусных слов. Затем его голос полился ровно, словно струя, а я перестал слушать, пристально вглядываясь в лицо преподавателя. Он удивительно гармонировал, как мне казалось, со словами о приспособлении. Да, да, да… Он действительно когда-то любил науку, много работал, много провёл бессонных ночей над опытами, над различными диссертациями, он был увлечён своим предметом, он страстно пылал им… А теперь ему более шестидесяти лет, у него упитанное желтоватое лицо, которое всегда казалось почему-то смешным; его имя неизвестно в мировой науке, а известно лишь среди студентов и в нескольких университетских кафедрах, да и на нём располагался новый щеголеватый костюм; теперь он обыкновенный сытый лектор, каких сотни в каждом учебном заведении. Разве так представлял себе свою жизнь талантливый младший научный сотрудник на заре своего тернистого пути?.. Я смотрел на него, не сводя глаз. Именно таким довольным баритоном следует говорить об этом законе жизни. И именно такой голос должен быть у человека, знающего эту истину. Да, это истина… Вот формула жизни ясная, простая, убедительная до очевидности. Только… Отчего у всех молодых людей так сверкают глаза? Я не понимал аудиторию. Я почему-то был вне её.
    Я встал, не дождавшись конца лекции, и вышел. И почти тотчас же раздался оглушительный дружный гром аплодисментов. Я остановился с чувством тупого удивления. Чему они аплодировали? Очевидной истине? Ну да, конечно. Они рады, они счастливы, что живут или будут жить по главному закону жизни. Я был против, я был зол, я был за настоящее искусство и науку, я хотел писать и писать… Но то было на первом курсе. Сейчас я на третьем, — и я не приспособился, но совсем перестал писать, а злость, что наполняла меня энергией, теперь тихо тлела в глубинах души.

    На следующий день вместо университета я отправился в парк. В парке было тихо и пусто. Деревья стояли почти безлистые, сонные. Вся листва лежала желтовато-красным ковром на земле, на асфальте, а между стволами носился сизоватый пар, пресыщенный пряным запахом прелых листьев и земли. С ветвей капли дождя падали на землю, как слёзы. Пейзаж был удручающий, но он мне нравился, отвечая моему настроению. Деревья казались мне живыми. Я бродил между ними, и незаметно для себя вышел на опушку и сел на сырое и грязное бревно под чахлой берёзкой. Я задумался и мне почему-то стало жаль это молодое, совсем уже мёртвое деревце. В нём чувствовалось что-то страдающее, неудовлетворенное… Ведь оно смотрело на меня каждым своим бледным листочком, тянулось ко мне своими исхудалыми, уставшими веточками и тихо жаловалось, когда вдруг всколыхнёт холодный ветерок. И сколько в этом было родного, близкого, так похожего на меня, на мою печаль… Я почувствовал, как сердце моё сжалось и я приник, прижался всем своим неказистым телом к стройному стволу, и обнял его так горячо-горячо, словно вся печаль и боль вмиг растворились в тихом и неподвижном воздухе октябрьского парка.