А кто из них не ведьма?

– Откройте! – Ворота мужского монастыря в небольшой испанской провинции сотрясались от стука дверного молотка и многочисленных ударов кулаками.
Братия как раз заканчивала трапезу и некоторые из монахов уже вставали из-за столов, готовые по первому сигналу вооружаться подходящими для обороны предметами. В дверь вбежал испуганный молодой послушник, он остановился посреди зала, с трудом переводя дыхание. Со всех сторон сразу посыпались вопросы:
– Что случилось?
– Опять народный бунт? Война?
– Посланцы короля?
Послушник замотал головой.
– Женщины, – наконец, сказал он, – толпа женщин.
По залу прокатился изумлённый ропот и все находившиеся там повернулись за разъяснениями к аббату, настоятелю монастыря. Но тот и сам, похоже, ничего не понимал.
– Женщины? – переспросил настоятель. – Я не припомню, чтобы здесь появлялась хоть одна со времён… со времён… да вообще не припомню такого. Чего же они хотят?
Послушник развёл руками, он всё ещё никак не мог отдышаться. Аббат возвёл глаза кверху, но потолки трапезной не наводили его на умные мысли. Пришлось подняться и, напустив на себя строгий вид, самому идти к воротам – те продолжали сотрясаться от энергичных стуков извне. Вот это настойчивость! Может, крикнуть им, чтобы убирались восвояси и не смели осквернять своим присутствием святую обитель? Тем более, что по эту сторону собралась чуть ли не вся братия. Будет ли такое решение считаться мудрым?.. Судя по доносившимся крикам, за воротами были простолюдинки, скорее всего, крестьянки из деревни в низине; но ведь нельзя было исключать и присутствия знатной дамы… Долгие раздумья на людях приравнивались к нерешительности, а снижать степень своего авторитета настоятелю не хотелось бы. Он открыл окошко и грозно спросил:
– Что вам здесь нужно?
– Открывайте! У нас ведьма!
– Мы ведьму привели!
Волнение и крики нарастали. Аббат недовольно поморщился:
– Развели базар. От волн во время шторма меньше шума. – Он повысил голос, – пусть говорит кто-то одна.
Стоявшие ближе всех к воротам переглянулись и самая бойкая, кивнув, подошла вплотную к окошку, а остальные зашикали на стоящих позади, чтобы те помолчали.
– Мы изловили и привели ведьму, – сказала возглавлявшая толпу.
– И что мы, монахи, должны с ней делать?
– Как что? Судить и прочее… всё, что потом полагается, – женщина была абсолютно уверена в своей правоте. И стоящие позади неё, похоже, тоже так считали.
– Здесь монастырь, а не судилище, – возмутился настоятель.
– А мы слышали, что есть у вас в братии монах, который раньше был инквизитором, – не удержалась и встряла в диалог другая женщина, стоявшая чуть поодаль. Остальные закивали.
Аббат удивился – даже в стенах монастыря не все знали то, что он сейчас слышал от посторонних, которых местная монашеская жизнь ни коим боком не должна касаться. М-да, вот тебе и неприступная обитель.
– Кого вы считаете ведьмой? – ещё строже спросил он.
Толпа за воротами подрасступилась, образовав полукруг; в его центре стояла женщина. Настоятель присмотрелся к ней. Похоже, не из этих краёв и вообще, наверно, чужестранка. Ничто в её внешности не выдавало принадлежности к миру колдовства. Но вот женщина, чувствуя, что на неё все смотрят, подняла голову, и аббат засомневался в своём первичном предположении. Она выглядела уставшей, может, чуть надломленной (да он бы и сам недолго продержался в этой толпе воинственных селянок, настроенных добиться своего любой ценой), но вот её взгляд… Он был не испуганный, не подобострастно заискивающий, не безумный, не одержимый, нет-нет. Что-то он в себе таил, какую-то загадку. Принадлежи такой взгляд мужчине, можно было бы говорить о тайном знании, а с женщин, как известно, нечего взять, кроме житейской мудрости. В общем, можно было поступиться своим привычным распорядком и разобраться в этой ситуации.
– Ждите, – коротко велел женщинам аббат и захлопнул окошко на воротах.
Затем он повернулся к своему помощнику, приору, который стоял неподалёку:
– Придётся провести процесс дознания. Хотя я только читал об этом, да слышал кое-что от брата Антонио, а он, как вы знаете, красноречием не блещет. Какое бы помещение подобрать, чтобы не смущать ни монахов, ни послушников? Может быть, запустим женщин в библиотеку?
– Женщин? В библиотеку? Помилуйте, как можно?! – завозмущался приор, – там же книги! Одним только монахам и учёным мужам возможно пребывать в этой сокровищнице мыслей.
– Да, пожалуй, – призадумался настоятель, – а что, если в трапезной? Как раз все поели. Монахов отправим по кельям и строго-настрого запретим нарушать сегодняшний полуденный отдых, а там посмотрим по ситуации.
– В трапезной ещё куда ни шло, – согласился приор, – тем более, что брат Антонио помогает теперь на кухне.
– Вот и хорошо. Значит, так: монахов по кельям, женщин сосчитать и выдать им всем накидки, чтобы не смущали своим видом чей-нибудь случайный взор; и пару братьев в сопровождающие – выбрать их нужно из тех, что не помчались сюда, а остались доесть и прибраться в трапезной. Займитесь этим, пожалуйста, а я пойду поговорю с братом Антонио.
Немолодого седовласого монаха аббат застал, как и предполагал, на кухне, чистящим один из больших котлов. Тот удивился, поняв, что настоятель монастыря пришёл лично к нему, но терпеливо молчал, не заговаривая первым.
– Боюсь, мне придётся оторвать вас от этого занятия, брат Антонио, поскольку нам нужен ваш опыт службы в инквизиции. Здесь такое необычное дело: к нам в монастырь пришли жительницы деревни. Целая толпа. Так вот они утверждают, что среди них – ведьма.
– Я не удивлюсь, – ответил помрачневший брат Антонио, – если каждая вторая из них окажется ведьмой. А то и первая.
– Нет-нет, вы, должно быть, не поняли, – постарался разъяснить ситуацию настоятель, – только одну из них обвиняют в ведьмовстве. Но это ещё нужно доказать. Как нам правильнее поступить? Какие есть средства?
Монах ненадолго задумался.
– Самое простое, – сказал он, – это дыба. Остальное дольше сооружать.
– Получать признание пытками? – ужаснулся аббат, – до меня, конечно, доходили такие сведения… Но ведь это – криков на весь монастырь. Как же братия переживёт такое?
– Когда нам объявили, что после смерти каждой из отступниц рождается по три праведницы, работать стало полегче, – пояснил монах.
И всё же к таким радикальным мерам настоятель монастыря не был готов. Что ж, похоже, придётся самому заняться… к-хм, что это будет? Дознание? Суд? Эх, даже нужные записи в библиотеке найти и посмотреть некогда. Придётся так, по наитию.
Аббат оставил брата Антонио заниматься кухонными делами и вернулся в трапезную. Прикинул, как всех рассадить подходящим образом, и, когда в сопровождении двух поджимающих презрительно губы монахов появились женщины, путаясь в не подходящих им по размеру монашеских накидках («Потом хорошенько постирать, – отметил про себя настоятель, – чтобы и намёка на женский дух не было!»), он только указывал, кому и где расположиться. В итоге пришедшие заняли скамьи по обе стороны двух длинных столов, сев лицом к центру зала («Двадцать человек, может, чуть побольше», – отметил машинально аббат, на более детальные подсчёты его сейчас не хватало). Подозреваемую посадили за стол перед ними. Настоятель занял скамью напротив – получалось, что обвиняемая женщина находилась через стол лицом к нему, все остальные также сидели лицом к нему, но дальше. Выделенные для сопровождения монахи встали по бокам от столов, у стены, и старались смотреть куда угодно, лишь бы не на тех, кому здесь быть и не положено.
Надо было как-то начинать, но с чего? Спросить у обвиняемой в ведьмовстве имя и род занятий либо выслушать сперва, что, собственно, ей предъявляют? Настоятель окинул взглядом лица сидящих позади: при всём многообразии оттеночных эмоций, основной было любопытство. Что? Как? Свершится ли разоблачение у них на глазах? Это извечное женское желание – всё знать, быть всегда в курсе – нередко губило как их самих, так и тех, кто их окружал. Вот и сейчас каждая из них жадно вбирала каждый шорох, каждую деталь обстановки, чтобы потом именно её сплетня звучала интереснее прочих.
Тишина становилась всё более напряжённой и настоятель решил, что для начала неплохо было бы спросить, понимает ли сидящая перед ним женщина, что здесь вообще происходит (если выяснится, к примеру, что она безумна, это сильно упростит весь процесс), как вдруг она сама заговорила:
– Я из другой страны. Плохо говорю по-испански. Я устала. Можно воды?
Аббат был озадачен. Что это: простодушие или дерзость – так вести себя в тот момент, когда решается твоя судьба? Впрочем, в голову ему тут же пришла интересная идея и он жестом подозвал к себе одного из братьев – того, что стоял ближе. Тот подошёл и нагнул голову.
– Брат Бернардо, – зашептал ему на ухо аббат, – принесите, пожалуйста, кружку воды для питья. А заодно прихватите святую воду и незаметно сбрызните ею ту, что сидит передо мной.
Монах молча кивнул и удалился. Настоятель снова сел ровно и, наконец, обратился к женщине напротив:
– Ты понимаешь, что здесь происходит?
– Я из другой страны, – повторила она, морща лоб; было видно, что ей непросто было подбирать слова и составлять из них фразы, – не похожа. Другая жизнь. Они не понимают. Не знают. Боятся.
Что ж. Звучало вполне разумно.
Тем временем вернулся брат Бернардо с кружкой в одной руке и кубком в другой. Он поставил на стол обычную воду в кружке, а когда женщина, слегка наклонившись, потянулась за ней, окатил её россыпью капель из кубка. Женщина ойкнула и вздрогнула. От неожиданности или же... ? Но нет, не похоже: святая вода не оставила на коже чужестранки (или выдающей себя за чужестранку?) ран, не причинила ей никакого вреда. Настоятель переглянулся с монахом – тот отрицательно покачал головой (значит, с его стороны тоже всё выглядело нормально) и, получив разрешение, вернулся на своё место у стены.
– Можно? – переспросила женщина, протянувшая руку к кружке, но так и не взявшая её.
Аббат кивнул и громко обратился к сидевшим за дальними столами:
– Кто обвиняет её в ведьмовстве, поднимите руки.
Женщины переглянулись и начали поднимать руки – одни решительно, другие после некоторого колебания, третьи с робостью. «Эти, похоже, и сами толком ничего не знают, поддакнули за компанию, а спроси их сейчас о чём, и сказать ничего не смогут. Значит, и времени на них терять не стоит», – подумал настоятель. Сам же он кивнул той, что ещё у монастырских ворот держала перед ним речь:
– Говори.
Она поднялась, едва не зацепившись балахоном за край стола:
– А что тут говорить: живёт, не как все. В поле не работает, овец не держит. Небольшой сад-огород и коза задрипанная, да пара-тройка кур в придачу – вот и всё их хозяйство. С мужем живёт не по-людски: всё на равных, любая работа, и друг с дружкой будто не говорят, а воркуют. Ворожит над ним, не иначе.
Аббат перевёл глаза на сидящую перед ним:
– Почему не работаешь, как они?
Она снова стала собирать слова во фразы:
– Это тяжело мне. Не могу. Мы можем делать ткань. Красиво. Всем нравится. Я делаю хорошее настроение.
– Это правда, она ткачиха, и ткани у неё получаются красивые, с узором, – поднялась со своего места ещё одна женщина, – но третьего дня моя мать как раз забрала у неё заказанную материю. Она давно хотела соседку на чистую воду вывести, всё наблюдала за ней, высматривала. Она и сейчас могла бы столько всего рассказать, что ни одной из нас и добавить было нечего бы. Да только случилось вот что: матушка, как забрала ткань, так сразу же и заболела. Сначала горло, потом нос, да так, что еле дышала, а когда вдыхала, то похрюкивала, а потом чихать стала, громко, тонко, будто свинья визжит. Из-за чиханья она, когда на двор пошла, в луже после дождя и поскользнулась. Упала, нога распухла. Так теперь и лежит дома – ни ходить, ни говорить не может. А самое главное, в сотканном полотне у самой кромки был вплетён короткий жёсткий волос из свиной щетины.
Женщины вокруг рассказчицы сидели тихо, чуть ли не в рот ей заглядывая, хотя наверняка слушали эту историю не в первый раз. Она многозначительно повела головой и села.
Аббат перевёл взгляд на обвиняемую:
– Ты понимаешь, что рассказали про тебя?
Она неуверенно кивнула головой и сказала:
– Это не моя вина. Не я.
Тут из-за стола вскочила ещё одна женщина:
– А я про неё вот что скажу. Все мы свёклу растим, чтобы ею свиней кормить, а эта ведьма её в суп кладёт, прямо до красноты его варит. И запах от него стоит на весь двор. Мы с мужем мимо шли, так он чуть ли не в окно к ним полез на этот запах. И знаете, как это варево называется? – она напряглась, чтобы правильно выговорить слово, – борстчщ.
Сидящие вокруг неё отпрянули, будто услышали что-то ужасное. Кто-то быстро перекрестился.
– Да, – закивала головой обвиняемая, – это суп. Мы едим. Но я могу готовить суп гаспачо. И другую еду.
– А паэлья, – поднялась следующая из сидящих за дальним столом, и остальные дружно стали ей поддакивать, – мы ведь все помним, как они только перебрались к нам в деревню и угостили всех паэльей. Разве это была наша обычная еда?! Нет, сеньоры, все, с кем я говорила, утверждают, что никогда раньше ничего подобного не ели. Я ходила к ней за рецептом. Переломила свою гордость и пошла. Так знаете, что она мне сказала? Всё дело, говорит, в травах.
– И мне. И мне так сказала, – послышались рядом ещё два или три женских голоса.
– Да-да, – закивала, разводя руками, та, что сидела перед аббатом, – это травы и другие специи. Это не паэлья. Плов. У меня дома готовят плов. Он как паэлья, но не он. По-другому.
– А я ещё вот что про травы скажу, – слово снова взяла первая из выступавших, – у неё ведь что ни день, то новый сбор трав сушится. Да все видели не раз: она куда ни пойдёт – в лес ли, в поле – везде каждую травинку к носу приложит и нюхает. А что насушит, то потом заваривает. Сама пьёт и мужа поит. Да разве нормальный кабальеро будет с такой жить? Опаивает она его. Среди белого дня, у всех на глазах. Что пьют у нас люди? Воду или вино, или ещё что покрепче. А отвары только во время болезни.
Сидящая перед аббатом подняла глаза кверху, будто призывая на помощь высшие силы:
– Это чай. Мы пьём. Из трав, да. Здесь нет, какой бывает.
Настоятель вспомнил, что читал о таком напитке в каком-то манускрипте о культуре Индии – считалось, что он бодрит и придаёт сил. Может быть, и всё остальное тоже существовало в природе? Значит, пока ничего, кроме случая со свиной щетиной, предъявить и нельзя. Надо взяться с другой стороны.
Настоятель снова обратился к группе женщин:
– Хватит уже про еду и питьё. Что ещё вы имеете против этой сеньоры?
– Мне есть, что предъявить «этой сеньоре», – заявила очередная обвинительница, – на той неделе она налила отравы перед своим домом, туда мгновенно отовсюду сбежались кошки, валялись, вылизывали траву и бродили потом по дворам, как безумные. Что теперь скажет в своё оправдание «эта сеньора»?!
На этот раз при объяснении у подозреваемой в ведьмовстве явно не хватало словарного запаса:
- Это лечить. Было лечить. Не знаю, как по-испански. Это для людей. Но кошки любят. Уронить. Я уронить.
Аббат снова перевёл глаза на обвиняемую. Это всё напоминало какую-то игру, за которой ему приходилось следить: обвинение – ответ, обвинение – ответ и так далее.
И тут сидящих вместе за столами как прорвало, они выкрикивали, еле дожидаясь своей очереди:
– У неё дурной глаз.
– У меня из-за неё уже два раза молоко скисало!
– Её куры несут яйца чаще всех в деревне.
– А у меня на днях овца пропала. Я всю округу два раза оббежала, прежде чем невдалеке от их огорода её заприметила.
– Она весь свой дом травой обвесила. Идти мимо страшно.
Обладательница «дурного глаза» уже будто махнула рукой на происходящее. Она подпёрла голову рукой и о чём-то задумалась. Настоятель тоже погрузился в размышления. Само по себе каждое из произнесённых обвинений звучало нелепостью, а вот что делать с их совокупностью, было непонятно. Деревенские жительницы перестали выкрикивать и перешли к привычным обсуждениям вполголоса, напоминавшим жужжание растревоженных пчёл возле улья.
Аббат так и не получил ответа на свой собственный вопрос, возникший у него ещё возле ворот, и сейчас как раз размышлял над этим. Он перегнулся через стол и спросил у чужестранки:
– Почему ты так смотришь? Что ты знаешь? Что в твоей голове? – для большей наглядности он показал сначала на свою голову, а потом на её.
Она замерла, как будто её, наконец, поймали на чём-то. Затем, решившись, ответила:
– Это было. У меня был сон. Это было во сне. У меня нет страха.
А вот это действительно было необычно. Может, и не зря оно было затеяно, судебное действо. Но уж не выдумка ли?
– И ты знаешь, чем всё закончится? – спросил настоятель, стараясь не менять интонацию.
Она в очередной раз отрицательно покачала головой: 
– Нет, не знаю этот конец. Но хороший. Это знаю, – она неожиданно улыбнулась.
Тем временем наружная дверь трапезной отворилась и в помещение вошёл брат Карлос, исполнявший в монастыре обязанности эконома. Он явно принёс какую-то важную весть, но всё же почтительно дождался одобрительного кивка со стороны аббата и только после этого приблизился к нему. Настоятель встал и отошёл чуть в сторону – подальше от чужих ушей. Кумушки за столом, конечно, тут же умолкли и во все глаза уставились на происходящее.
– Там пришёл муж этой самой, которая как будто ведьма, – заговорщицки произнёс брат Карлос, – только она совсем не ведьма. Он за неё ручается. Да вы его знаете, это тот самый швед, который помогает нам выращивать хмель, а потом обещался научить нашу братию варить пиво не хуже, чем в Германии. Он сам швед, хотя я это уже говорил, а жена его совсем из… забыл. В общем, из какой-то Тмутаракани, если не дальше. Эти местные деревенские тётки ей здесь прохода не дают: она уже и так, и сяк. В гости, говорит, звала на угощение, чаем предлагала напоить не раз. Ткёт, говорит, хорошо, красиво, да вот только на днях прихворнула, он за неё заказ закончил, а там, оказывается, что-то в станок попало, он недоглядел, а на жену всех собак повесили. А сама она – кроткая, как овечка… В общем, жалко будет, если с пивоварней ничего не получится. Может, ну их всех, отпустим эту, которая как овечка?
Аббат махнул рукой – забирай, мол, её отсюда. Ему уже успело надоесть и это импровизированное судилище с его избытком женских голосов и лиц, и необходимость разбираться в той области, от которой он было далёк. И эта странная женщина из далёкой Тмутаракани, а то и дальше… Даже её сны были ему уже неинтересны. Вон их всех отсюда, пока вверенный ему монастырь не превратился в своё жалкое подобие. Но заключительное слово всё же следовало сказать. Да так, чтобы навсегда отбить охоту у селянок смущать своими домыслами умы благочестивых монахов.
Эконом под удивлённые женские восклицания взял допрашиваемую под локоть и вывел за дверь. Настоятель развернулся к сидящим на скамейках и многозначительно произнёс:
– Знаете ли вы, какая весть пришла к нам? Мой давний друг, настоятель дальнего аббатства, уведомил меня, что в деревне близ нашего монастыря, то есть в ваших краях, поселилась непростая семья. Что глава этой семьи ухаживает за своей супругой-чужестранкой, а у той бывают приступы, каких удостаиваются разве что блаженные. Эта женщина призвана нести мир и покой в ваши сердца. А вы, вместо того, чтобы благосклонно принять это чудо и узреть его проявления в своих жизнях, решили втоптать в грязь то, что вам было даровано. Я слушал всё, что вы говорили, и скорбел. Скорбел, потому что чувствовал это ожесточение. Я сам и все мои собратья – мы будем просить, чтобы жителям вашей деревни было дано познать все те радости, которые уготованы вам. А теперь ступайте. И в следующий раз многократно подумайте прежде, чем осуждать кого-то из окружающих.
Аббат так увлёкся своей проникновенной речью, что еле смог подобрать слова, чтобы достойно завершить её. Цели он, похоже, достиг: женщины стояли перед ним пунцовые от стыда, у некоторых в глазах были слёзы. Настоятель величественно повёл рукой в сторону двери и группа посетительниц в сопровождении двух монахов вышла из трапезной. Аббат облегчённо выдохнул.
Брат Карлос проводил спасённую им женщину к воротам, за которыми их ожидал, ходя взад и вперёд, высокий светловолосый мужчина. Он радостно обнял жену, помог ей избавиться от монашеской накидки и они оба, говоря на каком-то чужом языке, направились вниз, в деревню. Эконом же остался ждать, когда подойдут остальные селянки, чтобы забрать у них накидки, а после их ухода запереть покрепче ворота и снова отгородиться от мирского хаоса. И накидки – он принюхался к той, что была в руках – нужно постирать, чтобы они не отвлекали на мысли о домашнем уюте, ведь у монастырской жизни другое назначение.
Женщина с мужчиной двигались не спеша.
– Устала? – заботливо спросил он.
– Немного, – последовало в ответ. – Ты опять всем говоришь, что это я занимаюсь ткачеством в нашей семье?
– А ты вспомни, что было в прошлый раз, когда ты объявила, что помогаешь людям наладить свою жизнь словами. Им ведь всё равно, помогаешь ты разговаривая или заговаривая. Для того, чем ты занимаешься, даже названия нет... Вообще знаешь, подустал я от необходимости кочевать из-за того, что мы – не такие. А это местечко мне нравится. Я бы здесь с удовольствием осел.
– Пожалуй, ты прав. И всё же будь, пожалуйста, повнимательнее в своей работе. А то я уже не знаю, за что и что отвечать.
– Хорошо.
Вечером он вышел на крыльцо дома, поочерёдно разглядывая соседские дворы.
– Дурной глаз, значит, вам не нравится, – голос звучал неторопливо, будто примериваясь, – ни говорить по-свински, ни скисшее молоко пить не хотите… Ладно, придумаю что-нибудь другое.
– Не торчи на улице, а то замёрзнешь, – донеслось из дома.
– Да, милая, уже иду, – и он скрылся за дверью.