О справедливости

Николай Петрович  сидел и размышлял обо всем. Уже не первый раз (он сам не мог осознать как давно такие вещи с ним стали происходить) в периоды очередных затяжных пьянок с девицами, рыбалкой и пролитием крови кабанов, волков и даже медведей, называемым ими охотой, накатывала на него волна странных мыслей. А вся «честнАя» компания рассевшись и даже разлегшись у стола, пила и закусывала на его счет. Им наверно было весело на халяву пить дорогие заморские пойла, кушать мраморное мясо, красную рыбу и черную икру. Все эти люди, которых он позвал сюда, чтобы развлекать в первую очередь его самого, как будто даже не замечали, как ему, Николаю Петровичу Глыбину, скучно. Они гомонили во все горло, хохотали над сальными шуточками, какие отпускал то один, то другой из них, и пошло хватали сидящих подле них «приглашенных» девчат за талию или бедра. Девки изображали, что им тоже хорошо и весело, и эти шлепки и непотребные выражения им жуть как забавны и милы. Вся эта братия гудела пчелиным роем, но если напрячься, можно было отделить некоторые диалоги.
Прислушавшись, в диалогах Глыбин не нашел ничего интересного. Ни одной мысли, которой он до этого прежде не слышал до сотни-другой раз. Общий хохот и веселье не заражали его, а только наоборот — заставляли все сильней и сильней погружаться в раздумья. Зачем он всегда приглашает столько людей? - Спрашивал себя Глыбин. Не для того ли, чтобы они кричали ему дифирамбы? Но ведь они так и делали добрых несколько дней, да и сегодня. Может, интенсивность похвальбы снизилась? Тоже нет. А зачем эти дифирамбы? Эти люди ведь итак знают, что Глыбин крутой, и Глыбин, вроде, в этом не разуверился. Для кого тогда словоизлияния? Для девок этих? Которые в счет питья и закуски всегда делают скидку? Да, этой компании девиц не каждый день удается ублажать такого богатея со свитой. И что? Они это воспринимают за честь? Может быть... А ему что, важно оказать им честь?
Глыбин хохотнул одним уголком рта, еще укоротив фразу и смакуя ее подтекст «где они, а где честь?»
Тогда тем более (продолжал свою мысль он) на хрена это все? Разве справедливо оно, что им всем так хорошо и весело, а он, который за все это заплатил из своего кармана, сидит, в рот виски не лезет. Он посмотрел на свой стакан и поморщился.
Николай Петрович оглядел и девиц, стараясь понять, что у них на самом деле на уме. Так ли разомлели они в компании толстосума в возрасте и его прихвостней в том же возрасте, которые уже черт знает какой день здесь обжираются вкусноты и упиваются горячительного? Хрен их разберет.
А свита? Так ли им весело, как они делают вид? Пить и жрать столько дней кряду, это ведь потроха могут развалиться! Да они все после таких приглашений его, наверное, едут в санаторий, подлечивать печень и поджелудочную. Да и сердечко, надо полагать. Небось, молятся, чтоб это поскорей закончилось и попить минералки.
«Минералки!» - осенило Николая Петровича. Он всмотрелся в рюмки товарищей, и в некоторых виднелись подозрительные пузырьки. Это что получается, они для него так стараются изображать хорошее настроение? Чтоб, не дай Бог, не заподозрил и не обделил приглашением в другой раз. Ну а на кой им это приглашение, если это все в тягость? Ради перспектив такой дружбы, надо полагать.
«Может, им это и не совсем в тягость, - говорил себе Николай Петрович, - вон девчата какие, кровь с молоком, полногубые, бери — не хочу». Зацепился за это «не хочу», аж тошнота подкатила, во рту загорчило. Тоже, небось, думают в унисон «Не хочу». Хоть приплачивай. Скорее всего, просто ждут, соблюдая субординацию, чтобы Глыбин первым ушел из-за стола. А сами пойдут отсыпаться. А платит-то он по часам! Столько деньжищ впустую уходит!
Подумав это все, Глыбин глубоко вздохнул, посмотрел на недопитое содержимое своего стаканчика, потянулся было к нему, но поморщился снова и отстранил руку. Опять обвел всех взглядом, задаваясь вопросом, притворяются или нет приятели. Внимательно всматривался в выражение лиц, в улыбающиеся гримасы, в поблескивающие спьяну глазки друзей. Ему показалось, что он таки сумел прочитать настроение остальных — им точно не так тоскливо, как самому. Вздохнул.
«Да, - думал он, - жизнь-то ведь как несправедлива! Стоило ли так богатеть, чтобы сидеть вот сейчас здесь? Скучать вот так?»
Да и то сказать, ведь не каждый день такие вещи себе позволял, в лучшем случае, в месяц раз загудит на неделю, да и она, эта неделя — тоска берет. При всех его то возможностях хоть бы неделю в месяц пожить, как полагается, да и это не выходит. Тратишь огромные деньги, снимаешь дорогой отель где-нибудь в прекрасном месте, привозишь туда лучших своих краснобаев и хвальцов, заказываешь сами дорогие яства и питье, девок отборных, с журфака. А где кайф и развлечение, как он это себе понимает? Только скука и головная боль по утрам.
И что же это тогда получается? А то, что при всех его связях и богатствах, навряд он имеет хотя б впятеро больше радости, чем бедняк. «Какая ж это справедливость!» - Николай Петрович подумал это так явственно, что даже вздрогнул, уж не сказал ли вслух. Все гомонили, как прежде, должно быть, ничего он вслух не говорил, а только мыслил. Правда те временами косились на босса — смекали, что есть некий непорядок веселиться, когда тот повесил нос.
Но, вернемся к нему самому. Глыбин стал под столом загибать пальцы. Что у него есть? Дом там-то, и там-то, в Испании есть, в Майами есть... После пяти загнутых пальцев сбился. Понял, что не везде и помнит про дома. Офисов куча, не меньше двадцати на его дюжину компаний. Квартир множество, в самых разных местах. Где только нет. Да и земли — как у средневекового князя. А толку? Живет то он все равно в одном месте, и бедняк тоже. Ну площадь больше в десятки раз, и что? Смысл-то такой же! И тому и этому одинаково тепло, одинаково сухо. Чувствуют себя почти в равной степени защищенными от невзгод, будь то метель или ливень. Да и чисто у бедного в квартире может быть почти также.
Тепло, уютно, спать где есть, еда есть, хоть и попроще, но им хорошо. Хрен ли смысла в богатстве тогда? Справедливо было бы, если бы ему, Глыбину, было бы во столько же раз лучше, чем бедняку, во сколько он богаче этого самого бедняка. Но он тратит столько деньжищ, что вряд ли уже можно почувствовать себя лучше. И как тогда достигнуть хотя бы подобия справедливости? Только один путь видел Глыбин — у бедного по-хорошему надо забрать его радости! Не все, конечно, не изверг какой все ж Глыбин, а только так, восстановить, так сказать, соотношение.
Чем мы всю жизнь занимаемся? - Рассуждал про себя Глыбин. – Делаем бизнес.  Забираем, то есть, часть труда бедняков. Но достигается ли от этого для нас справедливый эффект? Нет! Комфорт, приобретенный за это все, не выделяет столь явственно наслаждение жизнью богатого перед обычным человеком. Достичь этой принципиальной разницы, продолжая увеличивать комфорт — пустая затея. Тепло не сделаешь теплее, не навредив удобству, и сухость тоже только в меру хороша. А уют — и  вовсе что-то мало связанное с большими вложениями. Даже если уставить все коридоры античными статуями и обвешать стены гобеленами по десять миллионов денег за штуку, уютно окажется в маленькой спаленке в дальнем конце, куда забыли воткнуть статУю или повесить портрет дамы с какой-нибудь лентой в волосах. Понимание комфорта, пожалуй, достигло предела уже в маленьких спаленках бабушкиных изб. Глыбин вспомнил, как сладко спал подростком у бабушки в передней и разомлел на миг, но волей прогнал картинку. Продолжил. Результат может быть только, если у бедняка отнять побольше, чем часть труда. Истинные блага. Сделать недоступными для оного самые необходимые вещи.
Он должен мерзнуть в своей квартире, жить с перебоями водоснабжения, ходить на толчок строго по графику, когда дадут воду, а если приспичило в неурочный час — на то ты и бедный, чтоб булки не ослаблять. Вот если б бедняк постоянно жил в сырости, как в средние века, от которой все время чихал, болел, и даже, возможно, помирал до срока! Тогда б не задавал Глыбин себе сейчас вопроса, на кой кляп он такой богатый, когда ему так скучно. Лучше скучать, как он сегодня, с друзьями и девицами, в красивом отеле у озера, да с газовым отоплением, чем дрожать от холода в заплесневелой каморке!
Чего у бедняка нет? Даже баба есть. И подчас что и очень приличная. Это что, справедливость? Да, у него, мол, Николая Петровича, тоже женщины ого-го попадаются, в плане, кожи там, форм и так далее, но он то богатей! Он заработал себе это право! А что босота неумытая? Вон, - разошелся в своем рассуждении Глыбин, - хорошо эту проблему решили в Японии. У большинства ихних мужиков и японки-то отродясь никогда не было, окромя резиновой куклы! Молодцы. И квартиры у всех съемные, неуютные и холодные. Верной дорогой! Но нельзя на этом останавливаться! Надо идти дальше! Надо интим бедноте законодательно запретить, кроме, наверно, журфака. Ну и для размножения. Случили, значит их, бедных работяг, и обратно по своим сырым да холодным коммуналочкам с подачей воды по часу в день! Вот когда между тем, так сказать и им настоящая разница появится! А то что! Ну работает побольше бедняк, ну отдыхает поменьше. А глянешь на них на улице — смеются что-то, радуются. Аж злоба берет!
Невесть откуда впервые за долгое время вылезшая совесть напомнила Николаю Петровичу, что среди бедных есть вообще-то всякие люди, и умные, и красивые и со всякими талантами тоже. Он, заводясь, начал с ней внутренний спор. И что, мол, что они умные и талантливые? - Говорил Глыбин своей совести (она испуганно притихла) – Это: ум да талант, между прочим, уже много. Этому, значит, ум Бог дал, ну и пусть будет доволен, что ему еще надо? А этот — красавец, сам от себя в зеркале млеет, ну и будь рад себе у себя в конуре. А талант? Вот, что я думаю про талант – это вообще что? Я, мол, на их таланты не претендую – даром не нужны. Я — только за справедливость!
Продолжил сравнивать. Чего, например, у простых людей нет? На льва охотиться бедному не по карману. Да он и без медведя не страдает! Что уж лев? Глыбин когда в прошлую охоту льва уложил, так ли прям благодать снизошла? Покричал 5 секунд в показном воодушевлении, но ни фига не чувствовал. Даже как будто было неприятно. Вот, лежит перед ним лев, красавец, мертвей некуда, а где восторг? Нету. Пусто на душе всё одно. Мерзко. А поди такое организуй – дороговизна. И - всё попусту.
От таких мыслей Николай Петрович даже совсем, горемыка, сильно загрустил. Ему пришла на ум картинка, какую он на днях видел. То был юнец сопливый, студент какой-нибудь с подругой своей, и видно, что денег у него ни хрена нет, с трудом наскреб на билеты в кино и попкорн, а она его любит! И он в ней, по-видимому, души не чает. Глаза у обоих горели, и все естество их было наполнено единением, окутано снизошедшей на них благодатью. Он им тогда даже позавидовал будто, позавидовал их душевной полноте, которая для него давно утрачена и даже порядком забыта. Он вдруг вспомнил, что эта пустота его была не всегда...
И вот сейчас, в кругу своих хороших приятелей и юных дев, у ломящегося от яств и напитков стола, он снова видел перед глазами ту парочку...
Вот ведь бред! Голодранец-студент, ничего у того за душой, а вот счастлив и все! Посмотреть бы на их лица, если бы поселить их в неотапливаемое жилье с кучей бытовых трудностей. Миловались бы так же?!
Кто знает, возможно через минуту Николай Петрович пошел бы дальше и стал бы размышлять и о старости, о растущей дыре в душе, этой сосущей пустоте наряду с проблемами суставов и несварением. Наверняка, через секунду-другую мыслей нашел бы единственный путь к справедливости для таких, как он, в бессмертии. Может быть... Но опять невесть откуда проявилась совесть и напомнила Глыбину те времена, какие он сто лет уж как забыл, как сам он был таким же студентом без гроша в кармане и любил какую-то девчонку с большими глазами и бледной кожей. Глыбин вспомнил даже ее щербинку меж зубов, вспомнил ее худосочную фигурку с маленькой задницей и едва-едва заметной выпуклостью там, где у иных девушек груди. Ах, как он любил ее, несмотря на тощие лытки и торчащие ребрышки, дни и вечера напролет проводил с ней, и она все никак не могла ему надоесть.  В его пьяном бурлящем мозгу что-то щелкнуло, он уголком сознания вдруг почувствовал что-то невнятное. Это что-то давным-давно забилось в нем глубоко-глубоко и не показывалось, как перепуганный маленький зверек в дремучем лесу.
«Хрен с вами, живите, как живете, - обратился он мысленно ко всем тем, кого только что в воображении поселил в конурки с ну очень частичными удобствами и лишил права на личную жизнь. - Мне все равно!»
И этот неожиданный подступ душевной теплоты вдруг стал шириться и множиться, распространяясь в том числе и на его друзей, которые, как понимал Глыбин, уже порядком надорвались за эти несколько дней безудержного «веселья». Он знал, что надо делать. Он придвинул к себе недопитый стакан, как ковшиком в бане на камни плеснул виски себе в горло, заел осетриной, оглядел товарищей, поводил взглядом по девичьим лицам.  Выхватил взглядом одну, у какой блестели глаза, и был маленький с острым кончиком носик. Глыбин поманил ее движением головы, они вышли из гостиной, пошли прочь. И хотя они шли в сторону его номеров – это только для виду. Там, у двери, он сказал ей, чтоб лучше училась, ведь эти легкие деньги – большое зло, сунул ей в руку как следует «на чай» и отпустил домой.
Утром, проснувшись, он опохмелит всех, и отправит капать сосудистые. Да и сам сделает точно то же. А жизнь, ну что жизнь? Жизнь несправедлива.
С этой мыслью Глыбин вошел в свой номер, наполняясь неожиданной добротой и забытыми ощущениями  по-настоящему хорошего поступка. И улегся в постель, которая вдруг показалась ему самой удобной, мягкой и теплой на свете…