Игра с котенком виртуальная реальность-пазл

ИГРА С КОТЕНКОМ  /виртуальная реальность-пазл/


«Жизнь каждого человека – только игра его разума. Чем совершенней разум, тем изощрённей, страшней становятся его игры. Тем они еще больше, до пошлости, превращаются в обыденное явление человеческого существования, ограниченное примитивным количеством перестановок и сочетаний условий игры.  Любовь и  ненависть, жестокость и сострадание, добро и зло, добродетель и порок, созидание и разрушение, вера и безверие, бог и дьявол, знания и невежество, корысть и бескорыстие, аскетизм и праздность, физические инстинкты и разум.  Все условия игры испробованы человеческим разумом. Что дальше….? Только личная жизнь человека, пропущенная через его душу, является реальностью, которая становиться вершиной его игры»

     Полл Гилберт. Игры человечества в двадцать первом веке.
 

       Июль.  Воскресенье. Одиннадцать утра. Низкие, тяжелые облака нависли над городом. Моросит мелкий, частый дождь.
    Он, притаившись от людских глаз, сидит на крыше одноэтажного здания-стены  бывших конюшен жандармского дивизиона, плавной дугой опоясывающей северо-восточную часть Преображенскую площади.
     Со стороны уютной выпуклости дуги, за ней, на значительном расстоянии, скромно, но с архитектурным достоинством автора, архитектора Бернгардта,  возвышается четырехэтажное здание середины девятнадцатого века, выполненное в стиле  « Милитарите». В этом здании размещалось  жандармское управление.  В двадцатом  веке оно стало жилым. Осталось жилым и в двадцать первом. Стоит и дряхлеет вместе с жильцами дома. В доме живет разный народ: пенсионеры, профессора, писатель диссидент, отсидевший в советских лагерях в двадцатом веке пять лет, бомжоватого типа люди в коммунальных квартирах, из которых несет запахом грязной человеческой плоти, копившейся весь двадцатый век,   и прочий обычный, разный советский люд. 
    Здание - серо-бежевое, с высокими, прямоугольными, в верхней части овальными  окнами, обрамленными   темно-красными штукатурными рустами, отдаленно напоминающими ренессанс. Со стороны Преображенской площади в окружении старых лип высотой с дом, здание смотрится задней кулисой одной из многочисленных архитектурных, штукатурных  петербургских декораций исторической сцены. Здесь в конце восемнадцатого века было разыграно представление, повернувшее историю России после  дремучего правления Анны Иоановны, а потом Бирона в ту сторону, в которой ОН оказался сегодня. В конце восемнадцатого века здесь размещался  манеж лейб-гвардии Преображенского полка. Отсюда солдаты лейб-гвардии Преображенского полка возвели на престол дочь Петра Елизавету.
     А сейчас некий режиссер представления «История Преображенской площади» распорядился заменить декорации и разместить в этом низком дугообразном здании механизированную колонну  по уборке улиц центра города.  Вместо лошадей, яблочных куч конского навоза, лафетов, бронзовых пушечных стволов, гвардейцев - трактора, бочки для воды, маленькие юркие зеленые  тарахтелки-уборщики, запах солярки, бензина, чад и тарахтение  работающих двигателей, рабочие в грязных засаленных ватниках и дворники – уроды.
     Светло-бежевая, в штукатурных рустах, вогнутая  дуга глухой кирпичной стены,  опоясывая Преображенский собор, образует   часть улицы под названием  «Манежный переулок». В этом месте, продвигаясь по улице, пешеходу порой, кажется,  что он идет не по какому-то переулку, а прогуливается по двору  Преображенского собора.  Старые, больше ста лет, ветвистые дубы, липы и клены, обрамляющие собор, пышными кронами из разноцветной зеленой листвы, тяжелой от воды, повисли над улицей, едва не задевая ветвями проезжающие автомобили.
       Он сидел на той части крыши, которая по всей ширине    примыкала к торцу старого четырехэтажного дома, вялым и неприметным фасадом розоватого цвета с кремовыми гипсовыми украшениями вокруг окон обращенным к площади.
              Перед его глазами монументальной  желто-голубой       громадой с медными шоколадного цвета куполами  вырастал Преображенский собор, поднимаясь в мрачное небо из наполненных дождем темно-зеленых куп деревьев.
     Прислонившись спиной к стене, вытянув ноги, он                внимательно смотрел на собор, площадь, двор за стеной, людей, стоящих вокруг собора снаружи, у входа, и внутри круглого соборного сквера за  оградой из бронзовых стволов старинных медных турецких пушек, перевязанных между собой массивными чугунными цепями. Иногда его взгляд останавливался на черно-серых цепях с голубым отливом, пропитанных серебристой графитовой смазкой. Глядя на цепи, он что-то хотел сказать себе, но передумал и продолжал смотреть на площадь.
               Вряд ли кто-нибудь мог его заметить со стороны площади   или двора. От внешнего мира его отделяли четыре высоких массивных старинных печных трубы из почерневшего красного кирпича, кое- где
           обвалившегося.  Трубы выходили из крыши  здания. Две трубы со стороны площади, две со стороны двора. Со стороны стены   одна труба  отстояла от торца дома примерно на полтора метра, другая труба поднималась по торцу розоватого дома.
    Дождь становился сильнее, и он уже не шуршал по крыше, а стучал крупными струями по железу. Его серо-зеленая  плащ-палатка с накинутым на голову капюшоном стала набухать от влаги. Он нащупал под плащом снайперскуюю винтовку,  висевшую на правом плече, чуть поправил ее, чтобы не давило. Хотя ружье было не тяжелым, но от долгого ожидания и оно стало  давить на плечо.
  «Красивое место», - подумал он про себя и посмотрел на длинную ребристую, дугообразную красно-бурую кровлю, блестящую от дождя, которая в конце дуги резко сворачивала налево, напротив красно-фиолетового дома, который вдалеке все время маячил у него перед глазами.

                * * * *
     Он вспомнил, как год тому назад сидел в засаде на чердаке,  со стороны двора, старого доходного дома на набережной  Мойки, серо-
синей угрюмой, мощной массой расползшейся вдоль набережной. Чердак был темный, вонючий и склизкий. От промокших гнилых стропил пахло плесенью. На кирпичном полу, где он стоял и смотрел в чердачное окно, лежала куча золы, голубиные перья и кости.  Тут же валялся истлевший ватный матрац в растекшихся рыжих пятнах. Вероятно, здесь ночевали бомжи или наркоманы.
      Он наблюдал через чердачное окно за двором и за окном эркера на шестом этаже. За стенами эркера располагалась кухня квартиры, принадлежащей экономическому советнику директора самого крупного пивного завода в России. Нельзя сказать, чтобы ОН любил пиво, но иногда в редких случаях ему было приятно выпить бокал, но иногда он его ненавидел.
 Ненавидел ОН и директора пивного завода, сильного статного, лысого осетина, который пивом своего завода залил всю Россию - всех взрослых мужчин и женщин, подростков и детей. Он ненавидел толпу людей со стеклянными и пластмассовыми бутылками, сосущими пиво из горла. Его тошнило от этого зрелища. Через образ женщины, сосущей из бутылки пиво, с постоянной сигаретой в пропахшем алкоголем и табаком рту, выдыхающей дым в лицо своего грудного ребенка, он подспудно протестовал против продажи всего, что встречал человек на своем пути, продажи тела и духа.   Все сакральное в человеке выбросили на отвратительный мерзскиий глобальный  рынок. От человека не оставалось ни одной части тела, которая бы не лежала на прилавках         паршивых торговых киосков, в витринах роскошных магазинов или супермаркетов, в рекламе, на экранах телевизоров, экранах кинотеатров, модельных подиумов, фитнесс центров, порномагазинов.  А в последнее время хорошо пошла продажа человеческих внутренностей и маленьких детей.               
     Через инфракрасный бинокль ОН  продолжал внимательно вглядываться в темное окно эркера, бликующее в фиолетовой осенней мгле петербургского вечера.
   
                * * * *
    Перед его глазами промелькнул Будапешт. В Будапеште вместе со своим  приятелем по Французскому легиону они провели что-то около недели перед отправкой в Югославию.  Этот красивый город иногда смутно напоминал ему Петербург. Широким потоком воды и набережными, просторными улицами и проспектами? Или так ему очень хотелось? С каменной эспланады перед королевским дворцом, расположенным на вершине горы, он любовался городом.         
    Внизу блестел, серебрился на солнце  широкий полноводный, голубой  Дунай. Низко над водой пролегли висячие мосты: старинные из клепаных железных ферм со львами перед мостами, современные ажурные, висящие на металлических тросах.  Плыли белоснежные суда или стояли у причала. Левее, на  правом низком берегу, серо-желтой, не отмытой  причудливой архитектурной готической формой и    одновременно хрупкой, вдоль Дуная вытянулось здание парламента с центральным сооружением  посередине, больше похожим на католический храм. Дальше,  посередине Дуная виднелся в бушующей зелени деревьев  остров Маргит с санаториями и лечебными водами. С подножья горы до самого дворца поднимались заросли пышной растительности. Сам коричнево-желтый дворец показался ему невероятно скучным и унылым как внутри, так и снаружи, хотя внешне дворцовый комплекс с конной статуей представлял собой внушительное зрелище, особенно, если смотреть на него со стороны правого берега реки.
     В этой   стране ОН чувствовал невероятную скуку. Здесь не ощущалось мощных  импульсов жизни, что, наверное, характерным было для небольшой страны с устоявшейся историей, а катаклизмы вроде венгерского восстания 1953 года были не в счет. Ему не хватало масштаба, мирового кипения и бурления страстей России, впрочем, как и во Франции. Его не привлекали маленькие, с тесными улочками  провинциальные городки, черепичные крыши крохотных домов, маленькие тесные ресторанчики с кучей людей в воскресные дни, вшивое мелкое озеро Балатон, вино «Токай», приторное, с запахом духов, то ли дело Ладога. Привлекательность Будапешта исчезала по мере удаления от набережной, как со стороны Пешта, так и со стороны Буды. Широкие улицы теряли свой блеск, появлялась разношерстная толпа, похожая на российскую, подземные замызганные вестибюли метро были наполнены нищими, цыганами
и прочим сбродом.  И в эту страну прутся русские с чемоданами наворованных долларов только из-за того, что Венгерский банк принимает их в неограниченно количестве, не спрашивая, откуда  доллары!  И это была правда. Чемоданами. 
    Такую операцию предложил ему провернуть его прежний сокурсник по институту, венгерский еврей. Сейчас он занимал высокую должность в венгерском пароходстве. Звали его Эри Варкаш. По телефону они договорились встретиться в гостинице. ОН снимал небольшой номер с окнами на улицу в скромной гостинице на стороне Пешта, в пяти минутах ходьбы от набережной Дуная. Обслуживающий персонал демонстративно говорил только на венгерском, на русский или английский не реагировали. Эри подъехал к гостинице в двенадцать дня на   красном спортивном мерседесе. ОН увидел его через окно и спустился в вестибюль. Стояла жара, и они решили на улицу не выходить, зашли в гостиничный бар,  сели за столик. Эри заказал бутылку красного вина. Они попивали терпкое теплое вино, курили и рассказывали о своей жизни. ОН, внимательно выслушав Эри, понял, что денег достать ему негде. У него не было ни то, что чемодана, но и маленькой мужской сумочки, в народе прозванной «педикюль», заполненной валютой.
 - Эри, - попросил ОН,- а может, кто из российской общины  поможет.
Эри поморщился и глубоко с наслаждением затянулся сигаретой. Сигарета таяла со страшной скоростью. Вот остался уже один пожелтевший фильтр. Эри выбросил окурок в пепельницу, раздавил его желтым прокуренным пальцем и снова закурил. 
 - Двадцатитысячная русская община состоит из бывших крупных чиновников времен перестройки, разжиревших на бюджетных деньгах и взятках, бизнесменов, внезапно разбогатевших на российских товарно-сырьевых биржах, незаконной продажи цветных металлов и нефтепродуктов, воров в законе и проституток. Они  жадны, пугливы. Из них не вытрясешь ни форинта, - с сожалением посмотрев на него, сказал Эри.
Потом сделал паузу, затянулся глубоко сигаретой «Marlboro» и через мгновение, выпустив струю удушливого дыма в потолок, продолжил:
- Ваша  чиновничья российская братия в самой  России     тоже не отстает от них и через министерства, и госучереждения быстро набивает карманы, чемоданы,  чувствуя эпоху безвременья и беззакония. Благо в Венгрии с помощью еще бывшего Союза была построена АЭС. А это - продажа ядерного топлива, технические услуги, обналичивание валюты, черный нал.  Можно было бы пугнуть заместителя  Торгпредства господина Костляева, потрясти, как следует», - встряхнув пепел на пол, задумчиво произнес Эри, - темная лошадка, вор, всем ворам, спекулировал на российской собственности в Венгрии. Я с ним встречался не раз по делам российских долгов. Миллиарды долларов. Покрываются Россией продажей судов класса « Река-море». Если бы не решения на самом
высоком правительственном уровне, разорил бы он вашу и нашу страну»
     -   Я не могу идти к нему, Эри. Костляев меня хорошо знает. Я с ним встречался несколько лет тому назад. Тогда я принимал участие в разработке проекта технических мер безопасности при катастрофическом землетрясении для АЭС. Он в то время занимал должность большого  начальника в экспортном энергетическом объединении «Мирный Атом». Мы с  ребятами как-то раз сидели в рыбном ресторане на берегу   Дуная. У нас был свободный вечер от работы. Ели темно-красную уху из карпа, сдобренную хорошо паприкой, пили вино. Потом решили заказать горячее блюдо. По-венгерски у нас никто не в зуб ногой, говоришь по-английски, официанты молчат. Среди нас был специалист от главного конструктора, нервная  и тощая тетка. Она-то решила, что хорошо знает немецкий и по меню заказала самое дорогое рыбное блюдо. Официант принес огромное фарфоровое блюдо с чем-то, уложенным золотистой горой. Мы стали есть, хрустя    зажаренной кожей на косточках. Я понял, что это лягушки, только маленькие. Огромных королевских лягушек я ел на Кубе в кабаре «Тропикано», запивая их толстые зажаренные ножки водкой. Тогда лягушки шли хорошо под пение обнаженных, смуглотелых див в цветных перьях. Они пели, танцевали, сидели на ветвях деревьев, как райские птицы. А тут я вижу, мои друзья, чуть ли не давятся.  Но я ни кому не сказал,  пока все не доели и косточки не обсосали. Ну да ладно, это так, к    слову.
   Едим мы этих лягушек. Ребята мои гадают: Что же они едят? Вдруг открывается дверь в зал, где мы сидели, входит Костляев в белой рубашке и черных брюках, садится. Мужик - представительный с длинной седой шевелюрой, высокий.  «Может, чего еще закажем», - предлагает он. Мы отказались. «Давайте я закажу две бутылки красного вина»,- Костляев не отставал от нас. «Ну, давай, заказывай»,- сказал я ему. Принесли вино. Костляев весь потом покрылся, занервничал. «Подумать только. Только что был на встречи с заместителем директора АЭС по научной части. Так этот еврей, (а заместитель директора был на самом деле венгерский еврей, разносторонний талантливый человек), показывает мне письмо, где черным по белому российская делегация называется сборищем проходимцев, алкоголиков и жуликов. И кто бы вы думаете, написал его? Заведующий лабораторией российского института Нерсесян. Ну, свинью подложил, армяшка!» И мы это проглотили и ни гу, гу.
   Костляеву везде мерещился еврейский заговор. Все фамилии, не кончавшиеся на «ОВ» были еврейскими. Он внимательно читал российские  газеты с фамилиями министров, и когда его поиски увенчивались успехом, он говорил зловеще улыбаясь: «Вот опять еврей! Евреи, кругом одни евреи. Вот Миллер, например».  «Ну ребята! – обратился он к нам, - сделаем проект для наших бывших друзей  угро-финской группы европейского населения!»
  На счет жуликов и проходимцев ОН дать сто процентов не мог. Может быть, среди наших  и   были аферисты, но очень сильны в науках. А вот большинство из них пили по черному, до без  сознательного состояния. Начинали пить, как только пересекали Российскую границу. Для меня это явление - загадка. Что их так мучает за границей?
- Забудем Костляева, - остановил мои воспоминания Эри, - у меня на примете есть один ваш соотечественник из Петербурга.  Разбогател на спекуляции золотосодержащего лома. Военные самолеты, корабли, радары разбирали, а некоторые, вроде него, подбирали.  Живет в скромной вилле, но в очень богатом районе, - и показал в сторону зеленой горы Геллер.
 - Имя и фамилия этого пройдохи? - спросил ОН.
  -  Зея Рабински, - ответил Эри.
  -  Спасибо, запомним адресок.
Они распрощались.
 - Может быть, еще повстречаемся на этом свете, - тихо    сказал     Эри, и     продолжил:
- У меня есть предложение. Завтра у нас праздник. Приходи в  синагогу. Будет весело. В Будапеште самая большая синагога в Европе. В саду синагоги поставлен памятник дерево из нержавеющей стали. Блестящие серебристые, металлические листочки на металлических ветках звенят под порывами ветра. На каждом листочке фамилия расстрелянного еврея. Шестьсот тысяч фамилий.
    ОН улыбнулся.
 -  Вряд ли. Это ваш праздник. Кажется, что вас множество на земле. Вы везде. В Будапеште было расстреляно шестьсот тысяч евреев, сам говоришь! А вы опять праздник!!! Зачем вы будоражите мир, Эри?
- Чтобы этот мир не дремал, - Эри весело засмеялся и пошел к машине.
ОН смотрел ему в спину и думал:
- Не хотел бы я охотиться на него. Но откуда он обладал такой подробной информацией? На кого работает?
    Много лет прошло с тех пор, как они закончили в Петербурге  Политех. Эри почти не изменился. Небольшого роста, стройный. Только шикарная темная шевелюра поседела,  потемнели от времени выпуклые карие глаза, стали грустными и мудрыми. И чуть смуглое лицо покрылось морщинами.
     ОН стоял у каменного парапета, любовался медленной водой реки, сочной густой листвой зелено-голубого цвета, синей дымкой над городом, наслаждался тихим гомоном человеческих голосов немногочисленных туристов и думал:
- Чтобы мир не дремал, - вспомнил он последние       прощальные слова Эри. Смысл этих слов ОН смутно чувствовал, но не понимал их конкретного смысла до конца.
         - Любят ли  дремлющие или спящие, когда их постоянно кто-то  будит, трубя в трубы, чтобы они не проспали мир? Они от таких пытаются отмахнуться, как от надоедливых мух. Таких, постоянно трубящих в трубы, дремлющие или спящие пытаются изолировать, прогнать или, когда ничего не получается, пытаются уничтожить, свалить на трубящих в трубы свои неудачи, явившиеся к ним  из их снов или дрема. У незаметно и тихо трубящих   в трубы, их слышит весь мир, есть свое государство. Чтобы там ни говорили про него, его появление на карте мира там, где оно должно быть, и где было тысячелетия назад,  свершившееся чудо. Внезапно возникшее малюсенькое государство по чьей-то Воле, (он боялся подумать или сказать по воле БОГА, его всю жизнь мучила гордыня), населяют не слабые безвольные люди, еще совсем недавно шедшие покорно в печи крематория,  а люди-воины,  уже более полувека, защищающие каждую пядь  своей земли,  раскаленную огненным солнцем и жгучими  песчаными ветрами.
             Размышляя, ОН почти поверил в сказочную для него историю, изложенную в библии. Это государство для всех дремлющих и  спящих, посланное свыше, испытание их нравственности, экзамен называться людьми. Из Иудейской пустыни и пустыни Арава на весь мир, во всех направлениях дуют до сих пор будоражащие, беспокоящие, таинственные ветры сотворения мира, заставляя дремлющих и спящих задуматься, остановиться и не сделать последнего шага для уничтожения крохотного и одновременно могучего и огромного государства тихо трубящих в трубы. По крайней мере, ОН так надеялся. Исчезновение этого государства – хаос и не прекращающиеся войны на земле, в этом ОН подсознательно был уверен.
          
                * * * *
    Рядом с ним стоял и смотрел на город его приятель украинец с  Западной Украины, из маленького замухрышистого городишки  Хуст на берегу мутной, быстрой Тиссы. Звали приятеля Иван Блецко. Иван, лет сорока, был высокого роста, что-то около ста восьмидесяти сантиметров, голубоглаз, широк в плечах, худощав, жилист и невероятно силен. Мог запросто порвать поперек трехсот страничную книгу. Волосы почти белые, коротко стриженые, голова крупная.
    ОН, глядя на него,  вспомнил, что когда-то, еще в прошлом веке, в семидесятых годах бывал в этом городке, где жили венгры, румыны, евреи и украинцы. Евреи стали покидать этот городишко в начале семидесятых годов. Делали контейнеры из толстых деревянных досок и в доски прятали бриллианты.
              Хуст ему припомнился в связи с одним делом, которое ОН затеял почти тридцать лет назад, венгерскими кондитерскими,  вкусным ароматным кофе, жареными карпами на огне в ресторанчиках с дощатыми столами на открытом воздухе. Карпа надрезали поперек мелкими надрезами от хребта до брюха перед тем, как жарить. Все мелкие     косточки потом исчезали.
       А дело заключалось в следующим. У него от бабушки, в молодости стройной и красивой женщины с копной чудесных волос, осталось большое кольцо с бриллиантом, что-то в три или четыре карата. На старинной фотографии, сделанной еще в Ектеринодаре, бабушка с распущенными волосами  стоит в длинном шикарном платье, одна изящная рука, левая, с длинными пальцами лежит на спинке кресла. На безымянном пальце то самое кольцо. А ОН задумал купить машину марки «Волга» с оленем на капоте. В семидесятых годах двадцатого века свободное обращение  драгоценных камней было запрещено. И ОН стал искать подпольного ювелира. Через знакомых ОН отыскал, наконец, такого. Ювелир жил в маленькой квартирке блочного пятиэтажного дома в Купчино на втором этаже. ОН долго звонил, никто не открывал. Потом ОН услыхал звуки открывающихся запоров, дверь открылась. На пороге стоял маленького роста мужчина с блестящей лысиной ото лба  до затылка и черными вздыбленными волосами по краям головы. На нем был надет синий передник по шею и до пят. Голубые, выцветшие от времени глаза смотрели настороженно.
- Я от Яши, - сказал ОН.
Заходите, - тихо, почти шепотом сказал мужчина.
   Высунул голову за дверь, посмотрел на лестничную площадку  вниз и вверх лестницы.  Убедившись, что лестница пуста, закрыл двери и запер на все запоры. ОН очутился в махонькой прихожей, площадью не более двух, двух с половиной квадратных метров.
- Показывайте, - скомандовал ювелир.
   ОН вытащил коробочку из кармана куртки, открыл ее, вынул кольцо и отдал в руки ювелиру. Ювелир включил яркую лампу, висящую на стенке прихожей, надел на голову металлический обруч с лупой, спустил ее на левый глаз, правый прикрыл, и стал смотреть. Через минуту отдал кольцо и сказал:
 - Молодой человек, я ничего сам не покупаю и не продаю. Не хочу в тюрьму. Работаю по - тихонько. На хлеб с маслом хватает. А вам рекомендую поехать в Западную Украину, в город Хуст на границе с Венгрией. Я  дам телефон и адрес человека, который купит ваш камушек. Тысяч пятнадцать получите. Господин Бердичевский уезжает, сами понимаете, насовсем, и такие игрушки ему пригодятся там,  просил меня посодействовать.   ОН обрадовался.   
        Сумма, которую можно было выручить через такое мероприятие, была велика и давала возможность осуществить его мечту. И ОН решил ехать. В разгаре стояло лето. Переплатив кассиру сверху пятерку, ОН купил билет на поезд до Львова. И уже на следующий день  лежал на верхней полке душного купе. Дремал под перестук вагонных колес или смотрел на довольно однообразный пейзаж, мелькающий за окном, зеленые поля, перелески, степи, вдыхал острые, ни с чем несравнимые ароматы  вагона, перемешенные с запахами трав и земли, влетающими с теплым упругим воздухом в открытое настежь окно вагона.
       Поездка на поезде доставляла ему удовольствие. Он лежал, закрыв глаза и вспоминал свое детство, как в непостижимо для него
 далеких пятидесятых годах прошлого века вместе с мамой, его младшей сестрой и младшим братом ехали отдыхать в Молдавию. ОН вспомнил название станции «Вапнярка», где они с чемоданам и мешками, нагруженными вещами, крупами, консервами, мотками цветных ниток мулине для вышивания, (надеялись менять их на продукты или расплачиваться за жилье), пересаживались в вагон узкоколейного поезда, который шел через село «Яланец», по-русски яма, в котором они должны были провести все лето.  По пути маленький паровозик сошел с рельсов, и машиниста облило горячи маслом. Его обожженного вытащили из кабины паровоза, положили на землю, а он все кричал: «Ратуйте, братцы! Ратуйте, братцы!» – пока не затих. Белая, прохладная мазанка, остро пахнущая навозом.  Фруктовый сад с черешневыми деревьями до неба и со стволами в обхват руками, ветви сливовых деревьев, увешанных до самой земли медовыми от сладости янтарными и синими сливами, слегка подернутыми белой дымкой.  Могучие старые грушевые деревья при малейшем дуновении ветра, сбрасывающие прозрачные желтые сочные плоды на землю, которые, разбиваясь при ударе, оставляли на земле только пятно сока. Ночью, светящиеся луной глаза волка у  топчана, на нем всей семьей   спали в саду. В жаркий полдень жужжание пчел в теплой густой  тени сада, кукурузное поле с зелеными стволами и торчащими из них теплыми,  желтыми початками.
   ОН с   наслаждением про себя перечислял, то, что ему полюбилось из той    поездки. И вспомнил про глубокий овраг, на дне которого протекал широкий бурчащий ручей. В нем они всей семьей вместе с утками и гусями купались.
       Через сутки, утром следующего дня,  поезд прибыл во Львов. Дальше, до Хуста, можно было добраться только автобусом. Езды было часов шесть. Автобус отходил в два часа дня. ОН слонялся по городу, смотрел на барочные католические и   православные костелы, на маленькие похожие во всех странах Европы старинные домишки с черепичными красными крышами в старой части города, оперный театр с пышным декором фасада. У одного из храмов он познакомился со сторожем, очень старым человеком. Разговорились. Сторож вспоминал Австро-Венгрию, и с сожалением к сегодняшнему времени, рассказывал, сколько тогда золотых давали военнослужащим за оторванные в боях руку или ногу. Ему все так надоело, что ОН с трудом дождался автобуса, растолкал со злостью очередь на посадку, не обращая внимания на истошные крики теток с чемоданами,  занял сидячее место и уставился в окно. За окном мелькали села, городки, фруктовые сады, за заборами добротные, каменные дома, покрытые черепицей, иногда и по два на одной усадьбе. Окружающее пространство имело, несомненно, более ухоженный вид, чем неряшливая и  безалаберная российская земля.
    Около восьми вечера автобус остановился на центральной площади Хуста. ОН пытался дозвониться до Бердичевского, но напрасно. В трубке, кроме длинных гудков, не слышалось ни звука. ОН решил оставить все дела на завтра и пошел по городу искать ночлег. Зашел в единственную двухэтажную гостиницу. В помещении регистрации приезжих ему в нос ударил сильный запах горелого и чего-то прогорклого. Из ресторана неслась разухабистая цыганская, то ли венгерская музыка. Его чуть не стошнило, и он выбежал на улицу.  Увидел напротив кафе, и у него разыгрался аппетит.  С опаской открыл дверь, зашел в зал, сел за столик и стал читать меню. «О, борщ с пампушками и чесноком»! - воскликнул ОН радостно. Официант принес ему глиняный горшочек полный наваристой, ароматной густой, бордовой массы и блюдо с блестящими, обсыпанными солью и чесноком, коричневыми сверху, пампушками. Потом ОН заказал чашечку черного кофе. От кофе  получил неслыханное удовольствие. Кофе был ароматным и вкусным.  Долго мелкими глотками смаковал черный напиток. В Ленинграде, где бы он ни заказывал кофе, кофе был почти прозрачным, светло-коричневым и безвкусным, пах горелым. Варили его вороватые буфетчицы, взбиты крашеные блондинки,  из использованного, высушенного и поджаренного порошка после кофеварки. Довольный ОН вышел на улицу и посмотрел на противоположный берег Тиссы. На высоком берегу, на холмах, среди зеленых зарослей и фруктовых садов,  увидал дома. У  прохожего ОН узнал, что это деревня, и   называется та деревня,  Крива.  «А поедем  мы в деревню, проведем мы в ней денек», - запел ОН про себя. Спустился к  реке и на пароме поплыл на другой берег. За бортом железного, покореженного, видавшего виды парома неслась с бешеной скоростью мутно-коричневая река. Тарахтел тракторный движок, наматывая на лебедку  металлический трос. На пароме ОН разговорился с молодым человеком, жителем деревни. Высокий, с черным чубом, в черных заношенных брюках, в белой рубашке с длинными рукавами, на ногах черные, давно нечищеные туфли. Случайный знакомый, узнав, что ОН ищет, где бы снять на пару дней жилье, предложил пойти к нему.
    ОН поселился в небольшом каменном доме напротив хлева, из которого удушливой волной накатывался запах навоза. В доме, кроме топчана и набитого соломой тюфяка, деревянного, сколоченного на скорую руку  стола,  и табуретки ничего не было. В усадьбе жили мать и сын. Они пригласили его в чистый дом, поставили на стол бутылку мутного самогона,  тарелку с красным и зеленым длинным перцем, копченое сало. И втроем, как говорится в России, стали квасить, закусывая жгучим перцем, от него захватывало дыхание, и салом с черным хлебом. От этой деревенской оргии ОН чувствовал неслыханное доселе наслаждение. Все его тревоги исчезли куда-то, все важное стало не важным под стук граненых стаканов и мычание из хлева коров.
- Завтра пойдем на свадьбу. Девица молоденькая совсем, едва исполнилось восемнадцать, из Ленинграда, а хлопец местный, ему столько же. В Хусте учится в художественном училище  по части местных сувениров», - сказала мать моего случайного знакомого, опрокинув в свою утробу еще один стакан самогона, -  человек триста будет, - уточнила она.
    Женщина была высокой, стройной, видимо красивой когда-то, но с испитым порочным лицом, вокруг головы повязан яркий платок, на желтом фоне синие цветы, в длинной не чистой юбке и резиновых галошах.
- Вы отдыхайте, - обратилась женщина к нему, а мы с сыном  пойдем крыс гробить.
      За окном стало темно. Вечер поглотил  Криву и Тиссу. ОН пошел вслед за ними. У хлева мамаша- алкоголичка зажгла электрический свет. У кучи навоза ползало несколько жирных  крыс. Одна из них, сверкая глазами, стояла на задних лапах, нюхала насыщенный миазмами воздух, и, казалось, улыбалась во весь рот от удовольствия. Мать с сыном с вилам на перевес бросились на мерзких тварей и стали их колоть. ОН не мог больше слышать предсмертных визгов и хрипов. Голова кружилась. Его стало рвать. Он, шатаясь, с трудом дошел до своей хибары и свалился на тюфяк.
          Утром ОН проснулся от пения птиц, кудахтанья кур и пронзительного ку-ка-ре-ку петухов. Через маленькое оконце под  потолком на стол падал солнечный свет. Голова трещала, виски ломило. На столе стоял глиняный  кувшин. Он встал, подошел к столу, потрогал кувшин, стенки кувшина были теплыми. В кувшине желтым пятном колыхалось парное молоко. ОН залпом осушил кувшин, ополоснул лицо ледяной водой из умывальника на    улице и спустился к берегу Тиссы. На берегу местные мальчишки устроили трамплин из камней и старой доски. ОН подошел к реке разделся и решил нырнуть. Вид мутной бурлящей в водоворотах реки испугал его. Но надо было приходить в себя. К  тому же мальчишки обступили его и ждали, чем кончится  попытка явно не местного мужчины бултыхнуться в воду. «Наверное, там нет камней»,- мелькнуло в голове. « А если есть, кто его труп найдет в абсолютно мутной воде»? Ничего не оставалось делать. ОН разбежался и нырнул. Холодная вода подхватила его, понесла и выкинула на отмель. ОН вышел из воды достаточно бодрым. Вернулся в свой дом, бросился на топчан и проспал до вечера.
         Свадьба была многолюдной, шумной и веселой. Столы на улице, накрытые под кронами старых буков, ломились от местных яств. Водка лилась рекой. Всю ночь играл оркестр. Плясали взрослые, дети и пожилые, родственники и гости. ОН с кем-то пил, целовался, танцевал, произносил тосты, был полон любви ко всем. Чувствовал,
   что пьян вдребезги. Но не было уже сил  остановиться. Внутренний голос подсказывал ему, что пора уходить. Но в какой-то момент исчезло чувство реальности, голова его закружилась, и ОН отключился.
          ОН проснулся оттого, что ему стало тяжело дышать. Невероятно теснило грудь. Открыл глаза и увидел просторную комнату с большим окном, сквозь прозрачные занавесы  светило раннее солнце, превращаясь в множество дрожащих ярких бликов на бело-голубых стенах и потолке.  ОН понял, что лежит на кровати спиной абсолютно голый, и кто-то навалился на него слева. Скосив глаза, он увидел, что рядом с ним на правом боку спит голая женщина лет сорока, придавив его тело тяжелой грудью и бедром, а левой рукой держит его член. Рядом с ними, на полу, устеленным ковром, спали в разных позах, не  раздеваясь, маленькие детишки, человек пять или шесть. ОН слегка оттолкнул обнаженную незнакомку. Она повернулась на спину, не просыпаясь. Ее громадные, раздвинутые
бедра, ноги и  монументальный, выпуклый зад   походили на мощный  портал замка плоти с темным, перевернутым вниз треугольником всевидящего ока по середине, а грудь на купола камбоджийских храмов. Но лицо небольшое, остроносенькое, обрамленное белыми жиденькими  волосами. Ее рот был открыт, она храпела, выдыхая из себя     запах перегара и чеснока.
- Боже, куда я попал, зачем я здесь! – вопил он во весь голос, но  про себя. 
- Откуда взялась эта мадонна из села Крива? Материализовалась  из    неизвестных мне моих эротических снов?
- Где моя одежда?
    С ужасом вспомнил случай, когда в тридцатиградусный мороз, подъезжая в поезде к Москве, у него пропали брюки. Брюки были новые, недавно купленные. ОН ошалело смотрел в заиндевелое окно вагона, не знал, что предпринять и завидовал  пассажирам, идущим к выходу. Но в тот раз все обошлось. Брюки нашлись на соседней полке купе.
    ОН лихорадочно стал шарить глазами по комнате. Вздохнул с облегчением. Его одежда аккуратно была развешена на стуле. Стул стоял перед большим зеркалом в громоздкой деревянной раме, которая крепилась к полу. В зеркале отражалась вся комната, включая металлическую кровать с латунными шарами,  на которой, вместе с незнакомой до безобразия голой дамой, он видел себя. ОН тихо соскользнул с кровати, и осторожно ступая по ковру, чтобы не наткнуться на спящих детей,  прокрался к стулу и стал одеваться, искоса поглядывая на свое отражение в зеркале. Зрелище было любопытным. ОН еще ни разу в жизни не видел полного процесса одевания себя – от абсолютно голого состояния до полного облачения. Ему казалось, что это не он, а какой-то незнакомец с болтающимся членом и яйцами, что-то делает со своим телом. ОН,
наконец, надел куртку, вынул из запасного кармана заветную коробочку и открыл ее. На голубом бархате сверкал всеми гранями и переливался раздробленным солнечным светом, льющимся из окна, бриллиант его бабушки из Екатеринодара. Закрыл коробочку, положил ее снова в запасной карман куртки и бросил взгляд на Кривскую мадонну. Его взгляд скользнул по безбрежному животу, где по середине белого холма дышал круглый с неровными краями кратер пупка, в жерле которого мог утонуть его указательный палец.
   - А может, остаться здесь жить? Жизнь простая незамысловатая, река, пышная природа, никаких тебе стрессов! И Кривская Венера.
ОН уставился на мать-природу. Она во сне повернулась к нему задом и захрапела. ОН открыл окно и выпрыгнул на улицу. Ему хотелось успеть на утренний паром. ОН торопился.
     Подойдя к берегу реки, он понял, что его планы рушатся. Паромщик и еще   какой-то мужчина в синем матерчатом комбинезоне копались в   нутре движка.      
- Когда поедем? - спросил ОН паромщика.
-Теперь никогда. Сколько ни говорил, что новый движок надо поставить. Ни  хрена, ноль внимания. Пускай идут пешком до пешеходного моста, а машины вплавь, - обращаясь неизвестно к кому, ворчал механик.
- А до моста далеко? – продолжал ОН пытать паромщика.
           - Километров шесть вверх по реке лесной дорогой, а там, через   болотистое поле. Сами увидите железные фермы в заклепках. Лет сто мосту. И еще простоит столько же.
     Дорога ему доставляла удовольствие. Она сначала вилась вдоль реки среди лугов и зеленых холмов. В этом месте Тисса неожиданно
 успокаивалась, ближе к берегу  разбегалась на тихие, тенистые чистые протоки. Вдоль берега, склонясь густой листвой к воде, росли плакучие ивы. Потом дорога незаметно привела в лес. Кроны дубов, вязов и буков закрыли небо, стало сумеречно, сыро. ОН очутился среди изумрудной зеленой массы листьев, серо-голубых стволов мощных деревьев, малахитовых мхов, стелющихся по земле и камням.
       На открытых местах росли кусты ежевики, темно-сине-черной ягоды, похожей на малину, сладкой и терпкой. Пока ОН шел по лесу, стало совсем темно, забарабанили тяжелые капли по листьям, и хлынул дождь, быстро пропитав дорогу водой. Загрохотал по горам и холмам гром. Дорога его вывела к дому, сложенному из плоских, желтых камней, крыша и овальный мансардный этаж были покрыты соломой, выцветшей, ставшей серо-голубой.
- Сказки братьев Гримм, - отметил ОН про себя, посмотрев на дом.
ОН постучал и открыл тяжелую низкую дверь. В доме царила прозрачная темнота, большая часть помещения первого этажа тонула в полумраке, свет едва пробивался сквозь маленькие окошки. По середине дома стояла большая сказочная печь из темных прокопченных валунов. Печная труба, тоже из камней, широким раструбом от печи, сужаясь, поднималась во тьму потолка. У оконца за грубо сколоченным столом сидели древние седые старик со старухой.   
- Разбойников не хватает, -  и ОН с опаской огляделся  вокруг.
     Заскрипела почти черная деревянная лестница, ведущая в дымную тьму второго этажа. ОН посмотрел в ту сторону.  Пожилой мужчина с черной бородой по пояс и абсолютно лысый, в длинной рубахе до полу из сурового полотна спускался по лестнице с топором в правой руке.
     - Отдать или не отдать коробочку с бабушкиным бриллиантом? -  с тоской в душе подумал ОН, - и  прижал руку к карману куртки.
     Старуха посмотрела на мужчину:
     - Ивано, - обратилась она к нему низким голосом, - положи  топор на место, угости гостя чаем с ежевичным вареньем.
- Видишь, он промок до нитки. Выпьет чайку и согреется. А потом пойдешь в лес дрова рубить.
     Ивано, нехотя, быстрым ударом воткнул топор острым блестящим лезвием в лавку. Подошел к плите, снял с прокопченной конфорки пузатый медный чайник с кипятком. Заварил чай цветочным сбором в большом и плоском голубом фаянсовом чайнике, покрытом тонкой паутиной трещин, поставил на стол варенье в глиняной миске и глиняную чашку.
 - Хлопот с ним, - продолжала старуха, - недавно выписали из  психушки на лето. Так он с утра, как уйдет в лес, так и рубит, и рубит и во двор приносит. От сучьев уже деваться некуда.      
    Старик сидел, молчал и смотрел в пространство, в никуда. Его седая борода лопатой лежала на столе. Жидкие, седые патлы сосульками висели до плеч.
     - Слепой он и глухой, совсем глупым стал, - увидав, что ОН с любопытством посмотрел на старика, - прошептала старуха.
            ОН с удовольствием выпил чая, попрощался и вышел на улицу. За домом начиналось болотистое поле, а за ним виднелись фермы пешеходного моста через Тиссу. Здесь река широко разлилась и каменистая слегка залитая водой отмель у плоского берега была видна издалека. 
      - Сюр какой-то, бред опутал меня  в Криве. Неужто бабушкин камушек драгоценный бесов ко мне привел, - размышлял ОН, переходя поле.
   Не успел подумать, как с новой силой загрохотал гром, и с неба в поле полетели стрелы молний. Они били со всех сторон. Небо взрывалось треском и раскатами, словно немыслимых размеров камни бросали на небесную стиральную доску. Огненные ослепительно-белые шары катились среди туч. Из них вырывались ярко синие шнуры, которые, извиваясь гигантскими червями, вгрызались с оглушительным треском в землю, как будто в небе некто разламывал гигантское дерево.
               Внезапно, перед ним возникли женщина и мальчик. Они     бежали прямо на него. ОН был в здравом уме и уверен, что секунду назад их не было в поле. Женщине можно был дать лет тридцать. Небольшого роста, чуть полновата, одета в светлое  платье, босая, с темными густыми волосами, карими выпуклыми глазами, обрамленными густыми темными ресницами и невероятно милым очаровательным лицом. Она держала за руку мальчика лет семи в коротеньких штанишках и рубашечке с коротким рукавом. У мальчика за плечами висел маленький рюкзачок, а голову прикрывала намокшая от дождя широкополая шляпа американского шерифа.
     Они бежали быстро и не замечали его,  как будто его не было вовсе. Они бежали по полю, а вокруг них в землю били молнии. Вот они добежали до дороги и скрылись за поворотом. Гроза неожиданно прекратилась.  А ОН продолжал бежать, не останавливаясь, пока не пересек по мосту реку. Когда ОН запыхавшийся и изможденный бегом очутился на другом берегу, остановился передохнуть. Отдышался, посмотрел на противоположный  берег, откуда только что прибежал. Перед ним неслась желто-бурая стремительная Тисса, за рекой  стеной стоял лес, освещенный солнцем, изумрудно-синей листвой поглотивший его странное нечто из села Крива.
      Из  ближайшей телефонной будки позвонил Бердичевскому. Наконец, подняли трубку.
- Бердичевский слушает, - ответил мужской голос.
- За вами приедет Саша на мотоцикле « Ява». Саша будет вас ждать через полчаса на пляже горной речки Рика. Доедете автобусом. Автобус останавливается рядом с мостом, где вы сейчас стоите.
Через пятнадцать минут, перегруженный пазик, дребезжа и воя от напряжения, поднимался в гору.  Горная речка Рика походила на широкий бурный ручей, несущийся стремительным потоком вниз среди камней. Берега Рики были каменисты и пустынны. Купальщики заходили в речку и отдавались на волю быстрого потока, который нес их метров сто вниз по течению, на повороте ослабевал, и давал возможность выйти из воды.
    Появился мотоциклист на красной Яве. Тихо урча, мотоцикл подъехал к нему и остановился. За рулем мотоцикла сидел молодой человек лет двадцати пяти с коротко стриженными черными волосами, в синем тренировочном костюме, в белых дорогих баскетбольных кедах.
- Саша, - коротко отрекомендовался водитель мотоцикла.   
- Поедем в синагогу, здесь недалеко.
ОН сел на заднее сидение мотоцикла, и по каменистой тропе, петляя между камней, мотоцикл выехал на шоссе. Через пять минут они остановились у заколоченной синагоги, позади   которой ОН увидел кладбище с покосившимися памятниками.
 - Все, конец еврейскому счастью на этой земле. Все уедут,         останутся ненормальные, - прокомментировал Саша, увидев, что ОН недоуменно смотрит на остатки синагоги.
Потом слез с    мотоцикла, открыл перекосившуюся дверь и зашел во внутрь.  Спустя минуту вышел и сказал:
 - Давайте ваш камушек.
Снова скрылся за дверью синагоги. Через полчаса вышел    и передал ему банковские запечатанные пачки купюр – в сумме пятнадцать тысяч рублей.
     Волгу ОН купил у ксендза в Литве, в городишке Зарасай. В     этом уютном литовском городке на берегу широкого, извилистого и глубокого озера, наполненного холодной и прозрачной водой, с крутыми берегами, заросшими соснами находился действующий  костел внушительных размеров, внутри уютный и тихий. Большинство сидячих мест в костеле было куплено  верующими пожизненно. Так что машины и денежки у ксендзов водились. На обратном пути Волга, двигаясь     по шоссе со скоростью сто километров в час,  колесами скользнула  по  масляному пятну. ОН потерял управление машиной, ее занесло на обочину, задние колеса попали на песок, машину еще раз развернуло, выкинуло снова на шоссе, она не устояла, перевернулась вверх колесами, на крыше заскользила к обочине и боковой стороной ударилась о дерево, чуть ли не сложилась пополам.  ОН чудом остался жив, выбрался на шоссе, бросил свою мечту и уехал в Ленинград. И больше о поездке в Хуст пытался не вспоминать. Единственно о чём Он жалел, что вместо перстня  осталась  куча искорёженного металла и масляное пятно на шоссе.
- Значит, так решила его бабушка, - посчитал  ОН.
   ОН подумал, что эта история закончилась окончательно. Но через месяц Ему напомнили. Дворник вручил ему повестку в следственный отдел КГБ. Следственный отдел располагался в  здании на Литейном проспекте, построенном в тридцатых годах двадцатого века по проекту архитектора Троцкого. Здание в стиле конструктивизма - массивное, тяжёлое, облицованное гранитными плитами до первого этажа, занимало целый квартал и возвышалось мрачным кубом над акваторией Невы.
     Следователь открыл сейф, достал знакомую коробочку, открыл её. И ОН  увидел на голубом бархате сверкающее кольцо его бабушки. Когда следователь поднёс коробочку к его глазам, ОН неожиданно вздрогнул.
Он сразу подумал:
- Бабушка вернулась, всё беспокоится обо мне.
- Посмотрите, это ваше кольцо, - спросил следователь.
- Да, было мое  кольцо - ответил ОН.
- Кому продали? – продолжал допрос следователь.
- Бердичевскому, - бодро ответил ОН.
- Бердичевского задержали на границе. Кольцо было спрятано им в каблуке правого ботинка,  - следователь сделал паузу.
- Откуда у вас это кольцо?
- От бабушки досталось в наследство, - ответил ОН.
- Можете доказать? - спросил следователь.
- У меня есть фотография бабушки с эти кольцом.
 - Принесите завтра, посмотрим.
     На следующий день ОН принёс фотографию бабушки. Следователь вытащил из ящика стола  лупу и стал тщательно рассматривать старинную фотографию. Следователь долго смотрел на  перстень с бриллиантом, потом поднял голову и сказал:
- Красивая женщина ваша бабушка. Какая причёска! Какая тонкая талия! Какие изящные руки! А платье… Нет слов! Жалко, что вы продали перстень, не оставили себе на память.
На завтра дело закрыли. 
  И вот тебе, пожалуйста! Через много лет выплыла эта  нелепая история из глубин его памяти, когда он смотрел на панораму Будапешта. А рядом с ним стоял его приятель по Французскому легиону из Хуста, что на берегу Тисы.
    
                * * * *
     ОН представлял свою жизнь, как одну без конца и края виртуальную картину, возникшую однажды в его в голове. Картина, вмещающая его жизнь и состоящая из коктейля реальных и фантастических сюжетов, созданная, по его мнению, специально для него по заказу Творца, была выполнена  одним из многих, наверно не самых талантливых, ангелов-художников. Возможно, неизвестный художник слой за слоем запечатлел всю его прошедшую жизнь с начала его зачатия и по  сегодняшний день и продолжает запечатлевать дальше до конца, накладывая один слой на другой. И иногда скальпелем его памяти снимает тот или иной слой вне всякой последовательности, подобно небрежному реставратору дорогой картины, чтобы показать ему отдельные фрагменты его жизни, где поверхностно и мельком, где глубоко и подробно до мельчайших деталей, заставляя его радоваться, страдать, наслаждаться, мучится бесцельностью его жизни или угрызениями совести. Одно ОН знал точно, что самую первую и последнюю картину не увидит никогда при своей жизни. А потом картину его жизни покажут творцу, как дневник жизни не самого лучшего человека на земле. Творец будет ее листать и еще раз убедится, что у любого человека нет веселой, счастливой жизни на земле, созданной Творцом. И Творец возрадуется: «Так и должно быть. Счастье  через несчастье и наоборот»
               
                * * * * *
      
    Наблюдая из окна чердака за двором и эркером, ОН с ухмылкой представил:
-  Вот и картину под названием « Охотник на куропаток в засаде  на чердаке доходного петербургского дома»  малюет сейчас мой ангел-художник, а некоторое время спустя, а может быть, когда я буду на смертном одре, покажет с помощью моей памяти сегодняшний день.  А пока  картинную галерею моей прошлой жизни организовал. Интересно! Потом все замажет и сверху  изобразит другие мои дни, день за днем. Прошедший день поверх прошедшего до того и так далее. Ну что ж, будем смотреть дальше.
   ОН всегда предавался размышлениям и мгновенным   воспоминаниям, когда снайперская винтовка была в его руках. В ожидании объекта ОН обретал спокойствие и ощущал удовольствие, как после хорошего крепкого   непродолжительного сна.
     C Иваном Блецко ОН близко подружился в Либерии два года назад. Тогда части Французского  Легиона мочили черных повстанцев. О высадке десанта французов что-то невнятное сообщили в печати и тишина. Никаких тебе заседаний ООН, никаких правозащитников не слыхать и не видать. Тишь, гладь и благодать, как говорится.
   Перед каждой отправкой на военную операцию им  говорили:
- Этот президент плохой.  Руководитель повстанцев, его министр обороны, хороший. Или наоборот. А ОН считал, что никакой разницы. Все на одно лицо. Все черные из разных племен. Племенные государства, застрявшие в своем развитии. И тот и другой в галстуке и пиджаке, по-французски или по-английски говорят, но один ест своих близких друзей и делает из них консервы впрок, а другой вырезает тысяч триста людей из чужого ему  племени тутси, которые горами валяются и смердят по городам и деревням. Что-то рафинированные европейцы, мучимые совестью за  сотни  лет колониализма, разобраться не могут, что же делать, и через, сколько десятков, может быть, и сотен лет их гуманитарные программы сработают. Все прощают и людоедам, и головорезам за их младенчество и несмышленость. Даже убийства европейцев, американцев, захват    собственности белых людей, предки  которых родились в Африке и сами стали белыми африканцами. А люди без воды и пищи  то  в одной, то в другой африканской стране превращаются тем временем в черно-серые скелеты, засиженные мухами. Может быть, просто борьба белой цивилизации за африканскую кровь – ресурсы этого континента, которая так и не насытилась своим благополучием и процветанием.
     В Либерии ОН и Иван Блецко были посланы на задание по ликвидации одного из таких руководителей по имени Мгабе, который скрывался в джунглях. Их доставили в столицу Либерии город Monrovia. Из столицы, переодетые в гражданскую одежду, под видом геологов, изучающих алмазные месторождения,  плыли  на бронекатере вверх по реке St. Paul. Спустя несколько часов продвижения по реке вышли на берег и пересели в армейский джип. На джипе в сопровождении местных военных, верных президенту, по грунтовой дороге, подымая клубы красной пыли, сутки ехали по
саване до границы с Гвинеей, где-то в районе города Zorzor.  На вертолетах боялись лететь, могли сбить над джунглями. А дороги, все-таки худо-бедно контролировали правительственные войска. Ближе к границе высохшая савана заканчивалась, и начинались джунгли – территория повстанцев.   ОН и Иван вышли из джипа, переоделись в форму спецназа, взяли каждый свое снаряжение: по новейшей автоматической винтовке М16, гранатомету, комплекту противотанковых и   противопехотных мин, гранат, радиостанцию, бинокли    ночного видения, комплекту продовольствия и воды с запасом на сутки. Рюкзаки за плечами стали неподъемными. По дороге не пошли, а сразу углубились в джунгли, и вышли к лагерю повстанцев к вечеру. Солнце почти скрылось в зарослях и не слепило глаза прямой наводкой. Но пот продолжал литься ручьями по лицам, закамуфлированным черно-зеленой краской. Схрон соорудили в густой, непроницаемой зелени гигантского дерева и стали ждать ночи. Когда стемнело, вылезли из засады на дорогу и заложили мины, тройной комплект -  три закладки поперек дороги - противотанковые, параллельно друг другу на расстоянии два метра каждая, и сделали дополнительные растяжки из противопехотных. Противотанковые мины приводились в действие дополнительным дистанционным взрывным устройством. Трудились почти на ощупь, используя приборы ночного видения или фонари с синими фильтрами. ОН и Иван, каждый имел свой независимый пульт управления. Приготовились основательно. По сообщению агентов Мгабе каждое утро, в семь утра выезжал на открытом джипе в сопровождении охраны из лагеря. Они залегли в зарослях кустарника с двух сторон дороги на расстоянии двадцати метров от нее  и стали ждать.  Все, что происходило в те сутки, мелькало в его памяти пунктирно, без обычных подробностей происходящего. Некоторые
 детали того дня выпали из памяти напрочь. Но до сих пор ОН помнит внезапно охвативший его охотничий азарт. ОН загонял Мгабе как зверя в ловушку. И если ОН его не убьет, сам станет жертвой.
      Не то, что ему хотелось убить именно Мгабе, к нему ОН не испытывал никакой ненависти. ОН сделал бы тоже самое с президентом, больше похожим на Кинг-конга, если бы поступил приказ. К черной расе ОН испытывал необъяснимую тягу, она вызывала у него волнение и неподдельный интерес. В ней ОН чувствовал первобытность, уходящую в глубь тысячелетий, природную силу и пластичность, животную грациозность и красоту. Белый человек по сравнению с людьми черной расы выглядел белесым вырожденцем. Но сквозь природную силу и красоту проступала вековая слабость и беспомощность перед цивилизацией белых, в темных грустных  глазах безмолвно, постоянно звучала мольба о спасении и одновременно детская ненависть от своего бессилия к этой же цивилизации, от которой они постоянно ждут помощи, как беззащитные дети от равнодушных родителей. Но такие рассуждения и ощущения, возникающие в его голове, ничего общего не имели с реальной жизнью.
 А реальная жизнь была для него такова, что ОН хотел убить Мгабе, как некое существо, за которым Ему приходилось охотиться. Ему казалось, что миром правит хаос и среди хаоса стабильным и усиливающимся день ото дня остается основной  инстинкт - инстинкт охотника. Люди охотятся друг на друга виртуально на экранах мониторов и в реальной жизни, по одиночке и группами, на улицах городов, в своих и чужих странах. От большинства людей остается одна оболочка, а внутри ее хищный зверь – волк, шакал, грызун, летучая мышь вампир.  Вся жизнь превратилась  в примитивную природную схему: Один или несколько( может быть до сотни тысяч) убегают, другой, один, или несколько догоняют и убивают.  От виртуальной охоты до реальной - один шаг. Взрослые люди со страстью играют в пейнтбол, стреляя  друг в друга шариками с красками. Ему на ум пришли стишки:
               
                Я люблю играть в пейнтбол,
                Это лучше, чем футбол,
                Шарик в лоб, а пуля в ухе.
                Эх, гранату бы мне в руки.

Пойдите в кино и убедитесь, что больше всего криков и восторга ныне достается не любовнику и не положительному герою – нет, не им, а молодчику в черной шляпе, который стреляет, рубит, колет, который  изничтожает любого, кто встает у него на пути.   
     ОН по интернету прочел статью в американской газете,   посвященную       второму фильму « Матрица». Американские ученые писали, что через пятнадцать, двадцать лет мир изменится настолько, что наше поколение в ближайшее время станет просто не нужным. Оно не впишется в  реалии новых условий существования человечества. В Корнельском университете США разрабатывается компьютер величиной с молекулу. В ближайшем будущем  в США будет создан суперкомпьютер, который один заменит пятьсот самых мощных компьютеров мира. С помощью такого компьютера за две секунды можно передать всю информацию, хранящуюся в библиотеке конгрессов США. Писали о самовоспроизводстве (размножении) всей этой чертовщины, синтезе биологических структур и нанотехнологий ( на уровне молекул и атомов). Будут бродить существа с антеннами в головах и с очками- мониторами и смотреть на нас, как на диковинных примитивных существ. 
- А дальше что?- задал ОН сам себе вопрос. И ответил:
- Проще убивать будет друг друга, и охота на человека станет проще с  меньшими материальными и людскими затратами, рентабельность охоты на человека  возрастет. Вот уже и сейчас можно убить через интернет  больного в госпитале, отключив, ему аппарат искусственного сердца, легкого или почки, или дозировки кислорода. А потом   можно будет убить и здорового у него дома, когда тот будет  сидеть перед монитором компьютера, вызвав аритмию сердца или  кровоизлияние в мозг.
     В черное небо с россыпью синих лучистых звезд и серебристых туманностей космических  миров стала подниматься луна. Ее гигантская половина желтотусклого цвета, тлеющая в отражении лучей угасшего светила, с выщербленным диаметром и темными пятнами посередине, была похожа на кусок огромного сыра или лимона, вымоченного в крепком чае.
      ОН вспомнил строки из прочитанной  давно книги. Эти строки ему почему-то хорошо запомнились и не раз всплывали в его памяти, сложные и не полностью понятые им до конца, они   волновали и терзали его душу:
     « Познание есть форма борьбы за биологическую устойчивость человеческого вида, форма, заменяющая собой миллионы лет эволюционного отбора. В эволюционном отборе, необходимом для существования вида, участвует масса, то есть устойчива масса и мимолетен индивид. Познание есть закрепление устойчивости индивида, отсюда независящая от  нее  биологическая ненависть обезличенной массы к индивиду, поскольку функции массы понижаются. Причем, особую ненависть вызывает не познание внешнее, научное, видимое глазу, от которого можно защититься неграмотностью либо безразличием, а познание простых нравственных истин, познание внутреннее, неподвижное, вернее малоподвижное, невидимое глазу, в котором изменения измеряются не годами, веками, тысячелетиями, а цивилизациями, и от которого
 нет защиты….. «
- Так, кто же эти егеря, которые выводят охотника на жертву? Какими познаниями мира они руководствуются, в каких целях? Или Творец решил провести над всеми нами эксперимент, дав человеку такую власть над природой, которая уже многократно превышает минимально необходимую для непоправимых изменений среды обитания и самого человека, лишив его внутреннего познания, простых нравственных истин, дарованных ему Творцом еще тысячи лет назад. И Творец наблюдает за нами и ждет, что возобладает - внешнее, научное познание или те самые нравственные истины, которые человек снова попросит у Творца. Похоже, что человек,  так и не познав их, ищет абсолютную истину за пределами земного мира, в     далеких от нас  звездных  галактиках, пытаясь найти первичную    основу     физического мира – черную материю, а не человеческой души. Если так, тогда хаос воцарится на земле - исчезнут человеческие души с заключенными в них эмоциями: переживаниями и любовью, грустью и печалью, болью и радостью, счастьем и состраданием, сожранные  человеческими существами, обладающими только внешними, научными познаниями. И тогда от человека останется одна материальная оболочка, и в ней сохранится всего  лишь разум, который возомнит о  себе, что именно он и есть ТВОРЕЦ, и будет сам создавать себе подобное, - наблюдая за дорогой, размышлял ОН, вспомнив впрочем, высказывание известного философа, Спинозы, кажется:
 -  «Никому не известны все причины вещей, чтоб судить о них, есть    ли в природе действительно беспорядок».
    Небо стало постепенно светлеть, запели, засвистели, закричали и  загалдели     птицы. Огненное солнце поднялось из-за деревьев, сразу стало жарко, вернее еще жарче, чем ночью. По краям дороги солнечные лучи подняли темно-зеленые, казалось непроходимые  стены леса, упирающиеся в ярко-синее небо.
     Дальше все произошло внезапно и страшно. По рации ОН получил сообщение: « Объект движется в вашем направлении и появится у вас через пять минут».
 -  Иван, приготовиться! Ты слышал информацию?
 -  Да, слышал, - ответил тот.
 -  Действуем по инструкции, продолжал ОН.
 ОН был старшим в группе.
 -  По окончании операции, на нее дается две минуты, сразу  отходим и продвигаемся через джунгли, в северо-западом направлении,  к притоку реки St. Paul, в районе города Zorzor там нас встретят. А дальше на мотоботе спускаемся вниз до места впадения в реку St.Paul. Там, с реки, нас подберет вертолет. Все конец связи. Радиосвязь небезопасна на время операции.
- Понял, - ответил Иван, - конец связи.
     ОН продолжал смотреть на дорогу, пот ручьями лился по его лицу, от многочасового напряжения нервного и физического болела голова и все тело, он слышал вдалеке со стороны лагеря шум моторов, и ждал, когда в его ловушку попадет Мгабе. ОН протер глаза ладонью; пот щипал веки,  едкой и мутной пленкой покрывал глазные яблоки, в глазах появилась дымка, трудно было под прицелом держать дорогу, все, что ОН видел перед собой, было расплывчато и нечетко. Достал ампулу-пипетку с глазными каплями, закапал в глаза. Дорога и окружающий лес приобрели ясные очертания. О, Боже! Тут же мелькнула мысль: «Имеет ли ОН право упоминать Бога? Ну, пусть черта»!  По дороге, прямо на минную закладку бежал черный курчавый  мальчонка лет трех, четырех, голый карапуз. Откуда взялся ребенок? Как  сюда попал маленький человечек?  Только что ОН размышлял о Боге, о нравственных истинах! И на тебе,  тут же Бог поймал  его в свою банальную сентиментальную ловушку, подослав мальчишку. Бог, словно, ерничая, говорил ему: « Ты хотел нравственных истин, вот они и твоя душа. Решай!»
В наушниках раздался  голос Ивана. Чувствовалось по голосу, что Иван обеспокоен, нотки неуверенности сквозили в каждом слове:
 - Что будем делать? Может быть, схватить его и подержать в кустах, а потом выпустить после операции, рот заткнем кляпом, чтобы не орал. Жалко пацана. Можно успеть.
В наушниках воцарилось молчание, только эфир потрескивал, да слышалось дыхание Ивана. На мгновение ОН почувствовал, что внутри у него что-то задрожало, его душа заметалась, сердце бешено заколотилось, холодные капли пота потекли по спине. Еще мгновение…. Шум моторов приближался с неумолимой быстротой. К нему вернулся разум:
- Если сорвем операцию, - ответил ОН, - погибнут десятки  таких детей, а так всего один. Ты видишь, что делается в столице? Убивают всех без разбора. Их совесть не мучает. Они верят только в своих духов. С облегчением вздохнул. Мелькнувшая мысль стала спасительной соломинкой для его души. За тоненькую, золотистую, хрупкую соломинку, которая крошилась и ломалась у него в ладони, ОН ухватился изо всех сил. Толи ОН сам ее придумал, толи она приплыла к нему неизвестно откуда, из  замусоренных уголков его совести.
- Выполняй приказ, сентиментальный говнюк, - заорал ОН на Ивана, кроя его матюгами, - я приказал тебе на связь не выходить. Внимание!
 Мальчонка бежал на растяжку. Секунда – раздался взрыв, клубы дыма и красной пыли, смешанной с красной землей поднялись в небо. Эта была первая растяжка. Когда дым и пыль рассеялись, в
образовавшейся воронке ОН увидел мертвого ребенка или вернее, то, что от него осталось. Спустя мгновение появились джипы, наполненные вооруженными людьми в камуфляжной форме. Не доезжая метров тридцати до закладки, остановились, и тут же началась беспорядочная стрельба по кустам. Никто из джипов не выходил, люди смотрели на воронку в бинокли и молчали. Из первого выпрыгнул рослый худощавый, спортивного сложения негр, с небольшой курчавой, красиво посаженой головой. В правой руке он держал автомат вниз стволом. Мгабе. ОН узнал его по фотографиям, которые им раздали перед операцией. Мгабе хорошо был узнаваем  из газетных снимков. Мгабе сначала медленно, а потом бегом бросился к воронке. Один из его попутчиков стал громко ему что-то кричать на   своем языке, но тот, не обращая никакого внимания на крики, продолжал бежать, пока не достиг воронки. Остановился, положил автомат на землю, встал на колени, нагнулся над воронкой  и достал останки ребенка. Поднялся с колен, повернулся лицом к своим.
       ОН нажал на пульт вероятно в одно время с Иваном. Оглушительный грохот взрыва заложил уши и с чудовищной силой сдавил голову. Хотя ОН лежал довольно далеко от места взрыва, на него сыпались тяжелые комья земли и    камни, ноздри забила пыль и едкий дым. Казалось, прошла вечность. Неожиданно настала тишина. ОН посмотрел на дорогу. В месте взрыва земля вздыбилась и вывернулась наружу по краям огромной воронки глубиной не меньше трех метров. Поодаль лежал перевернутый джип и тела повстанцев.
                * * *  *
               
     Черно-сизый провал арки внезапно стал наполняться     желто-синими лучами света и тихим мощным урчанием автомобильного мотора. Он мгновенно вернулся в реальную сию секундную или сию минутную, а потом многосекундную и многоминутную, и может многочасовую жизнь. ОН напрягся, прицел снайперской винтовки стал шарить по двору и замер на двери под эркером, ведущей на лестницу дома.  Из-под арки вырвался яркий сноп света, излучаемый черным и блестящим элегантным механическим чудовищем, за которым тащилась тьма подворотни. Мерседес замер. Мотор тихо урчал. Раскрылись двери, в темноте, словно черные крылья железного блестящего монстра, вышли двое, охрана. Осветили переносными прожекторами двор, крышу. ОН про себя расхохотался:
- Ваша птичка в золотой клетке, считайте, уже мертва. Никто ее не спасет. Никто и никогда не смог таких птичек защитить. Все телохранители просто цирк какой-то. Смешное представление. Дешевый театр.
               
                * * * *
               
     В доме, в котором ОН снимал квартиру, над ним, жил «король» стиральных  и моющих средств. Его утренний отъезд и вечерний приезд всегда вызывал у него иронию. Утром к дому подъезжала машина с двумя крепкими   охранниками. Один из них становился у двери парадной, другой поднимался по лестнице к квартире короля.  У входа на лестницу постоянно дежурил милиционер. Он сидел в стеклянной будке перед телемониторами, их было четыре. Один давал изображение лестницы, второй двора, куда выходили двери черного хода, третий входа в дом и части площади, четвертый сквера у дома. В сопровождении охранника, наполненный собственной важностью гусака, « король» выходил в белом костюме и садился в черный Ягуар с красными креслами по фигуре. Охранник, оглядываясь назад, усаживал « короля» в Ягуар. Тот, что стоял у двери парадной, крутил вокруг головой и стрелял глазами в прохожих. Усадив короля, охранники, пятясь задом, садились в свою машину. Хозяин   трогал с места, и охранники ехали за ним. Вечером повторялось все сначала. Дежурные милиционеры у мониторов были неопрятны и развязны. Как правило, выходили на улицу курить и болтали с     люмпенизированными жильцами дома: с двориками,
прокуренными, пропитанными алкоголем и грязью типами из комуналок. На что надеялся «король»? На какую защиту? Кто его мог защитить? Или  вся смешная охранная атрибутика была частью его существования? И «король» не хотел думать о крышах домов, возвышающихся над площадью, с каждой из которых его можно было прихлопнуть в секунду, как муху.
  Однажды ОН, не испытывающий страха никогда, сам неожиданно перетрухнул. В Петербурге стояла июльская жара, смешанная с влажной  духотой. Жара не спадала к вечеру, и ночью, просочившись в квартиру через открытые окна,  нечем было дышать, облепляла тело липким потом до самого утра, пока в комнату не проникал свежий ветерок. Было около шести вечера. Солнце палило вовсю. И ОН решил выйти на улицу. Остановился  перед домом и стал думать, куда бы пойти, чтобы найти вечернюю прохладу. Пока ОН размышлял, стоя на тротуаре под кустом сирени, к нему подошли соседи. 
   Вергилиус Пирютко - пенсионер, бывший радиоастроном, до выхода на пенсию работал в Крымской обсерватории, что в поселке Кацивели, на берегу Черного моря,  всю жизнь изучал солнце. Испугавшись, что навсегда останется в Незалежной Украине, поменял свою квартиру на комнату в коммунальной квартире в Петербурге. Высокий и тощий, как жердь, с лошадиным лицом и длинными седыми волосами, начинающимися с середины загорелого костистого черепа, Вергилиус всегда был готов к разговору. Носил джинсы, старые белые кроссовки и красную клетчатую рубашку с засученными рукавами. Когда к нему приставали соседи с вопросом, что будет с землей через триста миллионов лет, после угасания светила, Вергилиус улыбаясь крупными редкими желтыми зубами, оглядывал любопытных старух, серьезно говорил:
 - Поживем, дорогие, тогда увидим!
После выхода на пенсию астрономию выбросил из головы. Стал верить во вселенский Разум, в переселение душ, повторяющуюся жизнь в разных ипостасях, атлантов, лемурийцев, и в генофонд человечества, запрятанный кем-то в Гималаях в виде лемуроатлантов, которые в холоде пещер замерли на миллионы лет, и когда Создателю потребуется, они выйдут оттуда в виде нового Христа, Буды, Магомета. Считал, что любому человеку воздастся за его поступки при жизни. Надо только следить за сигналами, посланными свыше, как- то: разбитое зеркало, падение фотографии  изображением вниз или вверх, порез кухонным ножом руки или осколком стеклянного стакана, падение с крыши  кирпича или куска карниза, или выпадение стекла из окна, удар молнии, различные аварии и утопления.  Ездил в Индию к новому гуру Саи-Бабе. Вергилиус показывал всем фотографию Саи-Бабы. Новоявленный гуру в оранжевой накидке до самых пят отличался любопытной внешностью: на его широких плечах, на короткой и мощной шее непринужденно и  легко, как изящная горная вершина, возвышалась крупная голова; лицо круглое    с мягкими обтекаемыми чертами рта, носа и бровей, черными добрыми глазами; голова  покрыта торчащей вверх копной черных волос, как шапкой. « Для общения с космосом, - комментировал Вергилиус, - и  добавлял: «Этот человек, Саи-Баба, и есть не кто иной, как новый Христос».   
    Новоявленный гуру, по рассказам Вергилиуса, из пальцев источал лечебный пепел в неограниченном количестве, драгоценные перстни с бриллиантами по размеру пальцев, если Саи-Баба желал отметить какого-то человека или приблизить его к себе. И если привести к нему письмо с заветным желанием, даже не показывая Саи-Бабе, желание исполнялось. К Саи-Бабе приезжали на прием выдающиеся политики нашего времени, люди искусства, например Растропович. Бывший астроном тренировал свое дыхание, дуя в трубку какого-то прибора, не очень чистого. После выдоха сидел и не шевелился, придерживая вдох, считал секунды до одного.  Пел  мантры и учил других.  Вергилиус был настолько убедителен и напорист в своих представлениях о мире и вселенной в целом, что ОН тоже стал верить в «тонкие материи» и подобные мелкие житейские  мудрости.
   А вот и   Дуся, бывшая дворничиха, коренастое нечто женского рода, со зрящими во все стороны и на всех пытливыми глазками прожекторами. Она постоянно зырила на людей, входящих в дом и выходящих из него или проходящих мимо, косила взглядом в двери открытых квартир и на мусорные баки, подбирая из них, нужные для ее садового домика вещи. Дуся носила пепельного цвета парик в
завитушках и пыталась из себя изобразить дворовую даму высшего света с толстым барбосом желто-белого цвета.
    Рядом с ней стояла на почти негнущихся ногах, в теплых чулках, небольшого росточка старая интеллигентка в маленькой допотопной фетровой шляпке с бантом сзади и синем драповом пальто. Каждый раз, когда ОН встречал  ее на улице, дама кидалась к нему, и плачущим шепотом говорила ему: «Вы единственный порядочный и интеллигентный жилец в этом доме, а остальные – рвань и срань. Я не представляю, как жить без вас, если и вы куда-нибудь уедете. И так никого не осталось в доме кроме этой шантрапы, - и она показала на охранника- коротышку, который вел разговоры с моим соседом по лестнице Геной. Гена жил в коммунальной квартире, где по потолку с обвалившейся штукатуркой ползали тараканы, и пахло выгребной ямой. Гена круглый год чинил свою раздолбанную Ниву темно-зеленого цвета и жил с женщиной, имеющей двух детей. Один ребенок, уже взрослый парень, был от мужика, который сидел в тюрьме, другой, мальчишка школьного возраста, от офицера ФСБ перестроечных времен. Гена на половину еврей, мать еврейка, слыл во дворе обыкновенным  алкоголиком, беспрестанно курил и бросал
под себя недокуренные сигареты на улице, лестнице и у себя в квартире.
   Охранник покуривал сигарету и, обращаясь к Гене, как Касандра, предвещал дому плохие времена:
 - Зачем богатые селятся в ваш дом? – вопрошал Гену, - Один встроил квартиру на два этажа, другой, мой хозяин, устроил себе квартиру во весь последний этаж! А здесь и химчистка, и реставрационная ювелирная мастерская. Тут такие разборки будут! Все взорвут к ядреной матери, жертв будет немеренно»!
   ОН с тоской слушал эту абракадабру и задыхался от табачного дыма, сизыми клубами валящего с концов сигарет, которые Гена и охранник не выпускали из своих зловонных ртов. Огляделся, решил посидеть в сквере у дома в тени старых лип. Скамейки были заняты бомжами и молодыми амбалами, женского и мужского рода. Они сидели на спинках скамей, топали ногами по сидениям, из горла бутылок пили пиво, водку, закусывали, плевали на землю и бросали пустые сигаретные пачки.
 ОН внезапно почувствовал, что находится в мире отвратительных насекомых. Окружающие его люди представлялись ему мерзкими тараканами или вернее таракано-человеками, ползающими по потолку среди обвалившейся штукатурки и падающими сверху на его лицо. Среди них, правда, встречались красивые порхающие бабочки вроде Вергилиуса, но это ничего не меняло в его ощущениях. В дополнении ко всему ОН увидел ползущую к дому парочку – полковника медицинской службы, дежурного хирурга военно-медицинской академии и его жену, пьяными в усмерть. Потные, с липкими волосами, они тащили друг друга.
     ОН на самом деле размышлял о том, что пора поменять место жительства, залечь на дно. Слишком часто за последние годы удача сопутствовала ему. А копошение и мельтешение публики вкруг него, среди которой ОН плыл, барахтаясь, будто в замусоренной отбросами реке, окончательно укрепило  решение уехать, куда подальше. Но его удерживал ни с чем несравнимый  вид, открывающийся из двух широких окон его квартиры на пятом этаже дома.  ОН платил за съем квартиры полторы тысячи долларов.
     Квартира была адмиральской. Адмирал давно умер, но его жизнь присутствовала повсюду. На письменном столе -  старинный корабельный компас и морской хронометр; на стене – кортик и фотографии адмирала на военных кораблях; на полу - штурвал красного дерева, прислоненный к стене и  длинный узкий черный  ящик, закрытый крышкой, в нем хранился неизвестный ему прибор из полированной красной меди.  Вдова адмирала с детьми жила в Америке. Сын его, в прошлом один из известных ученых в области обороны страны, исчезнувшей недавно в течении нескольких дней с карты мира, работал в Пентагоне.
    ОН с наслаждением смотрел в окно. ОН смотрел в него каждый день   долго и не один раз много лет, и не надоедало, не приедалось.
     Нева! Просторным  потоком вод река текла  меж закованных в гранит, приземистых берегов, не теснящих ее вечное и прекрасное движение.  Быстрое течение реки под низким без конца и края пологом небес  разных оттенков - от пронзительно-синего, дымно-красного, молочно-розоватого и до свинцово-лилового, когда трудно  различить, где небо, а где глубокие и тяжелые воды реки;  застывшая под черными тучами или морозным розово-голубым воздухом ее ледяная поверхность, запорошенная снегом; холод ее вод с пронзительными, как острие кинжала, апрельскими и майскими ветрами; цветные, размытые  воздухом ленты домов, вдоль набережной, освещенные низким солнцем, придавали ему невероятное ощущение свежести, чистоты и  свободы.
 - И такое в центре города! – глядя на реку, ликовал ОН и размышлял: «Видел ли ОН еще, где- нибудь подобное?»
   ОН чувствовал, как величественное пространство, открывшееся перед ним, живительным потоком, проникало в него  сладостной холодящей  энергией, вызывающей приятный озноб во всем теле. Разделенное полноводной Невой и соединенное одновременно металлическими стежками низких мостов, повисших почти у самой воды, пространство таило в себе необъяснимую простыми словами гармонию и затягивало в себя. Ему казалось, что отсюда из окна его квартиры открывается дорога в мир. Позади этого пространства тьма, сокращение расстояния между небом и землей. Там трудно дышать полной грудью. Там, позади, может раздавить между землей и небом. Подобные ощущения ОН испытывал каждый раз, когда ехал на север от Петербурга. И несколько раз видел один и тот же сон, как ОН ползет или идет, пригнувшись, в узком и тесном    туннеле, между землей и небом, задыхаясь от нехватки воздуха и  света.
  Но чем ниже ОН спускался с реальной высоты пятого этажа к земле, эти чувства исчезали или искажались, уродовались не уютностью, раздражением, злостью несоответствия  между его ощущениями только что увиденного и реальной жизнью.
      Внезапно в поле его зрения, рассеяно скользящего по площади, попал мотоциклист. Мотоциклист восседал на красном, резвом и агрессивном металлическом скакуне марки «Кавасаки» и чувствовал себя победителем жизни. Сам мотоциклист был одет в черный  костюм из тонкой кожи и шлем, куртка с застежкой молния по самую шею, обтягивающие ноги брюки; шлем ярко синий с дымчатым блестящим забралом. На ногах черные высокие ботинки с высокой шнуровкой. Таких мотоциклистов было в городе предостаточно. Мотоциклист стоял с включенным мотором, было видно, как сизый дымок, еле видный, пульсирующей струей бьет из трубы глушителя. Мотоциклист стоял среди  легковых машин, которыми была запружена площадь.
   ОН смотрел на площадь, погруженный настолько глубоко в свои мысли, что забыл об опасности, подстерегающей его на каждом шагу. ОН просто смотрел, как обычно задумывавшиеся о чем-то люди, которые видят и одновременно не видят ничего вокруг себя. Глазами ОН только отметил, не вошло в его мозг, не объявило тревогу, что к дому медленно подъезжал ягуар «Короля» в сопровождении машины охраны. И вместо того, чтобы незаметно удалиться куда подальше, ОН продолжал механически следить за происходящим на площади. И только тогда, когда увидал двигающийся с большой скоростью второй  мотоцикл японской марки с другой стороны площади, управляемый водителем в аналогичном наряде, а в это время первый мотоцикл рванул с места, в его мозгу зазвучал сигнал опасности, но было уже поздно. ОН не стал рисковать и застыл, как стоял, лихорадочно соображая, что же ему делать.
     Вокруг него в эти секунды ничего не изменилось. Шли прохожие, продолжали пить пиво и водку бритоголовые парни и неопрятные девицы в рваных джинсах с прическами из сопливых волос, сидя на   спинках скамей в сквере. Притулились на скамейках нахохлившиеся пенсионеры в старой, изношенной одежде, похожие на старых растрепанных  птиц, которым не взлететь никогда, грелись на солнышке.  Рядом с ним пророчествовал Вергилиус, с жаром доказывая что-то окружающим его соседям по дому, курил охранник у открытой двери  в парадной, на пульте мониторов мелькало изображение площади, ОН успел заметить на одном из экранов мотоциклиста, выезжающего из за черного джипа «Паджеро».
    ОН оглянулся назад, ища пути к отступлению, и увидел у стены дома Федула Потешника, во дворе его прозвали Федул –гиря, хозяина итальянской химчистки.  Федул стоял у входа в химчистку и был одет тоже в кожаный костюм мотоциклиста. Федул, мужчина лет тридцати пяти, отличался большим ростом под два метра и  мощным телосложением. Его лысоватую голову покрывал редкий, рыжеватый пушок. Опершись правой рукой на седло своего шикарного мотоцикла «Кавасаки», в левой держал красный шлем и с тревогой смотрел на площадь. Обычно Федул лично приезжал под вечер за выручкой на серебристом, изящно громоздком мерседесе-купе. Но из-за непрекращающихся автомобильных пробок, к вечеру менял мерседес на Кавасаки.
    С Федулом Потешником ОН познакомился случайно, когда тот расселял коммуналку на первом этаже дома и вывозил тамошних алкашей в неизвестном направлении. Так тогда делали, с помощью натариусов-людоедов  переселяли алкоголиков и обомжавевших жильцов, предварительно отняв у них паспорта, куда-нибудь километров за сто в заброшенные дома  заброшенных деревень и бросали на произвол судьбы, а иногда и убивали, чтобы те не претендовали ни на что. В расселенной квартире Федул задумал соорудить химчистку.
   ОН очень не хотел, чтобы к их дому было привлечено внимание  правоохранительных или криминальных структур, и, воспользовавшись нежеланием жильцов, напуганных словом «Химия», организовал их борьбу против Федула, посылая от их имени письма в разные государственные надзорные органы. Кончилась эта борьба тем, что ОН убедился лично, что все кругом куплено - от грудастых молодых инспекторш-пожарниц в соблазнительной, обтягивающий задницы и бюст военной форме, короткие юбки защитного цвета не прикрывали их крепких ляжек, до инспектора сан надзора, тощей, высокой прокуренной насквозь, коротко стриженной перекисной блондинки по фамилии Сухорыба. Потешник предлагал ему деньги, лишь бы ОН отвязался от него, но ОН от денег отказался.
- Почему ты не берешь деньги? - спрашивал его Федул, когда однажды вечером они сидели в его мерседесе, - Деньги всем нужны. Ты бы лучше взял и закончил бардак с жильцами. Ты, знаешь, чьи деньги и сколько вложено в химчистку? Если все делать по закону, денег на взятки не хватит!
- Губернатора наверно, – подумал ОН про себя.
- Меня мои мальчики в тренажерном зале все спрашивают про  тебя, кто ты такой.  А я не знаю, кто ты, но чувствую не простой. Справки про тебя наводил, но так и ничего не понял, - продолжал Федул. Я моих мальчиков пока отговариваю воздействовать на  тебя.
- Охотник я, люблю охоту, - ответил ОН.
- На кого, какого ранга, - хохотнул  Федул.
- На лося с лосятами или на волков. Понял, Федул! – и ОН     пристально  посмотрел на него.
Кончилось тем, что ОН решил не связываться с Потешником.
   - Себе дороже, дадут по башке и сбросят где-нибудь в люк в другом районе, - от такой мысли ОН аж содрогнулся. И представил себе, как его потемневший труп, потерявший человеческие очертания, похожий на некое существо-обитателя канализационной преисподней, достают из люка пожарные.
Пошел и забрал все письма. В канцелярии губернатора его  письмо уже ждало в окошке для приема писем трудящихся, куда он сдал
письмо месяц назад, хотя ОН сам об этом никого не просил. «Значит, кто-то предупредил, моя догадка оказалось правильной», -  решил ОН.
     Кинув взгляд на Федула,  ОН понял, что в эти секунды Федул-гиря тоже почувствовал опасность, и видел, что Федульи глаза впились в двух мотоциклистов. Но Федул так же, как и ОН не знал против  кого она будет направлена. ОН видел, как Федул правой рукой полез под куртку и достал пистолет, не вынимая его наружу. Мотоциклисты уже неслись с ревом в направлении их дома. Казалось, что они несутся   прямо на него. ОН оцепенел от ужаса, словно кролик перед удавом. Не доезжая дома, мотоциклисты разделились, и резко изменив направление, понеслись к ягуару «Короля». В этот момент «Король» подъехал к тротуару, а охранники начали открывать двери своей Восьмерки. Их машина стояла перпендикулярно тротуару в метрах двух от машины «Короля». Охранники ничего не успели сделать, вернее они успели выйти из машины и тут же были сбиты мотоциклистами. Потом оба мотоциклиста выскочили на тротуар  к ягуару и в упор из короткоствольных автоматов расстреляли его с двух сторон, со стороны капота и со стороны багажника, бросили в открытый люк ягуара по гранате, с диким хохотом и возгласами: «Получай, фашист, гранату», ревя моторами, какое-то время на одном колесе, вздернув свои мотоциклы кверху, как разгоряченных скакунов, унеслись прочь. Один из мотоциклов занесло на повороте, и у  водителя с головы упал шлем, по плечам рассыпались светлые и длинные женские волосы. Мотоциклист оглянулся назад, и ОН увидел красивый молодой женский профиль, несмотря на значительное расстояние, отделявшее мотоцикл от места покушения.
      Последующие взрывы и человеческие вопли, языки пламени почти до пятого этажа не вызвали у него страха или ужаса. ОН чувствовал внутри себя дикую тоску и полное опустошение. Только невероятно было жаль Вергилиуса. Случайная пуля или осколки, повидимуму, тяжело ранили его, и ОН видел, как тот, обливаясь кровью, полз к кусту сирени. Добравшись до куста, замер, так и остался  лежать, там недвижим. Кровь вытекала из него и впитывалась грязной замусоренной землей, образуя черное пятно под ним.  Подошел Федул Потешник, опаленный огнем, пахло жжеными волосами и обгоревшей  кожей мотоциклетного костюма, и печально констатировал:
- Конец нам всем, приехали! Пидоры отпетые!
Завел мотоцикл и медленно поехал прочь.
   
                * * * *

        Во дворе дома было темно. Яркие прожектора охраны слепили ему  глаза, и через чердачное окно в этот короткий промежуток времени он не смог разглядеть, предназначенную для него «дичь». «Самое главное в характере охотника терпение», - сказал ОН сам себе, услышав хлопок закрывшейся двери, ведущей на лестницу. Тем временем Мерседес тихо заурчал сытым, добродушным и ласковым звуком мотора, развернулся во дворе, осветив ярким неровным всполохом фар стены дома, и скрылся под аркой, унося с собой свет, оставив позади черного блестящего туловища, глубокую темноту с неяркими тускло-желтыми квадратами и прямоугольниками едва светящихся окон.
     ОН весь напрягся, и все его внимание было устремлено на эркер. Через минут пять за окнами эркера вспыхнул свет, уютом и теплом наполнил  просторную кухню-столовую. Под потолком, над столом, висела темная медная люстра полушар, со свешивающимися по кругу на длинных штоках медными витыми розетками, в которых сверкали лампочки. Стол был накрыт на троих. На столе ОН успел заметить бутылку шампанского и бокалы.  По середине стояла большая, высокая ваза цилиндрической формы из простого прозрачного стекла с букетом роз белого и бордового цвета, наполненная на половину водой. Около стола стояли темные стулья с сидениями, обитыми коричневой тисненой кожей,  высокими спинками, с вырезанными в них просвечивающими насквозь гирляндами деревянных цветов. В столовую вошли трое:  стройная женщина, довольно высокая, коротко стриженая шатенка с хорошей фигурой, одетая в тонкий белый свитер и синие  джинсы, на ногах черные туфельки на низком каблуке из тонкой кожи; рослый, широкоплечий мужчина, брюнет, с крупным лицом, нос горбинкой,
 высокий открытый лоб, на который падали пряди густых блестящих волос; на нем были надеты кремовые хлопковые брюки свободного покроя, черная футболка с длинными рукавами и круглым вырезом под шею, на ногах мягкие спортивные туфли; мальчишка лет десяти в белых джинсах с  дырками на коленях, в белой футболке с надписью USA,
     Он поднял ружье и посмотрел в оптический прицел, но не    нажал курок, почему-то медлил. И вдруг ОН испугался, исчезла отстраненность, он уже не смотрел на них, как на неких существ, не связанных с ним общей земной жизнью.  ОН, как бы, вышел к ним из своего пространства, прикоснулся к их оболочке бытия, испытал на мгновение к ним симпатию.
     Мужчина улыбнулся женщине, налил в бокалы шампанское, они подняли бокалы, пригубили чуть-чуть, и тут мужчина что-то ей сказал, поднялся из-за стола, пошел к окну и стал задергивать шторы. ОН нажал на курок. Мужчина продолжал стоять, не поворачивая головы к столу. Женщина видимо окликнула его, но мужчина молчал. Тогда она подошла к окну и дотронулась до его руки. Мужчина повернулся к ней, отпустил шторы и рухнул вниз лицом на пол.
      ОН не стал смотреть в окно эркера. Все кончилось. Что происходило там за окном, престало его интересовать. Надо было уходить. Двумя движениями разобрал винтовку, поместил ее в футляр из- под теннисной ракетки, которую положил  в изящный, дорогой и модный рюкзак из тонкой черной  кожи. ОН пересек мутно-черное и отвратительное пространство чердака, вышел на лестничную площадку, освещенную тусклой грязной лампочкой, через площадку прошел к другой двери напротив, ведущий на другой чердак. Гнилая деревянная дверь держалась  на одной петле, висячий замок когда-то запиравший дверь, болтался на выломанной из дверной коробки металлической щеколде. Открыл дверь и очутился в смрадном пространстве другого чердака, погруженного в кромешную тьму. Зажег  карманный фонарь. По полу, стропилам и крыше заметались тени. И тут ОН почувствовал на своей шеи, сжимающиеся изо всех сил пальцы. ОН стал задыхаться, схватился за шею, пытаясь разжать пальцы, но так и не успел, потерял сознание, упал лицом в какую-то гниль. Когда ОН пришел в себя и перевернулся на спину, ему показалось, что в  темноте чердака, в сумерках от светящихся сполохов ночного неба, случайно заползших через чердачное окошко в крыше, ОН увидел,  между стропил силуэт человека - мужчины.  ОН не слышал явно его голоса, но в мозгу зазвучало: « Ты стал плохим охотником. Ты проявил к жертве минутную слабость. Ты почти, стал похожим  на них. Тебе нельзя было входить в их пространство  и  заглядывать в их души».
    ОН пролежал так еще минут пять. Сознание его прояснилось. Но случившееся  с ним что-то неясное, смутное, вонзившееся в его усталый мозг, напоминало ему, кто он есть на самом деле, всего лишь один из миллионов, может быть, десятков миллионов рядовых охотников, убивающих людей по схеме, придуманной неизвестной ему силой. ОН встал, массируя себе виски ладонями, и пошел дальше к следующей двери, ведущей на следующую лестничную площадку и дальше на следующий чердак. Наконец, через последнюю дверь он вышел на площадку и стал спускаться по «парадной» лестнице, к выходу на набережную Мойки.
  Он спускался по роскошной когда-то в былые, очень далекие времена, серо-белой мраморной лестнице. Старые выщербленные ступени из мрамора от времени и от въевшейся в них грязи стали матовыми. Люди ногами в сапогах, ботинках и туфлях протоптали по середине ступеней, наверно за сто лет, продолговатые глубокие лакуны с мягкими и нежными истончившимися краями. На нескольких лестничных маршах отсутствовали перила.  В большие окна с овальным верхом и местами, сохранившимся цветными витражами, треснувшими и разбитыми, были вставлены стекла разных размеров, прибитые к деревянным рамам ржавыми гвоздями. Все покрыто городской копотью, сквозь которую со двора брезжил фиолетовый свет ртутных фонарей.  Стены лестничных площадок, заплеванных и забросанных окурками, покрывали прямоугольные полотна металлических квартирных дверей – от тонких и корявых, выкрашенных в коричневый цвет, до тяжелых и шикарных двупольных, отделанных красным деревом с глазками телекамер и приборами ночного видения. Над лестничными маршами висела черная тусклая замшелая тишина, смешанная с запахами человеческой плоти и ее отходов. Не спеша, мало ли что, кто выйдет на лестницу, хотя  знал, что в это время запоры дверей у всех закрыты наглухо, ОН спустился вниз, открыл тяжелую металлическую дверь и вышел на набережную. Дверь с резким металлическим грохотом закрылась за ним, оставив ту, его жизнь, на замызганной лестнице, не позволив ей в данный момент последовать за ним. ОН с облегчением вздохнул. Кругом ни души. Где-то вдалеке гудели моторами автомобили.  Под порывами ветра шелестела листва  старых лип, высаженных вдоль набережной.   Перешел мостовую и пошел  вдоль реки. Со стороны ОН походил на спортивного склада мужчину за пятьдесят, в дорогих джинсах, дорогой замшевой куртке и легких невесомых и изящных туфлях-макасинах на тончайшей каучуковой  подошве. За плечами роскошный рюкзак с ракеткой. ОН шел свободной легкой походкой человека, получившего большое удовольствие от посещения теннисного корта. Он прошел метров сто в сторону Невского и по гранитным ступеням набережной спустился вниз, к воде. Здесь его ожидал прогулочный деревянный бот. ОН перешагнул через борт, качающейся на воде, ступил на неустойчивый пол, бот сильно качнуло на волне, поднятой встречным катером, прошел к корме, держа равновесие руками и сел на скамью.  Мужчина в камуфляжной военной  форме, включая полевую военную фуражку, но без погон, стоял за штурвалом и ждал, пока ОН сядет. Забухтел мотор, слышно было, как  глухо забурлила вода за кормой от пришедшего в движение винта, бот медленно отошел от гранитной стенки.
      В город спустилась с небес вторая половина  июля. Кончились белые ночи, но их еще светлые сине-розовые сумерки не исчезли совсем, а  стелились над реками и каналами до полуночи, постепенно теряя свою фиолетовую серебристость, густея лиловой темнотой, напоминающей, что петербургское лето близится к закату.   Фонари в городе  еще не зажигали, и ближе к одиннадцати вечера на улицах города становилось довольно темно; автомобили превращались в темно-синие силуэты, ограниченные красными и белыми габаритными огнями, с неясными очертаниями, размытыми в сизом воздухе, а люди становились приведениями, наполняя город своими  невесомыми, почти прозрачными тенями. Они  медленно летели над улицами и тихо разговаривали между собой, или неожиданно заливались громким смехом. На бледно-синем светящемся небе загорелись одинокие звезды. Иногда ветер доносил сладко-удушливый запах выхлопных газов, смешанный с ароматом скошенной на газонах травы.
          Бот почти неслышно скользил по воде блестящей и жирной от мерцающего небесного света, отраженного в ней. Тихо и плавно шевелилась, хлюпала  вода под днищем, веяло прохладной сыростью. Стало зябко, и ОН накинул на плечи тонкое одеяло.  Закрыл глаза. Легкая волна, плеск воды о гранит убаюкали его, и ОН внезапно почувствовал зыбкость, неустойчивость всей своей жизни. ОН грезил, что узкая река,  почти неслышно катящая свои воды на дне гранитного русла, под глухой пых-тух-пых-пых-тух-тух рокот мотора понесла его в неведомое, невозвратное пространство. Это ощущение усиливалось от  глубины, создаваемой высотой отвесных гранитных берегов, между набережной и водой. Далеко наверху он слышал несущуюся в воздухе свою прежнюю жизнь в голосах людей и  ночных звуках улицы. Где-то там его жизнь летела и металась среди домов, деревьев и мостов, задевая позолоченные шпили и купола соборов. Чем ниже от берега, следы прежней жизни замирали, затухали у самой воды и исчезали вовсе. ОН чувствовал всей кожей, всем своим нутром, как навстречу ему из-под низкого моста черно-синим пустым облаком надвигалась  темнота. Облако поглотило его, и  ему казалось, что ОН не вернется оттуда никогда, растворенный в нем темнотой. ОН погружался в темноту    все глубже и глубже под непрерывный гул, идущий от каменных сводов  и настила моста.
    Черно-синяя темнота ползла вместе с ним над темно-зеленой густой, похожей на желе, водой, превращая его жизнь в эти мгновения в один мучительный бесконечный cон, который невозможно вспомнить.
             Гул внезапно прекратился, и бот вырвался из темноты. ОН с облегчением вздохнул и тут же в напряжении стал ждать другого моста, новой темноты, желая как можно быстрее вырваться на просторы Невы. Наконец, с гулким эхом бот поплыл по узкой Зимней канавке, выдавливая из под себя тяжелую волну, которая с шумом, ударяясь о гранитные стены,  холодными брызгами  била ему в лицо.
      Еще мгновение, бот нырнул под узкий горбатый мост, поверх которого с ночным ревом, разносящимся далеко в разные стороны набережной, проносились автомобили. И перед его глазами возник  ночной полупрозрачный простор Невы с силуэтами, будто  нарисованными черной размытой тушью, мостов, лежащих почти на воде, приземистых стен Петропавловской крепости и выдернутой из них высоко в небо колокольней с острым, как иголка, шпилем. Северо-западный  ветер обдал его с ног до головы, забрался  холодом во все уголки его тела, высокая волна закачала бот от носа к корме. Над водой мелькали цветные огни катеров, и по середине реки сверкала иллюминация речного корабля-ресторана. Оттуда доносилась громкая разбитная мелодия популярного шлягера. Бот поплыл в направлении Троицкого моста, проплыл под его береговым пролетом, взял влево, в направлении одинокой неоновой надписи ядовито-красного цвета «Аристон», парящей в темноте ночи над домами, и остановился у гранитного спуска с бронзовыми китайскими львами и высокими бронзовыми торшерами с плоскими круглыми курильницами наверху.
- Все, приплыли, - сказал мужчина у руля. Огонек его сигареты плавно двигался в темноте.
    ОН поднялся по гранитным ступеням, вышел на набережную и, не торопясь, пошел к себе, домой, с наслаждением, вдыхая аромат реки. Скрипящий и дребезжащий деревянный лифт с трудом, кряхтя на каждой лестничной площадке, довез его до пятого этажа. ОН вошел в квартиру. Бросил рюкзак под вешалку. Свет зажигать не стал. Открыл настежь окна. В комнату ворвался ветер с Невы и заметался по всей квартире. Взял с полки лазерный диск, включил стереосистему. Пространство вокруг него наполнилась ласковыми и томительными, неторопливыми джазовыми мелодиями и ритмами, словно начинался незамысловатый рассказ о жизни. Из динамиков лился завораживающий голос Билли Холидей, полный сладкой неги и нежной человеческой, от Бога, физической любви. Полное слияние двух тел, двух душ. Никаких мировых проблем и   высоких идей. Все просто, любовь и нежность. Жарко и страстно, почти захлебываясь в блюзе, сипели изумительной мелодией саксофоны; пел чистым, прозрачным голосом кларнет; тихо  переливались и дробились в синкопах звуки рояля, сопровождаемые шелестящими и чуть-чуть звенящими, таинственными ритмичными звуками медных тарелок, тихим и мягким любовным звуком гитарной струны. Для него холодный ветер с Невы и  голос черной певицы, доносящийся из невероятно далеких тридцатых годов, был освежительным душем, который смыл окончательно липкую темноту с его тела и одежды. Темноту, которая липким, черно-синим слоем чего-то мерзкого с гнилостным запахом зеленой воды въелась в его тело и душу под  мостом.  ОН продолжал слушать мелодии блюзов с   наслаждением.
   Похожие  чувства, вызванные голосом певицы, ОН испытал очень давно, лет двадцать назад, когда с женой во время летнего отпуска жили в глухом литовском хуторе среди тишины  сосновых лесов,  прозрачных и круглых, изумительных в незамысловатой красоте озер, в десяти километрах от районного центра. Жили в литовской избе, полной мух, просыпались утром под хрюканье свиней, мычание коров, пение петухов. Пили теплое утреннее молоко, ели творог со сметаной, варили борщи  на печке, устроенной прямо на столе в саду. Иногда, когда им хотелось по особенному насладиться жизнью, окончательно почувствовать свободу тела и духа, насладиться друг другом после дымной и жаркой деревенской бани; голова кружилась от запахов раскаленного дерева, влажных  березовых веников, и собственных скрипящих от чистоты тел, устраивались спать в амбаре, на сеновале.
     Стояла середина августа, совсем низко над дорогой, покрытой глубоким слоем пушистой пыли, глухие звуки конских копыт были едва слышны, ночью взошла огромная теплая луна. Дорога засветилась голубой россыпью пылинок, засеребрилась от лунного света. Тихо скрипела телега, не спеша шла лошадь. В их носы в вперемешку с запахами ночной свежести врывался острый аромат лошадиного пота. ОН с женой, сидя на охапке соломы, брошенной на дно телеги, ехали из районного центра с хлебом, пряниками, конфетами прямо на уютную луну, до которой, казалось, было рукой подать. Но по мере того, как к ней приближались, луна от них удалялась все дальше, наполнялась ярким и холодным зеленоватым  светом, повисала в небе высоко, высоко, становилась  недосягаемой и тем еще необъяснимо притягательней первобытным чувством удивления,  восторга, страха перед неведомым…
  Утро следующего дня было дождливым. ОН выглянул в маленькое оконце. Моросил частый, мелкий дождь. Булькала вода за стеной дома, стекая с крыши на землю, в образовавшиеся лужи. Безветрие. На ярко-зеленой, мокрой насквозь поляне напротив дома стояли повозки. Отсыревшие на дожде, ставшие от воды темно-серо-лиловыми, лошади, понуро свесив голову к земле, щипали траву, позвякивая колокольцами. К дому от повозок шли трое мужчин в брезентовых плащах с капюшонами, намокшими, черными и тяжелыми от дождя, чавкая грязными, кирзовыми сапогами по липкой и вязкой дорожной жиже. За стеной раздался топот и тихий говор, забулькала разливаемая жидкость из бутыли, зазвенели стаканы. Хозяйка продавала самогон. Жена его еще не проснулась, она спала на спине, подложив правую руку под голову, ее щеки покрывал уютный утренний румянец, курчавые густые волосы ласково лежали на большой пуховой подушке. Правая грудь ее была приоткрыта. ОН слегка, касаясь губами, поцеловал ее нежную грудь, тихо выполз из постели и, не одеваясь, на цыпочках, прокрался в малюсенькую остекленную веранду. Сел на табуретку перед столом, покрытым старой клеенкой, включил транзисторный приемник «Спидола», посмотрел в окно. Дождь стал сильнее, по запотевшим стеклам снаружи, как маленькие стеклянные улитки, ползли вниз капли дождя, в доме стало еще сладостней и уютней. ОН начал крутить ручку настройки, прихлебывая из литровой стеклянной банки парное молоко. Сквозь треск электрических разрядов и заунывный тяжелый звук глушилок услышал голос диктора: « Говорит Голос Америки. Передаем репортаж из Праги. Советские танки на улицах чехословацкой  столицы». 
    ОН замер, в напряжении вслушиваясь в хаос  звуков, доносящихся из приемника – рев танковых двигателей, лязг гусениц, гул толпы. Потом снова взволнованный  голос диктора: «Из толпы кто-то бросил бутылку с зажигательной смесью, танк горит! Молодой человек на Вацловской площади облил себя бензином и поджег, затушить огонь на нем не удалось!» После недолгого молчания диктора раздались отчаянные голоса Зигмунда и Ганзелки, известных в конце пятидесятых годов путешественников, объехавших на легковой машине «Татра» Африку, Азию и всю Россию с востока на запад. Они обращались к поэту Евтушенко, они кричали в эфир: «Женя! Женя! Женя! Спаси нас! Спаси нас!»
      ОН   весь сжался, ОН подсознательно почувствовал огромные трещины, которые, как щупальца осьминога, вылезли из транзистора и  начали разрушать его мир. Мир спокойный и привычный, мир благополучный и устойчивый, о котором он знал не меньше, чем диктор голоса Америки. «Всем ли нужна, правда»? – задавал ОН себе вопрос, - голая правда, внезапно врывающаяся в твою жизнь, нарушающая душевное равновесие, мир в душе, правда, которая в один момент может взорвать реальную жизнь, вывернуть наизнанку представление о мире, человеческих отношениях». Но правда по ощущениям напоминала ему сладкий наркотик, который возбуждает, оживляет, делает жизнь менее пресной, солоноватой, постепенно к нему привыкаешь, и  его хочется все больше и больше, еще и еще. Но большинство людей ограничиваются употреблением правды, как легкого наркотика, для получения легкого, хотя и горького кайфа, не желая принимать правду в больших и опасных дозах. А это создает постоянное,  неприятное чувство не свободы. А свободы хочется больше чем правды, и чем больше свободы, тем кажется ее меньше, до тех пор, пока свободы становится настолько много, что в ней начинаешь захлебываться, и  в ней правда и ложь становятся неразличимы потому, что при избытке свободы у каждого своя правда и своя ложь, свои десять заповедей.
   
                * * * *

     ОН сидел на  крыше бывших конюшен и продолжал размышлять, одновременно внимательно, по несколько раз в минуту, оглядывал площадь, прислушиваясь к звукам в наушниках радиопередатчика. От долгого сидения у него затекли ноги, и ОН встал. На уровне его глаз в торцевой стене оказалось небольшое окно с белой ромбовидной решеткой. Пренебрегая осторожностью, ОН посмотрел в окно. Его одолело любопытство. ОН снова захотел прикоснуться к тому далекому пространству,  которое  давно покинул по собственной воле. ОН вспомнил темный, вонючий  чердак и пальцы на его горле. Мелькнувшее в памяти его не остановило. ОН увидел небольшую квадратную комнату: на полу ярко-синий ковер с белыми, голубыми, желтыми китайскими вазами и цветами; по середине комнаты круглый старинный стол красного дерева, круглая столешница в тлеющем теплом красно-коричневом цвете дерева лежала на тумбе с мощными витыми деревянными деталями; четыре старинных стула красного дерева с выгнутыми легкой дугой спинками и синими подушками сидений, два старинных кресла, тоже с синими сидениями, у окна; на стенах картины и множество фотографий людей – детей и взрослых;  у противоположной стены горка красного дерева, за стеклами которой сверкали бокалы причудливой формы. В комнате сидела красивая женщина, черт ее лица он не разобрал через бликующие стекла окна. Перед ней, на синем сидении стула, стоял  подрамник с прикрепленным к нему листом белого ватмана. Женщина рисовала акварелью. То, что он увидел на бумаге, вызвало у него недоумение. Она  рисовала такой же старинный стул красного дерева с синим, мягким сидением и синий ковер. На бумагу переместилась часть комнаты, пространство которой блестело и переливалось, синим, воздушным светом. Стул, казалось, должен был вот-вот воспарить в синем воздухе,  стал как бы живым предметом, насыщенным жизненной энергией.  И вдруг ОН ей позавидовал. У этой красивой женщины с несколько усталым и, наверно, утомленным  лицом, но с блестящими, светящимися глазами, есть свой мир, мир, сотканный из чувств, воздуха, цвета и света, воспоминаний, любви. И она в нем может жить, забыв о том необъятном страшном, зыбком и холодном мире без смысла, в котором живет ОН. Лицо незнакомки красивое,  уже не молодое, но сохранившее очарование молодости, освещенное светом из окна, притягивало его. ОН не мог от него оторваться. За секунду до того, как женщина бросила беспокойный взгляд в его сторону, ОН отпрянул от окна, спрятался за кирпичной трубой, снова сел, вытянув ноги. Очень хотелось курить, хотя ОН не отличался страстью к табаку.
- Есть ли у него свой мир, - подумал ОН.
 - Нет, - сказал про себя, - я его потерял лет двадцать тому назад.
Тут же на черном экране его памяти засветились строки стихов, которые ОН когда-то читал в альбоме, будучи давным давно у
случайных знакомых в гостях. ОН забыл, как их зовут, смутно представлял, как они выглядят, но строки стихов внезапно поразили его.
               
                НАТЮРМОРТ
               
             Натюрморты Леночка  рисует,
             В них наш дом - любимые предметы:
             Стулья, кресла, чайники, букеты,
              Жизнь в предметах, милая, тасует.

            Соусники, зеркало овалом      
            С выщерблинкой в раме деревянной,
            Отражаются в поверхности стеклянной
            Вазы, фрукты и старинные бокалы.

            Белизна фарфора на бумаге -
            В ней блеск солнца, неба голубого,
            Холод плоскости стекла простого,
            Жар рубиновый вина в бокале.

            Кресла деревянного овалы,
            Синий шелковый платок на спинке стула,
            Ветром сладостным из прошлого подуло,
            Грани вазы вспыхнули опалом.

            Блики синие в стекле переломились,
            Задрожали в воздухе на стенах,
            И упали на пол, загустели
            Красной кровью в синих теплых венах,
            На бумаге белой растекаясь, замерли,
            Под солнцем заструились.

            В лучах света возникает отраженье,
            На листе бумаге белоснежной -
            Как мираж, наш мир вещей трехмерный -
            Сердца и души проникновенья.

    Там же, в квартире случайных знакомых, в одной из комнат ОН обратил внимание на две картины на подрамниках, стоящих у стены.  От нечего делать ОН отставил их от стены и стал рассматривать. На одной из картин в центре композиции ему  в первую очередь бросилось в глаза  изображение красного мясного цвета силуэта мужчины, с расставленными в стороны ногами и воздетыми вверх и в стороны руками, в круге золотого сечения Леонардо Да Винчи. Там, где можно было представить мужской пах, были нарисованы черные напомаженные усы Сальвадора Дали.  На заднем плане во всю ширину картины стояли маленькие белые силуэты  крестьянок Малевича с яйцеобразными головками в условных кофточках и юбках в  геометрических тенях красного, зеленого, синего и черного цвета.  Вся композиция слегка опиралась на землю бордово-красного цвета с абсолютно прямой линией горизонта. Над горизонтом поднималось небо – сначала узкой полосой бело-розовое, потом усиливающиеся постепенно до самого верха картины ярко-синее слоистое. На второй картине справа был изображен конкискадор в боевых доспехах Леонардо Да Винчи. Грубый, тяжелый, хищный профиль темно- зеленого цвета с алым пятном на щеке, черные доспехи в металлических бликах, красно-черно-серый шлем с зелеными металлическими складками. Шлем-голова зловещей птицы с острым клювом, словно предназначенным для терзания человеческой плоти. Слева в нижнем углу картины плоское геометрическое, страшное в неподвижности черных точек зрачков лицо крестьянина-пугала Малевича в прямоугольных красных тенях на белом фоне лица. Вся композиция объединена черным, чуть мерцающим небом, в одном месте светлым, будто единственным
 выходе из ада. В черном небе парил самолетик-биплан, с неба спускался, на парашутике Леонардо,  человечек - урод.
     Вспоминая эти странные и тревожные по ощущениям его сердца  композиции, ОН представил себе так свою жизнь -  поиск гармонии и уравновешенности жизни. Только в них ОН стремился обрести устойчивость своего существования. Но его устремления оказались тщетными,  и привели эти понятия к их дальнейшему распаду, дроблению на элементарные рассеянные в пространстве, окружающем его, частицы бытия, космической пустоте, заставили увидеть  его  порог ада и хаоса.

                * * * *

     Его мысли прервались. ОН сидел, ждал команды и не думал ни о чем. Плащ намок, отяжелел, к тому же сквозь тучи стало проглядывать солнце, его тело покрылось испариной. Винтовка мешала, ладони, держащие ее, вспотели, стали влажными и скользкими. ОН хотел послать всех и себя тоже куда подальше, уйти, исчезнуть, появилось неодолимое желание немедленно встать. Ему стоило больших усилий сосредоточиться, проявить волю и расслабиться.
ОН представил себя в Париже напротив аббатства Сан Жермен Де Пре.    
    Бродя бесцельно по улицам Парижа, Он иногда поглядывал на карту, чтобы сориентироваться, где Он находится в данный момент времени.  Он остановился, снова посмотрел на карту, потом оглянулся вокруг и напротив увидел здание церкви.
   Посмотрел ещё раз на карту и понял, что он стоит на углу  Boulevard Saint-Germaine и Rue Bonaparte.
   На углу, где он стоял, к дому было пристроено прозрачное кафе с  цветным тентом по всему фасаду. За стеклянным фасадом стояли столики, сидели люди, мужчины и женщины. Одни оживлённо разговаривали между собой, пили кофе, ели круассоны, другие в одиночестве читали газеты, покуривая сигареты. Кафе показалось ему очень уютным. Он вошёл в кафе и сел за свободный столик.
   Напротив него, за столиком, в величественно одиночестве, сидел негр с иссиня-чёрными лицом и кистями рук. Его расплющенный нос с широченными ноздрями, крупные уши источали невероятную притягательную силу. Когда он подносил чашку ко рту,  мелькали его розово-коричневые ладони. На нём был дорогой белоснежный костюм. Длинный розовый галстук свешивался из-под белоснежного воротника рубашки. Из верхнего кармана пиджака торчал углом розовый платок. Каждый глоток  царь природы сопровождал затяжкой сигары. И синий прозрачный дымок дурманящим облаком поднимался над его курчавой головой.
    ОН заказал чашку кофе. Закурил сигарету Галуаз. И стал смотреть, просто смотреть вокруг. Он до сих пор не понял, не осознал, что он делает в этом пространстве, столь далёком от него по мироощущению.  Через прозрачные окна кафе было хорошо наблюдать за бульваром, за церковью Saint Germaine des Pres, за толпой людей, которые через небольшой портик с колоннами входили в церковь. Густо и монотонно загудел колокол на звоннице церкви, возвышающейся над входом.  Внезапно налетел редкий и сильный  дождь.  Прозрачные  капли воды медленно стекали по стеклу, оставляя на стекле едва заметные пузырчатые подтёки.  Тёмно-зелёные кроны деревьев мокрые от дождя блестели в лучах солнца, выглянувшего из-за туч.
    Он допил кофе, допил до самого дна, осталось только тёмное высохшее пятно на дне чашки, оставил на столе сто двадцать франков и вышел на улицу. С толпой людей пересёк Rue Bonaparte и вошёл в церковь.  Справа от входа на  мраморной светло-коричневой плите стояло множество горящих свечей. Почти каждый входящий ставил свечу на плиту, прикрепляя свечу к плите, горячим воском, стекающим со свечи. Они ярко горели в сумеречном пространстве, наполненном запахом ладана,  глухим и гулким звуковым фоном разноязыкой  человеческой речи,  и твердо-звонким, разносящимся по всему залу четким голосом священника, читающего с амвона молитву. Посередине зала на скамьях сидели люди. Одни, шевеля губами, видимо читали молитву, глядя в молитвенники, другие дремали или просто сидели, посматривая по сторонам.    Он сел на скамью. Высокие своды церкви пересекали светлые каменные нервюры в виде плавных дуг, образуя на вершинах сводов вогнутые во внутрь параллелограммы с вогнутыми диагоналями, которые плавно перетекали в каменные вертикали до самого пола. Между ними светились цветные витражи,  пронзённые солнечным светом. Солнечные лучи постепенно угасали к центру зала в сверкающем облаке пылинок, превращая зал церкви в фантастическое цветное пространство, раз и навсегда чётко отмеренное и размеченное.
- Из этого пространства люди спокойно могут уходить в другой мир своего существования, - подумалось ему в этот момент. 
- В отличие от роскошного, хаотичного, динамичного пространства православных церквей и соборов.    Роскошные, позолоченные иконостасы, повсюду треск горящих свечей, движение толпы у икон, коленопреклонение, целование изображения святых, роскошные церковные хоры, золотисто - сине - коричневые лики святых на  иконах, развешенных на стенах, постоянное движении рук в накладывании на себя креста, мощные церковные службы и басы дьяконов. Из  красочно-золочёного пространства православной церкви не хотелось уходить в другой мир. Здесь было печально, спокойно и уютно вспоминать уже ушедших в  мир иной.
  Он встал и пошёл вдоль галереи, отделённой от основного зала колоннадой.  В галерею выходили комнаты, некоторые двери которых были открыты. Там на каменных скамьях сидели люди, а напротив них мужчины в коричневых рясах, подпоясанных верёвками, священники или монахи.  В одной из комнат сидели молодожёны, юноша в чёрном костюм и девушка в белоснежном платье, больше похожие на подростков. Они смиренно, не шелохнувшись, слушали мужчину в рясе.
    Он почувствовал на секунду, что прикоснулся к некоему таинству жизни, которое находилось между жизнью и смертью, и за их пределами. Пройдя галерею, Он вышел на улицу, с наслаждением глотнул свежий, напоённый сыростью воздух Парижа,  с великим облегчением вернулся к жизни.
   
                *****************************

    Над Парижем стелился ветреный, дождливый апрель, беспрестанно лил холодный, иногда казалось ледяной дождь.
Холодная сырость  с ветром атлантического побережья, достигающего Парижа, пробирала до костей. В Париже ОН пребывал уже два дня. Почему в Париже? Так у него получилось. В его доме на первом этаже располагалось туристическая фирма « Счастливая жизнь».  Ближайшая по времени поездка была в Париж. Желание  уехать и полностью изменить свою жизнь появилось у него давно. Чувство несвободы поглощало постепенно все его существо.  К этому времени подоспел косноязычный коммунистический мессия с красным пятном, отдаленно напоминающим Северную Америку, на блестящей лысине. Тут же нашлись переводчики его мыслей, новые Аароны:  демократы из кочегарок, лабораторий институтов и университетов;  новоявленные политологи из бывших диссидентов и работников КГБ; историки, поэты, художники нонконформисты; различного рода дремучие патриоты из народа или лощеные из бывшей коммунистической элиты, объявившие себя дворянами с древней родословной; ловкие циничные медиа магнаты – политиканы, телеведущие-циники. Правда и ложь полились рекой, ее отравленные воды, сначала бесплатно доступные всем, дельцы от политики стали разливать по бутылкам и продавать направо и налево, свободы для торговли было полно. И люди пили содержимое бутылок, им все было мало, они каждый день и час жаждали правды или лжи, как путник воды в пустыне, как алкоголики спиртного с похмелья. Правда и ложь приносили гигантские доходы. Чем больше правды или лжи на телеканалах, тем больше доход от рекламы. Люди от радости кричали и орали на площадях. Вот она долгожданная свобода без конца и края, и море правды, которое никогда не выпьешь, в одночасье обрушившиеся на их головы. И ОН вместе со всеми орал на площадях и демонстрациях, выкрикивая кем-то подсунутые толпе имена. Где теперь эти лже кумиры? Потом разочарование, страх перед неизведанным, насилием и войной, нищетой. Ломались судьбы людей и семей, ломались люди, все смешалось в хаосе жизни, в разгуле низменных страстей и безвременье, полились реки крови виноватых и невиновных. Словно огромная и все поглощающая в себя тупая энергия волны цунами, пронеслось над людьми время, оставляя после себя   разрушения их физического, культурного и материального мира, душевное опустошение, останки истории людей. История людей и отдельной личности раздробилась на отдельные несвязанные между собой фрагменты -  на отдельные глыбы, куски скал, камни, песок. Всеми овладел тайный страх, скрытый под внешней  бодростью, называемой тихим психозом   ожидания грядущего, и диким животным смехом неизвестно над чем.
       ОН еще держался, поглощенный работой  старался не замечать, что творится вокруг. Семья его уехала в Америку, Жена и сын.  ОН остался совершенно один, пряча, постоянно копившуюся в нем тревогу, на дне своей души, как в сейф с плохим замком, который может в любую минуту вскрыть опытный и жестокий вор убийца под кличкой «Время». Начались черные времена. На телеэкране замелькали: монстры в военных мундирах с глазами, прикрытыми гигантскими темными очками, самозванцы политики, жулики мирового масштаба, фанатики экономисты монитористы, обещающие людям процветание за два года, колдуны и экстрасенсы, в другие времена  обычные продавцы пива или водки, самозванцы историки, рассказывающие исторические сказки и знающие, где найти огромные деньги царской семьи или политбюро, тогда все заживут весело и счастливо.
    ОН в своей фирме получал хорошие деньги, но не в кассе, а под столом из толстого газетного свертка, который неизвестно откуда приносил в комнату начальник. Между собой сотрудники звали его «Пылесос» за способность втягивать в себя деньги. Пылесос приступал к раздаче «слонов», так он называл денежные купюры, предварительно закрыв двери на замок. Раздача начиналась с прибаутки: «Зачем человеку деньги? Их даже собаки не едят!» Периодически на стенах коридоров появлялись отпечатанные на
компьютере листовки, в которых перечислялись фамилии руководства фирмы, наворовавших много денег. Иногда узнавали о нападении на представителей руководства фирмы  в парадных их домов с целью грабежа, отнимали кейсы, набитые деньгами, предназначенными для передачи, Бог знает кому, может быть столичным чиновникам-воротилам перестройки. Наводили свои же. Законы позволяли воровать. Воровали бюджет страны. Воровало наверно все население – от премьер министра до пресловутого сантехника. И вдруг произошло событие, перевернувшее его жизнь. Московская экспортная фирма по торговле объектами энергетики вместе с его фирмой в Петербурге вышли на сербов, работающих в фирме «Вестингауз».  И ОН получил задание сделать техническое предложение по строительству мощной атомной станции в бывшей
республике Югославия.
    ОН считал почему-то, что наступил его звездный час. Проработав десятки лет на своей фирме, ОН участвовал в разработке шести проектов, но только лишь один его проект получил реальное воплощение, остальные были выброшены, попросту говоря, в корзину, так как были сделаны для развивающихся стран, у которых не было денег на строительство. ОН с тоской вспоминал атомную стацию на Кубе, которую удалось довести почти до реализации, до пуска. Но это мощное циклопическое, красивое инженерное сооружение из железобетона, стоимостью около миллиарда долларов, с  уникальным энергетическим оборудованием, так и не ожило. Осталось мертво. ОН занимался проектом станции на Кубе почти двадцать лет, пролетевших как один миг. Поднявшись из земли на высоту семидесяти метров на берегу атлантического океана, неподалеку от города Съен-Фуэгос, гигантское здание станции так и осталось безмолвным памятником конца столетия, воплощением человеческой глупости и расточительности земных ресурсов. Говорили, что в герметичной железобетонной оболочке диаметром сорок пять метров, где должен был разместиться реактор, кубинские власти собирались сделать дискотеку для туристов.
    И ОН со сладкой яростью окунулся  с головой в новый      проект. ОН с удовольствием, граничащим с блаженством, разрабатывал схемы технологических  процессов, анализировал взаимодействие систем и их отдельных элементов. Его мозг фиксировал сотни дискретных и аналоговых сигналов, сигналы технологических защит и блокировок, работу десятков регуляторов, сотни параметров различных сред и радиационных процессов в активной зоне реактора: давление, температура, уровни жидкости, концентрации, расходы, скорости движения, нейтронная мощность, коэффициенты реактивности активной зоны, коэффициенты запаса до кризиса кипения теплоносителя вокруг оболочек ядерного топлива, степени выгорания ядерного топлива, скорости изменения нейтронной мощности, скорости падения напряжения и ее величины в электросетях и т.п.
Особенное удовольствие доставлял ему анализ причинно следственных связей и вероятностей отказов отдельных элементов или систем,  их влияния на ядерную и радиационную безопасность станции. ОН всегда про себя удивлялся, как устроен его мозг, почему ему так легко и свободно в мире неодушевленных предметов, сотворенных человеком из металла, электрических и контрольных  проводов, микроэлементов, электронных чипов. Ему казалось, что ОН вдыхает в них жизнь, учит их общению с человеком через язык алгоритмов, обучает их поведению в нестандартных ситуациях, упорядочивает их движение в заданном пространстве. Все его усилия были  подчинены одной идее – не дать  выйти за пределы
условий безопасного для мира существования неорганических элементов, живущих своей жизнью, руководимой электронным мозгом. В этом металлическом упорядоченным им самим хаосе ему было жить легче, чем со многими людьми, которых ОН часто отказывался понимать. 
   Проект был готов, и сигнальный четыресот страничный  том лежал у него на столе. В этот момент ОН почувствовал свободу своего существования, так ему, по крайней мере, казалось тогда. А на следующий день в Белград вошли танки, и началась  кровавая игра региональных европейских систем.

                *******
 
На следующий день ОН уволился из фирмы, оформил туристическую путевку, процедура заняла неделю, и вскоре приземлился в аэропорту Шарль Де Голь.
  У него была всего лишь неделя на размышление. Туристическую группу из России поместили в небольшой, но довольно уютной гостинице на бульваре Рошешуа, у подножья Монмартра, неподалеку  от Пляс Пигаль.  Его номер состоял из спальни и ванной комнаты. Кровать, покрытая розовым покрывалом, занимала почти всю спальню и мешала открывать двери в номер из коридора. Окна его номера выходили в темный двор. Ночью, лежа на перине, откуда-то из под земли ОН слышал гул метро.
     Прошло два дня с момента его прилета в Париж. ОН ничего не предпринимал, ни о чем не думал. ОН просто бродил по Парижу по десять, двенадцать часов в день, находясь в некоторой прострации, оцепенении. Взгляд его скользил по улицам и площадям, паркам и скверам. Ничего, что ОН видел вокруг себя, не вызывало у него интереса или простого любопытства.
       ОН никогда не любил города за их архитектуру, неподвижные бронзовые или мраморные памятники, музеи с огромным количеством, в общем, то одинаковых картин и скульптур. ОН любил пространства, наполненные водой, небом и сушей с пустынями или горами, безбрежными степями, бескрайними полями, не заросшими лесами. Именно пространство с бесконечным сочетанием его  составляющих давало ему энергию и связывало его с другими ощущениями и переживаниями, с прочими явлениями его жизни. Единственно три города абсолютно разных, не похожих друг на друга привлекали его внимание, запали ему в душу, пришлись по нутру: Петербург, Нью-Йорк и Гавана. Три города, изливающие на него мощные, но разные по составу и содержанию потоки энергии. Петербург был для него неким неосязаемым, но невероятно сильным энергетическим  распластанным потоком, между небом и землей, разветвленным на рукава широких полноводных рек, каналов и улиц, похожих на реки. Через этот поток энергии, с его разветвлениями-артериями, которые пронизывали его, ОН ощущал мир. Нью-Йорк представлялся ему энергетическим сгустком, вырывающимся из недр земли,   невидимым глазу вселенским фонтаном, мощные, тяжелые  струи которого от избытка энергии доставали любой точки
земли. Падая на землю, они создавали разрежение, гигантскую воронку, которая затягивала в себя человечество. Гавану ОН воспринимал, как яркий, радостный фейерверк, выстреливаемый  из вулкана, поднявшегося из глубин Атлантического океана, под глухой аккомпанемент бьющих о берег изумрудных, громадных волн.
      
                ************

Через стеклянную пирамиду во дворе Лувра, он спустился в подземный вестибюль музея, на эскалаторе поднялся наверх и вместе с толпой пошел по длинным коридорам. На стенах      коридоров висели живописные гигантские полотна в тяжелых бронзовых рамах. ОН шел среди людей, глазеющих на цветные холсты с сюжетами, которые встретишь на картинах любого крупного музея в любой цивилизованной стране. Бесконечная, быстро идущая толпа вовлекла в себя, и ОН вместе с ней шел,  не успевая остановиться у картины и внимательно рассмотреть  ее. Толпа была разношерстна и состояла из людей разного пола, типа и сложения, по-разному одетых, разной расы. Среди человеческого потока катили инвалиды-колясочники, шли молодые женщины с грудными детьми в рюкзаках, висящих за спинами или на груди, тихо шаркали пожилые люди, некоторые опирались на палки. Что они искали в картинах? Мгновения вечности, гармонии, красоты, истины, не найденные ими в обыденном, однообразном, скоротечном существовании. Или хотели найти подтверждения своим взглядам и поступкам, в которых они сомневались всю жизнь, или просто заглянуть в другую жизнь, изображенную на неком полиэкране? В чем смысл ритуала прохождения людей мимо картин? Увидеть индивидуальный жизненный опыт, который художник, пропустив через свою душу, отобразил на полотне? Таких опытов восприятия мира множество, как звезд на небосводе. Может быть, можно найти, что- нибудь прекрасное и полезное для себя, чего люди не могут увидеть сами, под руинами своей тяжелой жизни. Были ли среди человеческого потока, текущего мимо картин, убийцы, грабители, насильники? Искусство изменило мир? С не меньшим удовольствием и любопытством человечество ходит на выставки орудий убийств, сотворенных им же, для уничтожения самих себя на земле в воздухе и в воде.  И подумал: «Напротив, человечество озверевает и погружается в пучину деградации, первобытных инстинктов, попавшись в силки всемирной  паутины интернета. Много тысячными толпами, раскачиваясь из стороны в сторону, шевеля губами, люди шаманят на стадионах, слушая пение порочных певцов с фальшивыми козлиными голосами под монотонные однообразные ритмы и звуки примитивных первобытных инструментов.  И как будто для большей части человечества некто специально придумал интернет, чтобы люди, которые потеряли самый главный инстинкт, инстинкт выживания, словно под гипнозом, глядели денно и нощно в экраны компьютеров, нажимая пальцами на клавиатуру, не ища для
себя ничего, что могло бы спасти их. Может быть, это совсем неплохо. Иначе многомиллионные толпы, ничем не занятых людей, выплеснулись бы на улицы, и многие бы из думающих и размышляющих увидели бы конец света, апокалипсис, который на время отодвинут на неопределенные сроки. Часть много миллиардной толпы уже бегает по планете, убивая себе подобных, не ради сохранения собственной жизни, а из-за своей духовной скудости и беспомощности воспринять десять божественных заповедей в патологическом желании мгновенно перестроить земную цивилизацию по их представлениям и понятиям, за стремительным развитием которой им никогда не успеть.   В их экзальтированные  души вползла ненависть ко всему  миру, и они придумали для себя не существующего другого Бога, оправдывая его именем злодеяния, ими совершаемые.  Может быть, думающие и размышляющие собираются в дорогу, в другие миры, потеряв надежду на положительный исход развития человечества, бросив грешную землю на произвол судьбы.  А Всевышний смотрит на свой эксперимент из прекрасного вселенского далека и думает, чем же все это закончится. И когда надоест Ему, загасит солнечное светило или высушит землю солнечным жаром или затопит океанскими водами. Все, конец».
     ОН с благоговением воспринимал и чувствовал трех, может быть пятерых  художников или чуть больше – Леонардо Да Винчи, Рафаэля, Ботичели, Микеланджело, из более поздних Рембрандта и Ван Дейка, Веласкеса. Творчество Великих, так ОН их определил для себя, глубоко запало ему в душу. Через их творчество ОН прикасался к божественному совершенству и радости бытия, данным им Всевышним,   даже в реальном изображении человеческого тела и человеческих лиц  Рембрандтом и Ван Дейком. Потом опасная граница была пройдена. Последним был Сальвадор Дали, гений предвестник разрушения и распада. После Великих художники отвернулись от Бога. Они возомнили о себе, что они и есть Боги, способные проникнуть в сущность человека, человеческой жизни. И на полотнах стали появляться  реальные лица и их жизнь, полные жестокости, порока, жажды наживы. Человек на полотнах и окружающая его жизнь стали соответствовать реальности безбожия. Изумительное искусство Микеланджело, воспевающее божественную силу мощи,  гармонии и красоты человека, трансформировалось в античеловеческое искусство сверх человека, под  личиной которого скрывался дьявол, человека-бога разрушения и торжества низменной силы, огнем и мечем, провозглашающего свое право на истину.  Человек и его пространство распались на геометрические фигуры, кубы, отдельные линии, точки, куски человеческих тел, фрагменты искореженного пространства и исчезли с  полотен, растворившись в пустоте космического холода, которым подуло на землю через квадрат Малевича.
   Где реальность?  Где наша жизнь? На картинах Великих? Или не существуют критериев совершенства и нравственности, а есть лишь пустота, пустота, атомы и молекулы? А критерии гармонии и красоты существуют только в голове ЕГО, Вселенского разума.
      ОН вышел из Лувра только  под вечер, ноги гудели от усталости, голова разламывалась от боли, ломило виски. Ему удалось отдохнуть всего лишь пятнадцать минут, сидя на паркетном полу в коридоре Лувра вместе с другими посетителями музея. Дождь не прекратился, ветер дул холодными сырыми порывами. ОН поднял воротник куртки, закутался в шарф, раскрыл зонт и вышел на каменную террасу с каменными вазами, напротив сада Тюильри. Остановился, опершись грудью на холодный, сырой каменный  парапет. Сад был пуст. Одинокая парочка сидела на скамейке под дождем. Темнела вода в белой мраморной чаше фонтана. Белоснежные мраморные скульптуры вокруг фонтана летели в ночном сумраке. Он повернул направо и очутился на улице Риволи.  У него не было определенного плана на вечер. ОН стоял, глядя на позолоченную скульптуру Жанны Д, Арк в косых струях дождя, загипнотизированный ярким светом фар и шумом несущихся по мокрому асфальту автомобилей. Еще немного прошел по улице, бросая рассеянный взгляд на витрины шикарных магазинов, и решил идти к станции метро.
- Махнуть в Дефанс, что ли»? – подумал ОН и поехал. –
- Что делать в гостинице целый вечер? До вылета в Петербург осталось не так мало времени, пять дней. Утро вечера мудренее.
    Дефанс. Новый район Парижа, построенный в середине шестидесятых годов, поразил его. Его впечатления и ощущения, его мысли нашли материальное подтверждение тому, о чем ОН размышлял еще час, тому назад, совершая променад по коридорам Лувра.
    Он стоял на гигантском подиуме гигантского прямоугольного здания, построенного в виде прямоугольной арки, поднявшейся высоко в небо. В пелене дождя здание, облицованное белоснежным мрамором, блестело и переливалось голубым холодным светом. В просвете арки летели черные облака, и вспыхивало небо. Он повернулся в сторону Парижа и вдали увидал тяжелую и величественную Триумфальную арку в синем  свете прожекторов. Между двумя арками пространство перед ним было заполнено стеклянными зданиями:  кубами, параллелепипедами, стоящими или лежащими, стеклянными шарами, стеклянными павильонами, перекрытыми тонкими железобетонными оболочками. Стеклянное пространство было абсолютно пусто, мертво, лишь иногда к прозрачному супермаркету, словно терминалу для зарядки людей энергией, подъезжали автомобили. Из автомобилей выходили люди и скрывались за стеклянными дверьми одноэтажного прямоугольного здания. Стеклянная декорация будущего, искусственно придуманная человеком? ОН повернулся спиной к Парижу. Прошел по подиуму вперед под аркой и с высокого обрыва  увидал старое кладбище. Между вечностью и старым Парижем - жалкие и хрупкие, стеклянные человеческие фантазии, мгновения безвременья, которые если разрушить, никогда и никто не станет восстанавливать! А Нотр Дам или Секре Кер, Эйфелеву башню будут. И ему ужасно захотелось на бульвар Рошешуа.
   Утром следующего дня, выпив большую чашку кофе с молоком и съев теплый круасон с маслом в малюсеньком кафе при гостинице,
ОН вышел на бульвар. И прямо перед собой, на другой стороне бульвара  между двух неказистых домов увидел невзрачную лестницу с железными перилами, проложенную по склону горы на вершину Монмартра, соединяя разные уровни улиц.  ОН перешел на другую сторону бульвара и стал подниматься по лестнице. Дождь прекратился, но по холодному синему небу неслись черно-синие облака и дул порывистый ветер.  Не торопясь, подымаясь от одной улицы до другой, добрался почти до самой вершины горы, где на небольшой площади, трудно было назвать это место площадью, толпился народ. Здесь происходила пошленькая торговля сувенирами, картиночками Парижа, черными бумажными силуэтиками, шарфиками, брелочками, заводными деревянными птичками-голубями, к его удивлению способными  летать, часто, часто махая крыльями. Среди продавцов было полно чернокожих, смуглых арабов и подозрительных белых.  ОН тут же схватился за карманы и проверил, на месте ли бумажник.  Ему показалось, что уличная выставка продажа картин перед католической церковью святой Екатерины на Невском проспекте на площадке, мощенной гранитными плитами, по сравнению с тем, что ОН увидел на Монмартре, выглядела, как  праздник искусств, а не рынком поделок и подделок.
     И вдруг среди художников, рисовавших портреты туристов, мелькнуло, как ему показалось, знакомое лицо. ОН подошел поближе. И на самом деле, на низенькой скамеечке сидел Ростислав Моротобоев, художник из Петербурга. Перед ним сидела миниатюрная, тоненькая, как тростинка, китаянка и, щуря глаза на
 солнце, беспрерывно улыбалась. Ростислав Моротобоев часто бывал в гостях его школьного приятеля, где ОН с ним и познакомился.  Ростиславу было сейчас за пятьдесят. ОН его не видел лет десять. Ростислав, естественно, постарел, его когда-то густая черная шевелюра поредела и поседела, восточный орлиный нос стал хрящеват и тонок, но остались неизменными его голубые глаза. В них всегда очень ясно, как на поверхности озера изменчивость погоды, отражалось его душевное состояние. Когда Моротобоев злился или просто у него не было настроения говорить с кем-либо, глаза его темнели и наполнялись ледяным холодом. Когда
 ему было хорошо и ничто его не печалило, голубые глаза становились прозрачными, отражали небо, и в них светилась глубокая доброта, что, по правде говоря, было большой редкостью. До перестройки Ростислав слыл художником самоучкой, ни каких академиев, как он говорил, не кончал. Никто его творчества не знал, кроме близких друзей. Рисовал какие-то абстракции, лики святых на деревянных досках. Выставлялся в скромных зальчиках, где не было ни одного человека, но книга отзывов была полна скромным восхищением его друзей. И тут пришел к власти, явился миру, иуда-ренегат-коммунист с красным силуэтом Америки на левой передней части лысины и похерил еще раз всю жизнь людей. И пришло время Моротобоева.
      Моротобоев один из первых почувствовал, уловил в дуновении новых ветров, что  нужно миру. С торжествующим криком: Искусство - это товар, - стал рисовать прошлую, проклятую правдолюбцами, жизнь. На его полотнах - картинках появились: пачки Папирос « Беломор», опутанные колючей проволокой, с портретом Сталина и дымящейся трубкой; таблицы с фигурками пионеров, солдат, матросов, танков, красных флажков, противогазов, баллистических ракет, ватников, деревенских платков, резиновых сапог – пошлая атрибутика той жизни, с фотографической точностью выписанная на холсте. Дальше, больше. На длинных холстах появились фрагменты коммунальных квартир, с приделанными железными кружками и оловянными ложкам, кусками старых деревянных дверей с десятками фамилий жильцов и электрическими звонками. Тут же нашлись хищники искусствоведы, желавшие разбогатеть. Появились статьи о новом направлении в искусстве живописи, об экзистенциализме и прочей псевдонаучной галиматье. И полетели полотна Моротобоева в благополучную, разжиревшую и пресытившуюся Европу, жадно поедающую продукты распада великой страны, как редкие деликатесы, которыми можно полакомиться раз в жизни.  И Моротобоев исчез из Петербурга. Иногда мелькала его фамилия с заграничных вернисажей.
      ОН взглянул на Моротобоева, тот оторвал взгляд от листа, поднял глаза. Они посмотрели друг на друга,  и, кажется, обрадовались встречи.
-Ты почти не изменился, старик. -  сказал Ростислав, улыбнувшись глазами.
Кивнул ему, продолжая рисовать портрет китаянки.
-Только что-то глаза у тебя погрустнел. Или мне кажется издали? Да и дождь моросит. Посиди в кафе напротив? Закажи два кофе, две порции коньяка. Я мигом.
  ОН сел за столик на улице. Не торопясь, потягивая горячий кофе, смотрел на художников, окруженных любопытными  туристами. ОН видел, как Ростислав закончил рисунок. Китаянка раскланялась, расплатилась с ним, и Моротобоев увидав его, пошел в его сторону. Моротобоев небольшого роста, стройный с прямой и широкой спиной, одетый в джинсы и спортивную котоновую куртку цвета хаки, с массой карманов и молний, издалека был похож на молодого человека.  Ростислав подвинул к себе стул,  положил на каменный пол деревянный этюдник еще советской эпохи, сел  и пристально посмотрел на него.
- Ну что, старик, рассказывай, как ты здесь очутился.
ОН долго рассказывал: о своей жизни и своих планах больше никогда не возвращаться в Россию, первых впечатлениях о Париже. Моротобоев за это время не проронил ни слова. Иногда в паузе заказывал кофе и коньяк.
- Ну, хватит пока. У тебя еще пять дней. Что-нибудь, придумаем. У меня в полиции есть знакомый сержант из бывших русских, посоветуемся. Пойдем ко мне, поживешь у меня. Правда, особого комфорта не обещаю. Денег заработал на развале Союза. Не так что бы много, но студию на последнем этаже  неподалеку отсюда купил. Теперь имею собственность в Париже, вид на жительство.
    Они шли, не торопясь, продолжая начатый разговор. По боковой улочке, в перспективе которой возвышалась звонница собора Секре Кер, похожая чем-то на минарет, они вышли со стороны заднего фасада собора. Секре Кер внушительными размерами и белоснежными конусообразными чешуйчатыми куполами произвел на него впечатление. Гудели колокола. Вокруг собора и перед ним на площади, открытой в сторону Парижа, гудела и копошилась толпа. Во  влажной дымке неба, обнявшей облаками  Париж, с высоты холма ОН увидел панораму города, которая захватила его. Вроде бы все знакомо - Эйфелева башня, комплекс Тракадеро, Нотр Дам, Сена, комплекс Лувра, парки, вдали Триумфальная арка, купол Дворца Инвалидов, но как это все и небо, и весь город, по особенному уютно и гармонично, дышит временем, веками. И вместе с тем, небольшого размера, без помпезности и ложной монументальности, искусственной торжественности. Перед его глазами лежала хорошо и    красиво сделанная книга по истории,  открытая кем-то  на неизвестной ему странице, с обложкой и страницами из одного и того же материала. Эта книга была сотворена из  пространства Парижа, объединившего в себе навсегда: камень, небо, улицы, людей, имена, церкви, соборы и  набережные Сены, королей и королев, дворцы, любовников и любовниц, художников, скульпторов, писателей, кладбища,  Мулен Руж и самолеты  Кон корд. 
- Ну, что красиво? Производит впечатление? – спросил Моротобоев,    и продолжил, - Париж город для глаз, больших чувств, постепенных впечатлений. В нем надо жить, присматриваться к нему, тогда его узнаешь и полюбишь. Его рисовал Всевышний долго, постепенно, в течение почти десяти веков, постоянно, стирая и возобновляя нарисованное. А Петербург, о котором ты постоянно говоришь, всего лишь изумительная картина, нарисованная гением на одном дыхании и брошенная в топи блат. Эту картину невозможно дорисовать, невозможно дополнить. Картина непрочна, сделана из дешевых материалов – воздуха, неба, воды, кирпича, цветной штукатурки с добавлением большого количества золота, драгоценных и полудрагоценных камней, объединенных масштабом образов, любое грубое прикосновение, новый мазок может уничтожить ее безвозвратно. И хранители ее, люди, потеряли к ней интерес, потому, что драгоценная картина не их место жительства, она для них становится просто очень дорогой антикварной ценностью, которая им нежданно-негаданно досталось в наследство, и они не знают, что с той ценностью делать. А жить- то надо. И у наследников чешутся руки, лишь бы избавится от нее, продать по дороже, потому, что нельзя постоянно жить в картине, она тяготит их. Вот, они и пытаются выйти из нее, построить для себя более прочное и основательное, чем картина,  но по своему разумению,  не обладая ни способностями, ни преемственностью гениев и поколений. Ими двигает только сиюминутная целесообразность, понятие, обеспечивающее сохранение различных форм жизни на земле.  Но целесообразность формируется не годами, а сотнями, тысячами, миллионами лет. А Россия постоянно живет, как после падения гигантского метеорита, когда вымирают многие виды животного мира, и жизнь начинается с новой страницы.  Вот почему, все, что мы видим за пределами картины под названием «Петербург», будет всегда уродливо и примитивно для людей обладающих способностью видеть мир, а не просто приспосабливаться к нему. А в Париж целесообразность закладывалась веками, постоянно перетекая из одного века в другой, вместе с поколениями людей беспрерывно, правда, может быть, и не все получилось, но это отдельные детали.
   По лестнице, проложенной по холму от смотровой площадки перед собором, они стали спускаться вниз к бульвару Рошешуа.
 - Ты, наверно, удивился, что я рисую портретики на Монмартре? – неожиданно Моротобоев обратился к нему.
 - Мой десятилетний опыт показал, что существуют два вида искусства: искусство-товар, искусство души и сердца.
    Искусство-товар - работа только ума в сочетании с конъюнктурой, некоторыми способностями художника, везением. Это, как в карты играть с партнером, который якобы тебе не знаком, в данном случае со спонсорами и жадными критиками с замысловатыми без смысла теориями. Повезет, они тебя раскрутят краплеными картами конъюнктуры с твоими ложками, кружками, поварешками, отварными сосисками на холсте, окурками и колючей проволокой, выложат перед публикой всех тузов из дерьма, короче говоря, шулера от искусства, а художник, или как его, ловкач. Если художник творит только умом, выжимая из себя, как из почти сухой тряпки последние капли влаги, и  еще не чувствует конъюнктуры, просто беда, прозябание на ниве искусства, образно говоря смерть.
     Искусство души, банально звучит, правда, но появляется внезапно изнутри, из сердца по велению Бога. И художник начинает творить, не думая нужно ли кому-либо, что он делает или нет. И его посещают невероятные видения, образы. Художник внезапно начинает чувствовать красоту или уродство, ужас мира, внезапно начинает видеть то, что не доступно видению обычного смертного. Творения художника становятся частью его самого, без которого художник не может жить. Именно поэтому для обычного смертного искусство такого художника невероятно притягательно, оно его завораживает, открывает в его душе таинственное окно в иные миры. Такое искусство рано или поздно само найдет отклик в душах людей и когда-нибудь станет, нет, не товаром, а драгоценностью или полу драгоценностью, имеющих свою  стоимость. Я помню, как был поражен черным квадратом Малевича много, много лет назад на выставке, если память мне не изменяет, в Русском музее. Я стоял перед  квадратом, и было такое ощущение, будто смотрел через некое окно в холодную бездну мироздания, во вселенную неизведанную и страшную. Будто человечество перешло последнюю границу, дозволенную для него Богом.  Чтобы там ни говорили про Малевича, только ему пришла в голову, неизвестно откуда, идея нарисовать простой черный квадрат, о котором говорят до сих пор. Просто Малевич отмыл окно, смотрящее в бездну мироздания, закрытое  цветными аппликациями мыслей человека, налипших на окно веками, которое человек боялся отмыть и заглянуть в ничто. Отмыл, и не осталось ничего, кроме бесконечности, холодной и бездушной.
- А  из меня напрочь вытекло все – и искусство товар, и искусство души и сердца, осталось пустота. Пустота еще не заполнена ничем. Вот и жду, когда смилостивиться Бог, бросит огонек в пустую душу, может быть разгорится.
- Странно, и Моротобоев вспомнил про черный квадрат. Значит и у него  черный квадрат по середине грудной клетки, через который дует космический холод, - подумал ОН.
      За неторопливым разговором они не заметили, как очутились на набережной Сены. Вдоль набережной стояли черные и сырые от дождя деревья - стриженые, голые и костистые. Солнце скрылось, небо  затянуло тучами, исчезли голубые просветы, и весь город погрузился в сырую мглу. Моротобоев прервав беседу, тихо сказал:
- Вот  мой дом, пришли, - и показал на большой пятиэтажный дом, облицованный камнем, стоящий торцом к набережной на противоположной стороне, образуя угол улицы. Дом был красив, довольно современен, с мансардами и большими окнами  витринами в виде небольших эркеров.
     Студия Ростислава располагалась в мансардном этаже. Они поднялись на лифте. Лифт остановился у небольшой площадки, куда выходила одна единственная темно-вишневая деревянная дверь.  Открыв дверь, они вошли в прихожую-кухню. Через пирамидальный стеклянный фонарь в потолке проникал тусклый свет дождливого дня. По стеклу затейливыми  струйками стекала вода. Стены кухни были облицованы крупной светло-желтой керамической плиткой. На матовом светло-желтом  фоне стен голубоватым блеском нержавеющей стали, сверкала кухонная мебель. Моротобоев открыл дверь, и они очутились в большом зале площадью метров шестьдесят, освещенном по всему периметру сумеречным почти вечерним  светом, проникающим через круглые окна мансарды, обрамленные медью.  В круглых окнах, похожих на гигантские корабельные иллюминаторы, Он видел серое небо и серо-черную холодную Сену с набережными и мостами, силуэтами серо-черных  домов, куполов церквей и соборов, уродливый черный силуэт Эйфелевой башни с набалдашником на конце.
    Ростислав щелкнул выключателем. Из простых плоских серых фонарей с открытыми лампами, свисающих на металлических цепях с потолка, полился яркий свет. Пол студии на две трети покрывал ковер светло-табачного цвета по всему полю с белыми бутонами хризантем и желтыми бутонами роз, переплетенными гирляндами листьев цвета молочного шоколада. Посередине ковра стояла широкая тахта, покрытая сочным бордовым текинским ковром, свисающим до пола. В торце студии с крашеным, почти красным, дощатым полом  возвышался подиум с разбросанными подрамниками. Напротив тахты, у белой стены, со стороны входа в студию, стояла обычная железная кровать, выкрашенная голубой краской, накрытая простым коричневым одеялом из верблюжьей шерсти; большая квадратная подушка в шелковом, темно-зеленом чехле у изголовья. Над  кроватью висела одна единственная в студии картина. На картине ОН увидел обнаженную женщину лет тридцати пяти, сидящую на краю той же голубой металлической кровати. Слегка раздвинув сильные ноги, она опиралась ими в пол. руки ее были подняты и погружены на затылке в копну черных блестящих в солнечном свете  волос, голова чуть-чуть откинута назад, спина прогнулась, глаза широко открыты. За ее спиной на стене висело шелковое бледно- желтое сюзане в фиолетовых, голубых и красных вышитых кругах с солнечными протуберанцами,
 вырывающимися из кругов по краям, и надписями арабской вязью. Видно было, что женщина недавно проснулась и продолжала находиться в состоянии сладкой истомы. Ее крепко сбитое, немного полное, смуглое тело доставляло удовольствие. Глаза – блестящие, голубоватые миндалины с синим зрачком, вздернутые вверх; черные
брови в разлет; легкая улыбка едва приоткрытого яркого большого  рта с полными губами; маленький нос с небольшим овалом вырезанных ноздрей - погружали его в состояние покоя. В этот момент Он на мгновение почувствовал сладкий вкус простой незамысловатой  жизни и проявления естественности  чувств.
   Он уже был готов сказать сакраментальное: А жизнь- то хороша! Обернулся. Сзади стоял Моротобоев и с волнением смотрел на него. Ростислав был по-настоящему взволнован. Побледнев, тихо начал разговор:
  - Я вижу, тебе понравилась картина. Молчи. Ничего не говори. Ты хочешь спросить меня, а где, то старое, старые символы, старые пошлые стереотипы великих перемен, превратившиеся в ругательства и хулу. Нету их. Все, что осталось, выкинул на помойку. Осталось только это, - и, показав на картину, продолжил:
- Наши мысли, притаившиеся в извилистых лабиринтах собственного сознания, являются всего лишь множественными отражениями в клетках мозга, как в стекляшках калейдоскопа, реальной жизни, простирающейся в наших виртуальных фантазиях и представлениях о ней так далеко и широко, пока страх,  потерять из виду ее берега, не вернет нас к одной единственной реальности – видеть, слышать, чувствовать, ощущать, любить - нашим спасательным кругам. Нечто подобное возникает при перелете через Атлантический океан из Европы в Америку. Вдруг свет Европы гаснет, и в течение девяти часов летишь в сплошной тьме. И не видно ни начала, ни конца той тьмы. Неожиданно внезапно забрезжит рассвет, и появится светлая кромка береговой полосы.
     Открылась дверь в студию, и появилась женщина, которую Он сразу узнал. Еще несколько минут назад ОН видел ее на портрете. Его поразил наряд женщины. Она была одета в синие шаровары, на ногах красные сафьяновые сапожки без каблуков, и голубую, длинную парчовую  тунику, расшитую золотой нитью с крупным жемчугом. Роскошные черные волосы до пояса были гладко зачесаны и собраны на затылке дорогой пряжкой усыпанной драгоценными камнями – изумрудами, сапфирами и рубинами.
- Я у графа Монтекристо? – рассмеялся ОН про себя.
 Она вопросительно посмотрела на него.
Ростислав что-то сказал ей по-французски. Женщина улыбнулась и протянула ему руку.
- Марусель, - представил ее Моротобоев.
Потом добавил:
- Креолка с Тринидада. Ее предки приехали во Францию в начале     девятнадцатого века, работали прислугой в богатых французских домах. Марусель живет в этом же доме двумя этажами ниже. Ей принадлежит весь этаж. Она владеет большим магазинам на Мон- Мартре, продает краски для художников, бумагу, холсты, рамы, подрамники.
Ростислав и Марусель о чем-то пошептались, и женщина ушла.
А Ростислав продолжил:
 - Как-то случайно получилось, что мы встретились с Марусель в этом доме. И прежняя моя жизнь, исчезла, осталась только во сне:  Нева, Летний сад, Финский залив, сосны и желтый мелкий песок,  панорамы и ансамбли, реки и каналы, мосты, дворцы, музеи, картины, люди, окружавшие меня когда-то, ледяной весенний ветер, голубое небо в клочьях серо-белых облаков, сумрак белых ночей. Все петербургское пространство осталось только в моей голове,  полностью уместилось в ней,  преломленное в моем сознании  в виде различных воспоминаний, радостных и печальных; важных или неважных, но счастливых для меня событий, эмоций, связанных с жизнью в петербургском пространстве. Оно, это пространство, постоянно находится в движении благодаря моим воспоминаниям и крутится внутри меня, как  лазерный диск в виртуальном музыкальном центре с названием «Прошлая жизнь», бесконечно повторяя одни и теже мелодии под воздействием луча памяти. Некоторые из них надоели, приелись, плохо звучат и не вызывают никаких чувств, хочется прервать вращение диска, но не получается, надо разбить в вдребезги память, вырвать эмоциональные проводки рука не  подымается, да сил душевных не осталось. И в то же время я понимаю, что прошлой-то жизни на самом деле нет, и снова вернуться в пространство прошлой жизни невозможно, однажды внезапно покинув его, обрубив с ним всякую временную связь, которая давала возможность самому меняться вместе с ним, не замечая  изменения в себе. То, прошлое, пространство изменилось, и от того, прежнего пространства, остались только декорации. Заглянешь за них, а там от прошлой жизни ничего не осталось, так, может быть, неясные следы обнаружишь. Потому, что потерял все за время своего отсутствия, может быть, почти все.    
      Перешли в кухню. На кухне хлопотала Марусель. Постелила на стол белую скатерть, поставила посередине вазу с алыми розами, расставила белые фаянсовые тарелки, хрустальные прозрачные высокие бокалы в виде лилий. На столе стояли две литровых бутылки красного вина, белый сыр, нарезанный крупными ломтями, был разложен  на круглой деревянной темной доске,  в плоском стеклянном блюде горой лежала ярко-красная  клубника, крупный алый сладкий перец возвышался живописной массой на плоском восточном голубом блюде.  Два багета, порезанные на крупные
куски, лежали тут же на простой, треснувшей деревянной желто-белой от времени длинной деревянной доске.
    Вина было выпито много, кроме литровых бутылок, стоящих на столе. Он был сильно пьян и понял, что пора уходить. Договорились
 с Маротобоевым встретиться завтра на бульваре Рошешуа у входа в метро. Моротобоев обещал подойти с ним в жандармерию. Как Он понял, Ростислав с кем-то уже имел разговор, и некто обещал помочь. Он распрощался пьяным поцелуем с Марусель и покинул гостеприимную студию.
     ОН пешком дошел до гостиницы, вошел в крохотный вестибюль и решил подняться к себе на этаж, но передумал и вышел на улицу. Ему было легко и пьяно, и Он решил отметить начало  новой жизни в Париже. Ему не терпелось поделиться  с кем-нибудь своим решением, своей внезапно, так ему казалось, обретенной свободой. Ему еще в Пулково понравилась пара из туристической группы, мужчина и женщина, уже не молодые, но очень веселые и счастливые, хорошо современно одетые. Особенно женщина, еще необычно красивая, несмотря на сильную седину в густых темно каштановых волосах. Несмотря на отвратительную погоду, холодную и дождливую, они были одеты легко и красиво, оба с открытой головой. Мужчина в короткую светло - бежевую куртку с кожаным воротничком, повязанный вокруг шеи  тяжелый, черный шелковый шарф с желтым тонким рисунком, синие дорогие джинсы и черно-сине-белые кроссовки фирмы «Пума». На женщине синий с легким сероватым оттенком переливающийся под солнцем плащ-полу пальто, светло-голубые джинсы и беленькие кожаные кроссовки, большой шелковый темно-синий платок вокруг шеи.  Он наблюдал за их радостными лицами в малюсеньком кафе при гостинице за завтраком. Они за время завтрака всегда о чем-то говорили, улыбались друг другу. Их номер находился рядом на этаже. Он вышел из гостиницы и  слегка покачивающейся походкой пошел искать магазин. Долго искать не пришлось. Магазин оказался рядом, на соседней улице. Долго не разбираясь, Он купил две бутылки красного вина с изображением старинного замка на этикетке. Вернулся в гостиницу, поднялся на этаж и тут же столкнулся с полюбившейся ему парой. Он радостно заулыбался и почти выкрикнул:
- Поздравьте меня!  Я остаюсь в Париже!
- У кого же вы будете жить? – улыбнулся ему мужчина.
- У моего приятеля, известного художника Моротобоева. У него есть связи в жандармерии! - захлебываясь нахлынувшим счастьем, заорал Он.
-Ты, помнишь, милая? - обратился мужчина к своей обаятельной спутнице, - такого художника с очень странной фамилией Мо-ро-то- бо-ев.
 - Неужто ты, забыл выставку в «Мухе». Большие деревянные доски с ликами святых, золотыми крестами, плоскостные, без перспективы. Слишком многозначительно и скучно. Не тронуло, не задело.
- Кажется, это был зал ренессанса. Абсолютно пустой. Кроме нас не было никого, - ответила ему женщина.
 - Они оба улыбнулись ему:
- Ну, что ж от всей души поздравляем вас. Так просто!
Он не отпускал их.
- Я хочу отметить такое событие и приглашаю Вас в свой номер выпить со мной красного вина. Вино здесь дешевое, - и показал на купленные им  две бутылки вина.
Мужчина ответил вежливым отказом:
- Мы благодарим вас, но не можем воспользоваться вашим приглашением, нам необходимо уйти сейчас и, кроме того, завтра мы наметили рано утром пешком пойти в музей Д, Орсей.
 И они ушли.      
         Как ему не хотелось оставаться одному!  ОН почувствовал, что  из глубины его нутра поднимается тоска. Похожая на черного, бесформенного, гигантского осьминога, всплывшего из океанской бездны, своими щупальцами она изо всех сил сжала его сердце. Он зашел в  свой номер, поставил две бутылки вина на стол, из туалетной комнаты принес стакан, и, не садясь за стол, стоя, стал пить вино. Он ни о чем не думал, смотрел  в пространство, в никуда. Его мозг наливался тяжестью, сознание меркло. Допив последнюю бутылку, Он вышел из номера, оставив открытой дверь. Спотыкаясь на ступеньках, спустился по лестнице в вестибюль, и по пути толкнув кого-то плечом, он не разобрался, была ли это женщина, может быть мужчина, ударом ноги открыл дверь и очутился на улице.
     Над Парижем стелился промозглый вечер. В желтом свете фонарей, словно облако  насекомых, вились мельчайшие капли дождя, и, падая на землю, превращались в жирную, черную блестящую пленку на асфальте. Все происходящее Он видел в тумане своего замутненного алкоголем сознания. Он шел по улице, ругался матом и с остервенением пинал перед собой пивную банку, полностью поглощенный чувством полного одиночества и звенящей тишины, вязким ядовитым красно-черным облаком, вылезшим из пивной банки. Так ему казалось. Черный цвет-одиночество, красный-тишина.  Изредка сквозь ядовитое облако маячили прохожие, которых Он воспринимал, как тени людей из другой, чужой, не понятной, параллельной для него жизни. 
- Две параллельные прямые не пересекаются, - мелькало в его воспаленном воображении.
   Незаметно для себя, чертыхаясь и проклиная всю свою жизнь, Он    очутился на площади Пляс-Пигаль. Вокруг него суетливо двигались люди, стояло множество туристических автобусов впритык  друг к другу, слышался  гомон людских голосов, смех. От яркого света, ночного холода, вонзившегося в него, только сейчас, Он заметил, что вышел на улицу без пальто, в одном костюме, ставшим влажным и тяжелым от частой мелкой мороси, Он начал приходит в себя, совершенно отстранено наблюдая за происходящим. К нему подскочил юркий лысоватый мужчина восточного вида, в грубой
кожаной куртке и стал быстро говорить по-французски. Он ничего не понял, Он его и не слушал.  «Дойче, Инглиш, Рашен?» - вопрошал его мужчина. Он продолжал молчать, уставившись на назойливого типа. Тогда поняв, что его разговорить невозможно, мужчина вынул колоду фотографий и ловким движением раскинул перед его глазами колоду веером. Он увидал фотографии голых девиц в самых непристойных позах. «О Кэй! О Кэй, мужик!» - улыбался ему сутенер, показывая девиц, и щелкал языком. Он, ни слова не говоря, ладонью взял его за лицо и изо всех сил оттолкнул  от себя. Голова лысоватого мужчины с треском откинулась назад, ему показалось, что Он явственно слышал треск шейных позвонков. От неожиданности мужчина отпрянул назад, оступился и повалился навзничь. Глухой стук затылка об асфальт поглотил шум улицы. Из его руки выпали фотографии. От  ветра белые бумажные прямоугольнички  разлетелись в разные стороны. Они летели по тротуару и проезжей части, тихо опускались на асфальт, похожие на стаю белых птиц, распуганных выстрелом,  потом снова под порывами ветра пытались оторваться от земли, но набухшие от дождя так и оставались лежать на   асфальте и не шевелились, раздавленные, прилипали к колесам автомобилей и к подошвам ботинок прохожих.  Он еще некоторое время не мог оторвать взгляда от фигуры мужчины, лежащего на спине среди белых бумажек. Глаза мужчины были открыты и смотрели на него. И Он смотрел в них пристально и вопросительно. Как будто  на обычной улице увидел космического пришельца и узнал в нем самого себя.
       Он перешел на другую сторону площади и очутился среди толпы гогочущих туристов-немцев. Они стояли у витрины порно-магазина и фотографировали резиновые половые органы, надувных резиновых  кукол с открытыми алыми ртами; черные кожаные ошейники, плетки, наручники, женское белье с разрезами между ног. Мужчины и женщины весело разговаривали между собой, показывая пальцами на витрину. Другие немцы на противоположной стороне площади           сидели в открытом кафе под навесом и пили из стеклянных кружек пиво. Столько лет минуло после войны, а Он еще ощущал дискомфорт, некоторую тревогу, заслышав жесткую отрывочную немецкую речь, особенно за спиной. Ему захотелось согреться, выпить чашку горячего кофе.
    Он не стал садиться за столик на улице, где веселые немцы пили пиво. Увидев рядом дверь, занавешенную красной бархатной портьерой, Он откинул портьеру, вошел во внутрь помещения и от неожиданно увиденного, замер. В темноте небольшой залы под потолком  светилось несколько телевизионных экранов, на которых
 двигалась, стонала, хрипела, сипела и хлюпала разверзшаяся человеческая плоть белого, красного, черного и желтого цвета. Сплетались голые человеческие тела разных полов, открывая перед человеческим взором вход в желанную примитивную, человеческую материальную сущность, до которой каждый жаждущий мог мысленно дотронуться, почувствовать ее, но тем более эта сущность, вызывающая закипание крови в кровеносных сосудах, биение артерий в висках так и оставалась далекой, недоступной и отталкивающей.
- Специализированный живой анатомический театр, - заметил   Он про себя, - ложная стыковка человеческих систем, не приводящая ни к каким результатам их развития.
  В памяти возник мясной магазин на Петроградской стороне. Когда Он вошел в него, его поразило количество красной мороженой   плоти на прилавках, ее удушливый отвратительный запах и красный затхлый сок на белых, не чистых эмалированных подносах. С тех пор Он перестал есть мясо.
                Он оглянулся вокруг. В центре зала стояли люди - мужчины и женщины и смотрели на телевизионные экраны. Некоторые переговаривались между собой на немецком, комментировали происходящее на экранах.       
            - Боже! Мир превратился в разделочную всемирного мясного магазина, где тщательнейшим образом препарируются все, какие только возможно человеческие чувства и инстинкты, и их отдельные части раскладываются на витринах  для всеобщего обозрения и продажи.
             Где же то прелестное, ироничное, игривое  искусство, связанное с потаенными желаниями и страстями человека, подаренное ему богом? То искусство, которое приносит ему наслаждение, освобождение из-под гнета повседневной жизни, радость владения телом и живительным человеческим теплом друг друга, дарящее человеку великолепную  игру  воображения и проявления любви к жизни? Исчезло, распалось на отдельные простейшие составляющие и  превратилось в новую массовую пищу вроде йогуртов с бифидо- бактериями, о пользе которых для здоровья вопиет реклама.
    Пару раз Он посещал порно-магазины в Петербурге. Такие магазины назывались центрами сексуальной культуры. В этих магазинчиках, расположенных в подвалах, торговали только женщины тридцати, сорока лет, завитые, крашеные блондинки  с
бегающим беспокойным взглядом, редко совсем молоденькие девушки с тихими испуганными голосами. Они рекомендовали мужчинам новые поступления и заинтересованно рассказывали содержание журналов. В одном из порно магазинов Он услышал такой разговор между двумя бывалыми «дамами» продавцами:
 - Послушай, Танька! – В это время Танька рассказывала молодой паре, как пользоваться резиновой вагиной и одновременно листала порно журнальчик, - резиновые *** и ****енки привезли? Если привезли, положи в мою сумку побольше. Такой товар хорошо в Апрашке идет. Мигом расхватают.
- Сейчас закончу с клиентами, - ответила Танька,  продолжая вертеть в руках кубический  фрагмент розовато-серой резиновой вагины в черных искусственных волосах, - и пойду на склад.
Рядом у стенда четыре дамочки лет сорока, хихикая, выбирали порнушку для вечеринки.
    Все, что касалось публичности глубинных, тайных человеческих чувств вызывало в нем неприятие и раздражение. Он понимал, что физическая любовь игра, но для двоих, а не для толпы. Потом физическую любовь ОН воспринимал вместе с окружающим пространством и проникновением в душу друг друга, которые ложились ему на сердце,  и вместе с обладанием женского тела, доставляли ему наслаждение и любовь.  Какое тошнотворное чувство вызвало у него посещение ресторана в предместьях Софии, куда болгарская фирма пригласила его по случаю подписания контракта. Под цыганскую музыку по длинным составленным столам среди бутылок с вином и блюд с сырокопченностями шла полная, с ярко накрашенным ртом коренастая, черноволосая певица в белом пышном платье. Под улюлюканье напившихся посетителей она шла и пела, останавливаясь около мужчин, которые за десять долларов засовывали под платье свои головы, задирая подол как можно выше. Дело было зимой, слегка морозило. Но Он не выдержал, и пока не пришла его очередь, выскочил прочь, на воздух.  Во дворе ресторана, по раскаленным углям ходил босой цыган в красном расшитом золотом костюме, другой в черном трико и белой рубашке глотал шпаги.
     Он вышел на улицу. Дождь прекратился, но его трясло от холода. Он сел на скамейку по середине бульвара, поднял воротник пиджака, засунул ладони подмышки, и ему показалось, что Он немного согрелся. Он улыбнулся про себя и расхохотался. На ум пришли идиотские стишки:
               
                Жила Барби деточка,
                Превратилась в девочку.
                Жила Барби девочка,
                Превратилась в девушку.
                Торопилась девушка,
                Стала Барби женщиной.
                Жила Барби женщина,
                Превратилась в куколку.    
                Из блестящей куколки 
                Вылупилась Бабочка,
                И, расправив крылышки,         
                Превратилась в шлюху.   

     Еще немножко и память соскользнула куда-то вниз, снова в Будапешт. Ивану Кляцко недавно удалили предстательную железу. Иван был очень опечален потерей столь важного внутреннего органа  и невероятно озабочен.
    Его озабоченность таким печальным для него событием выражалась в постоянных рассказах о том, как  он, выпив в баре шесть бутылок пива, пошел в туалет, встал перед писсуаром и не мог поссать. Стоял минут двадцать в панике, держа дрожащими руками член над писсуаром. Дело было глубокой ночью, что еще больше ввергло его в панику. Как поведал дальше Иван, его всего раздуло, и он побежал к  урологу венерологического диспансера. Уролог помог Ивану совершить необходимые действия, вставив катетер в мочевой канал, потом заставил снять штаны, надел на правую руку резиновую перчатку и со всей силы засунул ему в задний проход указательный палец. « У меня в глазах потемнело от боли. А потом операция. Выбрал скальпель, а не лазерный луч. Так надежней, посоветовал хирург. Но боль была ужасная. Потом год боялся – рак у меня или нет. Ходил в православный храм в Париже на кладбище Сент Женевьев де Буа, молился, исповедовался батюшке. Именно на кладбище, почему-то предчувствовал свою смерть. Пронесло в этот раз», - вспоминал Иван.
        Но вероятно после операции им овладела все поглощающая страсть к женскому белью. Этот здоровенный, молодой еще мужик, не пропускал ни одной витрины с женским бельем, ни одного магазина. В Будапеште волей не волей, когда им приходилось проводить много времени вместе, Он вынужден был с Иваном бродить по пустым магазинам, увешанным цветными лоскутками, условно называемым бельем. Иван, блестя глазами, носился среди белья или, вперив беспокойный взгляд, не спускал глаз с витрин, где под ярким светом ламп лежали женские трусики в виде тонких шнурочков, отороченных цветной  опушкой.
    Глядя на Ивана, впавшего в раж от созерцания женского белья, Он забеспокоился о себе и вскоре попался на эту удочку. Он давно больше месяца не обладал женщиной, и ему не хотелось женского тела вовсе. Он и не думал о женщинах, хотя не пропускал взглядом женские фигуры с выпуклыми зазывными формами, в которых все было  на месте, которые тоже стреляли глазами в его сторону, но это мельком, а на самом деле Он никого не желал. А тут наслушавшись и насмотревшись Ивана, Он почему-то решил, что ему необходимо обратится к специалисту. Специалиста ему посоветовал Эри. Этим специалистом-урологом оказалась русская женщина, небольшого роста с хорошей фигурой, коротко стриженая блондинка с мужскими ухватками. После того, как она засунула палец в перчатке ему в задницу, очень сильно и уверенно, так что у него заломило низ живота, она заявила, хлопнув его по заду:
- Настоящий мужик, но провериться надо.
И направила его на УЗИ. В кабинете у экрана монитора сидела женщина, копия певицы-болгарки в ресторане, от которой Он сбежал несколько лет тому назад, только на ней было не  пышное прозрачное платье, а  белый халат. Он по ее команде лег на кушетку и спустил брюки. Узистка, так Он прозвал ее про себя, намазала низ живота гелем и стала водить датчиком. Он видел на экране монитора какое-то шевеление, его уши улавливали свисты и всхлипывания своей предстательной железы. Он смотрел в полутемное пространство с проблесками мертвенного сине-фиолетового света монитора и стал засыпать. И вдруг Он почувствовал, что по его паху двигается рука узистки.
- Не шевелись, - прошептала Она и впилась в его рот губами.
Он повалил ее на кушетку, поставил в позу гаубицы, сорвал халат, под халатом не было ничего, голое тело животного, и с руганью, грубыми рывками овладел ею. Она стонала и вопила, по ее телу бегали отсветы монитора, а Он пинал и пинал ее, пока не упал в изнеможении. Когда все было кончено, Он пнул ее кулаком в пышную задницу, обозвал ее грязной свиньей и вышел из кабинета. Он шел по улице, чертыхаясь во весь голос. Сел в метро и вскоре вышел у висячего моста со  львами. Решил пройти по мосту пешком в сторону Буды. Солнце катилось к закату, внизу стремительно несся мутно-желтый вечерний  Дунай. На мосту Он был один и еще старая хромая цыганка-попрашайка со смуглым  мальчиком инвалидом лет десяти на костылях. Он отмахнулся от них, по всему Будапешту их было полно, и пошел дальше. В гостинице долго мылся под горячим душем, закрыв глаза, и не добрым словом, вспоминал Ивана. Перед его глазами маячил образ голой узистки. Под теплой водой он тер глаза, надеясь избавиться от видения. Но оно не исчезало. «Свят, свят. С нами крестная сила!» – с яростью орал Он.
    Он продолжал сидеть на скамейке, обняв себя руками. Ему почудилось, что Он обнимает Марусель. Он закрыл глаза и представил себе ее обнаженное тело на портрете. Ее женственность и сила, чувственный взгляд ярко-синих холодных зрачков, своим холодным жаром, способным растопить лед,   и тепло ее тела, которое Он до сих пор чувствовал на  расстоянии, окончательно согрели его.

                * * * *
    Его странные воспоминания и виртуальные ощущения прервали двое полицейских. Он почувствовал их приближение, не открывая
 глаз. Когда же Он открыл глаза, перед ним стояли двое в полицейской форме и рядом с ними тот самый  сутенер. Лицо его превратилось в сплошной синяк, голова перевязана бинтами, а на шею был надет пластмассовый футляр- воротник. Видимо, его шея  была повреждена во время падения на тротуар. Жирный мерзкий тип, с лицом восточного торговца, показывая пальцем, кричал:
       С est  IL ! C est IL! C est IL!
   Он понял, что тот опознал его. Полицейские подошли к нему, завернули руки за спину. Наручники защелкнулись на запястьях. Полицейские схватили его за плечи и поволокли к синему полицейскому фургону с за решетчатыми окнами, стоящему поодаль. Открыли заднюю дверь и впихнули в фургон, на пол, лицом вниз. Тело его заскользило, и Он ударился лбом о металлическую стенку головой. Завыл мотор, фургон  резко рванулся вперед, сходу повернул направо. Его откинуло к боковой стенке. Он  ударился  левым виском о металлическую скамью и потерял сознание.
   Когда Он очнулся, то увидел, что сидит на стуле в небольшой комнате. Руки его были свободны. Перед ним стоял тщедушный мужчина в гражданском костюме серого цвета, в белой рубашке и синем галстуке. Редкий седой ежик торчал из его шишковатой головы. Мужчина держал графин с водой,  и периодически наливая воду в левую ладонь, брызгал ему в лицо, и одновременно этой же ладонью бил его по щекам, приговаривая по русски:
 - Кто ты такой? Где живешь? Откуда приехал? Твои документы? Ты совершил уголовное преступление! Попытка убийства! Есть ли у тебя знакомые в Париже?
   Он сидел на стуле с полным безразличием,  глядя в пространство, и ничего не видел перед собой кроме мухи, которая, назойливо жужжа, вилась вокруг его мокрой головы. Около него бегали  какие-то существа, как ему казалось, тоже похожие на мух. Они неприятно касались его головы и лица. Их жужжание было еще невыносимее жужжания мухи, которая тихо пристроилась у него на лбу.  Одна из этих человеко-мух быстро вылетела из-за стола, стоящего поодаль, подлетела к нему и нанесла удар в челюсть. Голова его резко откинулась назад, у него зазвенело в ушах, и в этот момент Он очнулся от забытья.
 - Я турист из России. Живу в гостинице на бульваре Рошешуа, неподалеку отсюда. Там в номере остались мои документы. В Париже у меня есть знакомый художник Моротобоев, - произнес Он голосом автоответчика.   
- Ничего себе турист! Чуть человека не убил! Проснулся, сволочь! – орал ему в ухо   человечек в синем галстуке.
- Накурился чего, нализался, посмотри на себя, давай телефон своего художника, ублюдок!
Он произнес телефон Моротобоева.  Человечек в сером костюме и синем галстуке отошел от него к столу, за которым сидел мужчина в
полицейской форме. Они обменялись несколькими фразами по-французски. После чего тот взял телефонную трубку, набрал номер и через несколько секунд стал с кем-то говорить. Окончив телефонный разговор, кивнул человечку в сером. Тот вышел за дверь и  вернулся с толстым маленьким сержантом, живот поверх ремня.  Сержант надел наручники и  повел его по длинному коридору, который вывел их на лестничную площадку. С завернутыми руками назад в сопровождении сержанта Он долго спускался вниз по лестнице. Они спустились в подвал, и пошли по длинному сводчатому коридору, в который выходило несколько дверей.  Сержант открыл одну из них, и Он очутился в камере без окон. Дверь захлопнулась, зажегся свет. Он посмотрел на часы, было пять часов утра. Открылась дверь, и человек в синем комбинезоне протянул ему кружку кофе и кусок багета. Дверь снова закрылась.
- Наконец согреюсь, глотая горячий кофе, - засмеялся Он. Теперь-то уж наверняка оставят во Франции только в тюрьме и надолго.
     Единственным предметом в камере, не считая унитаза, был черный блестящий матрац, который лежал  на полу. Он лег на матрац, и, пытаясь заснуть, закрыл глаза. Свет пробивался сквозь веки. Он неожиданно расхохотался во весь голос. Вспомнил, как они вместе с Иваном в Будапеште по совету Эри нашли пройдоху Зею Рабинского. Хотели выбить из него деньги. Посещение Зеи произошло на следующий день после   встречи с Эри.  Тогда, в тот день, утро выдалось теплым, свежим и прозрачным. Решили подняться пешком на вершину горы Геллер по крутому склону, потом обогнуть гору с пологой стороны, где располагался район дорогих вилл. Там они рассчитывали найти виллу Зеи Рабинского. Так они решили объединить приятное с полезным.
   В восемь утра они спустились из своих номеров на первый этаж и вошли в небольшой уютный бар, в котором обычно завтракали каждое утро. От вида колбасы, сыра, булочек, употребляемых ими каждый божий день на завтрак, их физиономии скривились, они посмотрели друг на друга и засмеялись. Он подозвал официанта.
- Что, ты хочешь заказать? Официант принципиально не разговаривает ни по - русски, ни по-английски? – обратился к нему Иван, - и в меню все блюда написаны по-венгерски.
- Давай закажем по глазуньи из трех яиц, - предвкушая удовольствие, ответил Он.
- Попробуй, - Иван хихикнул.
Подошел официант. С официантом ОН быстро разобрался, сказав два слова по-английски «sunny, egg”, - обрисовав пальцем круг сковородки.   
Через десять минут скворчащие сковородки стояли у них на столе. Они с удовольствием поели и вышли на улицу, спустились к набережной Дуная, повернули направо и вдоль набережной направились к горе Геллер. Набережная со стороны Буды не представляла большого интереса. Неслись трамваи, чадили Икарусы, дома были мало ухожены, но дунайские просторы, освещенные солнцем с белоснежными кораблями и перспективами мостов, оставляли приятное впечатление для глаз. Не торопясь, лениво глядя по сторонам, они добрались до горы, напротив висячего вантового моста через Дунай, и стали подниматься по вьющейся спиралью дорожке в гору. Жаркий день не чувствовался на горе. Дорожка, по которой они шли, оставалась в тени густой листвы деревьев в течение всего подъема. На вершине ничего интересного не оказалось. Стоял бронзовый монумент  женщины с простертыми вверх руками. Пьедестал, облицованный черными мраморными плитами, носил следы некоторого разрушения. Было видно, что уничтожили старую надпись. Эта бронзовая женщина на вершине горы, видневшаяся почти со всех сторон города, олицетворяла еще совсем недавно победу советских солдат над фашизмом. На горе было невероятно скучно. Здесь остались старые укрепления, крепостные равелины. Стояли скамейки, на которых грелись старики под лучами жаркого солнца. Жизнь на горе протекала медленно и скучно впрочем, как и у королевского дворца, с редкими туристами, где они были вчера. К ним подошел пожилой мужчина. Просвечивающие до розовой кожи на голове остатки седых волос шевелились на ветру. Выцветшие, почти бесцветные глаза без ресниц. Одет он был в старый коричневый пиджак, белую рубашку без галстука, бежевые брюки, черные стоптанные туфли. Мужчина стоял с протянутой рукой и просил милостыню. Старик обратился к Ивану   по-русски:
- Вы я вижу русские. Я воевал с вами вот здесь, - и обвел рукой окружность вокруг горы.
- Вы наступали снизу, - продолжал старик и показал на вантовый мост, парящий над Дунаем.
    ОН в пол-уха слушал беседу старика с Иваном и смотрел вниз. Блестел мост, висел на тросах над рекой. По его поверхности неслись маленькие автомобильчики и съезжая с него, как жучки быстро, быстро неслись куда-то в разные стороны. Внутри этих жучков сидели маленькие человечки, их не было видно. Ему показалось, что блестящие разноцветные механические жучки сами знали, куда им надо ползти и где очутиться в заданное время, что бы снова начать свое бесконечное движение туда-сюда. А их маленькие пассажиры потом сами по себе расползутся, разбредутся, кто куда, и через некоторое время вновь где-то встретятся со своими
механическими жужелицами. Какая тесная дружба между мертвой и живой материей!
    Двигалась вода, переливалась под солнцем разными оттенками: серо-голубым, серебристо-зеленым, ярко-синим, огненно-желтым.
      Движение воды всегда завораживало Его, притягивало своей мощной и в то же время не осязаемой энергией, напоенной солнцем. Эта энергия не издавала никакого звука, ни запаха, не сопровождалась вспышками или свечением или огнями над потоком. Энергию нельзя было пощупать или погрузиться в нее. Можно было опустить руки в текущие воды и потом, подставив их ветру, ощутить холод неведомого.  Особое наслаждение, скорее сладостную тревогу, Он испытывал при виде спокойного, полноводного, неторопливого течения воды меж берегов. Тогда Ему казалось, что течет его время, течет неторопливо, и времени осталось немало, что до конца его еще далеко, конца еще не видно, но ОН знал, что конец времени есть, но запасы его не истощились. Такое же радостно-тревожное состояние посещало его во сне, когда ему снился страшный или очень печальный сон, как приснившийся недавно. Во сне он видел пулю, которая летела в него. Его обуял страх. Тело оставался неподвижным. ОН хотел отвернуться от пули, но не смог даже шевельнуться. Тело его превратилось в камень. ОН лишь мог наблюдать полет пули, которая летела, ввинчиваясь в воздух, прямо ему в сердце. Как только ОН почувствовал удар в грудную клетку, понял, не просыпаясь: « То, что сию минуту Ему привиделось, не конец его времени, а всего лишь его сон. Может быть, и не его, а прилетевший из чужого потока времени, но все-таки сон». И ОН снова крепко и сладко заснул, подхваченный неторопливым и уютным потоком своего, собственного времени, который плавно, качая на своей бесконечной поверхности, нес его неизвестно куда. ОН лежал  на нем и не видел нигде берегов, ни огонька.
     Голос Ивана вернул  его в настоящую действительность на гору Геллер, освещенную солнцем, обдуваемую теплым ветром:
- Что ж ты, дед, просишь у русских милостыню? Мне мой отец рассказывал, отец воевал здесь с вами, на этом месте, под горой Геллер, погибли более двухсот тысяч наших солдат! А ты говоришь, мир настал сейчас! Какой мир! Где ты его видишь? В воде Дуная? В голубом небе над Будапештом? Протри глаза, старый, повсюду продолжается война!
 - Оставь старика в покое, - ОН тронул  Ивана за плечо и продолжил, - 
 старик остался там, откуда мы уплыли давным-давно, остался на берегу, забитым историческим мусором, который не дает ему пробиться к чистой поверхности и уплыть прочь. Но такие, как он, не особенно хотят плыть дальше или не могут. Этого исторического мусора с трупным запахом так много, что им хватит на всю оставшуюся жизнь. Они черпает из него свою энергию и этим живут.
- Дай ему несколько форинтов, и пойдем искать Зею.
Иван вынул из кошелька несколько монет, бросил в протянутую ладонь бывшего война, и они пошли дальше.
    Обогнув гору с пологой стороны, они вышли в район вилл, окруженных заборами. Они, не торопясь, спускались вниз и смотрели на номера домов.
  - Да-а-а! Виллы что-то бедненькие и заборы хиленькие, не то, что в России, - засмеялся Иван, - У нас вилла так виллища, забор так заборище, из-за которого любую виллищу не видать. А здесь что? Беднота! Ни тебе телекамер, ни собак не видно. На российских заборищах фотографии головы ротвейлера, которая, улыбаясь разинутой пастью с белоснежными клыками, говорит: «Я добегу за две секунды. А ты?» Где охрана? А ты собираешься денег достать!
 - Подожди, Иванушка, еще не вечер, - ответил ОН.
  Они быстро нашли заветный дом, окруженный невысоким кирпичным забором, с глухими черными железными воротами и черной железной калиткой. Вместо электрического звонка висел медный колокол, приделанный на консоли к стене.  Иван нетерпеливо дернул за веревку несколько раз. Колокол издал глухой звон. Они, прислушиваясь, что делается за стеной, ждали, когда там кто-нибудь подойдет к калитке. Раздались неторопливые шаги, и калитка приоткрылась. Из-за калитки показалась седая женская голова, повязанная черным платком. Смуглое лицо, нос горбинкой, черные глаза – выражали немой вопрос.
 - Чего, ведьма, уставилась? Открывай, друзья Зеи из России привет привезли! – заорал Иван и просунул ботинок между калиткой и стеной. Потом толкнул калитку так, что женщина еле успела отскочить в сторону, чуть не запутавшись в длинном, почти до земли черном платье с воротом под самую шею. Она молча отпрянула в сторону к стене, не издав ни звука, Иван открыл калитку, и они вошли во двор.
  - Что онемела,  старая, или русский язык не понимаешь? Где Зея? Дома? Веди к нему и не вздумай блажить! Поняла?
   Женщина пришла в себя. Она была просто глухонемой и поэтому молчала. Она, что-то мыча, жестами показала им, куда идти. Дом - одноэтажный современной архитектуры. Они вошли в громадный холл с витражом из полированного стекла во всю стену. Сквозь почти невидимое стекло открывался вид на город, Дунай, мосты, набережные Пешта. Стены холла были выкрашены ослепительно белой краской, пол облицован бежевыми мраморными плитами. Деревянный потолок из светло-коричневого дерева с массивными темными балками.  Посередине холла  стоял черный полированный рояль, справа горел камин, пилоны которого были облицованы светло-зеленым мрамором.  Больше ничего не присутствовало в этом пространстве, кроме двух людей. За роялем сидел женщина не-
определенного возраста с бритой наголо головой, покрашенной в     чернильный цвет. На ней был надет только купальник черного цвета, прикрывающий верхнюю часть ее плоского тела. Худосочные ноги двигались под роялем, нажимая на педали. Костлявые тонкие кисти рук, как крылья старой вороны, тяжелыми взмахами низко летели над   клавишами. Она играла известный очень старый блюз: « Лу – у – у – н - н – н - а- а- а, одна в ночном просторе, лучи, купая в море…» и т. д. По холлу ходил взад и вперед уже не молодой тщедушный сутуловатый мужчина небольшого роста, плешивый, с легкими остатками серых волос на голове, в джинсиках и футболке, в черных лакированных туфлях. Плешивый беспрерывно тихим голосом, с перекатывающимся во рту «эр» говорил по мобильнику. О чем говорил, не было слышно.
       ОН сразу узнал его. То был Тони Рабинович, с которым ОН  познакомился в Петербурге в одной компании случайных людей. Тони был загадочной фигурой. По имеющимся сведениям Тони занимался изготовлением титановых суставов. Куда Тони продавал их, неизвестно. По скудной информации его друзей титановые кости и хрящи менялись на лесоматериалы, которые вывозились за границу. Как-то в подпитии Тони стал рассказывать ему о любопытных вещах: о сделках по покупке за границей глинозема для производства алюминия на российских заводах, о так называемом «толлинге», и какие бешеные деньги можно заработать, уменьшая в таможенной декларации процент содержания алюминия в глиноземе, договариваясь с продавцом. Да, еще Тони подторговывал  золотосодержащим ломом. Это был осторожно юркий, незаметный, казалось, не отбрасывающий тени человек невидимка, крупноголовой и большелобый, с постоянными очками на носу и телефонной трубкой около уха. « Человек - телефон», - так ОН прозвал Тони. Когда бы и где бы ОН ни встречал Тони, тот всегда был погружен в глубокомысленный разговор по телефону и, уткнувшись в телефонную трубку, говорил тихим воркующим голосом. Видимо, каждая минута разговора приносила ему десятки долларов. « Крестный отец в подполье», - посмотрев на него, хохотнул про себя ОН. И на самом деле Тони был в обычной жизни абсолютно не заметен, прозрачен, не привлекающий к себе внимания человек ни в поведении, ни в одежде. Его внешний цвет жизни – светло - серый. Несмотря на свою незаметность  для окружающих его людей, вокруг Тони  постоянно появлялись директора алюминиевых заводов со своими женами. Типажи - кряжистые, коротконогие и широкоскулые, объемнобедрые, словно вырубленные из сосновых пней, оставшихся на вырубках Карельского перешейка, и пожелавшие из тайги переселиться в   Петербург, звериным чутьем, чувствуя, что времена меняются.
     ОН посмотрел на Тони. Тони перестал говорить по мобильнику и его  прозрачные на свету глаза, не то серые, не то голубые,  в общем, без цвета, незаметно  стали прощупывать вошедших.
- Ты, плешивый, не вздумай вопить, звонить в    полицию, не поможет! - заорал Иван.
 - Учти, головолобый, нам ничего не страшно! Мы и детишек в Либерии взрывали и взрослых. И сейчас не на праведное дело собираемся.
 - Понял, Зея! Ты своей красотке скажи, чтобы ни, ни! А то ей бритую башку отверну! – с выражением заключил Иван, - и не пяль на нас глаза.
 - Тихо, тихо, не суетись, - остановил ОН Ивана и посмотрел на Тони.
 - Декадентом прикидываешься. Тони или Зея, как там тебя? Ты не бойся, рано еще бояться. Дашь денег, и бояться не надо, продолжай декадентствовать со своей музыкантшей. Твои лучшие друзья говорят, что у тебя ни один миллион долларов наработан в России. А нам надо то всего тысяч сто в качестве подарка. В затруднительное положение попали мы с Иваном. Не надо притворяться невидимкой. Бледная, но все же тень остается на горе Геллер от тебя. Вот и пришли к тебе. Надеемся, не откажешь своим бывшим друзьям?-
Тони не изменился в лице. Казалось, он сосредотачивался, на каком-то только ему известном способе стать невидимым и еще не потерял надежду  исчезнуть из своего дома, как всегда превратиться в пустоту, в ничто.
- У меня нет денег, все в дом вложил, - тихо проговорил Тони, продолжая, не мигая смотреть на них.
- Ах, у тебя нет денег!? – проревел Иван, - Ну, тогда со своей пианисткой в четыре руки собачий вальс будете играть!
 Иван схватил Тони за талию, приподнял его над полом и понес к роялю. Около рояля опустил Тони на пол, подвинул ему стул, усадил его, положил его обе руки на клавиши и стал медленно опускать крышку рояля, потом приподнял  ее, потом опять немного опустил, повторяя оба движения все быстрее.
- Ты, черная купальщица, - ласково прошипел Иван, - Не убирай    рук с клавиш. Будешь играть на пару.
Тони не шевельнулся и задумчиво рассматривал свое отражение в крышке рояля.
-Тони, дай им денег, пожалей мои пальцы, если твои тебе не нужны.  Ты даже не почувствуешь этой суммы, - зло прошелестела дама.
- Черт с вами, но у меня наличными есть только пятьдесят  тысяч! - выкрикнул Тони, но рук с клавиш не убрал, вдавив  голову в плечи, продолжая наблюдать происходящее через блестящую лакированную крышку рояля.
- Врешь ведь, гад ползучий, врешь, как всегда! - в сердцах выдохнул      Иван, - Жадность фраера сгубила, - продолжил Иван со сладострастной улыбкой и аккуратно опустил крышку рояля       на пальцы пианистов.
- Ладно, будет тебе Иван. Обойдемся без пыток. Мы же цивилизованные люди, - остановил ОН Ивана.
- Ты даже пальцев из-за денег  не жалеешь, ни своих, ни своей дамы, но мы их сохраним. Давай пятьдесят тысяч, - согласился ОН.
Тони сидел на стуле, не шелохнувшись, уставившись в крышку рояля. Видно было, что Тони перетрухнул.
- Чего, ты, ждешь?- заорала бритоголовая дама на Тони, - мне не нужен мужчина без пальцев, идиот!
Тони с трудом оторвал свой зад от стула и на негнущихся ногах подошел к  камину. Он что-то нащупал в правом пилоне камина. Потом нажал на мраморную плиту.  Плита повернулась и открылась. Под плитой оказался сейф. Тони еще повозился немного, крутя разные ручки с цифрами и, наконец, открыл массивную дверцу сейфа. Вынул оттуда пять запечатанных долларовых пачек, пробурчав при этом, что проверять не надо, пачки банковские.
Иван вытащил из кармана куртки полиэтиленовый мешок и бросил в него деньги. Перед уходом Иван угрожающе посмотрел на Тони:
- Не дай Бог, сигнализацию не выключил! Эх, забыл тебе напомнить!
Если на улице нас встретит полиция, мы тебя все равно достанем, невидимый ты наш!
     Вечером того же дня ОН решил поблагодарить Эри за совет, где достать деньги, и рассказать о визите к Зее Рабинскому. «Эри такая информация, крайне любопытная, - подумал ОН, - будет полезной, может быть пригодиться». ОН набрал знакомый номер. На противоположном конце подняли трубку, и тихий мужской голос сказал:
- Эри погиб. Сегодня утром Эри был застрелен неизвестным у своего дома.
   Трубку повесили. Еще какое-то мгновение ОН машинально слушал гудки в трубке, потом положил ее, сжал голову ладонями, застонал от жалости, досады и своего бессилия. ОН долго ходил по комнате из угла в угол в полной темноте, не зажигая света. О чем ОН думал? Ни о чем. Только невероятная грусть и печаль заполнила его душу.
- За что его убили? За что? - думал ОН, - ведь Эри был официальным лицом.
И машинально повторял запомнившиеся слова Эри:
- Чтобы мир не дремал, чтобы мир не дремал!
ОН позвонил Ивану:
- Эри убили, Эри убили.   
И больше ничего. ОН слышал, как заплакал Иван.

               
                * * * *   
          ОН проснулся от железного скрежета ключей в замке. Тяжелая дверь отворилась. ОН продолжал лежать. В камеру вошли двое – толстый сержант и тот мужчина в сером костюме и голубом галстуке.
- Вставай, турист! – улыбаясь, скомандовал человек в сером, - подымайся, подымайся живей, хватит блаженствовать.
ОН встал. Сержант надел на запястья наручники. Они вышли  из подвала, поднялись по лестнице на первый этаж. Лучи солнца, светившие через торцевое окно длинного коридора, ударили ему в глаза. « День наступил», - отметил ОН про себя. Они прошли по коридору еще немного  и вошли в просторную комнату без окон.  По середине комнаты стоял стол с металлическим верхом и вокруг него, с каждой стороны по два металлических  стула, прикрепленных к полу. Его подвели к столу, заставили сесть на стул и сняли наручники. Потом оставил его одного. Двери комнаты закрылись. Через некоторое время в комнату вошел сержант и на круглом деревянном подносе принес завтрак: кружку кофе, масло, теплый круасон, джем и кусочек белого сыра. ОН снова остался один. Посмотрел на часы. Неужели одиннадцать утра! Время с момента его отлета из Петербурга пронеслось  мгновенно, ОН еще чувствовал ветер с Невы, задуваемый в окно его квартиры, а пребывание  в Париже, в котором произошло так много событий за два дня, казалось ему вечностью. ОН материально ощутил себя в  неком особом своем пространстве бытия, где время в зависимости от его душевого состояния то сжимается, то растягивается,  ускоряя или замедляя свой бег. Как будто   ОН сам играет немыслимую мелодию, сочиненную именно для него кем-то, а может быть им самим.
 ОН с удовольствием съел свой завтрак. Как только ОН закончил, допив с наслаждением последние капли кофе, открылась дверь, и в комнату вошел Моротобоев.
- Привет Ростислав! Как поживаешь? Спасибо, что навестил! – сделав   улыбчивым свое лицо, обратился ОН к Ростиславу.
Ростислав не принял  веселого, деланно легкомысленного тона, который ОН от стыда за себя, хотел ему навязать. Его голубые глаза превратились в застывшую ледяную поверхность озера.
- У меня все в полном порядке, не считая того, что я всю ночь провел в жандармерии на допросе! – с нескрываемой досадой в голосе заговорил  Ростислав.
- Ох, уж эти российские интеллигенты!
Ростислав, волнуясь, стал быстро ходить по комнате. Потом на минуту замолчал и  с жаром продолжил:
- Они беспрестанно мучаются  духовными проблемами своей   несостоявшейся жизни, которую сами не хотят обустроить. Проблема выбора для них - цель их жизни. Вот и ходят всю жизнь неприкаянные, постоянно ищут опору не в самих себе, а вовне себя и мучают своими сомнениями других. Но обстоятельств, которые их
не устраивают, редко, кто хочет изменить. Слишком много читают, слишком много знают, слишком много чувств, эмоций, а не разума.
Это приносит им наслаждение, как наркотик. Но что толка в том? Гордыни слишком много! Не умеют адекватно оценить себя! Нет смирения перед обстоятельствами жизни, чтобы лучше и без истерик   в ней разобраться, понять ее! Это я, в том числе, и о тебе говорю! Надеюсь, что ты слышишь меня? 
ОН молча кивнул, уставившись глазами в металлическую поверхность стола.  Ростислав сделал паузу и продолжил:
- Жизнь невероятна и бесконечно сложна. Образно говоря, жизнь состоит из бесконечного сочетания наших  реакций  на явления, происходящие в мире в целом, которые  по своим последствиям касаются нас только косвенно, но волнуют нас отдаленными последствиями и на явления, касающиеся нас непосредственно, происходящие рядом с нами и глубоко затрагивающие  наше душевное состояние. Но явления в мире с отдаленными для нас последствиями могут превратиться в явления личного характера, затрагивать область личного во многих отношениях, захватывая связанных с нами людей. И, наоборот, глубоко личностные реакции и переживания могут превратиться или вырасти в глобальные явления, влияющие на нашу жизнь в данный момент или в будущем. Наши реакции на окружающий нас мир зачастую связаны с набором психологических состояний, сопровождающих нашу жизнь: опасностью и страхом чего-то апокалипсического, не контролируемого нами, досадой, имеющей множество причин( другой человек, мы сами, события жизни, развивающиеся не так, как мы того желали и т.п.), неудовлетворенностью собой, ноющим постоянно в сердце чувством беспокойства из-за чего-то несделанного или из-за того, что надо сделать, но нет сил, ни воли. Такие психологические состояния я бы назвал «сложностями нашей жизни». Бесконечное количество отдельно взятых сложностей, появившихся с разных направлений нашей жизни, взаимно проникая  друг в друга, образуют гиперсложность, если так можно выразитьсяся что-то вроде раковой опухоли, которая, постоянно увеличиваясь  в размерах, может уничтожить нас морально и физически, если во время не принять меры. Надо только успеть сделать свой осознанный выбор, постепенно отсекая от гиперсложности отдельные ее составляющие, одновременно думая о том, что в нашей жизни, кроме сложностей разного порядка, присутствует некий позитив, связанный с достижениями нашей жизни, даже единственный, если таковой имеется – мы живы, способны любить и сострадать, реагировать на мир. И тогда эти отдельные составляющие не покажутся для нас такими уж важными и значительными. Их надо мысленно  уничтожить, удалить  как  морально, так и материально,     забыть их, чтобы они нас не беспокоили,  не мучили, либо жить с ними, как с данностью, которая всегда будет с нами. Когда останется от гиперсложности ее самая сложная сердцевина – ядро, это и будет означать наш выбор. 
 Мы выбираем жить в этой сложности, получая от нее положительные эмоции, о которых мы мечтали раньше, надеясь эту сложность уничтожить, обойти или обмануть самих себя, пытаясь эту сложность упростить, раздробить ее ядро на элементарные сложности,  добравшись до сердцевины гиперсложности. Но есть предел упрощения сложности. Преступая этот предел, порой  нам кажется, что сердцевина сложности исчезла и превратилась в обыденное явление нашей жизни. Но это лишь мираж. Сердцевина гиперсложности никуда и никогда не исчезает. И если мы будем пытаться в дальнейшем всеми силами расщепить ее ядро, то цепная реакция деления ядра сердцевины гиперсложности вызовет появление бесконечного количества новых  гиперсложностей, и выделившаяся энергия постоянной опасности и беспокойства уничтожит нас. И если мы признаемся себе в этом, тогда  сердцевина сложности превратится из явления, внушающего страх, неуверенность, беспокойство, в те условия и явления  жизни, о которых мы постоянно думали и которых желали. Со временем сердцевина сложности станет для нас привычным явлением, мы устанем от осознания постоянной сложности жизни,  и уже нашей энергии не хватит для подпитки и развития состояния сложности и ее разрастания в гиперсложность. Наша энергия непрерывного ощущения сложности затухает. То есть сложность становится   условием простой упорядоченной жизни. Тревоги и сомнения, мучающие нас долгое время, улягутся на дно наших душ. Но, тут же в нашей жизни возникнет новый вид гиперсложности, которая снова будет разрастаться, поглощая сложности, которые возникают вокруг нас каждое мгновение,  заставляя нас мрачно и болезненно для нашей души воспринимать мир и всю нашу жизнь. И снова мы перед выбором. И так до конца дней своих. Это игра, похожая на компьютерную, под названием « Преодолей сложности собственной жизни, а не то…». Похоже, что программу игры для каждого задает некий центр, которому составляет программу более глобальный центр, но уже не для одного человека, а для отдельных укрупненных групп людей, объединяющих может быть сотни тысяч, миллионы людей, а глобальному центру мегацентр для всего человечества. Мегацентр определяет постановку задачи с несколькими гипер сложностями жизни: Мировая война, постоянно ухудшающаяся  экология земли, парниковый эффект, истощение природных ресурсов, глобальные природные катаклизмы, озоновые дыры,  эпидемии неведомых до селе болезней, или возвращение старых, как черная оспа или чума, например, столкновение земли с космическими объектами, глобальный террор и т. п. В дальнейшем мегагиперсложности жизни, предложенные человечеству, дробятся и передаются последовательно: континентам, странам, отдельным группам людей, каждому человеку в отдельности. Выбор, который сделает человечество при разрешении проблем поиска сердцевины, ядра   глобальных мега гиперсложностей,  последовательно зависит от выбора, который сделает каждый участник игры всех уровней, включая одного человека. Причем кажущийся хаос в принятии решения каждым участником «игры» имеет свои законы и закономерности.
ОН с любопытством уставился на Ростислава.
- Ты что-то уж сложное придумал. Куда тебя занесло вместо душевного разговора? - и ОН прыснул в кулак, - впрочем, ты великий художник, тебе видней. Ты вообще-то в себе?
Ростислав внезапно остановился, перестал ходить по комнате, вынул   платок,  вытер вспотевший  лоб и улыбнулся.
- Боже мой! Из-за тебя я, наверное, помешался. Какой к черту из меня философ хренов! Ты свалился на меня нежданно-негаданно, проник в мою жизнь и существуешь в ней, как некий фантом всего-то сутки, но отнял у меня, сукин ты сын, часть моей жизни. За сутки твое появление превратилось в одну из сложностей моей жизни!  Ну, да ладно ! Все равно ты добрался до сердцевины гиперсложности, сам того не предполагая. Вот оно, ядро, круглое и блестящее, как биллиардный шар, и его можно разделить только на две половины – тюрьма с многолетней отсидкой за попытку убийства человека или…
Ростислав сделал паузу.
- Контракт на службу во Французском Легионе.    Ты им понравился.        Правда, ты уже не молод, но достаточно крепок и образование у тебя хорошее.  Послужишь где-нибудь в африканских джунглях. И если не сгниешь заживо, не убьют где- нибудь из-за угла  черные повстанцы из какого-нибудь племени тутси-путси, через пять лет свободен, и иди на все четыре стороны. Но шевелюра твоя станет седой или выпадет совсем от жары и постоянной липкой влаги.  Полторы тысячи долларов в месяц. Но я думаю, даже уверен, ты в любом случае вернешься в Россию в цинковом гробу или живым. Ну что, какую половину выбрал?
- Контракт, - не задумываясь, почти шепотом сказал ОН. 
Они обнялись. Моротобоев похлопал его по плечу и вышел из    комнаты.   Спустя некоторое время, в комнату вошел высокий француз в гражданской одежде, в джинсах и белом свитере, его единственной примечательностью была толстая, короткая коса, в которую были собраны на затылке его густые черные волосы, и передал ему папку с бумагами на русском языке. ОН стал читать, но строки бежали мимо него, ОН не мог до конца уловить их смысл, да у него и желания не было. Поставил свою подпись и закрыл папку.
     Где-то около двух часов дня в сопровождении человека в сером костюме и голубом галстуке ОН вышел на улицу. Их ждала машина. Его повезли в гостиницу  за вещами. Когда ОН выходил из машины, человек в сером предупредил:
- Турист, не наделай глупостей! С вещами спускайся вниз. Даю  двадцать минут на сборы.
     ОН поднялся на свой этаж. Проходя по коридору, ОН заметил,  что дверь в номер  приглянувшихся ему друзей из Петербурга приоткрыта. ОН услышал голоса. Подошел к двери и прислушался. Мужчина читал стихотворение:               
               
                ВОСПОМИНАНИЕ О ПАРИЖЕ

                Д, Орсей – вокзал, ангар, орган,
                Свет фонарей в мерцающем объеме.
                Искусство правит бал! Искусство правит бал!
                Царица духа и любви в бриллиантовой короне!
 
                Переплетенье света, ликов, лиц, фигур
                В мерцающем, дрожащем море цвета,
                Разноязычной речи эха, тихий гул,
                А там, вдали, прекрасных два портрета.

                Здесь легкий воздух плотен, время в нем течет,
                Не прерываясь, вьется лентой странной,   
                Как будто сам не ходишь, а плывешь
                По волнам времени благоуханным.
 
                В моих глазах мелькает наважденье
                Из мраморных скульптур, картин, зеркал,
                И обволакивает жизнью наслажденье
                Д,Орсей – вокзал, ангар, орган!

                Вот зеркало висит. До потолка      
                В массивной золоченой раме.
                Я нас увидел в нем издалека.
                Казалось, мы стоим в хрустальном храме.
                Мы заглянули в зеркало вдвоем,
                И с трепетом смотрели в отраженье,
                Но каждый думал только о своем,
                О нашем общем мироощущенье.

                В бездонной глади замелькали миражи
                Всей прошлой нашей жизни, настоящей,
                Они – цветные мыслей витражи,
                Лишь отразились в зеркале блестящем.

                Сомкнув свои ладони, мы молчали
                И приближались к зеркалу все ближе,
                Где наша жизнь? В конце? Еще в начале?
                Или осталась в зеркале, в Париже.

       Дверь закрылась, и теперь ничего не было слышно, о чем они говорили между собой. ОН вошел в свой номер, покидал вещи в дорожную сумку, присел на стул перед выходом, посмотрел на себя в зеркало, висевшее в простенке между двух окон, запомнил свое лицо, поднялся со стула и вышел прочь из своей прежней жизни, тихо и плотно закрыв за собой дверь. 


                * * * *               

        Спустя полгода, после завершения операции по ликвидации Мгабе в Либерии ОН и Иван Блецко самолетом были доставлены на военный аэродром недалеко от Парижа. Прямо на летном поле их ждал шестиместный автомобиль, довольно скромный по современным понятиям, марки « Ситроен» неброского серого цвета. В автомобиле, кроме них и водителя, сидело двое ничем особенно не примечательных мужчин лет сорока,  в обычных костюмах тоже серого цвета и голубых галстуках. Не  торопясь, в обычном потоке автомобилей, в обычных парижских пробках, они ехали по улицам и бульварам. Из приемника тихо, сладко-тоскливой волной лился голос Эдит Пиаф. Певица пела любимую его песню «Жизнь в розовом свете».   
   ОН и сейчас,  сидя на мокрой и скользкой от дождя петербургской крыше, слышал в своих ушах эту радостно-грустную мелодию и мысленно пытался вспомнить французские названия улиц, бульваров, площадей и мостов через Сену, по которым их везли.
    ОН удивился, что спустя столько лет, без труда вспомнил их: boulevard Kellermann, rue Cacheux, place de Runges, rue Babillot, boulevard de L, Hospital, Pont dе Austerlitz, avenue Ledru-Rollin, boulevard Voltaire, place Republic, rue Rampon. На улице  Rаmpon машина остановилась у дома  со старинными чугунными воротами. В прямоугольных просветах чугунной рамы ворот блестели матовые рифленые стекла, пропускающие только свет. Ворота открылись, и машина въехала во двор со сплошным зеленым газоном. По середине зеленого травяного ковра располагался фонтан в виде небольшой мраморной чаши, в центре которой  на мраморном ложе  лежала на  спине голая беломраморная женщина. Ее правая нога была чуть согнута в колене. В правой руке она держала золотой ковш. Из ковша  вода лилась на ее тело, и  прозрачной пленкой по розовато-желтой груди, тихо журча, сливалась в чашу.  Благопристойная, парижская идиллия. Позади фонтана возвышался грузный трехэтажный особняк, облицованный серым камнем. Каменные пилястры на фасаде, овальные сверху большие прямоугольные окна на втором этаже и круглые на третьем украшали скромный фасад.
  ОН с Иваном в сопровождении двух мужчин в штатском, встретивших их на летном поле, вошли в дом и поднялись по мраморной лестнице с бронзовыми светильниками на второй этаж.
За большим овальным столом сидело несколько штатских людей. На столе была развернута карта Югославии. Обсуждалась операция по ликвидации сербского генерала, одного из вождей славянского племени. В Югославии шла  война между славянскими племенами, населяющими Балканский полуостров, вероятно, последняя племенная война на европейском континенте конца двадцатого века.
ОН и Иван представляли одну из спецгрупп, в задачу, которой, входило проникновение в Сербию со стороны Венгрии. Они знали, что есть еще несколько групп, подготовленных для страховки. С каких направлений и сколько их было, Они могли только предполагать. Одно было ясно несомненно, что одна любая из спецгрупп самостоятельно могла выполнить поставленную задачу. Им показали фотографию и назвали фамилию. С фотографии на них смотрел высокий, видимо сильный мужчина, с правильными чертами лица славянской внешности. Обращала на себя внимание прическа не соответствующая его званию и военной полевой форме -  черные смоляные кудри до плеч. «Бывший сербский бард», - пояснил один из сидящих за столом мужчина. Несмотря на его правильный французский, ОН почувствовал в нем русского.
   ОН и Иван Блецко прибыли в Венгрию под видом французских журналистов и стали ждать дальнейших  указаний.  Их задача состояла в том, чтобы, не привлекая к себе внимания,  попасть в Сербию через Воеводину, край,  населенный в основном венграми. Из Будапешта по Дунаю на теплоходе им предстояло добраться до Нови-Сада, а там до Белграда рукой подать.  В Нови Саде они должны были встретиться со связным, получить от него оружие и инструкции. В Будапеште день проходил за днем, деньги кончались, никаких указаний не поступало, никто на них не выходил, и похоже было, что о них забыли.
- Европейским егерям сейчас не до них. Загонщики из Европы слишком заняты бомбежками Белграда. Хотят наверняка загнать зверя в ловушку, и пусть зверь будет мертв, они уже торжествуют, выгодно продадут его выделанную и разрезанную на отдельные кусочки по своей прихоти шкуру, - хмыкнул ОН, глядя на экран телевизора. На темном экране в ночных сполохах неба летели крылатые ракеты и яркими   вспышками взрывались на земле.
      И они решили, не сговариваясь, эта мысль посетила их одновременно, когда они сидели за столиком кафе на острове Маргит, и в густой тени деревьев потягивали светлое пивко, что пора возвращаться каждому в свой дом. Обычно ОН и Иван редко посещали многолюдный центр, чтобы особо не мелькать. Центр Будапешта был нашпигован агентами из разных стран Европы и жадными до сенсаций журналистами. Они сидели, молчали, и вдруг Иван выпалил:
- Послушай, какого лешего мы здесь делаем, мы, что охотники на людей? Хватит нам на двоих одного Мгабе с мальчишкой. Мы у этих европейских пройдох на крючке! Потом ведь отвечать придется. Сдадут нас в Гаагский суд! Кто нас защищать будет? Пора мне сматываться в Незалежную Украину, да и тебе в Россию пора. Надоела мне Европа. Любит чужими руками для себя выгоду искать.  Чувствуешь, если таких, как Эри ликвидируют, что уж о нас говорить?
ОН пристально взглянул на Ивана, помедлил немного, кивнул головой,
- Может быть, ты и прав. Но ты контракт подписывал, деньги получал? Могут нас и достать, пока мы из Венгрии слиняем. Все равно наш путь обратно, если того желаем, лежит через Югославию. Там много ребят из России и Украины воюют. Только деньги нужны нам и немалые.
Деньги они выбили у Зеи Рабинского.
     На следующий день под вечер отбыли из Будапешта на теплоходе. В Нови-Саде они все-таки решили встретиться со связным. Они вообще не знали, куда сунуться. А со связным, как они полагали, за доллары можно было и договориться. Они наняли такси. Их путь лежал через мост над Дунаем. Был полдень. Час пик, улицы через край наполнены автомобилями, автобусы набиты людьми. Когда проехали половину моста, воздух неожиданно наполнился реактивным гулом самолетов. ОН высунулся из окна машины. Солнце слепило прямо в глаза. Со стороны солнца черными, хищными силуэтами на голубом небе к мосту в бреющем полете  летели  американские истребители Ф16. Они неслись  почти над самой рекой, их силуэты отражались в синем волнистом зеркале Дуная и одновременно темными тенями скользили по его поверхности. Первый ракетный залп пришелся по пассажирскому автобусу, полному людей.  Автобус двигался перед ними, мост был запружен транспортом в двух направлениях. Объятый пламенем, развороченный взрывом автобус мешал движению. Рядом стали вспыхивать соседние машины, стоящие в пробке. Ревели двигатели
 автомобилей. Кричали отчаянно люди, то ли из горящего автобуса, то ли из рядом стоящих автомобилей. По мосту стелился черный удушливый дым. Водители пытались объехать друг друга, растолкать, чтобы вырваться из огненного хаоса, увеличивая огненный хаос во сто крат. Кто, бросив машины, бежали по мосту в разные стороны, падали, спотыкались, опять поднимались и с жуткими гримасами на лице, воплями продолжали бежать. Некоторые из них падали и больше не поднимались. По лежащим  ехали машины, буксуя на живых еще телах, и бежала толпа.
ОН открыл переднюю дверь автомобиля и крикнул Ивану, сидящему сзади:
- Вылезай, вылезай Иван! Следующие будем мы!!
ОН кубарем вывалился из машины и бросился бежать. Левым глазом ОН видел, что водитель такси тоже бежит по мосту. Оглянулся. Иван почему-то сидел в машине, дергал ручки дверей, стеклоподъемников и, казалось, ничего не мог сделать. ОН, было, бросился на помощь, но следующий ракетный залп попал в такси. Машина подскочила вверх, раздался хлопок, и объятая пламенем, упала на крышу.
   Раздался еще один взрыв, видимо взорвался бензобак. В мгновение от такси остался один горящий остов. Что стало с Иваном, ему было страшно представить, но обугленный изуродованный труп Ивана на всю жизнь застыл перед его глазами.
ОН бежал по мосту молча, не чертыхаясь и не матерясь. ОН экономил силы, чтобы хватило их, как можно дольше, пока успеет   достигнуть берега. ОН сосредоточил всю свою волю все возможные усилия лишь бы не упасть, лишь бы добежать. ОН бежал, хрипя и задыхаясь в удушливом дыму, воздух со свистом и всхлипыванием вырывался из его обоженных дымом легких. ОН продирался сквозь сгоревшие остовы автомобилей, перепрыгивал лежащих людей, иногда топтал их тела. ОН расчищал себе путь к спасению от людей, бегущих ему на встречу или в одном направлении, пытающихся его оттеснить или обогнать, мешая его движению, ударами кулаков, локтей  и если приходилось ногами. Сейчас люди для него были всего лишь одним из препятствий, как и остовы автомобилей, которые мешали ему бежать. ОН не различал их лиц, их образов, пола и возраста, не слышал их криков. ОН слышал лишь бешеное биение своего сердца, и не испытывал ни страха, ни ужаса. У него была единственная практическая цель – не погибнуть, а добежать до конца моста. ОН успел добежать до конца моста, остановился, и в изнеможении плашмя свалился на асфальт. ОН приподнял голову и  обернулся назад. Самолеты снова заходили на мост. Адский грохот реактивных турбин ворвался в его уши и оглушил. В полной тишине ОН видел, как из под их крыльев вылетали ракеты. Секунда, другая.… В грохоте беззвучных взрывов мост по середине  надломился, и сначала медленно, а потом все быстрее  и быстрее, разрушаясь на отдельные искореженные куски металла,  стал падать в воду, увлекая за сбой автомобили, автобусы и людей. Но ОН свою задачу выполнил, остался живым.
    На окраине Нови-Сада ОН встретился со связным. Тот самый француз, который в Париже описывал внешность сербского генерала и которого ОН принял за русского, был на самом деле русский. «Русский», - так назвал ОН связного, жил в небольшом одноэтажном особнячке, увитом  густой зарослью виноградника, с четырехскатной черепичной крышей. Одноэтажный особнячок больше походил на солидный деревенский дом, в каком- нибудь селе или городишке в Закарпатье. Они узнали друг друга. «Русский», увидав его, удивленно спросил:
- А ты, что делаешь здесь, удалой десантник? А где твой напарник? Вас здесь не ждали. Барда поймали и в Гаагский трибунал привезли.
ОН рассказал «Русскому» о событиях последних двух дней и о гибели Ивана.
- Понял, понял тебя, - с сочувствием сказал « Русский».- Да, здесь европейские миротворцы устроили бардак и резню спровоцировали между всеми с целью иметь причину для расчленения Югославии, чтобы раз и навсегда славянским племенам неповадно было думать о своем государстве на Балканах. Франко-немецкий диктат в Европе, - и продолжил, - ты ничего не говоришь мне, но чувствую, ты в Россию собрался. Я тебе помогу. Доллары есть? Тысяч двадцать будет стоить твоя легализация на родине. А заниматься будешь тем же, что до сих пор делал. На другую работу не возьмут, тебя знают - хмыкнул Русский напоследок, - Ты же охотник, запиши телефон в Петербурге. И я здесь не задержусь надолго.
   ОН летел в самолете и смотрел в иллюминатор на нежную зелено- синюю землю, на искрящиеся на солнце реки, леса, горы и распаханные поля. Рядом с ним сидела молодая чернокожая женщина с плоским носом, черными огромными глазами, выпуклыми губами на все лицо. Ее черные блестящие волосы были заплетены в массу маленьких косичек, между которыми темнела кожа головы. На ее сильных мощных ногах, она была одета в короткую юбку, едва прикрывающую ее бедра, сидел маленький чернокожий мальчонка, кудрявый, черноглазый и невероятно любопытный.
- Какая сила в этих существах, - размышлял ОН. Они – другие настолько, что трудно себе представить.
   ОН от нечего делать стал играть в придуманную им игру «Собери свои мысли». Мыслей пролетающих через его мозг было множество. Но они парили в пространстве его собственного воображения в виде спутанных нитей с множеством больших и маленьких узлов. Нити его мыслей сплетались в клубки с торчащими из них беспорядочными отростками или неслись спутанными безобразными  прядями в темной пустоте. В путанице его мыслей вспыхивали искры, как бы отправные точки начала его игры. 
- Что произошло с ним за годы его странствий?  По каким причинам происходят события вокруг него и в чем их смысл? – начал ОН задавать себе вопросы.
     ОН закрыл глаза и стал собирать свои мысли, складывать их в отдельные уголки памяти, пытаясь превратить их в систему, упорядочить их по степени важности. ОН постепенно развязывал
узелки и узлы, скрупулезно разбирая спутанные пряди, распутывая клубок за клубком. Постепенно его мысли улеглись и превратились в некий взгляд, ответ на поставленные перед самим собой вопросы. Хотя отдельные мысли были оборваны в процессе обобщения, остались в них не распутанные узлы, но представление о мире у него сложились. Неуклюже, может быть, но свою игру ОН закончил, почувствовав в ней некоторую логику. Что до других, им не положено было знать, что делается в его мозгу.
Ответ один. Каждое действие земной  Цивилизации, как некой суперсистемы, или отдельных ее составляющих направлены на самосохранение, которое связано с поддержанием равновесия в самой системе и с окружающим ее мирозданием. Поддержание равновесия связано с поддержанием заданного для нее энергетического уровня. Энергетический уровень Цивилизации определяет основная ее часть – люди, основные потребители энергии, пожиратели энергии, сосредоточенной в планете. Планета, являясь частью цивилизации, служит лишь энергетическим источником для человеческой части цивилизации.
     Энергия распада биологических, химических и радиоактивных элементов планеты трансформируется в психологическую и душевную энергию людей. Цивилизация состоит из абсолютно разных систем по своему энергетическому потенциалу.  Энергетический  уровень системы определяется суммарным потенциалом психологических и душевных характеристик человеческой части системы и определяет состояние земной Цивилизации, ее живучести. Люди оказались на каком-то этапе развития цивилизации сильнее планеты, составной части цивилизации и энергетического источника для людей, и поработили ее. Более того, люди похожи на много миллиардное сообщество хищников, беспощадно рвущих планету на куски, кому больше достанется. Порабощение планеты стоит людям огромных затрат той же психо-душевной энергии, в которую трансформируется  физическая энергия планеты, из-за невероятно сильного ее сопротивления. Психо-душевная энергия людей под постоянным гнетом сопротивления планеты начинает деградировать, а энергетический потенциал систем и Цивилизации в целом разрушаться, приобретая синдром самоуничтожения.  Пока люди сильнее, они будут жить на этой планете, когда они начнут слабеть от нехватки энергии, начнут искать новый источник в мироздании, полностью исчерпав энергию планеты. И так без конца. Может быть, для части людей планета земля и вовсе не нужна. Аналогичные процессы имеют место и внутри каждой системы, состоящей из множества подсистем. Самой мелкой системой, микро частицей энергетического потенциала, в конечном счете, является человек - единица измерения психо-душевной энергии соответствующей системы.
Каждое действие системы определяется обратными связями, реакциями на внешние изменения в самой системе и в окружающем ее мире, и связано только с энергетическим уровнем системы. Смысл существования каждой системы один – поглощение других систем с более низким энергетическим уровнем или вовлечение их в свою орбиту.  Чем выше энергетический уровень системы, тем изощренней становятся ее обратные связи. Каждая система никакая, ни плохая, ни хорошая. Она данность. Все равно, как в космосе черная дыра, пожирающая звезду, оказавшуюся в зоне притяжения черной дыры. Поглощение одной системы другой приводит к выбросу мощного потока материальной энергии, уничтожающей человеческую часть слабой системы, со слабой психо-душевной энергией, и поглощением материальной сущности слабой системы более сильной с возможным перерождением ее психо-душевной энергии.  Гуманитарный фактор обратных связей всего лишь один из видов реакции, один из видов психо-духовной энергии, которая служит связующим звеном между системами, но на пике   своего проявления может превратиться в энергию разрушения, в кровавую бойню, иногда с непредсказуемыми последствиями.
      Такие понятия, как добро и зло, права человека свойственны незначительному проценту населения каждой системы, составляющей Цивилизацию. Эта совсем небольшая часть людей, с наслаждением  в     наркотическом опьянении своей боли за весь мир, за всех людей, ища оправдание злу, мучаются вопросом:
- Может быть, зло  для одних есть  добро для других, не похожих на нас. И наоборот, то, что является добром для нас, превращается в зло для них»?  Они постоянно вглядываются в мир, пытаясь найти подтверждение своим мыслям. Но нет ответа. Они остаются один на один со своими метаниями в поисках справедливости. Они восклицают: « Как прекрасен мир! Какое небо! Какая божественная красота в реках, морях, океанах, полях, лесах и долинах! Какие  красивые мужчины и женщины! Как прекрасны дети! На что способен человеческий разум! Все есть для счастливой жизни на земле! Все равны перед Богом!» Но кто-то в каждый момент времени остается равнее, чем другие.
    Такие мысли характерны для небольших групп людей. Не находя для себя ответа, часть из них присваивают себе право на истину и становятся агрессивными с кровавыми последствиями для сотен и
тысяч, а может быть миллионов людей. В группах в сотни тысячи, миллионы, сотни миллионов и миллиарды людей не мучаются такими вопросами, они, эти вопросы просто теряют свой смысл при таких масштабах. Суммарные  действия людей системы в любом виде определяются только целесообразностью сохранения системы, ее энергетического уровня.
 - А кто я? - спросил ОН себя.
 И ответил:
 - Фантом, летающий между своих мыслей. Правильно заметил Моротобоев.
     ОН открыл глаза. В салоне горел свет. Тихо и незаметно ходили стюардессы между рядами кресел, предлагали воду и соки. Гудели прерывистым шипяще-звенящим тоном двигатели. ОН взглянул в иллюминатор. Внизу, в июльских  сумерках ночи замелькали желто-синие натриево-ртутные городские  огни. Самолет накренился, и под крылом растеклось темное, чернильное  пятно Финского залива, опять темнота, самолет задрожал, выпустив шасси, снижение, куски цветных ночных облаков, освещенные луной, низко  несутся над землей, снова снижение, пятна света на земле, перемежающиеся с темнотой и тусклыми огнями. И вдруг самолет вываливается в свет города прямо над шоссе, за которым видны яркие фиолетовые посадочные огни, убегающие к темно-лиловому горизонту. Толчок, легкое дрожание фюзеляжа, долгожданная земля. Петербург.

                * * * *

- Ярон, Ярон ответь, черт тебя возьми! Почему молчишь? Объект    выезжает на площадь! Через секунду будет перед тобой! – раздавался встревоженный голос в наушниках.
   ОН не ответил, отключил передатчик, поднялся на ноги. Дождь продолжал лить мелкой моросью.  Плащ настолько отяжелел, что ему было трудно двигаться в нем.  Не снимая плаща, подошел к высокой мокрой кирпичной трубе, вытащил из под плаща винтовку
 и положил на кирпичный выступ. Под широким плащом, набухшим от воды, винтовка была почти незаметной.
   На площадь перед собором въехал длинный черный Мерседес, сверкая антрацитовым блеском. В зеркальной поверхности крыши, покрытой каплями дождя, отражались облака. На капоте стояла большая кукла, наряженная в костюм невесты. Чуть позади с двух сторон двигались черные лимузины, БМВ, АУДИ. Мерседес остановился у ворот ограды с четырьмя бронзовыми двуглавыми орлами, по два с двух сторон. Перед воротами растеклась большая вытянутая лужа странной формы, похожая на гигантский  человеческий желудок, пораженный язвой. За Мерседесом остановились и сопровождавшие его машины. Из дверей собора выбежал служка, открыл ворота и по мокрому асфальту стал раскатывать красную ковровую дорожку от ворот к собору, потом вынес из собора корзину с белыми и алыми розами, разбросал розы по дорожке. Заливистым звоном забили колокола. Дождь неожиданно закончился. Но небо оставалось хмурым. По небу плыли низкие, плотные черно-синие облака, насыщенные влагой.  Захлопали тяжелые двери автомобилей. Выходили гости и шли к Мерседесу, постепенно образуя вокруг автомобиля  плотное кольцо. ОН наметанным взглядом определил, что некоторые из гостей, вероятно, имели отношение к службе безопасности «объекта». Молодые мужчины высокие и подтянуты, одетые в черные брюки и  короткие куртки, стриженные почти наголо, с двух сторон от свадебной процессии стояли поодаль и вертели головами в разные стороны, пристально вглядываясь в толпу приезжих, цепочкой огородив свадебную процессию от случайных прохожих, которые скапливались на тротуарах. Двери Мерседеса открылись, и из него прямо в огромную лужу, деваться было некуда, вышла пара – немолодой, лет сорока пяти мужчина, с редкими короткими волосами на голове, в черном строгом костюме-смокинге и молоденькая голубоглазая  женщина с длинными русыми волосами до плеч. На невесте было надето длинное белое платье из блестящего материала, украшенное жемчугом.
  Всю картину начала свадебного действа ОН наблюдал секунды, глядя в оптический прицел.
  Жених с невестой встали у капота, и тут же к ним подскочили  телеоператоры и фотографы. Молодые стояли в кругу  гостей и о чем-то весело разговаривали. Невеста правой рукой гладила по голове куклу.
  ОН тщательно прицелился. В прицеле зафиксировал левый висок жениха. И тут стекло прицела покрылось испариной от его собственного дыхания. ОН спешно вытер ладонью стекло, оно оставалось мутным, локтем оперся на выступ трубы, расставил покрепче ноги и нажал на курок. В это мгновение ноги его заскользили по мокрой крыше, на секунду дрогнула рука. В следующее мгновение ОН увидел летящую вверх куклу и падающую невесту. В его голове пронеслись безумные стишки.
               
                Хорошо играть в пентбол,
                Это лучше, чем в футбол.
                Кукле в глаз, в живот невесте,
                А жених еще на месте?
    
      Жених повернулся к ней, подхватил на руки, и его лоб попал в прицел. Вместе с невестой на руках жених стал медленно падать. Еще мгновение и их тела рухнули в лужу. Лужа пожрала их. Грязные брызги воды залепили лобовое стекло Мерседеса, облепили весь капот. Потом поверхность лужи успокоилась, по ней изредка пробегала легкая рябь от порывов ветра, разбиваясь о лежащие
 тела. Продолжали заливаться в веселом звоне колокола. По красной дорожке, улыбаясь, шел настоятель собора в длинной черной шелковой рясе и крестом на груди. На площади начался хаос. Вместо того, чтобы покинуть место убийства, гости сгрудились вокруг лежащих тел. Охрана беспорядочно забегала вокруг Мерседеса. Охранники, чуть сутулясь, втягивая головы в плечи, с пистолетами на вытянутых руках медленно двигались вокруг куска площади,
оттесняли гостей от лужи, где лежали жених и невеста. Люди, стоящие на тротуарах с любопытством смотрели на  площадь перед собором. Для них все, что они видели, было неким уличным спектаклем, до которого они так охочи. Часть гостей бежали через площадь. Часть садились в автомобили и уезжали прочь.

                * * * *

     ОН бросил ружье в дымоход. Раздался металлический скрежет и глухой удар в глубине трубы.   ОН быстро прошел по крыше, спустился по отвесной металлической лестнице во двор, выход из которого вел на Кирочную улицу. Снова пошел дождь. Спустившись вниз, ОН увидел во дворе дома бывшего жандармского управления
небольшую темно-серую толпу  людей под зонтами.  Они кроме зонтов держали плакаты. На одном из них было написано черной краской:
- Не дадим разрушить российские святыни!
- Какие молодцы, - подумал ОН о них, - Если бы бывшие конюшни были разрушены, операция прошла намного сложнее. Они как бы стали невольными помощниками.
  Внезапно среди толпы его внимание привлек мужчина с бородкой, лет пятидесяти, а может быть шестидесяти, в ярко-желтой куртке с синим воротником. Рядом с мужчиной стояла та самая красивая женщина, которую не больше часа назад ОН увидал в окне, когда прятался в засаде на крыше. Она была одета в синюю с серебристым
отливом длинную куртку, сверху накинут шелковый сине-белый шарф. Ее каштановые волосы, намокшие под дождем, курчавились вокруг лба, по лицу стекали редкие дождевые капельки.  Мужчина держал над ней зонт. Женщина держала в руках небольшую картину в тонкой светло-коричневой раме, и что-то говорила в сторону телекамер.
      Его охватило неодолимое желание посмотреть, что же изображено на картине. ОН тихо и незаметно продвинулся поближе к женщине, из-за ее спины немножко выдвинулся направо и вперед.  Перед его глазами предстало пространство, нет, скорее, образ пространства, в котором ОН находился минуты назад.
    Но то было не лето. На картине замер последний день петербургской зимы. Сырая, темно-красно-фиолетовая крыша конюшен, кое- где чуть белесая от прозрачной измороси, изогнулась ребристой плавной дугой; лежат остатки голубого, талого снега на высоких кирпичных трубах и на карнизе; улица черно-синяя от слякоти вогнулась в желто-серую, овальную стену конюшен; подтаявший, голубоватый снег на тротуарах и в сквере за оградой из чугунных пушек и цепей наполнен водой. Влажные, черные стволы деревьев мощными голыми ветвями, припорошенными инеем, поднялись из тонкого слоя снега почти до медных куполов собора. Темно-красный дом цвета старого обожженного кирпича и снег, отражающий небо, на его крыше, желто-серые брандмауэры, освещенные тусклым, холодным солнцем, замыкают пространство. И зеленовато-голубое в слоистых прозрачных облаках холодное чистое петербургское небо накрыло своим пологом  мгновенье сырого дня, проникло во все уголки пространства, пронизало крыши и стены домов, улицу, деревья, снег, купола и стены собора, растворилось в  воздухе картины. Сырым зелено-голубоватым воздухом, казалось, можно было дышать. Воздух тек из картины и обволакивал его.  Вязкая сырость и свежесть воздуха коснулась его лица, проникли в легкие. ОН ладонями чувствовал голубоватый холод заиндевелых солнечно-желтых  стен собора, здания бывших конюшен, могильный пронизывающий холод бронзовых пушечных стволов. Его влажные ладони прилипали к заиндевелой крыше.
    Увиденное им на картине, вызвало смятение в  душе, дрожь в руках и ногах.
- Что это? - спросил ОН сам себя:
Его кольнуло в сердце.
- Любовь! Любовь ко всем людям, к одному человеку, к жизни, к миру, ко всему, к чему  прикоснется мысленно и физически эта красивая и невероятно милая женщина, желание сострадать другим, -   прошептал ОН. Вернее даже не прошептал, а ощутил через сердце чувство, проникшее в его душу.
-  Можно ли так жить? И где предел этой любви, за которым прячутся: ранимость души, страдания оттого, что такую любовь не каждый может воспринять, ответить на нее? Возможно, большинству людей вовсе не нужна такая любовь. Они боятся ее, потому что боятся растворить свою жизнь в чужой любви, желая оставить свою жизнь самим себе, а не другим. Они лишь готовы только соприкоснуться с такой любовью. Им по началу нравится, что их так бескорыстно и со страстью любят, но не  в силах  ответить на нее, им жалко расстаться с частицей собственной любви, таких частиц у них мало, хватает только для себя, уходят в самих себя, в свой мир, - продолжал размышлять ОН, глядя на картину.
- А может быть такая любовь должна быть безответной? В этом ее смысл? А другим она должна дать возможность просто радоваться и
получать удовольствие? А люди, обладающие способностью всеобъемлющей любви, должны получать от нее удовлетворение только потому, что такая любовь существует и привносит умиротворение и благодать в их собственные души.
     Его размышлениям помешало внезапное появление странной дамы. Ей было явно за шестьдесят, может больше. Среднего роста, полнотелая,  с полным чуть вытянутым плоским лицом без единой морщинки, цвета сливок, на голове кичка из седых волос - она вызывала некоторое удивление своим нарядом. Синие шаровары,
черные стоптанные кроссовки, цветная короткая кофточка гармонично соответствовали ее внешности. Дама, не замечая его, встала перед ним и,  стала скороговоркой вещать в телекамеру:
- Они все берут на себя! Им все воздастся по заслугам. Бог все видет! Как разрушат, так и восстановят. Иначе все зло возьмут на себя! Мне каждый день снится это место.
Она говорила, всхлипывала, от волнения проглатывая слова, и слезы катились из ее глаз.
    Вой сирен скорой помощи и милицейских машин со стороны площади вернул его к действительности. ОН покинул толпу и незаметно, люди сгрудились вокруг телекамер, взволнованно что-то говорили в микрофоны журналистов, да и к тому же он не отличался от них, серый вымокший под дождем, лицо скрыто капюшоном,  с торца дома зашел в затхлый тамбур лестницы, ведущей на этажи. Там ОН скинул мокрый тяжелый плащ, снял тонкие резиновые галоши, аккуратно свернул их в один узел и засунул его в дымоход старого развалившегося камина. Из дома, вместо охотника, сидящего несколько часов в засаде,  вышел ничем не примечательный мужчина в темно-синем   рабочем комбинезоне и  в черных грубых рабочих ботинках. Ни дать, ни взять, мастер сантехник. Такие, как он целый день не то трезвые, не то пьяные, шатаются по улицам.   
    Когда ОН выходил со двора, обернулся назад. В арке кирпичной ограды, отделяющей   двор от Кирочной улицы, грузно и не спеша,  среди зелени старых мощных дубов поднимался в небо очень уютной, желто-голубой громадой Преображенский собор во всю высоту его медных куполов с позолоченными  крестами и во всю ширину порталов с двух сторон.
   Пора было исчезать. ОН быстро пересек Кирочную улицу. На другой стороне улице стояла старенькая машина «Жигули», четвертая модель, пикап. Не медля, ОН сел в машину, двигатель завелся сразу, дал газу, и машина, выплевывая черный выхлоп, рванула вперед. Но на перекрестке с Литейным проспектом зажегся красный свет светофора. ОН резко затормозил, завизжали тормоза. Снова полил дождь. Включил дворники. Зажегся зеленый. ОН рванул с места и вдруг через запотевшее и мокрое от дождя лобовое стекло
увидал перед машиной мокрого серого котенка. ОН тормознул, по инерции прокатился вперед. Котенок исчез. ОН с надеждой подумал,
что котенку удалось убежать, повернул направо и по Литейному проспекту помчался в сторону Невы. О промокшем на дожде котенке
тут же забыл. Тормознул на красный у следующего перекрестка с улицей Чайковского, через мгновение зажегся зеленый, секунды и Жигуленок  резво катил по Литейном мосту.
     Как обычно, пересекая Литейный мост, посмотрел налево в сторону широкого разлива реки в низких  гранитных набережных. Дул северо-западный ветер со стороны Финского залива,  поднялась вода, неся пенные волны. С высоты моста, казалось, что волны совсем близко от парапета, еще немножко, и они выплеснутся на берег.  Взметнулся вдалеке тусклым золотом шпиль Петропавловки, зеленой полосой промелькнул Летний сад, низко над водой, замыкая разлив, стелился Троицкий мост, перед глазами серой неуклюжей формой с тремя высокими трубами маячила игрушечная громада крейсера, словно впаянная в свинцовые воды ответвления Малой Невки. А сверху низкое плоское небо в волнистых складках серо-синих клубящихся облаков.
     Справа была обыкновенная река Нева, правда, широкая и полноводная, но обыкновенная река, не вписывающаяся в грандиозные дворцовые декорации старого Петербурга.  ОН свернул направо по набережной, слева мелькнул стальной уродливый шпиль Финляндского вокзала, вылезший из неказистой кривой прямоугольной башни, бронзовый монстр-Ленин  на гранитном пьедестале в виде башни броневика, Арсенальная набережная, темно-красное здание тюрьмы Кресты с куполом церкви. Конец Петербурга. Дальше стелился вдоль Невы новый страшный город из жилых сизо-розовых железобетонных блочных бараков и промышленных построек. Только об этом было не принято говорить.  Город-урод, развалюха, окруживший старый и торжественный, монументальный и величественный, кирпично – оштукатуренный и позолоченный, печальный Петербург, историческую декорацию.
       ОН мчался по правобережной набережной. Проскочил под металлическими фермами моста Петра Великого, под грохочущим трамваями железобетонным настилом моста Александра Невского. На левом берегу среди нагромождения построек в зелени деревьев возникли панорамы Смольного собора, Александро-Невской Лавры. Потом перед его глазами замелькали невзрачные кварталы правого берега Невы, элеваторы, двухъярусные набережные, загруженные лесом, контейнерами, углем, стальным прокатом, механизмами.
     Навстречу с ужасающим ревом неслись облепленные грязью тяжелые грузовики, обдавая его Жигуленок потоками мутной дождевой воды, разлившийся во всю ширь дороги. Мутная жирная вода стекала черными дорожками по лобовому стеклу. В пришвартованные ржавые теплоходы- краны, похожие на птеродактилей на длинных стальных ногах, грузили продукт человеческой деятельности. У него из головы не выходила картина, которая не давала ему покоя. Почему картина? ОН, переполненный
 мизантропией, скепсисом, равнодушием, фатальным ощущением Данности Мира,  погруженный в омут своих неудач, вдруг решил остановиться и оглядеться вокруг себя. Сейчас, в это мгновение, его жизни, Данность Мира в его представлении была невидимой черной космической туманностью, выползшей из глубин вселенной, от которой нет защиты.  Она, туманность  стремительно несется из бесконечности мироздания, окутывает землю, проникает во все ее уголки, заражает человечество и природу аномальной, неосознанной жаждой разрушения, погребая под собой пока еще тысячи, десятки и сотни тысяч людей, накрыв серым покрывалом ужаса оставшихся в живых.
      Перед его глазами снова предстали люди во дворе  дома бывшего жандармского управления, красивая женщина с картиной перед телекамерами. ОН внезапно почувствовал неодолимое  желание прикоснуться губами к ее нежной и влажной от дождя щеке. Люди стояли под дождем в грязном дворе, накрывшись зонтами, смотрели на Преображенский собор. Они не могли оторвать взгляда от его желтых стен и темных, коричнево синих медных куполов. Они не хотели, чтобы вдруг, в один день все вокруг изменилось, и прежняя панорама площади исчезла бы навсегда. Люди, их было  немного в грязном неубранном дворе, они стояли на мокрой земле, превратившейся в черное липкое месиво, защищали даже не одноэтажное  здание бывших конюшен, обветшавших и много раз перестроенных, а всего лишь наружную дугообразную, оштукатуренную кирпичную стену  бежевого цвета в рустах, которую другие, чужие для этих людей, хотели уничтожить. Люди защищали память места.  Протестующие в толпе люди   с плакатами, обреченные на поражение в своей борьбе, тронули его. Они выбрали из Данности Мира  свободу духа, несмотря на начинающийся апокалипсис. А ОН, зараженный пессимизмом вселенской Данности Мира, долго не думая, выбрал из нее самую примитивную и обреченную часть для своей души. Он стал рабом своей данности, материальной части ее сущности, забыв о свободе духа, которая тлеет в душе каждого человека, но которую можно разжечь свободой воли. В памяти всплыли стихи Пушкина:
                На свете счастья нет,
                А есть покой и воля               
- Может быть, ОН с большим удовольствием стоял бы сейчас вместе с ними, но у него в душе нет любви и нет свободы воли, сделать свой выбор, - думал Он, напряженно глядя сквозь мокрое, запотевшее лобовое стекло на дорогу.

                * * * *               

       Сквозь монотонный звуковой фон жужжания шин и ровного гула мотора внезапно  в его уши проник новый посторонний звук. ОН явственно услышал тонкое жалобное мяуканье.
- Это еще что за штуковина? Звуковая галлюцинация? Напоминание о раздавленном на перекрестке мокром котенке? – мигом пронеслось у него в голове.
- Не может быть! Я же его объехал! – с досадой подумал ОН.
Мяуканье прекратилось. Волнение его улеглось. ОН успокоился.
- Может быть, неисправность в моторе, - и с облегчением вздохнул.       
     Овальными металлическими фермами через высокие бетонные опоры, облицованные гранитом, перешагнул с одного берега Невы на другой Финляндский железнодорожный мост. Под мостом плыл белый трехпалубный теплоход, позади, на некотором расстоянии от теплохода лениво тащился черный буксир, толкая перед собой черную баржу. По темно-синей рябой от ветра воде бежала волна, неожиданно высоко поднимаясь, вспениваясь брызгами у гранитной стенки набережной.   Вот покажется еще один мост, висящий на серых железобетонных фермах, Володарский, а там налево Народная улица. И открыт ему путь на Мурманское шоссе. Зажегся красный сигнал светофора.
      ОН остановился у перекрестка и стал ждать, когда с моста прекратиться движение автомобилей, и зажжется зеленый.  Что бы как-то отвлечься, включил приемник. Передавали рекламу. Артисты хорошими голосами пели о сосисках, йогуртах и пельменях. ОН с раздражением, которое неожиданно охватило его, смотрел на нескончаемый поток машин, чадящей лентой сползающей с моста.
- Сегодня в двенадцать часов дня на Преображенской площади неизвестным киллером были убиты президент крупнейшей в городе строительной корпорации « Народный дом» господин Альберт Брага
и его невеста. Они собирались совершить обряд бракосочетания в Преображенском соборе.
     ОН насторожился, посмотрел на приемник, и его внимание полностью сосредоточилось на сообщении. Лишь мельком его глаза следили за сигналом светофора.
 - Господин Альберт Брага и его невеста Галина были убиты перед  Преображенским собором, сразу при выходе из свадебного Мерседеса. Свадебная церемония, не успев начаться, кончилась страшным трагическим происшествием. Покойная невеста Галина, бывшая жена господина Эдуарда Злобнева, владельца нефтяной компании « СЕВЗАПНЕФТЬ», убитого в прошлом году, полгода назад стала фактическим владельцем компании после смерти мужа. Эдуард Злобнев был убит при загадочных обстоятельствах на банкете в ресторане « Парадиз». По заказу Галины Злобневой оркестр играл шотландский вальс «Погасшие свечи». Свет в банкетном зале был потушен. На    столах горели свечи, которые метрдотель ресторана господин Полуштанов, по очереди гасил, переходя от стола к столу. Галина танцевала с Альбертом Брагой, другом семьи Злобневых. Сам Эдуард Злобнев  удалился в туалетную комнату, где его в последствии нашли на полу, лежащим на спине, с перерезанным опасной бритвой горлом. Оставленная убийцей окровавленная бритва лежала в мраморной раковине. Убийцу не нашли. Следствие предположило, что почерк преступления похож на почерк убийцы рецидивиста Тараса Тихого по кличке  « Гробокопатель».  На последнем суде по делу об убийстве оптового торговца спиртом, Василия Березового, Тарас Тихий был признан невменяемым и помещен в психиатрическую лечебницу имени Скворцова-Степанова, откуда тот сбежал за неделю до убийства Эдуарда Злобнева.
     По предположению органов следствия господин Альберт Брага и его Невеста Галина были убиты с крыши здания бывших конюшен. Следов киллера и оружие, из которого киллера стрелял, не нашли. Во дворе здания бывшего жандармского управления, куда с крыши мог спуститься убийца, были взяты свидетельские показания от участников митинга протеста против разрушения стены конюшни. Вот что рассказал член Петербургского Пен-клуба, бывший диссидент, отсидевший в лагерях пять лет, писатель Андрон Вересов-Коротыгин:
- Да, я видел, как мне показалось, подозрительного мужчину в широком плаще, похожим на плащ-палатку. Но разглядеть его как следует, не сумел. На его голове был надет капюшон. Плащ свешивался до земли. С точки зрения моего опыта, я сразу заподозрил что-то неладное и принял неизвестного за сотрудника ФСБ, записывающего выступления участников митинга. Он все время вертелся около председателя правозащитного общества « Стена» госпожи Марго Бурвиновой. Мужчина в длинном плаще незаметно растворился в толпе и исчез. Цвет плаща скорей всего темно-зеленый, но плащ был сильно намокший от дождя, почти черный.
- Этот субъект, - продолжила госпожа Марго Бурвинова, стоял рядом со мной. Но мне показалось странным, что ОН вовсе не слушает, что говорят люди, а пристально смотрит на картину, которую представила нам на митинг член нашего общества…..
И она назвала фамилию, которую ОН не расслышал из-за треска в приемники.
Журналист, ведущий репортаж, продолжил:
 - Представитель следствия обратился к автору картины, но та заявила, что вообще не видела мужчины в плаще. Похоже, что мужчина, скрывающийся под плащом, человек-невидимка из одноименного романа Герберта Уэллса. И вероятно, если человек-невидимка выкинул плащ, то надежды поймать его нашим доблестным сыщикам не остается, - едко смеясь, закончил свой репортаж журналист.
     Зажегся зеленый свет. ОН резко нажал на педаль газа. Завизжали шины. Сделал левый поворот и выехал на Народную улицу. И тут снова в его ушах раздалось жалобное мяуканье. ОН понял, почувствовал, что мяуканье не галлюцинация. Чертыхаясь, остановился у тротуара, выключил мотор. Вышел из машины, прислушался. Сначала Он ничего не услышал. Гул автомобильных моторов, особенно камазовских дизелей мешал ему. Но вот мяуканье повторилось. Явно котенок сидел в моторе. Боже мой, как ему удалось найти там место и уцелеть. ОН открыл капот. Мяуканье неслось откуда-то снизу. ОН сел в машину и заехал на тротуар. Снова вышел, достал из багажника подстилку, засунул ее под машину, лег на нее и подлез под двигатель. Котенок мокрый и взъерошенный сидел на плите защиты картера. ОН взял его в руку, вылез из под машины, хотел кинуть котенка на газон, передумал, бросил его на переднее сидение, еще минуту сидел, глядя на котенка, захлопнул дверь, нажал на педаль газа, быстро вырулил на середину улицы и помчался прочь из города. ОН ехал, следил за дорогой и искоса смотрел на неожиданную находку. Котенок был тощ, сер, с остренькой мордочкой, длинным тонким хвостом. Сначала котенок стоял на сидении, потом свернулся мокрым калачиком и заснул, тихо мурлыкая. ОН правой рукой погладил его, почувствовал его тепло, улыбнулся.
     Народная улица с чахлым бульваром по середине в обрамлении одинаковых  железобетонных пятиэтажек с пустыми одинаковыми окнами, вызывало тоску и желание, как можно быстрее покинуть этот город. Через десять минут город, проросший чахлыми железобетонными постройками, внезапно кончился. Коренастый пикап Жигуленок вырвался на простор. Дорога из города начиналась на небольшой пологой возвышенности и гладкой черной шершавой
 лентой  плавно опускалась вниз, превращаясь в широкое полотно Мурманского шоссе.  Открывшийся перед ним пейзаж был незамысловат. Впереди синел темно-зеленый лес, справа простирались дымящиеся торфяные болота, едкий запах горящего торфа проникал в салон, слева горизонт прикрывала панорама железобетонного города – плоские длинные параллелепипеды разной высоты, трубы ТЭЦ, извергающие клубы отработанного тепла.
  Он успокоился. Теплый упругий воздух бил в лицо. Под монотонный глухой вой мотора стали наплывать воспоминания. Что такое воспоминания? Зачем они нужны? Это как бы рама, в которую заключена твоя настоящая жизнь? Или воспоминания - постоянно меняющиеся декорации или склад декораций, без перерыва ни на мгновение не прекращающегося  действа, которое называется «Твоя жизнь». Каждый день  хранилище декораций пополняется прошедшим сегодняшним днем. Движущееся пространство сегодняшнего дня, наполняющие его люди, лица, голоса звуки, цвета, запахи, ветер, снег, дождь, облака солнце и весь мир каждую минуту становятся декорациями прошедшей жизни. Но отношение к действу «Твоя жизнь»   оценивается в настоящем мгновении времени, сейчас, сию секунду, минуту, чувствами и эмоциями, вызванными увиденными декорациями, видениями памяти. Ты бродишь среди них, как в бесконечном лабиринте, не ограниченном каким либо пространством, постоянно ищешь из них выход в настоящее мгновение жизни, видишь, чувствуешь и слышишь их. И, может быть, однажды увидев и почувствовав их, часть из них захочешь забыть, от нахлынувшей внезапно  усталости  постоянного движения в лабиринте памяти. И все же… воспоминания иногда похоже на сладкое опьянение, их хочется все больше и больше, подробности тех событий все ярче и ярче, радость и печаль, твоя совесть переполняет тебя через край. Лев Толстой говорил, что смерть страшна тем, что не будет возможности вспоминать.
    Дорога среди леса напомнила ему те несколько счастливых дней,            когда ОН со своей женой морозной декабрьской ночью ехали на экскурсионном автобусе в Стокгольм. Может быть, даже и не дней, а всего лишь небольшой отрезок суток начала их пути. Конец декабря отличался небывалым морозом градусов под тридцать, о котором в последние лет десять, а может быть пятнадцать, совсем забыли. Старый, видавший виды Икарус ехал, глухо урча мотором, по заснеженному Выборгскому шоссе, освещенному холодной яркой луной. На синем хрустящем снегу неслись освещенные окна автобуса. В салоне было тепло. Слегка пахло соляркой. Пассажиры тихо разговаривали или спали, откинувшись на спинку кресел. ОН и его жена, одетые в теплые одежды, подобающие за окном морозу, сидели в своих креслах, мысленно с наслаждением отдавшись друг другу и путешествию, от которого они хотели получить максимум
 наслаждения. Горел неяркий свет над ними. Они с аппетитом ели, взятые с собой бутерброды, грецкие орехи, курагу, пили чай из термоса, тихо разговаривали и смотрели в темноту ночи. Ночь за окнами автобуса, тепло салона, ровный гул двигателя вместе с их радостным настроением превращались в  сладкое, невесомое состояние души, счастливую пустоту под сердцем.  Неожиданно двигатель задохнулся, застучал неровно и надорвано, автобус дернулся и остановился. Пассажиры проснулись, заговорили все разом. За окнами сразу стали видны струи снега, которые, падая на шоссе, превращались в серебристую пыль. Небо было черным с редким вкраплением синих звезд. Водители автобуса, их было двое, вышли из автобуса на мороз и стали копаться в моторе. Пропали они надолго. В автобус начал пробираться ледяной холод, окна покрылись инеем. Салон наполнился тревожным ожиданием. Ночное шоссе, было два часа ночи, было пустынным, ни огня, ни встречной машины, с двух сторон стена заснеженных елей. ОН представил себе картину: запорошенный снегом автобус стоит по среди ночи на пустынном ночном шоссе, а в нем сидят люди, превратившиеся в неподвижные ледяные фигуры. Один из пассажиров достал бутылку перцовой водки и начал разливать желающим. Все повеселели. Открылись двери, ворвался морозный воздух со снегом, и вошли оба водителя со скрюченными от мороза руками, измазанными в черном масле. За окнами автобуса мела метель. Закоченели ноги. Один из водителей сел за руль. В двигателе что-то заурчало, завыло, автобус заскрипел шинами по хрупкому снегу, и экскурсия продолжилась. А они, прижавшись к друг другу, задремали от нахлынувшего удушливого тепла, идущего из под кресел. Потом Хельсинки. Уютный тихий, город в течение следующего дня промелькнул как-то незаметно и буднично. Турку, паром. На пароме в танцевальном зале они самозабвенно танцевали в кругу вместе с другими пассажирами парома под звуки оркестра, исполняющего старые, забытые мелодии.  Им вдвоем было незабываемо хорошо. Они до поздней ночи бродили по залам и коридорам громадного судна, настолько громадного, что не замечалось его движения, спускались с этажа на этаж, сидели за столиком кафе, объедались икрой и рыбой со шведского стола. Один раз, поднявшись на верхнюю палубу, они приоткрыли двери наружу. Сильный ветер со снегом буквально вдавил их обратно в помещение.  Под покровом ночи они мельком увидали угрюмые, холодные скалистые берега фиордов, медленно проплывающие почти рядом с паромом.
      Ранним утром паром причалил к пристани Стокгольма. Они вышли на берег. Что его поразило в первый момент? Белоснежная тишина и ощущение покоя. Снег, мелкая поземка, уютность города, обилие воды, водных поверхностей внутри города, слегка покрытых, тонким льдом, в Стокгольме было тепло, что-то около нуля или
 минус два, низкое серо-синие небо, к вечеру едва отличимое от темной и тяжелой от холода воды фиордов. Ранняя, праздничная пустота улиц, скалы, дома, дворцы, облицованные камнем, неторопливое течение воды, тепло, струящееся из окон  домов, заснеженные деревья создавали настроение основательности и незыблемости их бытия, в котором можно любить друг друга без ощущения постоянного чувства беспокойства, преследующего их всю жизнь.
                ЗИМА В СТОКГОЛЬМЕ
         Зима. Декабрь. Восемь утра,
        Стокгольм, припорошенный свежим снегом.      
        Чернеет, светлея, ледяная вода -      
        Сугробом громадным, сверкая, плывет
        Паром под серо-фиолетовым, тихим небом,
        Раскатисто, гулко басистым гудом поет.

        Взбитая из облаков, парит белоснежная масса отеля,
        И вдруг привиделись в этот застывший утренний миг
        Темно-влажные глаза и белизна спины северного оленя.
        Ветер в ушах гудит, поземка метет на пустынном пирсе,
        Одинокая чайка летит, не слышен ее пронзительный крик,
        Красно-бурые дома, маяк на черном, во льдах, скалистом мысе.

        Автобус петляет по безлюдным улицам городским,
        В окнах горят семисвечья уютные огоньки,      
       Горят не огнем, а теплом, томительно-сладким, мирским.               
       Сквозь мягкие, мокрые,  снежные струи
       Вплывает в дома рождество на прелестные маяки,
       А в душу вплывает покой – в море жизненной бури.

        Плывет вокруг мир в пространстве застылом
        Из скал и озер, света и снега, солнца и ветра,
        Моря и неба, людей и их чувств в порыве едином.
        Из скал вырастают дома – детали божественных игр,
        Сквозь них прорастают изящные башни. Как будто из недр
        Возникнув, из башен вверх рвутся шпили - тончайшие иглы.

        И город застыл в неподвижном и вечном движенье,
        Шпилями приколотый к низкому серому небу,
        Они, как стрелки замерзших часов, остановили мгновенье.
        Катер скользит по стылому озеру, вдоль кромки льда,
        Он в синем тумане – мираж. Под пологом мокрого снега,
        Растая, скроется с глаз, исчезнет в тлеющем сумраке дня. 

   Воспоминания о той поездке с женой, кроме чувства тихого и спокойного счастья, не оставили в его памяти более ничего. Ему сейчас даже трудно было представить Стокгольм, где они были и что видели. Остались в памяти замерзающий автобус на ночном шоссе, танцевальная площадка на пароме, причальный пирс  Стокгольма, мокрый снег, вечерние сумерки, улицы, даже не улицы, а рождественские огни в окнах и вода.   
     ОН ехал по шоссе, погруженный в свои мысли. Котенок лежал, тихо мурлыкал, его серый, тощий живот едва заметно опускался и поднимался в такт дыхания, тонкий хвост подрагивал во сне.
- И зачем котенок мне? – глядя на тощее существо, размышлял ОН.
    ОН просматривал свои воспоминания и убирал их далеко, далеко в дальние хранилища своей памяти, где как ОН думал, они будут находиться до тех пор, пока не покроются пылью времени и
не истлеют, и от них останется лишь что-то не ясное и волнующее душу.    А ему придется окунуться в другое время и исчезнуть в нем, может быть, навсегда. 
     ОН ехал в поселок бывшего Леспромхоза, который находился в трехстах километрах от Петербурга по Мурманскому шоссе на территории Карелии. Потом сто километров на запад по грунтовке в колдобинах и ямах, в глубь северной тайги. Лесозаготовители давно ушли отсюда, еще пятнадцать лет тому назад, оставив после себя среди лесов громадные пятна лысых вырубок  с гнилыми пнями,  чахлым кустарником, почти опустевший поселок и кладбище с покосившимися крестами в болотистой низине. Здесь жил его дальний родственник какой-то троюродный дядя Коля. Раньше работал лесорубом в Леспромхозе, думал заработать большие деньги, да по пьяни попал под трелевочный трактор, потерял ногу, стал инвалидом и теперь ковылял на старом протезе. Ему еще повезло, а так бы лежал в болотистой жиже, как и большинство мужиков на местном кладбище, умерших от водки или погибших под стволами деревьев, колесами лесовозов, гусеницами тракторов. Так и осел с семьей в поселке. Дети выросли, уехали, и дядя Коля остался коротать свой век с женой. В большом в далекие времена поселке сохранились обитаемыми только десять деревянных домов-бараков, в которых жили одинокие женщины-вдовы возраста более сорока лет. По молчаливому согласию со своей женой, старой и изможденной жизнью женщиной, дядя Коля периодически навещал каждую вдову, никого не обижал. Летом поселок оживал под лучами  теплого солнца, как подснежник или зеленая трава. Приезжали дети и внуки, поселок наполнялся детскими голосами, взрослые пили водку, закусывали рыбой жареной, пареной, соленой, вяленой, и картошкой, мылись в баньках по черному. После бани снова пили водку и закусывали рыбой. Выпив и захмелев, пели песни. 
    После отъезда жены и сына ОН каждое лето в августе приезжал в поселок на месяц отдохнуть. Ловил  рыбу в озере, ходил в лес за брусникой, парился в бане. Париться ходил в баньку в дом к Наталье, крепкой и статной женщине, несмотря на свой не молодой уже возраст, кажется, ей было, лет сорок пять. В  прохладном предбаннике на деревянной скамье всегда стояла бутыль самогона, кастрюля с брусничной водой, а у маленького оконца предбанника на веревке висели вяленые лещи. В баньке пахло терпким дымом, прокаленным деревом, березовыми вениками и смородиновым листом. ОН с Натальей сладко и пьяно проводили время в жарко натопленной баньке, предварительно глотнув по стакану и закусив огненную жидкость спинкой вяленого леща.   Напарившись до одури, тяжело дыша, не хватало уже воздуха для вдоха, они обливались из кадки ледяной водой, выходили в предбанник и садились на деревянную холодную скамью. Хмель почти весь уходил с потом в
 парной. Головы их чуть прояснялись, и они начинали сначала. Наталья сидела развалясь, откинувшись на  спинку скамьи, тянула из граненого стакана самогон, прихлебывала из эмалированной голубой кружки брусничную воду. Потом снимала с бечевки леща, обстукивала его о скамью, чистила от кожи, и острым самодельным ножом отрезала жирные спинки. Остро пахло рыбой. Едва улыбаясь полными губами, она лукаво спрашивала:
- Хочешь еще?
В ее зелено-карих глазах загорались искры. Она томно, еще больше откидывалась на спинку, ее расслабленное тело буквально повисало на скамье.  Сделав небольшую паузу, в которой звучал животный призыв, смеясь, добавляла:
- Леща, только жирненького леща. А ты, что подумал? На, выпей еще и айда в парную. Что-то замерзла я.
 ОН с нескрываемым удовольствием смотрел на нее. Ее крупный            выпуклый лобок покрывал черный курчавый волос до паха и поднимался к животу. Густые черные с сильной проседью волосы падали на круглые, полные плечи. Глядя на нее ОН думал, откуда в здешних суровых краях такая естественная свобода тела и женское лукавство. Однажды, ОН, немного ерничая, спросил  Наталью:
- Ты не похожа на местную. Ничего общего с местными женщинами, похоже вырубленными из пней на вырубках тупым топором.      Может быть, твои предки с Антильских островов?   
- Я сроду нигде не была и не знаю что это такое, так в Петрозаводске     два раза. Мне и здесь нравится, - ответила тихо Наталья и продолжила, - Отец у меня финн белобрысый, а мать русская, но не похоже что-то, говорят кругом, что еврейка она. Нет их уже, рядом лежат, на кладбище.
- А дядя Коля к тебе ходит, - ОН снова спросил ее, улыбаясь.
- Да будет тебе все спрашивать. Дядя Коля добрый мужик. Ты знаешь, что его предки не отсюда, из Петербурга они, купцы. Занимались заготовкой и извозом леса. Прадед его крещеный еврей. А дядя Коля так и застрял в нашей глухой дыре до конца жизни. Давай лучше иди в парную, - закончила свой экскурс в историю Наталья, хлопнув его полной крепкой рукой по заду.   
    Озеро распласталось совсем близко от дома дяди Коли, в ста метрах не более. Сине-зеленая, рябая от мелкой волны его поверхность  местами ярко блестела на солнце, в отражении неба, переливаясь золотистыми блестками.   Озеро круглое, большое, почти вровень зелеными берегами. Дальние его берега, заросшие лесом,  были едва видны. Каждый вечер ОН и дядя Коля садились в лодку, сделанную из толстых досок, пропитанных черной битумной смесью, вставляли в деревянные уключины тяжелые весла,  не торопясь, шлепая веслами, выгребали    не особенно далеко от берега и ставили сети. А утром вынимали из них громадных щук, похожих на чудовищ Юрского периода, мясистых зелено-полосатых окуней, плоских серых лещей с маленькими ротиками, астматически, судорожно глотающими воздух, серебристую плотву. Рыбу из сетей сваливали в лодку. Пахло смолой, рыбой и чистой озерной водой. Рано утром было еще зябко. Облако, набегающее на солнце, внезапно вызывало холодный ветер. Ветер, пробегая по озеру и морща воду, забирался под ватник. Дядя Коля доставал бутылку водки, хлеб, лук, соль. Они выпивали по стакану, закусывали нехитрой снедью, и под мерное хлюпанье весел, согревшись от выпитого, плыли обратно.  Потом рыбу заготавливали на зиму, солили ее, вялили, часть рыбы вскармливали свиньям.
     Иногда  ОН уходил далеко, километров за десять, от поселка в лес за брусникой по старой заросшей травой лесовозной колее. Места были необитаемы, тревожно необъятные. Ему чудилось, что ОН один плывет в безбрежном океане тишины, сотканной из всего, что его окружало, что ОН видел и чувствовал вокруг себя. Тишина накатывала на него мощными волнами, обдавая его  шелестящим свистом  ветра в кронах сосен, скрипом мшисто-бронзовых сосновых стволов, гулко-дробным, прерывистым перестуком дятлов.   Волны тишины касались его тела, пробегали по темно-зеленым пирамидам елей,  взметнувшихся остриями в небо, затихали, превращаясь в далекое эхо кукования кукушки, смолянистые запахи соснового леса, пропитанные ароматом трав, прибой его души. У него  кружилась голова. Ему начинало казаться, что его качает, ОН начинает тонуть, захлебываться и растворяться в волнах тишины. Его тело становилось невесомым, исчезало, сливалось с зелено-золотистым пространством. И только его душа летела между сосновых стволов высоко, высоко под их кронами, откуда просвечивало голубое небо, и косыми пыльными лучами, наполненными мельчайшими
 частицами леса, било солнце. ОН находил старую вырубку, на которой рдели кусты сочной, бордовой, крупной ягоды. Собирал полный рюкзак и под вечер усталый возвращался к дому. Дядя Коля с тревогой в глазах встречал его далеко от дома, и, ковыляя на протезе по лесовозной колее, шел ему навстречу, бурчал, посасывая вонючую сигаретку:
-Ты, это брось свою храбрость, лагерей здесь полно! Отморозки шастают по тайге, нелюди. Им терять нечего. На помощь никто не придет.
     - ОН входил в теплый натопленный дом, садился за накрытый стол.
Еда здесь не менялась: картошка отварная, рыба, грибы, соленые огурцы, хлеб да водка.
Дядя Коля наливал по пол стакана водки и говорил тихим голосом:
- Ну, давай для начала, - и, не торопясь, опорожнял стакан.
Выпив, спрашивал:
- К Наталье пойдешь париться? Она заждалась тебя. Все спрашивала, когда придешь.
При упоминании о ней ОН испытывал сладкую истому, но не торопился уйти вот так, сразу, а еще долго говорил с дядей Колей, пока бутылка не показывала свое дно.
     Осенью, в начале сентября, поселок начинал замирать, как и вся северная суровая природа. Зимой поселок засыпал окончательно, занесенный снегом по крыши. Единственным свидетельством замершей жизни оставались: дымы из печных труб, тусклые огни в маленьких окнах, и покосившиеся телевизионные антенны, на которых сидели одинокие вороны.
   ОН мчался в те края по Мурманскому шоссе под аккомпанемент своих воспоминаний, с каждой минутой удаляясь от Петербурга и, выкидывая свои воспоминания в открытое окно автомобиля. Целые куски и обрывки его прошлой жизни еще долго летели за ним, как листы разорванной книги, оставляли невидимый след на полотне черной дороги.  ОН немного притомился под вечер, а путь предстоял нелегкий, тем более часть пути пришлась на ночь. ОН решил отдохнуть. Свернул на обочину, остановил машину, заглушил мотор. Потом взял в охапку сонного котенка, вышел из машины и, облокотившись спиной о кузов, стал смотреть на шоссе, почесывая котенку за ухом.
     А на встречу его машине, со стороны правого берега Невы, где-то от огромного мегаполиса садоводств, сосредоточившего в себе тяжелую энергию многих десятков, а может быть сотен тысяч людей, десятков тысяч компостных ям и туалетов, полных дерьма, грядок, удобренных этим дерьмом, в сторону Петербурга несся новенький зеленый блестящий свежей краской джип УАЗ.  В УАЗе сидели два омоновца, Валера и Серега. Валера крутил руль. Настроение у них было веселое.  Навещали родственников Валеры в садоводстве.
Закуска и выпивка были отменными: картошка, селедка, соленые огурцы, грибы маринованные, пиво, окрошка и по  бутылки водки  на брата. Больше пить отказались, так как были на службе, так сказать при исполнении. Оба недавно приехали из Чечни, оба остались живы, заработали немного, да кое-что во время операции прихватили с собой от чеченов: ковры, телевизоры, золотишко по мелочам.  Валера еще недавно служил в ГАИ, но случилась с ним промашка. Дело было на рождество незадолго до полуночной службы. Валера любил смотреть по телеку на разряженных попов в расшитых золотым шитьем одеждах и  высоких шапках, как они ходят с дымным кадилом и огромными свечами, слушать на непонятном для него языке протяжное, речитативное, на басах, пение молитв. Но в это время Валера был на дежурстве и гнался на стареньком патрульном жигульке за Мерседесом.
    Водитель Мерседеса, ехавший по Кирочной улице, не остановился на красный свет у перекрестка с улицей Чернышевского и сбил на пешеходном переходе двух детей. Когда Жигулек Валеры и Мерседес оказались на Манежном переулке, у Преображенского собора, Мерседес гнал к Литейному проспекту, Валера стал стрелять по шинам Мерседеса из пистолета Макарова. Одна из пуль почему-то попала в окно третьего этажа с торца дома, обращенного к переулку, и чуть не убила жильца квартиры. Вероятно, дрогнула рука, накануне был на дне рождения у тестя и хватил лишку. Весь день болела голова, потому что не успел опохмелиться. Неожиданно вызвали на дежурство подменить заболевшего сослуживца. Уж как Валера не извинялся перед жильцом, для солидности пришел в квартиру в форме с погонами старлея при полном вооружении – автомат через шею, пистолет Макарова в кожаной кобуре на ремне на боку, из ГАИ все равно пришлось  уволиться.
    Они ехали довольные и сытые. Автоматы лежали на заднем сидении. Слушали по рации сообщения  дежурного. Кроме дневной
 информации о происшествии у  Преображенского собора ничего интересного для себя не нашли, а день клонился к вечеру, и они расслабились. К тому же смена их подходила к концу. Они уже предвкушали, как придут в свои железобетонные квартиры, наполненные запахами человеческой плоти и еды, пропитавшими блочные стены на века. Зайдут на кухоньку, выпьют водочки, закусят и завалятся спать под теплый бок своих жен.  Ехали, не спеша, поглядывая по сторонам, так на всякий случай.  Серега задремал. Валера толкнул его в бок:
- Серега, ты что? Развезло? Чувствую нутром, глубинно, что надо принять еще на грудь. Не откажешься?   
Серега встрепенулся, открыл глаза, хмыкнул:               
- Валера, ты как всегда прав! А где достать? Хотя бы денег на бутылку!
- Ничего проще! У нас операция «Перехват». Понял. Ищи подозрительную машину. Увидишь, где стоит не по правилам.
     Валера нажал на газ, и УАЗик,  как будто проснувшись, рванул вперед. С ревом промчались через длинный Марьин мост, высоко повисший над Невой, проехали еще километра три.
- Тормози! Тормози! Разворачивай! Видишь, мужик стоит у пикапа четверки, да еще с котенком в руках, прямо под знаком «Остановка запрещена». Знак в листве ему не виден. Хорошо! Мы его сейчас и заметем! – радостно орал Серега, толкая вбок Валеру.
      УАЗ резко сбавил скорость, пересек осевую линию, лихо повернул влево и подъехал к жигулю «Четверка», стоявшему на обочине, с шиком затормозил, прочертив на асфальте черную полосу. Валера и Серега вышли из УАЗа и подошли к автомобилю.
- Проверка документов. Ваши права, паспорт, - важно произнес Серега, взяв под козырек.
- Черт меня дернул остановиться прямо на трассе, - с досадой подумал ОН, - еще задержался из-за этого котенка! Как будто судьба подсунула не во время.  Теперь уже не бросить его, пускай едет со мной в Карелию!
      Глядя на двух омоновцев в новенькой форме мышиного цвета, оба были сильно навеселе, от них пахло перегаром, ОН решил вести с ними осторожно, не возмущаться и не ругаться.
Валера и Серега с его документами отошли в сторону.
- Смотри Валера, - обратился к нему Серега, - да у него права просрочены! Находка! Пока ничего ему не говори. Еще чего найдем.
- Может быть за автоматом сходить? Мало ли чего? – разволновался Серега.
- Ладно, - сказал Валера, - я пойду в машину, а ты проверь багажник.
Когда Валера подходил к УАЗу, то услышал радостный крик Сереги:
- Вот это мужик! Два ящика водки везет пятизвездночной! А закуски  то сколько, колбасы, консервов!
 Валера, не дойдя до машины, вернулся назад и подошел к Сереге. Задняя дверь была полностью поднята вверх. Они вместе стали копаться в багажнике, забравшись в него с головой.
- Уж с десяток бутылок заберем, и закуски банок пять! – шептал Валера, обращаясь к Сереге.
 ОН бросил котенка на сидение.
- Пошлое мое положение и конца ему не видно, - подумал ОН.
Вся ситуация стала раздражать его. Серега вынул голову из багажника:
- Ну, братан, права мы тебе простим и знак остановки тоже, но ты поделишься с нами своими подарками. Мы тебе покажем, что хотим взять.
И Серега снова залез в багажник.
     ОН почувствовал, что кровь прилила к его голове, и потерял всякую осторожность, самообладание покинуло его. ОН быстро подошел к багажнику. Омоновцы услыхали его шаги и успели высунуть только головы из под задней двери. И  ОН со всей силы захлопнул заднюю дверь, под которой остались их руки. Удар был настолько сильным, что какое-то время дверь находилась в закрытом состоянии, но, видимо, из-за рук под ней приоткрылась и полностью откинулась назад. Скорчившись от боли, и, тряся окровавленными кистями, Валера и Серега неистово орали.
- Я тебе говорил, принеси автомат! - вопил Серега.
- Да ты, пидор, должен был сразу это сделать, рас****яй ****ый, -     орал Валера, пытаясь разогнуть сломанные  пальцы.
       Оба были в шоке и смотрели на него, как затравленные звери, попавшие в капкан, беспомощно и злобно, пятясь задом от него. Секунда.… Воспользовавшись их замешательством и животным страхом, ОН ударом ноги в пах тому и другому, уложил обоих на
 землю. Не мешкая, сел в машину, захлопнул дверь, завел мотор. Машина как-то странно задергалась и тронулась с места, медленно набирая скорость. Оглянулся назад. На траве, на коленях, пытаясь подняться на ноги, стояли оба бойца.
- Валера, ты видишь!!? Нападение при исполнении! Имеем полное право замочить эту суку! Он уже покойник, падло! У-у-у-у-у, ****ь! Искалечил, теперь все кончено, инвалидность, *****! Но ты от нас не уйдешь, сука, достанем! Объявляй тревогу, - орал от боли и бессилия
Серега.
                * * * *            

   ОН давил на педаль газа, педаль полностью уперлась в пол, но машина чихала, выбрасывая черный шлейф дыма, и не хотела разгоняться, медленно катила по шоссе. Его лоб покрылся испариной, рубашка прилипла к телу.
 - Неужели конец? Какая глупость! Так гладко все шло! А потом… Нежданно, негаданно котенок! Два болвана омоновца! - «Необходимость и случайность», философское определение единственное, которое ОН запомнил еще с института, давало свои результаты и связывало всю его жизнь случайными событиями, выстроенными, видимо, в заданном порядке.
   Умом ОН понимал, что его настиг самый  банальный случай. Тот случай из многих, которые паутиной случайных событий окружают каждого человека. В этой паутине иногда остаются проходы, которые позволяют отдельным людям покинуть  на некоторое время зону случайных событий, катастрофически влияющих на их жизнь. А иногда незаметно для самого себя, уйдя из нее, человек попадает в другую зону случайных событий, в которых его жизнь складывается
 счастливо и благополучно. Но, потеряв бдительность, бездумно наслаждаясь своим благополучием, человек так же незаметно и неожиданно для самого себя снова попадает в зону неблагоприятных случаев, которые начинают липнуть к нему как мухи, образуя вереницу событий, ведущих к его концу, аннигиляции, т.е. к самому неблагоприятному  случаю  и последнему в жизни человека. Так неожиданно, у перекрестка Кирочной улицы и Литейного проспекта, ОН попал в проход, ведущий в неблагоприятную для него зону, услышав жалобное мяуканье котенка. Но ОН не заметил этого, не принял во время меры и попал в паутину опасных, ничего не значащих, казалось, по началу, для него череде случаев.
    ОН ясно отдавал себе отчет в том, что выхода для него в зону благополучного исхода не может быть. Но решил, задумал для себя, что если ОН успеет миновать Марьин мост до того, как его настигнут незадачливые бойцы ОМОНа или другие службы, ОН попадет в зону благоприятных для него событий, и все разрешится само собой. Мост ОН представил себе, как тот самый желанный проход. Как было в далеком детстве или в молодости, когда ОН в ожидании троллейбуса,
автобуса или трамвая задумывал, какой номер  подойдет к остановке. Если задуманный им номер  подкатывал  к остановке, ОН еще издалека пытался увидеть его, то загаданное им желание должно было исполниться.
    Пикапчик-Жигули четвертой модели словно понял его мысли и желание, вдруг прочихался сизым дымом, дернулся вперед, завыл, задрожал, набрал скорость и  понесся по шоссе. Шоссе стало расширяться и черной лентой нового  асфальта, разделенной белыми полосами, ложилось стремительно под машину. Издалека ОН увидел Марьин мост. Вот проход, через который ОН должен, во что бы то ни стало проскочить! Котенок стоял на  сидении, задрал хвост и смотрел  в его сторону.
- Ну, что старина, попытаемся улизнуть в другое время? Или ты принесешь мне несчастья и там? А может быть, ты не дашь мне миновать проход, и другое время для меня останется закрытым? Ты же из сегодняшнего дня, из данной минуты и не захочешь в следующее мгновение очутиться неизвестно где? Может быть, тебя выкинуть в окно! – и ОН сжал тоненькое горло котенка свободной рукой. Нащупал тонкие хрящики.
Но тут же разжал руку и отбросил котенка в сторону. Котенок упал в резиновый поддон, замяукал и стал карабкаться на сидение. ОН машинально посмотрел в правое боковое зеркало… И увидел позади,  совсем не далеко, УАЗ с синей мигалкой и рупором громкоговорителя на крыше. За УАЗом ехали два мотоциклиста ГАИ с мигающими синими огнями по краям руля. Мигалка бешенно вращалась. Из громкоговорителя сквозь вой двигателя, шума ветра в открытом окне и гул вращающихся шин по асфальту он услышал обрывки фраз:
- Номер….Остановитесь….Не выполнение команды….Стрелять.
ОН с ненавистью посмотрел на котенка.
- Я так и знал, серая скотина, что не дашь мне уйти! Не дал! Не дал!  Все равно выживешь только со мной, тощий урод! 
Ладони у него вспотели. ОН на несколько секунд оторвал руки от руля, вытер ладони друг о друга. Опять взялся за руль и еще больше вдавил педаль газа в пол, до отказа.
    Машина, натужно ревя и сотрясаясь всеми частями, увеличила скорость. За окном  зеленой лентой замелькали  деревья. В зеркало перед собой ОН заметил, как открылось стекло передней двери УАЗа, и в него по пояс высунулся Серега. Видимо его кто-то держал в таком положении. На вытянутых руках, чуть согнутых в локтях, Серега держал черный изящный  автомат с легким металлическим прикладом. Его длинные светлые волосы разметало ветром.
Этот не промахнется, даже с одним оставшимся пальцем! – подумал ОН, - ну, что ж посмотрим, чему  научился боец.
В следующее мгновение раздалась автоматная очередь, посыпались заднее и переднее стекла, обожгло и толкнуло вшею  слева. ОН
 перестал смотреть назад, а смотрел только на приближающийся мост. Справа от него вечерний диск солнца, еще золотистый и теплый в прохладном розово-голубом небе, низко опустился над темно-синей Невой. Внизу по направлению к мосту плыл белый теплоход, время от времени гудел, и его густой гуд эхом разносился вокруг.
     ОН оторвал правую руку от руля, пытаясь справиться с управлением только левой, и протянул свободную руку к шее. Почувствовал что-то влажное и липкое. Погладил котенка. На светло серой шерстке появились густые, алые полосы. Котенок тут же начал жадно  слизывать их.  Не глядя на руку, ОН поднес пальцы к губам и почувствовал солоноватый вкус. Под рубашкой стало липко и влажно. Его вдруг обдало жаром. Вечернее солнце превратилось в огненный диск. ОН всем телом почувствовал давление и жар его лучей. От солнечного огненно-золотистого света  ломило белки глаз.    На ослепительно-синее небо, наполненное сверканием расплавленного золота, невозможно было смотреть. Хотелось закрыть глаза и не  открывать их никогда. Под солнцем стояло одинокое апельсиновое дерево, коренастое и ветвистое, от самой земли и до концов толстых ветвей покрытое серо-голубой корой. Из ветвей молодыми сочными, эллипсовидными листьями тянулись к солнцу нежные светло-зеленые побеги.  Зеленые ветви сплошь покрывали белые цветы с густыми соцветиями белых тоненьких лепестков, над которыми летали и жужжали пчелы. Нежный, не знакомый запах цветущего апельсина проникал в его ноздри.
    Когда жара достигла своего максимума, вернулась прохлада. ОН летел  над желто-серой пустыней и сверху видел две гряды
 обнаженных гор. Одну темно-лиловую, другую, напротив, розовато-синию, освещенную заходящим солнцем. Между ними изумрудной мертвой поверхностью вытянулось  море.   Низкие, черные тучи неслись над пустыней со стороны темно-лиловых гор. Коричневые водяные потоки, вода с песком, камнями и грунтом, водопадами низвергались с их вершин  в безжизненное, неподвижное море.
ОН ясно видит под собой это море! У берега узкая полоса воды сверкает белоснежной соляной пеной и  яркой бирюзой, сразу, без переходов,  резко превращается в темно-свинцовую ледяную синь. Дальше, к горизонту, тяжелая, застывшая поверхность воды, видно, как по ней с трудом катят тяжелые волны, смешивается с небом и вместе с тучами поднимается вверх к розовато-синим горам, слегка освещенным призрачным солнцем. Горизонт и горы   скрыты  от глаз плотными, непроницаемыми и одновременно легкими и нежными, как акварель, фиолетовыми, волнистыми тенями, словно гигантскими, воздушными занавесами с просвечивающими за ними отблесками солнечного светила. Между темными и светлыми   горами ярким мостом среди туч повисла радуга.
- Смотри, смотри, машина пошла юзом! Шины пробил! Валерка,  кажется, я в него попал! Видишь, шею чешет! – орал в азарте Серега, - я ж ему говорил, что тебе ****ец! Жизнь свою не пожалел из-за десяти бутылок водки! Как говорят в Одессе: « Жадность фраера сгубила!»
       Пикап «Жигули» четвертой модели продолжал мчаться вперед и достиг середины моста. Но ОН уже ничего не видел. Глаза его были закрыты, голова свесилась на грудь, левая рука продолжала держать руль, правая  рука лежала на спине котенка. Правая нога продолжала давить на педаль газа. Из глубины его угасающего сознания, появился черный истребитель-бомбардировщик «Ф16». Самолет с грохотом и воем реактивных двигателей летел низко над Невой. Залп, и две тонких черных ракеты, похожие на ядовитые жала, полетели в опору моста. ОН ясно видел их полет и шлейф бело-желтого дыма, который они оставляли за собой. Удар!!  Раздался чудовищный грохот, от которого содрогнулась каждая клеточка его тела.
      Машина врезалась в ограждение моста на скорости сто сорок километров в час, проломила его, на доли секунды повисла над Невой и стала падать в реку, с каждым мгновением ускоряя свое падение. Падала вертикально, двигателем вниз. Свидетели катастрофы на берегу и мосту видели, но не слышали звука падения, как машина  сначала почти вся вошла в воду, выбросила из под себя фонтан мощных брызг, подняла волну, которая быстро достигла берега,  потом часть машины, ее половина,  всплыла на поверхность реки и стала медленно погружаться  под воду. ОН чувствовал, что
 ледяной холод пронизал его тело, все, до кончиков пальцев рук и ног. ОН стал коченеть, и ему невероятно захотелось тепла.
    ОН страстно желал обратно в свой мир, в свою неустроенную и непонятную жизнь. В это мгновение ОН посмотрел на себя со стороны и увидел себя в воде, голым, свернувшимся калачиком, как младенец в утробе матери. Его неуемное желание увидеть солнце, превратилось в тяжелую массивную чугунную цепь в блестящей графитовой смазке, которая связывала между собой  медные, покрытые зеленой патиной стволы старинных орудий. ОН различил на стволах едва видную тонкую арабскую вязь. Цепь свешивалась с Марьиного моста и почти доставала воды. ОН заставил себя разогнуться, на половину высунуться из воды и протянуть руки. Ему удалось  дотянуться до первых звеньев цепи и крепко ухватиться за них. Чугунная цепь была холодна, словно отлита из черного льда.  ОН держался за цепь, но ноги  его оставались в воде. ОН сделал попытку взобраться еще выше, и цепь опустилась в воду. ОН не продвинулся вверх ни на миллиметр. После нескольких попыток ему все же удалось добраться до середины цепи, перелезая со ствола на ствол. ОН посмотрел вниз, голова у него закружилась от высоты.
      Цепь заканчивалась на маленьком пяточке суши среди воды. Там, внизу, где кончалась цепь, бегали три собаки - белый в черных пятнах Буль-терьер с большой свинообразной, хищной и страшной головой, Страфорширский терьер коричнево полосатый с громадной улыбающейся пастью, полной зубов-бритв и рыжая взъерошенная овчарка с заостренной черной мордой дьявола. Собаки лаяли, скалили пенистые пасти, рычали, рвали клыками чугунные цепи, прыгали высоко вверх, пытались ухватить его ноги. Троица свирепых псов наводила на него ужас.  Холодные руки дрожали, пальцы сводило от холода. Не было сил держать цепь. Черные чугунные звенья не помещались в его руках, лишь пальцы могли с трудом держать часть звена. Его мокрое голое тело леденил ветер, высушивая на его кожи капли воды. Внезапно цепь поползла вниз. ОН попытался, карабкаясь по пушечному стволу, подтянуться и лезть вверх. Цепь ползла вниз с увеличивающейся скоростью и начала с грохотом падать. Верхний конец цепи, удерживаемый на мосту  тяжелым пушечным стволом, оторвалась от моста, и изогнутой дугой полетел вниз. ОН поскользнулся на скользкой меди ствола, на который упирались его мокрые ноги, пальцы рук его разжались, и вместе с безумно тяжелой цепью, цепь свертывалась вместе со стволами, медленно стал падать вниз. Последнее, что ОН увидел, были собаки, замершие с открытыми слюнявыми пастями. Собаки смотрели на него, обнажив клыки, ждали свою добычу.
      ОН лежал на круглом и плоском зеленом острове. Настолько плоском, что берега  острова и поверхность воды были вровень с друг другом. Даже казалось, что остров опустился чуть ниже воды, в
еле заметный, овальный кратер. На острове росла одна трава зеленая и влажная  вперемешку с розово-лиловым клевером.  ОН лежал голый на спине, подложив под голову ладони. Глаза его были закрыты. Но ОН видел вокруг себя зеленые волны, пробегающие по траве от дуновения теплого ветра и голубую, в синей дымке неба, гладкую зеркальную поверхность воды. Справа над ним склонилась обнаженная жена. Она лежала на боку, чуть приподнялась, облокотившись на левую руку. Ее нежная теплая грудь касалась его губ. Позади его головы на коленях стоял обнаженный сын. Сын гладил его лоб и говорил ему:
-  Папа, проснись, проснись! Не спи! Открой глаза!
ОН открыл глаза и умер.
     На Марьином мосту, у пролома в ограждении, стоял УАЗ и мотоциклы ГАИ. Из раций были слышны голоса дежурных.  Валера и Серега задумчиво смотрели вниз, молчали. Их растерянный вид, неуверенные движения не выражали восторга, тем более победы. Внезапно Валера зло посмотрел на Серегу, взмахнув перевязанными культями кистей, из которых торчали несколько отекших синих пальцев, и зло выкрикнул:
- Ты, Серега, за что ж убил человека. Ты даже не знаешь, кто он такой! Фамилию по пьяни забыл, номер машины! Грех, то какой!
 -Это ты, Валерка говоришь мне о грехе, падло! Посчитай сколько на твоей душе покойников! И этот тоже, Не отвертишься! Вместе будем отвечать! Эх, что про руки скажем? Правда, жаль мне мужика! Мог сегодня водку пить со своими друзьями. А вместо этого на дне лежит. Вот жизнь! В церковь завтра пойду, в Преображенский собор, и поставлю свечку за упокой его души, - закончил свое горячее выступление Серега.
- Почему в Преображенский? – хмуро посмотрев на него, спросил Валера.
 Серега недоуменно посмотрел на Валеру:
- Ты что? Мозги отшибло? Забыл, что ли? Там, на площади, двойное убийство произошло сегодня днем!
Потом вдруг посмотрел на ограждение, куда-то влево, удивленно раскрыл глаза и показал пальцем Валере. С моста свешивался кусок, метра два, тяжелой, черной чугунной цепи. Цепь, кое -где, подернутая ржавчиной, поблескивала жирной графитовой смазкой. Последнее, верхнее, звено цепи было надето на стойку ограждения, сверху которой лежал накрепко приваренный кусок металлических перил. Нижнее звено, висящее над Невой, было разорвано, края острые, неровные, будто чудовищная неведомая сила вырвала кусок чугуна.

                * * * *
       Над  Петербургом повис жаркий июльский день.  К полудню тридцатиградусной духотой день растекся по улицам, переулкам и проспектам, проник липкой, вонючей жарой в сырые дворы, затхлые лестницы и подвалы, наполненные комарами и мухами. Жаркая мокрая духота просочилась сквозь массивные кирпичные стены старых петербургских домов, поймала в душную западню сквозняки и осталась в квартирах, растворив в себе весь воздух, не давала жильцам этих квартир дышать полной грудью ни днем, ни ночью, ни ранним утром. Ощущение некоторой прохлады сохранилось под кронами  старых лип и тополей, растущих вдоль гранитных набережных  рек и каналов.  У гранитных стен, внизу, тихо плескалась и текла темная речная вода желтовато-голубого цвета, лениво накатывала  сонной волной на  мокрые и скользкие  ступени спусков, где, задержавшись немного, со сладким вздохом скатывалась обратно в гранитное русло.  Еще не успевшая сильно прогреться от солнца, вода несла с собой прохладу. Влажный, свежий воздух легким ветерком  поднимался снизу, вдоль еще холодных гранитных стен, и попадал в тенистые, зеленые объятия листвы, глубокой синей тенью отражающейся в воде.  Пахло водой, тополиной листвой. Солнечные блики бултыхались в едва видимых волнах и плыли по течению вместе с водой.
    ОН и его жена сидели на открытой палубе плавучего ресторана в тени крыши над ними. Металлический понтон ресторана был пришвартован к набережной Невы, где начинался или заканчивался, как угодно, Кронверкский канал, напротив раскидистого сада Петропавловской крепости. Палуба ресторана располагалась на втором уровне, высоко над гранитной набережной. Их было только двое, больше никого в этот час.
    Они выбрали столик  так, что бы с их мест виднелась акватория Невы. К ним подошел официант высокий и красивый молодой мужчина, блондин, его светлые блестящие вьющиеся волосы, касались плеч, одетый в щегольский белый морской китель с золотыми пуговицами, черные брюки и лаковые туфли. Они заказали: на закуску селедку с нарезанной кружочками отварной картошкой и кольцами лука, на первое борщ с пирожками, на второе жареный лосось. Поставив на стол селедку, официант, предложил им по кружке пива «Туборг»:
- Жаркий день сегодня. Холодное пиво не помешает. Получите удовольствие.
 Хотя пиво они не очень любили, но от предложения официанта не отказались, тем более, что официант был обходителен и любезен. Официант тут же зашел за стойку, и из крана в кружки потек пенистый напиток. Потом поставил кружки на стол и ушел. Они остались совсем одни на палубе. Холодное пиво пришлось кстати. На холодных кружках проступили капли влаги и маленькими струйками потекли по толстым стеклянным стенкам. Они, не торопясь, с удовольствием ели и отхлебывали из кружек ледяное горьковато-сладкое, прозрачное, искрящееся золотом  пиво.
    Им было несказанно хорошо. Они испытывали блаженство и наслаждение от присутствия друг друга, простой еды, блестящей и гладкой красно-коричневой палубы, ослепительно-белых поручней и надстроек, треугольника глубокой тени и яркой полосы солнечного света на полу. Это была часть их пространства любви к друг другу. Они заказали по чашке кофе и сели за другой столик у самого борта, откуда открывался прекрасный и радостный вид на город,  другую часть их пространства.  Вместе эти две части, первая немножко частная и интимная, вторая величественная и монументальная, погружали их в огромный мир  любви, который растекался далеко за пределы того, что они видели перед собой. Из своего личного мира они вошли в мир огромный и светлый, с которым они составляли одно целое.  Нева блестела и переливалась солнечным светом, искрами-бликами на воде била в глаза. С ее поверхности поднималось голубое марево. Оно постепенно бледнело по мере удаления от воды и превращалось в бело-голубое  небо, подернутое
жаркой дымкой, на котором желтым пламенем горело ослепительное солнце.
     Они смотрели на панораму города, которую наблюдали всю жизнь, но не уставали смотреть на нее. Они всегда находили  в этом необычном зрелище что-то новое, ранее невиданное ими, то состояние окружающего  мира, которое они сами и создавали, передавая возникшему перед ними пространству свое состояние души.
      И сейчас напротив них, примерно в километре от того места, где под ними чуть-чуть раскачивалась палуба ресторана,  они видели панораму Дворцовой набережной с приземистым, но уютным и протяженным зданием Зимнего дворца со стенами цвета сочной зеленой травы  и с белыми колоннами на фасаде. Справа от него,  похожее на театральную декорацию, желтое, низкое здание Адмиралтейства,  увенчанное по центру квадратной бело-колонной башней, перекрытой плоским  позолоченным куполом, из которого выступал граненый шпиль с игрушечным позолоченным  корабликом-флюгером. Позади Адмиралтейства  поднимался центральный  барабан, подпирающий гранитными колоннами сверкающую громаду золотого купола Исаакиевского собора. Ближе к ним пролег Дворцовый мост через Неву, по мосту беззвучно двигалась вереница автомобилей и троллейбусов. Еще ближе к ним монстрообразно-монументальное здание биржи со скульптурной группой Нептуна на фронтоне поднялось над Невой, опираясь на высокий стилобат, облицованный гранитными плитами. Серо-белое, с гигантскими колоннами из кирпича по прямоугольному  периметру,
оштукатуренными и выкрашенными в белый цвет, тяжелое здание биржи, казалось, продавит под собой  землю, и опустится вниз под воды Невы.  Перед зданием биржи поднялись кирпичные бутафорские ростральные колонны, оштукатуренные, цвета терракоты. Сквозь них торчали серо-зеленые бутафорские носы старинных лодок. У подножья колонн грубые гигантские скульптуры из ноздреватого серо-белого камня, олицетворяющие реки России. Перед колоннами полукружье Биржевой набережной и  плавные спуски к Неве. Совсем близко от них Малая Невка и Биржевой мост, загруженный потоком транспорта. И, наконец, рядом, слева от плавучего ресторана, будто из воды, поднялась звонница собора Петропавловской крепости, из которой взметнулся высоко в небо  тонкий, позолоченный шпиль. Шпиль походил на гигантскую сверкающую на солнце швейную иглу, вонзившуюся в  небо. Вся театральная  панорама, задуманная ее создателем, была погружена   в небесно-водное пространство Невы и ровный, едва слышимый с палубы, монотонный звуковой фон города.
- А не кажется ли тебе, любимый мой фантазер, - сказала ему жена, положив свою нежную и горячую ладонь на его ладонь, - то, что мы видим сейчас, похоже на необычайное природное явление, в результате которого одновременно и возникла эта прекрасная и удивительная декорация. Словно в один день некие тектонические силы выдавили из болот необычайную и в некотором роде материальную и хрупкую, призрачную дисгармоничную гармонию, прекрасную в течение трех месяцев в году, особенно в летнее время,
но уродливую и тоскливую в остальное время года, особенно поздней  осенью и зимой. Странная гармония, которая еще больше холодит в темное время года, мрачным призраком витает по городу, внушает трепет, печаль и тоску перед жизнью. А весной и летом просыпается, как и вся природа, во всей своей первозданной красоте. Но, похоже, что Петербургской гармонии с каждым годом все тяжелей и тяжелей приходить в себя после осенне-зимнего ужаса. Она, эта гармония, напоминает прекрасное дерево, привезенное из далеких краев, которое на время прижилось здесь, расцвело с трудом, сбрасывая листья осенью, превращаясь надолго в нечто уродливое и черное, а потом стало вянуть и гнить изнутри. Садовники оказались никчемными. Твои несколько неуклюжие, но образные строки, немножко измененные, здорово подходят к тому, что мы видим сейчас вокруг себя, - и она с улыбкой на губах произнесла:
               
   

    Из вод вырастают дворцы – как прихоть божественных игр.
    Сквозь них прорастают изящные башни. И будто из недр
    Возникнув, из башен вверх золотом рвутся
    Шпили – на солнце блестящие иглы.

     И город застыл  в бесконечном и вечном движенье,
     Стал миражом. Под пологом синего неба, гонимый волною,
     Поплыл в неизвестность. Лишь боем на башнях часов свой
     Путь обозначил, сигнал, подавая, что он не исчез навсегда.
               
И   продолжила:
- Скажи мне, зачем ты все это написал? Что ты хотел сказать?
Он, не отпуская ее руки, глядя в ее искристые, любящие  глаза, ответил:
- Ты сама дала ответ  на свой вопрос. Мне захотелось сыграть в игру под названием «Пазл». В этой игре, правильно переставляя цветные кусочки картона, получаешь заданную цветную картинку. Посмотри вокруг себя. Окружающее нас мир и его пространство – это тоже «Пазл». В пространстве окружающего нас мира есть неподвижные  детали, созданные людьми, и подвижные, как, например: небо и воздух, деревья и вода,  солнце и луна, реки и моря, равнины и горы, и т.п. Подвижные детали были и есть всегда, но они постоянно меняют свое состояние. Кроме того, есть подвижные детали, которые тоже создает человек,  они временные, исчезающие во времени, но периодически повторяющиеся, например,     война или другие социальные    катаклизмы. 
    Мысленно размещая между подвижными и неподвижными деталями нашего бытия  свои чувства, эмоции, свою душу, реальные события и факты, немножко фантазии, можно получить бесконечное множество картин своей виртуальной жизни, похожей и непохожей на реальную жизнь. Ты сам превращаешься в фантом, который начинает жить в своей виртуальной реальности и со стороны смотрит на твою прежнюю настоящую жизнь. С каким удовольствием я смотрел на тебя  с крыши конюшен! Я видел, с каким упоением ты рисовала. Я смотрел на тебя через  окно, видел твои глаза, губы, испачканные белилами, улыбку и еще раз полюбил тебя. Я стоял рядом с тобой среди толпы под дождем во дворе дома бывшего жандармского управления, смотрел на тебя и картину Преображенской площади. Я видел, с каким жаром и восторгом, который отражался в твоих глазах, ты говорила о площади, но фактически о нас. Я чувствовал, как ты еще молода и сильна. Это было незабываемое зрелище!
- Зачем же ты убил себя? –  тихо спросила она.         
Он посмотрел на нее, улыбнулся.
- Мне захотелось вернуться в настоящую жизнь. Но вернуться обратно мне мешал мой фантом, и я его уничтожил. Уничтожить свое творение было невероятно сложно и, откровенно говоря, мне очень жаль его. Но, уничтожив его, я освободился от многих мыслей, которые тяжелым грузом висели на мне. Я уподобился водолазу,
который от нехватки воздуха пытался всплыть с большой глубины, постепенно сбрасывая с себя свинцовые грузила. И я, всплыв на поверхность настоящей жизни, очутился с тобой на палубе плавучего ресторана, в близком для нас обоих прекрасном  пространстве, и я счастлив.
   Они встали из-за стола, и подошли к борту, отгороженному от  воды прозрачным сетчатым ограждением, выкрашенным белой блестящей краской. Он обнял ее за плечи.
- Но почему ты убил других, Эри, Ивана?
Он задумался ненадолго.
- Как тебе сказать? Эти два фантома были слишком реальны. Я их    почти знал в настоящей жизни. Зачем они мне сейчас? Хотя, честно говоря, оба они мне симпатичны. И мне тоже тяжело было с ними расставаться.      
    Внезапно небо закрыли бело-синие плотные облака. Облака низко повисли над Невой, поглотили пламенеющий солнечный диск, вызвав холодный ветер, который буквально вонзился в Неву.
  Ветер помчался над рекой, поднял свинцовую холодную волну, превратил Неву в угрожающую стихию.  Все вокруг изменилось до неузнаваемости. Создавалось ощущение, что гранитные берега опустились к самой воде. Не было прежнего восторга от роскошной и величественной панорамы, она исчезла, оставив после себя лишь темный тревожный силуэт  с едва различимыми пятнами зеленого, серого, желтого цвета и черными шпилями, тусклыми куполами на фоне потемневшего неба.
     Он прижался головой к ее теплой, нежной щеке. Накатила волна. Закачалась палуба под ногами. Три раза пробили куранты на звоннице Петропавловского собора. А в его голове все время вертелись строки стихов, которые, как ему казалось сейчас, то ли Он сочинил сам, то ли где-то читал в журнале в  статье литературного критика, в которой  автора этих стихов тот обвинял в штампах и пошлости. Но, тем не менее, стихи задевали его душу, и звон курантов раздавался внутри него, в его сердце.
               
                И город застыл в бесконечном и вечном движенье,
                Шпилями приколотый к серому, низкому небу,
                Они, как стрелки старых часов, остановили мгновенье.


Израиль-Наале, 28 мая2004 г.