ТЫ МОЙ, Я ТВОЙ

ТЫ МОЙ

***

Часть 1
ТЕАТР ИЛИ ЖИЗНЬ

***

«Гуляй – не хочу!»
Москва всегда ложилась и просыпалась поздно: здесь и девять часов считалось «ранью несусветной». Но случилась первая мировая война, и постепенно в городе всё изменилось: и на третий год военных лишений, уже никого не удивляло появление на улицах спозаранку: людей, всевозможного транспорта и даже, льющейся из окон патефонной  музыки. Москву наводнили беженцы, без устали суетившиеся в поисках еды и крова. Больницы и все мало-мальски пригодные помещения были переполнены раненными фронтовиками, вокруг которых денно и нощно крутился бесчисленный медперсонал. Тысячи командированных:   военные, чиновники и общественные деятели разного калибра, круглосуточно «добирали своё» в ресторанах, трактирах и прочих «культурных» заведениях, нередко попадая в сети безжалостных жриц любви, терпеливо поджидавших свои жертвы в самых неожиданных местах. Внутри людского водоворота, падая от усталости, свято блюли свой коммерческий интерес извозчики, торговцы, бандиты и, конечно же, и даже в первую голову, полицейские. Казалось, даже московский воздух, был пропитан одним всеобщим, всепоглощающим желанием, которое довольно точно описывает русское  залихватское выражение: «гуляй – не хочу»!

Выход из дому.

Ранним погожим утром, воскресенья 27 мая 1917 года из подъезда доходного дома Толмачевой, что на углу Тверской улицы и Камергерского переулка, вышла примечательная пара: седовласый мужчина профессорского вида и девушка лет семнадцати. Это были Томилины: отец и дочь. Его звали Николаем Степановичем, её – Людмилой (во всех вариантах этого имени), но чаще, всё же Милой.
Несмотря на выходной день у Николая Степановича нашлись «весьма неотложные дела» в Московском университете, где он служил ординарным профессором на кафедре истории Европы средних веков. У его дочери, как у всех начинающих артисток (в сентябре прошлого года она была принята ученицей первой школы-студии Московского художественного театра), весь день был расписан поминутно: с семи утра – медицинские курсы при Екатерининской больнице (в качестве обязательного обременения творческой молодёжи в военное время); в десять – урок сценического движения знаменитой Павлы Вульф непосредственно на сцене школы-студии; в одиннадцать, там же - «доведение до ума» отдельных сцен «Двенадцатой ночи», намеченной премьерой в следующем сезоне; по окончанию репетиции, с большой долей вероятности – обед с друзьями-студийцами в Метрополе; затем с ними же, прогулка по Кузнецкому мосту с посещением «артистической биржи», открывавшейся по воскресеньям в трамвайном павильоне напротив Большого театра, где была возможность заполучить «халтурку», т.е. выступить в каком-нибудь концерте со своим номером, или в театре в какой-нибудь эпизодической роли; и, наконец, вечером Людмиле, как и всем студийцам,  надлежало быть в Камергерском переулке, в Московском Художественном театре, где сегодня давали «Трёх сестёр» с участим «великих стариков» или, как повторяли вслед за Станиславским, «зёрен» художественного театра, чтобы учиться у них, чтобы восхищаться ими, но главное, чтобы, «поймать момент удачи» - когда в основном составе труппы, возникнет  необходимость замены,  что редко, но, чёрт подери, всё же случается!

***
На Тверской отцу с дочерью предстояло расстаться: Николаю Степановичу идти вниз, в сторону Кремля до Манежной площади, и направо – сто шестьдесят два шага до дверей университета: Людмиле – немного вверх, до трамвайной остановки. Они уже простились, когда Николай Степанович, видимо, что-то почувствовав, вдруг спросил:

- Ладно, говори, что там у тебя стряслось?!
- Ничего особенного, просто хочу спросить, - смутилась Томилина, в очередной, кажется, в тысячный раз, удивившись проницательности отца.
– Только не смейся: как на твой вкус: я красивая или просто симпатичная?
Николай Степанович не смог сдержать улыбку:
- Ох, ты, божечки, мои! В такую рань, твой вопрос подобен щам, поданным к завтраку!
- Не хочешь, не отвечай! – почти в шутку рассердилась Томилина. Меньше всего ей хотелось, чтобы её вопрос был связан с её вчерашним её восторгом по поводу неожиданного подарка отца – дорогих, по последней моде ботинок светло-коричневой кожи, с высокой шнуровкой, точь в точь, какие носила великая мхатовка Книппер-Чехова; к тому же эти ботинки так мягко облегали ножки, выгодно подчеркивая их стройность, что примерив их вчера, девичья душа тотчас  «запела» и продолжала «петь» даже и сейчас.

Николай Степанович спохватился:

- Всё, всё, прости, пожалуйста! Говоря серьёзно, я нахожу твою внешность весьма интересной с шансами стать неотразимой.
- Как это понять?!
- Неотразимой девушку делает единство формы и содержания, другими словами – сочетание внешности с богатым внутренним миром, что, в твоём случае можно добиться учёбой, чтением правильных книг, а также приобретением определённого жизненного опыта.
- Фу, как скучно! То есть, по-твоему, чтобы сделаться неотразимой, я должна состариться?
- Мила, это весьма непростой разговор, предлагаю продолжить его вечером, тем более, подходит твой трамвай. Просьба: по возможности приходи домой пораньше. Когда ты задерживаешься, мама начинает нервничать, а ей это вредно.
- Не обещаю, но постараюсь! – прокричала Томилина уже под жуткий грохот, приближавшейся металлической громады и, поцеловав отца в щёку, добавила. – Тебе нужно укоротить бороду, колешься!
- Ах! – обречённо махнул рукой Николай Степанович и пошёл по своим делам.
Людмила смотрела вслед удаляющейся сутуловатой фигуре отца, и от жалости к нему у неё сжалось сердце. «Люблю тебя больше всех на свете: больше мамы, бабушек и дедушек вместе взятых!» - призналась она.

«Я хочу, я могу, я буду!»

Людмиле предстояло проехать три остановки – расстояние по тем временам весьма значительное, и потому, оказавшись в переполненном людьми вагоне, она привычно протиснулась в середину вагона, с надеждой, напоминавшей больше уверенность (поскольку, она заметила - надежда в чистом виде не всегда срабатывала), что обязательно найдётся благородный юноша, который уступит ей сидячее место, желательно - у окна, взамен на её снисходительное  «мерси». И, на этот раз, её уверенность оправдалась: место уступил не юноша, но далеко не старый мужчина, и именно у окошка. Расположившись на деревянной скамейке, Людмила, как бы ненароком выставила из-под, укороченной по последней  моде, юбке, одну ножку вперёд так, чтобы, нависший над ней галантный мужчина, смог полюбоваться не только изящным носком её нового ботинка, но и началом орнамента шнуровки. Впрочем, скоро ей это наскучило, в немалой степени от того, что мужчина начал сопеть. Она спрятала ножку, и, тотчас забыв о существовании «сопелкина», занялась своим излюбимым делом: наблюдением в окошко за жизнью города. Здесь следует сказать, что ещё до отцовского подарка, примерно с неделю, Людмила уже пребывала в необъяснимо приподнято-восторженно-праздничном настроении, которое шикарные ботинки лишь обострили. Суть этого настроения в том, что Людмила буквально физически стала ощущать, что с нею вот-вот должно произойти нечто необыкновенное, нечто грандиозное, обязательно хорошее, такое, что изменит всю её жизнь! И, чтобы в последнее время она не делала и даже во сне, её сопровождала одна мысль, ставшая её открытием и великой тайной, а именно мысль, что жить на белом свете прекрасно! Другими словами, она находилась в той, знакомой абсолютному большинству молодых людей, верхней, но, увы, непродолжительной фазе счастья, кажущегося беспричинным, и очень опасным, например, тем, что сообщи ей кто-нибудь, что на днях, по соседству, в том же в Камергерском переулке, в доме напротив, девушка её лет, покончила собой, оставив записку: «Жить противно!». Людмила, пожалуй, могла бы  от жалости сама умереть! К счастью о  самоубийстве Людмила ничего не знала, и её  естественный эгоизм молодости и здоровья мог без помех, обманчиво внушать ей, что все люди испытывают примерно те же чувства , что и она, и, как при этом обыкновенно бывает, на каждом шагу находить  тому подтверждение: взять хотя бы, франта средних лет, стоявшего перед витриной, мимо которого Людмила только что проехала: за версту видно, что он доволен своей жизнью и собой, и, что он только вид делает, что рассматривает витрину, а на самом деле – любуется своим отражением в стекле; или, какие могут быть сомнения по поводу отличного настроения старушки, радостно спешащей с маленькой собачкой на поводке; или, вот у этой, стоящей на перекрёстке статной молодой женщины с обворожительной и одновременно загадочной улыбкой на лице, которую Людмила решила запомнить, чтобы при случае применить в своей профессии. Подобное с ней случалось довольно часто и каждый раз ей приходили на ум слова Станиславского о том, что «способность  подметить в жизни что-то интересное является  признаком таланта», что приводило её в состояние радостного волнения, всегда почему-то сопровождаемое запахом ландыша; и, тем, что ей, как-будто начинал кто-то  нашёптывать ей на ухо: «Ты хочешь, ты можешь, ты будешь знаменитой!» И сейчас, как бы отвечая  кому-то, она подумала: «Да, я хочу, я могу, я буду знаменитой! И близко то время, когда в трамвайе мне будут уступать место не только, как хорошенькой девушке, но как знаменитой актрисе!»

– Я хочу, я могу, я буду! – едва слышно прошептала Людмила любимую мантру, услышанную от незнакомой девушки, в прошлом году поступавшей вместе с ней в школу-студию Московского художественного театра, но в отличие от Людмилы не поступившей.

Старший врач Саблин.
Перед массивной колоннадой главного входа Екатерининской больницы Людмилу дожидалась невысокая, несколько полноватая, но полнотой человека пышущего здоровьем, девушка ярко выраженной хохлушечьей внешности, то есть озорным и милым лицом, которое не портили нелепые, едва державшиеся на кончике маленького носа, круглые очки в грубой чёрной оправе (между прочим, с простыми стёклами, но это был её большой секрет!). Девушку звали – Зина Дейкун. Как и Людмила она ученица первой студии МХТ. Интересно, что Дейкун была однофамилицей уже состоявшейся артистки МХТ Лидии Дейкун, хотя нашлись те, кто утверждал, что Зина не просто однофамилица Лидии Дейкун, а её дальняя родственница, обосновывая своё предположение  их поразительной внешней схожестью.

- Люська, поганка этакая! - набросилась Зина на подругу.- Вечно приходится тебя ждать! С какой такой стати?! Почему никогда наоборот?!
- Потому что, ты самая добрая девушка Москвы, а также - лапушка, красавица…
- Но, но, зубы мне не заговаривай! Знай: мириться с этим я больше не намерена!
- Ладно, даю слово исправиться.
- Конкретнее?!
- Завтра появлюсь раньше тебя минут этак на …пять.
- На пятнадцать!
- Изверг! Хорошо, будь, по-твоему, а теперь побежали – нужно ещё успеть кое-куда заглянуть!
- В третью палату, к красавцу корнету? - уже на ходу спросила Дейкун.
- Да! Представь, он вчера очнулся, увидел меня и улыбнулся! Боже мой, какие у него необыкновенные глаза: два бездонных голубых озера! Мне кажется, он пошёл на поправку.
- Есть боженька на свете!- сказала Дейкун, и даже подпрыгнула.

***

Переодевшись в платье медсестёр, Людмила и Зина направились в третью палату, в которой лежал корнет Ладыженский, тяжело раненный в живот. Людмила вошла первой и, сделав несколько шагов, остановилась; следом за ней, почему-то на цыпочках проследовала Зина, да так на цыпочках и замерла. Высокая постель Ладыженского была пуста и уже чисто заправлена. Седовласый Потапыч - дядька, приставленный к раненому, по-обыкновению, сидел у изголовья и обмахивал берёзовым веником подушку. Не сразу и как-то неестественно медленно Потапыч поворотил голову, и, посмотрев на девушек пустыми, как у слепого, глазами, виновато улыбнулся:

- Т-с-с! Бедняжка только что уснул! Всё жаловался – зябко ему! Маму звал …., а вы уж идите себе, не надо ему мешать! – и, отвернувшись, продолжил свою работу веником.
Девушки попятились назад и, оказавшись в коридоре, аккуратно прикрыли за собой дверь палаты.
- Ага, вот вы где?! –  раздался над ними грозный голос, заставивший их вздрогнуть. Девушки придавлено оглянулись. Это был тот, о ком в эту секунду они обе успели подумали: а именно: старший врач Саблин!
- Томилина, вы нужны мне! - сказал он и, неожиданно и очень больно схватил Людмилу за руку,  чуть выше локтя.
- Нам с вами нужно кое-что судить. Идёмте! - приказал он и двинулся вперёд, увлекая за собой Людмилу.
Старший врач Саблин был слишком известной личностью, чтобы многочисленная больничная публика, ставшая свидетелем этой сцены, могла сдержать любопытство и до конца не сопроводить взглядами оригинальную парочку: страшно худого, высоченного, в белом халате, казавшемся на нём до смешного коротким, прихрамывающего на левую ногу, больничного начальника, и, очевидно, в чём-то серьёзно провинившуюся молодую медсестру. Движение по коридору возобновилось лишь после того, как за Саблиным и Людмилой закрылась высокая дверь, с квадратными стеклянными вставками, грубо закрашенными белой краской мелкими, над которой висела табличка: «Перевязочная».

***

Продолговатая комната, куда Саблин привёл Людмилу, вся была заставлена вдоль стен разнообразными шкафчиками, столиками, кушетками, но в середине оставалось довольно свободного пространства для того, чтобы Саблин совершенно по-танцевальному, держа спутницу на вытянутой руке, заставил её сделать полуоборот
вокруг себя, а затем, ловко, рывком остановил её перед собой, и на одном дыхании, произнёс монолог не строгим, а откровенно злым голосом:

- Послушайте, Томилина, вы совершенно измучили меня! Вчера я окончательно расстался с Ниной – своей невестой, замечательным, ни в чём не повинным, святым человеком! Эту подлость я совершил из-за вас! Этой ночью я не сомкнул глаз, всё думал, и решил-таки сделать вам предложение - стать моей женой! Погодите, я ещё не всё сказал! Я осознаю, что вас может смущать мой возраст. Да, я много старше вас, но всё же не так стар, чтобы перестать думать о семье! Мне тридцать один год! Конечно, у меня проблема с ногой, но как врач, ответственно заявляю: через полгода, много – через год, с ногой всё образуется, а в остальном я абсолютно здоров и буду здоров достаточно долго, чтобы успеть поставить на ноги наших будущих детей. К вашему сведению, я вполне обеспеченный человек и, следовательно, в материальном смысле вы ни в чём не будете нуждаться. Также имею основание полагать, что в настоящее время вы не питаете ко мне никаких чувств, но уверяю вас – со временем, узнав меня ближе, вы непременно ответите мне взаимностью. Это, пожалуй, всё, что я собирался вам сказать по существу. Но прежде, чем вы вынесете свой приговор: я, как честный человек, считаю своим долгом предупредить  - я готов жениться на вас, если вы согласитесь выполнить ряд моих условий.
- Ряд условий?! - эхом повторила Людмила,  которая не могла оторвать глаз от тонкокогубого рта Саблина, казавшегося ей нереально большим и опасным: ей казалось, что он вот-вот откроет рот, и этим ртом укусит её.
- Не сметь перебивать меня! – пискляво, будто наступили на больную ногу, выкрикнул Саблин, но тут же, как бы придя в себя, извинился. – Простите. Но вы тоже хороши! Разве не видите, как мне тяжело, что я волнуюсь, словно школьник?! … Надеюсь больше этого не повториться! Ладно? Вот и замечательно. Теперь о самих условиях, они таковы: условия: первое - вы должны бросить театр, бросить по-настоящему, а не понарошку, то есть так, чтобы и думать о нём забыли; второе - вы должны целиком посвятить себя медицине – я видел вас в операционной, вы не боитесь крови, и не брезгливы, что даёт основание полагать, что из вас выйдет толк. Сразу хочу пояснить: вашу будущую работу я не рассматриваю в качестве источника дополнительного семейного дохода, но исключительно, как средство поддержания вашего интереса к жизни. Абсолютное погружение в быт – губительно для женщины. Вы согласны? Хорошо! Далее - вы возьмёте мою фамилию; четвёртое - жить мы будем в моём доме, отдельно от ваших родителей. Со своими родителями и всеми родственниками я порвал давно. В этой связи должен заявить, что гостей не терплю ни в каком виде! Естественно, я не изверг, и позволю вам видеться с кем пожелаете, но лишь, в том случае, когда совсем деваться некуда, и только с моего разрешения. Запомните, и повторять не стану: о своих гостях вы должны будете предупреждать меня заранее, минимум за два дня до их возможного появления. Как видите всё предельно просто и логично. Итак, каков же будет ваш вердикт?
- Игорь Викторович! – воскликнула Людмила, успевшая к этой секунде более или менее прийти в себя и осознать, что Саблин не собирается её кусать, - Игорь Викторович, вы желаете услышать ответ прямо сейчас? Но это не честно! Вы только, что признались,  что думали всю ночь!. Почему же меня вы лишаете времени подумать?!
Уловив определённую перемену в настроении девушки, и даже иронический оттенок в её словах, Саблин насторожился:
- Что сложного просто сказать – да или нет, и кончить на этом?!
- Для вас, мужчин, быть может, и несложно, а для нас, женщин, очень даже сложно.
- Пустые слова! Да или нет?!
- Игорь Викторович, я, наверное, в чём-то провинилась перед вами…
- Значит – нет! Вот и славно! И кончено!
- Игорь….
- Я сказал – кончено! – сквозь зубы процедил Саблин и, отступив назад, как бы давая Людмиле  свободу, сказал. – Прошу – уходите, и больше здесь не появляйтесь! Никогда! – и, видимо, по- своему растолковав выражение лица Томилиной, с горькой усмешкой добавил. – Насчёт справки о благополучном окончании моего курса можете не беспокоиться, вы её получите в срок, вместе с остальными. Прощайте! Надеюсь, мы с вами никогда не увидимся!
- Спасибо, Игорь Викторович, и… простите меня.
- Вон!!
- До свидание! – ненароком вырвалось у Людмилы, и уже в следующее мгновение ноги сами вынесли её в коридор, где её уже дожидалась  Зина Дейкун с выпученными до невозможной степени, голыми, в смысле без очков, глазами.
- Ах, я всё слышала! Это что-то невероятное! – шёпотом простонала она,
Из перевязочной донёсся приглушённый кашель и звуки шагов, перемежаемые ударами трости по кафельному полу. Девушки переглянулись и пустились бежать, куда глаза глядят.

***

На одном дыхании Людмила и Зина  преодолели не только все коридоры и лестницы громадной  Екатерининской больницы, но ещё и три версты московских улиц и переулков, благо шедших под гору. Скоро, оставшись совсем без сил, они достигли площади Скобелева,. Остановившись перед памятником генералу, и, поддерживая, друг дружку за плечи, они пытались восстановить дыхание, как вдруг совсем рядом раздался, показавшийся  знакомым, голос:
- Стой! Стоять - я сказал!
Перестав дышать совсем, они обернулись и увидели пожилого господина, пытавшегося перехватить, проезжавшую мимо, пролётку. Подруги обменялись ошалелыми взглядами и брызнули таким неудержимым хохотом, от которого буквально их сложило пополам, а многочисленные площадные завсегдатаи: попрошайки, мелкие воришки и просто случайные прохожие – сбежались посмотреть на редкостное для Москвы тех лет событие – от души смеющихся двух хорошеньких сестёр милосердия, о чём, быть может, даже напишут в вечерней газете!

«Машинист»

На площади генерала Скобелева девушки оказались не случайно: здесь, по правую руку от одноимённого памятника, в развёрнутом к нему фасадом, трёхэтажном особняке нежно-розового цвета,  размещалась школа-студия Московского художественного театра, где Людмила и Зина числились учениками, с месячным жалованием 25 рублей, (что совсем неплохо, если учесть, что фунт пшеничного хлеба стоил пять копеек). До начала занятий оставалось более часа; а поскольку являться ранее, чем за пять минут, у студийцев считалось дурным тоном, девушкам пришло в голову «просто прогуляться по Москве». Прогулка вышла довольно занятной: возле Большого театра им повстречался общий знакомый молодой человек, немало позабавивший их своей зелёной фетровой шляпой, глазами, подкрашенными зелёной краской, зелёным английского покроя френчем с зелёной бумажной гвоздикой в петлице, зелёными штанами-галифе «в квадрате», то есть предельно широкими, и немного выбивавшимися из ансамбля – растоптанными солдатскими сапогами. Имя молодого человека они не помнили, но знали его, как приверженца футуризма.
- Нет-с, с футуризмом я принципиально разошёлся. С недавних пор я - «машинист»! - заявил молодой человек.
О подобном направлении в искусстве девушки слышали впервые, и конечно же, рассчитывали узнать что-нибудь по данному вопросу, однако новоиспечённый «машинист» оказался до краёв наполненным мыслями о будущем России, иначе не возможно объяснить отчего он вдруг, ни с того ни с сего, выплеснул им на голову множество предсказаний, из которых более или  менее приличными оказались только два: первое, о том, что «нынешняя свобода на Руси обязательно превратится в тиранию, братство – в гражданскую войну, равенство низведёт всех до уровня рабов», а второе, что «скоро на земле не останется никого, кроме пролетариев». На вопрос Зины- куда денутся остальные, например артисты? Последовал сногсшибательный ответ:
- Артистов, музыкантов, художников, писателей и иже с ними вырежут, так как любой талант нарушает социальное равновесие и гармонию.
- Ничего себе! – поразилась девушки.
- С исторической точки зрения – это нормально,  - произнёс «машинист» и без всякого перехода пригласил девушек «в одну шамовку пригубить водочки». Вторично получив отказ, «машинист» вдруг вспомнил, что торопиться на очередное заседание общества «Апологетов счастья».
- Приглашаю составить компанию. Не пожалеете: будет зверски интересно, - предложил он, и, получив второй отказ, удалился не попрощавшись.
И всё же этот смешной, недалёкий, и как показалось Людмиле и Зине  безнадёжно одинокий и, следовательно, несчастный молодой человек, невзирая на все свои адовые прогнозы, поднял им настроение, поскольку явился живым доказательством тому, что в придавленной войной Москве, где-то глубоко в недрах её, всё ещё бьётся, пусть нелепая, но всё же свободная творческая жизнь, помимо, естественно, школы-студии МХТ.
- Слушай, пока нас не зарезали, предлагаю испить по чашечке кофею с бубликом в Елисеевском, - предложила Зина.
- Зинка – ты провокатор: не боишься фигуру потерять? Впрочем, наплевать: сегодня, по случаю воскресенья, можно! – согласилась Людмила и добавила - В последний раз. Клянусь!
- Да, в последний раз! Я то же клянусь! – радостно поддержала подругу Зина.
Но первой на их пути попалась «Чебуречная», из открытого окна которой шёл манящий аромат бараньего бульона, против которого:
- Только мёртвый может устоять – тряхнула кудрями Зина и нырнула в полупустую забегаловку. Людмила последовала за ней В процессе поедания чебуреков, Людмиле, наконец, удалось похвастаться ь  перед подругой новыми ботинками.
- Боже, какая прелесть! Я тоже такие хочу! – раз десять повторила Зина, доставив тем самым немалое удовольствие подруге.

Оскорблённое самоощущение.
Людмила, кажется, навсегда запомнила слова отца, произнесённые им однажды, когда он вдруг решил проводить её в студию: «гордыня» - сказал он, - «для простого человека – большой грех, а для артиста - творческая смерть!». Намёк отца был  слишком понятен и смутил её. Тогда она приняла  решение побороть в себе, до того казавшуюся  ей вполне невинной, а, по мнению отца – опасную  слабость, которая заключалась в том, что всякий раз, когда она подходила к зданию студии, на неё
накатывала чувство превосходства над всеми, кто  в данный момент мог видеть её, и для которых, следовательно, уже не могло быть секрета в том, что она - актриса, которой все должны завидовать, поскольку, по её безапелляционному мнению, нет такого человека, кто в здравом уме не мечтал бы оказаться на её месте, ибо нет ничего выше, важнее и интереснее, чем служение театру и в особенности Московскому художественному!. Время, однако, шло, а она всё никак не могла справиться с этой дурной привычкой. Вот и сегодня, возвращаясь после часовой прогулки, на подходе к студии, она не устояла против соблазна полностью отдаться волнующему самоощущению собственной значимости, под воздействием которого , у неё менялась даже походка, и на короткое время она переставала замечать что-либо вокруг себя; и, верно, по этой причине в дверях произошла заминка: девушки одновременно потянулись к дверной ручке. Людмила невольно посмотрела на Зину, и по её глазам, блестевшим особым образам, ей не трудно было догадаться,  что её подруга испытывает абсолютно те же эмоции, что и она! Для Людмилы это стало настолько  неприятным открытием, что она почувствовала себя до глубины души оскорблённой; будто родной человек, которому она всецело доверяла, украл у неё то, что могло принадлежать только ей одной и никому больше! Однако, в следующее мгновение, пришедшая ей в голову мысль о том, что в отличие от Зины  она непременно станет великой актрисой, примирила её с подружкой.

В школе-студии.
Дядя Сева – бессменный вахтёр при студийной двери мирился со своим мизерным окладом исключительно из любви к искусству, а также из-за  уникальной возможности сбора и распространения слухов из театральной жизни. При этом он не брезговал сочинительством, но исключительно в благих целях или, как он сам, будучи однажды пойманным на вранье, сказал  «с целью как-то взбодрить артистов, а то оне ходют, ходют, понимашь, мучаются, мучаются, понимашь, а всё без толку». Студийцы знали эту особенность дяди Севы, но мирились с ней, поскольку старик иногда давал в долг, правда, небольшими суммами, за то без процентов.
Увидев Людмилу и Зину в облачении сестёр милосердия, дядя Сева поднялся со своей  табуреточки, и, то ли в шутку, то ли всерьёз, строго спросил:

- Кто такие?! Куда идём?
- На занятие идём, - ответила Зина. - Дядя Сева, это же- мы!
Дядя Сева пригляделся с прищуром:
- Ох, и впрямь – вы! В такой одёже не только я, а сам Станиславский вас бы не признал! На войну что ли собрались?!
- Типун тебе на язык! Это для роли надо, - пошутила Зина, гордившаяся своим умением общаться с простыми людьми, в том числе с рабочими сцены и даже зловредными пожарниками.
- Это ж, для какой такой роли? – хитро улыбнулся дядя Сева, отлично знавший репертуар не только студийный сцены, но и основной сцены МХТ.
- Пока - секрет, - сказала Зина..
- Во как?! Ладно, в таком разе и я не скажу, о чём тут надысь насчёт вас обмолвился Станиславский!
- Ах, дядя Сева, какой вы, однако! - всплеснула руками Зина. - И не стыдно вам торговаться с бедными девушками?! Впрочем, можете не говорить, мы и без вас узнаем.
Такого коварства старик не ожидал.
- Ладно, так и быть, скажу – тотчас сдался дядя Сева и прошептал, - Константин Сергеевич сказал, что имеет на вас виды, во как!
- И всё?!
- И всё.
- А он сказал, на кого из нас двоих, конкретно?
- На обоих.
- То есть, он наши фамилии назвал? - не унималась Зина.
- А то, как же, само собой называл. Как же без фамилий.
- И какие он фамилии назвал?
- Ваши, какие же ещё?!
- Конкретно – какие?!
- Вот пристали! Да, разве ж я упомню всех. Вас тут эва сколько таскается!
- Ах, дядя Сева, - укоризненно покачала головой Зина, - как же не стыдно, так врать?! Мила, пойдём, нечего слушать старого брехуна.
Старик, хоть и был предельно смущён, но нашёл в себе силу предупредить:
- Эка, а занятий-то сегодня и не будет! Сцена занята: Константин Сергеевич лично распорядился устроить экзамен заезжему артисту из Америки! Во как!
- Константин Сергеевич здесь?!
- Не, самого нету, вызвали кудай-то. У нас, как вызовут, так, почитай, на цельный день! Это дело он поручил г-ну Хорошавину.
- Что же, нам теперь и в зал войти нельзя?
- Хорошавин категорически запретил! – вздохнул дядя Сева, но тут же, пятернёй почесав затылок, смилостивился. – Однако, вам, в виде исключения, полагаю, можно!

***

Пять секунд назад дядя Сева обмолвился насчёт  сцены: но на самом деле, в обычном понимании, сцены в студии не было. Вместо неё существовал грубосколоченный дощатый настил, сработанный на одном уровне с полом небольшого, всего лишь на стопятьдесят зрительских мест, зала, и, отделявшийся от него, нарисованной красной краской линией, вдоль которой вручную передвигался простенький или, лучше сказать, дешёвенький занавес. Другой особенностью студийного зала была та, что попасть в него можно было исключительно через двери, устроенные в границе сцены. Зная об этом, девушки сделали всё возможное, чтобы их появление прошло, как можно менее заметно: согнувшись в три погибели, они прошмыгнули в почти полной темноте в третий ряд кресел, и там замерли. К сожалению, предусмотрительность не спасла их от равнодушно-презрительного взгляда экзаменуемого, одиноко стоявшего на сцене в круге света верхнего софита; а также от неразборчивого возгласа экзаменатора - г-на Хорошавина, восседавшего в центре первого зрительского ряда. Г-н Хорошавин был недоволен вторжением девушек настолько, что по прошествии минуты, счёл необходимым всё же остановить экзаменационный процесс, и громким голосом заявить:
- Надеюсь, нам больше, никто не помешает?! – и, немного выждав, попросил экзаменуемого продолжать. – Извините, Борис Дмитриевич, у нас, как видите, молодёжь, с приличиями незнакомая. Можете продолжать!
- Я сбился! – не скрывая раздражения, признался экзаменуемый,  – Быть может, всё-таки, есть смысл дождаться Константина Сергеевича?!
Г-н Хорошавин, сидевший до этого на самом краю кресла, всем телом шумно подвинулся вглубь его, забросил ногу  за ногу, и подчёркнуто холодно произнёс:
- Воля ваша, Борис Дмитриевич, однако в таком  случае, я  вынужден телефонировать Константину Сергеевичу и признаться, что не смог исполнить его поручения по причине вашего нежелания.
- Ну, зачем же так? Ну, коли вы настаиваете…
- Настаивать не смею. Кто я такой, в самом деле, чтобы настаивать?! Просто я честно ставлю вас в известность о своих дальнейших действиях, - натужно улыбнулся Хорошавин. – Ну-с, будем продолжать или как?!
- Будем.
- Прекрасно. Предлагаю пройти сцену допроса Лизы Протасовой. Вы - судебный следователь. За Лизу читаю я. Сможете?
- Смогу, - уверенно ответил экзаменуемый, улыбнувшись улыбкой студента, вытащившего счастливый билет, и попросил:
- Пять секунд, - очевидно для вхождения в образ.
- Как скажите, Борис Дмитриевич, - устало произнёс Хорошавин, кажется, не очень довольный уверенностью, которую демонстрировал экзаменуемый.
Экзаменуемый, то есть Борис Дмитриевич закрыл глаза, поднёс обе ладони к лицу, подышал на них, как будто отогревая, и, тщательно потерев ладонь о ладонь, резко, с силой бросил руки вниз, открыл глаза и произнёс общеизвестную фразу судебного следователя, начинающуюся словами: «Прошу покорно» и, заканчивающуюся: «Только моё мнение, что вам, да и для всех лучше – правда! Правда всегда лучше и практичнее». Казалось, ничего не поменялось ни в облике, ни в лице, ни в голосе экзаменуемого, то есть Бориса Дмитриевича, но Людмиле, с детства боявшейся  полицейских, (а чуть повзрослев всех работников правопорядка вообще), померещилось, будто на сцену из ниоткуда явился самый настоящий судебный следователь, причём следователь, в котором нет ничего человеческого: ни сочувствия, ни жалости к беззащитной Лизе Протасовой, бездушный чиновник, наслаждающийся своею бесконечной властью над нею, и явно вознамерившийся  погубить её! Пожалуй, впервые Людмила стала свидетелем актёрского перевоплощения такой глубины, силы и убедительности, напугавшую её ясным осознанием того, что она не только не знает за счёт чего можно достичь достоверности такого уровня, но и вкравшимся сомнением, в своей способности повторить нечто подобное, из чего можно было сделать один вывод –великой актрисой стать ей не суждено,  следовательно, она обречена прожить жизнь обыкновенной женщины, к которой типы, подобные доктору Саблину, будут иметь право подходить с предложением руки и сердца; и, что она должна будет научиться не формальным, а настоящим переживаниям по поводу вполне земных неурядиц, типа смерти корнета Ладыженского; и, что, в конце концов, ей предстоит выйти замуж за богатого старика, нарожать ему кучу детей и умереть в полной безвестности! Всё это сложилось в голове Людмилы в  какую-то секунду, и было так страшно, как будто она оказалась на краю бездны, куда должна вот-вот упасть, и только мысль об отце, который будет любить её вне зависимости от того станет она актрисой или не станет, удержала её от того, чтобы тотчас не вскочить и не убежать из студии куда глаза глядят. Помимо этого, воспоминание об отце помогло ей вспомнить спасительные слова Станиславского, сказавшего как-то, что «по- настоящему талантливый актёр обязан сомневаться в себе»! В калейдоскопическом дурмане мыслей, Людмила не заметила, как к ней подсели студийцы-одногрупники: справа – Дуся Епифанцева, позади, в следующем ряду - Аскольд Генин.
- Не правда ли: чудовищно хорош? – прошептала Дуся Епифанцева на ухо Людмилы..
- Кто?
- Кто, кто: Борис Дмитриевич Бельянинов! Между прочим, он прибыл прямо из Нью-Йорка! Боже, как бы я хотела побывать а Америке!
Между головами Людмилы и Дуси Епифанцевой протиснулась лохматая голова Аскольда Генина и сказала:
- Красив, слов нет, да только красота эта с печатью!
- Какой такой «печатью»? – повернулась к нему  Зина Дейкун, сидевшая по левую руку от Людмилы.
- Печатью разврата! – многозначительно изрёк Аскольд Генин.
- Дурак, ты, Аскольд, и уши у тебя холодные! – рассердилась Дуся Епифанцева. – Тебе не понять, что именно на развратных мужиков бабы слетаются, как мотыльки на свет лампы! Мила, ау! Чего молчишь? Или уже до немоты очарована Бельяниновым?! Смотри, подруга, крылышки не подпали!
- Ей это ей не грозит! – прошептала Зина Дейкун. -  сердце нашей красавицы прочно занято Васей  Качаловым.
- Да, ну?! – удивилась Дуся Епифанцева.
- Вот тебе и «да, ну» – подтвердила Зина Дейкун. – Сегодня лично имела удовольствие убедиться в этом. Ой, ребятки, что сейчас в больнице было: Саблин такое устроил!! Мил, можно я расскажу! Язык чешется - сил нет!
- Что? Что было?! – заинтересовался Аскольд Генин, видимо, не рассчитав силу голоса.
В следующую секунду г-н Хорошавин вскочил с места и, развернувшись к залу, закричал:
- Это уж слишком! Генин, вы опять пьяны?!
- Кто?! Я?! С чего вы взяли?! – опешил Аскольд Генин и  добавил. – И кто дал право вам ставить вопрос подобным образом?!
- По такому праву, что я постоянно слышу ваш ор!
- Ор?! Чей ор?! Мой ор?! – затараторил Аскольд Генин и также вскочил  с места, умудрившись при этом авоськой, которую он держал в руке, ударил  по голове Дусю Епифанцеву; и тут же автоматически потянул авоську на себя, но та,  зацепившись за волосы, точнее - за пучок причёски Дуси Епифанцевой, стала поднимать всю её сложную конструкцию! Дуся Епифанцева охнула, и схватилась двумя руками за авоську.
- Генин, сию секунду, покиньте зал! - распорядился, совершенно вышедший из себя,
- Хорошавин. - Все, все, уходите отсюда!
Дуся Епифанцева вскочила первой и понеслась к выходу, придерживая руками авоську, и тем самым невольно увлекая за собой хозяина авоськи – Аскольда Генина, который был настроен  выяснить отношение с Хорошавиным до конца. Что касается Томилиной и Дейкун, то они покинули зал так быстро, как им позволила, бежавшая впереди пара – Епифанцева-Генин.
- Учтите, - кричал им вслед Хорошавин, - о вашем поведение немедленно будет доложено лично Станиславскому и Немировичу-Данченко.

***

В истории с авоськой больше всех, конечно,  досталось Дусе Епифанцевой, которая могла пострадать ещё сильнее, если бы открылся секрет её причёски, а именно, чёрный чулок,  составлявшая основу её замечательного по объёму пучка! Но, слава Богу, всё обошлось: до чулка не докопались. И всё равно  освобождение волос от генинской авоськи оказалось делом запутанным и потребовало участие буквально всех, выдворенных из зала. «Изгнанники» собралась в углу довольно большого помещения, по цвету стен, имевшего неофициальное название «молочного», которое, ввиду страшного дефицита свободных студийных площадей, использовалось и, как фойе и, как репетиционная площадка и даже, как гримёрная: ежели, конечно, раздвинуть мягкие тканевые перегородки, а образовавшиеся за счёт этого боксы заполнить соответствующей мебелью: зеркалами, столиками, диванчиками, корзинами с костюмами и прочими театральными атрибутами.
Осознав, наконец, что самое страшное позади, Дуся Епифанцева на нервной почве сорвалась на  Аскольде Генине:

- Аскольд, какого дьявола ты всюду таскаешься со своей глупой авоськой?!
В поиске достойного ответа Аскольд Генин надул губы и покраснел. Заминкой воспользовалась Зина Дейкун:
- Дуся, ты разве не знаешь, что нашему мальчику богатый папашка подарил дорогущую игрушку – мотор…
- «Рено»!- скромно уточнил Аскольд Генин.
- …и теперь он не расстаётся с шофёрскими причиндалами: кожаным шлемом, варежками с раструбом…
- Крагами, - поправил Аскольд Генин.
- Нехай, - согласилась Зина Дейкун, - а также очками…
- Будь они трижды прокляты – добавила Дуся Епифанцева на том основании, что именно за ремешок очков зацепились её волосы.
- И всё только для того, - заключила Зина Дейкун, - чтобы все знали, что у него есть авто!
После этих слов наступила внушительная пауза, в течение которой студийцы переглядывались между собой, наблюдая, как от одного к другому, слово эпидемия, стало передаваться подёргивание лицевых нервов, растягивание ртов, дрожание век и появление морщинок вокруг глаз.
- Господа, пощадите! – взмолилась Зина Дейкун, уже не своим, но тоненьким голоском. – Ежели, опять рассмеюсь, непременно лопну!!
Казавшийся неизбежным взрыв хохота, всё же не случился: нежданно явился дядя Сева, обладавший уникальной способностью заморозить любую по накалу эмоций атмосферу.
- Людмила Томилина, - сказал дядя Сева, предварительно оглядев всю компанию. – К тебе пришли.
- Кто?!
- Не назвались. Сказали по важному делу, - сказал старик и зачем-то предположил от себя. - Как бы дома чего не случилось.
«Папу видела утром, а что ещё может случиться?!» подумала Людмила, которой совсем не улыбалось покидать друзей. Однако согласно неписаным правилам театрального сообщества, она должна была, как минимум продемонстрировать беспокойство.
- Передайте, буду через минуту, - сказала Томилина..
- Передам, - пожал плечами дядя Сева и ушёл, пробурчав,- по мне, хоть вообще не выходите.
Аскольд Генин тотчас набросился на Людмилу.
- Что, значит, «буду»?! А обед в «Метрополе»? Я столик заказал! А после обеда мы договорились прокатиться на моторе, - и, смутившись, уточнил, - в смысле всем вместе!

Паша.
- Ах, как некстати! – воскликнула Людмила,  разглядев возле памятника генерала Скобелева высокую тучную фигуру молодого человека, длинные чёрные волосы которого и глухой чёрный камзол со стоячим воротничком делали похожим на католического священника. Это был Паша Снов– единственный сын Алексея Алексеевича Снова известного московского философа и старинного друга отца Людмилы. Когда, много лет тому назад , неожиданно умерла супруга Алексея Алексеевича, Николай Степанович Томилин по-приятельски предложил убитому горем вдовцу, пожить некоторое время вместе с малолетним сыном в своей квартире. Предложение было принято с благодарностью, и, как это часто бывает, «некоторое время» затянулось на годы. Гости прижились настолько, что маленькая Людмила которую все звали не иначе, как Мила, не могла заснуть не взявши Павлушу за руку. Павлуша мог , часами просиживать возле кроватки спящей «принцессы». Шло время, дружба между детьми крепла. Так, душа в душу дети провели весь остаток детства, и большой отрезок юности. Интересно, что всё это время любимой Пашиной игрой оставалась – «исполнение желаний принцессы». Для этого он : изображал раба, предварительно вымазав себе лицо чёрной ваксой. Несомненно, Паша Снов был бы  не прочь продолжать свою игру и по сей день, однако полтора года назад ему с отцом пришлось съехать от Томилиных. Причиной тому стало мгновенное  превращения Милы из ребёнка в девушку. Конечно, дружба между молодыми людьми не прервалась, но с течением времени они виделись всё реже и реже, и при встречах всё чаще и чаще испытывали неловкость. Дошло до того, что в последний раз, считая от сегодняшнего дня, они виделись месяц назад или даже больше – Людмила точно не помнила.
Она рукой показала Снову, чтобы тот подошёл к ней, но тот только смотрел на неё и улыбался.
- Вот, навязался на мою голову! - топнула, ножкой Людмила  быстрым шагом подошла к Снову
- Что случилось? Опять Алексею Алексеевичу плохо? - не скрывая раздражения, спросила она.
- По-твоему, чтобы нам увидеться нужно, чтобы моему отцу стало плохо? Другого мотива быть не может? - с не меньшим раздражением ответил Снов, но тут же спохватился, и, характерным для него движением головы, откинул волосы назад. - Прости, с утра что-то  нервничаю. По поводу папы можешь не волноваться, с ним всё нормально, то есть, он как всегда - целыми днями лежит в постели, пытается сочинять, а я с утра до вечера ношусь по аптекам в поисках для него лекарства. Ты, представить себе не можешь, как нынче упал уровень провизоров, им приходиться подсказывать из каких склянок сливать раствор! – сказал Паша Снов и, заметив на лице Людмилы нетерпение, с придыханием добавил:
- Да, да, понимаю, ты, как всегда занята, но мне необходимо с тобой поговорить!
- И ты тоже?! – невольно вырвалось у Людмилы,   имевшая в виду доктора Саблина.
- Что значит – « ты тоже»?! Кто ещё?
- Неважно. Сегодня, действительно,  странный день: все поголовно нервничают. Ну, хорошо, если нужно, давай поговорим: вечерком загляни к нам домой, папа будет рад.
- Нет, нам нужно поговорить сейчас!
- Сейчас?! – испуганно воскликнула Людмила.  – Но сейчас я никак не могу: у меня репетиция, меня ждут, - соврала она и покраснела, вспомнив, что друг её детства, как никто другой умел отличать правду от неправды. – Паша, ну, ей-богу, меня ждут. Давай вечером, а ещё лучше завтра.
- Как страшно…,- растерянно улыбнулся Павел Снов, глядя куда-то поверх головы Людмилы, - как горько это слышать от тебя, по прошествии трёх месяцев, что мы не виделись…
- Как трёх месяцев?!
- Да, трёх месяцев и десяти дней! Мила, неужто у тебя совсем не осталось ко мне ни капли….дружеских чувств?!
- Не говори глупости. Ну, хорошо, я готова тебя выслушать.
- Не здесь! Ты должна… как друг ….умоляю, … в противном случае …ты меня больше никогда не увидишь! – залепетал Паша Снов просящим тоном, со слезою в голосе, чего Людмила терпеть не могла.
- О, боже мой! – воскликнула Людмила – Прекрати! Ну, хорошо, куда же мы пойдём?
- Спасибо! Ты настоящий друг, - обрадовался Павел Снов и поднял руку вверх, и как бы отвечая на недоумённое выражение на лице Людмилы, пояснил. – Клянусь, через тридцать минут верну обратно или куда скажешь!
По его сигналу, стоявшая неподалёку извозчичья пролётка с крытым верхом, тронулась и остановилась возле них.

***

- Езжай, как договаривались! – приказал Павел Снов кучеру, и, демонстрируя явное нежелание разговаривать, откинулся на спинку сидения и даже прикрыл глаза. Людмиле всё это было крайне неприятно, но развлекать «сошедшего с ума» друга или учить его хорошим манерам она не собиралась. В наказание ему, она отодвинулась насколько было возможно, чтобы  исключить возможность соприкосновения с коленями Паши а, которые были расставлены до неприличия широко, а  заодно, спасаясь от тонкого запаха пота, шедшего поверх его дорогого одеколона. (С детства Паша страдал излишней потливостью, и, повзрослев,  стал использоваться одеколоном сверх всякой меры). Необычная ситуация, в которой Людмила оказалась по прихоти старинного друга, в конце концов, привело её в крайнюю степень раздражительности. Более всего она была недовольна собою, тем, что нарушила своё жизненное правило – «делать только то, что хочется», то есть проявила себя безвольной, мягкотелой куклой, позволившей командовать собою, человеку, который ей совсем не нужен, и теперь вынуждена тратить драгоценное время на дурацкие причуды персонажа из прошлой жизни!
А тут ещё она стала замечать подозрительно странное поведение кучера, который, едва они отъехали, время от времени, поворачивал к ней своё страшное бородатой лицо, и делал ей непонятные пасы своими чёрными, как угольки, маленькими глазками: показывая то на Снова, то на неё, то опять на Снова. «Пьян он, что ли?! – с тревогой подумала Людмила.  – «Нынче все мне кажутся ненормальными: и Паша, и этот страшный кучер, и доктор Саблин, и Аскольд Генин со своей авоськой, и юный «машинист», и режиссёр Хорошавин, и Борис, то есть Борис Дмитриевич Бельянинов! Хотя чем же странен Бори? Разве только своей чудовищной красотой! Да, нужно признаться  - этот американец волнующе хорош собой и талантлив! Ни с чем подобным мне ещё не приходилось сталкиваться! Господи, о чём я думаю?! Какое мне дело до красоты Бельянинова! Глупая девчонка: ты сначала разберись с Пашей, всё остальное потом! А что Паша?! Он просто невыносим со своими претензиями и, одновременно, своей  собачьей преданностью.  Жаль его, но он мне больше не нужен! К сожалению, он из тех, которые, если не прогнать, не отвяжутся! Жестоко? Да, но такова,  жизнь!»
Коляска, двигаясь так быстро, как только позволял впереди идущий транспорт и вездесущие пешеходы, то и дело перебегавшие улицу, с реальным риском угодить под колёса, свернула с Тверской в Камергерский переулок, пересекла Большую Дмитровку, спустилась к «хомяковской роще» - огромной клумбе, засаженной молодыми берёзками, и, обогнув её, покатила по Петровке, где, по-обыкновению, городская жизнь «била ключом»: под крики «Берегись!», «Поди!», «Не зевай!», тесня, и, наезжая друг на друга, по улице в оба направления медленно двигались разноцветные пролётки, вперемежку с гужевым транспортом и самодвижущими автомобилями; а по широким тротуарам разнонаправленно двигались бесконечные людские потоки, обтекавшие зевак, стоявших возле кабаков, ресторанов, магазинов, ларьков, заворожённо слушавших зазывал, которые, не щадя  голосовые связки, расхваливали свои  товары и услуги.
Толпа Петровки отличались от других московских улиц, прежде всего присутствием заметного числа, бесцельно шатающихся, нижних армейских чинов, как в военном обмундировании, выдававших в них солдат маршевых рот, дожидавшихся отправки на фронт, так и в больничных нарядах – служивых,  находящихся на излечении, которые с некоторых пор совершенно перестали стесняться показаться на людях в белых кальсонах, с небрежно накинутыми на плечи больничных халатах и даже в белых тапочках на босу ногу. В своём большинстве все они являлись приверженцами гуляния либо с папиросками во рту, либо, семечками, шелуха от которых сплёвывалась под ноги себе и прохожим.
Из открытых настежь окон вторых этажей, за всем этим наблюдали, похожие своей неподвижностью, на восковые фигуры, неходячие раненные и московские обыватели: в основном, старики и дети. В воздухе Петровки чётко ощущался спиртовой запах лекарств, мяты и свежего хлеба.
Пролётка продолжала движение: Петровка уже заканчивалась, впереди просматривался Каретный ряд. «Должно быть, везёт в «Эрмитаж» - предположила Людмила. – « В детстве мы любили там гулять, секретничать. Боже, неужели Паша собирается признаться в своих чувствах?! Наивный, рассчитывает это место поможет вернуть моё прежнее восхищение им! Как это глупо и… неприятно!»
- Ай! – испуганно воскликнула Людмила увидев, как шедший продолжительное время рядом с коляской мужчина в гражданской одежде, но в офицерской фуражке, вдруг повернул к ней своё улыбающееся бессмысленной улыбкой лицо и совершенно беззубым ртом выкрикнул:
- Я люблю Родзянко! Вы любите Родзянко?! Все должны любить Родзянко! – и развернул тряпку, на которой криво было написано: «Да здравствует Родзянко!».
Пролётка пошла шибче и сумасшедший отстал. Странно, что Паша никак на это не отреагировал, даже глаз не открыл, хотя, очевидно, не мог не слышать.

***

Людмила оказалась права:  пролётка остановились у входа в сад «Эрмитаж», только на противоположной стороне улицы, со стороны знаменитого дома с грифонами, в котором жил Станиславский. «Не дай, бог увидит», - невольно подумала она.
- Сиди, я помогу выйти,  - сказал ей Паша Снов и вышел, чтобы обойти коляску. Кучер повернулся и успел прошептать только:
- Сестричка, будь осторожна, у него…- как появился Снов, который строго посмотрев на кучера, спросил:
- Что он тебе сказал?!
- Я не поняла, - ответила Людмила.
- Выходи.
Оперевшись на Пашину руку, она вышла из коляски.
- Не серчай, барин, - пробасил кучер. – Я токмо поинтересовался: ждать вас, али как?
- Мы с тобой обо всём уже договорились. Зачем спрашивать?! Держи.
- Пять рублей! Воля ваша, токмо это много! Нам лишнего не надо!
- Бери, коли дают, и езжай отсюда! – сказал Паша Снов, и обратился к Людмиле. – Нам в парк, прошу, - и подставил ей руку, согнутую в локте, чтобы та взяла его под руку.
Людмила сделала вид, что не заметила этого жеста.
- Мы ведь идём на наше место? Верно? – спросила она и, получив утвердительный кивок, сказала. – Тогда, идём быстрее, – и пошла вперёд.
- Да, да, идём. Кстати, Мила, почему ты в одежде медсестры?
- Неважно!

***

Пройдя под высокой деревянной аркой с витиеватой надписью «Эрмитаж», они оказались на заасфальтированную площади с неработающим фонтаном в центре, затем пошли чуть правее по дорожке, посыпанной жёлтым песком, шедшей между двумя зданиями: «Зеркального театра» и театра «Эрмитаж», вглубь сада. Людмила почти бежала, и тучный Паша с трудом за ней  поспевал. Он находился в растерянности: торопливость Людмилы, её капризно-недовольный тон, явились для него полной неожиданностью, снижавшей уровень торжественности, на которую он рассчитывал, при обдумывании деталей этого важнейшего для него свидания.
В две минуты они оказались на краю сада, у малого фонтана, скрытого от посторонних глаз кустарниками шиповника. Изрядно облупившаяся штукатурка бассейна, с кучей мусора вместо воды, пустым почерневшим постаментом, на котором раньше красовалась фигурка Афродиты, - всё свидетельствовало о заброшенности этого, некогда любимого москвичами уголка.
- Пришли, дальше идти некуда, - сказала Людмила,  и, повернувшись к Паше, посмотрела ему в глаза. . – А теперь говори, как сгораешь от любви ко мне, что без меня не представляешь своей жизни, и даже не в состоянии писать стихи, что, впрочем, не помешало тебе набрать десять фунтов лишнего веса. Прости, друг мой, но тебе решительно нужно худеть!
Отступив на шаг, Паша посмотрел на неё, и с изменившимся, будто просветлевшим лицом, с улыбкой тихо произнёс:
- Можешь не стараться, сделать мне больно, у тебя не получится; я давно знаю, что безразличен тебе и, что изменить это у меня нет ни единого шанса.
- Тогда зачем мы здесь?
- Поверь, тысячу раз я собирался отпустить тебя, и, наверное, сделал бы это, если бы любил простой человеческой любовью, но на беду, моё отношение к тебе больше и выше, нежели земная любовь, а выше земной любви, как известно, может быть только небесная, то есть смерть!
- Смерть?! Ты, с ума сошёл?!
- Да, я сошёл с ума! От одной только мысли, что ты, твоё тело достанется не мне, а кому-то другому, и этот другой будет…трогать тебя….ласкать тебя…и ты не станешь сопротивляться, а …наоборот….
- Что «наоборот»?! Паша, прекрати нести чушь! Невозможно слушать!
- Невозможно, а придётся! Ха-ха, - вдруг рассмеялся он. - Зря ты согласилась поехать со мной. Я до последнего надеялся, что ты не согласишься. Теперь всё - ты здесь, значит, обратного хода нет, значит, так тому и быть! – будто бредил Паша. - Мила, я принял решение покончить со всем этим раз и навсегда, - сказал он  и, судорожным движением, вытащил из внутреннего кармана сюртука небольшой, похожий на игрушечный пистолет.
«Неужели я стану свидетелем самоубийства?! – пронеслось в голове Людмилы, - «Как страшно: но подобное не каждому суждено лицезреть, но….»
И не успев додумать мысль, что ей, будущей актрисе, увидеть такое крайне полезно, она опомнилась: «Боже мой, о чём я думаю?! Человек сейчас убьёт себя, а я…я - страшный человек! Несчастен будет тот, кто со мною свяжет свою жизнь!»
Людмила рукой дотронулась до Паши:
- Не нужно, не делай этого, подумай об отце, он не переживёт! Да, и мне будет жаль потерять такого друга, как ты. Послушай, ты ещё молод, у тебя всё впереди, и я верю – со временем ты станешь великим поэтом. Послушай, ты должен сегодня же переговорить с моим папой, он...…
- Помолчи: ты не понимаешь! - перебил её Паша, и, продолжая смотреть на неё своим ясным, но ставшим отрешённым взглядом, продолжил, -. Наверное, было бы справедливо уйти мне  одному– Но…- Паша облизал себе губы,-  но я не могу, ибо твёрдо знаю, что там, - он бросил короткий взгляд на небо, - мне не будет покоя. Только уход нас обоих даёт мне надежду на примирение и, следовательно, счастье. В том высшем мире, где важна лишь духовная чистота, ты оценишь меня по достоинству и станешь моей! Только моей! Моей!
- Паша, ты меня пугаешь?!
- Нет, что ты! Наоборот – успокаиваю: тебе не нужно бояться! Я точно знаю - больно тебе не будет. Помнишь, я как-то говорил, что мёртвые не знают, что они мертвы? И, мы не узнаем! Только мне гораздо хуже, чем тебе: после тебя мне придётся убить себя, а это большой грех, который будет со мной вечно. Впрочем, довольно слов: доверься, я знаю, что делаю благое дело для нас обоих, - с этими словами Паша наставил дуло пистолета в грудь Людмиле,  напротив её сердца.
В ту же секунду, как от сильно ветра зашевелились, затрещали кусты шиповника! Паша автоматически оглянулся на звук, и в следующее мгновение уже лежал на земле, сверху придавленный огромным человеком, в котором Людмила не сразу узнала кучера.

Недомогание.

После кошмара, случившегося с Людмилой в саду «Эрмитаж», после моральной пытки в полицейском участке с ужасными допросами, очными ставками, протоколами, после общения с врачами, определившими вывих лодыжки левой ноги, Людмила, наконец, оказалась дома. Время было обеденное. По воскресеньям Томилины обедали позже обычного, и, как правило, помимо своих, за столом собирались гости, в когдатошное время довольно многочисленные, но в последнее время единичные. Например, сегодня присутствовали: сосед по лестничной клетке – адвокат г-н Языков Григорий Всеволодович, тульская родственница хозяйки дома, помещица Фролова Клавдия Ильинична и её двадцатилетний сын Виктор (с ударением на «о»), освобождённый от призыва в армию вследствие того, что являлся  единственным сыном офицерской вдовы.
Обед шёл своим порядком, разве что разговоры вынужденно, во избежание малейших намёков на происшествие в «Эрмитаже», крутились вокруг большой политики: например, о возможном вступлении в войну США на стороне России и, связанных с этим надеждах на решительную победу над германцами и их союзниками; другой большой темой была тема о предстоящих выборах в Учредительное собрание и необходимости посильного участия в них каждого сознательного гражданина; и, конечно же, был затронут неизбежный для того времени, вопрос о судьбе царской семьи, и особенно императорских детей.
Всё было мило и пристойно, до той минуты, пока  напольные часы в гостиной не пробили семнадцать  раз, раз, то есть на один удар больше, чем было нужно. После чего тёща Николая Степановича, Поплавская - Тамара Львовна, подобно удару молнии, раздражённо и коротко изрекла:

- Боже мой! Скорее бы лето, уехать отсюда к себе, в Лубенки, и не видеть всего этого!
- Чего именно? – спросил Николай Степанович, за секунду до этого, успевший подмигнуть Языкову.
- А ты, будто не догадываешься! – произнесла Тамара Львовна, облив зятя презрением.
- Бабуля, ты опять начинаешь?! - вмешалась Людмила. – Лично мне неверный бой часов даже нравиться. Это вносит в нашу жизнь определённый оживляшь, что лишний раз напоминает, что мы люди, а не машины.
- Фи, Мила,  где ты учишься таким выражениям?! «Оживляшь»! Впрочем, зачем я спрашиваю?!  – закатив глаза, драматически воскликнула Тамара Львовна. – Сломанные часы, девочка моя, это – беспорядок! Как беспорядок может нравиться нормальному человеку?!
- Дорогая, Тамара Львовна, - произнёс Николай Степанович, уже вполне серьёзно, – вы, верно, забыли, хотя я и докладывал, что часовой мастер приходил, смотрел и сказал: нужна деталь, которую могут сделать только в Германии.
- Что ж, вы прикажите ждать окончания войны?
- А вы хотите, чтобы я этой ночью перешёл линию фронта?!
- Я не на столько дура, чтобы предлагать подобное. Но, ты, кажется, мужчина, глава семьи, и обязан что-нибудь предпринять.
- Я уже предлагал – остановить часы, так сказать до лучших времён. Так вы с этим не согласились!
- Да, не согласилась. Это самое простое: а как прикажите ориентироваться во времени?!
- Вот видите, вы сами не знаете, чего хотите!
- Я-то, как раз знаю…и прекратите, наконец, улыбаться! – потребовала Тамара Львовна, до предела выпрямив спину. – Нет ничего смешного в том, дорогой зять, что ты не желаешь ничего делать по дому.
- Мама, прекрати! – не выдержала, сидевшая рядом с Тамарой Львовной, Ольга Алексеевна, для убедительности накрыв своею ладонью ладонь мамы, которая тотчас руку отдёрнула.
- Не нужно мне затыкать рот! Я знаю, что говорю! Чужих здесь нет и потому я скажу: дорогой зятюшка, вот ты сидишь, улыбаешься и спокойно взираешь, как твой дружок, недоделанный философ, г-н Снов, пытается выгородить своего сынка, едва не убившего твою дочь, признав его фиктивно сумасшедшим…
- Тамара Львовна, это уже слишком! – выкрикнул Николай Степанович. – В полицейском участке Пашу осмотрели квалифицированные врачи, и все единогласно нашли основание для перевода бедного мальчика в Преображенскую психиатрическую больницу! Что ж вам ещё угодно, что бы его расстреляли, что ли?!
- Молчи уже, любящий отец! При царском-то  режиме, ваш «бедный мальчик», сидел бы уже в тюрьме, дожидаясь справедливого суда. Тогда был порядок, не то, что нынче! А вы, так называемая интеллигенция, накинулись на Николая второго: ругаете его почём зря, в лучшем случае умалчиваете, будто он не правил нами более двадцати лет и за ним не числиться ничего хорошего?! Вот вы, господин Языков, умный человек, что думаете по этому поводу!
- Тамара Львовна, дорогая, смею напомнить, что Российское правосудие и при царе отличалось убийственной неспешностью, а касательно моего личного отношения к персоне Николая второго, то позвольте его не озвучивать.
- Отчего же?
- Боюсь, ответ вам не понравиться, а лукавить с вами мне не хочется.
- Нет, уж, уважьте старуху!
- Что ж, коли настаиваете, пожалуйста: по-моему, мнению, Николай всегда был не на своём месте, а последние годы, то ли от усталости, то ли ещё от чего, он слишком часто стал позволять себе быть недобросовестным в исполнении своего долга. К великому сожалению поставить ему в заслугу не могу ничего, поскольку конечный результат его водительства для нас, его подданных, трагически скверный. Но один ли он виноват в том, что сделалось с Россией?! Нет, не думаю. И потому, я могу лишь повторить слова, не помню чьи, о том, что сегодняшняя смута – справедливое возмездие всем нам за вековую порчу русского народа, его вековое угнетение. Извините, если это вам  неприятно слышать. В качестве утешения могу добавить: время на исправление ошибок у нас всё ещё есть, и это даёт основание взирать на всё происходящее с философским оптимизмом. А вообще, всё в мире объективно,….от того и жить противно!
- М-да, лучше бы не спрашивала, - огорчённо произнесла Тамара Львовна.
- Зато честно, - ответил г-н Языков.- Ну, что же спасибо за угощение, обед, как всегда, вышел на славу, – и обратился к Николаю Степановичу. – Ну, что дорогой сосед, традиционную послеобеденную партейку в шахматы?
- С величайшим удовольствием – ответил Николай Степанович.

***

Известно, что в России, тот, кто первым покидает   даже и небольшую компанию, всегда рискует стать предметом её обсуждения, то есть процедуры, известной под названием «перетирания  косточек». Первой за это взялась г-жа Фролова.
- Не хочу ничего дурного сказать о г-не Языкове, - сказала Клавдия Ильинична, - он умный, знающий человек, но в данном случае он сказал глупость! Да, в стране всё скверно и ужасно, но причём здесь Николай второй?! Все знают, что наш государь прекрасный семьянин, добрый человек, который оказался в сложной ситуации, исключительно благодаря козням, как у нас принято говорить, «носатеньких брюнетов». Надеюсь, вы меня понимаете?

- Да, уж, куда понятнее, - неодобрительно отреагировала Ольга Алексеевна и обратилась к Тамаре Львовне. – Мама, ну зачем тебе понадобилось провоцировать г-на Языкова. Мы же договаривались ни слова о политиках.
- О политике можно, а политиках нельзя?
- Да, нельзя. Не хватает, чтобы мы все переругались между собой. И потом, эти твои вечные нападки на Николая. Ну, зачем тебе это?! Подобного отношения Николай не заслуживает.
- Мне лучше знать, кто чего заслуживает. Если бы ты была строже со своим Николаем, толку было бы больше. Сколько раз я предупреждала на счёт Милы, что её увлечение театром до добра не доведёт. Всё, как об стену горох! И вот результат: девочку чуть жизни не лишили! Хорошо – вывихом обошлось! Хотя, как знать, с вывихом ребёнок может остаться хромоножкой на всю оставшуюся жизнь!
- Бабушка, я давно не ребёнок! – возмутилась Людмила..
- Взрослые разговаривают – дети слушают молча! – стукнула по столу Тамара Львовна и чёрной тучей взглянула на внучку.
- Кажется, мне лучше уйти! – дрожащим голосом заявила Людмила. – Мама, спасибо за обед. Я пошла к себе! 
В ту же секунду г-жа Фролова, незаметно, под столом, наступила ногою на ногу сына. Молодой человек побледнел, как бледнеют перед вступительным экзаменом в высшее учебное заведение, и выскочил из-за стола, едва не опрокинув  стул, и попросил:
- Людмила, позволите вас сопроводить?!

Непрошеный гость.
Уже в комнате, помогая Людмиле сесть на диван, Фёдоров спросил:
- Маман, запретила, но позвольте поинтересоваться: что такое случилось с вами  в «Эрмитаже», что вы  умудрились подвернуть ногу? Ей Богу – это станется между нами.
- Не обижайтесь, но совсем не хочется об этом говорить.
- Понимаю
- Спасибо, Виктор, вы очень любезны. Более не смею задерживать. У вас, очевидно, дела?
- Что вы! Никаких дел у меня нет, и я никуда не тороплюсь. Вы видите перед собой абсолютно свободного человека. И мне совсем не хочется возвращаться за стол, тем более, что маман намерена обсудить с вашей бабушкой рецепт приготовления состава от изжоги, а это, как минимум займёт час, а то и более. Хотите - открою вам секрет?! Моя маман просто умирает от изжоги! Хи-хи-хи, - засмеялся Фёдоров, но тотчас сделал серьёзное лицо и сказал:
- А знаете, у вас весьма премиленькая комната!
- Мне тоже нравиться. Кстати, вы не находите, что сегодня с погодой что-то твориться - всё время хочется спать?
- Нахожу и даже очень нахожу, - оживился Виктор.– В этом мы с вами похожи, мне тоже всё время хочется спать. Ах, боже мой,  сколько у вас картин всяких!- всплеснул руками Виктор.
- Это репродукции.
- Да?! Ну, всё равно – красиво. Я с детства немного близорук, можно подойти поближе, хочу рассмотреть их хорошенько?
- Извольте, - обречённо вздохнула Людмила, осознав, наконец, с кем имеет дело.
Молодой человек  подошёл к стене, сплошь увешанной копиями картин, и, заложив руки за спину, принялся рассматривать их, действительно, «хорошенько», то есть не торопясь.
- Вот эта, как называется? – спросил он, наконец, показав мизинцем на полотно, висевшее в центре экспозиции.
- «Богородица» Тициана.
- Впечатляет, а эта?
- «Мальчик» Рафаэля.
- Прелестно! Будто живой! А позвольте поинтересоваться; какая из всех вам нравиться больше остальных?
- Все нравятся одинаково, иначе бы их здесь не было. Это же понятно, да?
- И всё же?
- Пфуй! – выдохнула Мила. – Если настаиваете, то «Ведьма» Хальца. Вон та, выше, ещё выше и чуть правее. Да, эта.
- Эта?! – недоверчиво переспросил Виктор,  продолжая всматриваться в изображение мужеподобной женщины, с кувшином на коленях и огромной чёрной птицей на плече. Будто испытывая терпение хозяйки, он многократно, то отходил от картины, то приближался к ней, то становился к ней правым, то левым боком, несколько раз ковырял указательным пальцем в затылке, пока не сказал:
- Не стану врать, я совсем не разбираюсь в искусстве, но простите – не понимаю, как эта уродливая женщина может нравиться?!
- Послушайте, нельзя же так прямолинейно рассуждать: нравиться – не нравиться! – не без некоторого раздражения сказала Людмила. – Важно – не какой она изображена, а на какие мысли она наводит, какие чувства вызывает.
- Вот те раз, и какие же, например, у вас лично чувства она вызывает ?!
- Зависти.
- ???
- Я хотела бы обладать её железным характером и колдовскими способностями.
- Зачем?! Вы такая красавица, если захотите, весь мир может быть у ваших ног! Что же вам ещё нужно? – восторженно воскликнул Виктор, как бы ненароком делая сомнительные комплименты. Столь незатейливая хитрость молодого человека, не могла вызвать у Людмилы ничего, кроме  раздражение: «Кому- кому, но только не ему давать мне оценки и советы!» - подумала она, но сказала:
- Я вам после как-нибудь расскажу, а сейчас мне необходимо побыть одной, да и нога что-то разболелась.
- Ах, простите! – спохватился Виктор.- Я так всегда: молчу, молчу, а как начну говорить, так не остановишь! Ещё раз просите. Я ушёл, но хочу попросить позволения навещать вас, иногда, так по-простому, уж очень нам с маман нравиться у вас.
Освободившись, наконец, от не прошеного гостя Людмила придирчиво осмотрела свою комнату и ужаснулась: она не задёрнула штору ниши, и, следовательно, Виктор мог видеть, стоявшую там неубранную кровать её, и, что особенно трагично - подушки, знавшие все её девичьи секреты; в том числе и подушку, с разорванной наволочкой. «Ну, пожалуй, рваную наволочку он мог и не заметить, но всё равно, фу, как это всё противно! Нужно сказать, чтобы срочно заменили постельное бельё!» - решила она. Задумавшись, она поймала себя на мысли, что всё в комнате, будто потускнело: и этот огромный диван, с потрескавшейся кожаной обивкой, служившей ей сколько она знала себя, то сценой, то благодарным зрителем при разучивании ролей; и это бюро со множеством выдвижных полок и ящичков-ларцов и, стоящим на нём фотопортретом Качалова в роли Чацкого в «Горе от ума», и настенная коллекция репродукций, и кровать – всё, всё, что прежде было важными и милыми её сердцу, показались ей не такими уж и важными и милыми, как становиться не важен и не мил личный дневник, прочитанный чужим человеком. Людмила подошла к бюро и взяла в руки фотокарточку Качалова и принялась её рассматривать. Она вспомнила, что вот уже три дня, как она не видела своего кумира ни в театре, ни в студии и, что самое страшное - ни одной секундочки не думала о нём! «Как же так?!» - ужаснулась она. – «Разлюбила?! Нет, нет, только не это! Тогда вся моя жизнь теряет смысл! Как страшно! Ах, погоди, зачем же это я наговариваю на себя?! Ведь позапрошлой ночью я видела сон: будто Качалов обнимает и целует меня, и мне это было приятно! Какое же ещё нужно доказательство тому, что чувства мои к этому человеку остались прежними?! – обрадовалась, было Людмила, но тут же вспомнила, что этот яркий сон случился, не позапрошлой ночью, а неделю назад.

- Как быстро летит время! – воскликнула она, и, заглушая рвущееся наружу признание в «измене» Качалову, она всматриваясь в красивое и мужественное лицо Качалова, прошептала:
- Милый, сердечный друг мой, поверь: чтобы не случилось, всегда, до последнего дыхания своего я буду преданна тебе всем сердцем своим, всей силой души своей, и никто и ничего не…
- Опять Качалов?! – напугал её, бесшумно вошедший в комнату Николай Степанович.
- Да, вчера, сегодня, завтра - всегда! – с вызовом ответила Людмила, поблагодарив бога, что это был отец, а не кто-нибудь другой.
- Ну, дело твоё. Не знаю, говорить тебе или нет, но, думаю, лучше сказать: только что приходил  пристав и сообщил: два часа назад Паша пытался выброситься из окна больницы!..
Первой мыслью Людмилы была, что ей нет никакого дела до этого, но зная отца, который осудит равнодушие к судьбе когда-то близкого человека, она сказала:
- Какой ужас! Мне жаль его! Как он себя чувствует?
- Мне тоже жаль Пашу, однако не стоит расстраиваться, даст бог, он поправится; и вот ещё что, - заметно волнуясь, сказал Николай Степанович, - пристав спросил - будешь ли ты писать заявление на Пашу?
- Не знаю, - ответила Мила. – Но ты ведь не хочешь, чтобы я писала, стало быть, я и не буду. Так?
- Так! Вот и славно! Вот и молодец! – повеселел Николай Степанович. – Парень и без того крепко наказан, и впереди его ждут нелёгкие времена.
- Всё?
- Нет. Ещё пришёл Фома Лукич, тебя спрашивает.
- Кто такой Фома Лукич?
- Кучер, который, как я понимаю, спас тебе жизнь.
- Зачем же он пришёл? Деньги просит?
- Нет, о деньгах речи не было; он просто интересуется: как ты себя чувствуешь! Мужик, видно, хороший, переживает.
- Нечего ему тут делать! Скажи, чтобы больше не ходил.
- Понимаю: не хочется вспоминать! Не волнуйся – скажу, но так, чтобы не обидеть. И последнее, вот, сколько на твою бедную голову навалилось! тебе записка, - сказал Николай Степанович, передавая дочери, свёрнутый вчетверо листок бумаги в клетку.
Закрытка была от Дуси Епифанцевой. Людмила  торопливо  развернула листок и принялась читать. Николай Степанович по постоянно меняющемуся выражению лица дочери, пытался определить содержание послания:
- Что? – то и дело спрашивал он, - Неужто, очередная вечеринка? Как - сегодня?! И ты пойдёшь?!
Людмила подняла на отца виноватые глаза:
- Там будет Качалов!
- Но твоя нога?!!
- Что нога? С ногой всё в порядке, - сказала Мила  и в качестве доказательства быстро прошлась до двери и обратно. – Видишь, совсем не болит!
- Но мама?!
- А что мама?! Ступай, уговори её, а ежели будет против, скажи, что люблю её, но всё равно пойду потому, что от этого зависит моя жизнь! Что тут не понятного?! И, пожалуйста, поторопись, через два часа за мной заедут, а мне ещё нужно привести себя в порядок. Да, и попроси у мамы флакон духов, тех самый, что Паша подарил на её день рождения.

Вечеринка.

В курительной комнате дома купца Епифанцева, напоминавшей своим размером и шикарной обстановкой  дворцовую гостиную, находились два товарища по школе-студии: Аскольд Генин  и Николай Подгурский. Аскольд Генин неспешно пристроил свой бокал с остатком пива, на стоявший перед ним мраморный столик, на котором находилась курительные принадлежности: деревянная шкатулка с витиеватой надписью «Philip Morris» и огромная раковина-пепельница, со встроенной в неё зажигалкой. Достав из ящичка сигарету, он не без изящества прикурил, и выпустив струйку сизого дыма, откинулся на спинку белого кожаного дивана, сказал:
- Нет, как хочешь, Николя, - обратился он к Подгурскому, сидевшему другом конце дивана, -  напрасно ты не куришь, во-первых, это красиво, во вторых, огромное удовольствие, и к тому же полезная штука: доказано табачный дым убивает всякую заразу изнутри, и, между нами, устраняет дурной запах изо рта.
-  Опять?! Сто раз говорил: хочешь курить - кури, а меня оставь меня с этим в покое! - ответил Николай и Подгурский.
- Ты, кажется, не в духе?!
- Не понимаю, как можно быть в духе, когда нас  вечно обходят ролями?! Такое впечатление, что мы  навечно занесены в список незанятых, а точнее сказать – безработных! И с этим, видимо, ничего не поделаешь, надо просто ждать и всё!. Не бастовать же?!
- Зачем бастовать? – сказал Аскольд Генин, - Можно, например, всей группой нагрянуть к Станиславскому и прямым текстом потребовать, чтобы он немного попридержал старичков, предоставил нам возможность показать себя.
- Хм, чтобы Константин Сергеевич указал нам на дверь?! – улыбнулся Николай Подгурский.
- Пусть так, всё лучше, чем дожидаться у моря погоды.
- Легко говорить, когда за спиной папаша, способный презентовать любимому сыну шикарный авто. И совсем другое дело, когда у тебя ни кола, ни двора, и ни копья за душой!
- Ба-ба-ба, Николя! Что я слышу! Оказывается, тебе студия нужна исключительно ради денег?!!
Подгурский вспыхнул:
- Аскольд, я мог бы обидеться, но, почитая тебя  другом, отвечу: в студии я чувствую себя причастным к большому искусству, и тем одним счастлив! А двадцать рублей, которые мне здесь платят, рассматриваю, как приятное приложение, позволяющее не думать о куске хлеба! И вот ещё что: лишившись этого места, меня, в отличие, опять-таки, от тебя, тотчас загребут в армию, а это никак не входит в мои планы, и не потому, что боюсь смерти, хотя боюсь, конечно, а потому, что для войны я – человек абсолютно бесполезный и даже вредный. Так, что, Аскольд, в своей борьбе за права молодого артиста, на меня не рассчитывай. Тем более, если быть честным до конца, то.....
- Ну-ка, ну-ка?! – поднял брови Аскольд Генин.
- ...прав требовать что-либо, по крайней мере, пока, у нас нет никаких!
- И у меня?
- И у тебя.
- Интересно, на что это ты намекаешь?
- Не намекаю, а говорю прямо: тебе нужно засунуть свои амбиции, сам знаешь, куда, по крайней мере до тех пор, пока у тебя не появиться, как у Качалова, поклонницы, осаждающие подъезд твоего дома, готовые целовать подкладку твоего платья, и пока твоя горничная не обогатиться, продавая твои драные носки по три рубля, а окурки по рублю за штуку.
- Прекрасно! Я, пожалуй, соглашусь с тобой; да только, чёрт тебя подери, как всего этого добиться, если тебе не дают хода на сцену?! Замкнутый круг какой-то!
- Не знаю!
Друзья замолчали и, в наступившей тишине, стали слышны быстрые шаги. В курительную комнату стремительно вкатилась приземистая дама лет пятидесяти – супруга хозяина дома, Софья Никитична Епифанцева. В своём широком и длинном платье из атласного голубого плюша, с многочисленными вязанными белыми рюшечками, и в причёске: на прямой побор с двумя шиньонами - «бубликами», закрывавшими ей уши, она слишком напоминала русскую куклу для укрывания заварного чайника.
Молодые люди торопливо вскочили на ноги.
- Ах, сидите, сидите! – замахала на них пухлыми ручками Софья Никитична и, будто ударившись о невидимую стенку, остановилась. – Скоро уж начнём. Только что телефонировала Качалову: сказали – выехал! Господа, случайно, не знаете, куда подевались девочки: думала – они с вами?
- Как же – знаем, - ответил Аскольд Генин. – Ваша дочь повела девочек к себе.
- Зачем? – удивилась Софья Никитична.
- Кажется, обещала показать им нечто сногсшибательное. Нас почему-то не взяли!
- Ах, негодница! Опять про мать забыла! Вот, я ей задам! – воскликнула Софья Никитична и, выкатилась из комнаты, судя по лицу, весьма расстроенная.

***

Выбивание дроби костяшками пальцев, тяжёлые удары ладонью, дёргание за ручку, в сочетании с призывами к совести и милосердию дали, наконец, результат: дверь приоткрылась.
- Мама?! – через щелку поинтересовалась Дуся Епифанцева. - Зачем ты здесь? Уходи, ты будешь нам мешать!
- Чем же?
- Девочки будут стесняться.
- Вот ещё! С какой это стати?! По-твоему, я уж и не женщина?! Ах, бесстыдница, да пропусти ты меня!
Софья Никитична навалилась грудью на дверь и, легко преодолев сопротивление дочери, вбежала  вовнутрь, и тотчас обратилась к Людмиле, стоявшей перед ширмой, делившей комнату примерно пополам.
- Мила, хоть вы защите меня от этого бесчувственного изверга! Ведь я тоже женщина, и мне тоже любопытно взглянуть! А она говорит, что вы все против, и, что я буду вам мешать! 
- Софья Никитична, я совсем не против, - ответила Людмила, покраснев, - и вы нам нисколько не мешаете.
Софья Никитична победно взглянула на дочь.
- Вот видишь: у твоих подруг есть сердце!
Из-за ширмы, показалась голова Зины Дейкун.
- Правда, Дуся, жалко тебе, что-ли? Пусть, твоя мама поприсутствует.
- Как скажите, - смилостивилась Дуся Епифанцева. – Я ради вас старалась. Ну, тогда, выходи, чего прячешься?!
В полной тишине из-за ширмы вышла Зина Дейкун; на которой из одежды остались только серые чулки, белые ситцевые панталоны, а груди её были прикрыты двумя конусообразными мешочками из ярко-красной атласной ткани, из-под которых во все стороны, как поднявшееся тесто из кастрюлек, выбивались складки грудей, не уместившихся в мешочках. Дейкун, как вёслами, повела своими полными плечами, как бы желая глубже натянуть на себя конуса.
Первой не удержалась Софья Никитична
- Боже, правый! – выдохнула она.
- Что, совсем не смотрится? – заморгала глазами Зина Дейкун. – Кажется, они маловаты. Как считаешь, Мила?
- Не знаю, что и сказать, - призналась Людмила.  – Смотрится необычно! А у тебя,  какие ощущения?
- Пока не соображу. Неприятно холодят, будто две жабы. Дусь, напомни, как эти штуки правильно называются?
- Бюстгальтер называется, - с обидой в голосе произнесла Дуся Епифанцева. – Американское изобретение. В Америке и Франции давно носят, и никто не жалуется. И вообще, Зина, честно говоря, большие груди, в Европе давно вышли из модны.
- Что же, прикажешь - отрезать?!
- Нет, но, говорят, сейчас делают щадящие операции.
- Ни за что! – решительно ответила Зина Дейкун.
- Девки, вы ничего не понимаете, - заявила Дуся Епифанцева.- Главное предназначение бюстгальтера в том, чтобы грудь под одеждой смотрелась красиво.
- Не знаю, не знаю, - сказала Софья Никитична, - что-то я сомневаюсь, что при нашем климате эти штуки приживутся: под колпачками грудь будет потеть, а стало быть, женщины станут простужаться, а там так и до молочницы недалеко. Я полагаю, что для придания нужной формы нет ничего лучше обыкновенного бинта или, на худой конец, марли.
Обсуждение было прервано, вбежавшей горничной Епифанцевых. Увидев Дейкун в бюстгальтере, она, очевидно, забыла, зачем явилась.
- Варька, чего тебе? – спросила Софья Никитична.
- Так, ведь едут! – очнулась Варя. – Тьфу, приехали, то бишь! На трёх каретах! Сам Качалов, с ним народу незнамо сколько! Ох, уж, поди, в дом вошли!

***

Получилось так, что о намерении отца встретить Качалова хлебом-солью, Дусе Епифанцевой стало известно лишь в последний момент, и уже в самый последний момент ей удалось-таки выкрасть поднос с «реквизитом», и, таким образом, предотвратить «постыдный акт атавизма». Пребывавшему в годах Ивану Григорьевичу Епифанцеву, естественно, трудно было  перестроиться сразу, и потому приветственную речь перед дорогими гостями он держал, выставив руки перед собой так, как будто у него был поднос. Качалов, позволив хозяину дома произнести, не весь, но более половины заготовленного текста, неожиданно для Ивана Григорьевича взял его руки в свои и принялся тянуть попеременно их то вниз, то вверх, в такт известной детской считалочки «мирись, мирись и больше не дерись».
- Дорогой, Григорий Пантелеевич…...
- Иван Григорьевич, - поправила, стоявшая рядом с отцом Дуся Епифанцева.
- … Иван Григорьевич, спасибо за тёплую встречу, но, дабы исключить в дальнейшем всякие недоразумения, хочу сказать вам, что все мы, как надеюсь и вы, далеко не княжеского рода, и в отношениях между людьми ценим в первую очередь: простоту, искренность и естественность, а потому, дорогой Григорий Пантелеевич, предлагаю: на этом  торжественную часть сегодняшнего вечера закруглить. Согласны?
- О, конечно! Очень, очень  рад! – растерянно обрадовался Иван Григорьевич и умолк.
- Может быть, и за стол уже можно садиться? -подсказал Качалов.
- Да-да, само собой разумеется! Прошу, гости дорогие, к столу; откушать, так сказать, чем бог послал.
- Благодарствуйте,- театрально, в пояс, поклонился Качалов хозяину дома, и, заручившись молчаливой поддержкой, стоявшей по его левую руку г-жи Книппер-Чеховой, добавил:
- Только у нас с Ольгой Леонардовной будет небольшая просьба: нельзя ли нам минут пятнадцать посидеть в каком-нибудь укромном местечке? После спектакля, понимаете, хочется немного прийти в себя, а остальные пусть усаживаются за стол.
- Нет уж, мы вас подождём, - на правах хозяина за всех решил Иван Григорьевич

***

Качалов и Книппер-Чехова расположились в уголке гостиной на мягких креслах, как бы отдельно от других гостей,  которые рассредоточившись по всему залу, и, не переходя невидимую черту, проложенную на расстоянии, не позволявшем даже «случайно» подслушать беседу  великих артистов, составлявших, по определению Станиславского, «зерно зёрен»  Московского Художественного театра.
- Ну-с, и что всё это означает? – тихо спросила Ольга Леонардовна. – Отчего мы не поехали к милым Щукиным?
Качалов снял пенсне и многозначительно улыбнулся:
- Понимаешь, кое-кто посчитал, что Щукины своим богатством и роскошью могут нас компрометировать.
- Фу ты, ну ты! До сих пор не компрометировали, а тут вдруг! Что-то тут не так. По моему мнению, богатство Щукиных, хотя бы можно оправдать  наличием у Щукиных художественного вкуса, чего нельзя сказать об этом доме. Нет, мне очень интересно, знать – чья рекомендация приехать сюда, кто это – «кое-кто»?
Качалов положил руку на сердце:
- Строго между нами: это сам Константин Сергеевич. Он нашёл меня во время антракта и…, нет, нет, не настаивая, попросил в этот раз поужинать у Епифанцевых. Ты ведь знаешь о страшной власти Станиславского надо мною: любая его просьба - для меня закон. Я даже спрашивать не стал: в  чём тут дело,.
- Ах, старый лис! Попросил, а сам не приехал! Кстати, и Коонен тоже нет! Кажется, руку отдала бы на отсечение, чтобы лишь бы узнать, в чём тут дело?
- Кажется центральное слово здесь - «кажется» или не кажется? – улыбнулся Качалов.
- Не умничай, пожалуйста. Во-первых, я устала, а во-вторых, умничанье тебе не идёт.
- Извини. Что касается Коонен я могу лишь предположить, что она не очень любит ездить в новые мест, бережёт репутацию
- Господи, было бы чего беречь! Репутация этой дешёвой куклы давно всем известна.
- Оля, ты слишком строга к ней! Она, может быть, дама и неприятная, за то, как поёт!
- Ах, брось! Терпеть её не могу, причём всю! Кстати, обрати внимание – нашего нового приобретения - рокового красавца Бельянинова тоже что-то не видно?!
- Какой же Бельянинов новый?! Ты, верно,   забыла, как лет шесть тому назад или даже больше он пробовался у нас на роль Роберта в «Празднике мира». Показал себя полной пустышкой. С тех пор, кажется, он мало изменился. Вот мой прогноз: Бельянинов долго у нас не задержится. Подожди-ка секунду.
Водрузив на законное место пенсне, Качалов тяжеловато поднялся и, прихватив по дороге ножной пуфик, направился к окну, возле которого на стульчике устроилась Софья Геоцинтова, бывшая ученица школы-студии, недавно перешедшая в разряд сотрудниц и уже дебютировавшая на главной сцене МХТ.
- Фифа, дорогая, - обратился к ней Качалов. – Вам здесь не дует?
- Немножко, - смутившись ответила Геоцинтова.
- Это никуда не годиться, не дай бог простудитесь!
Положите свои красивые ножки вот сюда, - сказал Качалов, поставив пред девушкой пуфик.
- О, мерси! Вы очень внимательны.
- Рад служить. Кстати, вам никто не говорил, что вы очень похожи на Ольгу Леонардовну? Нет?! Тогда я буду первым, кому эта мысль пришла в голову, - сказал Качалов и, явно довольный собой, вернулся к Ольге Леонардовне, которая встретила его вопросительно поднятой бровью.
- Глупости! – усмехнулся в ответ Качалов. – Просто не хочу потерять удобную партнёршу.

***

Людмила Томилина, как и все участники вечеринки, формально общаясь друг с другом, то и дело бросала взгляды на звёздную пару мхатовских «стариков». Лично её интересовал исключительно Качалов. И сказать, что результатами наблюдения  она была разочарована, значит, ничего не сказать: она была удручена: и дело тут было не в откровенном ухаживании Качалова за хорошенькой Геоцинтовой, и уж тем более – не в его общении с Ольгой Леонардовной, и даже не в том, что Качалов, кажется, одной ей не ответил на приветствие, а прошёл мимо, будто не заметил её (это-то как раз, наоборот, должно было бы поднять Людмиле настроение, поскольку уж слишком очевидной была преднамеренность поступка, доказывавшего в ста случаев из ста, предрасположенность мужчины к объекту игнорирования); нет, вовсе не этим она была огорчена, а тем, что нашла своего кумира поразительно обыкновенным и даже неопрятным, как в одежде, так и вообще: её раздражала  неровная щетина на впалых щеках, какая- то невиданная  прежде прилизанная причёска достойная конторщика, но главным разочарованием Людмилы стали качаловские колени: острые, как карандаши, неожиданно выросшие, когда он уселся в низкое кресло. Эти колени приводили её буквально в состояние отчаянного сожаления о времени, потраченном ею на увлечение Качаловым. «Как можно было восторгаться этим мужчиной, переживать, мучится, и даже на что-то надеяться?!» - терзалась она.
Тем временем, в шаге от Людмилы, Николай Подгурский развлекался тем, что подначивал  Аскольда Генина воспользоваться ситуацией и прямо сейчас подойти к «старикам» - Качалову и Книппер-Чеховой и заявить о своих претензиях к ним.
- Или слабо?! Конечно, болтать, мы все сильны, а как до дела, так в кусты?!
- На что спорим - сделаю?! – неожиданно заявил Аскольд Генин. На его побледневшем лице появилась решимость, напугавшая Николая Подгурского, и он отступился:
- Да, брось ты, я пошутил!
- А я нет. Если сделаю - с тебя обед в «Метрополе».
- Аскольд, не дури, - прошептал Николай Подгурский уже в след другу.
Аскольд Генин сделал два шага и вынужден был остановиться: его опередил пожилой господин, о котором определённо можно было сказать только то, что он не актёр, поскольку носил усы и бороду. Голос у незнакомца оказался довольно громким, и все присутствующие в гостиной стали невольными свидетелями его разговора. «Старикам» мужчина ц представился  Семёном Семёновичем Патушинским, и, видимо, в надежде, что его имя произведёт нужное впечатление, тут же, без обиняков попросил похлопотать перед Станиславским о выдаче ему характеристики, необходимой для получения «достойной его заслугам» пенсии. Качалов и Книппер-Чехова недоумённо переглянулись.
После чего г-н Патушинский стушевался:

- Неужто, вы не слышали обо мне?! Обо мне, кто более пятнадцати лет бескорыстно защищал интересы Художественного театра на юге России. Я тот, кто ни одному чёрту лысому не позволил бесплатно играть спектакли из репертуара вашего театра. Все деньги до копейки, а это сотни тысяч, мною направлялись в кассу театра. Неужели вы откажите мне в такой малости?!
- Ах, ну да, конечно: я вспомнил вас! – сказал Качалов. – Извините, что не сразу. Конечно, я буду рад вам помочь и даю слово: поговорить о вас со Станиславским, но, единственное, я не могу ручаться за результат.
- Спасибо, и на этом, - сказал Патушиский и строго посмотрел на Книппер-Чехову, вынудив Ольгу Леонардовну дать г-ну Патушискому отдельное обещание переговорить с руководством, прибавив к обещанию слова «в самое ближайшее время».
После чего г-н Патушинский отошёл в сторонку, кажется, не очень довольный результатом разговора.
Дожидавшийся очереди, Аскольд Генин, нервно, словно конь, переступавший с ноги на ногу перед атакой, немедленно двинулся вперёд, но и тут не успел: на этот раз его опередил известный драматург Борис Зайцев с потрёпанной папочкой нежно  розового цвета.
- Вот, я принёс новую пьесу. Вы обещали посмотреть и высказать своё мнение, - сказал драматург «»старикам».
–  Не помню, чтобы обещал, - ответил Качалов. – Но, даже если и обещал, то сейчас взять не могу – затеряется. Будет лучше, если вы отнесёте пьесу в театр, секретарю Станиславского.
- Я уже два раза относил. Там всё теряется.
- Ну, хорошо, давайте сюда, - сказал Качалов.
- Спасибо, -  с обидой в голосе произнёс Зайцев и ретировался в сторону, с тем же выражением лица, что и г-н Патушинский.
Аскольд Генин дёрнулся, но вновь его опередили. На этот раз г-жа Барелли – актриса французской труппы Михайловского театра (Петроград), специально приехавшая в Москву, чтобы уговорить начальство МХТ включить в репертуар «беспроигрышные в финансовом отношении» пьесы великих французов М.Донье, Эрвье, Лаведана, Лоорда и Массона-Форестье.
Она вновь озвучила эту идею перед «стариками»: а
- Вы увидите, со всех точек зрения это будет хорошо. Даю слово: в этих постановках предполагается минимальное участие французских актёров, в основном это будут ваши люди. Что скажите?
Качалов нашёл данное предложение весьма интересным и засуживающим внимание,  что вполне удовлетворило  француженку, но вывело из себя драматурга Зайцева.
- Конечно, всякое французское дерьмо будут продвигать, а исконно русское задвигать! – прошептал он, будто самому себе, но многие его всё же услышали.
И когда, наконец, перед очами «стариков» возник Аскольд Генин, Качалов устало заслонился от него ладонью, отыскал глазами хозяина дома и кивнул ему головой.
- Господа, прошу всех к столу! – выкрикнул Иван Григорьевич Епифанцев голосом, каким секунданты приглашают застоявшихся дуэлянтов к барьеру.
И нужно же был случиться, что именно в этот момент с улицы донёсся ошарашивающе-странный, глубинно-мощный, короткий и хлёсткий звук, заставивший звякнуть оконные стёкла гостиной, а всех присутствовавших замереть на месте, а отмерев, искать в испуганных глазах друг друга ответ на вопрос: что это было?
- Ружейный выстрел, кажется? – предположил кто-то из гостей.
- Успокойтесь, господа, - сказал Иван Григорьевич Епифанцев, чувствовавший ответственность за всё, что происходило в его доме. – В Москве отродясь никаких выстрелов не было. Поди, на кухне что-нибудь обронили. Схожу, посмотрю и доложу.

***

Возраст есть возраст: как не крепился Иван Григорьевич, но под утро его оставили последние силы: шея отказывалась держать голову, глаза стали сами собой закрываться. Опасаясь конфуза – уснуть за столом, старик ретировался в спальню, и, не раздеваясь, рухнул на постель, едва не придавив супругу, которую силы покинули часом раньше. Почувствовав мужа, Софья Никитична, не открывая глаз, произнесла слабым голосом:

- Ты, как-с?
- Как-с, как-с, ни как-с, - глухо проворчал Иван Григорьевич. – Едва жив! Не по мне всё это! В первый и последний раз – вот как-с!
Софья Никитична открыла глаза и даже приподнялась немного: оперши голову на руку
- Что такое?! Ты о чём? А ну, говори, что задумал?
- Господи, что ты за человек: как комар, не отстанешь, пока не выпьешь всю кровь! – пробурчал Иван Григорьевич и заговорил, постепенно  расходясь. – Сама посуди: у нас купцов как принято: сколько за стол село, столько и встало, и на этом застолью шабаш. А эти ходют, ходют туда-сюда, а то и вовсе уезжают, не попрощавшись, будто кто обидел! Это-то ладно: уехали и уехали, чёрт с ними, так заместо их другие припираются: кто такие? кто звал? с какой такой радости пьют, жрут? – не понять, и главное, наглые такие, мимо пройду головы не повернут, и вид у всех такой - за деньги спасибо не купишь! А разговоры-то у них какие: хвалят друг дружку без удержу, а в глазах – ненависть и злоба! Тьфу, тошно смотреть. Как хочешь: нашу Дуську нужно от них забирать, испортят они её!
- Поздно, уже испортили, - вздохнула Софья Никитична.
Минуту супруги провели в тишине, но сна у обоих не было.
- Вань, ну, а ежели подумать, не так уж всё и плохо: считай, на концерте побывали! Ах, как они  красиво поют! Особенно Качалов, с Дусиной подружкой  - Милой.! Я прям всплакнула.
- Глупая ты баба!
- Глупая, не глупая, а такое ни за какие деньги не увидишь. И вообще, на кой ляд тебе сдались ихние здрасьте и досвидания? Ты только представь, как все эти Щукины и Кузнецовы от зависти полопаются: пук, пук, пук!
- Распукалась!
- Хоть и так! Ты сам подумай - какая реклама для нашего дела. Попомни меня: все нынешние затраты сторицей окупятся.
- Тут ты, пожалуй, права. О! Погодь-ка: слышишь?! Кажись, стульями задвигали! Неужто, расходятся, дьяволы? Неужто, мучениям нашим конец пришёл?! – встрепенулся Иван Григорьевич и трижды перекрестился.

***

Иван Григорьевич ошибся: в ту минуту застолье не только не заканчивалось, а, наоборот стало набирать силу; гости уже не спрашивали закуски, но вина и водки требовали всё больше и больше, и многие из нах ждали удобного момента, чтобы пуститься в пляс.
Что касается Людмилы то бокал хорошего французского вина в самом начале застолья, помог ей смириться с горечью разочарования в Качалове, второй бокал вина – заставил её усомниться в справедливости своих претензий к великому артисту; а когда тот, затянул своим чарующим голосом «Отдадят тебя замуж в деревню чужую», к Людмиле вернулась способность восхищаться им, а уж когда, не удержавшись, она стала вторить Василию Ивановичу, с чётким осознанием, что она не только не портит, но придаёт песне нужную задушевность, то она испытала второе рождение чувства, которому не было другого названия, как только ….. Допев последний куплет соло, Людмила была удостоена длинным качаловским взглядом, и от него же короткой похвалой:

- Вот это – да! Не ожидал!
После чего Людмила не могла не воспариться от счастья, и полностью отдалась разбушевавшемуся  веселью: пела, танцевала, читала стихи, постоянно ловя на себе восхищённые взгляды самого лучшего в мире мужчины:  Василия Ивановича Качалова, которого ей ужасно захотелось назвать Васенькой.
Для Людмилы,  как, впрочем, и для всех, вечер незаметно перетёк в ночь, ночь в раннее утро, и, когда уже ничего не предвещало никаких  неожиданностей, случилось событие её встряхнувшее! Событие это было связано с неожиданным появлением г-на Бельянинова, который, не сняв шляпы, с перекинутым через руку серым непромокаемым плащом, через весь зал прямиком прошествовал к Качалову, грациозно (во всяком случае, так оценила Людмила) склонился к уху мэтра, что-то сообщил ему, и, получив загадочный ответ: «Как хотите – дело ваше», так же стремительно, как и появился, не оглядываясь по сторонам, покинул вечеринку. Этот эпизод подействовал на Людмилу странным образом: она впервые в жизни почувствовала острое желание выпить, причём не шампанского.  Каким образом об этом догадался Аскольд Генин загадка, но через секунду у неё  в руках оказался пухлый бокал с коньяком. Вечеринка продолжалась и продолжалась, и казалось, что она станет лишним доказательством, того, что застолье, как и войну,  легко начать, но, невозможно закончить, как тут же нашлись мудрые люди, которым удалось доказать, что артисты, тем отличаются от простых смертных, что не только знают, как важно уйти вовремя, но способны при любых обстоятельствах реализовать это знание на практике.

***

На улице, дрожа от предрассветного холода, компания студийцев: Аскольд Генин, Николай Подгурский, Зина Дейкун и Людмила Томилина, дожидались случайного извозчика, надежда на которого таяла с каждой секундой. И только они собрались пешком, как услышали цоканье копыт, и  увидели, выкатившуюся из-за угла дома Епифанцевых, коляску. Аскольд Генин, поднял руку, экипаж остановился. Потирая от удовольствия руки, Аскольд Генин  собрался приступить к переговорам с кучером, как из коляски выглянул Качалов.

- Томилина! – позвал он, глядя на неё как бы поверх остальных. – Позвольте отвезти вас домой, домой, - зачем-то дважды повторил Качалов.
Людмила растерянно посмотрела на друзей, на что Зина Дейкун пожала плечами, Арнольд Генин отвернулся, а остальные опустили головы.
- Не знаю: удобно ли это? – произнесла Людмила.
- Очень удобно, Мне нужно с вами кое-что обсудить. - улыбнулся Качалов, и протянул красивую руку, с длинными пальцами, на которых были нанизаны несколько крупных перстней, - Ну же! Или вы хотите, чтобы я встал пред вами на колени?!
- Поезжай, не тупи, - тихо процедила Зина Дейкун.
Ошарашенная таким неожиданным поворотом, Людмила обошла по внешнему контуру, своих окаменевших друзей, вложила свою похолодевшую ладонь в большую тёплую руку Качалова и села в коляску. Качалов довольно бесцеремонно накинул на неё плед, и одной рукой прижал к себе, так, что голова оказалась на его груди, объяснив свои действия тем, что «так нужно», и, попросил «целиком ему довериться».
Коляска тронулась и вскоре скрылась из виду, а Лиза Дейкун, Аскольд Генин, Николай Подгурский, продолжали смотреть ей вслед ей, с выражением лиц, характерным для людей, испытывающих одновременно чувства зависти и разочарования в жизни.
- Ну, что, братцы, потопали по домам? - предложил Николай Подгурский.
- Как «потопали»?!-  возмутилась Лиза Дейкун. – А девушку проводить?! – и, подхватив мужчин под руки, повела их в нужном для себя направлении.

Наедине с Качаловым

Что может чувствовать молодая женщина в минуту исполнения мечты, которую в глубине души она считала несбыточной? Ничего! Как вариант - душевную пустоту и апатию!. В коляске,  находясь практически в объятиях Качалова, и, впервые имея возможность так близко рассмотреть  Василия Ивановича: его небритый подбородок, узкие ноздри, и каждую торчащую оттуда волосинку, серые умные глаза под козырьками по-женски длинных и загнутых вверх ресничек, Людмила не испытывала никаких особых чувств: ни радости, ни разочарования, а лишь абсолютное безразличие к тому, что с ней происходит в данную минуту, и к тому, что с ней произойдёт позже, поскольку, чтобы потом не случиться, это будет меньшим грехом, чем тот, который она уже совершила: на глазах у друзей села в коляску к мужчине. Кажется, это достаточно объясняет, почему Людмила нисколько не удивилась, когда коляска остановилась в Коньевском переулке, у дома, известного всей  Москве, как дом Ностица; но больше, как дом, где жил Качалов. И ничто не дрогнуло у неё внутри, когда Василий Иванович  сказал:
- Я здесь живу. Вы не рассердитесь, если я предложу подняться ко мне? Ненадолго. Мне хочется продолжить наш с вами разговор.
- Продолжить разговор?! – удивилась Людмила. - Но, ведь, кажется, по дороге сюда, мы не сказали друг другу ни слова!
- Милая моя, в жизни, как и в театре, не так важны, слова как паузы между ними. Вы разве не находите, что наше молчание было весьма выразительно? – довольно двусмысленно произнёс Качалов.

***

Людмила ступила в квартиру Качалова с улыбкой новоиспечённой грешницы, осознающей, что возврат к прежней жизни уже невозможен.
- Вот, здесь моя любимая комната, - сказал Василий Иванович, открыв перед Людмилой одну из многочисленных дверей. – Проходите, чувствуйте себя, как дома, а я покуда что-нибудь приготовлю: кофе, чай? Или может быть - вина? У меня есть замечательное, коллекционное!
- Чаю, - попросила Людмила. – Вина нами выпито достаточно.
- Волшебно! С каждой минутой вы мне нравитесь всё больше и больше, – сказал Василий Иванович  и удалился.

Людмила вошла в комнату, предназначение которой она сразу не смогла определить: помещение вполне могло служить и кабинетом и библиотекой и гостиной и даже столовой; а разнородная, плохо сочетаемая друг с другом мебель, разбросанные повсюду вещи, сами по себе мало, что могли сказать о хозяине, разве что о странном для женатого мужчины, имевшем, по слухам, нескольких любовниц, и вообще избалованном вниманием поклонниц, отсутствии во всём женской руки. «Жена с ним не живёт, да и любовниц никаких нет: про Коонен и Лилину. наверное врут!» - решила Людмила. – «Про него говорят, что с ним везде, даже за границей, чувствуешь себя, как дома. Судя  по этой комнате, и это   придумали. Но ясно одно - Качалов человек благородный, совсем, как мой папа» - подумала Людмила, вспомнив два эпизода, случившихся по дороге, первый: когда кто-то, из шедшей по улице припозднившейся компании, узнал Качалова,  и окликнул его, она почувствовала, как он сделал движение, укрывшее её от любопытных глаз; и то же самое случилось в подъезде, когда консьерж, похожий на старорежимного дворника-шпика, уставился на неё своими рыбьими глазами.
- Да-да, всё верно: классическая берлога одинокого мужчины, - сказал Василий Иванович Качалов, входя с подносом, на котором стояли две дымящиеся чашечки. - В моей квартире восемь комнат, но девяносто процентов свободного времени, я провожу именно здесь. Тут есть всё необходимое и мне здесь хорошо. Присядем, пожалуй, вы сюда, в это кресло, я напротив. Удобно? Волшебно! Берите чашку: рекомендую – чай с чабрецом и апельсиновыми корочками, вкус потрясающий и отлично восстанавливает силы. Ох, осторожно – горячий, не обожгите свой прелестный ротик. Ну, как,  что скажите?
- О чём?
- О чае. Нравиться? Вот то-то же, - сказал Василий Иванович, и, выдвинувшись всем телом вперёд, прошептал, - Простите, можно мне называть вас Милой, то есть так, как к вам обращаются ваши друзья?
Людмила кивнула головой.
- Это означает – да? Спасибо. Скажите, Мила, только откровенно, в эту минуту, здесь и сейчас, когда никого: только вы и я, что вам хочется больше всего на свете?
После этих слов с Людмилой случился приступ дежавю: ей показалось, будто кто-то, когда-то и почти при схожих обстоятельствах, задавал ей подобный вопрос, и она невольно увлеклась, пытаясь вспомнить: что она тогда ответила, и неважно был ли это сон или реальный случай. Со стороны же это походило на то, что что она тщательно обдумывает свой ответ. Василий Иванович,  почувствовав известное волнение, даже отвернулся, чтобы не помешать собеседнице  принять решение, от которого зависело всё, что произойдёт или не произойдёт в этой комнате дальше. Не смотря на весь свой опыт жизненный опыт, на этот раз Василий Иванович ошибался: Людмила приняла решение задолго до его вопроса, и состояло в том, что, будь на месте этого старика с острыми коленями, (она никак не могла выбросить его колени из головы)  был бы другой, то….: «Не другой, а Бельянинов» - уточнила она свою мысль, - « то, скорее всего я бы решилась на всё! И пусть я буду дурой, если упущу шанс,  сделать быструю карьеру в театре, но поступить, как продажная женщина, я не могу!» - Что же вы молчите? – напомнил о себе Василий Иванович.
- Василий Иванович….- начала Людмила, не зная чем будет заканчивать.
- Можно просто Вася.
- Нет, нет…только Василий Иванович, не сердитесь, но больше всего мне хочется…
- Здесь и сейчас, где только вы и я, - напомнил Василий Иванович.
- Да, везде, и всегда, и сейчас мне страстно хочется только одного: добиться успеха на сцене и признания публики!
- О, да, конечно же: успеха и признания, - с горькой усмешкой произнёс Василий Иванович. –
Что же ещё?! Глупо было спрашивать. Ну, что ж, как говориться…. –  и что-то пробубнил себе под нос.
- Что? – спросила Людмила.
-  Я хочу сказать, - страшно уставшим голосом произнёс Качалов, - что у вас есть потенциал и потому я готов помогать вам. Но помните, что настоящий успех артиста не всегда зависит от чьей-то поддержки, даже такого человека, как я. Это – шутка, - пояснил Василий Иванович, улыбнувшись извиняющейся улыбкой. – Путь к успеху складывается из таланта и умения терпеть и ждать своего часа. Поверьте старику, счастливый случай в нашем деле – не последнее дело. Вы понимаете меня?
- Нет, не хочу понимать, и не хочу ждать!
- Боже, как волшебно вы молоды! К сожалению, мы, старики, лишены счастья, мыслить так радикально, как вы – молодёжь..
- Я уже не так молода, и вы ещё не старик! И я говорю вам, я не буду ждать, или сейчас или никогда, потому, что, во-первых, я хочу, во-вторых, я могу и, в третьих, я буду актрисой….
- А в четвёртых? – машинально спросил Василий Иванович.
- В четвёртых, я устала и хочу домой.
- Торопитесь к жениху? – как-то по-детски, будто против своей воли, вырвалось у Василия Ивановича, – Кажется, его зовут Паша. Говорят, он у вас поэт и неплохой! Принесёте, что-нибудь почитать?
- Вас обманули! – выкрикнула Людмила голосом, когда решаются на крайности из разряда - «пропадай всё пропадом!» - У меня нет, и никогда не было женихов. Жаль что такой человек, как вы, верит всяким сплетням. Простите, Василий Иванович, отпустите меня домой!

***

Людмиле повезло: новая прислуга Томилиных из польских беженцев - Ева не спала и, услышав звук подъезжающей кареты, выглянула в окно. Благодаря этому, Людмиле удалось попасть в свою комнату, не встретившись с родителями: разговаривать с которыми, тем более отчитываться за своё ночное отсутствие, кстати, первое в жизни, у неё не было ни сил, ни желания. Людмила  чувствовала себя совершенно разбитой: Василий Иванович Качалов, против её воли и, навязался в провожатые, и  всю дорогу, к счастью, короткой, нёс абсолютную чушь насчёт предназначения актёра; которое, как он утверждал, заключается в том, чтобы дарить радость зрителям, и, что для этого артист должен уметь любить простых людей, а тот, кто не наделён этим даром, должен обходить сцену стороной за сто вёрст. «Какая глупость!»- думала Людмила, скидывая с себя надоевшее платье. – « Во-первых, простые люди бывают разные, и всех любить невозможно; во-вторых, что делать тем, кто не знает – любит он простых людей или нет?!». Людмила нашла взглядом фотографию Качалова на письменном столе, и, не сняв до конца платье, путаясь в нём ногами, по-японски мелкими шашками, подошла к столу и взяла карточку в руки. Вглядевшись в лицо кумира, она вдруг увидела, прежде на замеченные складки возле губ. «Эти складки, свидетельствуют о надменности и мстительном характере» - подумала она. – «Теперь этот человек станет мстить мне и не даст хода в театре!» От этой догадки, Людмила похолодела. «Господи, спаси и сохрани! Какая я дура, мало того, что упустила свой, возможно, единственный шанс, занять достойное место в театре, так ещё и нажила себе врага, который, мило улыбаясь, исподтишка, как умеют только в театре, будет вредит мне, пока не уничтожит совсем! Друзья тоже отвернуться, скажут – так тебе и надо. Никто не поверит, что с Качаловым у меня ничего не было, а если кто и поверит, скажет – дура! Никто, никто не пожалеет меня! Кажется, я пропала!». Перед мысленным взором Людмилы, словно кадры киноленты, пролетели годы её платонического романа с Качаловым, её ежедневные подглядывания за кумиром из окна комнаты, откуда хорошо виден служебный вход Художественного театра; дни, заполненные переживаниями, слезами, учащённым сердцебиением, и мечтами и веры в то, что всё непременно сбудется! Но, что именно должно сбыться, она не знала ни тогда, ни даже сейчас, когда она окончательно излечилась от Качалова.
- Как глупо, скучно и стыдно! – раздосадовано воскликнула Людмила и швырнула фотокарточку в нижний ящик стола. Она улеглась в кровать с мыслью, что жизнь её погублена окончательно и бесповоротно.

Завалявшееся письмо.

- Прости, думала – не спишь.
- Ася?!– откликнулась сонным голосом Людмила и ,кажется, ничуть не удивившись нежданному появлению в своей комнате кузины, спросила:
- Который час?
- Десятый уже, - ответила Ася Шнейдер. – Я так соскучилась по тебе, что не могла дождаться, когда ты проснёшься! Но ты, как будто, не рада мне?!
- Не говори глупости. Когда же ты приехала?
- Вчера поздно вечером.  Мы всей семьёй к вам: я, мама, папа, брат. Сегодня мы у вас, а завтра переедем на съёмную квартиру. Папа всё уже решил. Ты меня слышишь?
- Что? Конечно, слышу: то есть вы надолго в Москву? По делам или просто погостить?
Ася  Шнейдер пожала плечами:
- И так и так. Пока всё не стихнет: у нас, в Петрограде сейчас невозможно жить: твориться что-то невообразимое: нельзя на улицу выйти: везде грязь, шелуха от семечек, идёшь, как по листьям; толпы солдат и каких-то странных типов; в магазинах, хоть шаром покати: хлеба не достать, а в последнее время участились грабежи, поджоги, и даже убийства. Надеюсь, у вас, в Москве, всё  спокойно?
Вместо ответа Людмила выпростала руки из-под одеяла, и несколькими движениями, уселась, вплотную придвинувшись к спинке кровати.
- Вот я глупая! Просто набитая дура! – воскликнула она, - Надо же было такие страсти себе понапридумать! Ничего он мне не сделает!
- Мила, ты о  чём?!
- О том, что благородный человек не станет губить молодую женщину! Как я могла упустить это из виду!
- Мила, я тебя не понимаю!
- Ах, прости, это из роли, всю ночь учила, - сказала Людмила и в первый раз улыбнулась кузине.
- Ах, Мила, ты меня напугала. - улыбнулась в ответ Ася Шнейдер.- Мне действительно показалось – тебе не до меня.
- Глупая, даже очень до тебя. Просто жутко устала: всю ночь не спала.
- Я знаю, ты не ночевала дома! Твои родители места себе не находят! Ах, как я завидую тебе! Я  не могу себе  позволить ничего подобного, всё числюсь в детях. Ну, давай, что ли уже обнимемся? - предложила Ася Шнейдер.
Сёстры обнялись.
- Ну, Ася, рассказывай, как ты? что ты? какие планы? Могу предположить, раз приехала - надумала поступать в университет, к моему отцу, на исторический? Верно? – спросила Людмила, уже вставши с постели и, надев халатик. .
- Не совсем.
- Тогда, что?
- Сейчас скажу, только поклянись, что не станешь смеяться, шутить!
- Ты не меняешься, ну, хорошо - клянусь.
Ася Шнейдер отошла в дальний угол комнаты и, сцепив перед грудью руки, произнесла:
 – Мила, я, как и ты…в общем, решила попробывать себя на сцене…
- Боже правый! – Людмила присела на край дивана.
- Ах, я так и знала! Думаешь – минутная прихоть избалованной девчонки:  сейчас – захотела, завтра-  расхотела? Так?! Нет, не так! Я долго проверяла себя, заставляла заняться чем-нибудь другим, ничего не вышло! Теперь же, более, чем когда-либо, я уверена: сцена – моё призвание! Конечно, я отдаю себе отчёт в том, что тут возможен элементарный самообман, но тем более, я обязана попробывать, иначе перестану себя уважать! Ты понимаешь меня?!
- Понимаю, но и ты пойми, прежде, чем говорить о призвании к сцене, нужно хотя бы немного поучиться актёрскому мастерству. Я, к примеру, прежде чем поступить в театр, два года посещала курсы Адашевой.
- Так, ведь и я закончила курс драматического искусства Давыдова! Да-да, того самого гениального Давыдова, и представь – мастер нашёл, что у меня есть способности, более того, он считает, что я рождена именно для Художественного театра, и дал мне рекомендательное письмо к Станиславскому и Немировичу-Данченко! Мила, сестрёнка, это мой шанс! Ты, ведь поможешь мне? Я могу на тебя рассчитывать?
- Это так неожиданно! Помогу, конечно, только не знаю чем!
- Я всё обдумала: сначала ты узнаешь, когда удобнее всего будет появиться у Станиславского: сама знаешь от его настроения тоже многое  зависит.
- Да, хорошо, узнаю, попробую.
- Спасибо, сестрёнка. И вот ещё что: мои родители и брат об этом ничего ещё не знают, и ты им не смей говорить. 
- Что же ты будешь делать, когда узнают? – удивилась Людмила, которая даже и сейчас не верила в серьёзность намерений  кузины
- Упаду на колени, покаюсь: не убьют же!
- А если с театром не получится? Ведь такое вполне может быть…
- Смирюсь! Поступлю  в университет, на исторический. Надеюсь, твой отец по-родственному поспособствует.
- Ася, то, что ты говоришь – ужасно! У меня, например, и в мыслях не было заняться чем-то, кроме театра. А тебе, как будто всё равно!
- Хм, я просто пытаюсь трезво мыслить – грустно улыбнулась Ася, – Вот, я, наверное, пойду, а то, поди утомила своими проблемами. Увидимся позже. Но ещё один вопрос, ты ничего не знаешь об Артуре Сабурове? Он почему-то престал отвечать на мои письма, а тебе, насколько знаю, он пишет?
- Да, то есть, нет! Уже давно не пишет.
- Правда?! – воскликнула Ася Шнейдер, не сумев скрыть своей радости. – Всё, отдыхай! И ничего не бойся: в предстоящем тебе разговоре с родителями. насчёт этой ночи, я буду на твоей стороне!

***

«Но, какова Ася! Какая уверенность! С её-то  внешними данными! Что нынче за поветрие такое:  все  кому не лень лезут в артистки! У Аси   прихоть, а мне, хочешь, не хочешь, придётся помогать! За меня бы кто похлопотал, не ровен час, сама могу вылетить из театра!» – поддразнила себя Мила, но с единственной целью, чтобы напомнить себе, что волноваться не о чем: Качалов не такой человек, чтобы причинить зло девушке, и помимо этого, Качалов слишком дорожит репутацией доброго и благородного человека!. « И хватит уже об этом!» - приказала себе Людмила, вновь подумала о кузине. – «Бедная, Ася, она по-прежнему влюблена в Сабурова, а он …..».

Людмила задумалась, а затем решительно подошла к столу. Перерыв ящички, в самом нижнем, нашла, наконец, то, что искала: нераспечатанную, почти месячной давности, закрытку - бумажный треугольник-письмо Артура Сабурова с фронта, о котором, в суматохе дней, она совсем забыла. Людмила развернула листок. «Друг мой» - писал неровным почерком Сабуров. – «Прости, что пишу, не получив ответа на предыдущее письмо, но у нас здесь такая жарня…» - Людмила поморщилась от слова «жарня» и продолжила, - «…., что не ведаю, когда ещё случится оказия - написать тебе обдуманное письмо. Писать же, впопыхах и на коленях я не большой охотник – можно сказать что-нибудь лишнее или, наоборот, упустить, что-то важное. Оказия же вышла из разряда « не было бы счастья, да несчастье помогло»: зашёл навестить раненного друга, и тут выяснилось, что его спешно эвакуируют в Москву. Надеюсь, ему там восстановят зрение. Моего друга зовут Поливанов Сергей – он был командиром соседней батареи, очень хороший человек и тебе обязательно понравится. Сергей любезно обещал передать тебе моё письмо и небольшой презент от меня. Тебе, возможно, может показаться странным, но я страшно завидую Сергею: совсем скоро он будет дышать с тобой одним воздухом, будет иметь возможность увидеть тебя, разговаривать с тобой! Ну, вот, и всё - санитары уже торопят! Как всегда: не успеваю сказать самого лавного. Ну, да ладно, наверстаю в другой раз. Береги себя, мой бесценный друг!»

Далее шли зачёркнутыми слова: «Чтобы со мной не случилось, знай.…», и дописано, сбоку вертикально листка: «Помнишь ли нашу последнюю игру в «La Sorciere»? Так вот, с той поры для меня ничего не изменилось. Храни тебя, господь! Вечно твой, Артур».

С листком в руке, Людмила уселась ровно посредине своего любимого дивана – место, выбранное ею специально для «обдумывания и принятия  наиважнейших жизненных решений». Но ничего не шло в голову, кроме жалости к Артуру Сабурову, к этому хорошему, честному и  надёжному парню, единственным отталкивающим недостатком которого была собачья преданность ей и готовность пойти на всё, ради неё.
«Бедный, бедный Артур! «- думала Людмила, как бы не замечая, разрывая письмо на мелкие кусочки, и одновременно ругая себя за это, и, одновременно, как бывает только у молоденьких девиц,  вполне оправдывая это тем, что логика её поступка – это логика девушки, решившей положить всю свою жизнь на алтарь сценического успеха. Людмила поднялась с дивана, и направилась в угол комнаты, где стояла урна для мусора. Комната Людмилы справедливо называлась «тёмной», в том смысле, что, если солнце сюда и заглядывало, то крайне редко и очень поздно. Но тут случилось нечто странное: едва она подошла к урне, как в комнату, через окно, проник одинокий солнечный луч, который высветил, лежавший возле урны, фотопортрет Качалова, причём под таким углом, что в первую секунду ей показалось, что с карточки на неё смотрит не Качалов, а красавец ….Бельянинов!
Какое другое явление можно с большим основанием отнести к знаковым?!
- Мы тебе не помешали? – раздался позади голос отца.
Людмила обернулась: на пороге комнаты стояли  её родители: мама уже прибранная к завтраку, со скорбным выражением лица, и отец - в ночной пижаме, улыбающийся жалкой  улыбкой человека, которого только что отпустила головная боль.
- Ну-с, и как это понимать?– надменно спросила Ольга Алексеевна. - Потрудитесь объясниться!
Однако, нервное состояние не позволило ей дождаться ответа дочери и потому она тотчас продолжила:.
- Говорите правду! – потребовала она. – Я видела, во сколько и с кем вы подъехали к дому! Как вы могли?! Он же старик! Он женат! У него десятки любовниц! Или вам, это всё равно?! Отвечайте!
- Оля, умоляю тебя! Мы же договорились! – не выдержал Николай Степанович. – Мы не имеем права в чём-либо подозревать дочь! Позволь мне.
- Ах, делайте, что хотите и как хотите! – неожиданно быстро сдалась Ольга Алексеевна и повернулась, чтобы уйти, но задержавшись у порога, сообщила:
- Приехали Шнейдеры, кажется надолго. Завтрак через час. Прошу не опаздывать!
- Я не голодна! – ответила Людмила – К тому же, через час я должна быть в студии: у меня репетиция.
- Слышать ничего не хочу: без завтрака не отпущу, - заявила Ольга Алексеевна, и, не дождавшись, просьбы остаться, наконец, вышла.
- Папа, ну, зачем она так? Почему она не доверяет мне? Я, что маленькая девочка? – спросила Людмила.
- Она – мать. Для неё ты всегда будешь маленькой девочкой! - сказал Николай Степанович. – Честно говоря, я и сам переволновался. Скажи честно, у тебя всё нормально?! Тебя никто не обидел?
- Папа, Качалов просто проводил меня домой.
- И всё?!
- Конечно же, нет: мы долго разговаривали о театре, о том, что нужно для того, чтобы стать настоящим артистом. О, папа, мне не в чем оправдываться
- Ну, и ладно. И слава Богу, а мы с матерью сдуру надумали чёрт знает чего! Ну, всё, нам всем нужно успокоиться. Да, а с мамой я поговорю. И позавтракать всё же нужно.
- Папа, что Шнейдеры приехали?
- Ася, кажется, собирается в мой университет поступать.
- Ты ведь поможешь ей, да?
- И ты туда же?! А то, что мне придётся отступиться от своих правил, так вам это всё равно?! Ну, бог с вами. Конечно помогу, иначе вы меня  со света сживёте..

«Бунт на корабле».

В студию Людмила явилась, как ей казалось, подготовившись к отчёту перед любым, кто проявит интерес к тому, как она провела время наедине с Качаловым. Она даже жаждала этих вопросов, причём, отнюдь не собираясь оправдываться, а только нападать. «Потому, что мне не в чём оправдываться: ничего не было и это – правда!» - бесконечно повторяла она, настраивая себя на боевой лад.
Однако, ничего такого ей не понадобилось. В студии творилось нечто невообразимое: и, кажется, всем было не до неё. В фойе студии первым ей попался Аскольд Генин, причём без всегдашней авоськи с шофёрскими принадлежностями.
- Ты слышала?! О, это даже не смешно! – начал он с ходу, и тут же направился в дальний конец фойе  где собрались, судя по внешнему виду, чрезвычайно наэлектризованные студийцы.
- Говори, что знаешь! – потребовали они от Аскольда Генина.
Тот долго крутил головой, пыхтел, как паровоз, и наконец, прошипел:
- Я возмущён и даже взбешен! Нас всех здесь держат за полных идиотов!
- Дело говори! – возмутились студийцы.
- Репетиций «Двенадцатой ночи» больше не будет! – выдохнул Аскольд Генин.
- Что это значит?
- То, что мы свободны и можем идти!
- Куда?
- Куда хотите, но, очевидно, кое-кто хочет, чтобы мы все пошли к чёрту!!
- Как?! Опять?! Но почему? Где Вахтангов, почему его нет? Он должен нам всё объяснить!
- А я о чём?! Дядя Сева сказал, что Вахтангов опять укатил в своё «Крюково», - сказал Аскольд Генин.
- Не «в своё «Крюково», а в санаторий, лечить подагру! – сообщила Дуся  Епифанцева.
- Пожалуйста, пусть лечиться, - согласился Аскольд Генин, - но нам-то что делать?! Ждать, пока состаримся и вообще никому не будем нужны?! Или вместо настоящей работы опять будем зубрить дурацкую систему Дельтсера?!
- Почему же – дурацкую?! Уроки движения весьма полезны, - заявила Дуся Епифанцева, в которую, в связи с дождливой погодой, вселился дух противоречия.
- Пожалуй, что и так, - вновь уступил Аскольд Генин, - но, вы сами подумайте:  вот уже год, как на студийной сцене идёт «Лебединая песня», спектакль, что называется, из разряда «хлебных». И что?! В нём задействованы все, кроме нас. Хорошо, вы помните, как нам сказали: учите роли и, по мере готовности, будем вводить вас в спектакль. Мы учили, учили, репетировали, репетировали, и что? Ровным счётом ничего! Теперь, нам сказали –  репетируйте «Двенадцатую ночь», и обещали в новом сезоне включить в репертуар студии. И что же: месяц не могли определиться с режиссёром, потом прислали какого-то Хорошавина, потом Вахтангова. За всё время, дай бог, было две репетиции! Это, что – нормально?! Неужели неясно, что мы обречены на бездействие не только в этом, но и в следующем сезоне?! Мы никому не нужны! Даже в массовку нас перестали приглашать!
- Да, с этим трудно поспорить! – согласилась, наконец, Дуся Епифанцева. – Короче, Аскольд,  что предлагаешь делать?
- Как, что? Идти к Станиславскому, прямо сейчас: пусть нам в глаза скажут: что с нами не так, какие у них планы на нас, что нас ждёт в будущем! Уж лучше услышать горькую правду, чем томиться неизвестностью! – сказал Аскольд Генин. – Кто – за это?
После небольшого, но бурного обсуждения предложение Аскольда Генина было одобрено.
- П-полагаю, всем идти н-нет необходимости, нужно, - сказал, вдруг начавший заикаться, Аскольд Генин – К-кто со мной?
Вызвались Дейкун, Епифанцева и Подгурский.
- Томилина, а т-ты не пойдёшь  с нами - спросил Аскольд Генин.
- Ей это уже не интересно,  усмехнулась Дуся Епифанцева, - за неё есть, кому хлопотать!
- Дура, ты, Дуська! – сказала Зина  Дейкун. – У Милы с Качаловым ничего не было! Мила, скажи ей!
- Пусть думает, что хочет, мне всё равно! Я с вами.

В кабинете Станиславского.

- Ой, ребятки, честно говоря, у меня такой страшок, аж колени подгибаются,- призналась Зина Дейкун, когда пятёрка бунтовщиков свернула в Камергерский переулок. На самом деле, «страшок» испытывал каждый из них: но, если в начале пути, все, кроме Людмилы Томилиной, опасались, что Станиславского не окажется на месте, а в конце, что он, наоборот, что он будет в театре. Людмила же, в отличие от своих  товарищей, испытывала «страшок» исключительно от возможности столкнуться в театре лицом к лицу с Качаловым. Нет сомнений, что в одиночку, каждый из них предпочёл бы вернуться в «исходную позицию», но групповое сознание связывает людей крепче, чем любая цепь, и лишает способности принятия самостоятельных решений. Когда они вошли в здание МХТ, кажется, лишь музыка, репетировавшего в фойе духового оркестра, не позволила услышать звук падения пяти окаменевших от страха сердец. Рука предводителя пятёрки – Аскольда Генина вибрировала так, что не сразу сумела поймать бронзовую ручку кабинета Станиславского.

- Если там ты будешь так дрожать, я тебя убью!- пообещала Епифанцева.
Выдохнув, а кое-кто и, перекрестившись в душе, бунтовщики вошли в приёмную. Временно исполнявший обязанности заболевшего секретаря Станиславского - помощник режиссёра г-н Хорошавин, грозно удивившись, поднялся из-за стола.
- Что такое?! Вы зачем здесь?! Почему не в студии?!
- Потому, что там нам нечего делать,- чисто, без заикания, ответил Аскольд Генин.
- Почему?
- Как раз это мы и собираемся спросить у  Константина Сергеевича. Он на месте?
- У себя. Но он вас явно не ждёт. Впрочем, сейчас доложу. Ждите и не вздумайте врываться, - предупредил Хорошавин и юркнул в кабинет Станиславского.
Долго, больше пяти минут, ничего не происходило, а затем дверь кабинета широко распахнулась, и оттуда вышел «человек-гора», заполнивший собой всё помещение приёмной, и своим знаменитым трубным голосом произнёс:
- Студийцы - вахтанговцы?! Вы - то мне и нужны! Сам собирался к вам заглянуть. Почему не всем составом?
- Мы….- успел произнести Аскольд Генин.
- Впрочем, не важно, - перебил его Станиславский, возложив тяжёлую  руку на плечо Аскольда Генина. – Насколько помню - Аскольд Генин?
- Д-да, я.
- Мне говорили, что вы – вожак. Поэтому поручаю лично вам передать всей группе вахтанговцев отличную новость: совет наших пайщиков,  согласился с предложением большого и малого совета театра, вернуться к старой, но отлично зарекомендовавшей себя практике: решительной активизации гастрольной деятельности. Для чего  из учеников школы-студии будет сформирована финансово и организационно самостоятельная труппа, дублирующая репертуар основной сцены. Вновь создаваемый коллектив будут обладать всеми необходимыми техническими и финансовыми возможностями для полноценных гастролей. Друзья, хочу быть с вами предельно откровенным. Необходимость создания дублирующей труппы, вызвана катастрофическим состоянием нашего бюджета. Сегодня в нашей кассе – чуть более миллиона рублей! Кажется громадная сумма, но этих денег едва хватит лишь на содержание артистов, не говоря ни о чём другом. Но это – так, к слову. Более существенная, причина создания коллектива дублёров, в том, чтобы мы смогли начать,, наконец, борьбу, с пустившими в нашей среде ядовитые корни, губящих нас, традициями, таких, например, как : «неприкосновенности первого исполнения», «неявки на спектакль, зачастую из-за желания подложить другому свинью» и так далее. При наличии полноценных дублёров, артисты будут знать, что им есть замена.
- Простите, - сказала Дуся Епифанцева, - Константин Сергеевич, что означает – «полноценный дублёр»?
- А то, что вы научиться мигрировать не только с роли на роль между спектаклями, но даже и внутри одного спектакля! Таково веление времени! Друзья, положа руку на сердце, скажу – не завидую вам, отдыхать вам уже не придётся. Ну-с, идите с богом, обрадуйте своих друзей благой вестью .
- Да, но, когда всё это начнётся? и кто именно войдёт в состав дублёров? – спросил Аскольд Генин.
- Об этом можете не беспокоиться, вы, Генин, и все здесь присутствующие, считайте себя зачисленными. Работать начнём с завтрашнего дня. Кстати, чтобы о времени данная информация не получила ненужной огласки, репетировать будем на моей квартире. Непосредственным вашим руководителем уже назначен господин Бельянинов. Кажется, вы успели с ним познакомиться? Нет?! Ну, ничего, познакомитесь. А сейчас, извините, мне пора! Прощайте, друзья! Да, а зачем, собственно, вы приходили?
 Студийцы растерянно переглянулись, но выручил Николай Подгурский:
- Константин Сергеевич, мы пришли заручиться вашей поддержкой: мы задумали выпускать ежемесячную стенную газету о жизни студии. И даже название придумали: «Студийные репризы».
- Газету?! По примеру Малого театра? – усмехнулся Станиславский. – Не знаю, не знаю, что до меня, так из этой затеи может получиться больше вреда, чем пользы. Впрочем, попробуйте – не хочу в ваших глазах выглядеть реакционером. Только, чур - меня с Немировичем не критиковать! Шучу! Если есть желание – делайте, а там видно будет, - сказал Станиславский и вернулся в свой кабинет, предварительно позвав помощника режиссёра Хорошавина.
- Слышал экспромт? – спросил его Станиславский.
- Революционно! Но, неужто, вы действительно пойдёте на создание дублирующего состава?!
- Пойду! Слово не воробей, только молчок, об этом никому! Всё, я срочно отбыл домой к Немировичу. Будут спрашивать – уехал неизвестно куда, когда вернётся - не знаю.
- Будет исполнено.
- Да, милейший, и вот ещё что: составьте списочек всех, кто сейчас приходил, и мне на стол.
- Будет исполнено!

Ресторан «Метрополь»

Из театра на свежий воздух «бунтовщики» выкатились ни живыми, ни мёртвыми, но с чётким ощущением победителей, которые, благодаря,  своей смелости и решительности добились то, о чём могли только мечтать. Возле театра они собрались в кружок, чтобы обсудить произошедшее.
- Ай, да мы! – выдохнула Зина Дейкун. - Не вериться даже! Эх, об одном жалею; что мы не сделали это раньше!
- Молодые люди, почему не в студии? Ага, прогуливаете? - прогремел бархатный голос, подошедшего Качалова. – И вы здесь, Томилина?! Очень хорошо. При всех хочу сказать, Т омилина, я крайне вами недоволен…
У Людмилы зашлось сердце.
- Да, крайне не доволен: разве можно так пугать старика: выскочить из коляски во время движения – это чёрт знает что! Вы могли разбиться! И что обидно: я ведь только собирался сделать вам деловое предложение: в ближайшую субботу вместе со мной, дуэтом спеть на сцене «Летучей мыши»: песню, которую мы исполнили у Епифанцевых. Гонорар обещают очень приличный. Вы, согласны?
- Я?! Даже не знаю, - растеряно ответила Людмила.
- Что ж тут думать?! Соглашайтесь, - улыбнулся Качалов. – Успех я гарантирую. Кстати, если у  ваших друзей есть готовые, интересные номера,  милости прошу с нами. Ну, что по рукам?
- Мила, что ты мнёшься? Не будь дурой, соглашайся, - воскликнула Зина Дейкун. – Она согласна и мы все согласны.
- Отлично. Пока подумайте, чем будете удивлять публику, а я, может быть, сегодня вечером, сообщу, когда нужно будет  показаться Балиеву…..
- Самому Балиеву?! – ахнула Зина Дейкун.
- Да, он сам лично утверждает номер концертов.  Ну, что договорились. Тогда до встречи.
Качалов попрощался и ушёл.
- Ну, братцы, если после всего этого мы не отобедаем в ресторане и не напьёмся до животного состояния, я не знаю, как нас назвать! – часто моргая глазами, произнёс Аскольд  Генин.
Возражать никто и не подумал. Все они находились во власти того редкого по силе воодушевления, которое наступает лишь тогда, когда не догадки, а реальные факты начинают свидетельствовать, что судьба решительно разворачивается к ним  лицом. Лишь Людмила не могла поддержать общего настроения: она была беспредельно смущена, тем, как непринуждённо,  если хотите, при помощи обмана Качалов  реабилитировал её  в глазах друзей, но, в большой степени, тем, что подобным методом, не брезгуют пользоваться даже такие, казавшиеся до этого безгрешными, люди, как Василий Иванович Качалов.

***

Московский ресторан «Метрополь» - это прежде всего огромный зал-атриум, в котором много воздуха; много света, льющегося с огромной высоты сквозь разноцветные стёкла крышного фонаря; это тихий шуршащий звук воды, истекающей в круглый бассейн с фигурой писающего мальчика, и птицей непонятной породы на его плече, - звук, который не способны заглушить ни витание мягких аккордов, извлекаемых из белого рояля, установленного в зале, ни разговоры посетителей; ни тем более плавные, выверенные движения официантов: всё, всё здесь устроено таким образом, чтобы каждый мог насладиться  спокойствием, и буквально храмовой защищённостью, что зачастую цениться ресторанными знатоками выше кухонных изысков. И приходится только удивляться, с какой лёгкостью вся эта идиллия была порушена одной, громко произнесённой кем-то из гостей фразой:
- Поливанов, ты – пьян! Прошу тебя – успокойся!
После чего вмиг всё поменялось: умолкла музыка, как вкопанные, застыли официанты; посетители, забыв о еде, вперили взоры на двух офицеров, сидевших за столиком в первом ряду от фонтана.
- Нет, я всё же скажу! Я должен им сказать! - произнёс нетрезвым голосом, один из них, с чёрной повязкой на правом глазу, в погонах капитана-артиллериста.
- Господа, прошу внимание - сказал он, встав в полный рост. - Вы можете продолжать сладко жрать, сладко пить, но прошу не забывать, что … - офицер поднял руку, указательным пальцем строго вверх, - что где-то там гибнет русская армия! умирают лучшие сыны отечества! Вы, господа,…нет…не так! Я, господа и дамы, смотрю на вас, шикарно одетых, холёных,  на ваши кольца и бриллианты, на ваши довольные рожи и думаю: неужто в ваших сердцах нет ни капли сострадания, неужто вам всё равно…
- Поливанов, Сергей, угомонись, сядь! -  кажется, не разжимая губ, проговорил его товарищ, и, перегнувшись через стол, взявши капитана за рукав рубашки, силой усадил его на место.
Но было поздно, возле столика уже стояли: представительного вида господин, ни дать ни взять – maitrо d;hotel и трое крупных мужчин в английских военных френчах – очевидно, охрана .
- Господа, - сказал maitrо d;hotel – от лица администрации ресторана заявляю о недопустимости вашего поведения! Прошу расплатиться и немедленно покинуть заведение!
- Не волнуйтесь, мы уже уходим, - сказал товарищ Поливанова, вытаскивая портмоне и, достав без счёта купюры, бросил их на стол. – Этого, надеюсь, хватит? И, пожалуйста, мы сами,  без всякого сопровождения.
Опытный maitrо d;hotel, по достоинству оценив оставленную на столе денежную сумму, сказал:
- Как прикажите.
Не менее опытный ресторанный тапёр, без всякой подсказки, заиграл колыбельную Шопена – «Berceuse», музыку, удивительно благостно действующую на нервы. Возмутители спокойствия  направились к выходу.
Опытные охранники, хотя и на расстоянии, но продолжали сопровождать подвыпивших  офицеров, и очень напряглись, когда один из них, а именно Поливанов, остановился возле столика, за которым обедала компания молодых людей, и долго смотрел на них, пока более трезвый товарищ не увёл его со словами:
- Поливанов, хватит уже чудить!

***

- Мила, что с тобой? – просила Дейкун.
- Н-нет, ничего, всё нормально,-  неуверенно ответила Людмила, - просто показалось!
- Ничего не показалось, одноглазый точно смотрел на тебя: так даже страшно! Ты его знаешь?
- Нет, - ответила Людмила, -хотя фамилия – Поливанов, мне показалась знакомой.
- Да? Странно! – сказала Зина Дейкун и тотчас переключилась на Аскольда  Генина.- Аскольд, а ты тоже хорош! Офицер прав: к чему весь этот неумеренный шик: «уха на ершах и  налимах с печёночкой», «бесстыжая белорыбица», «кудрявая картошечка, поджаренная сплошной лентой», шампанское «Шато-Икэм»! – перечислила Зина Дейкун, подражая голосу, которым Аскольдом Гениным был сделан заказ.
- Всё сказала? – посерьёзнел Генин, не желавший понимать, как можно столь пренебрежительно  разговаривать с ним, благодаря которому состоялся разговор с театральным начальством и получен для всех столь блестящий результат.
-  Зина, послушай меня, - устало сказал Аскольд Генин, – Тебя, задели слова пьяного офицера потому, что ты считаешь их справедливыми. Так вот – ты не права, и, прости меня это даже глупо и наивно! Увечный офицер один из многих тысяч, которые понимают справедливость только в том смысле, что, если ему плохо и трудно, то и всем должно быть плохо и трудно! Но так не бывает! От жизни каждый получает то, для чего он предназначен: одни идут на смерть, или на увечье, другие дарят людям эмоции! Читай, мой друг, философов и классиков, Гофмана, например.
- Фу, Аскольд, терпеть не могу, когда ты начинаешь умничать! – воскликнула Дуся Епифанцева.- «Гофмана»! Ты сам-то читал Гофмана?
- Да, что вы все сегодня! Хоть бы кто спасибо сказал! Между прочим, если бы не я, никто из вас не решился бы пойти к Станиславскому, так бы и гнили в студии! Знать вас не хочу! - сказал Аскольд Генин, приподнимаясь, как бы собираясь, уйти, но, передумав, сел на место, и просто отвернулся.
- Что ж нам теперь на колени перед тобой встать?!-  сказала Дуся Епифанцева.
- Братцы, ну не надо ругаться! – взмолился Николай Подгурский. - Аскольд, ты конечно молодец, но  и Мила тоже молодец – как она раскрутила Качалова; концерт в «Летучей мыши» - это же мечта поэта Но и мы молодцы: не бросили тебя одного! Давайте уже выпьем! За нас! За дружбу.
Сидевшая рядом с Гениным, Зина Дейкун, прислонилась к нему и, гладя его по голове, сказала:
- Аскольдик, дорогой, не сердись: мы всё понимаем, и очень тобой гордимся. Мила – и ты молодец, но, братцы, объективно пока что в нашей жизни ничего не поменялось; и, что будет дальше в общем-то ещё не известно! Верно, ребята?
- И ты туда же?! Зинка, отзынь от меня! – глухо проворчал Аскольд Генин, отстраняя её руку от себя.
- Чёрт, вас  возьми, ну, давайте же выпьем, наконец! – повторил Николя Подгурский.
- Ба- ба-ба, смотрите, кто пришёл! – вдруг воскликнула Дуся Епифанцева.
Все, в том числе и обиженный Аскольд Генин, посмотрев по направлению взгляда Дуси Епифанцевой, стали свидетелями того, как в зал по-хозяйски стремительно (столь стремительно, что входная занавесь долго ещё не могла найти своё законное место) вошёл господин Бельянинов, как всегда в своей оригинальной шляпе бордового цвета, небрежно сдвинутой на бок, в добротном английском сером костюме, с гвоздикой в петлице, и неизменным плащом, перекинутым через руку.
- Стопроцентный сноб! – процедил Аскольд Генин. – И этот человек претендует быть нашим художественным руководителем!
- Сноб, судя по шляпе, с деньгами, но не аристократ по крови, - уточнил Николай  Подгурский.
- Да, сноб, но, чёрт возьми, до чего хорош! Как есть- пожиратель женских сердец! Моя мама таких мужчин называет сладкими,– вздохнула Дуся Епифанцева, и взглядом передала слово Зине Дейкун.
- Да, такой сладкий, что проглотит и не заметит! – ответила та. – По-моему, опасный тип. Как считаешь, Мила?
Людмила высказалась с небольшой задержкой:
- Не знаю, я принципиально не люблю сладкое..
- Шикарно сказано, - заметила Дуся Епифанцева и многозначительно переглянулась с Зиной Дейкун.
Тем временем Бельянинов дошедши до середины зала, принялся оглядывать зал, и, видимо, не найдя того, кого искал, подошёл к фонтану, и, опершись спиной на край бассейна, скрестил ноги, и, будто играя от скуки, принялся отвечать презрительным взглядом тем посетителям, кто проявлял интерес к его персоне. Всё это происходило в зоне прямой видимости студийцев, которые находили странным и даже обидным, что Бельянинов их не замечает.
- Делает вид, что не замечает!  – сказал Аскольд Генин.
- Будь справедлив: как ему нас узнать, если он нас видел  пару раз,  да и то мельком! – сказала Дуся Епифанцева.
- Подойти, что ли - перекинуться  с ним парой слов? – задумчиво произнёс Аскольд Генин.
В этот момент сверху,  балкона, тянущегося вдоль всего зала, раздался, словно в лесу, игривый женский голос:
- Борис Дмитриевич! А-у!
Бельянинов даже бровью не повёл, что также не понравилось Аскольду Генину:
- Делает вид, что не слышит! Как это пошло и мелко!
- Товарищ, Бельянинов, мы здесь, наверху! Вход напротив вас!– вновь позвал женский голос.

Некоторые посетители, очевидно, те, кому обращение – «товарищ» было в новинку, с любопытством посмотрели на балкон. Бельянинов тоже поднял глаза, надменно (по оценке Аскольда Генина) улыбнулся, подчёркнуто небрежно приподнял шляпу, оригинально зажав её между указательным и средним пальцами, явив на общее обозрение, зачёсанные назад шикарные чёрные волосы, и затем, опять-таки подчёркнуто неспешно, направился к углублению в стене, где начиналась лестница, ведущая на второй этаж, туда , где располагались отдельные кабинеты.
Бельянинов ушёл, странным образом, унеся с собой хорошее настроение студийцев.
- Братцы, а что, если после обеда прогуляться по Кузнецкому мосту! Как раз и время подходящее, - предложила Зина Дейкун, имея в виду, тот факт, что улица Кузнецкий мост осталась единственным местом в городе, где московская интеллигенция, остатки московской аристократии, московской знати и вообще известные люди, сохраняли многовековую традицию – часовых, прогулок, или, как говорили – променажа, начинавшегося строго в  шестнадцать часов.
- Отличная идея! – поддержал Николай Подгурский.
- Была охота смотреть на чокнутых, - скептически улыбнулась Дуся Епифанцева. – До сих пор перед глазами мадам Именитова…
- Содержанка миллионера Терещенко? – уточнила Зина Дейкун – О, роскошная дама!
- Да, скандально известная личность. На той неделе она появилась с тремя борзыми на длинном поводке! Люди шарахались, а ей хоть бы хны: распущенные рыжие волосы, орлиный взгляд! Но, боже мой, сколько на неё вылилось ненависти, ядовитого шушуканья! И было видно, что ей тоже тяжело. Не понимаю, зачем ей нужно было подвергать  себя такому мучению! Я бы, не выдержала!
- Чудаков много, но кроме них на Кузнецком, есть на что посмотреть, - сказал Аскольд Генин. – Какие там магазины! Взять хотя бы часовой «Омега», или «Бриллианты Тэта», а?!
- А я бы ещё заглянула в тамошнюю кондитерскую «Форштема»! – поддержала Зина Дейкун.
- А потом, если не возражаете, я бы вас прокатил на авто, до Воробьёвых гор! – предложил Аскольд Генин.
- Хотим! Хотим! – захлопала в ладоши Зина Дейкун. - Мила, ну, что ты всё время молчишь? Не поедешь, что ли?
- Нет, не могу: голова что-то разболелась. Я пойду домой. Извините, - заявила Людмила и,  не дожидаясь уговоров, поднялась  и быстрым шагом направилась к выходу.

Оптимальное решение.

Дома, в своей комнате, на своём любимом диване, и даже на том месте (посредине), на котором она привыкла принимать наиважнейшие решения, Людмила застала кузину с книгой в руках. «Умереть бы на день или лучше на два, лишь бы никого не видеть!»
- Мила?! – удивилась Ася Шнейдер, и покраснела. - Извини, не ждала тебя так рано. Ты не против, что я здесь расположилась? Здесь хорошо читается!
- Тебе можно, - буркнула Людмила, усаживаясь рядом с кузиной. – Уф, устала!
Ася захлопнула книгу.
- Я сейчас уйду: не стану мешать. Только один вопрос: ты , узнала?
- Что?
- Как что? Ты обещала узнать, когда удобнее всего  показаться Станиславскому? Или ты забыла?!
- Ах, Ася, конечно же, я не забыла, только такие вопросы быстро не решаются. Нужно немного подождать.
- Да?! Я поняла: конечно, я подожду. Пока.
- Не сердись, но раз я обещала, то непременно сделаю, – сказала Людмила уже вслед уходившей кузине.

Когда за ней закрылась дверь, Людмила задалась вопросом – когда ей стало некомфортно с Асей? И вообще - любит ли она её, как прежде любила? «Асю я люблю» - мысленно ответила Людмила. - « Просто она не вовремя явилась с просьбами. Дай бог, мне со своими проблемами разобраться! Впрочем, кто мне мешает сделать это прямо сейчас?». Она  уселась на диван с ногами, скрещенными «по-турецки», чтобы сыграть в давно не играную ею игру под условным названием – «самодиалог», суть которой заключалась в том, чтобы вслух и непременно с закрытыми глазами задавать себе вопросы, а отвечать с глазами открытыми: таким образом, создавая  иллюзию диалога двух разных людней.
Людмила закрыла глаза:

- Итак, от чего ты злишься на Аську и на весь мир? Почему ушла из ресторана, бросила друзей?
- Я вовсе не злюсь, - ответила Людмила, открыв глаза. - Просто с некоторых пор со мной происходит нечто, что мне совсем не нравиться: мною, будто кто-то руководит помимо моей воли.
- Может быть, этот кто-то - Бельянинов? Ты злишься от того, что он не обращает на тебя внимание?
- Нет, я злюсь на себя, на свою слабость: едва освободившись от увлечения Качаловым, я, кажется, готова к …. к….к….не знаю к чему, как это назвать.
- И всё же, признайся, Бельянинов произвёл на тебя сильное впечатление.
- Да, он чудовищно хорош собой и таинственен! Первый раз, в студии, его красота показалось слащавой до приторности. В другой раз я мельком увидела его на вечеринке у Епифанцевых меня поразила его адская самоуверенность, которая была видна в каждом его движении, в каждом его взгляде! Я поняла, что Бельянинов – страшный человек, бессердечный и самолюбивый, и это почему-то меня совсем не напугало. А теперь, увидев его в ресторане, мне вдруг ужасно захотелось узнать его ближе: понять, чем он живёт, о чём думает? 
- Но ты не можешь не понимать, что этот человек не твоего круга, и, что он недостижим для тебя ?!
Тем более сейчас, когда Бельянинов назначен твоим руководителем?
- Вот именно это и беспокоит меня больше всего, -- Постой, ты  кажется, элементарно боишься Бельянинова?!
- Да, боюсь, я не хочу быть раздавленной им, я не хочу покориться ему, и не хочу зря терять с ним время. Я чувствую, если я поддамся ему – я погибну!
- Что же делать? От судьбы не уйдёшь.
- А я уйду: мне нужен надёжный человек, который даст мне защиту от Бельянинова, будет мне опорой! И такой человек есть – это Артур Сабуров.-
- Но ведь ты его не любишь!
- Может быть, но он меня любит больше жизни. Для семьи этого достаточно. И вообще причём здесь любовь?! У меня одна любовь – это театр. Всё остальное не так важно
Людмила сорвалась с дивана, достала из бюро,  чистый лист бумаги, обмакнула перьевую ручку в чернильницу и быстро, без помарок, стала писать. Закончив работу, и, не перечитав написанное, Людмила положила листок бумаги в конверт, написала на нём адрес, который успела запомнить, прежде чем разорвать закрытку Сабурова, и, демонстрируя решимость, и, отрезая себе путь к отступлению, то есть возможность передумать, она тотчас отправилась на кухню, чтобы поручить Еве - отправить письмо по назначению.
- Только ускоренной почтой, или как-то иначе, лишь бы максимально быстро дошло!
- Для этого нужны деньги, - напомнила Ева.
- Деньги возьмёте у моего папы.
Вернувшись к себе, Людмила решительно подошла к  книжной полке, висевшей над её кроватью, нашла среди книг толстый блокнот – давнишний подарок Артура Сабурова, и,  усевшись с ним  за бюро, вновь взялась за перо и крупно написала на обложке: «Мой дневник, начат 29 мая одна тысяча девятьсот семнадцатого года, в шестнадцать часов по полудню».
Затем возложив обе ладони на блокнот, Людмила  поклялась вести в блокноте записи: «Ежедневно и до конца жизни моей!» В тот же вечер, после ужина в дневник ею была сделана первая запись.

Дневник.

Пошёл четвёртый день, как в семье Томилиных произошла ссора, которую с полным основанием можно назвать  серьёзной.  Поводом для неё послужило заявление Людмилы о том, что « в связи с напряжёнейшим графиком  репетиций она должна некоторое время пожить у Дуси Епифанцевой». Бабушка и мама выступили решительно против этой «безумной затеи»! Николай Степанович, как отец, встал на защиту «прав повзрослевшей дочери».

Продолжавшие гостить у Томилиных, Шнейдеры, внешне оставаясь нейтральными, также разошлись во мнениях: Ася была полностью на стороне Милы, единственное, что её расстраивало так это то, что, очевидно, она опять не сможет рассчитывать на помощь Милы с устройством её встречи со Станиславским. Берта Борисовна – мама Аси, испугавшись заразительности примера Людмилы для своей девочки, однозначно приняла сторону женской части Томилиных; отец Аси, Аркадий Алексеевич молчал, но в душе в душе поддерживал Николая Степановича; и, наконец, тринадцатилетний брат Аси, Михаил, остался единственным, кому действительно было всё равно.
Все, так называемые, обычные семейные ссоры затухают при первой же попытке примирения какой-либо из сторон; ссоры же серьёзные проходят до своего разрешения несколько этапов: от двух до бесконечности.
Первая попытка примирения Томилиных  состоялась минут через пятнадцать после заявления Людмилы, и закончилась тем, что стороны ещё раз выслушав друг друга, разошлись, оставшись при своём мнении. В квартире наступила мёртвая тишина, которая была разорвана громким голосом Людмилы:

- Простите, иначе не могу!», - за которым последовал, как всем показалось, нарочито громкий удар входной дверью.
Понадобилось некоторое время, чтобы жизнь в доме Томилиных, хотя бы формально вернулась в обычную колею, однако раскол давал себя знать буквально во всём, отравляя семейную атмосферу. Особенно остро это чувствовалось во время традиционного часа коллективной читки литературы, наступавшего сразу после ужина.
Вот и сегодня, считай, на четвёртый день, едва приступив к чтению, отложенного со вчерашнего дня модного  романа «Отравленная совесть» г. Амфитеатрова, признанный в качестве лучшего семейного чтеца – Николай Степанович, вдруг заявил:
- Извините, но у меня нет никакого желания читать эту тягомотину. И без того настроение ни к чёрту! Но мне обещали принести третий выпуск Егорова. Говорят - вся Москва хохочет.
- Брр, нам только хохота не хватало! – брезгливо поморщилась Тамара Львовна Поплавская.
- В любом случае Амфитеатрова я читать не буду. Если из вас кто-то желает - пожалуйста, - заявил  Николай Степанович и закрылся от всех вчерашним номером «Русских Ведомостей». На это Тамара Львовна, как тёща, отреагировала в высшей степени образцово:
- Нечто подобное я ожидала, - сказала она с надменной улыбкой на устах, - ведь нынче все думают только о себе! И нужно было ещё умудриться сделать это так, чтобы всем читать расхотелось. Молодец, зятёк, спасибо.
Ася, будто бы даже обрадовавшись такому повороту, тотчас пожелала всем спокойной ночи и  ретировалась в свой уголок, «зализывать почти смертельную рану», полученную в результате вчерашней, крайне неудачной для неё аудиенции с руководством МХТ, которую, кстати, добилась самостоятельно, без помощи Людмилы.. (После небольшого экзамена, Станиславский прямо высказался в том смысле, что при всём уважении к Давыдову, курс которого Ася закончила, он решительно не видит в ней той внутренней энергии, без которой артисту невозможно состояться. Присутствовавший при этом Немирович-Данченко с такой оценкой, в целом  согласился, порекомендовав девушке заняться «чем-нибудь таким, что более подходит её «нервной организации»).

Берта Борисовна, с тревогой  проводила дочь глазами: она чувствовала, что с нею что-то происходит, что-то  нехорошее, но догадаться, что именно не могла, поскольку, Асе, каким-то чудом удавалось держать её и вообще всех своих в полном неведении о своих  театральных претензиях.
Тамара Львовна, с некоторых пор страдавшая бессонницей, взяла инициативу в свои руки:

- Ну-с, спать ещё рано! Чем займёмся? Может быть, в картишки? Тоже не хотите? Ладно, тогда просто поговорим. Берта Борисовна, начинайте.
- Я?! Хорошо, попробую. Кто о чём. А я о еде. У нас, в Петрограде, считается, что по нынешним временам брать обеды в кухмистерской выгоднее, чем готовить самим. А, как обстоят дела с этим у вас, в Москве?
- У нас также, - откликнулся из-за газеты Николай Степанович.- Например, я знаю, Сведомская даёт приличные обеды и недорого.
Тамара Львовна укоризненно покачала головой:
- Срам-то какой: графиня и обеды. Фи!
- Мама, в этом нет ничего предосудительного: деньги всем нужны,  - заметила Ольга Алексеевна. – Моё мнение таково: питаться в кухмистерской, возможно, экономичнее, тут нужно ещё посчитать, но проблематично с точки зрения гигиены…..
- Вот именно, - поддержала дочь Тамара Львовна, Дома и чище и вкуснее, и дешевле, если найти порядочного мешочника: чтоб не драл. Между прочим- это первейшая мужская обязанность!
Николай Степанович отшвырнул газету. –
- Всё, я спать! – сказал он, и, поцеловав жену в голову, быстро вышел из столовой.
В коридоре его нагнал Аркадий Алексеевич.
- Николай, на секунду, мне только спросить, - сказал он, потупившись.
- Да, слушаю.
- Не как родственника, как друга хочу спросить:
неужели так заметно, что я, как ты вчера выразился - «узкий монархист»?
- Извини, если тебя это задело, - сказал Николай Степанович.
- Нисколько, так оно, в принципе и есть.
- Тогда, что?
- Entre nous, завтра мне предстоит собеседование с министром Пешехоновым Алексеем Васильевичем; он сейчас здесь, в Москве с коротким визитом.
- Ничего себе! – удивился Николай Степанович.- И что ты ждёшь от встречи  этим…, я бы сказал, но на ночь чертей не поминают?
- Хочу предложиться на должность Петроградского районного комиссара по продовольствию. Алексей Васильевич известный социалист, революционер, ярый противник монархии, и вот, понимаешь, серьёзно опасаюсь, как бы он меня не раскусил.
- Как же так, а ты говорил, - приехал показаться врачам?
- Да, да говорил, но согласись, в наше время в подобных делах соблюдение определённых мер секретности совсем не лишнее.
В это время мимо них прошла Ольга Алексеевна, не сказав ни слова, лишь окинув холодным взглядом мужа, В руке она держала зажжённую свечу. Николай Степанович, тотчас догадавшись о намерении жены, потемнел лицом.
- Что скажешь, Николай? – напомнил о себе Аркадий Алексеевич.
- Мне необходимо подумать. Да, подумать, чтобы не наговорить лишнего. Поговорим завтра утром, а сейчас, Аркаша, извини…

***

Как и предположил Николай Степанович свою жену он нашёл в комнате Людмилы. Она сидела за письменным бюро дочери , её правая рука была опущена в выдвинутый ящичек.
- Всё-таки решилась?! Не успокоилась?! – с горечью воскликнул Николай Степанович.
- Да, друг мой, мать обязана знать, что на уме  дочери. Если хочешь, сделаем это вместе. Клянусь, Мила об этом никогда не узнает.
- Нет, уж, уволь.
- В таком случае я одна.
- Оля, ты совершаешь большую ошибку. Неужели ты думаешь, что Мила об этом не узнает?
- Не ты ли ей скажешь?
- Естественно - нет, просто такие вещи утаить невозможно.
- Не выдумывай.
- Ну, как знаешь
Николай Степанович вздохнул и вышел вон.
Это была вторая попытка Ольги Алексеевны познакомиться с дневником Людмилы, первая, предпринятая на второй день отсутствия дочери, сорвалась под влиянием нравоучений мужа, но сегодня она решила не отступать, хотя бы потому, что не знала - хватит ли у неё решимости в следующий раз.

Ольга Алексеевна выложила блокнот на стол и, не без волнения, открыла его и первой строкой была буквально огорошена! «Мама, если ты случайно найдёшь мой дневник, умоляю – не читая, положи его на место! Спасибо, я очень тебя люблю!» - прочитала  Ольга Алексеевна и тотчас автоматически закрыла блокнот и даже оглянулась назад! « Господи, совсем меня застращал!» - подумала она о муже, усиленно массируя себе лоб ладонью – «Мне, значит, запрещено читать дневник, а ему, стало быть, можно?!» Редкий по силе прилив ревности к собственной дочери,  разозлил Ольгу Алексеевну, и назло себе, мужу, она вновь открыть дневник.
«29 мая 1917 года. О, мой дневник, клянусь  быть максимально честной пред тобой; не исправлять и не вымарывать записи, ибо то, что написано сразу – наиболее правдиво. Итак, после того, как письмо Артуру Сабурову было отправлено, ушли мои последние сомнения в том, что я поступила правильно! Да, да и ещё тысячу раз да: Сабуров мне нужен: как друг, как добрый, надёжный, любящий, преданный, готовый пожертвовать всем, даже жизнью ради меня. Артур не способен предать меня. И я всегда могу положиться на него в достижении своей главной жизненной цели – стать великой актрисой, занять  достойное место в художественном театре. Никто и ничто не должно меня сбить с моего пути»

«Как это понимать?! – задумалась Ольга Алексеевна.- « Она, что же замуж за Артура собралась?! Но это невозможно: она не любит Артура и потом он её троюродный брат?! Боже, грех-то какой!» - каруселью завертелось у неё в голове, которую она с трудом остановила и продолжила чтение: «Завтра у нас первая репетиция с Бельяниновым. Как-то он себя покажет?!».

«Четверг, 31 мая. Вчера не присела за дневник. День был сумасшедшим, но меня это нисколько не оправдывает! Но всё по порядку: наша группа, в составе десяти человек: (пишу для истории) в том числе я, Аскольд Генин, Ники Подгурский, Дуся
Епифанцева и Зина Дейкун, собралась в квартире Станиславского (квартира, конечно – да! но об этом позже). Бельянинов, появился с небольшим опозданием, и, как всегда одетый с иголочки, хоть сейчас на приём к английской королеве. Однако, на мой вкус, выглядел он всё-таки немного взъерошенным. От чего? Впрочем – какое моё дело?! Короче, он объявил, что мы сосредоточимся на «Гибели «Надежды»», (О, как бы мне хотелось сыграть Марию!), и помимо этого, параллельно, будем  репетировать  «Сверчка на печи» и «Потоп»!!!! Не представляю, как это всё  возможно совместить, просто даже физически?! Но Бельянинов считает это реальным, и уверен, что в августе (!!!) с этими «хлебными», как выразился Бельянинов, спектаклями мы отправимся в поездку по малому кольцу: Кинешма и пр.! Мы начали читку текста, как вдруг, как гром среди ясного неба, появился Василий Иванович Качалов Оказалось, Качалов приехал за нами, то есть нашей пятёркой, чтобы отвезти в театр-кабаре «Летучая мышь», для встречи с самим Балиевым -директором заведения, на предмет смотрин. И тут Бельянинов показал себя во всей красе: со свойственным ему высокомерием, заявил, что он, против любой халтуры, но поскольку просьба исходит от Качалова, готов закрыть на это глаза, при условии, если это не скажется на репетиционном процессе, и (sis!), если гонорары от левых концертов мы будем вносить в некую общую кассу, в которую в будущем будут поступать средства,  вырученные нами в гастрольной поездке по малому кольцу. На вопрос Аскольда, когда и в каком размере мы получим из кассы свои доли, был получен более, чем неопределённый ответ: что  всё, мол, будет зависеть от общего финансового результата нашей поездки! Спорить с ним времени не было, и мы, предварительно, согласившись с кабальными условиями Бельянинова, на двух лихачах покатили в «Летучую мышь». Прежде в театре Балиева я никогда не была. То, что я увидела: всё  произвело на меня колоссальное  впечатление: как всё продумано: начиная с удачного расположения – в самом высоком доме Москвы, имеющего ореол самого загадочного и таинственного здания в городе, и, кончая внутренней обстановкой: огромным фойе, уставленного дорогой современной мебелью, с ультрасовременными картинами на стенах; лестницей, обитой натуральным бобриком, и, встречающим на ней зрителей, потрясающим металлическим фонарём, выкованным в виде огромной летучей мыши с распростёртыми крыльями! В зрительном зале, вместо обычных кресел, установлены ряды узких столов, покрытых скатертями, и сцена(!): от одного занавеса с аппликацией в виде лукавых сатиров можно сойти с ума! Балиев принял нас в своём роскошном кабинете. Каково же было моё удивление, когда вместо солидного красавца, я увидела рассыпчато-толстого, добродушного, луноликого дедушку в безукоризненно сшитом, и потому нелепо смотревшимся на нём, смокинге и бабочке. Но когда он начал говорить, не знаю как другие, я почувствовала в нём огромную внутреннюю силу. Впрочем, разговор вышел коротким: окинув нас взглядом, Балиев  заявил, что для субботнего концерта ему нужны «тангисты» для семиминутного номера, и готов заплатить 25 рублей каждому, затем попрощался, напоследок обратившись к Качалову: « Только ради тебя». Мы вышли обескураженными: поскольку мы не только никогда не танцевали танго, но даже и не видели, как его танцуют! Качалов нас успокоил, «не боги горшки обжигают» и обещал прислать специалиста по современным танцам. В тот же день мы познакомились с тренером по танго, некто Пегасовым, довольно невзрачным типом, но, как выяснилось, знающим своё дело. Пегасов, тут же набросал сценарий будущего номера: собственно тангировать предложено мне в паре с Аскольдом, причём, в спортивных трико в обтяжку: я в красном, Аскольд в чёрном; аккомпанировать на рояле поручено, как единственному из нас играющему Подгурскому (Пегасов вручил ему пластинку с музыкой аргентинского танго); девчонки Дуся и Зина в два голоса должны будут декламировать стихотворение Михаила Кузмина «Глаза змеи, змеи извивы»! Весь номер Пегасов предложил назвать – « эротическо-поэтическим танго красной змеи». «Пошловато? Может быть, - сказал Пегасов, - но я знаю Балиева, ему это понравиться»  Не знаю каким образом, но Пегасову удалось зародить в нас уверенность в своих силах, после чего явилось желание сделать номер. Мы понимали, что работать придётся по  вечерам, точнее по ночам. И потому приняли решение  на время поселиться у Дуси.Епифанцевой».

 «Пятница, 1 июня 1917 года. Первый день лета! Ура!! День начался с объявления Бельянинова, что с завтрашнего дня мы будем репетировать в студии! Причём несколько раз Бельянинов назвал нас «копиистами». По сути, верно, но мне от этого названия как-то не  по себе! Состоялось распределение ролей во  «Гибели «Надежды». Мне досталось главная роль - Марии! Ура, эта роль абсолютно по мне! Начали читать. Всё было бы хорошо, если бы не Бельянинов. Он меня раздражает! Особенно, когда пытается хвалить: у него выходит казённо и невпопад, холодно, не от сердца, которого подозреваю у него и в помине нет! Во время читки меня позвали к телефону: оказалось – Качалов, попросил найти возможность встретиться. Когда я сказала об этом Бельянинову – надо было видеть его лицо! Он чуть ли не кричал на меня! Не знаю, как будет дальше, но, похоже, с Бельяниновым мне трудно будет ужиться. Всё время я думаю о предстоящем концерте в «Летучей мыше». О, как хочется успеха! И не только из-за денег. Сегодня же объявлю, объявлю родителям, что несколько дней не буду приходить домой. Представляю, что начнётся! У меня одна надежда на папу. Дневник, по всей видимости, вести не будет возможности, но даю слово, потом, после концерта всё изложить самым тщательным образом. Так, что ещё? Собрать вещи из расчёта на неделю! Всё, пока! Наступают очень волнительные дни. Желаю себе, успеха и спокойствия».

Это была последняя запись. Ольга Алексеевна брезгливо захлопнула тетрадку.  «Докатились! Эротически-поэтическое танго в трико, считай - нагишом! Позор! Нет, я это так не оставлю!» - решила она, но тут же с горькой уверенностью подумала, что она опоздала и  отныне повлиять на судьбу своей дочери она уже никак не сможет!

Конец первой части.

Я ТВОЙ

О чём кричите вы, старинные чернила?
Разлука – сблизила, а близость – разлучила.
Тоскою выцветшей заполнена тетрадь.
Разлука сблизила. Но слов не разобрать.
(Михаил Яснов)

***

Часть 1
РАЗЛУКА.

***

«La Sorciere»

«Сами собой сошлись тяжёлые оконные шторы; бесшумно закрылись створки высокой белой двери; медленно погасла электрическая лампа под оранжевым абажуром, и огромная гостиная погрузилась в кромешную темноту со всей своею громоздкой мебелью: круглым столом, покрытым зелёной бархатной скатертью и, стоящей на ней вазой искусственных белых роз; глубокими «вольтеровскими» креслами, расставленными по четырём углам зала; загадочным своей стариною трюмо красного дерева, хранящее выставку китайского фарфора; изящным карточным столиком в компании весёлых белых «венских» стульчиков; и, наконец, пурпурным без оттенков «персидским» ковром на паркетном полу. Стало слышно тишину! Можно подумать, что в гостиной никого нет, но это не так: здесь я – Артур Сабуров; мой младший брат – Юлиан; мои кузины – Мила Томилина и Ася Шнейдер. Мы играем в «La Sorciere». За мгновенье до наступления темноты я успеваю сориентировать себя так, чтобы, сделав ровно четыре шага, оказаться возле стола, под которым прячется Мила. Давно и мучительно влюблённый в неё, сегодня, под влиянием неведомых, но бессомнения  высших сил, я должен в этом ей признаться! И я сделаю это, но при одном условии: если в темноте не пройду мимо стола, а если промахнусь – значит, не судьба, и должен буду забыть Милу! Навсегда, даже если мне придётся умереть! Такова моя воля! Но пора действовать! Под стук собственного сердца делаю первый шаг: чувствую – ноги наливаются свинцом; со вторым шагом, жившая во мне уверенность в правильности задуманного, улетучивается, как воздух из резинового шарика, её место занимает страх и желание отложить «казнь» до следующего
раза, но чёткое осознание того, что следующего раза не будет, толкает меня вперёд, и, почти в падении, делаю сразу два шага и больно ударяюсь грудью о край стола! Слышу, как качнулась ваза с бумажными цветами, но, слава богу, не упала – добрый знак! Встаю на четвереньки и ползу под стол. Холодная бахрома скатерти скользит по моему затылку, шее, щекотит спину и вдруг, словно чудо – лицом утыкаюсь во что-то мягкое, тёплое, пахнущее ландышем! Это она – Мила! Я немею и забываю дышать! В таком состоянии проходит вечность! И, кажется, я начинаю терять сознание! Но её шёпот: «Мне страшно! Обними меня!» возвращает меня по сю сторону жизни. Руками, на ощупь нахожу её плечи  и прижимаю к себе! «Ты видишь меня?» - шепчет Мила, словно поцелуями, покрывая мне лицо своим частым дыханием. «Нет, не вижу!» - млея в блаженстве, отвечаю я. «Как странно: быть совсем рядом и не видеть друг друга?! Правда?» - спрашивает она. Я соглашаюсь. «Ты весь дрожишь!» - замечает она. – «Что с тобой? Кажется, ты хочешь мне что-то сказать?!». Своё «что-то» она произносит так, что не остаётся сомнений – она знает о моём намерении! Но, как она узнала! Откуда? Если это проницательность, то она сродни божественной! Я смущён, мысли начинают путаются и, к своему ужасу, будто не я, а кто-то другой вместо меня, произносит невероятно глупые, с претензией на изящность слова: «Скажи мне то, что больше жизни хочу от тебя услышать!» - фразу, которую я то ли вычитал где, то ли услышал от кого, и, казалось, и, казалось, давно забытую! Я замираю в ожидании приговора моей жалкой участи. В этот момент, со скрипом приоткрывается входная дверь; в образовавшуюся полоску света, в зал вплывает световой круг горящей свечи, в котором видна часть руки, узкое лицо с крючковатым носом в обрамлении зелёных волос. «Ах!» - испуганно вскрикивает Мила и всем лицом прижимается к моему лицу! Не помня себя, целую её рот! Она не сопротивляется! «Моя! Вся моя!» - молнией проносится мысль. Мне делается так хорошо, так покойно и так страшно от осознания, что в этом мире мне больше ничего не нужно, и, следовательно, и жить дальше не зачем! Тем временем, свечной шар, продолжает медленно продвигаться вглубь гостиной. Уже в полный рост видна согбенная фигура «колдуньи», которая вдруг останавливается, начинает крутить головой, и, несколько раз повторив по-французски: « Je vais cherher guelgu, un gue je veux manger», её взгляд устремляется на нас! Она видит нас! В этом нет сомнений! Мила дрожит, а мне, наоборот, делается весело, я даже желаю, чтобы нас нашли; я мечтаю за крыть собою Милу, спасти её, и доказать, таким образом, любимой свою преданность! Возникшая напряжённость, вдруг разряжается коротким пронзительным выкриком и звуком падающего тела. Тотчас загорается верхний свет, настежь распахивается дверь и в зал вбегают какие-то люди, много людей, среди них я узнаю своих родителей, родителей Милы. Все они собираются в углу, где за креслом, я вспоминаю, пряталась Ася Шнейдер. В ту же секунду Мила вырывается из моих объятий! Я же не могу пошевилиться! Меня охватывает паника: всё кончено! Я уже никогда её не увижу, и не смогу объясниться ей в любви! Но нет – слышу чей-то голос! Меня кто-то зовёт…..»

В убежище.

- Ваша, бродь, Артур Глебович, поднимайтесь, на дежурство пора! Да, как же так спать-то можно?! Ей-Богу, хуже малого дитя! – причитал седовласый вестовой над спящим батарейным командиром. – Ну, всё: коли немедля не подымитесь, честное слово – уйду от вас в коноводы, хучь десятым номером. Всё покойнее будет! Ну, поднимитесь,  али как?!
- Ты его из чайника полей, - пошутил подпоручик Сергиевский, лежавший на соседних нарах.
- И то - правда! Айн момент!
Словно услышав угрозу, поручик Сабуров, завёрнутый, в каракулевую бурку: как конфета с головой и ногами, и не подававший  признаков жизни: пошевелился, и тут же размашисто откинул полог «одеяла» и потешно, дрыгнув обеими ногами, освободил их и, уселся на краю постели.
Вопреки дурному сну, закончившемуся исчезновением Милы,  батарейный командир блаженно улыбался, потому как в действительности, во время той, памятной игры в «La Sorciere» Мила вовсе не исчезла: просто с появлением колдуньи, роль которой в парике и накладном носу, исполнял домашний учитель французского языка г-н Фийон, она не успела ответить на признание ни «да», ни «нет», что влюблёнными во все времена трактовалось исключительно в свою пользу.
- Приснилось что-то? - участливо поинтересовался вестовой.
- Всё хорошо - уклончиво ответил Сабуров.- Душно у нас! А это,. что такое?
Вестовой приподнял руку, через которую были переброшены, выцветшие до белизны солдатские шаровары и рубашка, старик лукаво улыбнулся
- Энто-то? Одёжа ваша.
- С убитого?
- А хучь бы и с убитого, зато в трёх водах стирана, да кругом заштопана! В ней сколько хотите ползайте по земле, внутрь ничегошеньки не попадёт! Вы чего? Брезгуете, что ли?! Надевайте и голову не клумите!
Сабуров глядя на вестового и, страшно  растягивая слова, процедил:
- Фельдфебель Медный…Афанасий Никитович…
- Я!
- Ты…совсем, старик, спятил?! К чему этот маскарад?!
- Ну, вот – так я и знал! – жалобно воскликнул вестовой и, развернувшись вокруг своей оси, удалился в «свой» угол, где на чугунной печке, кипел чайник, но тотчас вернулся и со слезой в голосе произнёс обвинительную речь:
- Вот, что у вас за манера такая, до конца не выслушает, сразу ругаться?! Ну, какой такой машкарад?! Иль забыли о вчерашнем?! Эти ребята слов на ветер не бросают, сказали: наводчика пристрелят, значит, пристрелят, а в офицерской-то форме вы у них, как на ладони будете! Зачем, тогда ходить куда-то – лучше уж здесь застрелиться и все дела.
Фельдфебель Медный имел в виду вчерашний инцидент с Сабуровым: когда тот возвращался после совещания из штаба, его остановили трое солдат, как позже выяснилось Тарусского пехотного полка и пригрозили – «наводчика истребить, а всю батарею поднять на штыки», если она своим огнём сорвёт «важное политическое мероприятие в виде дружественного братания с австро-германскими товарищами»; Сабуров вместо ответа выхватил револьвер и под дулом сопроводил всю троицу в штаб, где те были арестованы «до выяснения».
- И откудова, ироды, только прознали?! – удивился Медный.
- Как откуда! – воскликнул Сергиевский. – Известно откуда: в полковой канцелярии из пяти писарей четверо евреев, а пятый – непонятно кто, но сдаётся то же еврей. Они же все большевики, если не на сто, так на восемьдесят процентов – точно!
- Что - правда, то - правда! – вздохнул вестовой и обратился к Сабурову. – Так, будете одевать или нет?
- Нет, не одену!
- Тьфу, чёрт упрямый!
- Послушай, командир, - вмешался Сергиевский. – Старик дело говорит: как друга прошу, надень ты эту чёртову форму! Если есть хоть малейший шанс уменьшить риск, глупо этим не воспользоваться,! Вспомни: сколько блестящих офицеров полегло от подобного пренебрежения.
- Пренебрежения?! – сказал Сабуров, поднявшись с нар. - Нет, брат, это не пренебрежение, и не капризы! Я, как и они, не желаю становиться в один ряд с теми, кто готов на всякую низость и подлость ради спасения своей шкуры!
- Господи, в наше время этого уже никто не оценит! – сердито воскликнул Сергиевский. – Знаешь, какое нынче среди офицеров самое популярное изречение: лучше быть живым трусом, чем мёртвым героем! Вот, чем стала наша армия, а ты будто ослеп – не видишь этого!
- Подпоручик Сергиевский, прошу прекратить этот… бесполезный разговор! – возвысил голос Сабуров, но тут же примирительно добавил. – Пойми же, Серж, я всё вижу не хуже тебя, но верю: не знаю как, не знаю когда, всё обязательно образуется! Иначе быть не может! Иначе невозможно представить, как вернувшись, домой, мы будем смотреть в глаза своим близким и…любимым.
Поймав на себе откровенно насмешливый взгляд вестового, взгляд, каким смотрят на человека, произнёсшего явную глупость, Сабуров пожалел о сказанном.
- К тому же, - устало произнёс Сабуров,  сам знаешь: переодевайся, не переодевайся – разницы нет, от судьбы не уйдёшь. Слышал, наверное, о ротмистре Баженове? Вчера убили! Говорят, что в тайне от всех он носил броню, а пуля возьми и угоди за шиворот! Без брони, мог бы отделаться ранением, а так - ему всё нутро вывернуло вчистую!
- Слышал, - отозвался Сергиевский, вставая с нар. – Вроде бы, этот английский бронежилет ему жена подарила; говорят, будто  красавица необыкновенная и любила его ужасно! Получается,  своею любовью мужа ухлопала! Вот судьба!
- Ну, вот, ты всё понимаешь ! Мне пора
- Артур, подожди, мне нужно с тобой поговорить….
- Опять снова здорова?!
- Ей-ей, в последний раз!
- Медный, давай умываться, - сказал Сабуров вестовому и нехотя Сергиевскому. – Ладно, валяй.
- Позволь всё же вместо тебя пойти! Ну, негоже командиру батареи наблюдателем ходить! И потом это не честно: это же моя идея использовать старую воронку в качестве наблюдательного пункта! Я ходил туда, всё там знаю, а ты ни разу не был! Да, и вообще, так дела не делаются: сначала поручаешь мне, потом вдруг, бац – берёшься сам! !
- Бац не бац, а решения своего не поменяю. Кроме того, мне полезно размяться, а то засиделся в штабах, а на батарее ты и без меня справишься. Главное не проспи мой сигнал. Медный, ракетницу приготовил?
- Обижаете, Артур Глебович!
- Молодец! Тогда умываться!

***

Трижды перекрестив, закрывшуюся за командиром дверь, Медный задумчиво оглядел своё хозяйство: шикарное убежище, доставшееся в наследство от германцев: сухое, железобетонное, изнутри сплошь обшитое струганными досками, по стенам обклеенное приятными для глаза бумажными обоями(!), но главное, с невиданной до селе, можно сказать, сказочной, чугунной печкой, позволяющей не только на раз-два обогреть «хату», сготовить еду, но при желании, даже и помыться, под торчащей из неё гнутой трубкой, если, конечно, через специальное отверстие предварительно залить внутрь печи воду и немного пошуровать специальным рычажком.
- Всё едино: уйду в коноводы и баста! – вслух подумал старик. - Никаких сил нет гадать: вернётся живым, аль нет!

Два пути.

Бананообразная связка дохлых крыс, подвешенная стараниями Медного, к внешней стороне двери убежища, в качестве «первейшего средства супротив их живых сородичей», распространяла такой густой, не выветриваемый рвотно-сладковатый запах, что Сабурову пришлось держать дыхание на всём прямом участке окопа, до развилки, где начинался, так называемый, упрощённый ход к передовой линии. Здесь Сабуров остановился. Он был один и мог самому себе признаться в том, что перед этим дежурством нервничает сильнее, чем нужно для дела. «Заканчивай уже!» - приказал он себе. Он огляделся: для конца мая утро выдалось прохладным, но день всё же обещал быть ясным и тёплым; и тишина стояла какая-то… тревожная! Сабуров не сразу догадался, что не было слышно выстрелов дальнобойных орудий, служивших на фронте постоянным фоном; и это усилило его скверное настроение, связанное с жуткой необходимостью участвовать фактически в расстреле, пусть преступников, но, как ни крути - своих, русских людей. «Говоря о развале нашей армии Сергиевский, конечно, прав,!» - подумал Сабуров. – «Только потому прав, что ни у кого: ни у начальства, ни у Сергиевского, ни у меня иной мысли не возникло, как только шрапнелью предотвратить предстоящее братание с врагом! Чёрт бы всех нас побрал!».
К месту, выбранному в качестве передового наблюдательного пункта, вели два пути: поверху и  по упрощённому ходу. Здравый смысл диктовал: идти поверху, где ещё оставались не посечённые  осколками, кусты и даже деревца, за которыми, в принципе, можно укрыться от пуль противника.  Второй путь, по упрощённому ходу - короче и был бы безопаснее, если бы не неизбежная встреча с нашими заблудшими, попавшими под влияние большевиков, истинных зачинщиков братания с врагом.
Перед трудным выбором, Сабуров, по-обыкновению, позволил себе немного подумать о Миле, то есть, по большому счёту, о себе. В глубине души своей, он свято верил в то, что до тех пор, пока не будет решена его судьба и он не получит от Мила однозначного ответа: «да» или «нет», ничего дурного с ним случиться не может, на том простом основании, что в противном случае свершится несправедливость такого порядка, которую Спаситель принципиально допустить не может! Сабуров улыбнулся: уж сколько было случаев, свидетельствовавших о его везучести; не даром солдаты в бою стараются держаться, по-возможности, ближе к нему.
Сабуров достал из кобуры револьвер, и направился по упрощённому ходу.

***

Против ожидания, до самого передового окопа Сабурову никто не встретился! То, что сторонники братания не удосужились выставить охрану, было им воспринято, как личное оскорбление. «Сволочи, решили, что достаточно меня напугали!» - зло улыбнулся он.
Передовой окоп тоже оказался безлюден: Оставленная на патронном ящике, придавленная камнем, большевистская газета «Окопная правда», всюду разбросанные свежие окурки и лужицы плевков – свидетельствовали о том, что люди ушли отсюда недавно, и это могло означать только одно – братание с врагом всё же состоится. «Ну, тогда, товарищи, не взыщите!» - с горечью подумал Сабуров. 
От передового окопа до воронки, выбранной в качестве наблюдательного пункта, было не более двадцати сажень, но это был тот самый, абсолютно голый, и, следовательно, со всех сторон отлично простреливаемый участок нейтральной полосы, который фронтовики называют «последним путём».

Мария.

Устроившись, на принесённой с собой циновке, и, по привычке, слегка раскачиваясь вперёд-назад, двадцатилетняя Мария думала и никак не могла придумать: как уговорить милёнка, которого она ждала, чтобы, кроме еды и разных консервов, он приносил ей папиросы. Этой идеей она загорелась, после того, как соседка Агнешка, поведала, что с некоторых пор русские солдаты наловчились делать отличные папиросы из трофейного германского табака. С одной стороны – в такой просьбе не было ничего особенного, в конце концов, все фронтовички требуют от своих хахалей то, что им надо, а не то, что те могут достать; а с другой стороны, её милёнок очень странный,  будто не от мира сего: вроде офицер, с виду настоящий мужик, но какой-то чересчур нежный, словно баба, и при этом нервный: чуть, что не по нему, рук не распускает, но начинает сердиться, молча без крику, и сердится по долгу; а уж из-за папирос, похоже, может вообще прогнать, скажет «не хочу якшаться с курящей женщиной» и вся любовь! Хотя, может и не прогонит, а скажет -  «не будет тебе никаких папирос», и всё: из гордости ей придётся самой от него уйти! Чего-чего, а гордости Марии не занимать! Однако, при любом раскладе жаль будет потерять такого ухажёра: хоть и чересчур грамотного и потому, верно, вспыльчивого, но не жадного, да к тому же на лицо дюже даже смазливого – во всяком случае, «не сравнить с простыми солдатами, которые могут и ударить, при этом все жадные и страшные, как «незнамо кто!» Да, достойную замену её нынешнему кавалеру найти будет не просто, потому как Мария знала себе цену и с кем ни попадя, подобно Агнешке, не пойдёт. Эти нелёгкие раздумья занозой засели в её бедную головушку, с первой минуты, как только старик-посыльный принёс от милёнка весточку - «с восходом солнца быть там, где виделись в прошлое воскресенье». «Неделя прошла: видать, здорово припёрло!» - в десятый раз повторила Мария догадку, дававшую надежду на успех затеи с папиросами. И всё одно – она стеснялась просить, «Дурёха, ты дурёха! Трусиха!» -  корила она себя на все лады - « Ведёшь себя, как малолетка! Уж на что Агнешка – лахудра: не молода уж, и грязна, и уродина каких поискать, и дура безграмотная, а и то выпросила у своего кривоногенького аж сто (!) штук папирос, да ещё умудрилась в тот же день расторговаться на рынке, а на вырученные деньги прикупить себе польскую кофточку из розового батиста, с завязочками на рукавах, именно такую, о которой мне молодой, статной, красивой, умеющей читать и писать, приходится только мечтать, да облизываться! Если соседка смогла, то уж мне сам Господь Бог велел смочь!» - сказала она себе. Но беспокойство не покидало её, а других слов, которые помогли бы ей успокоиться, поверить в реальность своей затеи она не находила. И тогда, как к последнему средству, она обратилась за помощью к Богу, что делала крайне редко.
- Усемагутни, вечны Бож, - зашептала она. – Ты, у сваей щиодрый добрыни пераузыходэиш заслуги и просьбы тых, хто Цябе про сиць. Усемагутни, вечны Бож …- в этом месте молитве помешал какой-то неясный звук. «Он!» - встрепенулась Мария и быстрыми движениями поправила, выбившуюся из-под платка, прядь волос, и как можно плотнее, со всех сторон подоткнула под себя длинную юбку, дабы милёнок – большой любитель пускать руки в ход, не смог этого сделать до тех пор, пока она не добьётся от него согласия на счёт папирос.
Но вот, на дно воронки скатилось несколько мелких камушек, и появился околышек офицерской фуражки, из под козырька – лицо!. Мария изобразила приветливую улыбку, но тут же заменила её на улыбку растерянности и недоумения: поскольку лицо оказалось не лицом милёнка, а лицом того, вредного барчука-офицера, начальника над милёнком, который месяц тому назад обошёлся с ней, как с грязной девкой: выгнал из расположения батареи, пригрозив на счёт три застрелить, как германскую шпионку!
- Вы?! – удивлённо выдохнул Сабуров, скатившись на пятой точке к ногам Марии. – Какого дьявола вы тут делаете?!
К этой секунде, то есть очень быстро, как дано только молодым женщинам, Мария успела пережить несколько перемен настроения: от бешеной злости на милёнка, коварно подославшего вместо себя другого, до злобной радости от нежданной возможности отомстить вредному барчуку, строящего из себя праведника, а на деле оказавшегося как все обыкновенным кобелём, и, наконец, тяжёлого испуга, поскольку тон барчука и отсутствие у него подарочка, подсказало ей, что, на самом деле, он не ожидал её здесь увидеть, что в свою очередь могло означать то, что с милёнком случилось что-то нехорошее.
- Какого дьявола, вы молчите?! – брызгал слюной Сабуров.
- Ради Бога, скажите, что с ним?! – произнесла Мария, побелевшими губами.
- С кем, «с ним»?
- С паном Сергиевским: он убит, можа ранен?!
- Чёрт! Да, жив он, здоров! Уходите отсюда! – сквозь зубы прорычал Сабуров, которого сводила с ума несуразность, оскорбительность и карикатурность происходящего: присутствие женщины при исполнении им боевого задания!
- Немедленно уходите отсюда! – брезгливо повторил Сабуров.
- С какой такой стати?! – ответила Мария, у которой свершилась очередная, четвёртая смена настроения: на этот раз в ней заговорила обида за то, что сегодня она не только не договориться о папиросах, но и вообще останется с пустыми руками, на потеху соседке Агнешке и всего хутора! Обида моментально привела её в состояние неуправляемого бешенства, во время которого она могла натворить таких дел, о которых будет жалеть всю оставшуюся жизнь! Она знала за собой этот грех,  но уже ничего не могла с собой поделать!
- Что-о? – опешил Сабуров.
- А то – правов гнать меня отсюда у тебя нет! – говорила она, глядя в холодные, но очевидно растерянные глаза барчука, и эта растерянность распаляла её ещё больше. – Сколь хочу, столь и буду здесь сидеть. А можа ты мне нравишься?! А я тебе нравлюсь? Чи, нет?! Разве ж я не хороша? Я молода, да и ты вроде ничего, не старый ещё! Неужто, у тя ничего не ёкает? А то давай: я на всё согласная. Не боись, никто не узнает. Ой, погоди, можа, тебе нечем заплатить?! Так, я в долг! Ну, иди ко мне, касатик. Тебе понравиться, - сказала Мария и даже чуть приподняла юбку, показав часть голой ноги.
Сабуров дёрнулся, что вызвало у Марии невольный смешок, но увидев наставленный на себя ствол нагана, притихла.
- Считаю до трёх, - произнёс Сабуров, играя желваками на лице, - раз….два….
- Да, будь ты трижды проклят! Чтоб тебя разорвало на мелкие кусочки, барчук недоделанный! – в припадке бешенства воскликнула Мария и, вскочив на ноги, ловко, за две секунды выбралась из воронки, не забыв прихватить свою циновку.
Мария пошла по нейтральной полосе в полный рост, открыто, на виду у германцев и русских, каким-то чудом обходя бесконечные ряды колючей проволоки, настолько толстой, что её не брали русские ножницы по металлу, и при этом, казалось, она совершенно не опасалась подвешенные к проволоке бомбочек, и наступить, на притаившиеся в земле, самовзрывающиеся фугасы. «Рассказать кому, про то, что здесь было- никто не поверит, а Мила так, пожалуй, и рассмеётся!» - подумал Сабуров, с тревогой наблюдая за быстро удаляющейся женской фигуркой. – «Ай, да Сергиевский! Кто бы мог подумать! Однако, я тоже хорош: растерялся, будто пацан, не сумел женщину образумить, без того, чтобы угрожать ей оружием! Ай, как стыдно!». Сабуров встряхнул головой, как делал всегда в минуту крайнего недовольства собой и, заставил себя выбросить из головы эту неприятную историю и заняться делом: он перебрался на другой край воронки и достал бинокль, в перекрестие которого тотчас попалась, торчащая над лесом верхушка тригонометрической вышки, используемые противником для прицельного ведения огня. «При первой возможности срублю эту штуку!» - решил Сабуров и, взяв биноклем левее, обнаружил небольшой участок нейтральной полосы, где рогатки с колючкой были уже убраны, и где, стало быть, вот-вот должно свершиться преступление!

Братание.

В условленном месте, в условленное время десять  стрелков Тарусского пехотного полка, состоящая из молодых новобранцев и одного сорокасемилетнего резервиста, дожидалась командира второй роты прапорщика Глаголева. Все они были лично отобраны Глаголевым по «глубине преданности идее прекращения братоубийственной войны, и установления в России полного народовластия». Сегодня им впервые предстоит выступить в роли «посланцев мира». Сомкнув ружья в козлы, солдаты привычно - в кружок, как бы для беседы, уселись на корточках, разместив на коленях белые узелки с подарками, собранными, по такому случаю, всей второй ротой. Не обращая внимания на приставания окопных мух, роившихся над головами, стрелки сидели молча, с откровенно смущёнными лицами, что, очевидно, мешало завязаться осмысленному разговору. Они лишь изредка обменивались короткими вопросительными взглядами, будто пытаясь выведать – нет ли у кого сомнений насчёт правильности того, что им сегодня предстоит?! Видел бы их сейчас товарищ Глаголев – ему бы это не понравилось! Целую неделю он вдалбливал в их головы, что сама судьба  «предоставила им уникальную возможность в качестве делегатов свободной России внести сою лепту в борьбу за мир во всём мире, против братоубийственной войны, ведущейся на потребу эксплуататоров простого народа, и, таким образом, золотыми буквами вписать свои имена в историю». Столь витиеватая, или, как считалось, модная манера Глаголева изъясняться очень нравилась солдатам, почиталась ими, как «первейший признак освобождённой личности», и действовала на всех завораживающе-гипнотическим образом. Одна беда: магия речей Глаголева имела силу исключительно в его присутствии, но стоило ему отлучиться, как всё им сказанное моментально теряло убедительность и даже забывалось, да так, что никто и вспомнить не мог: о чём он, собственно, «трындел» и чего, собственно, добивался! Такая, похожая на болезнь, странность, происходила со всеми, но никто из подопечных Глаголева не решался в этом признаться, опасаясь  быть высмеянным боевыми товарищами.
Тревожное молчание стрелков было прервано парнем с густым подростковым акме на подбородке, который наклонившись к соседу слева, прошептал:
- Колян, ты как?
- Ни чё, а чё? – лениво откликнулся Колян, пребывавший в плохом настроении, по той причине, что, ночью, выбравшись по большой нужде, стал свидетелем разговора между какими-то двумя умниками, один из которых объяснял с точки зрения какой-то химии: отчего на войне у людей появляется  предчувствие скорой смерти; и утверждал, что каждый заранее знает, когда умрёт; а утром Колян проснулся с чётким ощущением, что сегодня – последний день его жизни.
- Чуешь, Колян, кажись, откуда-то подванивает? – заметил прыщавый, хотя собирался спросить о чём-то другом.
- Есть маненько, - согласился Колян.- Ветер в нашу сторону
- Да, не «подванивает», а прямо-таки воняет! – вмешался в разговор, сидевший напротив них резервист.- А всё потому, что срете, где попало; лень до бочки три шага сделать! – и, обращаясь уже ко всем добавил. - Перед окопом так всё засрано, ступить некуда! Я, надысь, вляпался по щиколотки, еле отмылся!
- Зря мылся, - скривился в улыбке прыщавый.
- Это ж почему?
- Говорят, говняков пуля не берёт!
- Ишь, каков умник! Чего ж сам в говне не вымажесся?
- Так, нарочно нельзя, не действует, надо, чтоб случайно!
- Трепач! – сказал резервист и продолжил, обращаясь ко всем. – Я смотрю, нынче много трепачей развелось: тут один, из старослужащих, вроде – авторитетный мужик, долго мне втюхивал: будто германцы по ночам собирают наших убитых, варят их в больших котлах, а пар вентиляторами гонят в нашу сторону.
- Страсть-то какая, а зачем?! – спросил кто-то.
- Чтоб, значит, подорвать наш боевой дух! Главное так убедительно врал, будто сам энти котлы видел. Спасибо товарищу Глаголеву объяснил: враки всё это, их распространяют те, кто хочет продолжения войны; чтобы, значит, настроить нас против германцев, а на деле германцы нормальные люди, такие же, как мы.
- Я того же мнения, - сказал стрелок, сидевший ближе всех к козлам с ружьями. – Я супротив германцев никакого озлобления не чувствую, думаю, они такие же подневольные люди, как и мы, даже больше скажу: я просто удивляюсь их смелости: это подумать только – со всем миром воюют и ничего держаться!
- Это – да, - подхватил резервист. – Германцы
вообще очень толковые. Честно говоря, я бы согласился жить под их началом! А что: те же подати, а нам, какая разница кому платить, лишь бы всё по закону было, и с землёй не баловали?
- Интересно, а как же наша свобода?! – воскликнул прыщавый.
- А нашей свободы никому не отдадим! – твёрдо заявил резервист.
После этих слов, напомнивших для чего они собрались и, что им предстоит, стрелки ушли в себя, в свои переживания, но не все: прыщавый вновь обратился к соседу:
- Колян, а Колян!
- Ну, чё ещё?!
- Просто интересуюсь: как думаешь, чем нас германцы одарят, заместо наших гостинцев?! - спросил прыщавый, тронув свой узелок.
- Кто их знает! Мне вообще–то без разницы: что дадут, то и ладно.
- Не скажи: девятая рота браталась в прошлый четверг, так им достались жёлтые ботинки, на шнурках, страсть, какие тяжелючие! Таким сносу не будет, да в придачу дали серые обмотки! Про обмотки, пожалуй, врут, как считаешь?!
- Не врут, сам видал, - вздохнул Колян.
- Вещь?
- Вещь! Да, мне всё равно, - ещё раз повторил Колян и замер, ожидая вопроса – почему же ему всё равно, но вместо этого прыщавый опять заговорил о своём:
- Знаешь, почему девятой роте подфартило? Потому, что у них на обмен были складные папахи. Германцы страсть, как наши папахи обожают! А у нас, что: ржаной хлеб, да сахар кусковой! За это они разве шоколадку отвалят, да банку кофею, который я терпеть не могу!
- Не говори ерунды, они ведь, покудова, не знают, что у нас, вполне могут ботинки дать. 
- И то - верно!
- Так, что не дрейфь. Они могут даже цейсовские бинокли предложить! Говорят, у них этого добра навалом.
- Тю, на кой ляд мне бинокли! Я лично воевать больше не собираюсь!
- Продашь кому-нибудь.
- Не, торговать не умею. Хорошо бы они нам рому подарили! Пил? А я вот пивал: ох – вещь!

Нутро обжигает, а голова свежая, будто и не пил! - сказал прыщавый, и, посмотрев на скучающее лицо товарища, заметил:

- Чего-то Глаголев долго нет!
- Куда он, сука, денется! – ответил Колян.
- Ну, ты, на счёт Глаголева-то поаккуратней! - предупредил резервист.
Из-за окопного поворота послышались шаги.
- Идёть! – обрадовался резервист.
Однако вместо Глаголева появился командир третьего взвода унтер-офицер Жнов. Обмерив переговорщиков скептическим взглядом, Жнов обратился персонально к прыщавому:
- Вот, значит, где прячешься! Пусть, значит, твои товарищи работой надрываются, а он , значит, нацепил красную тряпку (у всех переговорщиков в петлицы были вдеты красные банты) с узелком ворованного добра сидит, вроде как на нужнике! Молодца! Хорошо устроился! А ну, мать твою, шагом марш землянку ремонтировать!
- Кому твоя землянка нужна, тот пусть и ремонтирует, - с вызовом ответил прыщавый, глазами ища поддержку у товарищей. – Лично мне она без надобности.
Жнов подбоченился:
- Ах, ты раскудрить тебя налево: это почему же так?!
- Войне скоро конец. Правильно я говорю, товарищи?
- Верно, братишка, - поддержал прыщавого резервист, - ежели мы окопы будем рыть, да землянки ремонтировать, войне конца не будет!
Тебе самому-то, Жнов, не надоело с ружьём в обнимку спать?!
- Ну и ну! – покачал головой Жнов.- Ладно - молодые дурни, а ты, седой уж и туда же! Наслушались болтунов! Когда же своей головой думать начнёте?
В этот момент объявился сам Глаголев. Переговорщики дружно вскочили на ноги.
- Здорово, братцы! – сказал командир и подошёл к Жнову. – И ты тут: опять контрреволюцию разводишь?!
- Ничего не развожу. Крыша землянки обвалилась. Люди нужны – брёвна накатить, а эти лодыря гоняют…
- Но, но! Ты свой поганый, язык-то попридержи!
Никак не пойму тебя, Жнов, вроде, наш мужик, а всюду поперёк нас ложисся. Дождёшься – придётся тебя подвинуть! Подумай об этом хорошенько и ступай отсель, пока я добрый.
- А я тебя не боюсь. А уйти - уйду, подчинюся, поскольку ты ещё пока что ещё командир мне, только предупреждаю, что о твоём самоуправстве, что людей с панталыки сбиваешь, на преступление толкаешь, доложу по инстанции.
- «Подчинюся», – передразнил Глаголев унтер-офицера, - а я на тебя в полковой Совет обращуся. Посмотрим – чья возьмёт. Всё отвали, моя черешня, времени нет с тобой дискутировать.
Унтер-офицер Жнов весь подтянулся, не скрывая ненависти, посмотрел в глаза своему непосредственному командиру и, ничего не сказав, ушёл.
- Вот из-за таких ренегатов, как этот Жнов, продолжает литься святая кровь простых русских мужиков! - сказал Глаголев.- Ну, да ничего: придёт время – всем воздадим должное. Чего носы повесили, братцы?! Гляди веселей: на правое дело идём!
Однако правильной реакции на свой призыв Глаголев не увидел.
- Ну, в чём дело?! Сдрейфили, что ли?!
- Зачем сразу сдрейфили? Нет, просто как-то не по себе, - ответил резервист.
- Чудаки, на букву м. Сто раз говорил, бояться нечего: на нашей стороне закон в виде «Декларации прав солдат», помимо этого, с марта сего года все военно-полевые суды ликвидированы, и смертная казнь для нашего брата отменена! И вообще мы действуем не сами по себе, а на основании решений полкового Совета. Так, что ни одна офицерская сволочь нас пальцем не тронет. И главное, братцы, поймите: пока мы держимся вместе, нам сам чёрт не страшен! Ясно, товарищи?
- Ясно, - ответил резервист. - Не сомневайся, командир, мы тебя не подведём.
С германской стороны прилетели звуки горна – это был условный знак.
- Пора, - произнёс Глаголев так тихо и так торжественно, что всем показалось – он должен будет перекреститься, но не дождались.
- Трубач! – позвал Глаголев. - Где Пашка?!
- Не пришёл, у него живот прихватило, - доложил резервист.
-Вот сучёнок, б…! – выругался Глаголев, хотя мат презирал.- Ну, да ничего, придёт час, со всеми разберёмся! Ну, братцы, делай, как я!
Глаголев смачно сплюнул, хотя до этого никогда не плевался, и полез на бруствер. Однако, несмотря на то, что окоп был сработан  не глубоким и покатым, а вместо настоящего бруствера имел, местами развалившийся, земляной валик выбраться наверх Глаголеву не удавалось.
- Сапоги чего-то скользят! -  беспомощно улыбнулся командир. – А ну-ка, братцы, подмогните!

На помощь пришли Колян и прыщавый. Вытолкнув грузного Глаголева из окопа, они поднялись следом, а уже после них все остальные. На земле стрелки выстроились в одну шеренгу: кто по правую, кто по левую руку от Глаголева и, как сговорились, все на полусогнутых ногах, все щурились, как люди только что вышедшие на свет из темноты, и помимо этого их всех покачивало, как от сильного ветра, хотя никакого ветра и в помине не было, да так сильно, что  казалось, они вот-вот сваляться обратно, в окоп. Лишь окрик Глаголева заставил их принять более или менее достойную русского солдата позу и начать что-то различать впереди себя: а там, в сотне саженей от них стояла шеренга солдат в серо-сине-зелёной форме. Большинство держало в руках большие серые коробки, один стоял сбоку и будто бы прятался за фотографическим ящиком на треноге, а другой, выдвинувшись чуть вперёд, отчаянно размахивал небольшим белым флажком. Некоторое время Глаголев наблюдал за ним, но потом, опомнившись, суетливо вытянул из кармана галифе кусок белой простыни и принялся размахивать им в такт германцу. Минут пять стороны махали друг дружке, но больше ничего не происходило.

- Командир, долго ещё махать будем? – не выдержал прыщавый, не отводивший глаз от германских коробок.
- А чего делать? Они-то стоят! – справедливо заметил резервист и посмотрел на Глаголева.
На той стороне будто услышали эти слова: немец пристроил флажок под мышкой, и, приставив ладони ко рту, крикнул:

- У вас есть порядок?
- Всё гут, - прокричал в ответ Глаголев.
- Тогда почему ви не ответил наш звуковой сигнал?
- Как не ответили? Наш трубач трубил. Вы, поди, из-за ветра не услышали! - нашёлся Глаголев.
Немец, посоветовавшись со своими товарищами, прокричал:
- Карашо, тогда ми идти вам, ви нам! Понимайте?
- Ферштеен, мы согласны, - прокричал Глаголев и приказал. - Пошли, братцы! – зачем-то добавил. - Всё одно обратной дороги нет.
Стороны сделали навстречу друг к другу шагов приблизительно по двадцать, как вдруг слева от германцев и справа от русских, раздался хлопок и в воздухе повис светящийся красный шар сигнальной ракеты. Переговорщики замерли на месте.
- Чёрт, это – наш наводчик! – прошептал резервист. – Сейчас шарахнут!
- Как шарахнут?! – дёрнул головой Глаголев. – Разве вчера с командиром батареи разговора не было?
- Был.
- Ну?!
- Сказал - чихать хотел на наш ультиматум.
- А вы?!
- А мы ничего: ловкий, гад, оказался: выхватил пистолет и отвёл нас в штаб. Там всю ночь продержали. Хорошо под утро один из охранников помог сбежать.
-Ой, б….чего ж сразу не сказал? – пыхнул Глаголев, искупав резервиста презрением. – Я тебе…
Закончить фразу Глаголев не успел. Его внимание было отвлечено залпом батареи русских трёхдюймовых орудий. Тотчас над головами отряда Глаголева пронёсся косяк из трёх шрапнельных патронов, оставлявших в ещё недостаточно прогретом воздухе белые реверсивные следы. В следующее мгновение три чёрные точки, будто столкнувшись с невидимой стеной, остановились, и, взорвавшись, пролили на землю дождь из тысячи пуль. То место, где стояли германцы, заволокло густыми клубами  серой пыли. Наблюдавшая за всем этим шеренга русских, стояла, будто парализованная, и даже не пытались увернуться от дымящегося шрапнельного стакана, скакавшего, будто голыш по воде, в их сторону, и, успокоившегося в полуметре от них, чудом никого не покосив. Когда пыль, поднятая шрапнелью, осела, стали отчётливо видны недвижимые бугорки тел, перевёрнутая вверх ногами тренога фотографического аппарата, и всюду разбросанные картонные коробки.
- Ох, тудыть, твою растудыть! Вот так поговорили! – произнёс резервист.
- На-ка, подержи! – вдруг сказал прыщавый, и, всучив резервисту свой узелок, бросился вперёд.
- Стой, гад, куда?! – крикнул резервист и услышав в ответ: «Я мигом, не пропадать же добру!» - обратился к Глаголеву:
- Верни его!
Но Глаголеву было не до того: приподняв голову он, совершено по-собачьи, к чему-то принюхиваясь, ноздрями втягивал в себя воздух, и вдруг издав нечленораздельный звук, развернулся и невероятно длинными прыжками побежал назад, с ходу перескочил валик. Глаголев падал на дно окопа уже под разрывы германских семипудовых мин, и звериное завывание осколков, хаотично носившихся на низкой высоте, издавая при столкновении между собой, необычайно высокие, как при резке металла, звуки, которые человеческое сердце, казалось, выдержать не должно!

***

Тот, кто рассказывает, что к артиллерийскому обстрелу можно привыкнуть, говорит неправду. Когда на твою голову начинают сыпаться смертоносные металлические болванки, реакция бывалого фронтовика и новичка всегда одинакова: в глазах меркнет свет, нервы натягиваются струною до последнего предела, тело деревенеет, время останавливается совершенно; ощущение такое, будто тебя засунули в металлическую бочку и шарашут по ней со всей дури кувалдами, переворачивают и опять шарашут, и при этом, кто-то невидимый воет тебе прямо в ухо, так, что барабанные перепонки прогибаются вовнутрь, причиняя неимоверную физическую боль; и если повезёт – тебя не расплющит, не разорвёт на части, не лопнут барабанные перепонки и ты не оглохнешь на веки, не сойдёшь с ума, и при этом у тебя достанет жизненной энергии дождаться конца ада, то сознание возвращается к тебе не сразу, а лишь по прошествии определённого времени, а когда опомнишься, приходит жуткое ощущение, что до этого ты не жил вовсе и, главное, не понимаешь для чего и как жить дальше, от чего делается особенно страшно.

***

«Неужто, опять жив?» - огорчённо подумал Глаголев. Как ранним зимним утром не хочется покидать тёплую кровать, так Глаголев жаждал остаться под тёплым покровом в темноте, но его изводил монотонный звук, заставлявший шевелиться в поисках тишины. Невероятным усилием ему удалось обхватить отяжелевшими руками голову и открыть глаза. Яркий свет ослепил его, но чуть обвыкнув, в метре от себя, он стал различать очертания фигуры человека, сидящего на коленях, с прямой спиной и руками безвольно вытянутыми вдоль туловища; верхняя часть его черепной коробки от носа и выше была аккуратно срезана, нетронутыми остались лишь тонкие губы и прыщавый подбородок. Со стоном Глаголев отвернулся, и устало прикрыл глаза.

***

Посланный за телами погибших переговорщиков, взвод Жнова, нашёл командира второй роты, Глаголева и стрелка со срезанной головой, последними. Они лежали на дне разрушенного окопа, присыпанные землёй, под толстым слоем чёрных хлопьев – последствие дымовой завесы, пущенной германцами, опасавшимися спонтанной атаки русских. О том, что Глаголев жив, выяснилось случайно.

Телефонограмма.

По всем прикидкам Медного, даже с учётом минного обстрела германцами наших позиций, Сабуров уже должен был вернуться «домой», в убежище. Тревожило старика и отсутствие Сергиевского. «Уж не случилось ли чего?!» - думал Медный, нервно, постукивая ладонью, по лежавшей на столе, свежей телефонограмме с приказом командиру батареи Сабурову немедленно явиться в штаб корпуса.
- Вот, старый дурак: если о плохом думать, так и Настоящую беду недолго накликать! – отругал себя Медный. Он поднялся из-за стола, подошёл к своей любимице - печке, с томившемся на ней обедом и, забывшись, голой рукой схватился за крышку чугунка с щами, и, обжегшись, уронил её на пол, что числилось в ряду самых плохих примет!
- Старый пень! – окончательно расстроился старик, и, как всегда в таком состоянии, принялся рассуждать вслух, не замечая этого:
- Вместо того, чтобы изводить себя понапрасну, лучше бы запряг командиру лошадь, да собрал бы  в дорогу, а то ведь не успеет ни помыться, ни поесть по-человечески, как-никак, почти сорок вёрст скакать! Эх-ма, а что, ежели сказать о телеграмме не сразу, а чуток погодя? Кому от этого хуже будет? Никому, разве только апосля мне на орехи достанется!
Медный  решительно вернулся к столу, схватил телефонограмму и застыл на месте: дверь в убежище резко, с ударом о косяк, распахнулась, и в проёме возник подпоручик Сергиевский, державший под руку Сабурова, у которого левый рукав гимнастёрки казался вымазанным  коричневой краской.
- Ранен?! – ахнул Медный.
- Ерунда, касательно, в плечо, – улыбнулся Сабуров.
- Хороша – «ерунда» - литров пять крови потерял! – проворчал Сергиевский. – Медный, кипяток, мыло, аптечку! Быстро!
Усадив раненного на топчан, Сергиевский поручил его заботе Медного, сам побежал за полковым врачом.
Через час Сабуров, с аккуратно перевязанной  раной, обедал.
- Спасибо, Афанасий Никитович, очень вкусно. А теперь, покажи бумагу, которую прячешь?
- Какую бумагу?
- Ну, хватит уже, не до шуток!
Медный отдал командиру телефонограмму, которой предписывалось Сабурову незамедлительно явиться в штаб корпуса.
- Готовь лошадь!- сухо сказал Сабуров.
Телеграмме Сабуров даже обрадовался. Для этого было несколько причин: возможность
отсрочить неприятный разговор с подпоручиком Сергиевским по воду его опасной, если не сказать преступной, связи с местной девицей Марией; и другая причина - острая необходимость побыть одному, чтобы со всех сторон обдумать события, участником которых он только что стал; что, возможно, позволит понять истинную причину тревоги, сжавшей ему сердце, когда он уже добрался до убежища и, следовательно, мог считать себя в безопасности. Он чувствовал, что его тревожное состояние никак не связано с трагическими последствиями разгона «братующихся»; кроме того, одна за другой были отброшены дурные мысли о родных: маме, брате, отце. Его сердце отозвалось глухой тяжестью лишь при мысли о Миле.. «Возможно, она нуждается в помощи!» - думал Сабуров, чувствуя, как его накрывает холодная волна желания - немедленно увидеть её. «Не сходи с ума, как всякий человек она могла просто простудиться» - увещевал он себя, но что-то подсказывало, что с ней случилось нечто серьёзное, вплоть до того,  что Сабуров даже  мысленно не желал называть,  но что лезло и лезло ему в голову. Он знал, что теперь мысли о Миле не дадут ему покоя, не позволит думать ни о чём другом, и будут терзать его до тех пор, пока он не удостовериться в том, что с Милой всё в порядке. В этом смысле вызов в штаб корпуса случился как нельзя вовремя! Где, как не в штабе корпуса, быстрее и вернее всего можно получить ответ на мучавший его вопрос. Именно это соображение гнало Сабурова в путь, не оставляя возможности передохнуть сколь-нибудь сносно и немного подлечиться. Медному оставалось довольствоваться тем, что ему удалось уговорить командира взять с собой грузинскую бурку, обёрнутую на случай дождя в клеёнку (сама по себе бурка была невесома, но в случае дождя, неимоверно тяжелела и вытягивалась), и, особо тем, что внутрь бурки он ухитрился припрятать свёрток с едой и десятью рублями – на всякий случай. Но как же старик расстроился, когда вспомнил, что второпях забыл дать командиру запасной бинт.

Мартынов.

Дороги прифронтовой полосы всегда «либо пусты, либо густы»; а встреча с одиноким путником, зачастую, не сулит ничего хорошего. Сабуров, не любившей быстрой езды, желая прибыть в штаб до темноты, гнал свою «Белку» аллюром «три креста». К тому же его тропило, низкое серое небо, готовое вот-вот, как предсказывал Медный, разродиться дождём, с перспективой, вследствие полного безветрия, превратиться в ливень, способный за считанные минуты сделать непролазной просёлочную дорогу, и без того изрядно разбитую,  недавно прошедшими здесь войсками.
Когда по прикидкам Сабурова до большака оставалось не более двух вёрст, дорогу ему перекрыла огромная, неизвестной глубины лужа, объехать которую можно было только с одного края, по довольно узкой тропинке. Но на ней стоял мужик, очевидно, дезертир: в расстёгнутой шинели без погон и без головного убора, явно не собиравшийся уступать дорогу. Соваться в лужу было бы верхом неосмотрительности, вступить в переговоры с мужиком - ещё глупее, оставалось одно – с ходу «давить», в надежде, что мужик испугается и отскочит вовремя.
Сабуров пришпорил коня, но «Белка», не приученная к наезду на людей, набрав было скорость, встала в трёх шагах от подозрительного типа, и, осев на задние лапы, тревожно заржала.
- Прочь с дороги! – крикнул Сабуров, с трудом удержавшись в седле.
- А то, что?! – уверенно, без тени страха, ответил мужик.
Позади себя Сабуров услышал звук ломаемых веток, и, оглянувшись, увидел, что на дорогу из леска, вышли двое мужчин уже с ружьями наперевес. Холодные мурашки – верные предвестники беды, пробежали по спине Сабурова.
- Дай дорогу, я спешу, - крикнул Сабуров, потянувшись рукой к кобуре.
- Поспешишь, только людей насмешишь! А вот этого не надо, бесполезно, - сказал мужик и вдруг широко улыбнулся . – Артур Глебович, неужто не признали?! А я так – сразу. Помню: здорово жалел, когда вас на другую батарею перевели.
- Мартынов?! Демьян?! Ты?! – воскликнул Сабуров, почувствовав, как под ним мгновенно успокоилась «Белка».
- Так точно, я.
- Как же так, а  говорили: ты домой подался, землю делить.
- Ага, чтоб меня там сразу повязали?! Нет, уж, спасибочки! Да, и не в том дело: ну прибежал бы домой, а что жене, детишкам говорить: вот, мол, принимайте беглого папашу; прячьте меня подальше, любите и кормите?! Так что ли?! Нет, уж лучше с такими же бедолагами тут перекантоваться, поглядеть, как дело дальше повернётся: вдруг война скоро  кончится или ещё как.
- Мартынов, а ведь я так толком и не знаю, что с тобой случилось; ты всегда на хорошем счету был, даже к Георгию собирались представить; и вдруг – пропал!
Позади послышался громкий кашель. Мартынов махнул товарищам рукой:
- Да, погодьте, вы! – и пояснил Сабурову, - Товарищи торопятся, жрать хотят,. Ничего, не беспокойтесь, подождут. Что случилось - спрашиваете?! Так, обыкновенное по нынешним временам дело: в феврале, из окружения вышла на нас полурота стрелков: все обмороженные, оборванные, голодные, еле на ногах стоят. А тут на их голову  – дивизионный интендант с проверкой, и ну  над ребятами измываться: не так честь отдали, не так стоите, построил бедолаг, и начал к внешнему виду придираться: а тут я иду, и чёрт меня дёрнул – не выдержал, подхожу и спрашиваю: пошто, мол, тыловая крыса, над людьми измываешься? Не видишь, разве, в каком они состоянии? Генерал, аж позеленел, и ну, на меня с кулаками. Тут уж целиком моя вина: не сдержался: с правой смазал разок по роже его поганой и пошёл себе дальше. А к вечеру уж за мной пришли. Хорошо - ребята оказались знакомые, дали убежать, а так идти бы мне под расстрел.
Позади опять кашлянули, на этот раз громче.
- Ладно, Артур Глебович, езжайте.
- Я-то поеду, а ты что же: так и будешь разбойничать? – спросил Сабуров.
- Мы не разбойники, - возмутился Мартынов.- Мы, считай, партизаны, как в 1812 году: за языками к немцам ходим. А то, что иной раз своих приходится щипать, так только с голодухи.

- Ну, что ж, Бог тебе судья, а мне пора. Быть может, ещё увидимся. Ты вот что, береги себя. Недавно, за грабежи двух канониров перед строем расстреляли.
- Слыхал, - ответил Мартынов, и, освобождая тропинку, отошёл в сторону. – Одного из них, Лёшку Немцова, я знал. Зря убили: хороший был мужик. И ведь, что обидно: расстрелами этими делу не помочь, народ по горло сыт войной, и уже ничего не боится. Как бегали, так и будут бегать. Ну, будя, маленько покалякали и хорош. Совет: доскачите до развилки, берите левее, правее «туземцы» шалят, вроде ингуши – настоящие звери, без разговору одиночных до нитки раздевают.
Позади вновь раздался кашель. Мартынов покачал головой:
- Мои серчают. Видать: придётся вас немного сопроводить: а то, не ровен час, пальнут в спину: уж очень они злы на вашего брата – офицера.

Обоз.

Обещанный Медным дождь так и не случился: поднявшийся ветер разогнал облака, открыв небесную бездну стального цвета, подсвеченную сбоку редкими лучами, уже клонившегося к горизонту, солнца, которые не освещали дорогу, а лишь бросили на неё едва заметные тени от деревьев, отчего в лесу сделалось сумрачно и неуютно. Наконец, Сабуров выскочил на большак и оказался в хвосте, шедшего попутно, обоза из шести порожних телег. Мужик-возница последней телеги обернулся на Сабурова и что-то сказал, лежавшему в ней сухопарому солдатику, который судя по количеству шелухи вокруг него, на рубашке и даже на подбородке, не один час самозабвенно лузгал семечки, доставая их из мешочка, который, несмотря на тряску, будто приклеенный, расположился у него на животе. Увидев Сабурова, солдатик прекратил двигать челюстями,  одной рукой потянулся было к винтовке, лежавшей сбоку, но, передумал и продолжил заниматься семечками. При всём желании поручик Сабуров не мог пройти мимо вопиющего нарушения субординации. Для начала, не обгоняя, но и не отставая от телеги, Сабуров принялся молча буравить взглядом любителя подсолнухов – приём, многократно доказавший свою эффективность на зарвавшихся хулиганах. Какое-то время объект воспитания не обращал на Сабурова никакого внимания, но, затем, взглянув на Сабурова раз, другой, третий, хмыкнул, нехотя отложил мешочек в сторонку, обтёр ладонью губы, ещё раз посмотрел, ещё раз хмыкнул, уселся на край телеги, опустив ноги, не торопясь застегнул воротничок, нашёл на дне телеги фуражку и, надев её, подмигнул Сабурову:

- Всё или будешь ждать, пока честь отдам?! Так, вот, шиш тебе на постном масле! Езжай своей дорогой. Я тебя не трогал, и ты меня не тронь!
Солдатик снял фуражку, расстегнул ворот рубахи и улёгся, как лежал прежде, и, ни к кому не обращаясь, сказал:
- Хватит – поиграли в солдатики и будя! – продолжил грызть семечки.
Сабурова буквально затрясло от желания: выкинуть наглеца за шкирку из телеги и растоптать лошадью до кровавой лепёшки! Он  даже представил себе эту жуткую картину, но, возникший на дальних рубежах сознания, вопрос, как скоро в таком случае он узнает, что с Милой, помогло ему справиться с редким по силе приступом бешенства. Не сказав ни слова, и, стараясь не смотреть на мужика-возницу, который, с интересом наблюдал за развязкой возникшей ситуации, Сабуров с ощущением неловкости, будто он делает что-то постыдное, смешное, в тронул «Белку» и, лишь обогнав злосчастную телегу, смог вздохнуть полной грудью. «И всё же я обязан был сказать наглецу пару слов в назидание!» - подумал Сабуров. – «Например: «честь не отдаёт тот, у кого её нет» или что-то другое в том же духе, а так всё выглядит, будто я испугался, струсил. Ай, я, яй, как не хорошо!»
Когда Сабуров поравнялся с офицером, ехавшим на серой лошади, впереди обоза и просто посмотрел на него, тот покачал головой и сказал:
- Да, да, поручик, вы совершенно правы: дисциплина упала катастрофически!
- Так, отчего же вы не принимаете меры? – не сдержался Сабуров.
- Меры?! Я, знаете ли, русский офицер, моё дело – приказывать, а уговаривать пускай приезжают всякие Церетели, Чхеидзе и прочие Родзянки, которые надумали сделать из нас воспитателей! – в сердцах произнёс офицер, очевидно, глубоко выстраданную мысль. – Простите, накипело! Позвольте всё же представиться: штабс-капитан, барон Тизенгаузен, личный адъютант командира 635-ого пехотного полка.
Сабуров назвал себя.
- Да, поручик, всё скверно в нашем королевстве! – сказал шабс-капитан. – Вам, очевидно, интересно знать, с какого такого бодуна личный адъютант комполка возглавляет этот чёртов обоз? Нет, нет, здесь нет никакого секрета. Я расскажу, потому, что это о многом говорит: дело в том, что начальник Вяземского гарнизона сообщил: что местное население взбунтовалось и угрожает. если не будет еды, разграбить и сжечь интендантский базисный магазин. Наше начальство страшно испугались, и вместо того, чтобы разобраться с бунтовщиками, не нашли  ничего лучше, чем приказать выдать из армейских запасов семь вагонов муки. Мне было приказано доставить всю полковую муку на ближайшую железнодорожную станцию, что я и исполнил. Казалось бы – всё замечательно, только теперь никто не знает, чем кормить наших солдат! Вот такие дела, поручик! Говорил мне папа: будь, кем хочешь, только не личным адъютантом! Не послушал, старика!
- Не знаю, что и сказать, - мрачно произнёс Сабуров.
- И не нужно ничего говорить. Спасибо, что выслушали. Поручик, а лошадка-то ваша того, кажется, припадает на правую переднюю. Похоже – подкова сбита. Так далеко не уедете. Вы, вот что: поезжайте вперёд, тут недалеко, у деревни Лисяны должен стоять наш полковой обоз. Найдёте полкового ветеринара Заруцкого, скажите от меня, должен помочь. Да, хочу предупредить: наш полк с утра замитинговал, может статься и сейчас не кончили, всем кагалом решают: выдвигаться на фронт или обождать, или вовсе не идти! Так, вы не обращайте на них внимания. С Богом , поручик!

Временный съезд.

635 пехотный полк, шедший на смену 633 полку, стоявшему на передовой около четырёх месяцев, застрял у деревни Лисяны, в пятнадцати верстах от цели. Причиной задержки полка стала случайная встреча с двумя членами агитационной комиссии исполкома Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов товарищами Вайнером Л.Л и Глозманом С.А., возвращавшимися из Могилёва в Петроград на автомобиле. Столичные агитаторы вошли в сношение с председателем исполнительного комитета 635 полка прапорщиком Сёмушкиным и склонили его к организации митинга, в форме, так называемого, «временного съезда», что давало право принять резолюцию к Временному правительству, главным пунктом которой должно стать требование: о немедленном прекращении братоубийственной войны, подкреплённое угрозой, в случае не исполнения, «повернуть штыки на Петроград, и устроить господам министрам-капиталистам Варфоломеевскую ночь!»

Затею со съездом солдаты 635 полка, совсем не спешившие оказаться на фронте, восприняли на ура. Тотчас чёрный автомобиль столичных агитаторов был окружён солдатской массой и съезд приступил к работе. Краткие, но яркие выступления товарищей Вайнера Л.Л и Глозмана С.А. произвели должное впечатление на участников временного съезда, и нужная  резолюция была принята единогласно; о чём и был составлен, и тут же подписан членами полкового комитета во главе с прапорщиком Сёмушкиным протокол. После чего г.г. Вайнер Л.Л и Глозман С.А. засобирались в дорогу, что вызвало недовольный ропот:

- Что это за митинг такой, а за жизнь поговорить?!
Товарищи агитаторы посмотрели на свои, по тем временам, редкие ручные часы и заявили, что были бы рады задержаться, да только в интересах полка, чтобы резолюция была доставлена по назначению, как можно быстрее, и тогда, возможно, им «вообще не придётся идти на фронт и умирать неизвестно за чьи интересы»
Солдаты задумались и решили - агитаторов не задерживать; однако напоследок попросили «поведать, что нынче деется с Николашкой»?
- За бывшего царя не беспокойтесь: он и вся его подлая семейка арестована. Скоро они предстанут перед судом и ответят за свои преступления.
Сообщение вызвала всеобщее ликование. С криками:
- Ура! Ура! Ура! - группа нижних чинов набросилась на столичных агитаторов, выволокла их из авто, и принялась подбрасывать на руках. Когда чествование было кончено: наскакавшиеся до лёгкого головокружения, товарищи Вайнер Л.Л и Глозман С.А., пошатываясь уселись в своё авто и приказали шофёру «гнать, что есть мочи!»
Однако временный съезд, уже в статусе обыкновенного митинга, продолжил работу. Прапорщик Сёмушкин приказал подтянуть телегу на то место, где стоял автомобиль, и, вскочив на неё, крикнул:
- Братцы, раз такое дело, выношу на голосование предложение: покуда не получим ответ на нашу резолюцию дальше не шагу! Кто – за, подымите руки!
Предложение было приято единогласно. Войдя в митинговый раж, кто-то поставил на голосование предложение «ждать, но, чтобы не терять времени даром, по-быстрому смотаться в Могилёв немножко поколоть тамошних буржуев и заодно раздобыть харчи»! Проголосовали. Столь радикальное предложение не нашло поддержки большинства, после чего многие, не стесняясь, перекрестились. Однако среди митингующих разгорелся спор: в который для многих неожиданно вмешался,  командир 635-ого полка генерал-майор Плющев, пришедший один, без своих офицеров. Генерал потребовал, чтобы солдаты вспомнили о своём долге, о необходимости прийти на выручку выбившимся из сил братьям 633 полка, о божьей каре, которая настигнет вступивших на путь предательства интересов Родины и т.п. Говорил он недолго, но часто повторялся и в целом выступил много слабее, чем обычно – видно переволновался. Когда же он закончил, прапорщик Сёмушкин сказал:
- Ваш интерес, господин генерал. понятен. Но прежде чем учить нас родину любить, вы бы пояснили: с какой такой стати офицеры нашего полка получают в качестве дополнительного пайка сливочное масло, в то время как мы забыли, как оно выглядит?
- Кто такое сказал? – спросил генерал.
- Ваши вестовые сознались.
- Враньё! Поклёп! – категорически отмахнулся генерал. – Зато у меня есть проверенные факты, что среди вас есть те, кто торгует хлебом, беря с гражданских по 20 копеек за фунт!
- Враньё! Поклёп! – чуть ли не хором крикнули солдаты. – Кака-така может быть торговля, когда дача хлеба уменьшена  на половину?!
- Враньё! Поклёп! – в свою очередь возмутился генерал. - Не в половину, а всего на полфунта, да и то по просьбе прапорщика Сёмушкина.
- Моей просьбы?!
- Это ж ваш комитет предложил уменьшить дачу хлеба, а на сэкономленные деньги докупать сала, что и делается.
Это заявление вызвало гомерический хохот Сёмушкина, вперемешку с возмущёнными выкриками с мест, имевшими тот смысл, что «какой же господин Плющев командир, если не знает, что дача сала не выросла, а наоборот упала с 14 до 10 золотников?»
- Об этом мне ничего не известно, - честно признался командир полка. – Даю слово – немедленно в этом разобраться и вам доложить.
Это была ошибка генерала, забывшего, от волнения,  от волнения, что в России начальству, никак нельзя признаваться перед подчинёнными в незнании чего-либо, что это верный путь к потере авторитета и, как следствие, к концу карьеры.
Прапорщик Сёмушкин с недоброй улыбкой победителя, развёл руками, как бы собираясь обнять генерала:
- Ну, вот, вы сначала разберитесь, а потом уж выступайте. Хорошо?!
Тут же, растолкав всех, к генералу подскочил солдатик и тонким голосом крикнул ему в лицо:
- А что, вы, ироды, с мясом делаете?! Вместо положенного фунта в день, даёте по полфунта, да ещё такого, что не ужевать!
Как раз в это время Сабуров подъезжал к полковому обозу, стоявшему кольцом вокруг того места, где проходил митинг. Сабуров заметил крытую белым брезентом телегу с нарисованным на нём  большом красным крестом. Возле неё невысокий полковник, встав на перевёрнутое ведро, наблюдал в бинокль за митингом. Сабуров слез с лошади:
- Господин полковник, разрешите обратиться,
- Ах, ты ж: ещё один такой оратор и командира в клочья разорвут, а следом и всех нас! – произнёс полковник, смешно отклянчивая толстую нижнюю губу и, опустив бинокль, спросил, не скрывая неудовольствия тем, что его отвлекают:
- Что вам угодно?
Сабуров представился и сказал, что по рекомендации штабс-капитана Тизенгаузена, ищет г-на Заруцкова.
- Ясно - проблема с лошадью. Само собой, поможем.
Полковник снял фуражку, обнаружив ярко рыжую плотную шевелюру, и, пятернёй сбил с неё капли пота.
- Я – Заруцкий. Послушайте, поручик, как у вас с немецким языком?
- Нормально: понимаю и немного разговариваю.
- Вот удача, так удача! Понимаешь, нам тут  австриец попался, то есть, если честно, его, на мою голову, подкинули, шастающие тут по лесам дезертиры, так называемые партизаны….
Сабуров сразу вспомнил Мартынова.
– ….помоги его допросить. Даю слово – времени это займёт ровно столько, сколько нужно, чтобы привести в порядок твою лошадку. Зато великое дело сделаешь!
- Ну, коли так.
Заруцкий распорядился начёт Сабуровской лошади, и они направились в деревню Лисяны, где в одной из хат держали пленного немца.
- Понимаешь, поручик, так глупо всё получилось, - говорил по дороге Заруцкий. – привязалась ко мне привычка: чуть что говорить «зер гут», а командир полка вдруг решил, что я балакаю по-немецки, а я, кроме этого проклятого «зер гут», ни бельмеса. Ради бога, поручик, помоги и ни о чём не беспокойся: сто раз успеешь в свой штаб.   Смотрите-ка, а митинг-то, кажется, выдохся! Слава создателю!
И действительно, от силы три десятка солдат оставались вокруг телеги, с которой солдат простуженным голосом зачитывал какую-то газету со статьёй о предстоящем Учредительном собрании. Неподалёку от них, небольшая компания  с громкими выкриками играла в городки, не опасаясь помешать чтецу. Основная же масса, разбредшись по всей поляне, курила папиросы, наблюдая, как белыми же струйками поднимались дымки от четырёх полевых кухонь и медленно плыли в сторону Лисян.
- Вот видишь: готовим обед по праздничной раскладке, то есть со спиртным, - прокомментировал картину полковник Заруцкий.
- Что за праздник? – осведомился Сабуров.
- Генерал Плющев придумал: именины полка, хотя никаких именин-то и нет. Надеется, таким образом  успокоить массы, а я думаю зря: ничего не получится: всё сожрут, напьются до свинячьего визга, отоспятся и опять за своё.
Вдруг под выкрики:
- Аэропланы! Берегись, братцы! Прячься, кто может! – бродившие вокруг солдаты, бросилась в рассыпную: кто потянулся в сторону леса, кто поспешил залечь в неглубокий кювет вдоль дороги, кто побежал прятаться в деревенские хаты.
Полковник Заруцкий остановился, задрал голову и, прикрыв ладонью глаза, произнёс:
- Похоже - германские!
Высоко в небе, едва слышно, мягко тарахтели, блестя серебром на уходящем солнце, казалось, неподвижно висели два аэроплана.
Полковник рукой показал на бегущих солдат:
- Вот идиоты! Мозгов не хватает понять: аэропланы высоко, значит, стрелять и, тем паче, бомбы кидать не будут, да даже если надумают, убытка не будет, потому как ветром всё снесёт в сторону! Пойдёмте, поручик, живее.
Всю дорогу половник, болтал безумолку, видимо, полагая своим долгом развлекать случайного, но так нужного ему гостя.
- Боже, какой сброд нам достался! – сетовал полковник, не опасаясь быть услышанным солдатами. – Взяли моду, делать вид, будто в упор не видят офицеров, и всё только, чтобы честь не отдавать! Паршивцы! Ничего из себя не представляют: пороху не нюхали, каждый второй - камлечно, то есть слабосильный, или «крестик», то есть старик, а туда же – с утра до вечера требуют: одёжу, обувку, приварочных! И вот, что мне непонятно: кажется, всё православный люд, а жрут, пьют без времени, ходят по-мужицки вперевалочку, без поясов, в, расстёгнутых до пупа,
рубашках! Моему сердцу это говорит, что наши шансы на успех в этой войне крайне малы, так сказать, машина не работает, а раз так, то подвига не выдаст, а без подвига успех в бою не возможен! Честно тебе скажу на фронте толку от нас - нуль. М-да. Теперь ты спросишь, что делать? Отвечу: нам нужна новая армия, основанная на принципе добровольности. Да, да, и не смотрите на меня, как на больного, между нами говоря, в этом направлении уже кое-что делается!
Сабуров слушал полковника, что называется, в пол уха. Рокот германских аэропланов напомнил ему прошлое, а именно тот счастливый период времени, когда к ним в Санкт-Петербург из Москвы приехали Томилины, и особенно тот день, когда им посчастливилось попасть на Комендантский аэродром, на показательные полёты известных русских авиаторов. Боже, сколько было восторга: от головокружительных трюков в воздухе у Милы, а у него от возможности стоять рядом с ней, изредка касаясь её плеча, и с трудом сдерживаясь, чтобы не смотреть на неё постоянно.
И тут произошло нечто необъяснимое: щемящая тревога Сабурова по поводу Милы, так долго его терзавшая, вдруг отступила, улетучилась! Совершенно!
- Что вы об этом думаете, поручик? – спросил полковник, возвращая Сабурова к действительности.
- Что? То есть полностью с вами согласен, - покраснев, ответил Сабуров.
- Ну и отлично. Вот мы и пришли, прошу в хату.

Допрос фендриха.

Перед хатой, куда полковник Заруцкий привёл Сабурова, стояло полевое орудие, специально приспособленное для стрельбы по воздушным целям. Перед орудием выстроилась прислуга.
- Что ж это вы, братцы, проспали вражеские аэропланы? Почему не стреляли? – с улыбкой обратился к ним Заруцкий. Артиллеристы непонимающе переглянулись и один из них ответил:
- Так что, господин полковник, снарядов нет, не подвезли.
- А были бы стали стрелять? – лукаво улыбнулся

Полковник.

- Никак нет. Видно же: летят высоко, ущербу, стало быть, не будет, да и не попасть. А зря палить – зачем же!
- И это правильно: вижу люди вы опытные – молодцы. Про обед не забудьте, а патроны вам подвезут, не сомневайтесь, - сказал полковник.
- Рады стараться! – дружно ответили артиллеристы.
- Пойдёмте, поручик
Офицеры поднялись по ступенькам в огромные, вкусно пахнущие молоком сени, и, отдав честь солдату, стоявшему возле квадратных, больше похожие на маленькие ворота, дверь, вошли в комнату, большую часть которой занимала белокаменная печь, а оставшуюся – грубый деревянный стол с двумя скамьями. Сквозь грязные оконца в комнату пробивался слабый свет.  Возле печи старательно, так, что больно было смотреть, стоял навытяжку молодой парень, рыхлого телосложения в разодранной форме австрийского фендриха. Он был бледен, подбородок его трясся и слышна была костяная дробь зубов. Усевшись за стол, полковник Заруцкий достал из планшета листок бумаги, карандаш и, взглянув на часы, сказал:
- Значит так, поручик, переведи ему: у меня мало времени, и пусть не злит меня, а говорит всё, что знает. Только скажите, чтобы сел за стол. Да, и вы сами-то садись.
Сабуров перевёл пленному, тот ответил..
- Он просит, - сказал Сабуров, - разрешения отвечать стоя, поскольку ему трудно сидеть, и клянётся здоровьем своей мамы рассказать всё, что знает, если пообещаем не отдавать его казакам.
- Что за хрень?! Причём тут казаки?- удивился полковник.
- Warum haben Sie Angst vor Kosaken? – сказал Сабуров.
В ответ австрийский прапорщик разразился речью, через слово судорожно втягивая ртом воздух, как делают замёрзшие до костей люди. Наконец, пленный умолк.
- Он не хочет оказаться у казаков, потому, что ему кто-то сказал, что казаки едят пленных.
Полковник не удержался от улыбки:
-Спросите, нас он не биться?! Вдруг мы и есть казаки?!
- Он уверен, то мы не казаки, поскольку у нас нет лампасов, – перевёл Сабуров слова пленного.
- Ну-с, посмеялись и довольно, - нахмурился полковник. -  Пусть скажет:  кто таков, как попал в наше расположение, с какой целью?
Из допроса выяснилось, что пленного звали Гансом Беккером, что ему 23 года, и до призыва в армию он жил и работал в Вене булочником, как и его отец, и его дед и его прадед. С первого дня службы он был причислен к 222 –ому передвижному полевому госпиталю; в его обязанности входила выпечка хлеба; месяц тому назад ему присвоили звание фендрих, и дали в подчинение инвалида: хромоногого рядового Уве Хоффмана; поскольку он и его помощник с утра до вечера заняты выпечкой, а всё необходимое для этого им привозят, то у них не было необходимости куда либо отлучаться, и потому он не знает где и какие войсковые части, и не может показать на карте (Сабуров, по просьбе полковника  разложил на столе карту), не знает ещё и потому, что он был, есть и будет до конца дней своих булочником, а булочники разбираться в картах недолжны: помимо этого австриец сообщил, что не собирался идти в расположение русских, просто, отошёл от кухни по нужде, и на него напали странные люди, называвшие себя партизанами, скрутили и привели в этот дом.
Услышав это, полковник Заруцкий  облокотившись на стол, подпёр голову ладонью, и, отклянчив нижнюю губу сильнее обычного, с невыразимой тоской посмотрел на булочника.
В этот момент в комнату стремительно вошёл, сверкнув в пыльном солнечном луче малиновыми лампасами, командир полка генерал Плющев. Сабуров и Заруцкий вскочили по стойке смирно.
- Вольно. Как дела? – спросил генерал.
- Работаем, - ответил Заруцкий, покачав перед собой,  как флюгером, ладонью.
- Постарайся Георгий Иванович, очень нужно, я уж и наверх доложил, там ждут сведений! – и вышел, бросив короткий взгляд на пленного.
Когда за генералом закрылась дверь, полковник с горечью в голосе произнёс:
- Не понимаю - зачем нужно было торопиться с докладом наверх! Воистину, язык наш – враг наш!
Однако, что это с нашим  австрийцем?! Или его генеральские лампасы так напугали?
- Sind Sie schlect? Wasser geben? – спросил Сабуров, побледневшего булочника, привалившегося к печке и, как рыба глотавшего ртом воздух.
- Nein, nein, um Gottes Willen, gib mir nicht Ich kenne sicherlich keine Geheimnisse, aber ich kann uber und die wahr Stimmung der einfachen Soldaten erzahlen! – произнёс пленный плачущим голосом.
- Вот попали! – вздохнул полковник, когда Сабуров перевёл слова австрийца. – То есть ни хрена он не знает!
- Почему? Он готов рассказать о настроениях в солдатской среде. По-моему, это интересно.  – подсказал Сабуров.
- Да? Ну, давай послушаем, может правда,  что-то полезное  выудим, – распорядился полковник.
Зерно?

Вырвавшись из «дружеских объятий» полковника Заруцкого, весь оставшийся путь до штаба корпуса, Сабуров предполагал провести в раздумьях о Миле, но быстро понял, что не сможет этого сделать, по той причине, что в его голове «путался» австрийский булочник. Чертыхнувшись, и, попросив у Милы прощение, Сабуров решил сначала мысленно «разделаться» с булочником, чьи откровения буквально взъерошили его сознание. Да, булочник не мог знать о планах германского командования, но, оказавшись начитанным интеллектуалом, он сообщил, по мнению Сабурова, нечто более важное и значимое: например то, что простым солдатам эта Gummikrig –«резиновая война» страшно надоела, что случилось страшное – у них потеряна вера в победу, и, более того, все они уверены в победе русских и их союзников,  что они восхищены мужеством русских и даже завидуют им, поскольку, в отличие от Австрии, хотя и Германии тоже, у русских есть все шансы, благодаря неисчерпаемым материальным ресурсам, быстро восстановиться и построить передовое общество, предпосылки которого, по выражению булочника, как зёрна рассыпаны повсюду; и, по мысли булочника, главнейшая задача русских, не дать погубить эти зёрна жидовскому финансовому засилью, которое расползается по всему миру, как зараза, и способно захлестнуть Россию, подобно тому, как она накрыла уже Австрию и почти всю Германию. «Да, да, булочник прав: важно вовремя увидеть «зёрна» и не дать их погубить!» - несколько раз , вслед за булочником, повторил Сабуров.
И будто нарочно, иллюстрацией к этой мысли, навстречу Сабурову попалась необычная строевая колонна, шедшая под необычным чёрно-красным знаменем. Обращало внимание то, что поголовно у всех них на рукавах были надеты красные повязки. Колонна даже внешне смотрелась как-то по-новому: свежо и весело, и даже обоз, следовавший за ней, не выглядел привычно недоукомплектованным и расстроенным. «Так,  может быть, это и есть зерно? – предположил Сабуров и даже остановился, приветствуя  колонну отданием чести.
В ту минуту Сабуров не мог знать, что стал свидетелем выдвижения на фронт первого русского отряда добровольцев, так называемых «ударников», которые впоследствии, как и десятки им подобных, получили неофициальное название «батальонов смерти».
Из колонны отделился офицер в чине капитана и, подбежав к Сабурову, вручил ему какую-то бумау:

- Посмотрите на досуге, - крикнул он, - может, заинтересуетесь! Всего хорошего! - и побежал догонять строй.
Бумага оказалась «Воззванием» временного правительства к добровольцам ударных революционных батальонов. Сабуров тут же пробежал текст глазами, и нашёл его в целом интересным, за исключением нескольких пунктов, в которых говорилось о льготах волонтёрам: например, о сохранении за ними должностей и постов на гражданке, а также выплате пенсий волонтёров семьям в случае их гибели, что, по-мнению Сабурова, открывало широкую дорогу в ряды ударников всякого рода шарлатанам. В глазах Сабурова «зерно», немного потускнело. «Впрочем, нельзя делать скороспелые выводы. Нужно, с этим разобраться и я обязательно разберусь» -  решил Сабуров.

В штабе корпуса.

Штаб N- ского корпуса западной русской армии разместился в заброшенной монастырской школе. Половина второго этажа её была отдано  управлению инспектора артиллерии, с его штабом, канцелярией и службой разведки. В начале восьмого вечера в коридоре, перед дверями кабинета главного инспектора управления генерала Телевина, стояла группа офицеров его штаба, начальник разведки и специально приглашённый  командир второй батареи четвёртого стрелкового батальона Волховской бригады поручик Сабуров. Генерал отсутствовал: он был срочно вызван к командиру корпуса и, назначенное им совещание, задерживалось. Как человек новый, Сабуров держался от всех в сторонке. Неожиданно позади него раздался голос:

- Ба, кого  вижу! Артур! Сабуров! Иду и думаю: ты это или не ты!
Сабуров оглянулся. Перед ним стоял штабс-капитан Лопырёв. В своё время они одновременно  закончили Николаевское военное училище, и после выпуска три  месяца служили в одной батарее.
- Привет дружище! – сказал Лопырёв, ограничившись, при офицерах, коротким рукопожатием. – Какими судьбами?!  К инспектору на ковёр? 
- Понятия не имею, - ответил Сабуров, обрадовавшись знакомому лицу. – Ты-то каким ветром здесь: слышал, будто ты  в третьей стрелковой бригаде назначен личным адъютантом командира?
- Так оно и есть.
- Поздравляю.
- Спасибо, только особо не с чем поздравлять. Больше не спрашивай ни о чём. Будет настроение - сам расскажу: сто раз ещё увидимся..
- Это врятли: после совещания хочу вернуться на батарею: дел по горло..
- И не надейся: отсюда так быстро не уезжают. Сам две недели назад заглянул на часок, так до сих пор и торчу: то одно, то другое. Да, брат, наслышан о твоих подвигах. Сочувствую!
- Ты это о чём? – напрягся Сабуров.
- Ну, перестань. Зная тебя, полагаю, ты не особенно был в восторге, от того, что тебе пришлось открыть огонь по своим. Так вот, тебе надо знать, что  в штабе есть понимание недопустимости использования артиллерии против «братующихся».
- Ах вот ты о чём! Но, если, как ты говоришь, есть понимание, то почему же они не запретят?! – сердито сказал Сабуров.   
- А ты, однако, изменился! – заметил Лопырёв.
- Мы все изменились.
- Это точно. Ладно, как бы там ни было, после совещания загляни в нашу столовую, здесь же, на первом этаже. У нас там вроде офицерского собрания. Буду ждать. Приходи непременно, поешь по-человечески, успокоишься, а то на тебя страшно смотреть: одни глаза остались, и весь как на пружинах.
- Посмотрим, - ответил Сабуров.
- Не придёшь – обижусь! – сказал Лопырёв, и дружески, но сильнее, чем мог бы ударил Сабурова по плечу.
- Осторожно, штабс-капитан! – раздался властный голос. – Не сломайте плечо нашему герою, он нам ещё понадобиться.
- Не извольте беспокоиться, господин генерал, я любя, - сказал Лопырёв, как заметил Сабуров, ничуть не смутившись.
- Ну-ну, - улыбнулся генерал, и обратился к дожидавшимся офицерам. – Господа, прошу прощение за задержку, проходите ко мне.
- Мне тоже? – весело спросил Лопырёв
- Нет, вам, Лопырёв я советую – не терять зря время, а подыскать себе нового партнёра.
- Это отчего же?- удивлённо спросил Лопырёв.
- Ваш нынешний, кажется, не брезгует ложными ренонсами, а я сегодня намерен отыграться за прошлый раз.
- Вот те раз! Уж очень вы, ваше превосходительство, подозрительны! Впрочем, - торопливо сказал Лопырёв, –  любая ваша просьба для меня приказ, – с поклоном, похожим на реверанс, сказал Лопырёв.
- Хотите совет, Лопырёв? – сказал генерал.
- Извольте.
- Будет лучше, если вы будете обращаться ко мне не по-старому, а по-новому: просто господин генерал. Договорились?
- Так точно. Разрешите идти?
- Идите.
Лопырёв  подмигнул Сабурову, и быстро удалился.
- Господа, прошу всех ко мне, - сказал генерал, первым входя в кабинет, за ним, соблюдая субординацию, потянулись офицеры управления. Сабуров, входивший последним, случайно стал свидетелем короткого диалога, оставивший в его душе неприятный осадок.
- Похоже, прежняя весёлость Лопырёва, окончательно сменилась желанием фигурять, - тихо сказал один из двух офицеров, шедших впереди Сабурова.
- Ты не прав, - возразил другой. - Сыграть с начальством пару партеек в вист никому не зазорно, скверно то, что наш брат зачастую садится, чтобы проиграть начальству, а Лопырёв один из немногих, кто садиться с намерением выиграть.
- Вот-вот, и я о том же: не зря его считают неблагонадёжным и даже красным.

***

По прошествии нескольких часов, незадолго до полуночи, Лопырёв отыскал Сабурова на заднем дворе школы, в сарае, приспособленном под корпусную конюшню. Сабуров сидел на бревне, возле своей Белки. Свет единственной керосиновой ламы. висевшей над входными воротами туда едва пробивался. 
- Подвинься немного, - сказал Лопырёв, присаживаясь рядом. От резких движений Лопырёва бревно качнулось. – Опа, чуть не упали! – усмехнулся он. – Ну, и что мы здесь делаем? Твоё совещание давно закончилось. Я уж подумал, ты и правда, сбежал, чертяка!
- Как видишь, не сбежал.
- О, ну и голос! С тобой всё понятно: хандришь!  Между прочим, в столовую сливочное масло завезли, да ещё какое, самое настоящее! Давно забытый вкус! Ты ведь , поди, голодный?
- Думать о еде не могу, - ответил Сабуров. – Хочется одного: вскочить на Белку и к себе, на батарею!
- Отличная идея: проскакать сорок вёрст, ночью, с риском быть ограбленным или убитым – это ли не здравое желание?! И, само собой, тебя ничуть не смущает абсолютная бессмысленность этого поступка! Послушай, Артур, ты не глупый парень и должен понять: что случилось, то случилось, исправить ничего нельзя. Предположим, ты благополучно добрался до батареи, неужели ты думаешь, что та сволочь, переколовшая твоих людей, оставит тебя в живых?! Даже не надейся! Черта для тебя пройдена: теперь либо они тебя положат, либо ты их!
- Я всё понимаю, но…
- Никаких но! Значит так: ты получил приказ явиться в штаб, ты его выполнил, не мог не выполнить! И ты не мог знать, что случиться на твоей батарее через три часа после твоего отъезда!
- Боже мой, Гришу Сергиевского закололи! Медного застрелили! За что: абсолютно безобидный старик!– воскликнул Сабуров.
- На войне такое случается. Надеюсь, прокуратура во всём разберётся.
- Сомневаюсь! – прошептал Сабуров.
- Ну, всё! Надоело! Хватит ныть! – вскочил на ноги Лопырёв.-  Приказом Телевина ты, как владеющий немецким языком, приписан к разведке. Изволь подчиняться! – Лопырёв, положил руку на плечо Сабурова. – Артур, дружище, я тебя понимаю, но покинуть расположение штаба тебе нельзя – это будет считаться дезертирством. Ты скажи лучше, как это у тебя хватило духу отказаться от шестисот рублей, которые тебе Телевин предлагал? Ох, зря, хорошо зная Телевина, скажу – сделал он это от чистого сердца, К тому же деньги были не казённые, а его личные!
- Не вижу разницы! За что он собирался заплатить мне? За то, что я участвовал в деле, в результате которого, погибли наши, мои люди?! Нет, такие деньги, мне не нужны.
- Да, брат, крепко ты попал!
-Я «попал»! – воскликнул Сабуров.  – Значит, ты, как и они, считаешь, что я обязан испытывать чувство вины?! Нет, врёшь! Я виноватым себя не считаю! Я – солдат и исполнил приказ! Всё – точка! Я лишь глубоко огорчён тем, что в нашей армии действую старые, вредные порядки. Получается, как и двести лет назад, у нас нельзя иметь своего мнения, каждая инициатива наказуема?! Так, что ли? Вот, ты говорил, что в штабе против использования артиллерии для наведения порядка в войсках! Так, почему же, чёрт возьми, никто, ни ты и даже и твой любимый Телевин палец о палец не ударили, чтобы решить эту проблему?!
- Ну, брат, это непростой вопрос, - примирительно ответил Лопырёв. – На трезвую голову это трудно понять. Слушай, пойдём в столовую….нет, правда, тебе нужно поесть; не дай бог, от голода на нервной почве, кондратий хватит! Да и мне, честно говоря, пожрать не мешает. Слово офицера: перекусим и сразу спать. Переночуешь у меня, а утром решим, что делать дальше.

***

Офицеры, стали расходиться далеко за полночь. Первыми столовую покинули дисциплинированные «моменты», то есть собственно штабные чины, следом за ними на выход потянулись прикомандированные из нижестоящих подразделений, входивших в составе корпуса. Остались командированные из вышестоящих армейских структур, а также числившиеся «в резерве штаба  до особого распоряжения», а по сути, те, кто не мог вернуться в свои части,  главным образом, из-за опасения солдатской расправы. Все оставшиеся  собрались вокруг стола, в ожидании партии - реванша в вист между принципиальными противниками: генералом Телевиным и штабс-капитана Лопырёвым. Время шло, ставки на победителя были сделаны, и уже иссякли воспоминания всяких интересных случаев из жизни любителей карточных игр, а генерал Телевин всё не объявлялся. Наконец, всем стало ясно, что уж и не явиться...
Сабуров был единственным, кто не проявлял никакого интереса к игре. Он сидел в одиночестве  возле окна, и «ел глазами» Лопырёва, дожидаясь, от него исполнения обещания: отправиться спать сразу после ужина. Еда: горящие жирные щи, курица с гречневой кашей, три стакана горячего сладкого чая под бутерброды с чудеснейшим сливочным маслом, нарезанным, толстыми кусками, словно сыр, сделала своё дело: разморили его настолько, что, опасаясь уснуть на месте.
Сабуров вынужден был постоянно растирать себе лицо и шею.

- Поручик, ей-богу, не стоит так переживать,– раздался рядом с ним голос. – Поверьте: день, два, вы обвыкнетесь, и всё наладится.
Сабуров поднял отяжелевшие глаза и увидел перед собой немолодого полковника с традиционным для такого чина и возраста «пивным брюшком».
- Не помешаю? – спросил полковник и, не дожидаясь разрешения, уселся на свободный стул, - Ходаковский, – представился полковник, -несчастный командир 166 пехотного полка, которому солдаты, обещали отвинтить голову. Вы хотите знать: за что мне такая честь? Всё просто: моему пройдохе денщику вдруг пришла мысль сделаться фельдфебелем. Спрашиваю – «с чего бы это?». «Хочу» - говорит -  «получить доступ к казённому имуществу! Не беспокойтесь Вас не обижу, будете довольны». Ни слова не говоря, я схватил его за  шкирку, и хрясь, хрясь в его наглую харю! – полковник, демонстрируя «хрясь» , произвёл несколько ударов по воздуху. – О, как эта свинья визжала! А наследующий день ко мне ввалилась солдатня – убивать. Но я был наготове – сделал пару выстрелов в воздух, вырвался наружу и вынужден был бегством спасать свою шкуру! Как, оказалось, бегаю я достаточно быстро. И вот я здесь. Вы, насколько я знаю, в аналогичной ситуации?
- Что-то в этом роде.
- Да, поручик, кажется, для нас с вами война закончена, а без нас России, полагаю, остаётся о ждать своего очередного поражения.
- Я так не считаю, - неприязненно ответил Сабуров.
- Что?! Вы, верно, думаете: старый брюзга вышел из ума, раз делает обобщения на основании своей личной трагедии?! Нет, молодой человек. К сожалению, не так всё просто. Те, кто приходил меня убивать, вовсе не страшны, это по-своему, честные, но обманутые люди. А вот, что действительно страшно, так это то, что в армии появилась огромная масса опасных негодяев, которые затаились, которые ждут в какую сторону качнётся ситуация! Эти воевать не будут. И если вчера, ещё была надежда, что дезорганизованную армию можно повести в бой лозунгами, и я, как и все, приветствовал в армии отмену смертной казни; то сегодня стала очевидна трагическая ошибочность этих расчётов! Да, нынче делаются судорожные попытки вернуть всё назад, но, увы, поезд ушёл! Поздно! Поручик, да вы никак спите?!
Вы где остановились?
- У меня, - крикнул Лопырёв.
- Штабс-капитан, что же вы мучаете молодого человека?! – сказал полковник Ходаковский, подойдя к столу. - Не хорошо. Заканчивайте уже свою карточную канитель: всё равно ваш генерал не придёт. Предлагаю: накоротке организовать что-нибудь этакое, позабористей и баиньки! Говорят, в штабе есть трофейный ром. Правда, должен признаться: денег у меня нет, то есть совсем нет, но жду перевода и потому могу взять в долг. Кто богат?
За минуту необходимые деньги были собраны, заказ сделан и, как от камня, брошенного в воду, расходятся круги, так при виде внесённого в зал ящика трофейного рома, всех присутствовавших охватило  неудержимое чисто русское желание: нет, не выпить, а напиться.
В этом смысле Сабуров не стал исключением, и от первой, как-то наспех выпитого полстакана рому, он моментально захмелел, что усугубило его и без того скверное настроение. Внимательный Лопырёв, тут же настоял для него на второй и сразу, без перерыва, третьей порции, после чего настроение Сабурова решительно поменялось: у него появилась тяга к общению. Эта перемена была замечена, если не всеми, то многими, и к нему, как новенькому, и, как основному кредитору выпивки (Сабуров вложился в ящик рому всей своей единственной десяткой), потянулись знакомиться. Сабуров хоть и был пьян, но свою главную мысль не бросал, и потому каждого нового знакомого он встречал вопросом, звучавшим примерно так: что лично им было предпринято для «прекращения преступной практики использования артиллерии при наведении порядка в войсках»? и, получая ответы, в пределах от «ничего» до, «что я могу сделать?», он выносил приговор: «за погоны опасаетесь!» и с мрачной улыбкой отворачивался от собеседника.

Заметив это, Лопырёв счёл нужным вмешаться: и постарался втянуть Сабурова в разговор, который он вёл с двумя офицерами.
- Артур!- позвал он через весь стол. – Мы тут спорим о причинах последних наших неудач на фронте. Какие у тебя мысли по этому поводу?
Сабуров промедлил с ответом и его опередил полковник Ходаковский:
- Что тут неясного?! Корень зла в том, что кадровый состав офицерского корпуса весь выбит за первые три месяца войны, а на их место пришли неумехи из солдатского отребья….
- Это – факт! Кстати, есть доказательства того, что это было сделано нарочно! – вставил слово офицер с узким нервным лицом.
- …и прошу заметить, - продолжил полковник, поморщившись в сторону узколицего, - что с каждым разом пополнение офицеров приходит всё менее и менее подготовленным! В газете пишут: на сегодняшний день в армии офицеров-дворян насчитывается менее десяти процентов, а девяносто процентов – составляют выходцы из разночинных, мелкобуржуазных слоёв и крестьян. Крестьян, представляете?!
- И это сделано нарочно! – опять вставил узколицый.
- Да, заткнитесь, вы! – прикрикнул Ходаковский на узколицего и продолжил. – Естественно, скверная подготовка офицеров, повлекла за собой ничем не оправданные потери, а это в свою очередь морально раздавило армию…
- Да, в целом всё так, - сказал Лопырёв, - но я всё же думаю - причина лежит глубже: она в том, что до сих пор нам никто не ответил на вопрос - какой смысл в этой войне?! Каковы наши цели? Да, господа, никто не спорит: Босфор и Святая София – дело хорошее, но не на третий же год войны!
Полковник Ходаковский ядовито улыбнулся:
- Знаете, вы свою философию:  цели, смыслы оставьте для девиц. У нас всё бы получилось: будь у нас настоящий главнокомандующий вместо, пардон, этой размазни.
- Вы имеете в виду Николая второго  или прежнего командующего - Николая Николаевича? – спросил кто-то.
- Конечно, царя. Прежний, кстати, тоже никуда не годился: Николай Николаевич был и остаётся более француз, чем русский и слишком стелился перед союзниками.
- Тогда – кто бы нас устроил??
- Не знаю, - признался Ходаковский.
- Кстати, господа, вы в курсе, что роковое решение Императора встать во главе армии было спровоцировано немцами?! – выкрикнул узколицый.
- Чёрт подери, Кучинский, откуда вы всё это берёте? – поморщился Лопырёв.
Кучинский снисходительно улыбнулся:
- Желаете знать откуда? Извольте: на днях, в лазарете, я стал свидетелем крайне любопытного разговора: один морской офицер, раненный в живот, перед отправкой в психбольницу, утверждал, что обладает верными сведениями о том, что массовые убийства офицеров Балтфлота в Гельсингфорсе - дело рук германской контрразведки. Он сам свидетель тому, что те, кто непосредственно убивал наших офицеров, не числились в составе флота, то есть были немецкими пионами!
- Послушайте, милейший, - сказал полковник Ходаковский. – Не порите чушь! И вообще: как можно верить человеку, которого собираются поместить в психушку?!
- К вашему сведению, в наших психушках лежат не только сумасшедшие, - со знанием дела произнёс Кучинский.
- Ей-богу, Кучинский, я вам сейчас в морду дам! – неожиданно пообещал Ходаковский
- Господа, - возвысил голос офицер, до сих пор не проронивший ни слова, - а вы слышали новость: говорят, Керенский ранен в левую руку?
Разом откликнулись несколько человек:
- Слышали, только не в руку, а в ногу.
- Нет, Керенский не ранен, он просто сбежал на аэроплане в Финляндию.
- Господа, ну, сколько можно трёпом заниматься?! Уже поздно, давайте допьём то, что осталось и по домам.
Предложение было принято единогласно. Последние две бутылки были разлиты по-братски, и выпиты без тоста и чоканья. Ожидаемо испытав короткое наслаждение крепким послевкусием, офицеры, принялись испытующе поглядывать друг на друга, с единственным, легко читаемым в глазах вопросом: «расходимся или продолжим?
- Господа, кто-нибудь знает причины самоубийства Веденяпина? - робко спросил Кучинский, как бы приглашая к продолжению вечера.
- Веденяпин? Какой Веденяпин, я знаю двоих Веденяпиных.
- Капитан Волчановского полка, - сказал Кучинский, и неожиданно добавил,- кстати, у меня есть три рубля.
С нескольких сторон раздались голоса:
- У меня осталась мелочь!
- И у меня.
Тут уж все суетливо зашарились по карманам, и у всех что-то, нашлось, и даже целых пять рублей у полковника Ходаковского.
- Ох, я про них и забыл! – смущённо оправдался Ходаковский.
Новый заказ спиртного был сделан и, усевшись за стол плотнее, офицеры вернулись к обсуждению самоубийства Веденяпина.
- Ну-ну, Кучинский, и что этот капитан?
- Дело было так…: - сказал Кучинский, отрыгнув воздухом, - Пардон! Короче говоря: Веденяпин получил устный приказ вышестоящего начальника, не помню, кого именно, о срочной эвакуации Могилёвского ж.д вокзала. Бедняга исполнил. А на следующий день перед командующим армии этот вышестоящий отказался от своих слов, всё свалил на самоуправство Веденяпина. Капитан был обвинён в предательстве и ,пожалуйста, хорошего человека не стало! Так, что господа, мотайте на ус!
- Сволочи! Таким вышестоящим нужно вставить в одно место пропеллер и адьё!
- Что значит - «вставить пропеллер»?!
- Отправить в отставку!
-Так бы и сказали: «вставить перо», а то какой-то там «пропеллер»! Между прочим, господа, никто с не замечал такую странность: стоит человеку вернуться из отпуска, как с ним обязательно что-нибудь случается: либо убьют, либо ранят, но обязательно тяжело?!
- Да, что-то такое есть, - согласились офицеры.
- И поделом! – сказал, как отрезал полковник Ходаковский. - Я бы вообще запретил нашему брату отпуска! Расслабляет! Мы должны быть монахами: чтоб ни жены, ни семьи, ни связей – ничего!
- О, как это верно! – согласились офицеры.
- А я категорически с этим не согласен! – впервые за вечер подал голос Сабуров, - мы, офицеры, прежде всего люди, а не роботы. Мы должны любить и быть любимы.
В это время в зал внесли пол-ящика рому и закуску на двух подносах.
- Наконец-то! – выкрикнул Лопырёв, имея в виду, конечно же, выпивку, и добавил. – Сабуров – ты гений! Господа, поднимем бокалы за наших матерей!
- А ты, Лопырёв, дурак, я вовсе не то имел в виду, - сказал Сабуров, но его голос потонул в суете подготовки к очередному возлиянию.

***

Проснувшись, Сабуров не мог понять – где он находится, но постепенно перед его взором, будто фотографии в альбоме, начали вперемешку являться картинки ночного собрания: ром, Ходаковкий, Кучинский, Лопырёв, некто Веденяпин, который «кажется, покончил собой!» - вспомнил Сабуров; и, наконец, он увидел себя, произносящим тост. « Что-то насчёт вечной любви?! Зря, конечно, но я был сильно пьян» - мысленно оправдал себя, Сабуров, почувствовав сильное недовольство собой. «В чём дело? Неужто, я произнёс её имя!» - в ужасе подумал Сабуров, имея в виду Милу. Он сделал попытку перевернуться на другой бок, но страшная боль  пронизавшая тело, заставила его замереть. Выждав, когда боль утихнет, он повторил попытку – всё то же, более того, любое движение, даже шевеление пальцами рук, вызывало боль. Пытаясь преодолеть это состояние, он стал мучить себя, разминая ладони рук, но появившаяся страшная, на разрыв, пульсация вен в районе висков, заставила его бросить затею, предпочтя ей смирное лежание.
В этот момент он почувствовал чьё-то холодное прикосновение ко лбу.

- Артур, Сабуров, ты чего? Тебе плохо? – услышал он голос Лопырёва. – А ну-ка, дай, посмотрю.
Несколько раз чиркнув спичкой он зажёг свечу.
- Да, ты , брат , ранен!, - воскликнул Лопырёв.
- Ты почему сразу не сказал? Вот чудак на букву .
- Ерунда, - произнёс сухими губами Сабуров – утром попал под обстрел; зацепил осколок. Слушай, погаси, пожалуйста, свет, тяжело смотреть, давай, утром поговорим…
- Сабуров, ты вообще нормальный: весь в крови, горишь, как печка! А если заражение?! Лежи, я быстро - в околодок, за доктором. Только не спи!
- Какой доктор?! Не смей! Вернись! – из последних сил крикнул Сабуров и застонал от боли. Свет от свечки, оставленный Лопырёвым на стуле, пыточно раздражал его. Но дотянуться до свечи и погасить не было сил. Казалось, прошла вечность, когда Сабуров услышал голоса. Он  попытался разлепить, будто склеенные веки, но и на это сил не хватило.
- Дело плохо, - услышал он голос. – Нельзя терять ни секунды! Берите его!
Тут же началась непонятная суетня: какие-то людские тени забегали вокруг него. «Чудаки, наверное, думают, что я серьёзно ранен. Право слово чудаки!» - думал Сабуров, чувствуя, как его приподняли и положили во что-то чертовски холодное. «С ума сошли, что ли?! Эдак, простудиться недолго!» - хотел пожаловаться Сабуров, но почувствовав, сильное раскачивание из стороны в сторону, промолчал. Когда тебя несут за руки и за ноги, и здоровому человеку легко представить себя в открытом море среди бушующих волн; тем более человеку нездоровому, к тому же с детства не переносившему качку буквально до тошноты. Не желая прилюдно опозорится, Сабуров внутренне подобрался, будто окаменел.

В околодке.

Но вот «море» разом успокоилось. Сабуров почувствовал, как по всему телу разлилось тепло, голове сделалось легко и ясно, и откуда-то на него повеяло запахом домашнего уюта. Сабуров, не открывая глаз, потянулся двумя руками и, поискав для головы наиболее удобное положение, и под сказанные кем-то слова; «Слава богу, обошлось!» и с самодовольной мыслью: «Иначе, моя любимая, и быть не могло!» провалился в глубокий сон.
………………………………………………………

Сабуров был разбужен громкими голосами.

- Ваша анестезия мне не нужна! – говорил кто-то рядом.
- Но почему? – спросил женский голос.
- Солдатам не делают, и я не желаю!
- Но без анестезии вы не выдержите!
- Вы хотите отрезать мне ногу?
- Не знаю.
- Ну, зачем вы врёте?! Всё вы знаете! Мне наплевать надо – режьте. Короче, несите так или оставьте меня в покое!
- Ну, как вам будет угодно.
Послышались шаркающие шаги, короткие ругательства, пыхтение и прочие звуки, которыми обычно сопровождается процесс переноса чего-то тяжёлого и неудобного. В нос Сабурову ударил резкий запах спирта, напомнивший ему о чудовищном для него количестве рому, выпитого им в прошедшую ночь. Подкативший к горлу ком желчи, заставил его открыть глаза. Над ним мягко колыхался зелёный брезентовый полог; справа –  стояла пустая, разворошенная кровать, откуда, видимо, только что унесли человека на операцию;
слева….слева и совсем рядом стояла и смотрела на него….Мила! «А я, как назло, в таком жалком виде!» - радостно смутился Сабуров.
- Очнулись?! Вот и славно! – сказал тот же женский голос, каким только что уговаривали кого-то на анестезию, но это не был голос Милы. Сабуров судорожно всмотрелся: пелена перед его глазами постепенно разошлась, открыв ошибку, от которой его кинуло в холодный пот. Перед ним стояла миловидная медицинская сестра, но ничем: ни фигурой, ни лицом – решительно ничем  не напоминавшая Милу, тем не менее, её можно было бы назвать хорошенькой, если бы не её тонкий носик с горбинкой, на что почему-то обратил внимание Сабуров. «Идиот, тебе-то, что до её носа?!» - мысленно отругал себя Сабуров.
- Вы два дня не ели. Вам необходимо подкрепиться: сейчас принесу сладкого чаю, - сказала медсестра.
- Вы хотите сказать, что я здесь уже два дня?!
- Да, вы спали. Не расстраивайтесь: при с вашим  ранением это абсолютно нормально. Главное, что удалось избежать заражения. Так, как начёт чая?
- Да, было бы кстати, - признался Сабуров, проглотив слюну.
- Тогда уж заодно и мне чаю принесите, и кусок хлеба - раздался голос, показавшийся Сабурову знакомым.
Сабуров приподнял голову и увидел, сидевшего на койке сухощавого человека. Его лицо показалось Сабурову знакомым.
- Вам, Кучинский, не принесу, - ответила сестра.
- Что так?!- усмехнулся Кучинский, как усмехаются люди, заранее предполагавшие неблагоприятный ответ.
- За последний месяц вы третий раз в лазарете, и должны знать: ходячие больные за едой ходят сами.
- Ишь, какие мы принципиальные! Трудно вам что ли?
- Какие есть, - спокойно ответила медсестра и вышла.
- Бывают же такие стервы! – проворчал Кучинский.
- Вы бы… вы бы  поосторожней в высказываниях, - сказал Сабуров, который вспомнил поведение и разговоры Кучинского во время ночного застолья в штабной столовой, и это воспоминание настроило  Сабурова против Кучинского. «Но, кажется, здесь его все недолюбливают» - подумал Сабуров и, как принципиальный противник общественной травли кого бы, то ни было, решил впредь быть с Кучинским максимально вежливым.
Медсестра вернулась с подносом, на котором стоял один стакан чаю в металлическом подстаканнике, блюдечко с сухариками и лежала книга.
- Вот, немного покушайте, а там скоро и обед поспеет. А это вам томик Бодлера. Оставил кто-то из раненых. Доктор считает,  что чтение вам не повредит. Надеюсь, вы любите стихи?
- Если честно, любил когда-то, но последнее время не до стихов и вообще не до книг.
- За то теперь времени у вас сколько угодно, сказала медсестра, положив на тумбочку Сабурова книгу, и поднос. – Доктор попросил сделать вам перевязку. Так, что я скоро вернусь. Приятного аппетита.

Медсестра ушла.

-О-о, сама любезность! – ядовитым голосом  прокомментировал её поведение Кучинский.
Сабуров с трудом сдержался, чтобы не ответить ему. Взяв себя в руки, Сабуров с  давно забытым интересом, пересилившим чувство голода, первым делом открыл книгу где-то посредине, и наткнулся на стихотворение «Тебя, как свод ночной, безумно я люблю…» Сабуров дважды пробежал глазами текст, но, так и не определив своего отношения к прочитанному, открыл следующую страницу, и тут только увидел стоявшего перед ним Кучинского, бесцеремонно заглядывавшего в книгу.
- Кучинский – отойдите! Мне это не приятно!
- Что тут такого?! – весело откликнулся Кучинский, - Между прочим, я обожаю любовные стихи. Вот послушайте: к чему любить? к чему страдать? ведь все пути ведут в кровать, так не с неё ли начинать?!
- Кучинский, я ведь, кажется, вас попросил! –по слогам произнёс Сабуров.
На узком лице Кучинского вспыхнули красные пятна, глаза гневно сузились
- Да, а если не отойду,  что вы мне сделаете?
Забыв про руку, Сабуров,  резко приподнялся на локтях.
В одно мгновение выражение лица Кучинского переменилось на приторно-сладкое:
- Ладно, ладно, я пошутил! Будем считать – неудачно! Больше не буду. Что ж вы чай-то не пьёте? Остынет? Или не хотите? Так, может быть, я….о, а к вам гость! – сказал Кучинский и, трусцой вернулся на своё место.
В палатку стремительно вошёл Лопырёв, с большим узлом в руке.
- Кучинский пристаёт? – с порога сказал он, и, подойдя к Сабурову, посоветовал. – Если что, гони его в шею!
- Сам разберусь. – буркнул Сабуров.
- Не сомневаюсь. Ну-с, милый друг, а я за тобой: у меня приказ – срочно доставить к генералу Телевину. Сможешь?
- Смогу, - ответил Сабуров, и, заметив под глазом Лопырёва синяк, спросил. – Что это у тебя?! 
- Было дело: потом расскажу. Здесь твоя одежда, - сказал Лопырёв, бросив в ноги Сабурова принесённый узел.- Быстро одевайся: а я, покуда, покурю на свежем воздухе. А ты, Кучинский, смотри, будешь плохо себя вести – на дуэль вызову! – погрозил пальцем Лопырёв и вышел.
«Но-но, ты чего это?! Слабак! А ну, прекрати ныть!» - сказал себе Сабуров, чувствуя, как внутри него зародилось сомнение даже не в том, сможет ли он пойти с Лопырёвым, но просто встать на ноги. И в следующую секунду:  его ноги, руки - всё тело сделалось будто деревянным. «Ну, нет, так я не согласен!» - улыбнулся Сабуров и, сжав зубы, выпростал из-под одеяла ноги, и, не удержав внутри себя стон, одним длинным движением поднялся с кровати, но из-за головокружения , вынужден был опереться двумя руками на тумбочку.
- Вы с ума сошли? Куда вам идти? - сказал Кучинский. – Ложитесь!
Странно, но слова Кучинского будто придали Сабурову дополнительные силы: голова прояснилась. Выждав немного и, как бы прислушавшись к себе, Сабуров принялся одеваться, с каждым движением, чувствуя себя всё лучше и увереннее.
- Поручик, вы желаете знать – откуда у Лопырёва  синяк под глазом? – спросил Кучинский, и, не дождавшись ответа, сказал. - А я, всё-таки, скажу: по вашей милости. Да-да, из-за вас.
- О чём  вы?
- О том, что вчера в штаб заявилась банда дезертиров и потребовала вашей выдачи. Лопырёв стал выяснять, кончилось дракой, хорошо, офицеры пришли  на помощь, прогнали наглецов.  При этом Лопырёв -  красавец умудрился задержать ихнего главаря - прапорщика Глаголева! Только зря он это сделал. Теперь жди к нам сюда гостей: нам всем здесь не поздоровиться, а Лопырёва точно убьют. Вы скажите ему, чтобы с этим не шутил. Да, и вам следует быть крайне осторожным.
Сабуров уже одетый, подошёл к кровати Кучинского и сказал:
- Послушайте: я вас не знал прежде, и впредь знать не желаю. Так, что прошу с вашими советами ко мне не лезть: зашибу!
- Напрасно вы так: я - человек полезный, со мной дружить надо, - сказал Кучинский и, когда Сабуров вышел, добавил вслух. – Да, и чёрт с тобой! А чаёк твой, да под сухарик я всё-таки выпью, да и книжку почитаю с удовольствием.

***

Едва Сабуров и Лопырёв покинули лазарет, в палатку вошла медсестра со всем необходимым для того, чтобы сделать перевязку. Увидев вместо Сабурова Кучинского с томиком Бодлера, медсестра не смогла скрыть своего огорчения.
- А ваш любимчик-то, тю-тю, сбежал! - с усмешкой сказал Кучинский. – Можете его не ждать, не вернётся.
Медсестра, поджав губы, подошла к Кучинскому, и со словами:
- Просят вернуть, - забрала из его рук книгу
- Как, а если я хочу читать?! – опешил от неожиданности Кучинский
- Сначала оботрите хлебные крошки на губах! – сказала медсестра.
- Это чёрт знает что! Я буду на вас жаловаться. Как ваша фамилия?
- Ильина Елена Сергеевна. Жалуйтесь сколько хотите, – сказала медсестра и вышла.

***

Весь оставшийся день Ильина была не в духе: всё у неё валилось из рук, всё её раздражало, и больше всего то, что она не могла объяснить себе причину происходящего с ней. Только поздно вечером, оставшись, наконец, наедине с собой, она догадалась, что ею овладела ненависть такой силы, способность на которую она и предположить в себе не могла, причём к человеку, который ничего ей не обещал, и не сделал ничего плохого! Этим человеком был… Артур Сабуров.

Экспедиция Баженовой.

Ранним июньским утром, перед штабом N-го корпуса шеренгой выстроились начальники управлений: артиллерийского – генерал Телевин; судебного – генерал Калошин; медицинского – подполковник Моргунов; и постоянный представитель французского командования при штабе – лейтенант Казимир Перье. Рядом с ними  было припарковано шикарное авто «Лаурине-Клемент» чёрного цвета, внешний вид которого решительно портил, грубо привязанный верёвками поперёк багажника длинный ящик, тускло блестевший цинком. У водительской двери стоял человек в коричневом кожаном пальто, без погон, но в офицерской фуражке, который время от времени, через открытое окно, о чём-то переговаривался с шофёром. Позади, в нескольких метрах, от автомобиля, стояли две осёдланные лошади, которые  в предчувствии работы, нервно перебирали ногами, и так сильно дёргали мордами, что с ними едва справлялся, державший их под уздцы, корнет Алтунин,  служивший в специальном эскадроне охраны штаба корпуса. Чуть дальше, возле огромного раскидистого ясеня, поручик Сабуров беседовал со штабс-капитаном Лопырёвым.
Люди, лошади, авто дожидались командира корпуса генерала-полковника Огородникова Павла Ивановича.
Генерал Калошин зевнул в руку и тихо пожаловался:

- Лёг в три ночи, выспаться не дали! Что за оказия?
- Ничего не поделаешь, - откликнулся генерал Телевин, протирая глаза костяшками пальцев, - велено некой даме устроить проводы по высшему разряду.
- Фьють! – разочарованно присвистнул генерал Калощин. – Что за штучка?
- Некто госпожа Баженова, вроде бы родственница нынешнего военного министра.
- Самого Керенского! Баб-ба-ба! Смешно!
- Что тут смешного? – поинтересовался подполковник Моргунов.
- А то смешно, - сказал генерал Калошин, с опаской посмотрев в сторону француза Казимира Перье. – В феврале у нас вроде бы случилась величайшая в истории человечества демократическая революция, а порядки, стало быть, остались прежние?!
- Ничего не ново под луной, - вздохнул генерал
Телевин, сбив мушку, вздумавшую отдохнуть на его погоне.
- А это кто таков? – спросил генерал Калошин, головой показав на человека в длинном кожаном пальто, стоявшего возле «Лаурине-Клемент».
- Инженер-механик штаба армии,  – сказал генерал Телевин, - сопровождает чудо технику.
- Авто, значит, из гаража штаба армии?! Ничего себе
- Да, уж, такое врятли возможно без ведома командующего армией.
- То есть выходит: госпожа Баженова важная персона?.
- А то-о, - зевнув, ответил генерал Телевин.
В это время инженер-механик давал последние инструкции водителю авто:
- Не забывай, Хохлов у нашей «клементины» самое слабое место - каучуковые шины. Не дай бог, наскочишь на что-нибудь острое, в раз клок вырвет.
- Понятно, но это от меня не зависит. Это как получится.
- Не как получиться, а не гони. Но, если что - знаешь что делать?
- Так точно.
- Я на тебя, Хохлов, надеюсь.
- Спасибочки  за доверие. А вы что же с нами не поедете?
- Нет, у меня тут кое-какие дела есть : бензину достать и ещё кое чего.
- Понятно.
-Что тебе «понятно»?! Ну, Хохлов, смотри! Короче: жду тебя завтра к вечеру. И смотри у меня, за авто головой ответишь!
- Да ясно всё, чего об одном и том же  талдычить?!.
- Ух, Хохлов, вернёшься – я с тобой серьёзно поговорю. Гроб надёжно привязал?!
- А то, как же, разве мы не понимаем?!
- Ящик, собака, тяжеленный,  задницу, вишь, как  перевешивает! Учти при рулении.
- Учту.
В это время из штаба, вышла дама средних лет, одетая во всё чёрное: чёрный брючный костюм, высокие чёрные сапоги на толстой подошве, в чёрной вязаной шапочке, в чёрных перчатках, и в накинутой сверху тёмно-зелёном непромокаемом плаще с капюшоном. Следом за ней показался командир корпуса генерал-полковник Огородников.
Инженер – механик дёрнул головой.
- Хохлов, заводи! - нервно приказал он и быстрым шагом направился к начальству с докладом о готовности транспортного средства.

Хохлов выскочил из машины с г-образным прутом, замер на секунду перед капотом, и, сделав зверское выражение лица, вонзил в него прут, трижды провернул ручку по часовой стрелке. Двигатель чихнул, раздался сильный хлопок, и откуда-то из-под днища вырвалось густое сизое облако, и двигатель оглушающе взревел. Хохлов торжествующе взглянул на шеренгу офицеров, отдельно на даму, и в последнюю очередь на инженера-механика, который с довольным видом, показывал Хохлову большой палец правой руки.

Хохлов не заметил, что от хлопка лошади, стоявшие позади авто, взбрыкнули, и, норовя выбраться из облака дурно пахнущего дыма, попятились, опасно увлекая за собой упавшего корнета Алтунин, который при этом ругался крепкими словами в адрес водителя, к счастью для него, тонувшие в шуме работающего двигателя. Поднявшись на ноги, корнет Алтунин  беспомощно посмотрел на Сабурова, который в эту минуту прощался с Лопырёвым.
- Ты, наверное, недоволен, что Телевин назначил тебя сопровождать дамочку? – спросил Лопырёв.
- Да, уж, неожиданно. Думается, генерал просто захотел спровадить с  глаз долой.
- Возможно. Но запомни: генерал Телевин просто так ничего не делает. Что-то за эти стоит. Со временем разберёшься.
- Послушай, Лопырёв, я знаю: ты всё можешь: как вернусь из экспедиции, устрой мне встречу с Глаголевым. Он же ещё сидит в штабной гауптвахте? Хочу посмотреть в глаза этому человеку, – сказал Сабуров.
- Отчего не посмотреть, посмотри! Только ничего там не увидишь! Раньше надо было смотреть! - ответил Лопырёв. – Впрочем, слышал, Глаголева, как зачинщика братания, собираются перевести в Минск. Ладно, давай прощаться: не знаю - увидимся ли: каждую минуту жду приказа.. Капитану Крашенину от меня передавай привет. Он замечательный человек. Ну, прощай,
- Прощай, только ты, так и не сказал, куда ждёшь  назначение?
- Врио начальника штаба 75-ой дивизии.
- Господи, да там сейчас самая жарня
- Знаю, потому и напросился. Давай, обнимемся что ли?!
Друзья обнялись, и Сабуров побежал на выручку корнету Алтунину.
- Наконец-то, а то я  боялся - не удержу! – выдохнул корнет.
- Бояться не надо, - сказал Сабуров, относившийся к молодому корнету без всяких на то причин, прохладно, и, взяв поводья, ловко взлетел на свою Белку.
Тем временем генерал Огородников подвёл мадам Баженову к офицерам своего штаба. Будучи представленной, она каждому жала руку и желала здоровья. Настала очередь Казимира Перье.
- И вам желаю здоровья, - сказала Баженова и добавила - При случае передавайте привет Парижу. Мы с мужем были там и влюблены в этот город.
- Мерси мадам, - сказал француз и вдруг обратился к генералу Огородникову.
- Господин командующий, простите, что обращаюсь с неожиданной просьбой.
Генерал Огородников, не любивший неожиданностей ни в каком виде, нахмурился:
- Что случилось, лейтенант?
- Позвольте сопроводить г-жу Баженову. Понимаю все сложности, но вы давно обещали мне показать передовую, а это - самый удобный случай сдержать своё слово. Не волнуйтесь, на сей счёт я заручился поддержкой своего начальства,  которое, кстати,  просило передать, что будет весьма вам признательны за такое содействие.
- Вот уж – обухом по голове!... Ну, не знаю, - замялся генерал Огородников, взглянув на генерала Калошина, глаза которого мгновенно приняли стеклянный оттенок. – Конечно, я не могу вам отказать, но данная экспедиция носит столь деликатный характер, что будет не совсем удобно перед Юлией Марковной?
- Ах, что вы! Очень даже удобно. Я буду рада, - быстро ответила Баженова и тут же, по изменившемуся выражению лица командующего, поняла, что сделала что-то не то. Ошибка оказалась столь серьёзной, что генерал Огородников, проводив Баженову к машине, счёл необходимым уязвить её ещё и словами, которые заставили Баженову покраснеть:.
- Юлия Марковна, - мрачно сказал генерал, целуя ей руку, - позвольте, по-стариковски, признаться, вы удивительная женщина: вы не только обворожительны, но и чрезвычайно умны. Я преклоняюсь перед вами. С нетерпением буду ждать вашего возвращения. Прощайте.
Закрыв за Баженовой дверцу авто, генерал Огородников посмотрел на Сабурова.
- Поручик, вы - старший, надеюсь на вас. Поглядывайте за Артыновым, он без году неделя в штабе, на передовой ещё не был. И смотрите, чтобы наш французский союзник, слишком не рисковал собой. Вам это понятно?
- Так точно, - ответил Сабуров, взяв под козырёк.
- Лейтенант Перье, поезжайте, но будете сами виноваты, если там с вами что-нибудь случиться,. – уставшим голосом сказал  генерал Огородников.
- Спасибо, генерал, я вас не подведу, - обрадовался француз.
«Лаурине-Клемент» тронулся и, плавно набирая скорость, покатил. Притороченный к его багажнику ящик гроба, слабо покачивался, словно прощался  с провожающими.
Штабные офицеры стали расходится.
- Боже, как Баженова хороша! Подобных женщин я, пожалуй,  не встречал, - как бы себе под нос сказал генерал Калошин.
- Теперь не жалеете, что не дали поспать? – улыбнулся генерал Телевин.
- Ничуть! - признался Калошин, зачем-то смутившись.

***

Примерно на полпути к цели, а именно: при съезде с шоссе Августов-Минск на просёлочную дорогу, «Лаурине-Клемент» почти сразу наскочил залним правым колесом, на торчащий из земли кусок железа, который не преминул выдрать из шины приличный кусок каучука; то есть случилось то, после чего водитель Хохлов имел полное право воскликнуть и воскликнул:
- Сглазил чёрт чудной! – имея в виду инженера-механика, который более всего беспокоился о каучуковых шинах.
- Чтоб тебя икота задушила! – пожелал Хохлов всё тому же инженеру-механику.
Как бы там ни было, экспедиции пришлось сделать непредвиденный привал .За починку взялся Хохлов. - Пять минут!- обещал он, и действительно, не за пять минут, конечно, но довольно скоро он закончил ремонт.
- Готово! Можно ехать!
- Какой вы молодец! Спасибо!- обрадовалась г-жа Баженова
Но тут возник французский лейтенант.
- Эта работа никуда не годиться! – заявил Казимир Перье. - Мили не проедем, тряпка соскочит. Разрешите переделать? – обратился француз к Сабурову.
- Много вы понимаете! – обиделся Хохлов. – Лучше не сделать, или придётся гроб снимать! Верные три часа потеряем!
- Ничего снимать не нужно! – сказал француз. – Я покажу, как можно сделать не снимая.
- Действуйте, лейтенант, - решил Сабуров, почувствовав уверенность в голосе француза.
Перье и Хохлов занялись ремонтом , а Сабуров и Алтунин неподалёку разожги костёр, и поставили котелок с водой для чая. Г-жа Баженова обещала угостить всех печеньем собственного приготовления, не забыв упомянуть, что муж считал её печенье не хуже знаменитого на весь мир «Giy and K». Сабуров и Артынов устроились на подстилке возле разгоревшегося костра, а г-жа  Баженова на складном стульчике, принесённом из авто Алтуниным.
- Спасибо. молодой человек. Скажите, могу ли я обращаться к вам по имени?
- Да, вы можете называть меня просто - Константин…
- А мама,  как вас величала? - зачем-то спросила Баженова.
- Туня, - немного смутившись, признался Алтунин и быстро добавил.- Меня так звали и дома, и в школе и здесь так зовут, я привык.
- Как мило. А мне можно вас так называть?
- Можно.
- Спасибо. Мне сказали, что вы сами добровольно поехали с нами? Это – правда?
- Да?!
- Позвольте узнать – почему?
- На то есть несколько причин: в нашем эскадроне вашего мужа, Никиту Викторовича, все любили и уважали, и я любил и уважал  и ещё… - замялся Алтунин. - Уж говорите, раз начали,- улыбнулась Юлия Марковна.
- Если честно, я почти месяц служу в конвое генерала Огородникова, а за пределы части ещё не выезжал. Война скоро кончится, а мне нечего вспомнить. Так хоть на переднем крае побываю.
- И вам не страшно?
- Мне?! Вот нисколечко! Честно говоря,  вообще не понимаю тех, кто дрожит от одного упоминания о переднем крае, окопах и прочее.
- Разве в действующей армии есть такие?
- Да, сколько угодно! Сам не видел, но слышал, как перед атакой от страха, люди стрелялись. Вот и, Артур Глебович, наверное, может подтвердить.
- Я что-то об этом слышал, но самому видеть не довелось, - сухо ответил Сабуров.
- Юлия Марковна, а верно говорят, что вы родственница нашего нынешнего военного министра? – вдруг спросил Алтунин.
- Туня, кто вам сказал такую глупость?! Нет, конечно. Правда, я обращалась к господину Керенскому с просьбой: помочь вывезти тело мужа, но получила отказ. Я без претензий, понимаю, что сейчас не самое удачное время для подобных просьб, но отказаться от этой мысли я не смогла. Понимаете, мне каждый день, каждую минуту, сердце давит, кажется, что мой муж зовёт меня, приди , помоги! - сказала Юлия Марковна, и, достав платок, утёрла глаза.- Простите за такую подробность. Ну, так вот, после отказа Керенского, мне удалось договориться с начальником санитарного поезда, отправлявшегося на фронт. В общем – повезло! И вот я здесь. Спасибо вашему генералу Огородникову, который с большим сочувствием отнёсся к моей беде, и даже выхлопотал авто, о чём я и мечтать не могла.
- Вот оно что! – сказал Алтунин. – Вода уже вскипела. Пойду, гляну, что с авто? Может помощь, какая нужна.
- -Какой милый мальчик, чистая душа, - заметила Юлия Марковна, оставшись у костра вдвоём с Сабуровым.
- Вы его извините, - сказал Сабуров.- он немного не в своей тарелке. Это часто случается с теми, кто не был на передовой.
- Понимаю. А вы, Артур Глебович, поехали со мной по доброй воле?
- Нет, мне приказали.
- Вы не хотели?
- Если честно - не хотел. Поехать с вами было много желающих, я бы предпочёл, как можно быстрее вернуться к себе, на батарею.
- Жаль я не знала этого. Вот почему вы сердитесь на меня?!
- С чего вы взяли?!
- Я чувствую. А хотите знать, почему выбор пал на вас?
- В принципе я не любопытен.
В этот момент послышался радостный голос Алтунина.
- Юлия Марковна, Артур Глебович, кажется, мы можем ехать дальше!
- Туня, зовите всех пить чай! - ответила ему Баженова и, завершая разговор с Сабуровым, сказала,
- Это хорошо, что не любопытны, но вы должны знать, что выбор пал на вас не случайно. Дело в том, что мы с мужем дружны с Томилиными,  когда-то часто навещали друг друга. И хотя генерал Огородников взял с меня слово не говорить вам до нашего возвращения, я всё же скажу, у меня для вас есть письмо от Людмилы Томилиной.
- Каким образом оно оказалось у вас?
- В санитарном поезде, в котором я приехала сюда, был почтовый вагон. Его начальник  оказался моим знакомым. Узнав куда я направляюсь, он попросил меня  передать почту, почту, предназначенную для  штаба генерала Огородникова. И там, среди прочим писем, я нашла адресованное вам, а, увидев фамилию отправителя, решила передать его лично вам в руки. Если хотите, я могу сейчас отдать вам это письмо?!
Слова Юлии Марковны буквально обожгли Сабурова. «У неё письмо Милы с неприятными для меня новостями!!» - почему-то решил Сабуров.
- Нет, Юлия Марковна, не стоит нарушать данное генералу слово. Отдадите позже - сказал Сабуров, стараясь не выдать волнения. – Извините, мне нужно взглянуть, что там с транспортом.
Сабуров поднялся и подошёл к авто.
- Глядите, Артур Глебович, какая красота, - сказал Хохлов, подошедшему Сабурову, указывая  на аккуратную заплатку на колесе. -.Я и сам мог бы так сделать, кабы знать, что в моей «клементине» есть такая хитрая штуковина, для вывешивания колеса и липучий бинт для латания шин. Инженер-механик об этом ничего не сказал. Да он, поди, и сам не знал. Но всё едино, Казимир – молодец, толковый парень, - сказал Хохлов снисходительно  похлопав француза по плечу.
- Ну, и славно, - сказал Сабуров. – Идите, перекусите и поедем.
- А вы?
- Я не хочу. Поеду вперед, разведаю дорогу.
- Может, одному не стоит? – возразил Алтунин. Сабуров не ответил. Отвязав лошадь, он вскочил в седло и поскакал с места в карьер, и почти тут же перешёл на рысь, и вскоре Белка, будто почувствовав состояние хозяина, сама ускорилась до галопа.
Хохлов, внимательно наблюдавший за манёврами Сабурова, спросил у корнета Артынова:
-Не знаешь, чего это с ним?
Алтунин только плечами пожал.
От эмоций, захлестнувших Сабурова, ему стало  трудно дышать. «Да, брат, будь готов к дурной вести! Собственно говоря, на что ты надеялся: кто она и кто ты?!»» - твердил он себе.
Сабуров скакал, не различая дороги, потеряв счёт времени, пока тяжёлое дыхание Белки не заставило его опомниться и натянуть поводья.
- Будь, что будет! От судьбы не убежать! – сказал Сабуров, ощущая себя так, как будто всё уже окончательно выяснилось, будто Мила уже  вынесла приговор, и теперь ему остаётся привыкать жить без мечты о ней. В голову его полезли странные полудетские мечты: купить после войны домик в глуши, желательно у реки или озера, жить в полном одиночестве: никаких друзей, женщин, то есть вести абсолютно затворнический образ жизни, читать книги,  охотиться, рыбачить, ходить на лодке, выучить французский язык, и, может быть, ещё и английский, который стал набирать вес. У Сабурова и прежде случались приступы пессимистического настроения, причиной которых были мысли о Миле, но до подобных фантазий дело ещё не доходило.
 Чем ближе был передний край, тем чаще попадались разрушенные и сожжённые избы, направлявшиеся в тыл закрытые и открытые телеги с раненными бойцами, небольшие отряды солдат с одинаково измождёнными, мрачными и бессмысленными лицами; и всё труднее становилось объезжать воронки на дороге. От отдельных видов становилось совсем уж не по себе, и не только новичкам в прифронтовой полосе.
Никого не смогла оставить равнодушными картина разрушения от попадания бомбы: п-образная деревянная конструкция, с кривовисящей на ней табличкой «Эвакопункт №2», устоявшая  на краю чудовищной, нереальной огромной воронки, усыпанной полуразложившимися трупами лошадей, между которыми суетились собаки, с красными безумными глазами и, торчащими из пасти красными кусками мяса. Их скуление и вой сливался в один тревожащий душу, заунывный звук, от которого стыла кровь.
- Прямое попадание снаряда, - пояснил водитель Хохлов, и, заметив матовую бледность на лице Баженовой, согласно фронтовой традиции – напустил дополнительного страху на новичка, добавив. – Судя по всему, людей тут полегло – тьма! Всех одним махом накрыло! Не повезло бедолагам!
Вскоре, показалась большая брезентовая палатка. Это был эвакуационный пункт № 1. Здесь экспедицию ждали: комендант пункта и восемь окопных дружинников «Земгора», профессионально занимавшихся уборкой трупов в прифронтовой полосе. Ими руководил вольнонаёмный, бывший студент–медик г. Лопаткин. Три подводы, находившиеся в распоряжении отряда, по выражению Лопаткина, «запряжены чертовски хилыми животинами», причём на одной из них была установлена ржавая и на вид очень тяжёлая, бочка, предназначенная для сжигания трупов, «не поддающихся идентификации». В силу этого  отряд г. Лопаткина и члены экспедиции Баженовой отправились на передовую пешком, за исключением водителя Хохлова, который был оставлен для присмотра за «Лаурине-Клемент», цинковым ящиком и лошадьми Сабурова и Артынова.
- Скажите нам долго идти? – спросил Алтунин, коменданта эвакопункта.
- Это как повезёт. За час управитесь, будет очень хорошо.
- За час?! А может быть и дольше?
- Может и дольше, а, может, и  вообще не дойдёте. На фронте случается всякое, - сказал начальник, даже не взглянув на молодого корнета, то есть, судя по всему, без всякой задней мысли А если бы взглянул, то заметил бы, как Алтунин  побледнел и вжал голову в плечи. В эту минуту он проклинал своё решение поучаствовать в этом , как он считал ещё полчаса назад, «приключении». Перед его глазами неотступно стояла жуткая картина: стая диких собак, пожирающая трупы лошадей и, кажется, не только лошадей. . «Случись со мной что, моё тело точно так же собаки будут рвать на куски!» - думал он. От этой мысли, буквально парализовавшей его, он никак не мог избавиться. В конце концов, с ним произошло то, что случалось на передовой со всеми  мнительными людьми, всеми фибрами своей нежной души осознавшие страшную особенность переднего края, где в решении вопроса: жить тебе или умирать – от тебя уже ничего не зависит, а всё зависит от слепого случая и погибнуть или быть раненным можно всякую секунду. От нервного напряжения Алтунина начало знобить. У него начиналась паника. «Я не выдержу. Мне нужно возвращаться!» - решил Алтунин и с надеждой посмотрел на Сабурова, шедшего впереди. «Мама, мамочка моя, прощай!» - несколько раз проговорил в душе Алтунин.

***

Умолк последний звук ноктюрна «до-диез минор» Шопена - «Посмертное». В наступившей тишине стало слышно жужжание мухи, нервно мечущейся из конца в конец землянки. Сидевшие за столом слушатели, аплодировать не стали, из уважения к чувству  г-жи Баженовой, по просьбе которой был исполнен любимый ноктюрн ее погибшего мужа,. Настроение у всех было испорчено, полученной сразу по приезду телеграммой, в которой приказывалось, в связи с
резким обострением обстановки на данном участке фронта все действия по эвакуации мужа г-жи Баженовой прекратить и немедленно возвращаться.
Исполнивший ноктюрн - седовласый капитан, невысокий крепыш с моложавым лицом, чуть заметно припухшими губами и живыми, жившими отдельно от лица, голубыми глазами, тихо сказал:

- Вот, как-то так, - как говорят скромные и умные люди, когда хотят скрыть смущение от прекрасно исполненного ими дела и вышел из-за старинного пианино «C.Bechstein». Капитана звали  Крашенин Евгений Александрович.
- Спасибо, Евгений Александрович, это было…трогательно, - не сразу подобрала слова Баженова и промокнула глаза платочком. – Извините, ничего не могу поделать - сами собой наворачиваются: мой Никитушка, говорил, что  Шопен делает людей добрее. Это - правда, но должна сказать, что слушать эту потрясающую музыку в двух шагах от противника – производит несколько другое впечатление. Спасибо, этот вечер я запомню до конца дней моих, как и то, что, находясь в десяти метрах от мужа, не сумела вывезти его на родную землю и достойно похоронить
Капитан Крашенин, имевший привычку в непростых случаях, покусывать нижнюю губу, сделал это и сейчас.
- Послушайте, дорогая Юлия Марковна, - сказал он, - то, что начальство не сумело договориться с немцами о временном перемирии, ещё ничего не значит…
- Что вы хотите этим сказать?! – с надеждой воскликнула Юлия Марковна.
- Лишь только то, - сказал Крашенин, присаживаясь за стол,  – что несколько раз мне удавалось провести эвакуацию  без всяких согласований и разрешений….
- Как?! – воскликнул корнет Алтунин, уже вполне пришедший в себя, и уже видевший себя, в казарме эскадрона, делящимся впечатлениями об увиденном на переднем крае.
- Подождите-ка, - сказала  Баженова, пересаживаясь рядом с Крашениным. – Но вам, наверное, за это крепко досталось?
- Не без того, но я привык жить на своём ответе.  И потом, у нас, как везде - победителей, если и
судят, то без серьёзных последствий.
- То есть, вы хотите сказать, что у нас есть шанс?
- Да, я считаю, мы обязаны попробовать,
- Но как, каким образом? – горячилась Баженова.
- Очень просто: примерно так: в восемь утра, когда у противника завтрак, я выйду на бруствер с белым флагом….
- И вас тут же застрелят! – воскликнул Сабуров.
- Возможно. Но мой расчёт на то, моя персона
немцам знакома и они  должны понять мои намерения, тем более, что немцы, не меньше нашего, заинтересованы в уборке трупов, которые,  простите Юлия Марковна, стали уже попахивать. После того, как я появлюсь на бруствере, и меня не убьют через десять секунд, с их стороны должен появиться переговорщик. Тогда вы, Артур Глебович, как владеющий немецким, присоединитесь ко мне. Согласны?
- Конечно,- сказал Сабуров.
- Я тоже говорю по-немецки. Может быть, нам вместе с Артуром Глебовичем выйти? – предложил  Лопаткин.
- Я тоже могу выйти, - сказал французский лейтенант.
- Нет, это уже будет лишним, а уж вам лейтенант, и подавно не стоит. Вы же не хотите, что бы потом  с меня и Артура Глебовича за вас голову сняли?.
- Но мне нужно что-то делать! Я не могу просто так сидеть в блиндаже! – сказал француз.
- Вам, дорогой Казимир, я поручаю, не покидая окопа, наблюдать за обстановкой, и охранять  Юлию Марковну. Если всё получиться, по моему сигналу команда Лопаткина займётся своим делом,  а я вместе с Артуром Глебовичем и Алтуниным будем целенаправленно искать Никиту Викторовича. Помните: на всё про всё у нас будет не больше часа!
- Простите, мне нужно выйти, - сказал Алтунин.
Кажется, никто из присутствовавших не ждал от корнета слов, касающихся затевающегося дела, но его поспешный выход из землянки был воспринят кем-то с удивлением, а кем-то с сожалением.
- Господа, время позднее, - сказал капитан Крашенин,  завтра рано вставать: предлагаю укладываться.

***

Молодёжь: Алтунин и Лопаткин, устроились прямо на земляном полу, подстелив свёрнутый в несколько раз кусок брезента и несколько старых шинелей; г-жу Баженову разместили за выгородкой из простыней, на настоящей деревянной кровати с шикарным пуховым матрацем и пуховыми же подушками, (лишний раз доказав, что на фронте, при желании, достать можно, всё что угодно); капитан Крашенин остался
на своём «законном» месте, хотя имел намерение уступить его Сабурову или французу, но те выбрали раскладушки. Едва организационная суматоха улеглась, все заняли свои места, лампа была погашена, и, как это обычно бывает в компании малознакомых людей, да перед сном, да в темноте, завязалась беседа, в данном случае между Крашениным и французом. Разговор начал Крашенин: он сказал, что давно интересуется историей Франции, что, по его мнению, Россия, отставая от неё в политическом развитии приблизительно на сто лет, обречена, как он выразился - «след в след», пройти весь её исторический путь. С чем Казимир Перье не согласился, заявив, что путь к свободе у России  будет принципиально иным, ей понадобится гораздо более ста лет, поскольку до сих пор здесь отсутствует «солидарное общество пролетариата», с которым правительству его страны, то есть Франции, приходилось считаться уже  в начале 19 века. Сабуров с интересом прислушивался, и у него возникли некоторые вопросы к французу, но он предпочёл остаться слушателем. Крашенин и Перье, внешне даже чем-то похожие  друг на друга, оба нравились Сабурову, нравились настолько, что не без ноток ревновности, он вынужден был признать, что они сошлись друг с другом теснее, чем он с кем–нибудь из них. И дело было не только в том, что они оба оказались музыкантами и любителями Шопена (до Крашенина француз весьма не дурно исполнил на рояле ноктюрн «Весна»), но в том, что каждая фраза, по-мнению Сабурова, выдавала, в них людей сведующих в политике, много думающих,  глубоко образованных, со своим особым мнением, которое они умеет изложить так, что по неволе Сабурову приходилось с ними соглашаться, хотя бы эти мнения были противоположны его мнению. «В интеллектуальном смысле я им, конечно, не ровня», - вынужден был признать Сабуров. – «Но, что поделать, если меня всегда тянет именно к таким людям!». Незаметно мысли Сабурова ушли в сторону: он думало том, что было бы неплохо и  ему научиться играть на рояле и, что это наверняка понравилось бы Миле. « О чём это я?! Теперь уж ей всё равно: играю ли я на рояле или не играю!» -
подумал Сабуров, с новой силой, отдавшись своей интуиции, продолжавшей упорно нашёптывать ему, что у Баженовой есть для него прощальное письмо от Милы! «Скоро всё выясниться!»
……………………………………………………

- Артур Глебович, вы не спите? Простите меня,  я вас разбудила!
- Юлия Марковна, что случилось?! Ещё рано!
- Я знаю, но мне как-то не по себе! Умоляю, если вы не устали, сопроводите  меня на свежий воздух!
Первой мыслью Сабурова была та, что Баженова решила, всё-таки, вручить ему письмо от Милы.

***

Ночь выдалась звёздной, совершенно безветренной, и хотя изо рта шёл пар, холодно не было. Вдалеке мягко бухали артиллерийские орудия. Откуда-то совсем рядом доносились редкие звуки, похожие на потрескивание дров в костре, но ни дыма, ни искр видно не было, как и не слышно было и людских голосов. Слабый ветерок, нёс с нейтральной полосы едва уловимый сладковатый запашок, характерный исключительно для разлагающихся человеческих тел, И то, что Юлия Марковна полной грудью дышала этим отравленным воздухом  казалось Сабурову странным, до тех пор, пока Юлия Марковна не произнесла:

- Скажите, Артур Глебович, вы, верно, должны знать: все мёртвые люди пахнут одинаково или всё же по-разному?
Сабуров пожал плечом:
- Простите, как-то не задумывался об этом, а что?
- Быть может, я схожу с ума, но мне определённо кажется, что в общем запахе тлена, я узнаю запах моего Никитушки: он лежит совсем рядом, где-то там, - Юлия Марковна показала рукой и, помолчав немного, сказала. – Мне нужен ваш совет: ежели завтра, то есть уже сегодня, обстоятельства не позволят забрать тело мужа, то одно из двух, либо я останусь у Крашенина, и буду ждать удобного момента, он же не прогонит меня?; либо я пойду за Никитушкой одна. Вы ведь позволите мне это сделать, не станете мне мешать?! И немцы, я полагаю, не станут стрелять по одинокой женщине? Отвечайте же, как есть!
- Невзирая на то, что вы женщина, немцы будут стрелять. Поэтому я ни при каких обстоятельствах не позволю вам идти одной; в- третьих, гадать нечего, коли Крашенин  сказал - получиться,  значит, получиться. Пойдёмте в блиндаж.
- Да, пойдёмте. Только ещё один вопрос. Можно?
- Можно, - ответил Сабуров, почувствовав, как у него забилось сердце.
- Всякий раз, когда вы смотрите на меня, у меня возникает желание немедленно отдать вам письмо. Вот оно, возьмите.
- Нет, не нужно, - дрогнувшим голосом вымолвил Сабуров, и даже спрятал руки за спину.
- Не нет, а да. Возьмите и прочтите его. Будьте мужчиной. И вот ещё что: берегите себя, если с вами что-нибудь случиться я себе этого не прощу. Оставляю вас наедине.
Сабуров смотрел на конверт, на котором рукой Милы был написан адрес его войсковой части и его фамилия. Буквы холодно, строго и безжалостно смотрели на него, не суля ему ничего хорошего. «Что же ждать от содержания письма?!» - подумал он. – «Нет, сейчас ничего не хочу знать. Пусть это будет не по-мужски, но письмо прочитаю по возвращению в штаб. А, если меня убьют, то по крайней умру в неведении, всё лучше, чем наверняка знать, что с Милой всё кончено!»

***

- Слыхал разговор? – сказал один из трёх солдат, не без комфорта расположившегося вокруг кучки, оставшихся после живого огня, тлеющих углей, на котором грелась огромного размера чугунная сковорода с шипящими в ней кусками мяса. – Вот, дура-баба: неужто взаправду почуяла запах своего мужика?
- Всяко может быть! – вяло ответил другой.
- А как мыслишь, полезет она за ним в одиночку?
- А чего не полезть? Полезет! Сам же сказал – дура-баба.
- Это – да! Жила, видать, с жиру бесилась, а теперь всё – шабаш: мужика нет, денег нет, жизни никакой, а так, привезёт его домой, похоронит, глядишь, и пенсию себе выхлопочет.
- Убьют дуру, и вся пенсия! Во, дух-то от мяса пошёл! Ещё немного и можно хавать. Вась, а Вась, часом не заснул?
- Нет! – ответил третий, молодой солдат.
- Есть будешь?
- Не понимаю: как можно жрать, когда мертвечиной несёт?!
- Ишь, нежный какой! Прямо – интеллигент… вшивый. Вот смотрю на тебя, Василий, и соображаю: не наш ты человек: брезгуешь, сторонишься. В прошлую ночь с нами не пошёл, а зря: не худо разжились, часиками, цепочкой, колечком и ещё кое чем – закачаешься! Кавалерия – народ богатый! Ну, как – следующей ночью пойдёшь с нами, аль нет?
- Не пойду, противно мертвяков раздевать, особливо наших. К тому ж смысла нет: енти, что понаехали, всех уберут.
- Ничего у них не выйдет: немцы не дадут! М-да, чудило ты, Василий: не хочешь в толк взять: ничего худого мы не делаем; если не нам, так другим добро достанется, а чем мы хуже других?! Скоро домой, что ж нам с голой задницей прикажешь возвращаться?! Нет, брат, то, что само лезет в руки надо брать. Ну, понял что ли, чудило?
Василий ничего не ответил, только поёжился и глубоко вздохнул.

***

Обитая толстым войлоком дверь распахнулась настежь, и в землянку влетел возбуждённый студент-медик Лопаткин.
- Юлия Марковна, всё вышло! всё получилось! Крашенин и Сабуров настоящие герои! Вот так спокойно встать перед противником в полный рост! Поверьте - это не каждому дано! А как Артур Глебович говорил! Какой у него немецкий – пальчики оближешь! Сначала немцы не хотели и нас отговаривали, но потом согласились! Крашенин пошёл вперёд, Артур Глебович - за ним! Минута была страшенная!
Лопаткин прервался и оглядел землянку.
- Юлия Марковна, вы Алтунина не видели? Руки нужны, а его нигде не видно! Впрочем, бог с ним. Юлия Марковна, я за вами пришёл: вам нужно опознать мужа.
Юлия Марковна, сидевшая к Лопаткину спиной, даже не повернулась.
- Вы нашли его? – тихо спросила она.
- Ну, конечно! Пойдём те, дорога каждая минута.
- Каким вы его нашли? – ещё тише спросила Юлия Марковна.
- Вашего мужа? Как вам сказать, этот…., то есть он единственный более или менее подходит под  описание.
- Фотография пригодилась?
- Как вам сказать: всё-таки, четыре дня пролежал и, конечно же, собаки, будь они не ладны!
- У него на безымянном пальце правой руки должен быть золотой перстень с вензелем «ЮМ» и ещё на нём должен быть бронежилет.
Лопаткин замялся:
- К несчастью ни перстня, ни бронежилета на нём нет, он почти раздет. Только не расстраиваетесь, на фронте такое случается: мародёры. Крашенин подозревает кого-то из своих солдат, а Артур Глебович уверен – что это дело рук местных жителей. И хотя перстня на пальце нет, но след от него, кажется, действительно присутствует. Пойдёмте. Ну, что же вы? Нас ждут!
Баженова повернулась, наконец, к Лопаткину вполоборота, и некоторое время смотрела на него молча. Её трудно было узнать: будто постарела на десять лет: на лице выступила молочная бледность, на лбу выступила испарина,  в глазах стояла пелена безумия, но губы кривились, будто она имеет намерение рассмеяться.
- Юлия Марковна, что с вами? – воскликнул Лопаткин.
- Мне что-то нехорошо, – сказала Юлия Марковна и, прижав обе руки к груди, вдруг жалобно сказала, - голова кружиться. Я думаю…. Вы извините меня, но я не смогу пойти с вами.
- Хорошо, хорошо, прошу вас, лягте в постель, я сейчас дам вам успокоительное.
- Нет, не нужно идите, вы там нужнее.
Лопатки бросился к Юлии Марковне:
- Давайте я помогу вам добраться до кровати.
- Нет, пожалуйста, пожалуйста, идите, – всё тише и тише повторяла Юлия Марковна.
В этот момент в блиндаже появился Сабуров.
- Что случилось?
- Не знаю, - ответил Лопаткин, - похоже на нервный срыв, и, кажется, у неё температура. Что же теперь делать?
- Что касается найденного вами тела, – сказала Юлия Марковна неожиданно абсолютно нормальным голосом, - можете не сомневаться: это он, мой муж, я это сердцем чувствую. Идите, господа, я выйду к вам через десять минут.

По дороге в Москву.

Сабуров лежал на верхней полке вагона третьего класса поезда, шедшего в Москву, и, глядя в близкий потолок, улыбался. В руке он держал письмо от Милы, которое он, сдержав данное себе слово, прочитал только по возвращению в штаб N- ского корпуса. С той минуты прошло уже семь дней и десять часов, но он, будто не веря своему счастью, не мог выдержать и часу, чтобы не проверить – на месте ли стались строки, поднявшие его на такую высоту счастья, что он боялся задохнуться. Вот и сейчас, получаса   не прошло, как он любовался каждой буквой текста, и снова поднёс его к глазам и принялся читать: ««Мой милый друг, Артур, прости, что не сразу ответила на твоё последнее письмо. Я виновата перед тобой. Меня оправдывает лишь то, что всё это время я думала о тебе, пытаясь разобраться в себе, в своей жизни. И мне ясно открылось:, что ты единственный человек на земле, кто мне нужен. Многое, очень многое нужно сказать тебе, объяснить, но всё же самые важные слова я приберегу для личной встречи, которая, надеюсь, не за горами. Каждую минуту жду тебя. Твоя Мила».

Сабуров, сложил листок и спрятал его во внутренний карман кителя. Очередное прочтение письма вызвало у него, ставшей уже привычным,  чувство безграничной радости, но на этот раз к этому чувству примешалась какая-то ещё неясная, но крайне неприятная мысль. «В чём дело?» - спросил себя Сабуров. «Ну как же: вспомни, едва узнав о письме, ты сразу решил, что оно содержит дурную новость для тебя.» - ответил ему, будто чужой, но его внутренний голос. – « А оказалось, всё не так, оказалось, что ты зря себя изводил домыслами. Это может означать лишь то, что та душевная, божественная связь, которая, как ты  считал существует между мой и  Милой – в тот момент либо была прервана, либо её вообще никогда не существовало! Но, если это так, то имеешь ли ты право говорить о своей любви к Миле, не является ли то, что ты испытываешь к ней самообманом?!» Это неожиданное, будто кем-то нашёптанное предположение, ужасно напугало его. Для него оно было физически непереносимо,  и, уж конечно, гораздо страшнее, чем все его чёрные мысли о равнодушии к нему его «навеки любимой» девушки. «Что-то я совсем запутался!» - подумал Сабуров, и «от греха подальше» предпринял попытку  выбросить из головы все эти чудовищное мысли. предположение. Он стал вспоминать, как после первого прочтения письма Милы, он бросился к генералу Телевину, и так удачно сложилось, что генерал оказался на месте и был совершенно свободен, и находился в таком  отличном настроении, что на просьбу дать  недельный отпуск, ответил, что и сам собирался ему предложить, только отпуск на месяц, с тем, чтобы он сопроводил  г-жу Баженову добраться с её непростым грузом до Петрограда. Перед глазами Сабурова промелькнула картина  прощания офицеров штаба с ротмистром Баженовым, на которое явился корнет Алтунин. Он стоял с откровенно потерянным лицом, как-то отдельно от всех. Сабуров до сих пор не был уверен в правильности того, что предупредил Алтунина о том, что о его позорном бегстве из экспедиции никому не докладывал, и докладывать не собирается. Сабуров  поморщился, вспомнив свои последние слова, сказанные Алтунину: «Рекомендую и вам ничего об этом не говорить Надеюсь, из всего этого вы сделаете правильный вывод. Прощайте» .
Сабуров вспомнил и трогательное прощание со штабс-капитаном Лопырёвым, который вроде бы, должен был убыть к новому месту назначения, но  по каким-то причинам никак не убывал. Прощание вышло вполне дружеским, хотя на ту минуту они находились в ссоре. Дело в том, что по возвращению из экспедиции, Сабуров напомнил Лопырёву свою просьбу, посодействовать в организации встречи, с  прапорщиком Глаголевым, виновника резни на батарее Сабурова. Лопырёв обманул его, сказав, что Глаголева увезли на место преступления для проведения следственного эксперимента. Из-за этого Сабуров не хотел разговаривать с Лопырёвым,  но тот подошёл сам.

- Прости, Артур, но я боялся, что ты пристрелишь Глаголева.
- Чудак-человек! Хотя, как знать,- задумчиво сказал  Сабуров.
Они расстались друзьями.
И ещё один эпизод того дня остался памятен Сабурову: среди пришедших проводить ротмистра Баженова, он заметил медицинскую сестру, которая запомнилась ему тем, что, когда он лежал в санчасти, она была по-особому внимательна к нему, и даже принесла томик стихов Бодлера. Он собрался извиниться за то, что ушёл, не попрощавшись с ней, и поблагодарить за книгу, как вдруг она сама подошла к нему, и, явно смущаясь, сказала:
- Вы как себя чувствуете?
- Спасибо, хорошо,- ответил Сабуров. – Простите меня…, - начал Сабуров, но медсестра его перебила.
- Не нужно извиняться, я всё понимаю. Мы, верно, с вами уже никогда не увидимся?! Вот, я хочу пожелать вам всего хорошего, и… оставить вам на память томик Бодлера.
- Что вы! – воскликнул Сабуров.
- Нет, пожалуйста, возьмите, и прощайте! – покраснев сказал она, и быстро ушла, не оставив Сабурову возможности даже поблагодарить её. «Странная девушка!» - подумал и тогда и сейчас  Сабуров.
С особой теплотой Сабуров вспомнил Юлию Марковну Баженову, которая во время пути до Минска и уже в поезде, шедшем в Петроград, была внимательна и добра к нему, и, почувствовав  его настроение, настояла на том, чтобы он вышел Витебске.
- В Петрограде вы непременно застрянете: со мной потеряете кучу времени, да ёще, придётся вам к своим  родителям заглянуть?! Без этого ведь нельзя! А это не годиться: вам непременно нужно ехать в Москву. И не беспокойтесь, - ответила она на последнее возражение Сабурова,- начальник Варшавского вокзала, мой хороший знакомый: он мне поможет людьми и транспортом, тем более, что от вокзала идёт трамвайная ветка, которая  проходит рядом с моим домом.
«Добрая, несчастная и героическая  женщина!» - подумал Сабуров, закрыл лаза и незаметно для себя уснул.
Проснулся он от громкого разговора.
- Да, да, я всегда считал и считаю долгом совести действовать на пользу России, - сказал голос снизу (Сабуров лежал на верхней полке), - и нечего тут усмехаться!
- Усмехаться? Да, боже меня упаси, и в мыслях не было! – испуганным голосом ответил другой. – Так, вы будете брать футляр? Он абсолютно непромокаемый. Очень нужная вещь, для безопасного хранения погон!
- Хм, для того, чтобы хранить погоны в футляре, их сначала нужно снять, а я этого делать не собираюсь.
- Вы, видно, давно в Москве небыли: и не в курсе того, что там твориться.
- Ну, не убьют же?!
- Так, в том то и дело, что запросто! Убьют и не поморщатся! Вот, зря вы смеётесь, я серьёзно. А в этом футлярчике ваши погоны сохраняться в лучшем виде, хоть сто лет, а придёт время, опять наденете.
- Через сто лет?! Послушайте, идите со своим футляром, знаете куда! Как только совести у вас хватает, предложить подобную дрянь, мне, боевому офицеру, патриоту России,  дважды раненному.
- Так бы сразу и сказали, что не будете брать, а то  морочите мне голову. Больше не буду предлагать!
- Стойте! Я тут подумал….короче, если скиньте рублишко, то я согласен.
- Чёрт с вами, забирайте!
Развернувшись, и, опершись на локоть, Сабуров заглянул вниз: и взглядом упёрся в большую лысину полковника, отсчитывавшего с ладони на ладонь деньги мелочью. Это был тот самый знаменитый полковник Корольков, командир 48 пехотного полка, автор директивы об усилении борьбы в вверенных ему частях с сифилисом, «честными давалками» и онанизмом – дикий, безнравственный приказ сумасшедшего, над которым, в своё время, смеялась вся армия. Не дожидаясь окончания расчёта, Сабуров со словами:
- Осторожно, господа! – ловко соскочил с верхней полки, едва не задев лысину счастливого обладателя непромокаемого футляра для погон.
- Осторожно! – недовольно пробурчал Корольков.
Вагон, в котором Сабурову «летел» навстречу своей судьбе, представлял собой, так называемую, теплушку, рассчитанную на сорок человек и восемь лошадей. Животных, к счастью, не было, но людьми, в основном офицерами, он вынуждено был забит под завязку, поскольку остальные девять
вагонов были во власти нижних чинов, которых дух свободы, вкупе с водкой и кокаином, постепенно довёл до полувменяемого состояния, физически опасного не только для офицеров, но и для тех, кто подходил под понятие буржуя. Даже полковник Корольков, имея билет и плацкарту в вагон первого класса, предпочёл теплушку, невзирая на то, что спать приходилось на клочке сена, прямо на полу, присоседившись к двум гражданским, называвшими себя уполномоченными Земсоюза по заготовке кислой капусты «в интересах» Западной амии
 - Артиллерии, салют! – весело обратился к Сабурову кудрявый поручик в форме лётчика.
- Авиации, доброе утро, - сказал Сабуров.
- Не чувствую радости в голосе. В чём дело?
- Плохо спал,- оправдался Сабуров.
Лётчика звали Александром Рудомановым, он служил в 12-ом воздухоплавательном отряде. Рудоманов был коренным москвичом, и направлялся «домой» за новой машиной для лежавшего в госпитале, своего командира  авиатора Орлова, известного тем, что «падал на землю четырнадцать раз!» В одном из разговоров Рудоманов не без зависти к Орлову сообщил Сабурову:
- Последний раз он разбил свою старушку в хлам, а сам так чуть-чуть пострадал, правда ходить пока не может, но это ерунда, поправиться.
За четыре дня пути у Сабурова сложились приятельские отношения со всеми попутчиками, за исключением, пожалуй, полковника Королькова и торговца футлярами для погонов, но в Рудоманове, с первой минуты знакомства, он увидел настоящего друга.
- Не знаешь, почему стоим? – спросил Сабуров.
- Говорят, у нашего паровоза не хватает силёнок преодолеть крутой подъём. И тут объявились горячие головы, которые собираются отцепить наш вагон. Пока не поздно нужно что-то делать.
- Что тут сделаешь, если солдатики захотят, придётся высаживаться! - вздохнул полковник Корольков. – Хорошо ещё, не в чистом поле застряли, а на крупной станции!
В этот момент в вагоне кто-то крикнул:
- Господа, посмотрите, что на перроне твориться!
Рудоманов тотчас вскочил и выглянул в
небольшое прямоугольное окошко, расположенное над его спальным местом.
- Что там? – спросил Сабуров.
- Ерунда какая-то! – ответил Рудоманов. – Солдаты окружили офицера, судя по всему, кавалериста, и какого-то старичка- железнодорожника, все орут, машут руками….да, так и есть, сейчас их убивать будут, я такое уже видел! Нужно идти - выручать! - сказал Рудоманов и посмотрел на Сабурова. – Ты как?
- Какие могут быть вопросы! – ответил Сабуров.
- Молодые люди, - усмехнулся полковник Корольков, – с ума-то не сходите! Никого не спасёте, только себя напрасно погубите!
 - Труса празднуете, полковник?! – презрительно улыбнулся Рудоманов. – Так празднуйте, только нам не мешайте. Господа, офицеры, кто с нами?!
Полковник Корольков махнул им вслед рукой:
- А по мне, лучше быть живым трусом, чем мёртвым героем! Вот и всё, и нечего на меня так смотреть! – выговорил он кому-то.
Кроме Сабурова и Рудоманова из вагона, полного офицерами, на помощь вышли всего три добровольца; итого получилось - пятеро; и, тем не менее, стоило им показаться на платформе, как, от толпы, наседавшей на офицера-кавалериста и железнодорожника толпы, отделился солдат и с истерическим криком:
- Полундра, офицерьё! – бросился бежать вдоль платформы, стуча подковами, и, то и дело, оглядываясь назад. В другое время это могло вызвать усмешку, но сейчас гораздо важнее было то, что вслед за ним и остальные, неспешно, но всё же стали расходиться и разошлись-таки, опровергнув существовавшее мнение, что состояние толпы, со всей очевидностью находящейся в предвкушении  расправы, делает саму расправу неизбежной.
Один солдат всё же не убежал со всеми, а, дождался офицеров, посмотрел на них, и, видимо, убедившись, что они не шутят, сплюнул и, надменно бросив не состоявшимся жертвам.
- Рано радуетесь, мы ещё вернёмся!- неспешно пошёл вдоль платформы.
- Ать! – топнул на него ногой Рудоманов, и смельчак, вздрогнув, побежал со всех ног. Не оглядываясь.
- Вот так-то лучше! – сказал. довольный собой, Рудоманов.
- Господа, спасибо! Вот выручили, так выручили! – не скрывая слёз, сказал, старик в форме железнодорожного служащего. – Я – начальник станции – Коробьин Василий Наумович, а это ротмистр Баженов - единственный человек, кто бросился мне на выручку! Ах, господа, дорогие мои….мы уж думали - нам конец!
- Ну, пожалуй, я так не думал, но всё равно, спасибо! - сказал ротмистр.
- Никита Викторович, дорогой, неужто, вы, и сейчас сомневаетесь, что эти ироды исполнили бы свою угрозу – сжечь нас в топке паровоза? Ах ты, боже мой!
- За что же  они хотели вас сжечь? - спросил Рудоманов.
- Требовали,  отцепить паровоз от встречного санитарного поезда и прицепить к своему. Они в толк не могли взять, что это технически невозможно, а во-вторых, безнравственно – обездвижить санитарный поезд! Одно слов – ироды.
- Простите,- сказал, до сих пор молчавший, Сабуров, и, бесцеремонно вперив изумлённые глаза в ротмистра. - Вы  – Баженов Никита Викторович?!
- Да.
- Командир охранной сотни при штабе N-ского корпуса?!!
- Да.
- Вашу супругу зовут Юлия Марковна?!!!
- В чём дело, поручик? – ротмистр невольно схватился рукой за сердце!
- Не волнуйтесь с ней всё хорошо, - сказал Сабуров
- О, да вы, к тому же, и  знакомы?! – вмешался начальник станции. – Господа, по такому случаю, приглашаю всех в станционный буфет, у меня сохранился ящичек чешского безалкогольного пива «Bud Weiser» и рыбка солёненькая есть! А, господа! Ну же…угощаю!
Даже и в мирное время  от такого предложения вряд ли кто смог бы отказаться, тем более, что сделано оно было с исключительной настойчивостью, которая, в том числе объяснялась опасением начальника станции на возвращение солдат по его душу.

………………………………………………………
………………………………………………………
………………………………………………………
………………………………………………………
………………………………………………………
………………………………………………………
………………………………………………………
………………………………………………………

Ещё не всё пиво  было выпито,  не вся рыба съедена и не все разговоры переговорены, как, вернувшийся в очередной раз, то и дело отлучавшийся, начальник станции с довольным видом сообщил тёплой компании:

- Господа, я решил все проблемы: ваш поезд на Москву оправляется через пятнадцать минут. Поторопитесь! Остатки пива и рыбы можете взять с собой! И каждому от меня подарочек – пачка американских папирос. Прощайте, господа, прощайте, и запомните: я всегда буду рад снова увидеть вас на своей станции, и всегда помогу, чем смогу.
Чуть позе прошло прощание Сабурова с ротмистром Баженовым, которому предстояло ехать на санитарном поезде в противоположном направлении. Сабуров и Баженов обменялись адресами.
Для Сабурова день закончился тем, что к нему подошёл торговец футлярами для погонов и, положив рядом с ним аккуратный свёрточек, сказал:
- Пожалуйста, возьмите, это для вашей девушки, - и сразу же ушёл.

***

Через два дня  поезд, наконец, достиг окрестности Москвы. Среди пассажиров пошли разговоры, что до первопрестольной осталось «от силы десять часов езды», при этом всякий раз добавляя русское: «тьфу, тьфу!». С этой минуты Сабуров не мог усидеть на месте: курил одну за другой папиросы, а, когда они закончилась, не замечая этого, стал жалобно поглядывать на Рудоманова, чья подарочная пачка папирос оставалась нетронутой.

- Ну, что - подымим? Угощайся, – смилостивился, в конце концов, Рудоманов.
Они подошли, к открытому настежь проёму теплушки, перегороженному на всю ширину, толстой доской. Опершись на неё, как на перила, друзья закурили. Рудоманов принялся нахваливать, проплывавшие мимо виды подмосковной природы; Сабуров сдержанно с ним соглашался, повернувшись к красотам, что «в тысячу раз лучше швейцарских» спиной.
- М-да, - вздохнул Рудоманов. - У меня всё из головы не идёт история ротмистра Баженова: будучи тяжело раненым, самостоятельно добраться до санчасти, потом в бессознательном состоянии быть вывезенным в тыл, две недели находиться между жизнью смертью! Вот – судьба! Не представляю, что будет,  когда он окажется дома, как его встретит жена, которая сама вывезла тело, как она думала, мужа и похоронившей его!
- Юлия Марковна  - героическая женщина. Ротмистр тоже сильный человек. Всё у них будет хорошо, потому, что ...- «любят друг друга» хотел сказать Сабуров, но не сказал.
Он задумался о предстоящем свидании с Милой,  в счастливом исходе которого  в отличие от Баженовых, он не был так уверен. «Да ты, брат, просто трус! Размазня! Разве таким ты ей нужен?! Нет! Она ждёт сильного, уверенного в себе человека!» - говорил себе Сабуров, невольно сжимая кулаки.
- Ах, чёрт, горячо! – раздался чей-то возглас и в следующее мгновение нечто, ударившись об пол теплушки, с характерным звуком разлетелось на мелкие кусочки.
-... более, чем уверен, – услышал Сабуров слова Рудоманова, вырванные из какой-то его последней фразы.
Немного помолчав, Рудоманов спросил:
- Ну, так как - поедешь ко мне? У меня большая квартира на Остоженке, шикарная ванна; приведёшь себя в порядок, по крайней мере, смоешь лошадиный дух,  которым мы все провоняли в теплушке.
Сабуров взглянул на Рудоманова и вдруг почувствовал нестерпимое желание довериться новому другу, рассказать о Миле и найти утешение от сомнений, походивших уже на какую-то болезнь. Но одновременно с этим он знал, что никогда не сделает этого; что, как и с другими, его  удержит стыд, основанный на убеждении, что обсуждать свою любовь с кем бы то ни было – означает предавать её. И с новой силой загоревшись желанием, как можно скорее увидеть Милу, исключив любую случайность, способную отсрочить встречу, Сабуров отказался воспользоваться гостеприимством Рудоманова, дав слово наведаться в ближайшее время.

***

По оставшимся загадкой причинам, поезд, в котором ехал Сабуров, простоял целых десять часов, по случайному совпадению, за десять вёрст до Москвы. И во дворе дома №7 по Камергерскому переулку, в котором жила Мила, Сабуров появился лишь под утро. Выбора не было: подняться в квартиру, разбудить людей в такую рань, он не осмелился, а уйти куда-нибудь до времени тем более. Сабуров устроился на скамейке перед подъездом Милы. Было очень тихо и тепло; сверху колодец двора уютно подсвечивался, невидимой за крышами домов, луной. С удивлением он почувствовал, как напряжение, в котором он находился всё последнее время, ушло, уступив место ощущению абсолютной безопасности, что физически было сравнимо с тем, будто сердце освободилось от железного обруча постоянного ожидания смерти, с которым на фронте он свыкся настолько, что перестал замечать его. И его стремление к скорейшему выяснению отношения с Милой, натолкнулось на желание максимально оттянуть решающую для него минуту. Но вот послышались голоса: мужской и женский - кто-то входил во двор через арку.

Конец первой части.